Гринвичский дворец,

лето 1559 года

В первое лето царствования Елизаветы ею овладело летнее безумие. Гремела, отдаваясь у меня в ушах, веселая музыка, перед глазами кружились и подпрыгивали в танце пары, а я стояла, нахмурившись, в уголке парадного зала Гринвичского дворца.

Моя повелительница вскрикивала от удовольствия всякий раз, когда Роберт Дадли, ее Робин, подбрасывал ее в воздух и ловил на лету в бешеных фигурах вольты. Барабаны задавали ритм, а тромбоны выводили мелодию — ее написал, как я помнила, много лет назад отец Елизаветы, сгоравший тогда от страсти к Анне Болейн. Но — увы! — я знала и слова этого напева, а они не сулили ничего хорошего (как вообще все в последние дни) для репутации королевы — она пренебрегла своими обязанностями и проводила большую часть времени в компании мужчины, которого придворные уже называли ее фаворитом.

Сейчас никто эту песню не пел, но слова звучали у меня в голове — что-то вроде нового сна о давно почившей Анне. Много лет назад я была свидетелем безумных выходок пылкой страсти, обуревавшей родителей Елизаветы; теперь, глядя на свою подопечную и на Роберта, я замечала то же кипение в крови. Никто не смел помешать им «развлекать» себя и «тешиться», хотя, как мне было точно известно, Елизавета, подобно своей матери, не спешила отдаваться мужчине, которого так горячо желала. Вот уж поистине — «кто запретить посмеет?» Ведь любой, кто высказывал неодобрение развлечениям ее величества и Роберта, — а они все время то катались верхом, то охотились, то пели, то танцевали, — тут же получал от королевы суровый выговор, а то и отправлялся в опалу. Король Генрих, будучи женат, возжелал вкусить запретный плод — Анну Болейн, а теперь их дочь возжелала женатого мужчину.

В переполненный шумный зал широкими шагами вошел Джон. Он приблизился ко мне и произнес громко, чтобы я смогла его расслышать:

— Когда я зашел в наши комнаты, там меня ожидал гонец от ее величества. Меня снова высылают, теперь уже другая королева из династии Тюдоров.

— Как? Куда?

— Да, слава Богу, всего лишь в Энфилд. Под предлогом оказания услуги ее драгоценному Робину — надо разместить в тамошних конюшнях еще сорок лошадей. Она же знает, что мы очень любим Энфилд, да это и недалеко отсюда. Ее величеству хочется убрать меня с дороги, как уже убрали Сесила, поскольку мы не одобряем ее манеры вести себя с Робертом, и я ей прямо сказал об этом.

— Этого не одобряет каждый, у кого есть голова на плечах. Даже когда я передала Елизавете, о чем поговаривают при европейских дворах — а там насмехаются над королевой Англии, которая собирается выйти замуж за своего конюшего, — даже тогда она не поняла, что находится на ложном пути. «Мы с Робином всего лишь добрые друзья, — говорила она. — У нас с ним столько общего, Кэт. Я же королева и имею право немного повеселиться после всего, что нам довелось пережить». Но когда ты возвратишься, любовь моя? — спросила я мужа.

— Королева сообщит мне об этом через своего гонца.

— Как она может отсылать тебя отсюда?! О чем она только думает? А ты уверен, что это не было шуткой или пустой угрозой?

— Вряд ли. Я проклинаю тот день, когда научил ее скакать верхом. Нынче утром королева Елизавета снова отправилась на конную прогулку с этим типом, без охраны, а значит без свидетелей. Я сказал ее величеству, что это рискованно, не менее рискованно, чем марать свою репутацию, проливая на Дадли щедроты без меры. Например, право беспошлинно вывозить шерсть. Вот ведь черт! Ради него она забывает не только о благопристойности, но и об английских законах!

— Чума на него! — вырвалось у меня, я даже не успела зажать рот рукой.

В последнее время Лондон охватила эпидемия оспы — ужасной болезни, которая уносила жизнь каждого четвертого заболевшего, а внешность остальных безжалостно уродовала. Оспа стала одной из причин, по которым королевский двор переехал подальше от Лондона.

— Нет, я не желаю никому заболеть оспой, даже Дадли, — пробормотала я, качая головой. — Однако что же нам-то делать?

