В НЕМ НЕ ОСТАЛОСЬ ничего человеческого, теперь это целиком и полностью было чудовище: когти и крылья, чешуя и перья, огнедышащая пасть и огромный шипастый хвост, который поражал всякого, кто подходил слишком близко.

— Тирас! — раскатился над крепостью его крик — рык льва, исходящий из птичьей груди.

Возглас наполнил собой небо, и битва на мгновение стихла. Все вольгары замерли и повернули головы к своему создателю. Тирас взмыл в воздух, и чешуйчатая лапа Золтева сильнее сжала мои ребра. Вместо того чтобы улететь, он позволил Тирасу занять зеркальную позицию. Теперь они парили друг напротив друга — птицы и люди, короли и завоеватели.

— Сын мой! Твоя королева у меня, — пророкотал Золтев. — Она истекает кровью, а я не целитель. Примкни ко мне, и я позволю вам остаться вместе.

Глаза Тираса встретились с моими, и я почувствовала, что его сожаление сопоставимо с его решимостью.

— Даже у тебя нет такой власти, отец, — ответил он.

— Есть! Вместе мы можем получить, что хотим. Мы Одаренные. Мы короли. Ты в точности как я.

— Ты чудовище. А я потратил всю жизнь, пытаясь быть человеком, — покачал головой Тирас.

— И потерпел крах. Ты птица. Собственное королевство восстало против тебя, твой город горит, а королева… истекает кровью, — прошипел Золтев и отшвырнул меня в сторону, будто марионетку. В следующую секунду он взмыл вверх, а Тирас нырнул вниз, чтобы подхватить меня.

— Я взрастил собственную армию! Мне больше не нужны советники и лорды, рыцари и стража! — взревел Золтев, и его вопль гулко разнесся над Джеру, приковывая внимание каждого мужчины, женщины и ребенка.

Тирас спланировал во двор замка, осторожно опустил меня на камни, кликнул Буджуни и снова взял в каждую руку по мечу, готовый к битве. Золтев раскинул лапы, призывая вольгар, и воздух наполнился визгом и воем, шипением и шелестом крыльев. Все новые и новые твари выныривали к нему из темноты, будто он был Богом Слов. Золтев не ограничился грифами. Твари, явившиеся из ада под его знамена, не имели единой формы, цвета или размера. Одни выдыхали огонь, другие брызгали ядом, третьи были не выше ребенка, четвертые — размером с трех мужчин, словно Золтев попытался вырастить своих воинов из крылатых ящериц и ядовитых змей.

Я закрыла глаза и мысленно попрощалась с ними. Золтев взвыл в нечеловеческой злобе, и я зажала уши от бешеной боли в голове, когда пришедшие по нашу душу твари вдруг стали корчиться и умирать, падая оземь, словно перезрелые фрукты. Кровавый их сок щедро окропил булыжники двора. Не дожидаясь, пока Золтев опомнится, Тирас оторвался от земли, стрелой метнулся к отцу и всадил один из мечей ему в бок. Крылья птицеящера выгнулись в беззвучной агонии, и он, кувыркаясь, устремился к земле, пока с тошнотворным звуком не ударился о камни. В ту же секунду его искалеченное тело охватила дрожь, и король вольгар на мгновение стал человеком, прежде чем вновь обрасти чешуей и перьями. Перерождение исцелило его, а падение лишь усилило ярость.

Несколько стражников бросились к Золтеву с занесенными копьями — и одни тотчас пали от удара шипованного хвоста, другие заживо сгорели в пламени. Тирас взмахнул крыльями, и Золтев с рычанием последовал за ним в небеса. Я зачаровала стрелы лучников, веля им пронзить чешуйчатую кожу, но старый король метнулся в сторону и скрылся за клубами дыма. Все, что нам оставалось, — выворачивать шеи и напрягать уши, прислушиваясь к битве двух нечеловеческих сил у нас над головами.

