Катарина тяжело опустила пластмассовое ведро на тротуар перед своей кондитерской. Прямо на тапочки выплеснулась горячая мыльная вода, но она не обратила на это внимания. Было очень рано — едва рассвело — и холодно. Она бросила щетку в ведро и опустилась на колени. От этой процедуры, которая превратилась в настоящий ритуал, ее плотные вельветовые брюки на коленях изрядно потерлись. Старая, если не сказать архаичная, голландская привычка. Адриан с Джулианой подшучивали над Катариной и говорили, что тротуар перед ее кондитерской единственное чистое место во всем Нью-Йорке. Ее дважды пытались даже привлечь к ответственности за столь странную инициативу. И все же Катарина была убеждена, что чистый тротуар помогает бизнесу. Пусть ее старания и не приносят денег сами по себе. Зато в Нью-Йорке никогда, кроме как ранним утром, не бывает так тихо. И у нее есть возможность спокойно поразмышлять. Помечтать. Вспомнить.

Но сегодня на улице было холодно, она работала быстро и неистово, стараясь не думать, не мечтать, не вспоминать.

Рахель… Сенатор Райдер… Джулиана… Вильгельмина… Джоханнес. Бог мой! Что же происходит в этом мире?

Опять…

Несмотря на собачий холод и ранний час, когда только воры и молочники отправляются на работу, он уже стоял на своем месте на другой стороне улицы и смотрел на нее, ничуть не смущаясь тем, что она его видит. Это был молодой человек с приятным, смуглым лицом, среднего роста, одетый так, чтобы нисколько не выделяться на благопристойном фоне общего достатка, царившем в этом районе. Сегодня на нем были вельветовые брюки и мерлушковая куртка. Он выглядел усталым и продрогшим, и ей вдруг пришла в голову сумасшедшая мысль подойти и пригласить его на чашку кофе. Но она вспомнила, какими юными и невинными порой казались нацисты и люди из «Зеленой Полиции», и остановила себя.

Сзади послышался смешок — мягкий и такой знакомый, что она замерла. Ей подумалось, что это игра воображения. Именно этот смех слышался ей, когда она мечтала или вспоминала дни юности, — столь короткой и столь далекой — каждое мгновение которой запечатлелось в памяти, и чем отчетливее, тем более сладостно-горьким оно было.

Хендрик…

Но смех раздался снова. Катарина, опустив щетку в ведро, обернулась. Она тут же принялась поправлять русые, тронутые сединой, волосы, пыталась убрать выбившиеся, пряди за уши, забыв о тяжелых резиновых перчатках, что были на руках. От холода у нее покраснел нос. Она взглянула в теплые голубые глаза Хендрика де Гира, и годы прожитой жизни как будто растаяли. Она не замечала ни глубоких морщин, ни отметин времени на его лице. Перед ней снова стоял решительный, смелый, молодой мужчина — каким он был когда-то. По крайней мере, для нее.

— Все-таки ты поразительная чистюля, — сейчас он говорил по-английски, — даже для голландки.

— Это у меня от матери. — Ее голос был хриплым и неестественным от напряжения и нахлынувшей грусти. То была грусть по несостоявшемуся прошлому. Она тоже говорила на английском. Этот язык вернул ее к настоящему.

— Ты же помнишь, мать все силы отдавала работе в Сопротивлении и всегда была очень занята. Я была младшей, но дом держался на мне. У меня поначалу не получалось вести хозяйство, но мать относилась ко мне очень требовательно, и я быстро всему научилась. Если она обнаруживала на рубашке непришитую пуговицу, то отрывала остальные, и мне приходилось начинать все сначала.

Хендрик опять засмеялся, и на этот раз она заметила морщины вокруг его глаз.

— Она всегда напоминала мне Вильгельмину, — сказал он.

Вильгельмина. Да, она всегда походила на мать. Обе были упрямыми, прямолинейными и скрытными, но по-своему любили ее. Реалистки. Так они называли себя. Может, это и было правдой. Они первыми поняли, что из себя представляет Хендрик.

Наваждение ушло, Катарина поднялась на ноги. Хендрик де Гир никогда не был ни решительным, ни смелым, а ее юность канула в прошлое. Она пошатнулась. Рядом был Хендрик, как будто вышедший из воспоминаний. Ноги затекли от долгой работы на коленках, а ведь она совсем не молодая. С того самого дня, когда она увидела его в Линкольн-центре, Катарина знала, что в конце концов он придет к ней. Может быть, даже ждала этого.

Хендрик подхватил ее под локоть и помог подняться. Она стояла рядом с ним на широкой, пустынной Медисон-авеню, и порывистый ветер трепал их волосы. У Катарины закружилась голова, и вдруг, без всякой причины, она вспомнила о булочках с корицей, которые собиралась испечь сегодня — у нее был старинный и очень хороший рецепт. Интересно, удастся ли ей когда-нибудь воспользоваться им?

