Гринвичский дворец близ Лондона,

7 сентября 1533 года

Я стояла в углу комнаты, где проходили роды королевы Анны, и слушала ее отчаянные вопли. Пусть я и завидовала тому, что у нее теперь есть ребенок, все же сама я радовалась, что не зачала после учиненного Томом грубого насилия. Но отчего же — снова мучили меня неотступные мысли — если уж я этому радуюсь, отчего не пеняю на Бога за то, что Он позволил Тому наброситься на меня? Ах, нелегкая служба ее величеству временами заставляла меня задумываться обо всем — даже о причинах той боли и ужаса, какие она переживала нынче.

Боль Анне причиняли уже не родовые муки, ибо они миновали, да и роды, по общему мнению, протекали легко. Но совсем не легко было смириться с их итогом. Нет, слава Богу, не выкидыш и не мертворожденное дитя, как часто бывало у несчастной королевы Екатерины, а девочка. Еще одна принцесса. Разрушив королевскую семью, перевернув с ног на голову английскую Церковь (а худшее было еще впереди), обостри до крайности отношения с Испанией, Ватиканом и Священной Римской империей, сделавшись притчей во языцех по всей Европе, его величество получил взамен еще одну дочь.

Пока новорожденную передавали из рук в руки, чтобы обмыть и запеленать, мать королевы старалась утешить Анну, Наконец, когда дитя жалобно захныкало, бурные рыдания Анны сменились судорожными всхлипываниями.

— Дайте мне ее, — приказала королева и взяла дитя на руки. — Идет его величество, — предупредила ее мать, выслушай стремительно вбежавшую в комнату Джейн Рочфорд. — Он не! должен застать тебя в таком состоянии.

— Подай мне гребень и рисовую пудру для щек. Вот увидишь, я с блеском выйду из положения…

После этой фразы всех нас, присутствовавших в комнате, хотя и ничем не помогавших родильнице, выпроводили из покоев королевы.

Принцесса Мария с радостью покинула комнату. Ее специально вызвали ко двору, чтобы она присутствовала при родах королевы, которая сломала ей жизнь. Теперь у нее появилась единокровная сестра, которая скоро будет удостоена прежнего титула Марии — принцесса Уэльская. До сих пор мне ни разу не доводилось встречаться с семнадцатилетней принцессой, и меня очень тронула ее манера держаться — горделивая, но не надменная. Удивлял исходивший из столь миниатюрного тела голос — низкий, почти мужской. Лицо, обрамленное золотисто-рыжеватыми волосами, которые Мария могла унаследовать как от отца, так и от матери, выдавало душевное волнение. На белом лбу уже успели залечь глубокие морщины, объяснявшиеся не только близорукостью (принцессе приходилось сильно щуриться, чтобы разглядеть то, что находилось далеко), но и пережитыми несчастиями. Большинство придворных теперь относились к девушке — некогда столь умилявшей всех подряд, — так, словно от нее можно было заразиться чумой.

В тот день, когда Мария приехала, я встала рядом с ней и тихонько объяснила, кто еще находится в комнате, словно была ее провожатой или переводчицей. Пусть кто хочет ворчит или выговаривает мне за это. А если это не понравится Кромвелю, я скажу ему, что пыталась выведать у Марии что-нибудь такое, что могло бы его заинтересовать.

Я (да простит мне Бог, ведь столько моих подруг было враждебно настроено к дочери королевы Екатерины) с самого начала сочувствовала молодой принцессе, мачеха которой всячески стремилась уязвить ее и унизить, а родной отец не только допускал это, но даже поощрял. И я радовалась тому, что Марии позволили возвратиться в поместье Бьюли, расположенное в графстве Эссекс, где она теперь жила.

Из соседней комнаты послышались раскаты громового голоса короля, и многие фрейлины Анны поспешили от греха подальше, но я осталась на месте. Во всяком случае, великому королю Генриху придется признать, что дитя обладает несомненной фамильной чертой Тюдоров — у девочки были рыжие волосики, а вот глазки были не бледно-голубыми, а темными, как у матери. Кромвель уже много месяцев не давал мне никаких поручений, однако на этот раз недвусмысленно сказал: он желает знать, что скажет его величество, впервые увидев младенца, и что ответит на это ее величество.

