Хэтфилд-хаус,
13 октября 1537 года
У короля родился сын! У короля Генриха и королевы Джейн родился сын! Он появился на свет вчера во дворце Гемптон-корт и наречен Эдуардом. Принц Эдуард, наследник трона, родился вчера…
Недавно прискакавший гонец теперь, очевидно, стоял у подножия парадной лестницы и объявлял радостную новость. Его голос едва долетал до комнаты для занятий, расположенной на верхнем этаже, но Маргарет (мы с леди Брайан называли теперь друг друга просто по имени) вскочила на ноги и поспешила вниз. Я учила нашу подопечную, которой едва исполнилось четыре года (и которая уже умела читать), писать свое имя не печатными, а прописными буквами, причем она настояла на том, чтобы украшать их затейливыми завитушками, что меня просто изумило. Елизавета была целиком поглощена этим занятием и ни на что не отвлекалась. Несомненно, она еще не в силах была понять, что означала привезенная гонцом новость для нее самой, да и для всех нас.
Теперь она стала просто леди Елизаветой, незаконным отпрыском его величества, и жила в том самом доме, где некогда так страдала ее единокровная сестра Мария. Елизавета, как и Мария прежде, отчаянно нуждалась в одежде. Все меняется, но нет под солнцем ничего нового, как сказали царь Соломон и Кромвель.
Когда леди Брайан попыталась объяснить Елизавете, что у той отныне новый титул, наша бойкая маленькая госпожа, уперев руки в бока, требовательным тоном спросила: «Как это понимать? Прежде я была принцессой Елизаветой, а теперь стала леди Елизаветой?» Ее выдержка и острый ум не переставали удивлять меня, хотя именно этого и следовало ожидать, если вспомнить, кто были ее родители. Нрав она имела горячий, но умела быть терпеливой и сосредоточенной, если так было нужно. Слава Богу, я была единственным свидетелем того, что Елизавета не запрыгала от радости и не стала возносить хвалы Всевышнему по случаю рождения принца.
— У короля Генриха и королевы Джейн родился сын Эдуард, принц Уэльский! — доносился до нас приглушенный расстоянием голос гонца.
Я давно уже заметила: на что смотришь в минуту объявления важной новости, то навсегда запечатлевается в памяти. Так что и по сей день, стоит мне вспомнить о рождении принца Эдуарда, как я вижу перед глазами маленькую дочь Анны Болейн, склонившуюся над работой и старательно, упрямо выводящую слово п-р-и-н-ц-е-с-с-а перед своим именем.
Мне следовало выхватить у нее перо и бумагу, зачеркнуть это слово и сделать ей выговор, но я лишь сложила листок в несколько раз, когда Маргарет снова вбежала в комнату, улыбаясь и хлопая в ладоши. Конечно же, все подданные радовались новости о рождении принца, поскольку она означала, что сбылось заветное желание нашего государя. Но мою милую девочку это событие сталкивало еще на одну ступень вниз на лестнице престолонаследия, поэтому, чтобы улыбнуться, мне пришлось сделать над собой усилие.
Правда, затем Елизавета пришла в восторг от того, что у нее есть братец. Я тоже ощутила радостное волнение, когда узнала, что новость о рождении наследника сулит добро и мне. Тот же гонец позднее сообщил нам остальные новости: королева Джейн три дня несказанно мучилась, прежде чем сумела родить королю сына; леди Брайан призывают ко двору, отныне она станет воспитывать принца и управлять его хозяйством… Наконец он сообщил и о том, что новой воспитательницей Елизаветы назначена я. В конечном счете, этот день стал памятным, великим днем в моей жизни.
Кроме того, мне доставляло удовольствие сознавать, что Кромвеля, который разрушал католическую церковь и воображал себя великим религиозным реформатором, должно огорчать влияние, какое оказывала на короля Джейн, склонявшаяся к католицизму. (А ведь Генрих обвенчался с ней всего через одиннадцать дней после смерти Анны!) Видит Бог, мне тоже очень не нравился взлет Сеймуров, и не только из-за их консерватизма в вопросах веры. Том стал для меня гораздо опаснее. Но видеть, как Кромвеля обошли, — ах, что-то в этом было!
С того дня я с еще большей, чем прежде, преданностью защищала свою царственную подопечную и постоянно молилась о том, чтобы быть достойной доверенной мне опеки и заботы о ней.