— Тебе надо еще раз поговорить с Елизаветой. Я знаю, ты уже пробовала, но это слишком важно. А ты, как никто другой, всегда умела не только успокоить ее, но и укорить. Не сомневаюсь, что бедняга Сесил места себе не находит в Шотландии. Мне рассказывали, что он пытался уговорить Тайный совет назначить Дадли послом при каком-нибудь иностранном дворе, но «кто-то» вычеркнул имя Дадли из списка. А мне Сесил не раз говорил, что Роберту Дадли гораздо лучше будет в раю, нежели здесь.

— Бедняга Сесил, его так ловко отослали вести переговоры с шотландцами, а продлятся эти переговоры Бог знает сколько времени. Он, теперь ты, а потом и до меня очередь дойдет. Но ты прав, дорогой мой господин. Недостаточно только хмуриться да сетовать. Конечно, мне понадобится время, но я заставлю Елизавету образумиться. Клянусь райскими вратами, наша блистательная королева уже успела позабыть свои злоключения с Сеймуром!

Наши взгляды встретились. Джон снова заговорил:

— Свобода и власть, в которых ей так долго отказывали, опьянили ее. А тут еще эта болейновская кровь…

— Уж скорее тюдоровская — это Тюдорам всегда было свойственно желать того, что уже принадлежит другим. Когда что-либо останавливало отца Елизаветы, который имел множество любовниц и не обращал внимания, замужем они или нет? Этот мир несправедлив, ибо то, что позволено мужчине, для женщины запретно. И все же так заведено.

— Да кто из королев когда-нибудь правил самостоятельно? Елизавете необходим супруг, только не такой.

Джон повел меня вдоль стены к выходу, вывел в коридор. Там обнимались юные парочки, опираясь на панели или же друг на друга. Я начала было говорить Джону, что пренебрежение Елизаветы приличиями в последнее время сделалось совершенно нестерпимым, однако он лишь выругался себе под нос, притянул меня к себе и стал жадно целовать.

Едва почувствовав вкус его губ и ощутив тепло его тела, я, как всегда, унеслась далеко-далеко. Да, как мне было не понять Елизавету, не понять ее безоглядного стремления к человеку, столь горячо любимому, что ради него можно наплевать на всякую осторожность (Господи, хоть бы только не на всю Англию!).

В тот вечер, как обычно, после танцев и карточной игры, после долгого веселья, Елизавета позволила Роберту проводить ее до приемной комнаты, а затем и во внутренний покой, до самой двери опочивальни. Там она неизменно желала ему доброй ночи, потом входила в опочивальню со мной и несколькими фрейлинами, которые переодевали ее ко сну. Но сегодня за ней шла я одна, ибо всех остальных королева отослала еще около часа назад, когда сидела с Робертом у окна, купаясь в лунном свете, хихикая и перешептываясь.

Если бы я сейчас оказалась с ней наедине, то, как мне казалось, было бы самое время побеседовать серьезно. Елизавета, верно, ожидает моего возмущения из-за того, что она отослала Джона, а я вместо этого сказала бы, что ей не следует приближать к себе Роберта.

Мне было пятьдесят три года, и мои глаза видели уже не так хорошо, как прежде, но слух у меня пока что был отменный и их жаркий шепот я слышала вполне отчетливо.

— Бесс, сладенькая моя, позволь мне сегодня уложить тебя в постель, — говорил Роберт ласковым голосом. — Кэт никому не скажет.

Я прикусила язык, чтобы не сделать ему выговор.

— Неужели мой распорядитель конюшен хочет распоряжаться также и моим сердцем? — парировала Елизавета, ловко уклоняясь от прямого ответа.

— Я хочу распоряжаться как твоим сердцем, так и твоим прекрасным телом! Я люблю, я боготворю тебя, тебя одну! Будь я простым пастухом, а ты коровницей, и живи мы в деревне — нам можно было бы любить друг друга всю жизнь, ни от кого не прячась.