— Дочь, дорогой мой господин, — услышала я звенящий голос Анны, когда тяжелые шаги замерли у края ее ложа. — Видите? Здоровенькая, крепенькая красавица дочь. У нее ваши волосы, а со временем, готова поклясться, и нос будет таким же красивым, как у вас.

«Разумная тактика, — подумала я. — Не позволить ему высказаться первым». Возможно, Анне действительно удастся благополучно выйти из щекотливого положения, хотя и были уже напечатаны прокламации, извещающие подданных о рождении принца. Не поворачивая головы, я бросила взгляд из дальнего угла просторной комнаты на леди Маргарет Брайан, которая помогала складывать предназначенные для новорожденной полотняные салфетки. Леди Маргарет раньше была воспитательницей принцессы Марии, а теперь, вне всяких сомнений, станет заботиться о младшей дочери короля, когда той выделят личный двор со штатом камеристок и слуг. Она была единственным, кроме меня, человеком, который осмелился привечать старшую из принцесс здесь, в Гринвичском дворце. Сейчас мы обе хранили молчание. Мне кажется, я тогда и дышать перестала.

Король ничего пока не сказал супруге, но наклонился над необъятным ложем, когда Анна распеленала девочку, чтобы отец мог полюбоваться ею. Анна еще прежде велела отворить одно окно, хоть это и вредно для здоровья — не годится, чтобы при родах в комнате было слишком свежо и светло. Теперь же лучи заходящего солнца косо пробивались в окно, отчего голова малышки, казалось, была увенчана невесомой короной из червонного золота — по крайней мере, так показалось мне, когда я на цыпочках пробралась поближе к двери.

Вполне возможно, что Генрих (как и предполагала Анна) увидел свое крошечное отражение, потому что, уходя, пробормотал:

— Ну, ладно. Пока что девочка, а там скоро и мальчик.

Я мысленно молилась, чтобы эта мысль удовлетворила Кромвеля, потому что на прошлой неделе (он тогда вызвал меня и велел присматривать за принцессой Марией) я подслушала, стоя под его дверью, ужасную тайну. Не сомневаюсь, что я могла поплатиться своим положением при дворе, а может, и жизнью, если бы хоть кто-нибудь узнал о том, что я услышала слова Кромвеля, обращенные к мастеру Стивену:

— На случай, если королева не родит сына, его величество поинтересовался у меня… просто теоретически… на всякий случай, на будущее… это ведь всего лишь предположение, чисто умозрительный вопрос… не найдется ли разумного и отвечающего нормам морали оправдания для того, чтобы устранить Анну и в то же время не возвращаться к бывшей королеве…

В тот момент я задохнулась и, пораженная до глубины души, зажала рот обеими руками и бессильно прислонилась к стене. Не сошли ли с ума они оба — и Кромвель, и король? Мне стало еще хуже. Злость была сильнее, чем в день коронации Анны, когда Том Сеймур набросился на меня.

После услышанного я стала бояться и ненавидеть Генриха Тюдора. А еще я волновалась за принцессу Марию, о которой с такой нежностью говорила леди Маргарет. И, конечно, за Анну, а теперь еще и за ее драгоценное дитя. И за себя, ибо, общаясь и с Кромвелем, и с Томасом Сеймуром, я поняла, как жесток может быть мужчина, особенно если он облечен властью. Я зависела от них, а зная так много, была опасна для них обоих.

Слава Богу, Том нечасто появлялся при дворе, но уж когда появлялся, то неизменно грозил облить меня помоями с головы до ног. Он предупредил, что впредь я должна поступать так, как он пожелает, не то он смешает меня с грязью. А ведь Том был прав: доброе имя — единственное, что служило мне щитом и опорой. Не было у меня ни могущественной родни, ни большого наследства, ни земельных владений, ни титула, ни защитника. Хорошо хоть, что я помогала многим дамам учиться читать и писать, за что они были мне весьма признательны. Королева мне доверяла, однако не прогонит ли меня новая королева, если Анна не родит королю сына и он изыщет возможность развестись с ней?