Елизавета Тюдор была ребенком худеньким, но крепким; на овальном личике выделялся острый подбородок, унаследованный от матери, как и темные глаза, и оливковый оттенок кожи. Но сияющие рыжие волосы безошибочно выдавали в ней потомка Тюдоров — не сомневаюсь, что то был дар Божий. Молочные зубки прорезались у Елизаветы всякий раз с болью, зато они прекрасно выглядели, когда тонкие губы раздвигались в улыбке. У нее были очень красивые руки, и девочка уже хорошо осознавала свою привлекательность. Как жаль, что ее наряды частенько были сшиты на вырост и их нельзя было назвать модными, а ведь Елизавете так нравились красивые вещи, в том числе и мой перстень с рубином, который я никогда не снимала, опасаясь его потерять. Как долго еще ждать, думалось мне, прежде чем я смогу по праву передать этот перстень ей.
Несмотря на изменчивое настроение Елизаветы и периодические вспышки «тюдоровского» гнева, я делала ей выговор, когда было необходимо. Но я и хвалила ее, и ласкала — признаюсь, чаще, чем Маргарет. Но больше всего меня поражала страсть моей подопечной к учебе, и я всячески старалась развивать ее навыки чтения и письма; мы изучали с ней также географию Англии и Европы, выучили имена всех королей и королев (а это было не так-то легко, если учесть, что за следующие десять лет ее отец еще трижды женился). Разумеется, Елизавета в надлежащее время познала семь свободных искусств: латинскую грамматику, риторику и логику, затем арифметику, геометрию, астрономию и музыку, — хотя никогда не разбиралась в музыке так, как ее отец. Ей легко давались иностранные языки, и она изучила их немало. Еще в ранней юности Елизавета превзошла меня во французском, а потом обучала меня испанскому и итальянскому, когда овладела ими сама.
Из сказанного можно справедливо заключить — пока я не забыла об этом упомянуть, рассказывая обо всех радостях и горестях, которые нам довелось пережить, — что уже через несколько лет моих познаний оказалось недостаточно для ее пытливого острого ума. Я очень рада тому, что у Елизаветы было несколько великолепных наставников-мужчин, да к тому же она смогла получить прекрасное (хоть и не раз прерывавшееся) образование, учась вместе с братом, когда ей позволяли это сменявшие друг друга мачехи и король.
Не сочтите за богохульство, но если речь заходила о воспитании и образовании Елизаветы, протекавшем преимущественно в сельской глуши и мало кому известном, мне частенько вспоминались строки из Библии, описывающие воспитание и образование Спасителя нашего в годы детства, о которых мало что известно: «Иисус же преуспевал в премудрости и возрасте и в любви у Бога и человеков». Правда, Елизавета, бедное дитя, много лет прожила в немилости у богоподобных Тюдоров — мужчин и одной женщины, — которые правили Англией до нее. Но как Господь наш Иисус стал Спасителем всего человечества, так и Елизавету я вижу спасительницей всей Англии. Однако речь об этом, право же, впереди, в дальнейших главах описания моей жизни.
А в ту ночь, когда Елизавета уснула, уже зная о рождении брата, я увидела, что Маргарет укладывает вещи, и вошла к ней в комнату, чтобы поговорить.
— Я уже не смела надеяться, что мне снова выпадет такая честь, — сказала она, прижимая руки к груди и воздевая глаза к потолку. — Сперва я помогала воспитывать Марию, потом Елизавету. А теперь я буду наставницей наследника престола, хотя его дяди и сам король довольно скоро отнимут мальчика у женщин и станут воспитывать его как принца, которому предстоит стать нашим королем.
Мне была глубоко противна мысль о том, что Том Сеймур может участвовать в воспитании невинного ребенка, но я лишь кивнула, а Маргарет тем временем продолжала говорить, укладывая в дорожный сундук свои наряды.
— Между прочим, ты слышала, что Кромвель ухитрился женить своего сына Грегори на сестре Джейн Сеймур, Елизавете? Я не говорю уже о том, что Кромвель, как утверждают, скоро станет кавалером ордена Подвязки, ни больше ни меньше. А знаешь, его ведь называют сыном кузнеца, но я слышала, что его родителям принадлежала еще и сукновальная фабрика, — добавила Маргарет, презрительно хмыкнув.
— Верно, — ответила я, мысленно вернувшись в давно прошедшие годы, — я тоже об этом слышала.
— И подумать только, что его величество считает возможным возвести его в пэры и наградить титулом барона Кромвеля Оукамского. Да как это можно! Что же дальше-то будет?
Я смогла лишь покачать головой, размышляя о наглости Кромвеля. Принцесса Мария в письме сообщила мне, что получила крохи из состояния своей матери, в том числе золотой крестик и цепочку. Я искренне ей посочувствовала, вспомнив гранатовое ожерелье моей мамы, которое отобрала у меня Мод. Мария утверждала, что все ценное из материнского наследства прибрал к рукам Кромвель. Бывший секретарь кардинала Уолси теперь, служа королю, взобрался на самую вершину государственной власти. Он волен делать все, что пожелает, и вряд ли сможет вскарабкаться еще выше. Но ведь, с другой стороны, бедняжка Анна тоже чувствовала себя в безопасности, находясь на недосягаемой высоте. Я возблагодарила Бога за то, что Кромвель, кажется, не возражал против того, чтобы оставить меня при Елизавете, и не требовал более соглядатайствовать.
