Хэтфилд-хаус,

октябрь 1551 года

— Как сегодня дождливо и ветрено! — зябко передернула плечами Елизавета; мы все собрались в гостиной. — Всюду в доме холодно и сыро, меня пробирает до костей.

Я пощупала ей лоб — не появился ли жар? Да нет, лоб не горячий.

— Когда ветер завывает, прямо как баньши, это может предвещать морозную зиму, но здесь нам будет тепло и спокойно — во всяком случае, я молюсь о том, чтобы все было именно так, — успокоила я принцессу, и мы уселись в тесном кругу, каждый на привычное место.

Всякий день, ближе к вечеру, перед ужином, мы собирались у камина и по очереди читали вслух или обсуждали все на свете: греческие трагедии, историю Англии, недавно вышедшую книгу по вопросам вероучения. Хоть я в том никому, кроме Джона, не признавалась, мне эти вечера в маленьком кругу нравились до самозабвения. Частенько мне казалось, что мы родители принцессы, а сама Елизавета (которой только в прошлом месяце исполнилось восемнадцать) — наша дочь. Том Пэрри подходил на роль дядюшки, а Бланш Пэрри, валлийка, много лет нянчившая принцессу, могла сойти за незамужнюю тетушку (она состояла в очень дальнем родстве с Томом Пэрри). Наставник Роджер Эшем казался всеведущим старшим братом, Сесил же — ныне государственный секретарь, служивший уже не Сомерсету, вновь посаженному в темницу, а непосредственно королю и Уорику, советнику его величества, — мог быть кузеном, навещавшим родню время от времени.

К сожалению, Тайный совет до сих пор не отозвал супругов Тирвитт; они оба бродили по дому, всюду заглядывали, но мы чаще всего делали вид, будто не замечаем их. Мы ведь не занимались ничем неподобающим — во всяком случае, открыто.

Если Уорик и держал их здесь — а может, и кого другого — в качестве своих соглядатаев (не сомневаюсь, что именно в таком качестве Тирвитты служили Сомерсету до его падения), я не придавала этому большого значения. Наконец-то я чувствовала себя в безопасности, радовалась жизни — хотя Джон нет-нет да и отвозил тайком письма от принцессы к Сесилу и его послания к ней. Впрочем, он и сам время от времени являлся, якобы проездом, в родовое имение близ Стэмфорда в графстве Нортгемптоншир — он как раз перестраивал там свой дом.

Тем вечером за окнами свистел холодный ветер, а я сидела и с гордостью слушала, как моя девочка развивает мысль о том, что последователи Господа нашего Иисуса должны обращать свои молитвы непосредственно к Нему, а не к целому сонму — да, она умела к месту употреблять высокие слова — так называемых святых или к Деве Марии.

— И все же я могу понять, почему образ ее высоко чтится, — признала Елизавета. — Все эти идеализированные статуи и живописные иконы служат мощным орудием влияния на настроения верующих, позволяют направлять их в нужное русло.

В свои восемнадцать лет Елизавета Тюдор была удивительно красивой девушкой, хоть и, верная своему решению, продолжала одеваться довольно строго. Даже в Хэтфилде она ходила в простых платьях, а ярко-рыжие волосы прятала под скромными шапочками. Брови и ресницы у нее были очень светлыми, благодаря чему резче выделялись болейновские пронзительные темные глаза и доставшийся от отца нос с горбинкой. Ребенок превратился в прекрасную девушку, и телесные формы уже не уступали рано развившемуся уму.

Припоминаю, что именно в тот самый день, 18 октября 1551 года, к нам приехал Сесил с несколькими слугами и беспощадно вернул меня из уютного тепла зимних посиделок у камина к суровой и холодной действительности.

— Я выйду с ним поздороваться! — решила Елизавета, когда лакей доложил о приезде Сесила.

Я поднялась вслед за ней. К сожалению, леди Тирвитт тоже вскочила на ноги.

