— Черт! Старк, я боялся, что не застану тебя. — Возбужденный голос Проныры глухо звучал в трубке. — Я думал, ты уже ушел.

Мэтью одной рукой держал трубку, а другой схватился за голову. Вчера вечером, уже к третьему периоду хоккейного матча он почувствовал, что перебрал пива, пытаясь сообразить, как быть с обещанием, данным Проныре. И что же у него есть на сегодняшний день? С чем ему работать? Блистательная и витающая в облаках пианистка. Алмаз, который то ли существует, то ли нет. Запутавшийся американский сенатор, которого Мэтью с удовольствием навестил бы и порасспрашивал, если бы не дурацкое чувство долга перед Пронырой. Голландец, который, возможно, уже сгинул. Погибшая голливудская агентша. Парочка Пеперкэмпов.

И сам Проныра. Бывший вертолетный стрелок, которому ничего не стоило пустить в цель все восемьдесят четыре заряда 96-го калибра, сам сейчас одной ногой был в могиле и никак не мог понять, что уж кто-кто, но только не Сэм Райдер нуждается в его помощи.

В общем, решил Старк, работать не с чем. Но в нем зудело какое-то неистребимое и настойчивое благородство, и он знал, что не сможет плюнуть и пустить, все на самотек. Вчера поздно вечером он пытался дозвониться до Джулианы Фолл, чтобы извиниться за свои подначки, обаять ее и выудить все — неважно, что это будет, — все, о чем она умолчала. Он наткнулся на проклятый автоответчик, который сладким голосом сообщил, что она не может ответить сейчас на его звонок. Потягивая последнюю бутылку пива, он спросил себя, чем же она занимается и с кем проводит вечер. Он представил себе ее — белокурые волосы, струящиеся поверх енотовой шубы — изысканная помесь джазовой музыкантши Д. Д. Пеппер с концертирующей пианисткой Джулианой Фолл. Коктейль, которого на самом деле не существует. Либо то, либо другое, но никак не вместе. Или ни то, ни другое.

Мэтью не оставил ей сообщения.

Сейчас он опять торчал в редакции «Газетт», избегая Фелди и думая о том, что, видимо, лучший способ сохранить шкуру Отиса Рэймонда целой — просто ничего не предпринимать. Нужно сказать этому болвану: пусть спрячется в свою нору и не показывает оттуда носа. Если, конечно, он хочет жить, черт бы его побрал!

— Ты же знаешь, мне никогда не удавалось ускользнуть от тебя, — ответил он, понимая, что Рэймонду это понравится. — Что новенького?

— Как продвигаются дела с алмазом?

— Никак.

— Черт, Старк! Ты что, упустил его?

Мэтью не обиделся.

— Разве ты можешь сказать, что я что-нибудь когда-нибудь упускал?

— Ну ладно, старик, — протянул Отис Рэймонд. Его голос звучал уже более уверенно. Одно он знал наверняка: на Мэтью Старка он может положиться. Ведь они вместе, пилот и стрелок разведывательного вертолета, выжили, что удалось совсем немногим из их «розовой бригады». — Слушай, у меня нет времени на болтовню. Возьми карандаш. Пиши. Джоханнес Пеперкэмп, огранщик алмазов, Антверпен. Как пишется его фамилия, не знаю.

— И не нужно, — сказал Мэтью, проклиная самого себя. — Где ты слышал это имя?

— Все концы начинают сходиться, да, Мэтью?

— Нет, концы вовсе не сходятся. — У него стучало в висках. С сегодняшнего дня он ограничит себя двумя бутылками пива. — Черт побери, где ты получаешь информацию? Проныра, говори со мной прямо. Я не могу заниматься делом, если ты не расскажешь мне все, что знаешь. Кто стоит за всем этим, кто…

— Старик, я не могу рассказать. — Проныра заговорил совсем тихо. — Я тебе и так слишком много наговорил, и если тут узнают, мне крышка.