— Эдуард и Томас Сеймуры скоро возвысятся, причем Том будет посвящен в рыцари, — рассказывала дальше Маргарет. — Неужели чудеса никогда не закончатся для тех, кто начинал жизнь скромным дворянином вдали от столицы?
В ту ночь мы долго беседовали, но мысли мои все время возвращались к этому ее вопросу. Дочь пасечника с дальних границ Девона, с заброшенных, безлюдных пустошей, стала теперь воспитательницей (а по сути, приемной матерью) королевской дочери. И все же с тех пор, как мы расстались с Джоном Эшли уже много месяцев тому назад, мне иногда так сильно хотелось жить в сельской глуши, быть женой человека, который выращивает лошадей, и иметь собственного ребенка. Я не раз уже видела, что делают с людьми власть, гордыня и неограниченное честолюбие, и оттого тревожилась — и за себя, и за девочку, для которой хранила перстень с рубином.
Кромвель стал королем! Ну, не то чтобы королем, но вел он себя, как король, и сам, несомненно, мнил себя таковым. Он заправлял всеми государственными делами, пока его величество уединился в глубокой скорби. На сей раз Генрих потерял не новорожденное дитя, а королеву Джейн — она скончалась от родильной горячки через двенадцать дней после рождения сына.
Мы все надели белые одежды — все, кроме Елизаветы, у которой не было ничего подходящего, потому что росла она не по дням, а по часам, а после смерти Анны на ее одежду выделяли мизерные средства. Пусть мне не хотелось иметь никаких дел с Кромвелем, я смирила гордыню и написала ему, умоляя (как много раз прежде делала Маргарет) увеличить средства на одежду и обувь для дочери короля:
«Досточтимому барону Кромвелю,Ваша давняя слуга
кавалеру ордена Подвязки.и любящая воспитательница
Его величество и Вы, милорд, будете, вне всякого сомнения, гордиться леди Елизаветой. С каждым днем она все более походит на своего родителя как внешне, так и своей ученостью.леди Елизаветы,
Она здорова и растет быстро, а потому ее гардероб отчаянно нуждается в пополнении. Я благодарна Вам за благоприятные доклады о ней королю. Совесть не позволяет мне обратиться за денежным вспомоществованием к моему родному отцу, которому, как и многим из нас, нелегко сводить концы с концами.Кэтрин Чамперноун».
Принимая во внимание Вашу мудрость и богатство, я умоляю Вас прислать средства на одежду леди Елизаветы, ибо ей крайне необходимы платья, верхние юбки, корсеты, рукава, нижние юбки, полотняное нижнее белье, ночные сорочки и чепцы, домашние тапочки и башмаки.
«Ну вот! — подумалось мне. — Я напомнила ему о своей службе и намекнула: дочь короля так отчаянно нуждается в одежде, что я даже подумывала о том, чтобы обратиться за помощью к своему бедному отцу-пасечнику». (С тех пор как одиннадцать лет назад я покинула отчий дом, я всего два раза получала вести об отце: один раз от Барлоу, прежде чем они покинули Дартингтон-холл, а другой — от сэра Филиппа. Я полагала, что кто-нибудь сообщит мне, если отца не станет в живых.)
В последующие годы я не раз и не два писала Кромвелю подобные раболепные письма. И он присылал то монетку-другую, то свертки одежды, при этом напоминая, что это он назначил меня на нынешнюю должность и что он не сомневается в моей готовности служить ему в будущем. Иной раз мне казалось, что я продала душу дьяволу, но я не жалела об этом, когда видела, что у Елизаветы есть новые туфельки, которые ей в пору, и жесткие корсеты, которые не врезаются ей в ребра.
Как болела душа у этой лишенной матери маленькой девочки, признанной незаконнорожденным ребенком, как она страдала от отсутствия внимания со стороны отца! Я мечтала хоть немного утешить ее и в этом.
Гринвичский дворец,
июнь 1540 года
Когда Елизавете было почти семь лет, нас вызвали ко двору. Такое случалось и раньше, но не в столь сложные времена. Елизавета была в восторге, я же сильно напугана. За мной даже специально прислали гонца, чтобы я предстала перед самим королем, чего раньше никогда не бывало. Я всем сердцем желала, чтобы мне довелось встретиться с Джоном Эшли, с кем угодно, только не с королем и не с Томом Сеймуром, ныне сэром Томасом Сеймуром, все еще холостым, но (как мне говорили) пользующимся большим вниманием со стороны дам. Оставив Елизавету на попечение нянюшек, я пошла.