Глупые мечты о браке с Томом Сеймуром умерли в ту страшную ночь, три месяца назад. Хорошо хоть Джон, любезный друг, ничего от меня не требовал, а просто дарил мне свою дружбу и заботу. С тяжелым сердцем, без всяких объяснений, я стала избегать его, чтобы не рассердить Тома, который мог причинить вред нам обоим. Мне было очень стыдно за то, как дурно я обходилась с Джоном, чтобы он держался от меня подальше. Хотя мы с Джоном были во многом несхожи, да и знакомы до сих пор мало, я боялась, что если он узнает, что натворил Том, он может бросить ему перчатку, вызвать на поединок — и что будет тогда с ним и со мной?

Через три дня после рождения дочери Генриха Тюдора и Анны Болейн состоялось ее торжественное крещение в Королевской часовне Гринвичского дворца. Принцессу нарекли Елизаветой — в честь обеих ее бабушек. На церемонии я не присутствовала, но мне говорили, что малышка совсем не хныкала, даже когда ее трижды окунули в купель. А когда принцессе было пять дней от роду, я впервые взяла ее на руки. Она посмотрела на меня — клянусь, именно так и было — с любопытством и вполне разумно.

Мне кажется, в следующие несколько месяцев, до самых рождественских праздников, я жила, словно в чистилище. Король время от времени посещал спальню супруги, но всем было известно, что некоторые придворные дамы также делили с ним ложе. Елизавету объявили принцессой Уэльской, а это означало, что Мария Тюдор лишена права наследования престола и отныне будет именоваться просто леди Марией. Бывшая принцесса отказалась смириться с тем, что ее объявили незаконной дочерью, и Анна снова впала в дикую ярость. Она бормотала, что надает Марии оплеух, а то и сделает что-нибудь похуже.

А затем меня вызвал к себе Кромвель, и моя жизнь изменилась так же круто, как и после его обещаний, данных мне в Девоне.

— Вы просили меня прийти, мастер министр? — спросила я, когда мы встретились на одной из черных лестниц Гемптон-корта.

Меня удивило, что на этот раз Кромвель вышел сам, а не прислал мастера Стивена.

— Да, Кэт. У меня для вас неожиданное и важное поручение. Уверен, вам оно понравится.

У меня внутри все похолодело. Теперь я ему ни на грош не верила.

— Вы сможете снова проявить свои таланты. Вы ведь уже доказали, что умеете помогать другим, да и леди Маргарет Брайан очень вами довольна. Вы хорошо образованы, любите и учиться, и учить других. Королева вам всецело доверяет.

— Я рада, что вы так заботитесь о благополучии ее величества, — ответила я, глядя ему прямо в глаза и не обращая внимания на то, что от этого человека, моего наставника, теперь явственно исходила угроза. — В каком-то смысле вы поднялись к вершинам власти вместе с ней.

— А! Ну, на это можно ответить словами мудрого царя Соломона: «Нет ничего нового под солнцем». Однако, Кэт, король Генрих любит перемены, я-то хорошо его знаю. Но вернемся к вашим новым обязанностям, — продолжил Кромвель. — Вам придется на время покинуть двор, но мне показалось, что, с учетом недавних событий, вы не станете возражать против этого.

Наши взгляды встретились. Темные, ничего не выражающие глаза Кромвеля тускло поблескивали, как у ядовитой змеи. Этот человек что же — все видит, все знает? Намекает ли он на мою ненависть к Тому или же на мои запутанные отношения с Джоном?