Я подняла глаза к небу. «Какие красивые слова (а лицо у Роберта еще красивее)», — ворчала я про себя; Роберт тем временем поднес к губам руку королевы. Я знала, что он владеет искусством обольщения, хотя старательно избегает фрейлин. Не успев поднести к губам кисть ее величества, чтобы поцеловать, как положено, тыльную сторону, Роберт ловко повернул ее к себе ладонью и стал жарко лобзать, надеясь воспламенить в Елизавете страсть. Должно быть, негодяй знал, как на нее это действует. Когда мы готовили Елизавету ко сну после расставания с Дадли, она всякий раз витала мыслями где-то далеко, глядя перед собой мечтательным взором — несомненно, ей бы хотелось, чтобы Робин помог ей снять одежды, уложил ее в постель и так далее.

Сегодня же, к моему величайшему удивлению, не обращая внимания на двух телохранителей, каменными изваяниями застывших у дверей, Елизавета сказала:

— Любимый мой деревенский пастушок, можешь поцеловать свою коровницу на сон грядущий внутри опочивальни.

Роберт пожирал ее глазами — можно было подумать, что она наградила его новыми привилегиями. Не далее как на прошлой неделе Елизавета подарила ему дом в Кью, недалеко от Ричмондского дворца, увеличив при этом жалованье, не говоря уже о том, что еще раньше Дадли стал кавалером ордена Подвязки. Этому — всему этому! — необходимо было положить конец. Да как она может рисковать всем, на что так долго надеялась, ради чего столько выстрадала? А мы с Джоном? Чего только мы не натерпелись ради нее!

Когда Елизавета и Роберт проскользнули в опочивальню и (подумать только!) попытались закрыть передо мной дверь, я просунула ногу и протолкалась внутрь.

— Я не допущу, чтобы королеве никто не прислуживал, — заявила я и рванулась к ложу так решительно, что они не осмелились двинуться за мной.

Роберт нахмурился, но Елизавета уже зашла так далеко, что просто перестала обращать на меня внимание. Позабыв обо всем на свете, она устремилась по гибельному пути и…

Дадли навис над ней, заключил ее в объятия, и они стали жарко целоваться. Я старалась не смотреть в их сторону, но меня потрясла их неистовая страсть. Обычно мы с Джоном именно так и целовались, и я каждый раз таяла в его объятьях, мне хотелось, чтобы он овладел мной тут же — хоть на траве, хоть на полу, где угодно.

— Я обожаю тебя, тебя одну! — снова сказал королеве Роберт; он явно пел ей эту песню не в первый раз.

Мне подумалось, что только таким образом он мог отказываться от своей жены, прямо не говоря об этом. Мне хотелось крикнуть Дадли, чтобы он отпустил королеву и убирался отсюда — пусть возвращается к своей Эми. Я припомнила то, чему была свидетельницей: утреннюю возню, которую затевал Том Сеймур, когда врывался в спальню Елизаветы, дразнил и щекотал ее — и то, как строго выговаривали мне за это позднее, и то, во что это вылилось для нас обеих.

Я нарочно громко откинула и снова захлопнула крышку сундука, стоявшего в изножье ложа — бум-м, ба-бах! Они оба вздрогнули и посмотрели на меня так, будто я выпалила из мушкета. Елизавета, хоть и погруженная в сладкие мечты, бросила на меня сердитый взгляд, но все же сказала:

— А теперь, пожалуй, ступай до утра, Робин. На рассвете мы отправимся кататься верхом.

— Я нынче ночью глаз не сомкну, все буду думать о тебе, — хрипло прошептал он, снова целуя ее ладонь жадными устами.

Роберт ушел, а Елизавета прислонилась к двери и вздохнула.

— Одно дело, — сказала я, снова открывая сундук и извлекая из него ночную рубашку, — кататься вдвоем, но вот оставаться вдвоем в опочивальне…

— Я тебе сто раз говорила — я ему верю.

— А вы уверены, что другие правильно вас поймут и не запятнают репутацию, которую вы много лет восстанавливали после удара, нанесенного Сеймуром?

— Тогда все было по-другому. — Елизавета подошла и повернулась ко мне спиной, чтобы я могла расшнуровать ее корсет.

— Ну, конечно. Того женатого повесу звали Томом, а этого Робином.

Она резко обернулась лицом ко мне, уперла руки в бока, а в глазах, совсем недавно таких мечтательных, зажглись яростные «тюдоровские» огоньки. Сделавшись королевой, Елизавета стала обнаруживать такие черты, которых я прежде не замечала. Даже Роберт как-то сказал, что она способна в один миг из богини превратиться в базарную торговку и ругаться, как матрос, — подобно Томасу Сеймуру и своему царственному отцу.