— Однако, — сказала она, — вы сами только что говорили, ваше высочество, что озябли и не хотите никуда выходить. Пусть главный секретарь придет сюда, к нам, и сообщит привезенные им новости — ведь, видит Бог, мы так мало слышим о том, что происходит в Лондоне.

— Следует ли из этого, что я снова должна написать графу Уорику о том, как сильно вы желаете оказаться в Лондоне, а не здесь? — осадила ее Елизавета, закутываясь в шаль, и кивнула мне, чтобы я ее сопровождала.

Джон захлопнул географический атлас, который просматривал, и вышел вместе с нами. В последнее время его захватила мечта побывать в Италии. Ее высочество, правда, не готова была отпустить его, а я уж тем более. Елизавета сделала Джона своим личным секретарем и доверяла ему куда больше, чем полагали Тирвитты. Они просматривали всю официальную переписку Елизаветы с ее царственным братом, а также с Сесилом, но не подозревали, что Джон отвозит Сесилу еще и другие письма и привозит его ответы, спрятав их в седло, сделанное на заказ. Нередко Джон исполнял и обязанности телохранителя ее высочества, хотя мы обычно обставляли это так, будто он идет вместе со мной, а я сопровождаю принцессу.

Несмотря на яростные порывы ветра, мы с Елизаветой и Джоном сумели пройти через двор и добраться до Сесила, когда он только начал распаковывать свои переметные сумы.

— Господин Сесил! — приветствовала принцесса гостя, пока Тирвитты спешили догнать нас, наспех приказав лакею принести им плащи. (Однажды, помню, леди Тирвитт вышла, неся в руках свой плащ. Елизавета поблагодарила ее за любезность и забрала плащ себе, принудив тем самым леди сбегать в дом за другим плащом, а принцесса тем временем выслушала конфиденциальные новости, привезенные Сесилом, и его советы.)

Но в тот день он напугал всех нас, ибо только мы и могли расслышать то, что он сообщил шепотом на пронизывающем ветру (правда, Джон сумел поставить вокруг нас живой, бьющий копытами и храпящий «забор» из четырех лошадей).

— Нет сомнений в том, что Сомерсет вот-вот последует за своим братом Томом — из камеры в Тауэре на плаху, — произнес Сесил ровным голосом, склонившись перед Елизаветой, которая поспешно приказала ему выпрямиться. — Меня только что посвятили в рыцари, чтобы обеспечить мою лояльность, а короля Уорик убедил даровать ему титул герцога Нортумберленда.

— Даже так? — прошептала Елизавета. — Он осмеливается присваивать себе герцогство, принадлежавшее могущественным Перси? Я опасалась того, что его манера держаться со всеми приветливо — не более чем маска, теперь же боюсь за своего брата, который его обожает. А Сомерсета обвиняют в государственной измене?

— Да, — ответил ей Сесил, и тут Тирвитты наконец сумели пробраться к нам.

Елизавета повернулась к ним спиной, взяла Сесила под руку, сделав вид, что показывает ему, сколько листьев устлало землю; они шумно раздвигали эти листья ногами.

— Но дело вот в чем, — быстро проговорил Сесил. Мы с Джоном следовали за ними по пятам, отсекая Тирвиттов. — Король по совету Дадли даровал герцогский титул и отцу Джейн Грей, теперь он герцог Суффолка. Замышляется нечто большее, нежели просто устранение Сомерсета, причем меня в эти замыслы не посвящают. Между прочим, Сомерсета на этот раз обвиняют не в том, что он несколько месяцев тому назад угрожал жизни короля, а в заговоре с целью убийства Уорика. Ваше высочество, обязательно запомните это — неизвестно, удастся ли нам сегодня побеседовать подробнее. Если Уор… я хотел сказать, если Нортумберленд призовет вас в Лондон, никуда не нужно ехать. Скажитесь больной, придумайте что-нибудь! Я очень опасаюсь того, что он и вас с принцессой Марией хочет прибрать к своим рукам.

