Дворец Уайтхолл,

22 февраля 1554 года

Когда она вошла в комнату, я присела в реверансе. Королева, не тратя времени попусту, сказала:

— Вы ослушались меня, не уберегли свою подопечную от ненужных поступков, от проявлений непокорства! И пропустили мимо ушей мой приказ посещать святую мессу — а значит, не отказались от ереси.

Среди нас были соглядатаи! Я не сомневалась в том, что Мария держала соглядатаев в окружении Елизаветы. Наверное, это справедливое воздаяние мне за то, что когда-то я сама шпионила для Кромвеля.

— Я… Ваше величество, принцесса ни в чем не повинна, так же как и я.

— Принесите книги, — крикнула королева, обернувшись через плечо.

Вошел страж со стопкой книг, которые хранились у нас с Джоном, о новом вероучении — мы читали и обсуждали их между собой, вместе с Елизаветой. Из этого я заключила, что даже если нас признают непричастными к восстанию Уайетта, все равно нам угрожает смертельная опасность — как еретикам.

— Не позорьте себя ложью, отрицая, что это ваши книги, Кэт Эшли, — на некоторых из них надписано ваше имя и сделаны пометки вашей рукой, на других есть имя господина вашего Джона. Мы не эти книги искали в его комнатах близ Черинг-Кросса и в покоях вашей госпожи в Сомерсет-хаусе. Мы искали письма Томаса Уайетта, который пытался свергнуть меня с законно принадлежащего мне трона, и принцессы-протестантки, которая, несомненно, помогала ему и поощряла его. И, однако же, — добавила она, подчеркивая каждое слово, — мы обнаружили эти книги. Вы ослушались свою королеву, которая делала вам только добро!

— Ваше величество, вы лучше чем кто бы ни было понимаете, как важно сохранить верность своим убеждениям. Я чтила вас за силу духа, которую вы проявляли в самые тяжелые дни своей жизни. Я поддерживала вас и тоже делала добрые дела…

— За которые вас вознаградили милостью — воссоединением со своей госпожой. И все же теперь вы поддерживаете не меня, а ее.

— Ваше величество, я искренне верю, что можно хранить верность вам как королеве и все же исповедовать иную веру, и…

— Ни слова больше, ибо вы только роете себе яму! — закричала Мария. У нее на губах выступила пена. — Вы храните верность моей своенравной и упрямой сестрице, как раньше ее матери — подобно всем Томасам Уайеттам Англии. Не отрицайте этого! Но теперь я предлагаю вам выбор — по сути, делаю вам подарок. Елизавету, как только ее перестанет тошнить, отправят на допросы в Тауэр…

— Нет, только не туда! Умоляю вас, она же не вынесет…

— Вынесет и, кстати говоря, пробудет там довольно долго, как когда-то ее мать, эта шлюха Болейн! Хотите отправиться туда с ней? — насмешливо спросила Мария; ее голос источал яд, лицо исказила уродливая гримаса.

Я понимала, что надо унижаться, даже пресмыкаться, как пять лет назад перед герцогиней Сомерсет, но вместо этого лишь расправила плечи.

— Отправиться с ней? Да, конечно.

— Ха, я так и знала! Вы готовы последовать за Елизаветой даже в Тауэр, который вы должны всей душой ненавидеть. Вы бы за ней и в самое пекло отправились, разве не так? Может быть, и придется!

По мановению ее руки человек с книгами удалился, но другие стражи по-прежнему маячили в дверях. Я вспомнила передававшиеся шепотом слухи: советники Марии настаивали, чтобы еретиков сжигали на костре. Сесил еще раньше писал нам, что королева начинает рассматривать публичные аутодафе как единственный способ сохранить свою страну в лоне католической церкви. У меня чуть не подкосились колени, когда она сказала:

— Один из вас — либо вы, либо ваш супруг Джон — будет помещен не в Тауэр, а в тюрьму Флит. Другой же отправится в изгнание. Выбор принадлежит вам одной, Кэт Эшли.