— Черт побери, Кэт, — воскликнула Елизавета, — ты просто сердишься из-за того, что я отослала Джона, чтобы он научился держать язык за зубами!

— А отослать-то надо бы Роберта Дадли, чтобы он остудил голову и некоторые иные части тела. Лучше всего хотя бы иногда отправлять его к жене.

— Они совершенно разные люди. К тому же Роберт нужен мне здесь как один из моих советников. Чума вас всех забери, я уже не твоя воспитанница, я взрослая женщина, я королева!

— Это я уже заметила. А как мы все мечтали, чтобы Бог ниспослал вам столь великий дар. Теперь нам всем надлежит оберегать его. Елизавета… ваше величество… мне недавно снова приснилась ваша матушка.

Глаза у нее расширились, нижняя челюсть отвисла.

— А мне… а мне нет. Да и с чего бы? Я теперь в полной безопасности.

— Она тоже была в безопасности, когда стала королевой.

— Она не была королевой в своем праве, в отличие от меня.

— Вы же сами говорили, что очень важно сохранять симпатии не только придворных, но и простого народа. Сейчас у вас есть возможность оставаться чистой в глазах двора и подданных, а вы безрассудно пренебрегаете этим, ведете себя, как распутница.

На мгновение мне показалось, что Елизавета ударит меня; я схватила ее за руки повыше локтей и легонько встряхнула. Многое изменилось за последнее время, и теперь пропасть между нами очень расширилась. Власть, как я хорошо знала, сильно меняет людей, и я боялась за Елизавету.

— Я не веду себя, как развратница, — возразила она и вырвалась из моих рук. — Я-то думала, что хотя бы ты поймешь, как много значит для меня Робин, пусть это не доходит ни до Сесила, ни до твоего супруга. А раз тебе снова стали сниться эти сны, скажи моей матушке, что для меня этот мужчина — то же, что для нее был Томас Уайетт: любовь на всю жизнь, но такая, которая ничем серьезным не закончится. Я совсем не дура в этом отношении, и ты не веди себя как дура!

Осенью Сесил вернулся, заключив почетный договор с Шотландией, Джон был возвращен из Энфилда, но положение лучше не стало. Теперь сплетники передавали из уст в уста страшные слова: будто бы Роберт хочет отравить свою супругу, чтобы жениться на королеве, а Елизавета будто бы ждет от него ребенка. Именно из-за этого я решилась снова сделать ей замечание — ведь такое же обвинение фигурировало и во время скандала с Сеймуром, от которого она якобы забеременела, а я не желала допускать, чтобы Елизавету снова обливали грязью. Она же ничего не замечала, настолько ослепила ее любовь к Робину. Даже угроза Сесила подать в отставку, если королева не отдалит от себя лорда Роберта Дадли, не отрезвила Елизавету.

Однако вышло так, что от тяжелой обязанности снова спорить с Елизаветой меня освободила ужасная случайность. А может быть, и не случайность. Я хорошо запомнила дату, потому что это было 8 сентября 1660 года, на следующий день после двадцать седьмого дня рождения королевы. Я поджидала ее величество с конной прогулки (она каталась с Робертом по обширному парку Виндзора) и надеялась перемолвиться словечком с Джоном, который в этот раз ненавязчиво их сопровождал. И вдруг один из слуг Дадли, по фамилии Форестер, бросился к ним, едва они спешились.

— Что, дружище? — Роберт повернулся к высокому худощавому управляющему его сельскими поместьями.

Елизавета прислушалась.

— Милорд, увы, я должен сообщить вам, что произошло несчастье. Жена ваша упала.

— Куда упала? С ней ничего не случилось? — донесся до меня голос Роберта.

— Упала с лестницы в Камнор-хаусе, милорд, и свернула себе шею. Она всех слуг отпустила на ярмарку, а когда они вернулись — она была уже мертва, сэр. Она упала и убилась.

