Утром Великой пятницы, святого дня, когда был распят наш Господь Иисус Христос, я проснулся от страха. Меня страшили не армии варваров, собиравших силы для нанесения удара, не убийцы, затаившиеся в дворцовых коридорах, и даже не толпа, готовая разорвать город напополам из-за нерешительности императора. Я боялся, что мои дочери, спящие в отведенной нам маленькой комнате, вот-вот проснутся и увидят, как их отец бесстыдно возлежит на одном матрасе с женщиной, которая не является их матерью.

Анна, видимо, почувствовала, что я проснулся. Она повернулась и взглянула мне в лицо.

— Я, пожалуй, пойду. После вчерашних беспорядков здесь наверняка есть люди, нуждающиеся в помощи врача. — Она встряхнула спутанными волосами. — Пусть твои дочери и догадываются о многом, но некоторые вещи им лучше не видеть.

— Тем более если в этом участвует их отец, — тихо добавил я.

Мое настроение сразу поднялось, как только Зоя и Елена появились во дворце вместе с Анной — та все еще оставалась у нас дома, когда пришли гвардейцы. Закончив далеко за полночь свой обычный обход коридоров, прилегающих к покоям императора, я нашел утешение в ее объятиях, хотя нам и приходилось быть предельно осторожными.

Бесцеремонный стук в дверь отвлек меня от этих мыслей. Я тут же сбросил с себя одеяло и вскочил на ноги, Анна же откатилась к стене и притворилась спящей. В дальнем углу послышалось шевеление, но к тому времени, как Зоина голова высунулась из-под одеяла, я уже стоял у двери и смотрел в непроницаемое лицо гвардейца.

— Тебя вызывают.

Мне успела надоесть эта короткая фраза, судя по всему, единственная форма приглашения, известная телохранителям императора. Но я с радостью ухватился за этот предлог, чтобы покинуть комнату, и охотно последовал за гвардейцем. Небо за окнами только-только начинало сереть, однако в коридорах дворца вовсю кипела жизнь, и мы с трудом пробивали себе дорогу среди суетящихся чиновников с заспанными лицами. Наконец мы оказались у двери, охраняемой четверкой печенегов. Мой сопровождающий произнес что-то неразборчивое, и они расступились по сторонам.

— Иди наверх, — сказал он. — Мы подождем здесь.

Стараясь казаться невозмутимым под неприветливыми взглядами печенегов, я прошел в дверь и стал подниматься по лестнице.

Спустя какое-то время я начал думать, что гвардейцы подшутили надо мной, потому что лестница казалась бесконечной — сплошная череда лестничных маршей, неумолимо ведущих все выше и выше. Странно было и то, что по ней больше никто не пытался подняться. Я не встретил ни одного человека, не видел, чтобы кто-нибудь спускался вниз, и не слышал ничего, кроме звука собственных шагов. Даже узкие окна бы ли так глубоко утоплены в стенах, что разглядеть через них можно было разве только серый свет.

Свернув за очередной угол, как две капли воды походивший на предыдущие, я увидел над головой узкую полоску неба, преодолел последнюю дюжину ступеней и оказался на широкой площадке. Никогда в жизни я не бывал на такой высоте. Наверное, человек просто не может строить дома выше этого, не вызывая зависти у Бога. Днем отсюда, вероятно, открывался потрясающий вид на город и его окрестности, но в этот предутренний час я смог разглядеть лишь разбросанные по округе россыпи затухающих угольков — следы далеких пожарищ. По краю башни шла невысокая стена, совершенно несопоставимая с глубиной бездны, от которой она меня отделяла. И конечно, несоразмерная с величием императорской жизни, которую она в данный момент защищала.

Я упал на колени, радуясь возможности спрятаться от пугающего меня бесконечного пространства вокруг, и распростерся на полу.

— Вставай. Завтра, быть может, ты захочешь приберечь свою почтительность для другого человека.

Голос императора звучал спокойно, но усталость, проглядывавшая в чертах его лица, придавала его словам оттенок горечи.

— Твоя уверенность во мне настолько низка, мой господин?

Наверное, от высоты я немного повредился рассудком, иначе как объяснить мою дерзкую попытку шутить с императором?