Флит! То была поистине жуткая старая каменная тюрьма, окруженная рвом. Находилась она здесь же, в Лондоне. В ней содержались заключенные, арестованные по личному приказу монарха, а также должники и преступники, осужденные королевским судом. Помещали туда и второстепенных политических преступников, к каковым, вероятно, относилась теперь и я. Времена настали суровые, и нам не приходилось ждать ничего хорошего. Но почему Мария решила предоставить мне выбор? Впрочем, я ясно понимала, что незачем и пытаться добиться свободы для себя: на висках королевы вздулись жилы, руки ее сжались в кулаки.

Несмотря на весь ужас моего положения, я постаралась мыслить здраво. Джон, разумеется, стал бы требовать, чтобы его заключили в тюрьму Флит, тогда как я находилась бы в безопасности за границей. Но я должна остаться рядом с Елизаветой, пусть она и будет сидеть в Тауэре на востоке города, а я в тюрьме на западе. А Джону — кто знает? — вдруг да удастся попасть в солнечную Италию. Давным-давно я подвела его, ничего не сказав о своих отношениях с Томом Сеймуром, — так, может быть, теперь сумею загладить свою вину?

— Ну же? — поторопила меня королева и скрестила руки на груди. — Я знаю, как сильно вы любите мою сестру, но так ли сильно вы любите своего мужа?

— Вы причиняете мне мучения, но я молю Бога, чтобы вы не мучили свою сестру.

— Единокровную сестру, — презрительно бросила Мария. — Пусть грехи матери падут на голову ее дочери!

Я готова была ударить ее. Именно такого отношения к Елизавете я и боялась. Вчерашняя дичь превратилась в безжалостного охотника. Теперь я поняла, почему Мария предоставила мне право выбора. Она достаточно хорошо знала меня и не сомневалась, что я постараюсь спасти мужа, а не себя. Джона, таким образом, убирали с дороги, и мне уже не на кого будет опереться, только на саму себя… или на королеву. Мария хотела заставить меня выбирать не только между тюрьмой для мужа или для меня самой, но и между королевой Марией и принцессой Елизаветой. «Анна, — мысленно воззвала я к призраку, являвшемуся мне во снах, — я не подведу ни тебя, ни дочь твою».

— Я отправлюсь в тюрьму Флит, — сказала я королеве, глядя прямо в ее прищуренные глаза. — Не сомневаюсь, что вы поступите справедливо и с моим супругом, и с моей госпожой. Ведь даже короли и королевы будут держать ответ перед Господом Богом, как и все мы.

Она обожгла меня злым взглядом, но ничего не сказала и отвернулась. Не стала ни возражать, ни выказывать жалость или угрызения совести. Мария воплощала власть, и только. Было в ней и нечто еще более пугающее: слепая вера в себя и в католицизм, чего бы это ни стоило другим.

— Ваше величество, позволите ли вы мне попрощаться с мужем? — осмелилась спросить я.

После того как я навлекла на себя ее неудовольствие, решив остаться с Елизаветой, несмотря на риск для себя, королева откажет мне в моей просьбе, это было ясно — но я готова была унизиться ради возможности бросить хоть один прощальный взгляд на мужа.

— Позволю, — снова повернулась ко мне Мария. — В знак уважения к той любви, которую я сама обязана буду демонстрировать своему супругу, когда он прибудет сюда и мы с ним станем жить вместе, я позволю вам это, Кэт Эшли. — Она подняла правую руку и ткнула в меня указующим перстом. — Вы должны понять, что даже еретикам следует дать время, дабы они примирили души свои с Богом, прежде чем Он дарует им вечный покой.

Королева вышла, а я осталась в комнатке, ожидая возможности проститься на время (или навсегда — этого я знать не могла) со своим любимым Джоном. И при этом мне придется снова солгать ему, иначе он ни за что не уедет.

— Любимая! — воскликнул он и обнял меня крепко-крепко, не обращая внимания ни на оставшегося в комнате стражника, ни на открытую дверь в коридор, где стояли другие стражники.

Мне подумалось, что и сама Мария затаилась где-то неподалеку и подслушивала, надеясь, что мы скажем друг другу нечто такое, что можно будет использовать против нас.

— Ты уже знаешь? — спросила я. Мы крепко обнялись, и я прошептала ему на ухо: — Нас не только подозревают в сочувствии заговору Уайетта. Обнаружили наши книги.