Внезапно шквальный порыв ветра отдернул завесу смога, и нашим глазам предстала поистине чудовищная картина. Король вольгар извивался в воздухе, грудь его была насквозь пробита мечом, Тирас же сжимал в одной руке эфес, не давая отцу переродиться и исцелиться. Золтев взревел и обрушил на него волну пламени. Тирас с гортанным криком вскинул другую руку и проколол пасть дракона, заперев огонь в чешуйчатой глотке. Затем они вместе рухнули на камни черно-красным клубком тел, лап и крыльев. Тирас так и не разжал пальцы, сжимающие рукояти мечей.

Стражники ринулись к ним со всех сторон, чтобы пронзить тело Золтева собственными клинками и не позволить ему восстать вновь, но это было уже излишне. Старый король не двигался. Как и молодой. Оба лежали бездыханными, накрепко сплетясь в смертельном объятии, и я услышала, как крепость двора наполнил пронзительный крик. Он кипящей лавой обжег мне горло, опускаясь к животу, и клинком пронзил мое сердце. Крик. Это был мой крик. Я закричала еще раз, и этот вопль разрушил ржавчину, разъедавшую мое горло, и стены, возведенные в сознании. Я бросилась бежать, путаясь в юбках, падая и вставая снова, — пока не приникла к искалеченному телу Тираса и не перевернула его на спину. Король замер на камнях двора с обращенным к небу лицом, поверженный победитель.

— Тирас!

Его имя значило сейчас больше, чем обретенная мной речь, оно было больше целого мира. Оно колоколом билось у меня в голове, и я поняла, что произнесла его не только мысленно, но и вслух. В ушах до сих пор отдавалось его эхо.

— Тирас, — повторила я, призывая его к жизни мыслью и голосом, волей и надеждой.

Но глаза короля оставались закрыты, а дыхание вырывалось из груди рваными, едва слышными вздохами. Левая сторона его тела была обожжена до черноты, крыло превратилось в кровавую мешанину оплавленных перьев и обнаженных хрящей.

Я прижала ладони к его сердцу, стараясь не смотреть на обугленный бок.

Почерневшая кожа начала розоветь, а истерзанные перья обросли пухом и затрепетали, как трепетали мои ресницы, пока я силилась сфокусировать взгляд. Но реальность уже ускользала от меня, руки дрожали, платье все сильнее пропитывалось кровью, а в животе нарастала и волнами расходилась по телу острая боль. Я позволила себе наполовину упасть, наполовину склониться на грудь королю, прислушиваясь к тяжелому медленному биению его сердца. Если он сумеет переродиться, то исцелится.

«Его дар странен», — сказала однажды Гвен. «Он таким не родился», — убеждал меня Кель. Но моя мать предсказала его перемену, запечатала последними словами его судьбу. В день, когда она умерла, старый король начал терять душу, а небеса — по капле отнимать у него сына. У меня в голове будто зажегся свет. Я не могла починить то, что не сломано. Не могла отменить дар Тираса. Но если его дар заключался не в способности к превращению, если та не пропитывала от рождения его кровь и сухожилия, я могла забрать ее. Забрать материнские слова. Это было первое, чему она меня научила. Забери слова, Ларк.

Я закрыла глаза и воскресила в памяти день, когда так неосторожно даровала куклам жизнь. Слова замерцали у меня на губах, обретая звук, вес и форму. Все эти годы я делала то, что мне велели. Я запомнила и слушалась. Я проглотила каждое слово, каждый слог материнского предостережения. Не спасай, не проклинай, часа правды ожидай. Этот час настал. Самый важный час моей жизни. На город надвигался рассвет, а Тирас мог никогда его не увидеть. Ни птицей, ни человеком. Я больше не могла молчать. Я прижала губы к сердцу короля и сделала вдох, забирая слово обратно.

— Леро.

Грудь короля была теплой, жизненная сила еще не покинула его, но дух стремился прочь, прочь, прочь. Это было последнее слово, которое у него осталось, и оно сопротивлялось мне, когда я хотела его забрать, — как марионетки, дергавшиеся в маминой руке в тот самый день, когда все началось.

— Ител.