Мэтью замер. Он перестал дышать. Головная боль прошла. Он мыслил четко и хладнокровно. Отис Рэймонд никогда не преувеличивал опасности, угрожающей ему. Его научил этому Вьетнам. Если Проныра передавал по рации, что его обстреливают полдюжины солдат НВА, то можно было быть уверенным, что его обстреливают именно полдюжины солдат НВА. Не три. Не десять. А шесть.

Старк почувствовал, как у него заныло в кишках.

— Сматывайся оттуда, — произнес он каменным голосом. — Райдер не стоит твоей жизни. Проныра, где бы ты ни был — убирайся оттуда. Приезжай в Вашингтон. Поживешь пока у меня.

— Я не знаю, сумею ли выбраться.

— Выбирайся.

— Старик, если смогу…

— Я сказал, выбирайся!

— Господи! Старк, меня… — Проныра молчал несколько секунд, а когда заговорил, был уже в панике. — Черт! О, черт! Меня засекли!

Мэтью вскочил, но не потерял самообладания. Нельзя терять его сейчас. Если он проявит слабость, то для Отиса Рэймонда это добром не кончится.

— Проныра, скажи, где ты? Я приеду.

Трубка молчала, и Старк не смог сдержаться, потому что теперь, похоже, это уже не имело никакого значения.

— Проклятье! Проныра!

Но в ответ он услышал только настойчивые гудки.

Старк стиснул зубы так, что у него свело челюсть, но затем глубоко вдохнул спертый воздух раскаленного помещения, заглушая охватившее его волнение. Проныра готов пойти ко дну из-за Сэма Райдера, а Старк ни черта не может поделать, разве только попытаться ухватиться за все эти дурацкие крючки. За Камень Менестреля, и за проклятых Пеперкэмпов.

Я сказала вам — я ничего не знаю о бриллиантах…

Врешь, милашка.

Постепенно до него дошло, что Элис Фелдон стоит рядом. Он не представлял, как долго она здесь простояла.

— С тобой все в порядке? — спросила она, и в ее словах было гораздо больше любопытства, чем беспокойства. Он понял — никто, кроме него самого, не сможет справиться с Мэтью Старком.

Он кивнул и положил трубку на рычаг.

— У твоего приятеля неприятности, — заметила она.

— Ничего особенного. Он думает, что выкарабкается.

— А ты как думаешь?

Он смотрел на нее спокойно, но сердце его не покидало отчаяние.

— Шансов — ноль.

— Что это значит?

— Так говорили о вертолетных стрелках.

— Это Проныра?

— Ага. Он был стрелком и выжил. Когда он выводился из Вьетнама, ему был двадцать один год. А теперь можно сказать, что вторую половину жизни он профукал. — Мэтью снял со спинки стула свою кожанку. Руки и ноги плохо слушались его, и движения стали неуклюжими. — Если Проныра позвонит снова, выясни, где он находится. Во что бы то ни стало, выясни.

— Попробую.

Он посмотрел на нее тяжелым взглядом, его глаза потемнели.

— Не надо пробовать, Фелди. Надо просто выяснить.

Любой другой на ее месте кивнул бы и заткнулся, но это была Фелди — проницательная и бесцеремонная.

— Ну-ну, поосторожнее.

Он вздохнул.

— Извини.

Он произнес это сквозь зубы, но Фелди удовлетворенно кивнула.

— По крайней мере, сейчас уже непохоже, что ты убьешь кого-нибудь в припадке бешенства.

Он попытался улыбнуться.

— Кто, я?

— Да, ты. А теперь скажи, что ты недоговариваешь?

— Фелди, Проныре обязательно нужно выбраться оттуда. Втолкуй ему это.

— Я попробую. О'кей? Но ты…

— Когда у меня будет что-нибудь вразумительное, тогда и поговорим.

— Ладно, договорились. Знаешь, у меня на телефоне тебя ждет какой-то мужик. Его соединили со мной. Будешь говорить?

— Кто такой?

Мэтью думал о Джулиане.

— Просто мужик. Он не счел нужным представиться.

Райдер? Старк прошел к столу Фелди и взял трубку. Фелди маячила по правую руку от него в сползших к кончику носа очках. Он мрачно посмотрел на нее.

— Ты позволишь поговорить?