Его губы чуть дрогнули в улыбке под густой бородой.

— Уверенность? Деметрий Аскиат, ты один из немногих людей, в которых я сколько-нибудь уверен. Все до единого военачальники считают меня трусом, если не хуже, а мои подданные открыто поносят меня на улицах. Иным из моих предшественников за меньшие прегрешения выкалывали глаза и отрезали носы.

— Они молятся о том, чтобы ты жил тысячу лет, — возразил я.

Император раздраженно поморщился.

— Я правлю империей вот уже пятнадцать лет, — сказал он. — Дольше, чем любой другой со времен великого Болгаробойцы. Но что напишут о моем царствовании будущие Феофаны и Прокопии?«Он всю жизнь сражался с варварами, когда они на него нападали, но охотно уступил им империю, когда они пришли к нему как гости». — Он повернулся к востоку, где уже начинала разгораться алая заря, возвещавшая о восходе солнца. — Я стоял на этом самом месте, когда Халкидон был сожжен дотла турецкой армией, а нас спасла от нашествия турок только узкая полоска воды. Без франков, норманнов, кельтов, латинян и прочих варваров, которых посылает к нам с запада Папа Римский, турки снова придут, и на этот раз они не остановятся на берегу Босфора.

Он пнул ногой стену, и я невольно сжался, испугавшись, что он споткнется и перевалится через эту невысокую преграду.

— Мои советники и их подручные не понимают, что мы не обладаем мощью наших предков. Мы не можем победно идти по миру, как это делали Юстиниан или Василий. У нас много золота, но мало воинов, и чтобы защитить свой народ, я должен призвать других сражаться вместо нас.

— Тогда неудивительно, что твои военачальники недовольны, мой господин.

Император рассмеялся.

— И впрямь неудивительно, а вот что действительно удивляет, так это почему они до сих пор позволяют мне оставаться на троне. Все эти пятнадцать лет я избегал войн, да и зачем они мне? В случае победы мои полководцы обрели бы опасную силу и позарились на мой трон; в случае же поражения я обрек бы на страдания многие тысячи ромеев. Я защищал империю, стравливая наших врагов друг с другом. Но теперь совсем иная ситуация, и этот сомнительный метод, который стал основой моей политики, оказывается всего лишь трюком фокусника.

— Однако стены остаются неприступными, — возразил я. — Пока они охраняются, варвары только и могут что грабить предместья.

— Крепость стен зависит от преданности охраняющих эти стены гарнизонов. Как долго они будут поддерживать труса, отказывающегося отвечать на провокации варваров?

Из-за горизонта поднималось ярко-алое солнце, заливая восток холодным красноватым светом, а над нашими головами медленно двигалась огромная гряда облаков, наползающих друг на друга. Где-то внизу зазвонили колокола церквей, уже можно было разглядеть их многочисленные купола, отливающие рассветным румянцем. Я вздрогнул, и, заметив это, император сказал совсем другим тоном:

— Продолжай хранить верность, Деметрий, и держись поближе ко мне. У тебя нет предположений относительно их планов?

Кое-какие предположения у меня были. Ночью я продумывал сотни уловок, к которым могли бы прибегнуть варвары, но ни одна из них не представлялась вероятной.

— Сегодня они намерены убить меня, — хладнокровно произнес император. — Мертвый, я тут же превращусь из труса в мученика. Тогда жители города и мои военачальники распахнут городские ворота, дабы отомстить за мое убийство, и варвары разгромят их наголову. Пока мы остаемся за городскими стенами, варвары не могут причинить нам вреда, следовательно, они должны выманить нас. А пока я продолжаю править, мы будем оставаться за стенами, следовательно, они должны устранить меня.

— Мой господин, ты мог бы остаться здесь, на башне, — предложил я. — Сюда никто не проникнет, и ты будешь в полной безопасности, пока варвары не уйдут.

Алексей грустно покачал головой.

— Какая разница — умереть или оказаться в полной изоляции? Мои военачальники станут отдавать приказы, которых я не смогу отменить, и это неизбежно приведет к битве. Нет, я должен находиться среди них, используя всю власть, какую имею; ты же будешь следить за тем, чтобы агенты варваров — возможно, твой таинственный монах — не одолели меня. Пока мы находимся за стенами, нам ничто не угрожает.