— Я обязательно учту это, друг мой Сесил, — теперь уже сэр Уильям Сесил, — сказала принцесса, поворачиваясь к наступавшим нам с Джоном на пятки Тирвиттам. — Добрые вести! — сообщила она им. — Мне только что стало известно, что перед нами сэр Уильям Сесил, возведенный в рыцарское звание за отменную службу королю и Джону Дадли, ныне герцогу Нортумберленду!

— Есть и еще добрые вести от нового герцога, ваше высочество, — добавил Сесил, мгновенно подстраиваясь под ее тон. — Нортумберленд поручил мне передать вам: он глубоко сожалеет о том, что Сомерсет занял вашу лондонскую резиденцию, Дарем-хаус, оставленный вам в наследство вашим отцом, и предлагает взамен Сомерсет-хаус, если вы собираетесь в ближайшее время посетить Лондон.

Я испугалась, что при этом известии на лице Елизаветы отразятся ее чувства. Ведь прежде это был дворец Тома Сеймура, и мы вместе с ней иногда жили там. Нет ли в этом предложении какого-то подвоха, или же это просто взятка, чтобы задобрить принцессу? То был красивый и просторный особняк на Стрэнде, недалеко от дворца Уайтхолл.

— Как это любезно и щедро с его стороны! — только и ответила Елизавета, улыбаясь и сжимая ладони. — Вы сегодня привезли нам одни только добрые вести, сэр Уильям!

Она сумела выдержать такой тон до самой ночи, когда я пришла в спальню пожелать ей добрых снов.

— Сесил совершенно прав, — негромко сказала принцесса. — Бывший граф Уорик, ныне светлейший герцог Нортумберленд, что-то затевает, а всех нас старается подкупить, чтобы мы были с ним заодно. Но что он может замышлять, какие почести и должности могут быть еще выше, чем владение прославленным в истории герцогством и положение любимого советника моего брата? И чего ради он добился герцогского титула также и для отца Джейн Грей? Ах, я надеюсь лишь на то, что Робин с братьями в этом не замешаны — но что-то назревает.

Ветры, которые хлещут сегодня по стенам нашего дома — это ветры перемен, вестники измен и смерти!

Я успокаивала ее, помнится, даже пожурила за то, что она слишком много значения придает мелочам. Вскоре, однако, я (а возможно, и Елизавета тоже) удостоверилась в том, что как бы ни была образована и начитана ее Кэт, и той случалось обнаруживать и недальновидность, и глупость. Ибо не прошло и двух недель, как принцесса получила письмо из Тауэра, от Сомерсета, умолявшего заступиться за него. Елизавета ответила ему уклончиво, чтобы не рассердить Нортумберленда, которого теперь мы все боялись: «Я женщина, и еще столь молода, что не имею власти, дабы сделать для вас что-либо доброе». Дело было не только в том, что Сесил советовал ей не вмешиваться. Елизавета написала чистую правду: хоть она и приходилась сестрой королю, но не имела никакой власти. Она была лишь пешкой в чужой игре, правила которой все время менялись.

Стояли сильные морозы, однако снег так и не покрыл землю. Однажды сообщили, что ко мне прибыл гость. Джон поднял голову от письма, которое писал по поручению Елизаветы, услышав мой разговор со слугой, стоявшим у двери нашей спальни.

— Вы хотите сказать, что гость прибыл к ее высочеству, а мне надо спуститься в холл вместе с ней?

— Нет, мистрис Эшли, — ответил поваренок с нашей кухни. — Этот человек подъехал к черному ходу и сказал, что его фамилия Чампер… Чампер… как-то так.

Я открыла рот и уронила вышивку. Уже много лет я не слышала своей девичьей фамилии. Сэр Филипп Чамперноун из Модбери почил в мире тому уж почти шесть лет. Быть может, пожаловал один из его сыновей — например, Артур, которому я когда-то нравилась?