Убилась. При падении. Я же боялась, что моя госпожа, королева Англии, и ее любимый Робин стоят на грани совсем другого падения. Повсюду шептались и намекали, что королева желала смерти жене Робина — ведь тогда они смогут пожениться. Но теперь, когда это случилось, когда их (или, по крайней мере, одного из них) желание превратилось в страшную действительность, не станут ли обвинять в случившемся и Роберта, и саму Елизавету, пусть они и находились в это время здесь, а не в далеком Оксфордшире, где жила Эми? Обвинять уже не в безоглядной страсти, а в убийстве?

— Вы должны услать его отсюда, — сказала я в тот вечер Елизавете, сначала попросив фрейлин оставить нас вдвоем. — Того, что Роберт Дадли устроит своей супруге пышные похороны, слишком мало. Пока дело не будет рассмотрено надлежащим образом, он должен находиться под неусыпным наблюдением.

Елизавета весь день притворялась спокойной. Она велела придворным соблюдать траур, потом занималась с Сесилом государственными делами. Но авторитет королевы заметно пошатнулся, и едва мы остались наедине, Елизавета разрыдалась.

— Я не могу отослать его, — сказала она, сморкаясь; слезы потоком лились у нее из глаз. Она сидела босая, в ночной рубашке и пеньюаре, на краешке своего ложа, а я стояла рядом с ней. — Ведь тогда подумают, что Роберт виноват, а это не так.

— В том смысле, что его там не было и он не мог сам ничего совершить. Но…

— Да разрази меня гром, ты что же, думаешь, будто он кого-то нанял, чтобы избавиться от нее? Роберт честный и уважаемый человек! И как я могу отправить под надзор того, кто уже побывал в Тауэре? Уж ты-то должна это понимать! Эми страдала от опухоли в груди, она хандрила. Она вполне могла споткнуться или же — Боже упаси! — могла и сама свести счеты с жизнью.

— Ну да, из-за хандры и сплетен о ее муже, который никогда не бывает дома.

— Ступай прочь! Если ты меня любишь, уйди!

— Я люблю вас и потому должна сказать все, что думаю.

— Роберт сам умолял меня отослать его подальше от двора, иначе шакалы, которые завидуют ему — ненавидят его и всю его семью, считая их зазнавшимися выскочками и изменниками, — разорвут его на части. А они ужасно завидуют тому, как сильно я им восхищаюсь и как люблю его.

— Роберту надо уехать, хотя бы до тех пор, пока не будет вынесен официальный вердикт о причине смерти его супруги.

Ведь в конце концов, тот, кого подозревают в совершении преступления, по закону не может находиться при особе монарха.

— Его не подозревают в преступлении! — взвизгнула Елизавета. — Я его не подозреваю.

— Зато подозревают другие. Да, Господь всемогущий даровал вам трон Тюдоров, но разве не вы говорили, что собираетесь править, опираясь на любовь народа?

— Это совсем не похоже на скандал с Сеймуром — ты ведь снова думаешь о нем, не так ли? Ты снова говоришь о соблазнении? Ну, так здесь этого нет. Я не дала Роберту высшей награды любви. Да, я люблю его, однако его мужественности и всех этих уловок недостаточно, чтобы… чтобы я отдалась ему.

— Елизавета, да ведь он уже десять лет женат, ему знакомы все хитрости. И если вы когда-нибудь прислушивались ко мне — к той, кто знает вас и любит, кто дважды побывал за вас в тюрьме, — то послушайте и сейчас. Вы должны ожесточить свое сердце против Дадли, иначе с ним вы пропадете. Даже если Роберта объявят невиновным, люди все равно не перестанут болтать. Ведь уже сейчас кое-кто шепчется о том, что вы ждете ребенка от Дадли…

— Я сказала: перестань! — пронзительно крикнула Елизавета.

Я не успела даже глазом моргнуть: только что она сидела, поникнув головой, — и вдруг выпрямилась, подалась вперед и ударила меня по щеке.

В комнате повисло молчание. Щека болела, а еще больше болело у меня сердце. Слезы застилали мне глаза, но не лились. Уж не знаю, какое выражение было на моем лице, только Елизавета задохнулась, спрыгнула с ложа, упала передо мной на колени, обвив руками мои бедра и прижавшись щекой к животу — ее голова утонула в моих юбках.