— Говори на здоровье, — сказала она, но не сдвинулась с места.

Он перестал обращать на нее внимание и нажал на кнопку телефона.

— Слушаю.

— Хочу вам сказать, что вы всегда умели располагать к себе людей, сэр.

Низкий голос на другом конце провода неторопливо произнес фразу, в которой лишь угадывалась издевка, и он был удивительно знакомым. Мэтью насторожился, весь подобрался и сел в кресло.

— И очень хорошо, что ваша компетентность так удачно дополняет вашу индивидуальность.

— Кто это?

— Ты не помнишь меня?

В трубке послышался короткий, отрывистый хохоток, и Старк вспомнил. Он не шевелился и не дышал. Он замер и слушал, все еще надеясь, что ошибается, но знал, что ошибки быть не может.

— Мне тут подумалось, что я стал прототипом того негодяя из твоей книжонки, — продолжал голос. — Я ведь прочел ее. Я тут запамятовал, как называется та дыра, где я сижу сейчас, но, надо сказать, и здесь я нахожу свои маленькие радости. По крайней мере, в твоей стряпне нет слюней. Боже ж ты мой, если бы ты знал, как я устаю от слюнтяев.

Мэтью потянулся и взял карандаш и клочок бумаги — просто для того, чтобы держать что-то в руках и сохранить ощущение реальности. Он чувствовал, как почва уходит из-под ног и его уносит в прошлое.

Тяжелые, черные буквы сложились в слово: Блох. Он забыл об Элис Фелдон.

Сержант Филипп Блох. Во Вьетнаме он служил взводным сержантом; несгибаемый, он делал свое дело и всегда был только за себя. Он спасал людей, и он же убивал их. Ему было все равно, кого убивать.

— Я слышал, что тебя нет в живых, сержант.

— Ты что, травки накурился?

— Нет, никогда этим не занимался.

Вновь раздался смешок, преследовавший его в ночных кошмарах.

— Вы благоразумны, сэр, это правильно. Если бы ты не был таким, то не отлетал бы два срока во Вьетнаме. Я, как ты знаешь, думал, что тебе не уцелеть, но ты и я — мы здорово похожи. Мы-то умеем выживать.

Мэтью ничего не ответил. Слова были не нужны. Блох знал, что думает о нем Старк.

— Ну, как тебе работается в твоей брехливой газетенке? — спросил Блох обманчиво-игривым тоном.

— Просто работаю.

Он посмотрел на Фелди, но та даже не потрудилась отвести глаз.

— Работаешь над важной статьей?

— А ты прежде не общался с газетчиками.

— Верно, приятель. — Он оставил игривый тон. — Я звоню предупредить тебя. Забудь о статье. Что бы ты там ни разузнал, забудь об этом. Ты меня слышишь? Так будет лучше для всех. Не надо стоять у меня на дороге, понятно? Чтобы ты не оказался по уши в дерьме. Оставь это, и мы тихо-мирно разойдемся.

Старк с силой вдавил карандаш в бумагу. Грифель хрустнул. Он продолжал давить. Значит, здесь замешан Блох. С того самого момента, когда в отделе новостей «Газетт» появился тощий, пожелтевший, покусанный клопами Отис Рэймонд, где-то в глубине души — там, куда Мэтью заглядывать не любил, — шевельнулась догадка, что рано или поздно прозвучит это имя. Филипп Блох.

Блох вкрадчиво продолжал:

— Ты ведь знаешь, о какой статье я толкую.

— Нет, — сказал Старк, понимая, что его ложь бессмысленна. И все же он должен попробовать. Ради спасения Проныры, может, даже и ради Райдера — или ради своего спасения, хотя об этом он думать не хотел. Ему было приятнее считать, что он справится с Филиппом Блохом. А если понадобится, то и отлупит его.

— Ну что ж, придется тебе напомнить, Отис Рэймонд.

Карандаш сломался пополам, и заостренная часть, скользнув по столу, упала на пол. За спиной подпрыгнула испуганная Фелди. Но Мэтью не шелохнулся. У него нет пространства для маневра. Сейчас все под контролем Блоха. Он знает, что творится, а Мэтью — нет.