Сейчас и при дворе, и во всей стране положение было неустойчивым. Религиозный раскол усилился, а несколько неурожайных лет подряд привели к распространению недовольства. Мятежи на севере и напряженные отношения с иностранными государствами заставляли придворных нервничать. Центр нашего мироздания, его величество, терпеть не мог свою четвертую жену, немецкую принцессу Анну Клевскую, которую он выбрал, ни разу не видев, только по льстивому портрету Гольбейна. Кромвель и портрет заказал, и брак организовал, чтобы обеспечить союзника-протестанта на континенте.
Все только и говорили о том, что король скоро аннулирует брак с Анной Клевской — как он сам клялся, чисто фиктивный. Услышав эти новости, я только кивнула в знак согласия, памятуя о том, как Генрих избавился от двух предыдущих жен. Поговаривали, что о немке Анне его величество отзывался так: «Мне она не по вкусу», «Она выглядит, как лошадь, а пахнет еще хуже» и «Мне невыносимо видеть ее уродливые груди и живот». Как и в двух предыдущих случаях, он поручил Кромвелю что-нибудь придумать, дабы выйти из этого положения. Но из того, что передавали шепотом, одна новость меня просто поразила: король винил Кромвеля в том, что тот нашел ему некрасивую, простоватую невесту и обманом вынудил жениться на ней. Над человеком, который совсем недавно удостоился титула графа Эссекса, собрались черные тучи.
Как бы то ни было, текущие семейные неурядицы не помешали королю ухаживать за новой дамой, Екатериной Говард — хорошенькой, молодой и полной жизни, к тому же говорившей на безукоризненном английском языке. Она приходилась кузиной Анне Болейн — ни больше ни меньше. Когда-то я ошибочно предположила, что Джейн Сеймур не сможет удержать внимание короля достаточно долго, чтобы он женился на ней. Теперь же я предсказывала, что эта Говард станет ему не любовницей, а женой. Мне и вправду казалось, что всякий раз, выбирая супругу, король останавливал свой выбор на женщине, которая была полной противоположностью предыдущей, однако все они научились применять одну и ту же тактику.
Готовясь к аудиенции у короля, я старательно выбирала наряд и осмотрительно остановилась на простом темном платье. Густые волосы я убрала под взятую взаймы остроконечную шапочку, которую снова ввела в моду королева Джейн — король не переставал скорбеть о ней. Дрожа, я ожидала в приемной, пока не произнесли мое имя. Один из королевских телохранителей, карауливший в гостиной, распахнул передо мной дверь.
— Приветствую ваше величество, — произнесла я и сделала самый глубокий и изящный реверанс, на какой только была способна.
Присев, я не спешила вставать, опасаясь, как бы лицо не выдало пережитого потрясения и тревоги. Как сильно изменился наш рыжеволосый Адонис, некогда крепкий, атлетически сложенный мужчина! Генрих Тюдор, которому в конце июня 1540 года исполнялось сорок девять лет, не только заполнял собой все кресло, но даже не помещался в нем. Глаза, которые теперь бегали, как у затравленного зверя, были едва заметны на расплывшемся лице. Рыже-каштановые волосы поседели и поредели. С того места, где я находилась, низко присев (пока король не сделал мне знака подняться), мне была видна и широкая, с влажными пятнами, повязка под шелковым чулком, облегавшим раздувшуюся правую ногу. И этот человек ухаживал за девятнадцатилетней девушкой, которая обожала танцевать? Я мысленно молилась о том, чтобы он был в хорошем настроении.
— Много лет назад вас ввел в число придворных Кромвель, граф Эссекс, — сказал Генрих, даже не найдя нужным поинтересоваться успехами Елизаветы, хотя девочка накануне недолго пробыла с ним и пришла в восторг от того, что он хотя бы на несколько минут уделил ей внимание.
«Всеблагой Боже, — подумала я, — он сейчас прогонит меня с должности. Кромвель падет и потянет за собой меня».
Я усилием воли взяла себя в руки и справилась с голосом.
— Все верно, ваше величество. Не могу не признать, что на мастера Кромвеля, как его тогда называли, произвели впечатление мое упорство в учебе и горячее желание служить вашему величеству, что я и делала целеустремленно в продолжение многих лет, гордясь вашим доверием.
— Ага. Ну да, — отвечал король, пощипывая бороду цвета соли с перцем и разглядывая меня прищуренными глазами. — Во всяком случае, девочка к вам привязана. Мне кажется, что вы научили ее всему необходимому, кроме вышивания, которое должно быть любимым занятием всякой женщины.
— Все верно, ваше величество. Зато она прекрасно ездит верхом, хотя и не умеет держаться в седле так, как вы.
Он ограничился кивком. Я вспомнила, что ни один комплимент не действует на этого человека, который привык к тому, что все превозносят его до небес.