— Говоря коротко, — Кромвель положил руку мне на плечо, и у меня возникло желание ее стряхнуть, — вы станете помощницей и компаньонкой леди Брайан, которая будет носить титул воспитательницы принцессы и управительницы ее двора. На следующей неделе вся свита принцессы Елизаветы будет окончательно сформирована и обоснуется в Хэтфилд-хаусе, в Хартфордшире. Вы же знаете, таков обычай: наследники трона должны иметь собственный двор и свиту, а вы, не сомневаюсь, принесете там немалую пользу. И жалованье, конечно, будет соответствующим.

— А еще? — спросила я.

Меня вполне устраивало такое положение вещей: именно сейчас я была бы рада оказаться подальше от двора, где царила напряженная атмосфера. Мне будет не хватать разве что взглядов Джона Эшли, которые он бросал на меня, проезжая верхом, частенько в присутствии короля. Остальное меня не печалило, тем более что я была в восторге от леди Брайан, а малышку принцессу просто обожала.

— А что еще? — нахмурившись, переспросил Кромвель. — Мне не нравится ни ваш тон, ни ваш взгляд.

— Я давно уже привыкла к тому, что всегда бывает что-нибудь еще, мастер министр.

— Ну, ладно. Вы всегда были слишком умны для женщины. В Хэтфилд-хаус отправится и леди Мария — без своей прежней свиты, согласно повелению королевы, дабы повиноваться принцессе Уэльской и служить ей.

— Бедная леди Мария!

Вот теперь недовольство Кромвеля отразилось и на его лице.

— Постарайтесь не забывать, что именно так и надлежит к ней обращаться. Теперь она просто леди Мария — весьма воинственно настроенная, упрямая и, подобно своей матери, не покорная воле короля и королевы. А что касается Хэтфилд-хауса, так ведь он всего в двадцати милях к северу отсюда, поэтому либо Стивен, либо я сам станем наведываться туда, сопровождая королевскую чету или же самостоятельно. На этот раз вы будете составлять для меня письменные отчеты, не подписывая их и не указывая адресата, и незаметно вручать, если нам по той или иной причине не удастся переговорить. Вы меня понимаете?

— Понимаю. Все лучше и лучше.

— Не умничайте, Кэт, — сердито сверкнул глазами Кромвель. — Этого желает королева, хоть ей и не подобает так держаться и к добру это не приведет. Я же искренне сожалею о том, что ваша любовь к младшему Сеймуру заставила вас быть столь неосмотрительной, а теперь — столь озлобленной против него. Но ведь он, без сомнения, предупреждал, что никаких надежд на брак с ним у вас и быть не может. Просто постарайтесь в следующий раз не спешить бросаться в объятия блестящих молодых людей.

Я задохнулась. Значит, Том рассказал обо всем Кромвелю? Если так, то что еще он обо мне наговорил? В ту минуту я была способна голыми руками задушить Сеймура, да и Кромвеля заодно, но, с другой стороны, мне предоставлялась возможность уехать отсюда, обрести пристанище и новую службу в сельской глуши, в Хэтфилд-хаусе. И я покидала этот кишевший скорпионами и демонами двор с не меньшей радостью, чем когда-то стремилась сюда.

Хэтфилд-хаус, графство Хартфордшир

На протяжении следующих двух лет душа моя постоянно болела о ней. Не об очаровательной крошке, принцессе Елизавете, а о ее старшей единокровной сестре. Марии Тюдор выделили самую тесную и сырую комнату в просторном Хэтфилд-хаусе (и в Генсдоне, и в Элтгеме, ибо мы периодически переезжали с места на место) и одну-единственную горничную — туповатую служанку. С Марией Тюдор обращались скорее как с прислугой, исполняя строжайший приказ королевы Анны, которая пыталась сломить упрямый дух принцессы. Но Мария, как и ее мать, не сдавалась. Прежде всего, она отказалась приседать в реверансе перед маленькой Елизаветой — чего та, впрочем, еще не понимала, а потому ей было все равно.