— Что ты здесь делаешь? — тихо спросила она.

Он улыбнулся, задержав руку на ее локте. Сквозь старый, плотный рыбацкий свитер она чувствовала прикосновение его пальцев. Он всегда был очень крепким. И таким сильным. Даже сейчас, когда жизнь его клонилась к закату, в сомнительной кепке и какой-то нелепой куртке горохового цвета, он казался красивым и очень надежным. Если бы только она не знала его лучше.

Он сказал:

— Мне хотелось увидеть тебя.

— Да. — Она смотрела в сторону, в пустоту. — Рахель…

— Мне очень жаль, что ее не стало.

— Ты ведь знал, что она выдвигает обвинения против тебя.

Он кивнул, хотя Катарина и не ждала от него согласия.

— Рахель хотела отомстить мне, Катарина.

— Нет, Хендрик. — Она отодвинулась, и его рука неловко осталась висеть в воздухе. — Она хотела, чтобы свершилось правосудие.

Казалось, его больно ударили эти слова.

— Тогда, в Амстердаме, я должен был сделать это, чтобы спасти тебя…

— Чтобы спастись самому! Ты считаешь, я должна разделить с тобой эту вину, Хендрик? Но я не хочу.

И все-таки она постоянно ощущала ее.

— Катарина, тогда было очень сложное время. — Он говорил с ней, как с ребенком. — И что сделано, то сделано. Прошлое уже ушло.

— Нет, не ушло. Ни для кого из нас. И не уйдет никогда, Хендрик. — Ее глаза сверкали, и в них не было прощения. — Это ты убил Рахель?

— Нет! — Он ужаснулся так, словно никогда не слышал ничего более страшного. — Нет, Катарина! Я не смог бы сделать этого.

— Даже чтобы спасти себя? — спросила она с презрением. Но тут ее вдруг охватила усталость — и печаль. — Ох, Хендрик, прошу тебя — уходи. Исчезни. Зачем ты появился?

Он покачал головой.

— Я уже пытался исчезнуть. И разум говорит мне о том же, но сердце подсказывает обратное. Катарина, люди, с которыми я имею дело, узнали про Камень Менестреля. Они хотят получить его и не остановятся ни перед чем. Поверь мне, моя дорогая, я хорошо знаю этих мерзавцев. — Он помолчал, его глаза светились нежностью, какой трудно было ожидать от человека, за плечами которого была такая неприкаянная, суровая жизнь. — Я хочу уберечь тебя. Позволь мне сделать это. А потом я постараюсь убедить их, что Менестреля не существует.

Катарина отчаянно заморгала, пытаясь справиться со слезами, но они все-таки хлынули из глаз, высыхая на холодном ветру. Она хотела вытереть их, но вспомнила о перчатках и, сняв их, уронила на тротуар. Руки страшно дрожали. Боже мой, подумала она, ну когда же они перестанут? Ей казалось, они дрожат с того самого дня, когда после сорокалетней разлуки в ее кондитерской появилась Рахель.

Камень Менестреля… Будь он проклят!

— Нет, — наконец сдавленно прошептала она. — Ты хочешь спасти меня и заставить страдать других. Я не допущу этого!

— Я могу уберечь всех.

— Ну да, как ты сделал в Амстердаме.

Она чуть не рыдала, но все-таки слова ее были пропитаны сарказмом.

— Катарина, выслушай меня. Я обещаю тебе — ни с тобой, ни с твоей дочерью, ни с Вильгельминой ничего не случится.

— А как же Джоханнес? Ведь это ты повез его в Амстердам? Да? Ты вымогал у него этот проклятый алмаз. Ох, Хендрик, Хендрик! Ты никогда не изменишься!

— У него было больное сердце. И я ничем не мог помочь. — Он взял ее руки в свои и стиснул их. Она удивилась тому, какими теплыми оказались его ладони. — Почему ты не веришь мне?

— Хендрик, пожалуйста, не надо. — Ее голос дрогнул. Катарина сердилась на себя за свои слезы; она надеялась, что он изменился, что между ними не встанет прошлое и Амстердам. — Я не могу еще раз поверить тебе.

Его ранили ее слова, но он словно ожидал этой оплеухи и даже как будто обрадовался такому обороту событий. Его оптимизм, который привлекал и отталкивал одновременно, его несокрушимая самоуверенность взяли верх, и он с самым серьезным видом сказал:

— Я могу положить конец всему этому, Катарина. Если ты скажешь мне, где Менестрель…

— Нет! — Она уперлась ему в грудь и оттолкнула. — Будь ты проклят, Хендрик! Нет! Даже если бы я знала, то никогда не сказала бы тебе. Менестрель умер вместе с Джоханнесом. А теперь уходи. Ради всего святого, Хендрик, уходи!