— Кэт, Кэт, ну, прости меня. Я не хотела… прости, прости меня, просто я сама не своя…

Я прикусила губу и стояла как каменная, а она бормотала это снова и снова.

— Встаньте, ваше величество, — сказала я, как только опять обрела дар речи. — Вы не должны ни перед кем преклонять колена.

— Я же не смогу без тебя, Кэт! — воскликнула Елизавета, не меняя позы. — Ты права, мне нужно удалить Роберта, но я… никак не могу на это решиться. Сесил говорит мне то же самое. А я не могу, не могу…

Я погладила ее по спутанным волосам, словно она была ребенком, который нуждался в моем утешении и благословении, и так мы застыли на несколько минут, будто мраморные изваяния.

— Ах, моя Кэт, — произнесла Елизавета, медленно отпуская меня и поднимаясь с колен. — Вижу, мне приходится носить не только королевскую корону, но и терновый венец. Да, мне надо отослать Роберта подальше от двора. Я так сильно желала его, но сейчас, возможно, все пропало. При жизни Эми не могла разлучить нас, но после смерти… День ее смерти почти совпал с моим днем рождения… Да, я знаю, что должна сделать. Я напишу — прикажу ему уехать в его поместье Кью, расположенное неподалеку…

— Кью слишком близко. Слишком близко от Ричмонда, куда мы собираемся переезжать завтра.

— Придется ограничиться этим, — ответила Елизавета, подходя к письменному столу с таким видом, будто это ее ударили по лицу. — По крайней мере, до тех пор, пока расследование… и слушание дела… не закончится и полностью не оправдают его… и меня….

Она стала громко царапать пером по бумаге. Сердце у меня все еще гулко билось. Я, не сходя, стояла на том месте, где она меня ударила. Мир вокруг изменился — сильнее, чем в день ее коронации. Я боялась, что никогда больше не смогу называть ее любушкой и, уж конечно, не смогу считать своей дочерью.

Наконец-то, хоть и слишком поздно, королева осознала, какую ошибку совершила, поддавшись порыву страсти. И при дворе, и в народе, и даже за границей говорили о том, что произошел скандал. Соперница Елизаветы, Мария Стюарт, ныне французская королева, снова сказала с усмешкой, что королева Елизавета не только готова выйти замуж за своего конюшего, но что тот убил свою жену, чтобы расчистить путь ее величеству.

Повсюду живо обсуждались малейшие новости коронерского расследования, результаты которого должно было заслушать жюри присяжных. Эми упала с лестницы и сломала шею, однако ее чепец был надет аккуратно — значит, кто-то поправил его, прежде чем уйти, и расположил тело в нужной позе? На трупе не было обнаружено синяков. Да и лестница была недостаточно крутой для того, чтобы на ней убиться. И так далее, и тому подобное.

Как и все, я была потрясена случившимся, но еще больше потрясло меня то, что на второй же день нашего пребывания в Ричмондском дворце королева объявила мне:

— Поезжай в Кью, поговори с Робином и передай ему эти стихи — я написала их для того, чтобы объяснить, как изменились наши отношения. И спроси его прямо: имеет ли он отношение к смерти Эми?

Минуту я молча смотрела на нее, потом у меня вырвалось:

— А вы не можете послать Сесила?

— Сесил станет говорить с Робертом слишком резко. Я посылаю тебя. Вместе с тобой поедет Джон.

— И что за стихи я должна передать? — спросила я, очень живо припоминая те поэтические строчки, что обнаружила приколотыми к сиденью табурета в покоях королевы Анны, когда побежала, чтобы передать письмо от нее Кромвелю. Поистине, все на свете повторяется.

— Вот, — сказала Елизавета, протягивая мне листок пергамента. — Кроме стихов, я еще написала, что, каково бы ни было решение присяжных, по-прежнему у нас уже не будет. Я подумала, что это поручение придется тебе по душе — передать ему такое письмо.

Я взяла у нее из рук пергамент и обратила внимание на адрес: «Роберту Дадли, кавалеру ордена Подвязки», — и на подпись: «Елизавета, королева». Это дало мне некоторую надежду. По крайней мере, на сегодняшний день не было никаких Робина и Бесс. Я пробежала глазами послание:

Дальше шли еще строки, но я их уже не припомню. Я кивнула и пошла выполнять — как нередко бывало и раньше — поручение, которое было мне в тягость.