Мы с Джоном спустились на первый этаж вместе. В ту же минуту, едва увидев человека, которого устроили в большом зале у очага и которому, слава Богу, дали дымящуюся кружку сидра, я узнала его. Это был мой отец — постаревший, поседевший, ссутулившийся.

— Отец! — еле вымолвила я и бросилась к нему.

— Моя Кэт! — воскликнул он и с такой силой грохнул кружкой о скамью, что сидр расплескался.

Он заключил меня в крепкие объятия, оторвал от пола и закружил. Прошедших лет как не бывало; он отпустил меня, мы отстранились и стали вглядываться друг в друга; слезы мешали мне рассмотреть его хорошенько.

Я представила его Джону, и они внимательно присмотрелись друг к другу, а потом обменялись крепким мужским рукопожатием.

— Все ли хорошо дома? — спросила я, когда мы все втроем сели у огня, прижимаясь друг к другу. — Как там Мод, как дети? Ведь прошло уже… погоди-ка — двадцать шесть лет, не меньше.

— Ну да. У них у всех свои семьи, и я рад за тебя, Кэт, — сказал отец, кивнув на Джона. — Я уже дедушка, у меня семеро внуков. Надо было повидать тебя, пока я еще жив.

— Здоров ли ты, отец? На больного ты не похож.

— Здоров. Мод умерла.

— Ах, я этого не знала.

— Конечно, не знала — ты же столько лет живешь у Тюдоров.

— И когда же… от чего она умерла?

— Прошлым летом у нее образовалась какая-то опухоль во внутренностях. Мод рассказала мне, что ты когда-то обвинила ее в том… в том, что она причинила вред твоей матери.

— Я тогда была совсем молода и очень сердилась из-за того, что ты так быстро женился снова, и…

— На смертном одре она созналась, что ты была права.

Я смотрела на отца, застыв на месте. Джон протянул могучую руку и погладил меня по колену.

— Так она… она… — выговорила я, заикаясь, каким-то чужим голосом, — ударила маму по голове, а потом утопила, так?

Отец кивнул.

— Я должен был догадаться, да, наверное, в глубине души и догадывался, только очень уж мы с ней, с Сесилией, не ладили, прямо как кошка с собакой. И, да простит меня Бог, мне нравилась Мод. Кэт, я приехал задать тебе вопрос: сможешь ли ты меня простить? Бог свидетель, я рад, что ты уехала от Мод, от всех нас. Теперь уж ничего не поправишь, но я хотел, чтобы ты знала правду. — Он порылся в кошеле, пристегнутом к поясу, и протянул мне руку с узловатыми пальцами — с них свисало мамино гранатовое ожерелье, которое я так любила когда-то. Пусть я тогда была маленькая и глупая, но и теперь я горько заплакала.

Ни отец, ни Джон не стали меня успокаивать. Наконец отец кивнул Джону, и тот надел ожерелье мне на шею. Я снова подумала о перстне с рубином, который сберегла для Елизаветы на память от ее матери. И о кровавом кольце вокруг шеи Анны Болейн. Ее призрак уже несколько лет не являлся мне в страшных снах, но в ту ночь она вернулась и снова просила защитить ее девочку, позаботиться о ней.

Мой отец остался в Хэтфилде на ночь. Ее высочество милостиво приказала подать нам в гостиную изысканный обед, а после обеда даже заглянула к нам, пожала моему отцу руку, отведала и похвалила мед, который он привез в глиняных кувшинах, спрятанных в переметные сумы. Пусть она была бледна и одета очень просто, я видела, что на моего отца Елизавета произвела огромное впечатление. Потом она ушла, а мы с отцом и Джоном проговорили чуть ли не всю ночь. Отец снова и снова повторял, как он мной гордится. Я заверила, что прощаю его: он ведь не знал, что Мод — убийца. А то, что мама была жестоко и несправедливо убита, заставляло меня еще сильнее чувствовать духовное родство с Елизаветой.