— Катарина…

Она тряхнула головой, сопротивляясь желанию убежать. Вилли и мать — те никогда не убежали бы. Она должна защитить Джулиану. Катарина заставила себя посмотреть Хендрику прямо в глаза — в эти честные и в то же время лживые глаза.

— Значит так, Хендрик. Во что бы ты ни вляпался на этот раз, не смей впутывать мою дочь. Если ты хоть пальцем тронешь Джулиану — если кто-нибудь из твоих людей тронет ее — я вам этого не спущу. Я найду вас. Если ты умрешь раньше меня, то я найду тебя и в аду.

Хендрик сглотнул и облизнул пересохшие губы.

— Милая моя Катарина. Ты ненавидишь меня, — прошептал он.

— Нет, Хендрик. — Она чувствовала себя совершенно разбитой. — Этого не было никогда.

Она стремительно прошла мимо него, опрокинув ведро с водой, вбежала в кондитерскую и, захлопнув за собой дверь, задвинула тяжелый засов. Скрежет железа гулко прозвучал в тишине магазина.

Хендрик де Гир стоял в луже грязной воды и смотрел на дверь. Его лицо не выражало никаких чувств. Катарина с самого начала была настроена враждебно, она думает, что он остался все тем же беспечным, трусливым эгоистом, каким был в Амстердаме. Разве может она после всего, что он сделал тогда, испытывать хоть каплю сострадания к нему? Все осталось по-прежнему. И Хендрик, и Катарина, и их прошлое.

Катарина видела в окно, как он нагнулся, поставил ведро и подобрал одну из резиновых перчаток. Он прижал ее к губам. Катарина едва не закричала, когда он приблизился к дверям. Но он только повесил перчатку на дверную ручку. Хендрик развернулся и медленно пошел по Медисон-авеню. Один.

Джулиана переоделась в Д. Д. Пеппер, чтобы спокойно добраться до аэропорта, а затем, в дамской комнате в редакции «Газетт», снова стала Джулианой. Сложив одежду Д. Д. в бумажный пакет и оставив его под раковиной, она прошла в отдел новостей. На ней был габардиновый костюм шоколадного цвета, на шее — шарф, волосы убраны. Она полагала, что ее можно узнать, пусть даже это и не имеет сейчас значения. Какой-то репортер показал ей стол Мэтью, за которым никого не было. Она прошла к столу и присела на стул, стоявший рядом. Кинув взгляд на бумаги и газетные вырезки, она сразу же заметила некрологи Рахель Штайн и дяди и помрачнела.

К ней подошла высокая женщина в очках и поинтересовалась, что ей нужно. Джулиана представилась.

— А я Элис Фелдон, — сказала женщина, оглядывая ее. — Значит, вы — та самая пианистка Старка.

Джулиана поморщилась.

— Когда он должен прийти?

— Мне об этом известно ровно столько же, сколько и вам.

— Я должна увидеться с ним. Я… У меня есть информация для него. Уверена, что она будет ему интересна.

— Вы так думаете? — Она взяла со стола клочок бумаги и карандаш, черкнула что-то и протянула Джулиане. — Тут его домашний телефон и адрес. Решайте сами, что вам делать.

И Элис Фелдон прошествовала к своему столу. Джулиана взялась за трубку телефона, но передумала и не стала набирать номер. Что она скажет Мэтью, когда он ответит? Я хотела узнать, когда вы придете на работу. Он спросит — зачем, а она скажет — ну, потому что я вас тут дожидаюсь. А он скажет — ну и дожидайтесь дальше.

Девушка сунула бумажку с адресом в карман и вызвала такси.

Оставив на улице своего человека, Филипп Блох стоял на ступеньках элегантного дома и ухмылялся в лицо бывшему командиру взвода.

— Привет, Сэм.

— Блох? Что ты здесь делаешь? — Сэм Райдер побледнел. — Я думал, мы договорились, что ты не будешь появляться в Вашингтоне. Ради Бога, заходи скорее.

— Успокойся, Сэм.

Блох вошел в уютный холл. В одной руке у него была пластиковая коробка с фруктовым салатом, в другой — пластмассовая вилка, с помощью которой он отправил в рот кусок дыни. Когда-то он не выпускал изо рта сигареты. А сейчас довольствовался фруктами, орехами и семечками. Иногда он чувствовал, что начинает походить на белку.

Он был в хорошем расположении духа.

— Я обожаю округ Колумбия. Правда, за те деньги, которые я заплатил тут за поганый салат, я мог бы купить целый чемодан дынь.

Райдер ощетинился.