— Мне их показали. Я отправляюсь в изгнание, а ты останешься здесь с Елизаветой.

Значит, ему преподнесли это так. Тогда мне не придется его обманывать: в каком-то смысле я и вправду остаюсь с Елизаветой. Ведь после того как Джон простил мне нежелание рассказать ему всю правду о моих отношениях с Томом Сеймуром, я поклялась (хотя он и не настаивал), что больше никогда не буду его обманывать.

— Да. Да… А ты наконец попадешь в свою солнечную Италию.

— Ну, без тебя она покажется мне не такой уж и солнечной. На рассвете меня отведут в порт, и кто знает, сколько мне придется пробыть вдали от тебя. Я буду передавать тебе письма через Сесила, хотя если ты будешь с принцессой при дворе — не знаю, сумеет ли он их вам доставить.

Чтобы заставить Джона уехать, они скрыли от него, что Елизавета будет заключена в Тауэр.

— На что ты будешь там жить? — спросила я.

Он слегка встряхнул меня, потом снова прижал к себе, и мы продолжили шептаться.

— Ты же знаешь, я сумею найти себе работу везде, где только есть лошади. Если потребуется, я отыщу себе покровителя — ведь многие сторонники нашего дела уже бежали за границу.

«Нашего дела». Да, теперь мы воистину превратились в мятежников, как несчастный Томас Уайетт. Нас схватили и подвергают мучениям. А я теряю людей, которых люблю больше всех на свете, и отправляюсь в темницу. Елизавета же будет страдать в Тауэре.

Мы с Джоном поцеловались и еще раз обнялись, шепча слова любви и клятвы верности. Стражникам пришлось оттаскивать нас друг от друга. Насколько я могла судить, мужа мне больше не увидеть, а если королева примется сжигать еретиков, я могу оказаться в их числе одной из первых. Черт бы побрал эту королеву за ее извращенные понятия о милости и справедливости, за безграничную власть и за ту гордыню, которую я уже наблюдала у ее отца.

Когда Джона увели, а мою дверь плотно закрыли и заперли на замок, силы покинули меня. Я больше не старалась сдерживаться, казаться сильной ради мужа, Елизаветы, даже ради себя самой. Я села в своих пышных юбках прямо на пол и рыдала до тех пор, пока не начала задыхаться.

Я чувствовала себя опустошенной, обездоленной… Я снова была маленькой девочкой, потерявшей мать. И снова перед моими глазами явилась картина казни Анны Болейн, когда ее голова отделилась от туловища, а губы еще двигались в отчаянной молитве о спасении души. Мой Джон и моя девочка — их забрали у меня. Я осталась в одиночестве, преисполненная страха не только за себя, но и за них обоих — единственных людей, которых я любила в этом жестоком мире Тюдоров.

Тюрьма Флит, Лондон,

19 марта 1554 года

Та зима выдалась на редкость морозной, хотя поначалу я обращала на это мало внимания. У меня не осталось ничего, кроме ощущения обреченности и предчувствия надвигающейся смерти. В тюрьме Флит я лежала, скорчившись под тонким старым одеялом и своим плащом, на единственной деревянной скамье. В камере был, правда, крошечный камин с решеткой для угля, однако за топливо, как и за все прочее в этой тюрьме, надо было платить. Мамино гранатовое ожерелье я спрятала за корсаж — скорее я умру от голода, чем продам или обменяю его, пусть даже на пищу. Ела я мало, надзиратель даже пригрозил заковать мои ноги в кандалы, если я буду отказываться от еды. Поэтому пришлось есть, почти не ощущая вкуса чуть теплого супа, в котором плавала голая говяжья косточка, и пить хоть немного из полагавшейся мне скромной порции.

Даже зимой здесь стояла невыносимая вонь, хотя ров, куда сбрасывали мусор и сливали нечистоты, почти весь покрылся льдом. Речушка Флит, немного южнее впадающая в Темзу, также замерзла, как сказал мне тюремщик.

И мое сердце тоже заледенело. Хуже всего было то, что я мучилась в неведении, как там путешествует Джон, хотя за него я тревожилась меньше, чем за принцессу. Я несколько раз спрашивала, отправили ли ее в Тауэр, но в ответ тюремщики лишь пожимали плечами.