Я взглянул на запад и увидел в сероватом утреннем свете огромное войско, готовое начать войну. Варвары провели ночь на поле, в холоде и сырости, но я не сомневался, что их мечи надежно защищены от ржавчины. Где-то там среди них обретался и Балдуин, проверял снаряжение и мечтал о том, что к вечеру империя будет принадлежать ему.

Император ничего больше не сказал. Я проследовал за ним вниз по длинной лестнице, слушая звуки, доносившиеся из двора, в котором собиралось наше собственное войско.

Варвары выстраивали свои боевые порядки не менее двух часов, и все это время я находился в тронном зале, стараясь следить не за происходящим на поле, а за ближайшим окружением императора. Меня поражало, как этот задиристый и живой человек, с которым я разговаривал на вершине башни и в саду, мог подолгу сохранять статуарную позу, требуемую ритуалом. Он неподвижно сидел на золоченом троне, повернутом так, чтобы он мог видеть наших противников, а перед ним нескончаемым потоком проходили придворные и воины. С большинством их прошений он даже не знакомился, поручая отвечать на них Крисафию. В иных случаях, когда вопрос был особенно запутанным или когда проситель пользовался его благосклонностью, Алексей отвечал сам, по необходимости меняя тон с сурового на любезный. Меня удивляло, что сложные проблемы империи улаживаются подобным образом, однако я ни разу не почувствовал, чтобы император выразился неясно или двусмысленно.

И все это время зал наполняло тихое пение. Поскольку император не мог присутствовать на службе в храме Святой Софии, алтарная преграда была воздвигнута прямо за его троном, и три священника исполняли печальные песнопения Великой пятницы. Будь моя вера покрепче, эти песнопения принесли бы мне успокоение, напоминая о том, что даже самые страшные страдания и смерть обернутся для нас жизнью вечной. Но по правде говоря, меня только расстраивало жестокое повествование о Страстях Господних. Не знаю, как оно действовало на императора, но, похоже, он не обращал внимания на богослужение, кроме тех моментов, когда священники выходили к нему, чтобы он исполнил роль, отведенную ему уставом службы. Тогда в аудиенции наступала пауза, и он произносил должные слова или делал то, что предписано, а затем возвращался к своим основным обязанностям. Фимиам струился из-за алтарной преграды вместе с музыкой, и этот аромат вкупе с однообразием церемониала притуплял мои чувства и вызывал сонливость.

Чем выше поднималось солнце, тем больше придворных собиралось в тронном зале. Они стояли группами вдоль стен и разговаривали между собой так тихо, что, даже стоя совсем рядом, я не мог разобрать ни слова. Их присутствие обострило мою тревогу и пробудило бдительность, ведь мне пришлось наблюдать за столькими лицами и следить за столькими руками, в каждой из которых мог прятаться кинжал. Хотя в открытые окна лился прохладный воздух, я взмок от напряжения, и меня вновь поразило самообладание императора, который неподвижно сидел в тяжелом парадном облачении.

На четвертом часу бронзовые двери отворились, впустив знакомую мне фигуру графа Гуго в сопровождении четырех охранников и множества слуг. Мы с командиром печенегов переглянулись, и он поставил охрану ближе к трону. Я не сомневался в том, что граф Гуго верен императору — или, по крайней мере, его сокровищам, — однако в такой важный день было бы крайне опрометчиво подпускать варваров слишком близко. Император, как всегда, не выразил никакого неудовольствия.

— Граф Гуго, — заговорил Крисафий, стоявший возле трона, — твои соотечественники опять готовы выступить против нас. Мы — миролюбивый народ, в их же сердцах одна лишь война. Не согласишься ли ты еще раз отправиться к ним и передать наше горячее стремление к дружеским отношениям? Те, кто дружит с нами, испытывают блаженство жизни, в то время как нашим врагам достаются лишь смертные муки.

Граф Гуго нервно сглотнул и поправил висевшую у него на шее драгоценную подвеску.

— Ты знаешь, что император всегда может распоряжаться мной. Но мои соотечественники объяты безумием, которого я не в силах ни исцелить, ни понять. Они забыли о благе, ибо ими движет жажда крови и войны. Они меня попросту не услышат. — Он понизил голос. — И вряд ли отнесутся с должным уважением к моему нынешнему статусу.