— Мистрис Кэт, — сказал король. — Елизавета называет вас Кэт.
— Да, ваше величество.
— Она сказала, что вы зовете ее ласковым именем — любушка.
— Елизавета очень милая девочка, и ваше величество вправе гордиться ее ученостью и красотой.
— Это правда. У малышки очень острый, деятельный ум. А волосы темно-красные, как у моей сестры — ее называли Розой Тюдоров. Ладно, к делу.
Кромвелевская песня, подумалось мне: «к делу». Всегда только о деле. Мне было трудно дышать. Что же ждет человека, который на некоторое время стал вторым Уолси, а своей властью в государстве не уступал самому королю? И что будет со мной, если сидящий в кресле мужчина отошлет меня прочь от своей дочери? А что, если Генрих проведал о том, что много лет назад я поддерживала его упрямую дочь Марию? А что, если, — что еще хуже, — Том Сеймур, мнение которого король ценил теперь высоко, ибо тот приходился дядей наследнику престола, солгал ему о моем поведении?
— Я хочу, чтобы рядом с этим ребенком постоянно находился солидный, здравомыслящий, серьезный человек, — сказал король, постукивая по резному подлокотнику кресла унизанными перстнями пальцами. Они налились и стали толстыми, как сосиски. — Я знаю, что вы воспитывались в деревне, привержены новому учению и реформированной церкви.
— Это так, ваше величество.
— И репутация у вас незапятнанная.
Слава Богу, ни Том Сеймур, ни Кромвель не попытались его в этом разубедить. Или король играет со мной, как кошка с мышкой?
— Да, государь, хотя долго жить при дворе — значит навлекать на себя сплетни, и некоторые из них бывают весьма губительными для репутации.
— Это справедливо. Но вот что я хочу сказать, мистрис, слушайте меня внимательно. Елизавета нуждается в постоянном присмотре, поскольку в жилах ее течет кровь развратницы-матери. Нельзя допускать, чтобы она стала ветреной, капризной, а со временем и кокетливой. Следует так направлять ее, чтобы примером ей служило мое царствование и чтобы она ни в коем случае не расспрашивала о своей матери, не воображала ее себе романтической героиней. В отличие от Анны Болейн, ее кузина Екатерина Говард — воплощенная добродетель. Мать Елизаветы не могла подать дочери хороший пример, и ей просто необходимо об этом напоминать.
Во мне разгорался гнев, а перстень, казалось, обжигал палец. Но если я попытаюсь хоть в чем-то перечить Генриху, то неизбежно потеряю Елизавету, а вместе с тем и возможность помочь ей занять в свое время место поближе к трону ее брата.
— Я вполне понимаю то, что вы говорите, ваше величество, — выдавила я из себя, а потом в буквальном смысле прикусила язык, чтобы не добавить: «…но думаю, что вы глубоко заблуждаетесь».
— Вот и хорошо. Мне нравятся разумные женщины. Значит, договорились.
Уж не знаю почему, но у меня вопреки воле зародилась мысль, которую очень хотелось высказать, и я молилась лишь о том, чтобы она не навлекла ни на кого беды.
— Ваше величество, я надеялась, что смогу обратиться к вам с просьбой. Она касается обучения леди Елизаветы верховой езде. Я вполне способна научить ее вышивать и даю слово, что скоро вы будете держать в руках доказательство ее умения. Но ей пошло бы на пользу, если бы кто-то учил ее ездить верхом, чтобы развить врожденный талант, который она унаследовала от вас.
— Хм, да, пожалуй, я смогу выделить человека для этого. Или же у вас есть на примете кто-нибудь в деревне?
«Ха-ха, Кромвель, — злорадно подумала я, — твоя хваленая власть над королем ускользает из твоих рук. Он спрашивает у меня совета».
— Право, не знаю, ваше величество. Такое решение лучше принять вам самому, — ответила я, решив достичь своей цели благодаря женским уловкам, а не высказываться прямо, хотя именно этого мне хотелось больше всего. Слова полились потоком. — Но вот что мне известно: я видела только одного человека, который сидит в седле так же ловко, как и ваше величество. Это Джон Эшли — он, как мне говорили, служит при дворе у вашего шталмейстера.
И тут я снова испугалась. А что, если у Джона за время моего отсутствия проснулось честолюбие и он больше не мечтает бежать от насыщенного ядовитыми парами двора? Что, если он станет проклинать меня за это назначение в сельскую глушь, на службу к дочери скомпрометированной Анны Болейн? Да нет, Джон всей душой предан узам родства с Болейнами. И я, поступая таким образом, наверняка смогу отплатить ему за доброе отношение ко мне. Я лишь молилась, чтобы он не оказался привязан к какой-нибудь другой женщине. Как неудержимо мне хотелось повидать его!