Мы с Джоном взяли двух лошадей и поплыли на королевской барке от шлюза у Гринвичского дворца; потом сошли на берег и проехали верхом оставшееся небольшое расстояние до домика Дадли. Рядом находилась огромная молочная ферма.

— Ах, — проговорил Джон, почуяв издали запахи коровников и конюшен, — вот добрый деревенский воздух. В Энфилде хотя бы ветерок приносит эти запахи. Как бы мне хотелось, чтобы мы сбежали от нынешних сложностей и немного пожили там, только ты и я.

— Я тоже очень скучаю по Энфилду, — кивнула я, когда он помог мне спешиться. — А сейчас я согласна быть где угодно, лишь бы не здесь.

Мне казалось, что Дадли встретит нас, но когда стражник открыл нам дверь (Роберт находился здесь под надзором, кое-кто говорил — под домашним арестом), я убедилась в том, что в доме царят тишина и полумрак.

— Вы не доложили о нашем прибытии? — спросила я стражника. — Господину сказали, что мы сейчас войдем?

— Ну, как же, миледи, милорд! Извольте пройти вот сюда.

В домике было темнее, чем в комнате роженицы. Окна были занавешены, в комнатах было сыро, пахло плесенью. Джон потянул меня за руку и выступил вперед, положив ладонь на эфес шпаги.

Наш провожатый постучал в дверь раз, потом другой. Раздался крик:

— Войдите!

Джон внимательным взглядом окинул комнату, потом пропустил меня вперед. Мы еще раньше договорились, что он отойдет немного в сторону, чтобы я могла поговорить с Дадли, но выходить из комнаты не будет. Джон, однако, все время держался рядом со мной. В темноте мы разглядели, что из-за огромного письменного стола стала подниматься человеческая фигура.

— Леди Эшли, — послышался отчетливый, хотя и немного приглушенный голос, — добро пожаловать в мою тюрьму. Лорд Эшли, как поживают наши двести пятьдесят лошадок на королевских конюшнях?

— Хорошо поживают, милорд. Я лично слежу за тем, чтобы ваших любимцев отменно кормили.

— Что ж, им лучше, чем мне — я совсем потерял аппетит, как и все остальное. Пожалуйста, садитесь оба. Меня предупредили о вашем приезде.

— Нельзя ли впустить в комнату немного света и воздуха?

— Пролить свет — да, пожалуй. Ведь присяжные сейчас именно этим и занимаются, верно?

Дадли подошел к окну, расположенному позади письменного стола, и резким движением отдернул парчовые занавеси. Комнату залил яркий солнечный свет, мы все невольно зажмурились. Джон выбрал себе кресло у дальней стены, хотя и оттуда он мог слышать наш разговор. Наверное, он считал, что Дадли был неуравновешенным и опасным, но я видела человека сломленного, всего лишь тень прежнего блистательного, уверенного в себе Роберта. Волосы его были не чесаны, а бородка, всегда безукоризненно подстриженная, теперь росла как попало. На простую белую рубаху был наброшен короткий камзол из черной кожи — отнюдь не последний крик моды.

— Ее величество посылает вам эти стихи, милорд, — сказала я, усаживаясь в кресло сбоку от его стола.

Роберт опустился на прежнее место. Он протянул руку и взял письмо — не с нетерпением, а скорее с опаской — и положил его перед собой, но открывать сразу не стал.

— Я его прочитаю, когда останусь один, — решил он. — Она отдает меня на съедение?

— Полагаю, это было бы возможно только после вынесения обвинительного приговора, — ответила я.

— Да… я тоже так полагаю. Значит, она прислала свою ближайшую подругу Кэт Эшли, чтобы сказать мне — что?

— Чтобы спросить: что вам известно о кончине супруги? Кто мог желать ей зла?

— Бог свидетель, — воскликнул Дадли, грохнув по столу кулаками и вскочив на ноги, — она тоже меня подозревает?! Ну, тогда я наверняка обречен!

Джон вскочил на ноги почти одновременно с Робертом, но тот безвольно повалился в кресло, и Джон тоже сел. У меня возникло искушение задать вопрос иначе, как-то смягчить его, но этот человек стал причиной боли и горя, независимо от того, был ли он повинен в смерти своей жены.