Стоило мне выдохнуть этот странный приказ, как я ощутила крохотную трещину, неслышный шепоток ветра, — и тело Тираса обмякло, будто пустая скорлупа, которую покинул ее обитатель. Я забрала себе единственное слово, которое еще наполняло его разум. Предрассветный ветер слегка шевелил черные перья, но тело короля было неподвижно, а глаза закрыты. Последняя заря застала его не птицей и не человеком.

— Тирас, — позвала я, отчаянно желая даровать ему новое слово, новую жизнь. Горло уже саднило от этих попыток, но все было напрасно.

Я в скорби и ярости запрокинула голову и принялась выкрикивать в светлеющее небо все слова, которые приходили мне на ум, — все, что могло спасти короля.

— Обен! Телоп! Олырк!

Но небо безмолвствовало. Я потеряла его. Так было предсказано, и так свершилось. Кто-то взял меня за руку и окликнул по имени, но я не могла поднять лба от груди короля.

— Ты ранена, Ларк. Ты вся в крови, — пробормотал над ухом знакомый голос.

Я не могу его вылечить, Буджуни. Я пробовала заставить его переродиться, чтобы он исцелился сам, но он уже не человек и не птица… Он нечто среднее.

— Какое слово ты дала ему, Ларк? — внезапно спросил Буджуни.

Я застонала, пытаясь ответить вслух, но слова перекатывались на языке, будто камни, тяжелые и острые.

— В день, когда умерла Мешара, ты поцеловала ему руку и что-то шепнула. Я видел сам! Что за слово ты ему дала?

Я в отчаянии замотала головой. Я не давала ему никаких слов.

— Давала, — твердо возразил Буджуни.

Я не могла вспомнить. Память хранила только образы матери и занесенного меча Золтева. И ее повеление молчать.

— Ты совсем не помнишь Тираса? Он был тогда мальчиком. Мальчиком на большом черном коне.

Я закрыла глаза, пытаясь вернуться мыслями в тот день.

— Ты должна вспомнить, — взмолился Буджуни сиплым голосом. — Он с тобой говорил.

Он со мной говорил. Он был… добр. Он улыбался. И назвал мне имя своего коня. Я вспомнила.

Это был самый большой и черный конь, которого я только видела в своей жизни, но он не испугал меня. Я никогда не боялась животных. Их слова были просты и понятны. Этот конь хотел скакать. Ему не нравилось стоять посреди двора неподвижно, но он стоял. Он знал свои обязанности. Принц на его спине тоже хотел пуститься бегом. Ему было скучно, ему осточертела стража вокруг и все эти люди, которые склоняли перед ним колени и смотрели испуганными глазами. Отцу нравилось, когда перед ним кланяются. Мальчику — нет. Он отчаянно мечтал сбежать. Улететь.

Глаза принца обратились к небу, и его тоска стала почти нестерпимой. Ему хотелось превратиться в птицу. Затем он опустил на меня глаза, улыбнулся, и мучившая его тоска — тоска, от которой я бы так хотела его избавить! — немного утихла. Он соскользнул со спины жеребца и протянул мне руку. Я приняла ее без колебаний. Другой рукой мальчик погладил коня по длинному носу.

— Его зовут Микия.

У принца был низкий хриплый голос — голос взрослого мужчины. Я шепотом повторила имя. Микия. Слово было забавным, и мне понравилось, как оно перекатывается на языке.

— Это значит орел, — добавил мальчик. — Потому что он мечтает летать.

Я все еще держала его за руку. Тут мама шагнула вперед, чтобы меня увести. Я торопливо прижала губы к ладони принца и подарила слово, чтобы он мог летать, когда хочет. Микия.

— Микия, — сказала я, и имя округлым камушком скользнуло по моему горлу.

Язык был еще непривычен к речи, и я в отчаянии взглянула на Буджуни, боясь произнести слово неправильно.

— Микия, — повторила я. — Орел.

— Забери его, Птичка, — сказал Буджуни.

Я вновь прижала губы к груди Тираса и прошептала слово, которым нечаянно его прокляла.

— Яиким, — вдохнула я. — Яиким.

Буджуни схватил меня за руку:

— Птичка! Смотри!