Я исхудала, кожа стала высыхать и потрескалась на пальцах; я стала обкусывать ногти. Первые долгие часы пребывания в тюрьме как-то размылись в моей памяти. Волосы я не расчесывала, и они падали мне на лицо. Теперь я стала понимать, почему Елизавета сделалась больной от горя. Те два платья, которые доставили ко мне в камеру, висели на мне, словно на огородном пугале, какие ставят у нас на полях. У нас — это в Девоне, «Девоне, встречи с которым я жду, — когда же любимых я снова найду?» У нас дома, в Хэтфилде, где наша маленькая семья собиралась вокруг моей любушки, а еще лучше — в Энфилде, столь милом нашим с Джоном сердцам, ведь там мы гуляли в саду и целовались…

Я резко села на скамье. Человек, который принес мне поесть, не был тюремщиком, которого я уже знала.

— Доброго вам дня, мистрис Эшли, — вежливо поздоровался он.

Он не стал бросать поднос с едой на пол и сразу же уходить из камеры. Это был представительный мужчина, который здесь казался не на своем месте. У этого человека был мягкий, хорошо поставленный голос. Губы были рассечены шрамом, а нескольких передних зубов не хватало.

— Вы не тот, кто приходит обычно, — только и сказала я. — А… это мне?

Вместо обычного супчика он принес ножку каплуна, толстый ломоть хлеба с сыром и оловянную кружку с напитком, весьма похожим на кларет. Клянусь вратами ада (а именно так я стала мысленно называть свое узилище), этот новый стражник что-то напутал и принес то, что явно предназначалось кому-то другому. У меня в животе так громко заурчало, словно по небу, предвещая скорую бурю, прокатился гром.

— Вам, мистрис, — ответил он голосом тихим и ровным. — Кто-то заплатил за уголь для вашего камина, за воду для умывания, да еще сбор за камеру — за постельное белье, которое вам сейчас принесут.

— Но кто же это?

Мужчина пожал плечами, словно ничего не знал, но одновременно подмигнул мне. Неужели Джон так быстро нашел способ прислать мне деньги? Да и откуда он мог узнать, что я тут нахожусь? Или это Елизавета обо мне позаботилась? А может, у королевы Марии изменилось настроение?

— Мою жену зовут Сесилией, — сказал незнакомец. — Красивое имя, не так ли?

— Красивое, но…

Сесилия… Сесил? Не исходит ли эта забота от Сесила и Милдред? Ну, раз этот человек сам не сказал мне об этом, то и я не решилась спрашивать. А Сесилией звали мою дорогую маму — не знак ли это свыше, что я могу доверять пришедшему?

— Я очень страдаю, сэр, не зная ничего о своей госпоже, принцессе Елизавете.

Он снова пожал плечами. Затем тюремщик наклонился, чтобы поставить мне на колени поднос с едой и питьем, и прошептал:

— Сегодня 19 марта. Вчера ее перевели в Тауэр — она достаточно хорошо чувствует себя для этого.

— Боже правый, защити ее, ибо она ни в чем не повинна!

— Истинно так. Я передам вам весточку от нее, как только представится возможность. Королева Мария должна обвенчаться с принцем Филиппом Испанским в июне — предварительно брак уже был заключен через доверенного представителя принца. А в Смитфилде начали готовить костры для еретиков.

— Как? Прямо здесь, в Лондоне? Чуть ли не в центре столицы?

— Мы с Сесилией опасаемся, что земля покраснеет от крови мучеников, а воздух… Запах будет похуже, чем здесь!

Говорил он грамотно и уверенно, как человек образованный. А о тех, кто скоро станет мучеником за веру, он сказал просто для того, чтобы я знала, какие ужасные времена настали. Или же ему известно, что одной из мучениц стану я, а потому должна иметь время, чтобы подготовиться к этому?