Ему не оставалось ничего другого, как только внимательно слушать. И принять правила игры сержанта. Нужно было выиграть время.

— Ты еще называл его Пронырой, — сказал Блох. — Теперь вспоминаешь?

Мэтью положил на стол обломок карандаша с ластиком на конце; его руки уже не дрожали.

— Я очень давно не видел Проныру. Правда, он изредка наведывался ко мне, чтобы дать знать, что все еще жив.

— Он наведывался к тебе на прошлой неделе? Он заходил, Старк?

В словах Блоха слышалась самодовольная уверенность. Будь он сейчас рядом, Старк придушил бы его. Но Филипп Блох всегда оставался недосягаемым.

— С какой стати я должен тебе что-то рассказывать, Блох?

— Мне известно о ваших разговорах, сэр. — Издевка была уже не такой изящной, как прежде. — Кончай выгораживать его; этот сукин сын заложил тебя. И сейчас ты будешь иметь дело со мной, так что не стоит делать вид, будто не понимаешь, о чем идет речь. Уяснил?

Мэтью остался непоколебим.

— Девяносто девять процентов из того, что несет Проныра, полная чепуха. Уж поверь мне.

— Брось, Старк. Я знаю, слышишь? — И снова послышался его отвратительный смешок. — Знаю. Что бы Рэймонд ни наболтал тебе, ты принял это за чистую монету. А это и в самом деле чушь собачья, заруби себе на носу.

— Дай мне поговорить с Пронырой, — твердо сказал Мэтью.

— Я не предупреждаю дважды. Запомни.

Блох повесил трубку.

Старк швырнул трубку на аппарат, но этого было явно недостаточно, и тогда он вскочил, взял телефон и грохнул его об пол. Собратья-репортеры встревоженно посмотрели в его сторону, но увидев, что это бузит Мэтью Старк, вновь принялись за работу.

Фелди лишь сказала:

— Господи всевышний!

Старк молча поднял телефон и поставил его на место. Он был цел. Когда оборудовали отдел новостей, учли необузданный нрав репортеров, и аппараты были достаточно прочными.

— Ты не объяснишь, что все это значит? — спросила Фелди.

— Нет.

— Я твой редактор, и…

— Фелди, я знаю, кто ты, и уважаю тебя. — Он смотрел на нее прямо и старался говорить как можно мягче. — Но ответа у меня пока нет.

Она вздохнула, нерешительно сдвинула очки на лоб и наконец кивнула.

— Ладно. Подождем. Поступай так, как считаешь нужным. Я сделаю тебе небольшое послабление.

— Спасибо. Слушай, окажи мне любезность.

— О, Господи! Это неслыханно! Что тебе еще надо?

— Билет до Антверпена.

— Слушай, ты что, считаешь, будто работаешь в «Пост»?

— Я обдумаю это вечером в аэропорту Кеннеди. А сейчас я отправляюсь в Нью-Йорк. — Он натянуто улыбнулся и повесил куртку на плечо. — Хочешь, чтобы я опять сказал тебе спасибо?

— Два спасибо за одно утро? Не думаю, что я вынесу такое. Убирайся отсюда, Старк. И привези мне статью.

Хендрик де Гир стоял на холодном, колючем ветру. Его опять стошнило. У него скрутило кишки так, словно потроха бились в агонии. Они были переполнены джином и желчью. Голландский джин теперь тоже стал его врагом. Когда он был моложе, он мог пить несколько дней подряд, и не было ни рвоты, ни боли. И забвение наступало быстрее. Прежде ему не многое хотелось забыть, но сейчас он понял, что ошибался. Очередная ложь, которую он придумал для себя. Просто раньше он думал, что впереди еще целая жизнь и ему хватит времени искупить совершенное зло. А когда подступили мысли о старости, он утешал себя тем, что оглянется назад и увидит молодого Хендрика, который всем желал только добра, но порой, может быть, недопонимал происходящее. Его подло обманывали. Но добрых дел в его жизни все-таки окажется больше. В этом он был убежден.