Крисафий явно готовился сказать какую-то резкость, но император остановил его. Это было почти неуловимое движение — легчайший наклон головы и еле заметное расширение глаз, — но оно подействовало на Крисафия как громогласный окрик. Он тут же перестроился и проговорил:

— Император напоминает тебе, что в этот святой день все христиане должны стремиться к братскому единению. Наш Господь Иисус Христос учил: «Блаженны миротворцы, ибо велика их награда на небесах».

Секретарь весьма вольно обошелся с евангельскими строками, однако графа Гуго они убедили. Поправив усыпанный драгоценными камнями лор (их было так много, что я испугался, как бы они не раздавили графа своей тяжестью), он почтительно поклонился императору и поспешил удалиться. За дверью раздался голос сержанта, приказавшего подать графу лошадей.

Подозреваю, что, будучи предоставлен самому себе, граф Гуго постарался бы как можно дольше тянуть с выполнением посольской миссии, но император успел хорошо изучить его, и поэтому уже через четверть часа из Озерных ворот навстречу варварам выехала маленькая процессия. Заметив это, я перешел к другому окну, постаравшись встать так, чтобы видеть одновременно и императора, и франков.

Едва граф Гуго и его свита спустились в ложбину и скрылись из виду, как двери с грохотом открылись. Я стремительно повернулся, схватившись за рукоять меча, но это оказался брат императора Исаак. Он ворвался в зал, пренебрегая манерами и условностями, и на сей раз без своей обычной свиты.

— Что происходит? — крикнул он Крисафию. — Варвары вот-вот пойдут на нас в атаку, а наши отряды сидят по казармам и начищают до блеска щиты! Их давным-давно следовало вывести к стенам, чтобы в нужный момент они могли вступить в бой с неприятелем!

Крисафий бесстрастно посмотрел на него.

— Император полагает, что, увидев войска на улицах города, толпа потребует решительных действий и несдержанные командиры предпримут поспешную атаку.

— С каких это пор политика императора стала зависеть от настроений толпы? Неужели он настолько потерял веру в своих командиров, что не доверяет им отдавать приказы солдатам?

На этот раз Крисафий был менее терпелив.

— Если бы командирам можно было доверять в вопросах стратегии, они давно уже стали бы полководцами! К тому же для защиты стен у нас есть множество лучников.

— И они снова будут целиться в облака, как вчера? — Исаак побагровел от гнева. — Каждый раз, когда мы уступаем этим варварам, они становятся все смелее и наглее. Поражение — вот единственный урок, который следует им преподать! Поражение, нанесенное всей мощью нашего войска!

Спор грозил затянуться, но император в один миг утихомирил и советника, и брата. Он всего-то и сделал, что слегка вытянул пальцы правой руки, словно любуясь перстнями, однако и Крисафий, и Исаак, и все остальные собравшиеся тут же замолчали и обратили взгляды на равнину за окнами. Граф Гуго возвращался обратно. Он скакал во весь опор, намного опережая свою свиту, словно за ним гнались злобные фурии. Промчавшись через ворота, он взбежал по лестнице и предстал перед императором прежде, чем последний из его отряда подъехал к стенам. За все это время никто не произнес ни слова, лишь священники продолжали свое непрерывное пение за алтарной преградой.

Великолепие графа Гуго сильно поблекло за время его отсутствия, хотя гордость посла осталась непокоренной. На его лоре зияли пробелы — часть камней выпала из-за бешеной тряски в седле. Подол далматики был забрызган грязью. Расшитая жемчугом шапочка, которую он носил постоянно, сползла на одно ухо, и это ухо горело, будто кто-то как следует заехал по нему.

Несмотря на все это, Крисафий подождал, пока граф выразит свое почтение должным поклоном, и только после этого позволил ему говорить.

— Мой господин! — воскликнул граф с негодованием. — Как я и предупреждал тебя, они оказались совершенно глухи к велениям совести и доводам разума! Они обозвали меня рабом, — меня, брата короля франков! Их короля, между прочим. О чем можно говорить с такими людьми?