Я восхищалась Марией. Она была неизменно ласкова с рыжеволосой сестренкой, которая начала ходить, крепко держась за ее руку. Мария, как и я, очень любила детей. Я и сейчас вижу перед глазами эту картину: старшая сестра придерживает младшую, сидящую верхом на пони, и водит его кругами у входа во дворец, хотя королева Анна, если бы это увидела, впала бы в ярость. Лицо Марии озаряла улыбка всякий раз, когда малышка просила, чтобы ее взяли на руки, или пыталась неуверенно выговорить ее имя, коверкая его по-детски: «Мар-Мар». Я про себя очень гордилась тем, что меня дитя всегда называло ясно и четко: «Кэт».

Со всей осмотрительностью я старалась оказывать Марии молчаливую поддержку, и она, я знаю, была так же молчаливо за это признательна. И все же она угасала, худела, под глазами залегли черные тени. У нее были жуткие головные боли, которые она называла мигренями, а нерегулярные месячные истечения причиняли ей невыразимые страдания. Долгие часы Мария проводила, молясь на коленях в своей каморке, которая служила ей, наверное, единственным утешением. Меня мучило то, что заботливая королева Анна то и дело присылала или привозила сама красивые наряды для своей дочери, тогда как Мария ходила, по-моему, всегда в одном и том же черном платье, словно предвестница грядущих бед. Да, как я ни старалась временами подражать во всем королеве Анне, как ни восхищалась ею, все же я горько сожалела о девушке, которой досталась столь жестокосердая мачеха. Мария терпеть ее не могла и признавать не желала.

Мое честолюбивое стремление служить при королевском дворе заметно поостыло, и я стала смотреть на милые сердцу сельские пейзажи как на убежище от соблазнов придворной жизни. Хэтфилд-хаус, некогда загородная усадьба епископа Илийского, представлял собой красивое здание, выстроенное по периметру четырехугольника. К югу от него раскинулись парки и фруктовые сады. Мы могли прогуливаться еще и по широкой лужайке, окаймленной могучими старыми дубами.

В здании был огромный холл, которым мы пользовались редко, предпочитая прелести обширной гостиной с выходившими на солнечную сторону громадными окнами; была там и крытая галерея для прогулок в дождливую погоду. Спальни в верхних этажах были маленькие, но для одной места там хватало, а вид из окна открывался замечательный.

За пределами нашего мирка, который вращался вокруг ненаглядной малышки Елизаветы, быстро подраставшей, времена наступали мрачные. Волею короля и стараниями Кромвеля парламент принял законы, согласно которым Мария объявлялась незаконнорожденной дочерью, а Елизавета провозглашалась наследницей престола. Кроме этого, парламент отдельным законом обязал всех присягнуть на верность королю как верховному главе англиканской церкви. Отказ подписать присягу мог повлечь за собой обвинение в измене, а изменников ждала страшная казнь: повешение, растягивание на дыбе или четвертование. Король так твердо вознамерился подчинить своей воле всех и каждого, что посылал на смерть любого, кто осмеливался ему противиться: начиная со своего старого близкого друга сэра Томаса Мора и заканчивая никому не известной монахиней из Кента. В Хэтфилд-хаусе мы все послушно подписали присягу. Меня радовало то, что влияние католической церкви ослабело, однако я ощущала горечь от того, каким образом это было достигнуто. Теперь власть короля (а вместе с ним и Кромвеля) стала поистине безграничной.

Крошку Елизавету я обожала, но волновалась за Марию. Да нет, присягу она подписала и даже вынуждена была в конце концов смириться со своим положением, но продолжала чахнуть буквально на глазах. Мария почти ничего не ела. Я знала, что она, как и ее матушка, боится быть отравленной. Наконец Мария серьезно занемогла, и леди Брайан послала за королевским лекарем. Она боялась, что если дочь короля умрет в усадьбе, вверенной ее попечению, то в этой смерти могут обвинить нас.