Корни волос Тираса стали черными, как уголь, и эта чернота поползла до самых кончиков, словно по ним растекались чернила. Не прошло и нескольких секунд, как рассыпанные по плечам белые пряди сменили цвет на прямо противоположный. Сломанные крылья, под страшным углом торчавшие у него из спины, задрожали и начали сворачиваться, словно пожираемый огнем пергамент, пока не обратились в сверкающий пепел. Тот на мгновение застыл в воздухе, повторяя очертаниями форму крыльев, а затем рассветный ветер унес и его.

Рука Тираса безвольно лежала на груди, когти были разбиты и покрыты кровью. Внезапно они тоже начали меняться, пока не превратились в обычные пальцы с закругленными ногтями, целые и невредимые.

— Тирас! — прохрипела я, умоляя небо, чтобы он открыл глаза и исцелился.

Но он не пошевелился. Даже не дрогнул. Я забрала слово, но это его не вернуло. Я огладила его грудь дрожащими ладонями, оставив на коже полосы собственной крови. А затем из последних сил сплела заклинание исцеления, обращаясь к своей матери, которая так меня любила, к Создателю Слов, который наделил меня этим даром, и самому Тирасу, чья душа уже была вне моей досягаемости.

— Птичка… — беспомощно пробормотал Буджуни. — Наверное, уже слишком поздно.

— Не улетай, мой король. Не улетай, — продолжала молить я, вжимая через ладони жизнь в его небьющееся сердце.

Буджуни поднялся на ноги и заспешил прочь — в поисках лекаря, а может быть, покрывала. Я не знала. Я сидела с закрытыми глазами, руки онемели, губы продолжали шептать бесполезную молитву.

Внезапно чьи-то сильные руки оторвали меня от земли, обняли, словно давно потерянного ребенка, чем ненадолго выпутали из беспросветного кокона отчаяния. Я вскинула взгляд. Кель. Его усталое лицо было искажено горем, а голубые глаза не имели ничего общего с черными озерами, в которые я так жаждала снова окунуться. Я повернула затуманенную голову Тирас по-прежнему лежал на камнях. Небеса его не отдали.

— Отпусти меня, — выговорила я непослушным языком. — Я забрала слово. Но это не помогло.

— Она истекает кровью, капитан. И отказывается покидать короля. Я боюсь, мы потеряем и ее. — Буджуни плакал.

Кель опустился на колени рядом с Тирасом и коснулся лица брата.

— Он умер, Ларк.

Голос Келя был полон скорби, а разум источал слово правда.

— Нет, — прошептала я. — Он еще здесь. Я его чувствую.

Кель покачал головой. Желваки его ходили ходуном, глаза блестели.

— Помоги мне, Кель. Я не Целитель. Но ты — да. Ты можешь.

— Нет! Я не… Я не могу, — прошептал он.

— Помоги ему, и я помогу тебе, — сказала я, повторяя обещание, которое он сам дал мне целую вечность назад, когда еще думал, что я смогу исцелить Тираса.

Взгляд мой начал затуманиваться, облекать мысли в звуки становилось все труднее, но воин опустился рядом со мной и положил обе ладони на грудь Тирасу — туда, где еще недавно были мои.

Слушай его.

— Я не могу… — запротестовал Кель, и его лицо исказилось. Из каждой поры воина сочились надежда и мольба.

Я накрыла его руки своими, помогая услышать ноту Тираса — частоту, которая могла бы вернуть его душу и исцелить тело. Слушай, — снова попросила я. Я без груда могла бы сказать, когда он уловил тон короля — слабый, хрупкий, скорее напоминающий вибрацию, — потому что тот немедленно прояснился и начал разрастаться, пока не превратился в размеренные удары сердца. Кель принялся гудеть — мрачно, неумело, продолжая сомневаться и все же ни на тон не отклоняясь от нужной ноты.

Я вложила в нее все силы, которые еще оставались в моем измученном разуме и теле. Эта нота наполнила мою голову и горло, грудь и руки; я мягко качалась на ее волнах, умоляя небеса даровать королю здоровье, надежду и второй шанс. И когда Тирас открыл глаза — глубокие и черные, словно звездное небо над западными холмами, — я наконец закрыла свои.