— И о чем ты с ними говорил? — неприязненно спросил Крисафий.

Но граф не стал спешить с ответом, потому что из-за импровизированной алтарной преграды внезапно появились трое священнослужителей и торжественно подошли к императору. Один из них держал в руках высокий крест на деревянном древке, второй — кадило, третий — золотой потир. Этот последний поднес потир к губам императора, а остальные двое встали по бокам от него, продолжая петь. Император сделал глоток, после чего священники удалились обратно.

Проводив их взглядом, граф Гуго произнес:

— Я сделал все, чего хотел от меня мой господин император. Я воззвал к их христианским чувствам, сказав, что они должны видеть в нас братьев. Я напомнил им, что они сейчас вдали от родного дома и от своих союзников, и лучше ощутить поддержку благородных ромеев, чем добиваться их поражения. Я призывал их любить все доброе на земле и на небесах, а они смеялись надо мной! Надо мной, братом ко… — Граф оборвал себя на полуслове, поймав немигающий взгляд Крисафия. — Они сказали: «Зачем вымаливать то, что мы и сами можем отнять, а тем более у императора, чья корона упадет прежде, чем мы захватим город?» Я пытался спорить с ними, но им надоели разговоры, и я испугался, что они убьют меня, если я задержусь еще хоть ненадолго. «Беги к своим грекам, — кричали они мне вслед, — но ты не обретешь там безопасности, ибо мы уже идем и никто не сможет устоять против нас!»

— Они действительно идут! — воскликнул севастократор Исаак. Он стоял возле окон, через которые были видны передовые ряды кавалерии франков, приближающейся к нам в полной боевой готовности. — Теперь-то ты услышишь меня, брат?

Крисафий бросил взгляд на императора, неподвижного как скала, и вновь повернулся к Исааку.

— Твой брат напоминает тебе, что стены города неприступны, если только варварам не удалось за ночь построить целую армию осадных машин. Мы можем выдержать тысячу таких атак.

— И каждая атака будет стоить нам человеческих жизней! — Исаак обращался теперь ко всем присутствующим в зале, а не только к брату и его советнику. — Наши жены станут вдовами, а наши дети — сиротами, оттого что мы не осмеливаемся оказать сопротивление противнику! По-моему, лучше умереть на поле боя в сиянии славы, чем ждать, пока варвары из-за стен не перестреляют нас по одному.

— Прости меня, мой господин, — перебил его граф Гуго. — Я умоляю императора извинить меня и возвращаюсь в свои апартаменты. Посольская миссия совсем измотала меня!

Крисафий отпустил его взмахом руки. Я заметил, что вслед за графом зал покинуло и несколько печенегов. Судя по всему, Гуго отправился не отдыхать, а набивать сундуки завоеванными во дворце трофеями, чтобы обезопасить их от прочих варваров.

— Мой господин! — обратился к императору Крисафий. — В том, что варвары не выразили доверия графу Гуго, нет ничего удивительного. Они опасаются, что он предал свой народ, и потому не обращают внимания на его попытки к примирению. Но христианин не должен вступать в бой до той поры, пока он надеется разрешить дело миром. Выбери другого посланника, который смог бы впечатлить варваров своим достоинством и статью. Пошли одного из твоих военачальников в сопровождении небольшого отряда, ибо слова, изреченные воином, обладают большим весом.

— А легион катафрактов обладает еще большим весом! — Исаак стоял в проеме окна, не отрывая глаз от приближающегося к городским стенам войска. — Ты и сам мог бы выйти сюда, брат, они бы тебя и не заметили. Слышишь это? — Он сделал паузу, и в зал проник отдаленный шум, напоминающий рокот прибоя или завывание бури. — Народ пришел в волнение, зная, что к городу подходят варварские полчища, и он требует от тебя немедленных действий!

Севастократор направился к трону, и я тоже подошел ближе, поскольку по-прежнему относился к нему с подозрением.

— Удержать франков словами уже невозможно, — продолжал Исаак. — На этой стадии усилия одного человека не заставят их остановиться, а в это время твои враги в городе ослабят нас, развязав мятеж. Если мы сейчас атакуем, то одним махом вернем доверие народа и разгромим варваров.