— Мы можем поговорить в кабинете, но вряд ли стоит затягивать эту встречу, сержант.

— Как скажешь.

Блох последовал за сенатором в кабинет, располагавшийся в глубине дома. Они прошли через изысканную столовую, выполненную в духе времен королевы Анны. Сержант узнал этот стиль, так как многие годы видел похожий столовый гарнитур на картинке — это была репродукция Этана Аллэна, которой его мать украсила холодильник. Она мечтала, что когда-нибудь и в ее столовой будет стоять такая же мебель, сама мало веря в это. Никто из их домочадцев не только не мог позволить себе такую роскошь, но и вовсе не интересовался причудами матери. Вам всем на все плевать — так говаривала его мать. Она уже старая сейчас, и, наверное, до сих пор держит эту чертову картинку на своем холодильнике.

Обстановка же кабинета вообще не вызвала у Блоха никаких эмоций — кабинет не напомнил ему ничего, кроме, разве что, какого-нибудь борделя. Восточный ковер, покрывающий паркет — по всей видимости, из дерева вишни, — кожаные кресла и низкий диван, медные светильники, мужские безделушки, картины с изображением лошадей. На старинном бюро стояла фотография в рамке, с которой улыбался Сэмми, одетый в лейтенантскую форму и с крестом на груди. Но, пожалуй, единственное, за что ему стоило дать награду, как считал Блох, так это за то, что он в срок демобилизовался и не сгубил еще больше людей. А рамка-то, заметил сержант, серебряная, и серебро, похоже, высшей пробы.

— Чудно, чудно, — похвалил он, оглядывая комнату. — Примерно так, как я ожидал.

— Давай к делу.

Райдер нервным жестом указал на кожаное кресло, и они сели. Блох уже успел управиться со своим салатом.

— У меня для тебя две новости, — в прежнем дружелюбном тоне заговорил Блох. Все-таки его люди хорошо работают и вовремя докладывают ему. Он чувствовал себя уверенно, он знал, что владеет ситуацией. — Первое. Один из моих людей сегодня утром заметил Хендрика де Гира у кондитерской Катарины Фолл. Голландец не вышел из игры. Вчера вечером мы пытались отделаться от него…

— Ради Бога! Не надо мне ничего рассказывать!

— А что такое? Твой дом прослушивается, да? Сэмми, Сэмми. Расслабься. Как бы то ни было, я думаю, де Гир теперь сам пытается заполучить алмаз. Это плохо. И второе. Ты прекрасно знаешь, что Мэтью Старк не оставит нас в покое. Мои люди сказали, что он был у тебя…

— Что?

— Пойми, лейтенант, я должен быть в курсе событий.

— Ты следил за мной?

— Не будь таким щепетильным. Да, следил — для твоего же спокойствия и для своего. И перестань перебивать меня. Я предполагаю, что ты пока ничего не рассказал ему, но если он будет копать, то мне уже не придется пачкать руки — Старк сам с удовольствием вымажет тебя в грязи.

— Де Гир — пьяница, а у Старка нет ничего конкретного. Не обращай на них внимания. Сержант, мне кажется, тебе пора уже смотреть на вещи реально. Идея с Камнем Менестреля был недурна, но дело не выгорело. Нужно забыть о нем.

— Сэмми, Сэмми, — сказал Блох, всем своим видом показывая, как глубоко он разочарован. — Ты так легко сдаешься. Мы ведь даже пока не начали искать этот камень.

— Только не я, сержант. — Райдер подался вперед, но в нем говорил скорее ужас, чем решимость. — Я больше не участвую в этом. Я уже сказал тебе, я не могу.

— Я знаю, ведь ты же сенатор. Похвально, похвально. Но я просто думал оказать тебе любезность и рассказать, что я задумал. О'кей? Ты достаешь алмаз раньше меня или даешь мне человека, который сможет сделать это. И тогда мы в расчете. Ты, же знаешь, у меня есть обязательства, кредиторы обложили меня со всех сторон. Ты ведь не хочешь, чтобы я навечно засел во Флориде, не так ли? Вот и помоги мне выбраться оттуда. — Он ухмыльнулся и сложил вилку и коробку из под салата на сервировочный столик. — Но если ты не можешь, то я рассчитываю еще очень и очень долго греметь костями у тебя за спиной.

— Сержант, ты поступаешь нечестно. — Райдер едва не задохнулся. — Если бы не я, ты вообще не узнал бы о Камне Менестреля. Я говорил — нет никаких гарантий, что он существует на самом деле. И не стоит рисковать ни тебе, ни мне.

— Мне нужен алмаз, — перебил его Блох. — И я достану его, лейтенант, — с твоей помощью или без нее.

