Майнц, 1455 г.

— Тебе сюда нельзя.

Фуст смотрел на меня сквозь дверное окошко, он так прижался лицом к двери, что грубая его кожа почти слилась с деревом.

Я не понял.

— Это что — шутка?

— Ты нарушил условия нашего контракта. Я требую возврата моих денег.

Я все еще не мог уразуметь происходящее. Как курица, которая бежит по двору с хлещущей из перерезанного горла кровью, я продолжал говорить, словно участвовал в некой беседе, основанной на здравом смысле.

— Сколько, ты говоришь, я тебе должен?

— Две тысячи гульденов.

Я расхохотался, как безумный. Просто не знал, что мне еще делать.

— Ты же знаешь, у меня нет таких денег. Каждый мой грош вложен в Библии. Все, что у меня есть, заложено в счет будущих продаж.

Он бесстрастно разглядывал меня.

— Если ты не в состоянии заплатить, то вся твоя собственность конфискуется. Я сам возглавлю работы и закончу Библии.

— Да как ты можешь? — Тысячи вопросов вылились в один.

Фуст предпочел дать ответ в самом узком, прагматическом смысле.

— Люди знают, кто платит им жалованье. Они закончат работу. Я встречусь с тобой завтра, чтобы обсудить все это.

Он захлопнул окошко.

Десять лет надежды обернулись катастрофой в одно мгновение. Я молотил кулаками в ворота с такой силой, что чуть не снес их с петель. Я обвинял Фуста во всех смертных грехах, а вокруг начали собираться и глазеть на меня прохожие. Никто не посочувствовал мне, никто не вышел из Хумбрехтхофа, хотя все в доме наверняка слышали мои крики.

Израсходовав весь свой гнев, я отправился домой.

Мы встретились на винограднике, что на холме неподалеку от церкви Святого Стефана. Когда я в последний раз был здесь, участок представлял собой слякотную площадку. Теперь все было обнесено каменной стеной, и виноградные лозы выросли уже мне по пояс. На следующую весну они будут плодоносить в первый раз. А через год из винограда можно будет давить вино. Мне хотелось срезать их и сжечь.

По предложению Фуста мы пришли со свидетелями. Я почти что выбрал Каспара, но в последний момент передумал и пригласил Киффера, мастера пресса. Фуст привел Петера Шеффера. Они с Киффером стояли у стены и наблюдали, а мы с Фустом прохаживались между лоз, еще не покрывшихся листвой.

— Мне жаль, что так все получилось, — сказал он.

Он смотрел на меня непреклонным взглядом человека, уверенного в своей победе и уже готовящегося к следующей битве. На вершине холма за ним не было ничего, кроме пустого серого неба.

— Ты с самого начала планировал это? Отослать меня прочь, а потом, когда дело почти завершено, и вовсе вышвырнуть как бродягу?

Он выглядел разочарованным.

— Я был о тебе лучшего мнения, Гутенберг. Я думал, мы вместе сделаем что-то из ряда вон выходящее. Не предполагал, что ты будешь воровать у меня каждую ночь, пока я сплю.

Я уставился на него.

— Пока ты был во Франкфурте, я сделал переучет в Хумбрехтхофе. Переучет всего, что относится к нашему общему проекту. Знаешь, сколько ты украл? Две сотни листов пергамента. Дюжину бутылей чернил. Пятьдесят гульденов израсходованы неизвестно на какие цели. Неужели ты думал, что никто этого не заметит?

— Я не украл ни гроша.

— Значит, позаимствовал. Нет сомнений, теперь ты будешь говорить, что собирался со временем все возместить.

— Я ничего не брал. Все, что мы использовали в Гутенбергхофе, не имело отношения к материалам для Библий.

— А как насчет этих индульгенций?

— Это была моя ошибка, которую я совершил два года назад. Больше она не повторялась.

— «Может ли эфиоплянин переменить кожу свою и барс — пятна свои?» — Он указал на меня своей палкой. — Я навел о тебе справки. Ты прожил такую долгую и необычную жизнь, но почти не оставил по себе памяти в мире. Однако не все твои следы исчезли. Бургомистр Штрасбурга знает о тебе несколько историй, и он с удовольствием их поведал.

Теперь настала моя очередь удивляться.

— Бургомистр Штрасбурга? Это кто такой?

— Человек по имени Йорг Дритцен. Он рассказал мне, как ты втянул его брата в предприятие, которого тот не понимал, высосал из него все денежки, а потом, когда он умер, присвоил его долю.

— Я поступил с его братом в соответствии с нашим контрактом.

— А я поступил в соответствии с нашим. Ты клялся, что деньги, которые я ссужаю тебе, пойдут на получение общей прибыли, а не будут разворовываться и попадать в твои карманы, пока я несу все риски по созданию Библий.

— Клянусь, я ничего такого не делал. — Перед моим мысленным взором возникло видение: мои прекрасные Библии, совершенство моей жизни, заперты от меня в Хумбрехтхофе. — Но даже если и делал, то зачем поднимать этот вопрос сейчас? Через пару месяцев мы получим прибыль, которой хватит нам обоим. Все, что, по-твоему, я должен тебе, будет возмещено, я заплачу проценты, когда Библии будут проданы.

Ответом мне была мрачная ухмылка. Я видел, что он воспринял мои слова как признание; более того, я понял, что он с самого начала так все и собирался сделать. Преследуя меня в судебном порядке теперь, он лишал меня малейшего шанса расплатиться. Незавершенные Библии будут оцениваться совсем не по той цене, по которой будут продаваться готовые, а всего лишь по цене материалов. Даже если суд признает справедливыми половину его претензий, то Фуст заберет книги вместе с прессами, литерами и запасами бумаги по бросовой цене. А когда продаст готовые Библии, вся прибыль достанется ему.

Я посмотрел на стену, у которой стоял Петер Шеффер.

— Конечно, руководить работами по завершению Библий будет он.

Фуст кивнул.

— Ты его хорошо обучил.

Новый приступ гнева обуял меня.

— Тебе придется найти новое помещение. Я — арендодержатель Хумбрехтхофа.

— Уже нет. — Фуст протянул мне лист с печатью. — От твоего кузена Шалмана. Он разорвал ваше соглашение и передал собственность мне.

— И почему же он так поступил?

— Я обещал ему воспользоваться моим влиянием в совете гильдий, чтобы с его собственностью ничего не случилось. И арендную плату обещал удвоить.

Пусть бы лучше земля поглотила меня, оплела корнями виноградных лоз и задушила. Я облокотился на столбик ограды.

— Прошу тебя, — умоляющим голосом сказал я. — Нет нужды…

— День суда уже назначен, — оборвал он меня и отвернулся. — Шестой день ноября за час до полудня в монастыре босоногих братьев. Все, что ты хочешь сказать в свою защиту, скажешь там.