— И будем открыты для турок, — раздался голос императора. Алексей заговорил в первый раз с тех пор, как вошел в зал. — Если мы проявим твердость, то легко справимся и с чернью, и с варварами, и с турками. Если же дрогнем, любая из этих сил одолеет нас.

— Забудь о турках! — вскричал Исаак, забыв о протоколе и этикете. — Разве это турки ломятся сейчас в ворота города, жаждая нашей крови? Мы смогли продержаться эти пятнадцать лет только потому, что всегда сосредоточивались на самой насущной опасности, а не на грядущих бедах. Это тебе не игра, в которой можно предугадать будущие ходы противника и пожертвовать мелкими фигурами ради достижения конечной цели. Здесь каждый шаг грозит гибелью, и жертвовать ты можешь только собой. Вернее, нами обоими. Прошу тебя, брат, опомнись, пока не поздно!

Эти два брата, столь схожие внешне и столь разные по характеру, представляли собой захватывающее зрелище. Чем больше неистовствовал Исаак, тем более спокойным становился Алексей, и когда наконец он соизволил ответить, за него, как и прежде, говорил Крисафий:

— Мы пошлем командира «бессмертных» в сопровождении десяти воинов, чтобы предостеречь варваров от глупости.

Исаак чуть не взорвался от ярости, но Крисафий еще не закончил:

— Тем временем прикажи, чтобы все легионы охраны собрались у ворот.

— Я сам их соберу. И передам твои слова командиру «бессмертных», — процедил сквозь зубы Исаак и, небрежно откланявшись, выбежал из зала.

Шум толпы, доносящийся с улицы, стал громче, когда двери распахнулись, и затих, когда их вновь плотно прикрыли. В зале установилась тишина, нарушаемая только пением священнослужителей. Придворные все как один уставились в пол и не осмеливались разговаривать. То ли они не знали, как реагировать на демонстративное поведение севастократора, осмелившегося спорить с василевсом, то ли беспокоились, не станет ли их преданность императору гибельной для них.

— Вот они.

Крисафий увидел их первым, а возможно, это император подал ему знак. В поле зрения появились первые всадники из отряда «бессмертных». Они ехали на специально выведенных мощных животных, способных доставить человека, целиком закованного в броню, в самый центр битвы. Во время пребывания в армии я несколько раз видел их в действии и каждый раз удивлялся, как редко им приходилось использовать копье или булаву, как быстро они одной лишь своей тяжестью разрывали строй противника и рассеивали людей перед собой. Исаак был прав: ничто не могло бы вернее убедить варваров в нашей мощи, чем эти воины.

По мере того как они показывались из-под стены, я их считал. Первым ехал командир, четыре катафракта защищали его с боков, и сзади ехали еще четверо. Я подумал, что этого вполне достаточно. Но за ними появились и другие, они двигались ряд за рядом: двадцать, шестьдесят, сто…

— Я приказывал отправить десять человек!

Все присутствующие в зале повернулись к императору, который приподнялся на троне, чтобы видеть, что происходит внизу. Теперь он совсем не был похож на изваяние: лицо его исказилось от ужасного гнева, тело дрожало от ярости.

— Верните их немедленно, пока варвары не подумали, что мы собираемся атаковать!

Приказ был передан, и со стен раздался резкий звук труб, но катафракты успели удалиться на значительное расстояние, и головная часть колонны вплотную приблизилась к передовым отрядам варваров. Они были слишком далеко от нас, чтобы услышать сигнал к возвращению, и слишком близко к франкам, чтобы вернуться. Нам оставалось только смотреть, как разворачивалась эта трагическая пантомима. Ни одна из сторон не замедлила хода: катафракты сохраняли свою неторопливую поступь, а франки — свое неумолимое продвижение. Их разделяло не более пятидесяти шагов, и они продолжали сближаться. Я ждал, что в рядах франков откроется проход — это означало бы, что они признали наше посольство, — но они оставались плотно сомкнуты.

— Вернитесь назад, — прошептал чей-то голос.

Потом с неба тучей посыпались дротики и стрелы, и сражение началось.