Райдер тяжело дышал, его ужаснули намерения сержанта. Блох видел, как бывший командир взвода лихорадочно ищет возможность выйти из дела, отстраниться от событий, которые сам же спровоцировал, так чтобы потом полностью отрицать хоть какую-то причастность к ним. Сотни раз о сержант сталкивался с таким отношением к жизни.

— Я ничего не могу сделать, — сказал сенатор.

— Да можешь, Сэм, можешь. — Блох встал, довольный и уверенный. — Ты же Золотой парень, Сэмми. Ты сделаешь все, что угодно.

Дом Мэтью — скромный, но добротный — удивил Джулиану, но она вспомнила о «Горячей зоне». Ничего странного, ведь этот темноволосый, циничный репортер написал когда-то книгу, ставшую бестселлером, а Джулиана чуть не забыла об этом. Она напомнила себе, что нужно зайти в книжный магазин и купить ее. В конце концов, он же побывал на ее концерте. Он приходил из-за Сэмюэля Райдера, сказала она себе, а не ради тебя.

Подойдя к крыльцу, она замедлила шаг. Крыльцо выходило прямо на тротуар, никакого наружного дворика не было. Узкая, усаженная деревьями улица смотрелась по-европейски живописно, и Джулиана подумала, что тете Вилли здесь понравилось бы. Сегодня за завтраком старушка вспылила из-за того, что племянница пользуется немецкой кофеваркой, и Джулиане пришлось прочесть ей лекцию о западногерманской демократии, об ошибочности тезиса коллективной вины, рассказать о множестве чудесных немцев, которых она встречала за свою жизнь. Но тетя Вилли только проворчала: «Что ты знаешь о жизни?»

Действительно, что? Она не нашлась что ответить.

Она уже ступила на крыльцо, но тут, откуда-то сзади возникли двое парней. Она замерла, а затем повернулась лихорадочно соображая, куда бежать. Бежать было некуда, разве что внутрь дома. Но деревянная, покрытая лаком дверь была плотно закрыта. Джулиана стояла на второй ступеньке и чувствовала, что ей не хватает воздуха. Один из парней был смуглым, коренастым, крепким, другой — кудрявым и очень худым. Оба молодые. Вместо пальто на них были толстые свитера, шляпы и перчатки отсутствовали.

— Извините, — заговорила Джулиана, — я, должно быть, ошиблась адресом.

— Как вас зовут? — спросил смуглолицый.

— Д. Д.

— Что такое Д. Д.?

— Д. Д. Пеппер. — Она пожалела, что рядом нет Лэна или хотя бы Шаджи с его японским мечом. — Мне нужно идти.

— Вы ищете Мэтью Старка?

— Кого?

— Держу пари, эта куколка в его вкусе.

— Не имею ни малейшего представления, о ком…

Она осеклась; и смуглолицый улыбнулся. Улыбка его была вызывающе презрительной как у вооруженного человека. Но пистолет вытащил кудрявый. Джулиана ничего не смыслила в оружии, но одно знала точно — ей не нравится стоять под дулом пистолета.

— Мы хотим, чтобы ты кое-что передала Старку.

Говорил опять смуглолицый, и она перевела взгляд на него, чтобы не видеть пистолета.

— Хорошо, — сказала девушка, с отвращением почувствовав, как сдавленно прозвучал ее голос.

Он придвинулся вплотную, так что Джулиана ощущала его дыхание и видела красные прожилки на белках глаз.

— Скажи ему, чтобы он ушел с дороги, — отчетливо произнося каждое слово, приказал парень. — Скажи, что так велит Фил Блох.

Она кивнула.

— Я передам.

— Повтори, что я сказал.

Она провела много лет за сольфеджио и зубрежкой бесчисленных музыкальных произведений и могла воспроизвести на слух все, что угодно.

— Скажи ему, чтобы ушел с дороги… Скажи, что так велит Фил Блох.

— Отлично.

Она ждала, когда парни уйдут, но они стояли, разглядывая ее, а она раздумывала, что лучше — попытаться убежать от них или скрыться в доме. Но у нее нет ключа, она не знает, заперта ли дверь и дома ли сейчас Мэтью. Может, он уже ушел в «Газетт»?

Смуглолицый неожиданно замахнулся.

— Нет!

Но тяжелая рука все же обрушилась на нее. Его кулак скользнул по виску, Джулиана пошатнулась и отлетела к решетке из кованого железа. Острая боль пронзила плечо, и она схватилась за него рукой, но парень перехватил руку и заломил ее за спину. Она уже не обращала внимания на жгучую боль в плече. Он крепко стискивал ее запястье. Только не сломайте мне руку. Боже милостивый, не допусти этого!

— Я просто хотел, чтобы он это хорошенько прочувствовал. Сержант не любит шутить.

И парень отпустил ее.