— Я без проволочек дам распоряжения на этот счет, а от вашей любушки буду ждать красивой вышивки, — сказал король и мановением руки отпустил меня.
Я поблагодарила его, сделала реверанс и попятилась на несколько шагов, прежде чем повернуться лицом к двери. Любовь к моей царственной подопечной (и, увы, страх за собственное благополучие) помогли мне не выразить ни на лице, ни в голосе той неприязни, какую я испытывала к этому человеку. Но только теперь я поняла, как трудно дались Анне Болейн те слова, сказанные на эшафоте, когда она восхваляла жестокого и грубого короля, который погубил ее и был способен погубить любого из нас, даже мою Елизавету.
В тот вечер, когда уснула Елизавета, а подле ее ложа — и служанка на низенькой кровати, я вышла в коридор Гринвичского дворца. Я сразу же насторожилась: там было безлюдно и почти темно. С тех пор как Том набросился на меня, когда я в одиночестве бродила по переходам Вестминстерского дворца, такие обстоятельства всегда заставляли меня быть предельно осторожной. Однако моя комната находилась совсем рядом, и я поспешила туда; слышны были только мои шаги да шелест юбок. И вдруг…
— Кэт! Кэт!
Я уже почти отодвинула засов на двери, но тут узнала этот голос. Рука на засове нерешительно дрогнула.
— Джон?
Он появился на площадке черной лестницы, которой обыкновенно пользовались слуги, и поманил меня рукой. Я быстренько припомнила все, что мысленно повторяла весь день после аудиенции у короля. Если Джон будет рад новому назначению, я буду держаться скромно, а если он не знает, что это я назвала королю его имя, то я и не стану упоминать, как это вышло. Если же он будет огорчен, я извинюсь, буду умолять его о прощении. А если…
Я подошла ближе, к неосвещенному месту между стеной и верхней балюстрадой, и тут Джон заключил меня в объятия и поцеловал.
Все заготовленные слова, все мысли тут же улетучились без следа. Джон привлек меня к своей груди, мои нежные бедра прижимались к его сильным, будто высеченным из камня, ногам. Гульфик на его штанах вдавливался в мои юбки. Очень скоро голова у меня так закружилась, что мне показалось, будто мы с ним вдвоем сейчас покатимся по лестнице. Мы целовались снова и снова, пока не начали задыхаться и не стали одновременно ловить ртом воздух.
— Король спросил тебя? — выговорила я, отдышавшись.
— Скорее приказал, и еще сказал, чье это было предложение.
— Да, я подумала…
Джон снова приник к моим губам. Его руки пробежали по моей талии и спине, потом обхватили мою голову, и он завладел моими губами. Я приникла к нему, лишилась всякой воли, стала податливой, как глина.
Когда же наши уста наконец разомкнулись, Джон прошептал:
— Король в прекрасном настроении благодаря той девушке, в которую влюбился, несомненно, его следующей жене, — но мне нет до него дела. Кэт, я долго ждал какого-нибудь знака, что я тебе небезразличен — особенно после того, как ты стала сторониться меня. Так у тебя, значит, не было ни капельки личного интереса в том, чтобы меня назначили в ту же свиту, к которой принадлежишь и ты? — И он рассмеялся своим глубоким, звучным голосом. — Ты, разумеется, старалась только для леди Елизаветы. — Придерживая меня за подбородок своей большой мозолистой рукой, Джон заглянул мне прямо в глаза, требуя правдивого ответа и всего, что я готова была так охотно ему отдать.
— А что, собственно, интересного в этом для меня? — ответила я ему в тон, хотя мой голос заметно дрожал. Как бы сильно я ни стремилась к Джону Эшли, его неистовая страсть вызвала у меня почти испуг — нет, скорее меня напугала собственная страсть. Мне хотелось возлечь с ним прямо здесь, сию же минуту, наплевав на то, что кто-нибудь может натолкнуться на нас. — Заботилась же я в первую очередь о хэтфилдских лошадях, которым отчаянно не хватает хорошего ухода, — продолжала я, тихонько посмеиваясь. — Кроме того, ты же сам говорил, что хочешь написать книгу об искусстве верховой езды, а я пишу книгу о своей жизни, так что мы можем писать, сидя рядышком, вот и все.
Джон весело улыбнулся, потом вдруг опомнился, заслышав голоса, доносившиеся откуда-то снизу.
— Мы хорошо послужим Елизавете вместе, Кэт, — зашептал он мне в ухо, обдавая жарким дыханием. — Я молюсь о том, чтобы в сельской глуши оказалось поменьше народу, чтобы никто не смог застать нас вдвоем. Лучше всего проводить солнечные дни на лоне природы, подальше от любопытных глаз — тебе ведь тоже потребуются уроки верховой езды, а? — спросил Джон с озорной усмешкой и хлопнул меня по бедрам.