Кромвель не единожды (через мастера Стивена) выражал свое неудовольствие уклончивостью моих донесений. Раз уж я была настолько добра к леди Марии (а я так и не узнала, кто еще в нашей свите шпионил за ней), то лучше мне использовать это — наставлял Кромвель — для того, чтобы сблизиться с Марией, иметь возможность пристальнее наблюдать за ней и изобличить ее в измене королю и Англии. Но если Мария и переписывалась тайком со своей матерью (которая тоже была тяжело больна) или с испанским послом, я об этом ничего не знала. Как бы там ни было, мастер Стивен ясно дал понять, что мне надлежит следить за Марией ястребиным оком и отыскать какую-нибудь зацепку, благодаря которой Кромвель предоставил бы королеве или королю-отцу основания заточить принцессу в Тауэр.

Такой момент наступил, когда королевский лекарь прибыл в Хэтфилд-хаус и пошел прямо в каморку, чтобы осмотреть Марию.

Давным-давно было приказано ни в коем случае не оставлять Марию наедине с посторонними посетителями, дабы она не могла через них сноситься с матерью или союзниками-испанцами. В тот день она попросила меня присутствовать в ее комнате, однако с нами были еще две фрейлины, замершие у двери. Я же стояла у самого ложа, в ногах, держась за столбик балдахина и сожалея о том, что ничем не могу помочь Марии.

Королевский лекарь, хоть и приехал из самого Лондона, был одет в традиционную длинную мантию с густой меховой опушкой на широких рукавах. Еще с тех пор, когда я болела (и не смогла из-за этого поехать во Францию), я выяснила для себя, что чем больше меха, тем ученее лекарь. Этот, судя по всему, был очень искусным. Круглый гофрированный воротник гармонировал с кружевными манжетами, весьма запыленными, а на голове у лекаря была шапочка без полей, с наушниками. Он пустил Марии кровь, спросил, под каким знаком зодиака она родилась, затем протер ей лоб очищенной лавандовой водой, чтобы избавить ее от мигрени.

— Уважаемая леди, — сказал лекарь после того, как дал больной разные травы и целебные настои (в состав одного из них, по его словам, входил толченый жемчуг — хорошее средство от головной боли), — я полагаю, что ваше заболевание может частично проистекать из тех обстоятельств, в коих вы оказались.

Мои глаза расширились от удивления, я навострила уши. Хочет ли королевский лекарь выудить из Марии рискованный ответ или же искренне ей сочувствует, критикуя то, как с ней тут обращаются?

Глаза Марии наполнились слезами. Я увидела, как она кивнула лекарю и схватилась за его руку. Мне было известно, как остро ей не хватает человеческой доброты и участия.

— Доктор, пока вы здесь, — сказала Мария, — не возражаете, если я немного попрактикуюсь в латыни? Я давно уже ею не занималась и боюсь, что многое позабыла.

— Можно, госпожа моя, — кивнул ей лекарь, надевая капюшон.

Она заговорила — быстро и, как мне показалось, с отчаянием. Мои познания в латинском языке оставляли желать лучшего, но общий смысл ее речей я уловила. На безупречной латыни Мария умоляла лекаря сообщить Эсташу Шапюи, испанскому послу в Лондоне, что с ней ужасно обращаются при дворе ее сестры — по распоряжению жены короля: Она только так и называла королеву — uxor regis, «жена короля», — и я не могла не восхититься ее смелостью.

— И еще, умоляю, скажите, пожалуйста, одному только Шапюи, — быстро проговорила Мария все на той же латыни, удерживая лекаря за руку (в тесную каморку вошла леди Брайан — посмотреть, помогает ли лечение), — что король грозит казнить меня за упрямство и непокорность, но вина за это ложится лишь на ту женщину, которая околдовала его!

— Ах, госпожа моя, — отвечал ей доктор по-английски, торопливо поднявшись и погладив ее по плечу, — я буду молиться, чтобы вам стало лучше. А латинским языком вы владеете в совершенстве.

Тут он кивнул, пожал ей руку и стал спускаться по лестнице — остаться на ночь ему не разрешили.

(Здесь я сделаю дополнение. Много лет спустя я узнала, что храбрый королевский лекарь действительно сообщил испанскому послу о плачевных условиях, в которых находилась Мария, однако упросил того не заявлять протеста королю, чтобы не подвергать ее еще большей опасности.)