«Не подмажешь — не поедешь». Эта поговорка в полной мере описывала порядки, царившие в тюрьме Флит, поэтому нетрудно было догадаться, как удалось моему новому тюремщику (его фамилия была Тайлер) сменить прежнего. Однако в мире, пропитанном ложью и кишевшем шпионами, я решила поначалу не слишком с ним откровенничать. Я хорошо понимала, что испытанные мною лишения должны были бы настроить меня так, чтобы я поверила первому, кто отнесется ко мне с добротой и участием, а этот человек вполне мог докладывать обо всем самой королеве Марии или кому-то из ее ближайших советников. Ведь, в конце концов, всем обитателям тюрьмы Флит было известно, что при короле Эдуарде епископ Гардинер был тут узником, а следовательно, знал все входы и выходы. Как ни печально, но я уже привыкла никому не доверять.

Тем не менее Тайлер всякий раз, когда приносил мне еду или уголь, а нередко и свежее белье, непременно упоминал о том, что его «дорогая Сесилия» родом из Стэмфорда (оттуда происходил Сесил, там он жил и сейчас), и в глубине своего измученного сердца я начинала ему верить.

— Держитесь, — не раз говорил он мне, когда приходил, чтобы забрать поднос или вынести помойное ведро.

Иногда он произносил: «Крепитесь!» Я спросила его, внесено ли мое имя в список мучеников, которых отправят на костер. Он ответил:

— Вы туда не попадете, если нам с Сесилией повезет. Елизавету могут считать государственной преступницей, ее могут допрашивать члены Тайного совета, но они не рискнут переступить определенную черту в отношении возможной будущей королевы.

Возможной будущей королевы! И это о моей Елизавете! Однако я лучше чем кто бы то ни было знала характер Марии, а ведь очень скоро ей будет помогать править страной сильный муж — испанец-католик. И, не забывая об этом, я дрожала за свою принцессу и за себя.

Несмотря на заботу Тайлера, мне по-прежнему тяжело было засыпать. Когда же я забывалась сном, я снова видела ее — не Елизавету, но Анну. Она вплывала в мое окно, презрев и толстые стекла, и решетки на них. Она тоже была узницей. Я заключена в тюрьме Флит, а она — в своей могиле. Еще один штрих, объединявший нас… Отчего я всегда чувствовала духовное родство с королевой Анной, еще до того, как стала нянчить ее дочь и полюбила ее?

— Заботься о ней ради меня. Не разлучайся с ней, как она не разлучается с рубиновым перстнем.

Снова Анна, с алой полосой вокруг нежной шеи, протягивала ко мне руки, умоляла меня. Я представляла, как Анна Болейн, люто ненавидевшая Марию, переворачивается в гробу теперь, когда та стала королевой. Мне хотелось утешить Анну, сказать, чтобы она крепилась, только дотронуться до нее мне было жутко. Она ведь умерла и лежит в ящике из-под стрел под каменными плитами церкви Святого Петра-в-оковах, а совсем недалеко оттуда томится за решеткой моя любушка.

Я пыталась объяснить Анне, что старалась защитить принцессу, но слова не шли у меня с языка. Пыталась уклониться от ее ледяных объятий, но мои ноги словно наливались свинцом, немели. Не предвещало ли все это и моей скорой смерти? Мария уже отдала приказ сжигать еретиков на кострах в Смитфилде, в сердце Лондона, в… самом… сердце…

Анна заключила меня в свои ледяные объятия. «Спаси ее, помоги ей…» Она прикоснулась своим виском к моему, и тут ее голова зашаталась, свалилась с плеч и покатилась…

Я вскочила на постели и завопила. Резкий звук зазвенел в тесной камере, отдаваясь у меня в мозгу. Джон! Где он, где я сама? И тут я все вспомнила. Джон уехал — быть может, навсегда. Елизавета заключена в Тауэр, рядом с могилой матери, и ей угрожает смертельная опасность, ибо она может потерять не только право занять когда-нибудь трон, но и жизнь.

Еще полусонная, я все пыталась стряхнуть с себя ледяные руки Анны, потом увидела, что во сне сбросила на пол и простыни, и одеяло, и плащ. Неудивительно, что от Анны исходил такой холод!

Той весной меня очень ободрила весть о том, что Елизавету освободили из Тауэра, хотя и отправили под домашний арест в Вудсток — единственную из усадеб, которую она терпеть не могла. Несомненно, когда-то принцесса проговорилась об этом Марии. «И пускай, — думала я, — главное то, что моя девочка вышла невредимой из Тауэра».