Так было прежде. Но сейчас, когда его жизнь клонилась к закату, годы проходили и не оставалось времени на искупление грехов, он перестал питать иллюзии. Они растаяли как-то незаметно — вместе со старыми друзьями, с их открытым, искренним смехом и доверием к нему. Возможно, тогда, как и сейчас, он хотел только добра. А может, и нет. Разве это имеет какое-нибудь значение? Главное, к чему это привело?

Джин кончился.

Он рухнул на палубу и заснул на холодном, пронзительном ветру.

Дело шло к вечеру, а Мэтью Старк никак не мог разыскать Джулиану Фолл. Поездом он доехал до Ла Гардиа, оттуда, взяв такси, поспешил прямо в Вестсайд. Консьерж Бересфорда сказал, что ее нет дома. Не видел ли он выходившую отсюда женщину в енотовой шубе и красных виниловых ботинках? Видел. Но это была не Джулиана Фолл.

Нет, не она. Это была Д. Д. Пеппер.

Она сидела за роялем в клубе «Аквэриан» и играла Моуза Эллисона — розовые волосы, бархатное платье изумрудного цвета, словно взятое из старых фильмов с Гретой Гарбо. Длинные, расширяющиеся книзу рукава оторочены норкой. На этот раз она не сняла туфли и сидела за роялем, сосредоточенно сжав губы.

Старк прошел мимо Лэна Везеролла в бар, а оттуда — прямо на сцену. Джулиана не подняла головы. Похоже, она не видела ни его, ни окружающих — ничего, кроме рояля. В тусклом свете он разглядел, как блестит пот, выступивший у нее на лбу и над верхней губой, увидел завитки волос на шее, где они были скорее белокурыми, нежели розовыми. Это выглядело потрясающе сексуально. Но Мэтью сказал себе, что ему наплевать.

Она закончила мелодию и перевела дыхание, готовясь перейти к следующей, но Старк тронул ее за плечо. Она подпрыгнула и едва не упала с табурета. Он уже подался было к ней, чтобы поддержать ее, но она сохранила равновесие и оглянулась, ошеломленная.

Когда она увидела его, ее потемневшие глаза прояснились. Она смахнула блестящие капли пота с верхней губы, но даже не улыбнулась.

— Старк? Что вам нужно?

— Если меня опять вышвырнут отсюда, — четко и твердо проговорил он, все еще слыша испуганные возгласы Проныры, — то я хочу сначала заслужить это.

Она перебирала пальцами яркое ожерелье из искусственных бриллиантов, но скорее от возбуждения, чем от волнения. Сейчас в ее глазах он совсем не заметил ни пустоты, ни скуки. При виде улыбки, тронувшей ее губы, он почувствовал, как забилось сердце.

— И что вы собираетесь делать? — певуче спросила она. — Мучить меня своими вопросами?

«О Господи», подумал он.

— А вы не искушайте меня, и я не стану вас мучить.

Ее покатые плечи едва заметно передернулись, она взяла с рояля стакан с водой, неторопливо и равнодушно отпила и поставила на место. Хоть с розовыми, хоть с фиолетовыми, хоть с русыми волосами, подумал Мэтью, но эта женщина потрясающа — и может вывести из себя кого угодно, Он должен встряхнуть ее хорошенько.

Он вперил в нее тяжелый, сердитый взгляд, но это не произвело на нее никакого впечатления. Она лишь прищурилась.

— Все время вокруг меня эти чертовы Пеперкэмпы, — сказал он. — Сначала Катарина Пеперкэмп-Фолл, потом Д. Д. Пеппер, которая тоже происходит из Пеперкэмпов, не так ли? Теперь я направляюсь в Антверпен, чтобы проверить еще одного Пеперкэмпа. Джоханнеса Пеперкэмпа. Могу спорить на что угодно, это ваш родственник. А еще знаете что? Он — огранщик алмазов. Представляете? Как вы думаете, ему известно что-нибудь о самом крупном в мире алмазе?

Он внимательно смотрел на нее. Она отпила воды, а ее нарумяненные как яблоки щечки побледнели. Королевское спокойствие улетучилось, но он не мог не восхититься ее самообладанием. Она не вскочила, не ушла, не стала звать на помощь Лэна Везеролла. Она сказала:

— Джоханнес Пеперкэмп — мой дядя.