Девушка молча лежала на ступенях дома и даже не пыталась поднять голову. Ей не хотелось видеть их. Ей уже было все равно, куда они идут и что делают.

— Моя рука…

Дура, хватит скулить о своей руке! Скажи спасибо, что эти скоты не убили тебя!

Она бережно взялась за запястье, похолодев от ужаса, рассмотрела синяк. Серьезных повреждений не было. Джулиана закрыла глаза. Ее охватила дрожь. Боль в плече немного стихла. Все в порядке, сказала она себе, с тобой все в порядке.

А как же Мэтью? Может, они добрались и до него?

Она услышала, как за спиной открылась дверь. Она испуганно обернулась и увидела Старка. Он кинулся к ней и бережно поднял. Девушка испытала облегчение, почувствовав тепло его сильного тела.

— Все в порядке, Джулиана, — сказал он.

— Все в Порядке? Вы говорите, в порядке! — Она оттолкнула его, сообразив, что он действительно не пострадал, по-прежнему крепок и самоуверен, но нисколько не рад видеть ее. — Да нет же, черт побери! Совсем даже не в порядке!

Старк прищурился, оглядывая ее своими темными глазами. Она тяжело дышала и смотрела на него испуганным, но сердитым взглядом.

— Хорошо, что вы не пострадали.

— По большому счету — по самому большому — нет, не пострадала. Но уж конечно, не благодаря вам. Интересно, а чем вы занимались, пока я беседовала с этими подлецами? Любовались на меня в окошко?

— Совершенно верно.

— Я очень польщена. — И тут она заметила его оружие. Такую большую, отвратительную штуку. — У вас был пистолет! Боже мой! Что же вы тянули? Ждали, когда они разобьют мне голову?

— Мне не хотелось начинать пальбу, пока в этом не было необходимости.

— Не было необходимости?

— Если бы началась перестрелка, то вас могли бы задеть.

— О-о!

— Вы не хотите войти?

Она уже немного остыла.

— Если вы не возражаете.

Он вошел в дом первым. Она проследовала за ним. Они оказались в светлой кухне с белыми шкафчиками и белыми занавесками на окнах, выходящих на террасу. Там, на холодном кирпичном полу ютились два горшка с засохшими цветами. Тетю Вилли хватил бы удар. У окна стоял сосновый стол, заваленный старыми газетами. Джулиана успела разглядеть «Пост», «Тайме», «Кристиан сайнс монитор». Самыми свежими были номера «Мотор трэнд». В мойке высилась гора немытой посуды, а на кухонном столике стояли две пустые бутылки из-под пива.

— Дать вам лед? — спросил Старк.

Она помотала головой. Голова все еще болела, но могло быть и хуже.

— Вы знаете этих людей?

— Лично — нет.

— Они велели передать вам слова Фила Блоха. Кажется, они называли его сержантом. Вы были с ним во Вьетнаме?

Мэтью достал из холодильника две бутылки пива, открыл их, протянул одну ей, из другой отхлебнул сам и сел.

— Видите ли, я всю жизнь прожила в Нью-Йорке, но меня никогда не оскорбляли, никогда не грабили, мне никогда всерьез не угрожали.

— Потому что вы — девушка богатая.

— Обеспеченная. Я знаю и побогаче.

— Выпейте пива, Джулиана.

— Обычно я не… — Она, не договорив, вздохнула и попробовала пиво. Джулиана знала, что «Сэм Адамс» считается хорошей маркой, но он все равно показался ей просто пивом. — Меня удивляет ваше спокойствие. Только что на пороге вашего дома на меня напали, а вас, похоже, это нисколько не взволновало.

— Потому что эти ребята оказали мне неплохую услугу.

— То есть?

Ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Может, хоть после этого случая ваша глупенькая головка, станет немного соображать.

Джулиана надулась.

— Что, не нравится, когда называют вещи своими именами? — резко засмеялся Старк. — Единственный ребенок в семье, богатая молодая женщина, талантливая пианистка. Вы не знаете, что такое грязь под ногтями, вам никогда не приходилось страдать или выслушивать гадости.

— Послушайте, вы, наглая, бесчувственная фифа, — тихим ровным голосом заговорила она. — Что вы знаете обо мне? Ничего. Так что придержите ваши замечания при себе. Меня только что избили на крыльце вашего дома. И между прочим, из-за вас.

— Вы уверены, что из-за меня?

— Да, уверена!

— Разве я вас приглашал? Вы предупредили меня о своем визите? А? Я знал, что могут быть неприятности, и предостерег вас, но вы решили бросить вызов опасности и, вместо того чтобы сидеть дома, как я вас просил, явились сюда. Так что, леди, не будем говорить о чьей-то наглости или бесчувственности.