Вудсток был небольшим королевским имением, Генрих в свои последние годы использовал его исключительно как охотничий домик. Тайлер поведал мне, что Елизавету заперли там в крошечной сторожке у ворот, против чего она самым решительным образом протестовала. Это заставило меня улыбнуться — впервые за несколько месяцев. Ни козни Марии, ни выпавшие на долю моей девочки испытания не смогли сломить тюдоровской горячности и болейновского упрямства. И еще меня интересовало: смогла ли моя любушка повидать в Тауэре свою тайную любовь — Робина Дадли?

Через несколько недель меня выпустили из тюрьмы и препоручили надзору и заботам некоего сэра Роджера Чолмли и его домочадцев. Ни человека этого, ни мест, где находилось его поместье, я совершенно не знала. Конечно, я с большим облегчением покинула тюрьму Флит, однако одновременно оборвалась и нить — в лице Тайлера, — связывавшая меня с внешним миром, а мне так хотелось знать, что происходит на белом свете. Наконец Мег, дочь Чолмли, однажды упомянула о том, что королева должна в конце июля обвенчаться со своим испанским принцем в кафедральном соборе Винчестера; вся Англия ликует по этому поводу. Это — как и то, что меня заставляли посещать мессу в домашней церкви Чолмли, — напомнило мне о том, что я и так уже знала: нельзя доверять хозяевам. Тем не менее я очень жалела Мег, лицо которой было изборождено шрамами и покрыто оспинами — следами перенесенного в детстве заболевания. Мне всегда было грустно на нее смотреть.

Но этим мои теплые чувства к семье Чолмли исчерпывались. Как можно так лгать — якобы вся Англия с ликованием ждет брачного союза, приковывающего нас к Испании. Будь прокляты и Мария, и ее испанский принц, новый король Англии!

Так я и жила, не имея иного чтения, кроме папистских трактатов, в настоящем медвежьем углу, будто монахиня! Это было мне наказанием за то, что я когда-то помогала Марии Тюдор!

Кругом скука, пустота, страх, вероломство… По большей части я развлекалась тем, что мысленно играла в слова или так же мысленно писала воображаемые письма: Джону, конечно; Елизавете; моему отцу; себе самой — мне ведь запретили пользоваться пером и бумагой. Мне позволялось гулять в огражденном довольно высокими стенами маленьком саду — при условии, что я все время буду читать молитвы, перебирая четки. Нервное напряжение вскоре сделалось настолько невыносимым, что я в конце концов сдалась, хотя и наловчилась думать о чем угодно, вслух бормоча: «Богородице Дево, радуйся! Матерь Божья, молись за нас, грешных…»

Но наступил свежий сентябрьский день 1554 года, и пришло настоящее спасение. Кто-то постучал в деревянную калитку сада, и дворецкий отворил ее, не спуская с меня настороженного взгляда, словно я могла куда-то умчаться.

За калиткой стоял Тайлер, держа в поводу двух лошадей. Моему тюремщику он вручил письмо, на котором красовалась огромная печать. Мое сердце учащенно забилось. Мы с Тайлером не отрывали глаз друг от друга.

— Ну, тогда я распоряжусь, чтобы принесли ее вещи, — сказал дворецкий. — Там всего два платья и разрешенные книги. Возьмите себе и эти четки, мистрис Эшли.

Я не смогла сдержать слез, когда Тайлер подсадил меня в седло, положил в переметную суму мои вещи, кроме католических книг и четок — их он со строгим лицом подал мне, но успел подмигнуть. Мне просто не верилось, что я свободна, наконец-то свободна.

— Куда же мы едем? — спросила я, когда лошади перешли с шага на рысь.

— Ваша госпожа — она лишена прав наследования и стала снова просто леди Елизаветой — освобождена из Вудстока и переехала в Хэтфилд-хаус. На ночь мы остановимся в доме Сесила в Уимблдоне… Ах, вы же, наверное, слышали о моей дорогой жене Сесилии, правда? Не могу пока обещать, что вы возвратитесь к своей госпоже, но она рвет и мечет, требуя, чтобы вам позволили вернуться.

— А Джон? Есть ли какие-то известия о моем муже Джоне?