Принцесса приходила еще раз — пожелать нам спокойной ночи, а наутро, когда я расчесывала ей волосы, сказала:

— Кэт, ты достигла в жизни куда больше, нежели я.

— Да ведь, любушка, вам предстоит пойти еще дальше.

— Но я слышала, как твой отец говорил, что гордится тобой, — голос у нее дрогнул. — Если бы мой отец сказал так обо мне, клянусь, я бы всем на свете пожертвовала ради этого.

Когда мой отец сообщил, что собирается в обратный путь, принцесса дала ему соверен — ведь у нас он ничего не хотел брать. Она убеждала его, что это плата за отличнейший мед, который он привез из такой дали: Когда мы прощались, повалил густой снег. Я помахала отцу рукой. Джон проехал с ним часть долгого пути до Девона. И после того дня я, прикасаясь к висевшему теперь у меня на шее маминому ожерелью, всякий раз горевала о том, что многие люди покидают этот мир прежде, чем им простят грехи их, прежде, чем они успеют помириться со своими родными. Мой отец прожил жизнь очень скромно, незаметно, у него были свои недостатки, и все же я чувствовала: как человек он был куда лучше, чем царственный родитель ее высочества.

А уже на следующий день мы получили письмо от Сесила, который извещал нас о том, что Сомерсет обезглавлен, а все его имущество конфисковано. «Что же теперь станет с его гордой герцогиней?» — подумала я. Несомненно, многочисленные враги, которых нажили они с мужем, возрадуются. Герцогиня потеряла все и отправилась в ссылку, в дальнюю провинцию. А весной дело приняло еще более серьезный оборот: выяснилось, что мы не зря боялись герцога Нортумберлендского. Король заболел и слег, однако это было не самым худшим. По какой-то совершенно непонятной причине он попрал принятый при отце закон и лишил обеих своих сестер права наследования.

— Не могу в это поверить, — снова и снова повторяла Елизавета, вышагивая по гостиной. — Эдуард нас обеих так любит! Я же чувствовала, что Нортумберленд что-то затевает! Ни малейшего намека на такую перемену — ни от него, ни от его величества, и вдруг как гром с ясного неба! Это так неожиданно для меня, если не считать, конечно, того, что я боялась за всех нас, в том числе и за свою кузину Джейн, когда услышала, что Нортумберленд добился возвышения ее отца, а затем женил на ней своего сына Гилдфорда Дадли, хотя сама она ничуть того не желала и противилась, как могла. Что же теперь на уме у этого дьявола-герцога? — обратилась она с вопросом к нам с Джоном и сама на него ответила: — Провозгласить Джейн Грей, сестру короля, наследницей вместо нас? Разрази его гром! Отец убил бы его за такое, голыми руками задушил бы!

Помню, еще девочкой, в Девоне, я слышала от старух поговорку о том, что беда никогда не приходит одна. Увы, это совершеннейшая правда. В июле 1553 года его величество король Эдуард Тюдор, не дожив до полных шестнадцати лет, скончался от ужасной, мучительной и неприличной болезни — то ли французской, то ли еще какой, мы так и не узнали. Кое-кто даже тихонько шептался о том, что короля отравили, однако вслух никто об этом не говорил. Нортумберленд вызывал Елизавету в Лондон — и перед смертью ее брата, и после, — но принцесса лежала в постели и жаловалась на нездоровье и на то, что убита горем. Она очень старалась, как и советовал ей Сесил, не попасть в когти Нортумберленда, да и в когти Марии, которую теперь должны были провозгласить королевой.

Последним ударом стало то, что Нортумберленд возвестил королевский указ, подписанный Эдуардом и скрепленный его печатью: сноха герцога Джейн Грей, в жилах которой текла королевская кровь, сим объявлялась королевой, а ее муж Гилдфорд, сын герцога и брат Робина, — королем Англии.