Джулиана подумала, что достойно выдержала его нападки. Она не сжалась от страха, не убежала, не отвела взгляда, она продолжала смотреть в его потемневшие от гнева глаза. Просто сидела, слушала и даже подумывала, не ответить ли ей тем же. Но промолчала. Слишком болели плечо и запястье. А кроме того, он был прав. Она глотнула пива.

— Знаете, я выяснила про «Горячую зону». Мне рассказал Лэн. Честно признаюсь, я не читала вашу книжку и даже фильма не видела.

— А при чем тут это?

Она пропустила мимо ушей его замечание.

— Когда вышла ваша книга, а потом и фильм, у меня не было времени интересоваться чем-то за пределами мира музыки. Да и до сих пор нет. У меня по горло работы и обязательств. Я должна успевать слишком многое, да и публика очень требовательна. Мне никогда даже не приблизиться к моему идеалу музыканта. Я не горжусь тем, что я не от мира сего, и не считаю это правильным или необходимым для музыканта, я просто вынуждена думать только о своем деле.

— Джулиана, — сказал Старк, — черт возьми, какое значение это имеет сейчас? Погибли уже два человека, а вы продолжаете…

Она перебила его, сверкая гневным взглядом:

— Я прекрасно знаю, что они погибли. Вы не понимаете меня. Или не можете понять. А, может, вам все равно. Я всегда думала только о работе, не потому что хотела прославиться или добиться своего теперешнего положения. Просто меня всегда тянуло играть. Я не знаю почему. И никогда не могла этого объяснить. Сколько я себя помню, мне всегда нужна была музыка. Я никогда не представляла, что могу заниматься чем-то другим. Мое громкое имя — это результат моей отдачи, а не игра случая. Но сейчас эта потребность пропала. Хотя, нет, я неправильно выразилась. Сейчас она возникает уже не внутри меня, она идет извне. Я хочу быть частью окружающего мира.

Джулиана взглянула на Мэтью, но он молчал. Она сидела бледная и опустошенная, чувствуя, что перенервничала, и злилась на себя. Зачем она объясняется перед ним?

— Ну да ладно, хватит об этом. Я помню о Рахель Штайн и о дяде Джоханнесе, я помню о том, что случилось только что, но не могу же я прятаться у себя в квартире.

Старк сидел, откинувшись на спинку стула, вольготно закинув ногу на ногу, и не сводил с нее взгляда.

— Ну не собираетесь же вы ходить за мной по пятам? Уж лучше развлекаться, играя на пианино.

— Вы ничего не поняли! — Она взорвалась и вскочила со стула. — Я делаю это не от скуки. А потому что должна. Другого мне не дано. Лет десять назад мне, наверное, было бы плевать на все это. На вас и на всех болванов, что замешаны в этой истории. Вы могли бы поступать, как вам заблагорассудится. Я жила бы себе спокойно. Но сейчас я не могу бездействовать. Не могу уйти в сторону. И это никак не связано с моей игрой на рояле. — Она села, рассердившись сама на себя. Она уже давно не считала нужным отчитываться перед людьми. Понимают — хорошо, а нет — ну и черт с ними. Так почему же она распинается перед Мэтью Старком?

— Как бы то ни было я приехала.

— И пробудете здесь не больше пяти минут.

— Послушайте…

— Солнышко, сейчас ты как миленькая полетишь домой, в Нью-Йорк. Я сам посажу тебя в самолет.

Она сжала губы.

— Я так и думала, что мои объяснения напрасны.

Его взгляд немного смягчился.

— Нет, очень хорошо, что вы рассказали мне о себе, — сказал он. — Но это ничего не меняет. Знаете, если это вас утешит, я сказал бы, что понимаю ваши поступки даже лучше, чем надо бы. Я знаю, что это такое — думать только о своей работе. Я сам когда-то был фанатиком и тоже не потому, что хотел разбогатеть или прославиться. Просто мне хотелось выплеснуть на бумагу все, что было за душой. И я знаю, что такое быть на гребне славы и постоянно чувствовать ее бремя. Все чего-то ждут от тебя, и чертово самолюбие начинает мешать делу.

— Поэтому вы пошли работать в «Газетт»? — тихо спросила она.

Он ухмыльнулся.

— У меня же нет Д. Д. Пеппер, за которую можно спрятаться от всего на свете. — Он залпом допил пиво, поставил бутылку на стол и поднялся. — Знаете, если вы будете паинькой и не окажете сопротивления при погрузке в самолет, то по дороге в аэропорт я расскажу вам о старшем сержанте Филиппе Блохе.

Она не смогла удержаться и спросила:

— А если я не буду паинькой и закричу? Что тогда?

— Дорогая моя, — сказал он, склонившись над ней. Его лицо было так близко, что она губами чувствовала его дыхание и запах пива. — Ты действительно хочешь знать это?