Первые стрелы еще были в полете, а наша конница уже отреагировала: колонна распалась и легким галопом перестроилась в двойную линию, развернутую к франкам. Стрелы не могли причинить нашим людям значительного вреда, так как их броня выдерживала и не такое, но я заметил, что несколько лошадей упали и всадники пытаются высвободиться из стремян, пока их не накрыл противник. С криком, донесшимся до наших ушей, варвары опустили копья и бросились в атаку. Наши катафракты тоже пришпорили коней, и две волны — коричнево-черная и серебристая — хлынули навстречу друг другу, стремительно поглощая разделяющее их пространство. Затем они схлестнулись, и фигуры отдельных людей потерялись в море битвы.

— Мы должны выслать к ним подкрепление, мой господин, — сказал Крисафий нетерпеливо, но явно не испытывая того смятения, которое охватило остальных придворных в зале. — Сотня против десяти тысяч — их всех перебьют без всякой пользы!

— Если я пошлю туда еще людей, будет просто еще больше убитых. И прежде всего, почему их было сто? Я отдавал приказ отправить десять человек!

— Мой господин, толпа…

— Забудь про толпу. Мой долг — обуздывать толпу, а не потворствовать ее безудержным страстям. Для этого у нас есть ипподром. Где мой брат?

— Возле Царских ворот с отрядом варягов, мой господин, — осмелился ответить молодой придворный. — Он ждет только вашего приказа выступить на помощь коннице.

— Тогда ему придется долго ждать. Иди и прикажи ему от моего имени, чтобы он ни в коем случае не покидал пределы города!

Юноша бросился к дверям, но остановился, услышав властный окрик Крисафия. Глаза евнуха обшарили зал и остановились на мне.

— Деметрий, ты близко знаком с командиром варягов. Это распоряжение будет воспринято лучше, если его передашь именно ты.

Ослушаться прямого приказа советника в присутствии императора я, конечно, не мог, но мое чувство долга восстало.

— Я нужен императору… — начал я.

— Там ты ему еще нужнее. Ступай!

Несмотря на то что меня мучили дурные предчувствия, пришлось подчиниться. Я побежал к дверям, в спешке поскальзываясь на мраморном полу. У колонны я задержался и оглянулся на императора, надеясь, что он отменит приказ советника и велит мне остаться там, где, по моим ощущениям, я был нужнее всего. Но он этого не сделал. Стоя перед троном, император безмолвно смотрел в окно, окруженный придворными, которые громко спорили друг с другом. Одни лишь священники продолжали вести службу, безучастные к тому, что на равнине перед дворцом решается судьба империи. Как раз в тот момент, когда я обернулся, они снова вышли из-за перегородки и вынесли икону, видимо для целования ее императором. Я не мог не восхищаться их погружением в литургию, их благочестивым равнодушием ко всему светскому, хотя мне и казалось, что невнимание к столь значительным событиям — это своего рода святотатство. Наверное, я им завидовал.

Император заметил священников и опустился на трон, чтобы принять участие в ритуале. Несомненно, он должен был вновь обратиться в бесстрастную статую, как того требовал этикет, но тревоги и заботы отняли у него способность притворяться, и в его взгляде читался откровенный интерес. Кажется, он даже не мигал, как будто его внезапно поразила какая-то мысль или чей-то вид. Его лицо было обращено ко мне, и я, испугавшись, что он недоволен моим промедлением, собрался было бежать дальше, как вдруг понял, что его глаза прикованы не ко мне, а к одному из священнослужителей. Я проследил за взглядом императора. Двое священников уже примелькались мне за это утро, а третий был новым — вероятно, он пришел сменить предыдущего. Он крепко держал в руках крест на длинном древке и смотрел на него с каким-то исступлением, откинув голову назад, словно подставляя лицо солнцу. Эта поза подчеркнула угловатость его черт и особенно кривую линию носа, и еще я подумал, что он, должно быть, недавно из монастыря, потому что кожа черепа в выбритом кружке тонзуры была совсем еще розовой.

Слишком медленно до меня дошло значение того, что я увидел. Возможно, император уловил в этом человеке что-то нечестивое или просто удивился незнакомому лицу, но он не мог знать, кто приближается к нему. А вот я обязан был сразу это понять. Я с криком метнулся к трону, расшвыривая в стороны всех, кто стоял у меня на пути.

И тут монах нанес удар.