Мария также призвала Елизавету присоединиться к ней и постоять за правое дело, ибо немало англичан взялось за оружие, дабы защитить права Марии на престол. Во многом это была гражданская война — снова протестанты против католиков, — но Елизавете удалось не впутаться в это дело на протяжении тех недолгих девяти дней, пока царствовала Джейн Грей, а повсюду царила неуверенность.

Но вот самозваные король и королева схвачены и брошены в Тауэр (вместе с Нортумберлендом и еще двумя его сыновьями; одним был Робин, друг Елизаветы), и принцессе — делать нечего — пришлось ехать в Лондон, чтобы присутствовать при коронации сестры: тут уж отказ был бы воспринят как оскорбление, а перегибать палку было нельзя. Хорошо уж и то, что восстание англичан ради утверждения на троне Марии вернуло и Елизавету, пусть на время, в число законных наследников престола.

— Не могу я ехать в Тауэр, Кэт, пусть даже во дворец, и готовиться к торжественному въезду моей сестры в Лондон и последующей коронации. Мне безразлично, что там предписывают традиции королевской семьи, — заявила мне Елизавета, когда мы остановились, чтобы подкрепиться на последнем перед Лондоном постоялом дворе. — Мне думалось, что я смогу заставить себя побывать там, где убили мою матушку, но теперь вижу: это выше моих сил. В Лондон-то я прибуду, но не стану сопровождать Марию в Тауэрский дворец, как она приказала.

— Да ведь традиции играют огромную роль, вы и сами это знаете. Ваша матушка с триумфом прибыла туда накануне своей коронации, так что с Тауэром связаны и светлые воспоминания. Кроме того, обратите внимание на то, как народ приветствует вас на всем пути в Лондон, — убеждала я, взяв принцессу за локоть и наклонившись к ее уху; все это происходило в освобожденном для нас общем зале таверны. — Или вы полагаете, что мне приятно будет снова побывать в Тауэре? Но я пойду на это, лишь бы вы не оказались в немилости у Марии и заняли достойное место в ряду наследников престола — после стольких тяжелых и тревожных лет.

Елизавета сжала мою ладонь обеими руками, прикусила губу и кивнула.

— Но там ведь находится в заточении кузина Джейн, там Робин. Они, возможно, даже услышат, несчастные, как мы веселимся во дворце.

— Видите ли, ваше высочество, — сказала я, удерживаясь от того, чтобы пожалеть и приласкать ее, — я убеждена: Елизавета Тюдор способна совершить все, что ей необходимо делать ради блага Англии и ради того, чтобы когда-нибудь предъявить свои права на английский престол.

Она ответила мне сердитым взглядом, не желая даже полюбоваться, как под теплым октябрьским солнышком толпа народа ожидает ее появления.

— Мария станет пытаться обратить меня в католическую веру, но вот на это я ни за что не соглашусь, — твердо сказала Елизавета.

— И в этом, и во всем прочем мы с господином моим Джоном всегда вас поддержим.

— Верные люди, — произнесла принцесса, решительно тряхнув головой.

Я так и не поняла: то ли она соглашается с тем, что Джон и я — верные ей люди, то ли говорит о собравшейся на улице толпе. Елизавета поцеловала меня в щеку, расправила плечи, вздернула голову и вышла на крыльцо, взмахом руки и кивками отвечая на восторженный рев собравшихся.

— Храни тебя Бог, принцесса! Бесс Тюдор, истинная англичанка до мозга костей! — разобрала я в общем хоре приветствий, криков «ура!» и грома рукоплесканий.

Вот так с триумфом мы въехали в Лондон, встретились с королевой Марией в Тауэрском дворце и дождались ее коронации, от всей души надеясь, что ее царствование будет кротким и справедливым. По счастью, оно оказалось хотя бы недолгим.