— Я не имею ни малейшего касательства к смерти Эми — ни прямого, поскольку я находился тогда при дворе, ни косвенного. Пожалуйста, уверьте в этом ее величество.

— Не сомневайтесь.

— На самом деле, я думаю так: если будет установлено, что это убийство, то его могли подстроить враги — мои или королевы, — хорошо зная, что подозрение падет на меня и даже на нее. К этому могут быть причастны мои соперники при дворе, которые не могут простить, что я благодаря милостям ее величества вознесся так высоко за столь короткое время. Или католики, которым хотелось бы видеть мертвой не Эми, а саму королеву.

— Мне думается, такое вполне возможно.

— Существует и другая вероятность, Кэт Эшли, — проговорил Дадли, понизив голос и наклонившись ближе ко мне. — Тот, кто своими предупреждениями настраивал королеву против меня, кто недавно получил имения и власть, мог нанять убийцу и разделаться с Эми, а меня поставить под подозрение, вынудив тем самым королеву отдалиться от меня. Не исключено, что это кто-то из тех, кто мог бы лишиться своего положения, если бы ее величество вышла замуж за меня, и тогда ее доверенным лицом стал бы я. Возможно, кто-то из тех, кто приближен к королеве, но на самом деле не слишком заботится о ее счастье.

У меня широко открылись глаза, а сердце так застучало, что я боялась, как бы оно не выскочило из груди. Шепотом, чтобы Джон не услышал и не набросился на Роберта, я произнесла:

— Вы… вы подозреваете меня?

— Или Сесила. А может быть, вас обоих. Я же знаю, как вы меня не любите, как вы хотите, чтобы меня прогнали. Но обвинять вас? Я только перебираю возможности, как вы и просили.

— Да вы с ума сошли! Вините в происшедшем себя самого, возможно, и королеву, но не меня.

Я поднялась, и Джон тут же подошел к нам.

— А с другой стороны, — продолжал Роберт, тяжело откинувшись в кресле, словно и не говорил ничего предосудительного, — Эми сама отправила всех слуг на ярмарку. Следовательно, она хотела остаться одна и… сделать все это сама, — тут его голос дрогнул. — Эта опухоль в груди очень ее мучила. И, конечно же, ее огорчало, что мы с ней живем врозь, хоть я и объяснял ей, что так мне написано на роду: помочь нынешней королеве и снова завоевать то место, которое занимали Дадли до того, как мы с отцом изменили королеве Марии… Черт побери, насколько я понимаю, Эми сделала то единственное, что было в ее силах, лишь бы не дать мне соединиться с женщиной, которую я всегда буду любить и с которой, вероятно, теперь никогда уже не буду вместе!

К моему изумлению, после этого взрыва чувств Дадли зарыдал, хотя и без слез. Его плечи поникли, он задыхался, как я сама минуту назад. И все же я побаивалась, что Джон, который теперь догадался, конечно, о чем говорил мне Роберт, набросится на того, кто стоит выше его рангом, и тряхнет Дадли так, что у того зубы застучат. Джон уже сжал кулаки, и я дотронулась до его твердой как камень руки, удерживая от безрассудства. Роберту же я сказала:

— Оставьте нас с Сесилом за пределами той паутины, которую вы так хитро сплели, иначе проклятье падет на вашу голову!

И потянула Джона за собой. Таким мы и оставили Роберта Дадли — озлобленным и сломленным. Я и ненавидела, и жалела его. Елизавете я не стала рассказывать, что он оскорбил меня, обвинив нас с Сесилом в том, что якобы это мы подстроили гибель его жены и его собственное падение.

На следующий день присяжные вынесли вердикт: смерть Эми Робсарт Дадли явилась фатальной случайностью — иными словами, наступила в результате несчастного случая. Роберту вскоре будет позволено возвратиться ко двору, но Елизавета сразу же предупредила: только в качестве одного из ее многочисленных советников. Мне оставалось лишь молиться о том, чтобы моя умница Елизавета хорошо усвоила полученный урок. Как женщина, правящая единовластно, она не могла брать пример ни со своего отца, ни с матери — ей приходилось искать собственную дорогу, осмотрительно избегая волчьих ям и любовных силков.