— Ба, подумать только! Леди действительно кое-что знает.

— Он старый человек. — Ее, бледная, изящная рука легла на клавиши, словно Джулиана пыталась найти опору в том мире, который хорошо знала и на который всегда могла положиться. — Оставьте его в покое.

— Я не оставлю в покое никого, в том числе и вас, милочка. По вашей вине могут убить моего давнего друга, а для вас все это такая же игра, как розовые волосы и причудливые наряды. Нет, милая моя, жизнь — не игра.

Сейчас Джулиана вся дрожала — бледная, злая, оскорбленная. Старку хотелось взять девушку на руки, целовать ее, только бы унять эту дрожь. Но он подавил неуместное желание, остался непреклонным. Он не допустит, чтобы с Пронырой случилась беда из-за того, что скучающая пианистка не желает с ним разговаривать, — а она оказывала такое сопротивление, какого он еще никогда не встречал.

— Расскажите мне поподробнее о вашем дяде, — сказал он.

— Нет.

Прямо и откровенно. Ему это понравилось.

— Вы сумасшедший, — сказала она.

— Просто бешеный. Алмазные огранщики, кондитеры, пианистки, дерьмовые политики. — Его низкий, глубокий голос звучал мрачно, и он знал, что она должна испугаться. Если нет, значит, она просто дура. — Когда убьют моего друга, вы можете собраться все вместе и выпить за упокой его души.

Джулиана резко вдохнула, но ничего не ответила.

— Где именно в Антверпене живет ваш дядя?

— Не скажу.

— Ну и ладно. Сам разузнаю. Я же репортер.

— Прекратите! — Она сжала кулаки, словно собираясь наброситься на него. — Черт побери, вы не имеете права…

— Имею, и еще какое — я должен выручить друга из беды. И если для этого мне придется причинить вам беспокойство, милая леди, то что ж с того? Что вам известно о Камне Менестреля?

— Перестаньте!

— Ну уж нет, не перестану.

— Нет, парень, перестанешь.

В голосе, раздавшемся за спиной Мэтью, звучала угроза. Мэтью не забыл о Лэне Везеролле. Но не шелохнулся. Он не обернулся и продолжал смотреть в огромные глаза Джулианы Фолл, в которых смешались ужас, любопытство и бешенство. Это были великолепные глаза, и ему пришлось собраться, так как сердце дрогнуло, а в мозгу шевельнулась мысль оставить ее в покое. Но, явственно вспомнив хохоток Блоха и Проныру, так трогательно шмыгающего носом, он остался непреклонен в своем решении добиться того, что ему нужно.

— Если из-за вашего нежелания разговаривать что-нибудь случится с Пронырой, знайте, милая моя, я должен буду вернуться. — Не дожидаясь ее ответа, он повернулся и глянул на Лэна Везеролла. — Не советую вам связываться со мной сейчас.

Он вышел. Никто не сказал ни слова, никто не положил ему руку на плечо. Никто ничего не предпринял. Ему позволили уйти.

Одна мелодия сливалась с другой. Джулиана не обращала на это внимания — она должна была играть во что бы то ни стало. Ей нужно было играть. Лэн сказал: «У парня плохое настроение». Она лишь кивнула в ответ, не в состоянии что-нибудь ответить. Он поинтересовался, какие дела у нее могут быть с Мэтью Старком, и заметил, что лично он предпочел бы не связываться с парнем, у которого такое настроение и такая физиономия. Но она и тут промолчала, и тогда он велел ей выпить, успокоиться и играть. Она не могла пить, не могла успокоиться.

Но она могла играть. Должна была играть.

Перебирая клавиши, она не думала о музыке. Память вернула ее к той, семилетней давности встрече в крохотной церкви Дельфшейвена, когда старик вручил ей помятый бумажный сверток с Камнем Менестреля. Она растерялась тогда и взяла его. Она вспоминала также дрожащие руки матери, живые темные глаза Рахель Штайн и голубые, по-детски мечтательные глаза Сэмюэля Райдера, вспоминала Мэтью Старка. Да, этот сукин сын угрожал ей. Но к черту все. Черт с ним. Она не боится его.