Мне это было приятно, и все же я зарделась. В свои тридцать четыре года я еще не разучилась краснеть! Впрочем, я всегда была так занята делами, что у меня просто не хватало времени на ухажеров (чума на Тома Сеймура!). Однако же я не могла допустить, чтобы наше игривое настроение и безумная страсть затмили печальную действительность.
— Если говорить серьезно, то я ни минуты не сомневаюсь в том, что у Кромвеля есть соглядатаи и в сельской глуши.
— Мне думается, что скоро ему станут не нужны никакие соглядатаи, — сказал Джон и посмотрел по сторонам, ибо и стены имеют уши.
Припоминаю, когда-то давно, еще в Девоне, именно так сказал мне Кромвель.
— Это уже носится в воздухе, — добавил Джон и отодвинул меня чуть дальше, поскольку голоса по меньшей мере двух женщин слышались теперь отчетливее. — Мне все говорят, что Шалтай-Болтай вот-вот свалится со стены и вся королевская конница, и вся королевская рать не смогут его собрать, да и не захотят. Даже так называемые друзья Кромвеля ненавидят его за то, что он взобрался столь высоко. Ну, а теперь, Кэт, любимая, мне нужно уходить.
Любимая! Никто прежде меня так не называл, да и мое имя никто не произносил с такой нежностью. Джон еще раз поцеловал меня, — быстро, крепко, — и уже спустился на пол-этажа, когда по коридору прошли леди Джоанна и ее горничная. Я слышала, как они открыли и затворили дверь комнаты. Снова воцарилась тишина.
Я трогала двумя пальцами свои сладко болевшие губы и чуть было не крикнула Джону, что все спокойно и он может вернуться. Но мне не хотелось, чтобы он считал меня легкой добычей, пусть я только что и вела себя именно так. Странное дело: хотя впервые желание пробудил во мне Том много лет тому назад, мое чувство к Джону было и более страстным, и более глубоким. Да, вместе с ним мы убежим от этого мира и будем воспитывать Елизавету в безопасности, в деревне — так, словно она наша родная дочь.
Вскорости, еще прежде чем нам было позволено уехать из Лондона, стало известно, что Кромвель арестован по обвинениям в государственной измене, получении взяток, распространении еретических сочинений и в гнусном намерении сделаться королем, женившись на Марии Тюдор. «Все это очень напоминало обвинения, выдвинутые против Анны, — подумала я, — все использовано ради того, чтобы очернить обвиняемого и обеспечить вынесение ему смертного приговора». Впрочем, насколько мне было известно, Кромвель был виновен. И я, будучи эгоисткой по натуре, без конца молилась о том, чтобы его не вынудили назвать имена тех, кто шпионил по его приказу. За семь недель, проведенных в Тауэре, кто знает, что он мог наговорить?
Боялась я и того, что, судя по словам Джона, Кромвель каким-то образом завербовал и его к себе на службу, так что его имя тоже могло всплыть. Почему нам сразу не разрешили вернуться в Хэтфилд-хаус? Или же все остановилось, когда четвертый брак короля был расторгнут, а Генрих готовился к свадьбе с Екатериной Говард, «воплощенной добродетелью», как он сам ее назвал?
Они обвенчались 28 июля 1540 года и уехали в длительное свадебное путешествие, начиная с загородного королевского дворца в Оутлендсе. Поскольку его величество умел прекрасно рассчитывать время, в тот самый день на Тауэрском холме, где погибли мужчины, обвиненные в измене совместно с Анной, был обезглавлен Кромвель.
В тот день я занималась с Елизаветой обычными делами по расписанию, слушала ее щебетание, присутствовала на уроках, которые давал ей наставник, Уильям Гриндаль, потом повторяла с ней латынь и французский и даже сделала радостное лицо, когда девочке разрешили навестить трехлетнего братца — он тоже гостил при дворе со своими опекунами — дядями Эдуардом и Томом. Я была совершенно уверена, что братья Сеймур рады постигшей Кромвеля ужасной и позорной кончине (а может, и стояли за всем этим). Пусть Кромвель и вертел мной, как марионеткой, все же это он вызволил меня из безвестности и обеспечил мне самую первую мою должность при дворе, вот я и грустила о его страшном падении.
В конце дня я, печальная и усталая, сидела на садовой скамейке, смотрела на Темзу, протекавшую под стенами Гринвичского дворца, и наблюдала за Елизаветой и Джоном, обучавшим ее верховой езде на посыпанной гравием круговой дорожке. Моя подопечная горделиво восседала на своем пони, очень ловкая и серьезная для своих неполных семи лет. Мне хотелось, чтобы они делали успехи помедленнее, не то король, чего доброго, оставит Джона здесь, когда мы будем уезжать, — Джон рассказывал мне, что шталмейстер его величества с величайшей неохотой разрешил ему удалиться от двора. Сейчас сам шталмейстер отбыл вместе с королем в Оутлендс, а Джона оставил вместо себя — наблюдать за королевскими конюшнями.