Когда доктор ушел, из глаз Марии покатились слезы. Она сморгнула их и молча, с мольбой в глазах посмотрела на меня. Она отлично знала, что я неплохо владею латынью — ведь мы с ней, случалось, беседовали на этом языке, пока управляющий не сделал нам выговор: во владениях английской принцессы надлежит говорить только на королевском английском. И теперь Мария доверилась мне, надеясь, что я ее не выдам.

Тем вечером я задумчиво сидела с пером в руке над листком бумаги. Было ясно, что у меня есть именно то, чего желал Кромвель и, несомненно, королева: повод заключить Марию в Тауэр — и это в лучшем случае. Кромвель так много для меня сделал, а от его расположения во многом зависело мое будущее. Анна Болейн удостоила меня своей дружбы и доверила находиться возле ее обожаемой дочери, которую я тоже любила и готова была оберегать.

И все же я скомкала чистый лист бумаги и бросила его в слабо горевший огонь. А назавтра, когда королевский управляющий лорд Шелтон, отец моей подруги Мэдж, спросил меня, слышала ли я, что говорила по-латыни лекарю леди Мария, я ответила, что она цитировала отрывки из записок Цезаря о завоевании Галлии, а также называла своего отца Цезарем Англии, который сумел завоевать сердца своих подданных.

Должна признать, что я к тому времени научилась лгать и не побоялась пойти против правды, даже если это грозило заточением и не отвечало требованиям тех, кто стоял у власти. Это умение весьма пригодилось мне на службе у Тюдоров и позднее.

«К нам едет король! К нам едет Кромвель!» Во дворце начался переполох.

Королева часто здесь бывала, однажды вместе с его величеством, но теперь король приезжал самостоятельно, чтобы повидать Елизавету. Захочет ли он повидаться и со старшей дочерью?

У бедняги Марии была надежда на это, несмотря на все, что ей довелось пережить. Теперь я могла ее понять. Пусть отец предал и ее, и ее мать, она все равно любила его и стремилась добиться его расположения — не только для того, чтобы вновь попасть в список возможных наследников, но и потому, что инстинкт заставляет дочь любить своего отца, даже если это плохой отец. Да, это я понимала.

Все еще слабая после перенесенной болезни, Мария ожидала в своей каморке и молилась о том, чтобы отец позвал ее, когда будет качать на колене Елизавету или носить ее на руках по всему первому этажу, отмечая, что она вылитый Тюдор. Я должна, однако, повторить, что у Елизаветы были такие же, как у матери, глаза и изящные руки с длинными пальцами. Хотя девочке не исполнилось еще и двух лет, было заметно, что она унаследовала от Анны и любовь ко всему изящному, и стремление наряжаться и прихорашиваться. Да, и еще ей достался горячий, вспыльчивый характер — и от Тюдоров, и от Болейнов — эдакая взрывчатая смесь.

Но в тот день единственным гостем, который захотел повидаться с Марией, оказался Кромвель. Я проходила через холл и слышала, как он сурово выговаривал ей за то, что она столь упрямо не желает склониться перед королевой и не хочет понять: теперь она незаконнорожденная дочь, а не наследница престола. Когда Кромвель выходил из комнатки Марии, я нырнула в соседнюю, чтобы он не догадался, что я подслушивала. Мне он уже сделал выговор за то, что я до сих пор не дала ему «взрывчатого материала», дабы он мог раз и навсегда разделаться с Марией Тюдор. Но одновременно он велел мне постараться завоевать привязанность маленькой принцессы, ибо за ней будущее.

Когда все находились вместе с королем в большом зале, я по стучала в комнату Марии.

— Кто там? — послышался ее легко узнаваемый негромкий голос.

— Это Кэт, миледи.

— Входи.

Мария сидела у стола перед зеркальцем, комкая в руках платок, словно после беседы с Кромвелем лишилась последних сил. Глаза и нос у нее были красными.

— Я тебе, Кэт, скажу не на латыни, а на простом английском языке: я ужасно на него сердита, но все равно люблю его и очень хочу с ним повидаться.