Кто-то прикоснулся к ее плечу, и она, вздрогнув, вскрикнула, не понимая, где она и что с ней.

Лэн поддержал ее за талию, чтобы она не упала с табурета. Она чуть не потеряла сознание.

— Всё в порядке, крошка, — мягко заговорил он. Она обмякла в его руках. — Думаю, тебе лучше поехать домой.

Он поднял ее с табурета, и она встала перед ним, как тряпичная кукла, непонимающе хлопая глазами.

— Почему… Что такое?.. Что я играла?

— А ты не знаешь?

Она помотала головой, продолжая висеть у него на руках. Сердце бешено колотилось; она была ошеломлена и едва держалась на ногах.

— Ты начала с джаза, — сказал Лэн, — а потом стала играть что-то чертовски сложное.

Шопен. Она вспомнила этот ноктюрн. Ноктюрн В-мажор, опус 62, № 1. Она уже много лет исполняла его. Но она играла также что-то из Листа, а еще из Баха и Бартока. Не целиком, а только какие-то отрывки, случайные фразы.

— Черт, — сказала она.

— Ты играла по памяти.

— Я знаю, я… — Она облизнула сухие губы, но во рту тоже пересохло. — Я, наверное, поеду домой.

Лэн помог ей надеть енотовую шубу. Она была в испарине и по-прежнему смотрела куда-то сквозь него. Ему были знакомы и этот взгляд, и это изумление он видел их у музыкантов, когда музыка целиком поглощала их и им потом требовалось некоторое время, чтобы прийти в себя. Он испытывал такую же оторванность от мира на баскетбольной площадке. Тогда он не видел никого вокруг. Даже потом, когда он смотрел запись игры и точно знал, что и зачем делал, вспомнить, как это получилось, он был не в состоянии. Он просто делал. Это происходило само по себе, было частью его самого.

Точно так же музыка, полившаяся из Д. Д. — он стоял тогда в баре, где вдруг установилась гробовая тишина и люди затаили дыхание, — эта музыка должна была быть частью девушки.

— Смотри не замерзни, крошка, — сказал он.

— Не замерзну. Спасибо тебе.

Лэн сам посадил ее в такси. Он настоял на этом. Леди сорвалась, думал он, и у нее случилась беда.

Было темно и холодно, но Медисон-авеню кишела людьми, и рестораны были переполнены. «Кондитерская Катарины» уже закрылась. Даже сама Катарина ушла домой. Джулиана подумала, не поехать ли ей на Парк-авеню к родителям, чтобы выпытать все у матери. Может, и отец поддержит ее и потребует большей откровенности от жены. Хотя раньше такого не случалось. В мире не было человека, который бы сильнее, чем Адриан Фолл, любил свою жену и с большим пониманием относился к ней. Но, уважая чувства Катарины и допуская, что в ее прошлом есть что-то, о чем она говорить не хочет, он тем самым поддерживал этот заговор молчания, и Джулиана мало надеялась на него. Разве отец станет спорить с матерью, которая желает счастья своему ребенку?

Ее обогнала веселая парочка, тащившая за собой елку. Они смеялись и пели песню о елочке, и Джулиана вдруг, без всякой на то причины, подумала о Мэтью Старке. Он, мягко выражаясь, непростой человек. Непонятный, самоуверенный, непредсказуемый. Он вовсе не ходит перед ней на цыпочках. «Лично я предпочел бы не связываться с ним», — сказал Лэн. Она поняла почему. Изменчивые глаза, шрамы на руках и на лице, низкий, мрачный голос несомненно говорят о тяжелом характере — и в то же время, как ей показалось, — о какой-то уязвимости.

Она неожиданно представила, как они идут по Медисон-авеню и тащат елку, а может, даже и поют, и удивилась, что эта картинка вовсе не показалась ей странной, невозможной или абсурдной.

Ты попала в беду, сказала она себе и поймала другое такси.