Позади я услышала шипение и обернулась. Уж, конечно, это не змея! Ну да, бестелесный голос шептал: «Мистрис! Мистрис!»
Из-за куста мне подавал знаки мастер Стивен, слуга Кромвеля. Моим первым побуждением было покачать головой и подойти ближе к Джону. Не мог же этот человек, так и не поднявшийся выше должности преданного лакея Кромвеля, рассчитывать на то, чтобы занять место хозяина! Я встала со скамьи и подошла ближе к кустам, впрочем, не заходя за них. Мастер Стивен казался испуганным, затравленным.
— За вами что, гонятся? — обратилась я к нему.
— Меня отпустили после многочисленных допросов с пристрастием. Я направляюсь в родные края, в Йорк. Но я поклялся своему господину сначала передать некоторым людям то, что он велел. Сегодня мне позволили с ним повидаться.
— Мне он тоже что-то передал?
Вдруг этот человек стал содрогаться от душивших его рыданий. Упершись огромными кулаками в колени, он согнулся, как будто его вот-вот вырвет. Я сделала еще один шаг вперед, за кусты, и положила руку ему на плечо.
— Вы были сегодня там?
— Это был кошмар, — ответил Стивен, задыхаясь и не глядя на меня. — Топорная работа, слишком много ударов — то ли палач неумелый, то ли нарочно так подстроили, уж и не знаю. А я стоял и думал: «Кромвель в любом деле терпеть не мог неумелых людей».
Он выпрямился и вытер рукавом слезы и сопли.
— Кромвель просил… передать вам, что когда мы впервые встретились в Девоне… если бы он тогда знал, что ждет его впереди… полный крах и позорная смерть, — тут Стивен снова всхлипнул, — …что он все равно не повернул бы назад. Потому что оно того стоило.
— Конечно. Это очень на него похоже. Каждый из нас должен сам решать, ради чего стоит рисковать головой, — прошептала я, беспрестанно поворачивая на пальце перстень.
— Больше я ничего не припомню. Он сказал мне так много всего, а времени было очень мало, да и я… я страшно боялся, что меня оттуда не выпустят, но… им был нужен только он.
— Да, так оно и есть. Я слышала, его сын даже унаследует титул отца и станет бароном. Кромвель ведь породнился с Сеймурами.
Колени у меня дрожали, внутри все сжималось. Почти пятнадцать лет, что я знала Кромвеля, я ненавидела и боялась его, и все же теперь мне было жаль его и стоявшего передо мной человека. Мне снова захотелось бежать подальше от этого дворца и его хозяев — не от одного только отца моей маленькой подопечной, которого она обожала, но и от сэра Томаса Сеймура. Уже много лет мы не встречались, но я к этому вовсе и не стремилась.
— Ступай себе с Богом, Стивен, — крикнула я вслед верному слуге Кромвеля, когда он повернулся и зашагал прочь. Потом неслышно добавила: — Ступай с Богом, потому что здесь по-прежнему правят бал черти.
Но настроение у меня сразу улучшилось, когда я увидела, что ко мне спешит Джон, ведя в поводу пони Елизаветы, а сама она держится за уздечку.
— Есть добрые вести, есть и дурные, — сообщил мне Джон, указывая через плечо на человека, который спешил назад во дворец — должно быть, это он принес Джону какие-то новости.
Я прижала руки к груди.
— Нам можно ехать в Хэтфилд-хаус?
— Я сама все скажу моей Кэт, мастер Эшли, — заявила Елизавета. — Я со своей свитой отправляюсь в путь завтра, но мастер Эшли не поедет с нами, пока не вернутся из своего путешествия мой отец и новая королева — наверное, это будет осенью. Это потому, что шталмейстер пребывает с моим отцом, а мастер Эшли нужен здесь, чтобы присматривать за всем в его отсутствие.
Я кивнула и сморгнула слезы, вызванные не только разочарованием от того, что Джон вынужден будет задержаться тут надолго. И не только тем, что меня тронула истинно королевская манера ребенка сообщать услышанные новости. С жестокой ясностью я вдруг осознала, насколько осторожными придется быть нам с Джоном, чтобы никто — в том числе и моя маленькая госпожа — не застал нас в компрометирующей позе… то есть в ситуации. Возможно, теперь мне пригодится опыт, накопленный за долгие годы службы у Кромвеля, ибо один неосторожный намек на то, от чего меня особо предостерегал его величество, — и я могу потерять доверие и любовь Елизаветы. Если, конечно, Джон вообще еще когда-нибудь приедет к нам в Хэтфилд-хаус.