— Он жив и здоров, живет в Падуе (так мне говорили), а моя дорогая Сесилия, полагаю, позаботилась о его пропитании и крове. Однако как бы мы ни радовались вашему благополучному освобождению, множество простых англичан сжигают на кострах за то, что они одной с нами веры, и за преданность надежде Англии в эти страшные времена.

Моя Елизавета — надежда Англии. Я уже привыкла к превратностям судьбы, которая всегда перемежает радости с горестями. Как говаривал мой отец: «Бог дает — Бог и забирает». Но я ничего не могла с собой поделать: когда мы въехали на горбатый мостик, переброшенный через ручей, берущий начало от ключа, я бросила в его глубины подаренные мне четки, а вслед швырнула и папистские писания.

В уединенном доме Сесилов в Уимблдоне мы с Милдред вели себя, как прежде, будто и не было разлуки: поддерживали друг друга с искренней приязнью и дружбой. Как выяснилось, именно Милдред переехала поближе к Лондону и гостеприимно предоставила мне кров, а Сесил, настороженно следящий за тем, как смыкается вокруг него заброшенная Марией сеть (хотя Сесилы, как и многие другие, кто хотел сохранить жизнь, перешли в католичество), оставался в своем сельском поместье.

— Расскажи мне, о чем еще пишет тебе принцесса, — попросила Милдред, проворно работая иглой над фрагментом гобелена, и я стала вслух читать письмо от Елизаветы.

— Она дает торжественную клятву, что скоро добьется моего возвращения — впрочем, она уже и прежде это писала. Говорит, чтобы я не беспокоилась о господине своем Джоне, «потому что он везде сумеет за себя постоять».

— А мой господин сказал, что Джон пишет книгу. И все-таки наши письма, похоже, до него не доходят, поэтому он может и не знать, что ты в безопасности.

Именно это и тревожило меня больше всего. Сесил получил от Джона всего два письма, которые я перечитывала бесчисленное множество раз. Может, он уже не в Падуе? Здоров ли он? Или же (не дай Бог!) обнаружил, что новая жизнь ему больше по душе, и нашел себе другую женщину?

Милдред должна была возвращаться в Стэмфорд, и я собиралась ехать вместе с ней — подальше от Лондона, а также от Хэтфилд-хауса и Елизаветы. У меня созрел отчаянный замысел: когда наш кортеж будет в тех краях, я поскачу и взгляну на принцессу хоть одним глазком. Но когда мы уже собирались отъезжать на север, я получила наконец добрые вести — не о любимом муже, а от моей девочки.

— Ах, Боже мой! — воскликнула Милдред, читая письмо от своего мужа, потом протянула листок мне. — Не иначе как королева Мария пришла в доброе расположение духа после свадьбы: здесь говорится, что она без ума от своего короля Филиппа, хотя ему, кажется, с ней скучно; он то и дело просит, чтобы она дала ему английские войска и побольше денег — тогда он сможет воевать с Францией. Но вот, посмотри: она удовлетворила просьбу Елизаветы вернуть леди Кэтрин Эшли!

Я выхватила письмо у нее из рук.

— Я должна ехать в Хэтфилд-хаус, а затем сопровождать Елизавету ко двору? Ах, ну почему мы не можем просто жить в Хэтфилде, подальше от этого осиного гнезда? Отчего вдруг королева позволила нам вернуться ко двору? Ты не радуешься — значит, есть какой-то подвох?

— А ты читай дальше, — ответила Милдред. — Королева Мария смягчилась в отношении вас обеих, но я готова спорить — это только потому, что она хочет поступить с вами так же, как некогда поступила с ней Анна Болейн. Ты ведь сама присутствовала при этом, разве нет — когда Анна Болейн потребовала, чтобы Мария прибыла ко двору на рождение Елизаветы. Это событие должно было исключить Марию из числа наследников престола и навсегда похоронить ее надежды взойти на трон. Вот, посмотри сюда, в самый конец письма, — господин мой сделал приписку мелким почерком. Вы с принцессой должны явиться ко двору весной, чтобы присутствовать при родах королевы — при рождении ее и короля Филиппа наследника, наполовину испанца и на все сто процентов католика.