Я понимала, о ком она говорит.

— Но меня не собираются к нему приглашать. Уже много лет я его не видела, а он даже не желает сказать мне «здравствуй» или «до свидания». Лучше бы мне умереть!

— Нет, нет! — воскликнула я и тоже расплакалась. Я опустилась на колени возле ее табурета — пусть, если кто-то войдет, думает, что я преклоняю перед ней колена. — Миледи, есть слишком много такого, ради чего вы должны жить. Ваше наследие, ваша матушка…

— Да, да, — ответила Мария и прижала руки к губам. — Никому не говори, что я тут горевала. Я должна доказать отцу, что я действительно его дочь — сильная, мужественная… — Она замотала головой и высморкалась.

— Вы можете помахать ему рукой на прощание.

— Меня же не подпустят к нему.

— Я знаю место на самом верху, откуда его величество сможет вас разглядеть, когда будет садиться в седло, но только вам придется подняться по длинной лестнице внутри большой башни, потом в башенке — на самый верх оборонительных сооружений.

Мария вскинула голову.

— На этой башне я смогу вести собственную битву, — произнесла она, кивая. — Может быть, он меня и не увидит, зато я увижу его, пусть и издали. Только я еще так слаба после болезни. Ты мне поможешь?

«Черт бы его побрал — их всех вместе», — сердито подумала я, но вслух сказала:

— Помогу, но идти надо прямо сейчас.

Мария, задыхаясь, одолела винтовую лестницу. Помогая ей взбираться, я поддерживала особу королевской крови за талию и за локоть.

Наконец мы поднялись — и оказались на легком ветерке, под удивительно ярким солнцем. Наверное, мы успели как раз вовремя, потому что слышно было, как храпят и бьют копытами кони на парадном дворе, а еще до нашего слуха доносился гул голосов.

— Остальное я сделаю сама, — сказала Мария, пожимая мне руку. — Никто не должен знать, что ты мне помогала. Ступай вниз, пусть тебя увидят в общей толпе.

— Слушаюсь, ваше высочество, — ответила я, употребив запрещенную форму обращения к ней.

— Милая Кэт, я не забуду твоей доброты. Ступай же! — велела Мария и слегка подтолкнула меня.

Когда я выбежала из боковой двери на главный двор, я тоже задыхалась и обливалась потом, но успела смешаться со свитой, окружившей королевский кортеж. В уголке вымощенного булыжником двора толпились работники, которые, несомненно, с восторгом смотрели на короля. Все приготовились пожелать его величеству доброго пути. Я подняла голову и увидела Марию: она махала рукой, опираясь на зубцы башни.

Остальные тоже заметили ее и завертели головами. Рты открылись от удивления. Король успел вскочить в седло и лишь тогда увидел задранные вверх головы. Он поднял глаза.

Воцарилась полная тишина. Было слышно лишь, как поскрипывает седло да конь бьет копытом о булыжник.

Мария подошла к краю. Придерживая юбки, она преклонила колени в знак покорности своему отцу и королю. Я затаила дыхание, вспомнив ее слова о том, что лучше бы ей было умереть. Я надеялась, что она не бросится вниз головой в знак протеста. Виновата в таком случае буду я, потому что это я подала ей мысль подняться на верхушку башни.

По-прежнему сидя в седле, король сорвал с головы бархатную шляпу, украшенную плюмажем, красивым плавным жестом взмахнул ею и поклонился Марии.

— Доброго тебе дня и крепкого здоровья, дочка! — крикнул Генрих, потом развернул коня и поскакал впереди кортежа прочь со двора под ликующие возгласы толпы, махавшей ему вслед.

Хорошо, что король скоро скрылся за стенами усадьбы и помчался по посыпанной гравием дороге. Иначе он мог бы заметить, что простолюдины и даже кое-кто из благородных господ выкрикивают приветствия — и приветствия эти были адресованы не королю, а католичке, наполовину испанке, которая некогда была принцессой Уэльской.