Милая Катарина…

Хендрик де Гир, пошатываясь, вошел в бар на Ист-Сайд-стрит и, взобравшись на высокий табурет, заказал двойную порцию джина. Он не обращал внимания на взгляды, которые бросали в его сторону хорошо одетые посетители. Что они знают? Джин, пусть и не голландский, должен помочь ему. Сейчас сгодится любой. Она так прекрасна. Как же я мог забыть это?

Он наполнил бокал и выпил вожделенную жидкость. Сколько же ему придется выпить, чтобы забыться? Бутылку? Или две?

Дыши, Джоханнес… Да дыши же!

Они перенесли его тело в Jodenhoek. Оставили его там — среди теней прошлого. Хендрик не прятал лица, как будто, хотел, чтобы его узнали. Ему было все равно. Но там не осталось никого, кто помнил бы Хендрика де Гира и знал о его деяниях. Слишком многих евреев не стало. Говорят, что их погибло сто тысяч. Этому можно поверить. Только на его счету было двенадцать.

Я не хотел погубить их!

Но они погибли.

Он налил себе еще джина, выпил, затем снова наполнил бокал. Блох сам займется Менестрелем. Райдер не остановит его.

Он всегда остается в стороне. Сэмюэль Райдер — трусливое ничтожество. Он сделает все, что потребует Блох, лишь бы выкрутиться. Да у него и не будет другого выхода. Этот сенатор чем-то похож на меня, подумал Голландец. Чтобы спасти свою шкуру, он сдаст даже тех людей, которые ему дороги.

Теперь, когда Блох знает об алмазе, он не успокоится, пока не достанет его. И Райдер, если будет нужно, поможет ему. Блох уверен в этом.

Они доберутся до Катарины… До ее дочери… До Вильгельмины.

Вилли. Хитрая старая ведьма. У нее каменное сердце, и в нем нет прощения. Она всегда видела его насквозь. Какое-то время она восхищалась им. А сейчас, не задумываясь, убила бы.

Ты должен остановить Блоха. Ты знаешь его. Ты можешь сделать это.

Нет, не может. У Филиппа Блоха груды оружия и много хорошо обученных людей, пусть они даже готовы предать его при первом удобном случае. И у него есть связи с влиятельными людьми, например, с сенатором Райдером, Блох напористый, предусмотрительный, осторожный и очень опасный. Хендрик уже слишком стар, чтобы связываться с ним. Он очень устал.

А если погибнет Катарина?

Значит — погибнет.

Он вновь наполнил бокал.

Я все равно уже проклят.

В аэропорт они отправились на машине Мэтью. Это был «порше» черного цвета.

— У вас немецкая машина? — спросила Джулиана. — Тетя Вилли была бы недовольна.

Они сидели в тесной кабине спортивного автомобиля совсем близко, почти касаясь друг друга плечами. Мэтью видел, что Джулиана все еще бледна, она до сих пор не оправилась от того, что ей пришлось пережить на ступенях его дома. Он посмотрел на ее тонкие руки с коротко подстриженными ногтями, лежащие на коленях. Запястье распухло, но она отказалась ото льда, уверяя его и, как ему показалось, себя, что травма несерьезная. Он так и не рассказал ей, чего стоило ему стоять и смотреть, как два приспешника Блоха измываются над ней. Не рассказал, как в нем вскипала злость, как он удерживал себя, чтобы не кинуться на этих подонков. Они побоялись лично передать ему слова Блоха и дождались, когда у его дверей окажется невооруженная музыкантша. А она вела себя достойно.

Но вообще-то Джулиана Фолл сейчас совсем некстати. Она здорово отвлекает его.

— Почему тетя Вилли была бы недовольна? — спросил он.

— У нее пунктик насчет немцев.

— Вы уже отправили ее домой в Роттердам?

Джулиана отвернулась и, глядя в окно, заметила:

— Никто и никуда не смог бы отправить тетю Вилли.

Она посмотрела на своего спутника. Ее щеки немного порозовели.

— Знаете, Мэтью, я убеждаю себя, что если бы на вас напали у меня на пороге, я тоже настаивала бы, чтобы вы возвращались домой. Но все равно не могу понять, зачем вы занимаетесь моим делом.

— Это не только ваше дело.

Джулиана смотрела на него — холодная, умная, непредсказуемая и красивая. Мэтью спросил себя, почему он до сих пор не поцеловал ее.

Потому, осел, что ты не остановишься на поцелуе. И что из этого получится? Смотри, не теряй голову, парень. Не теряй голову.

Она холодно возразила:

— Чепуха.

— Я не хочу, чтобы вы ошивались здесь.

— За себя я привыкла решать сама.

— А-а, Вам никогда не приходилось считаться с чьим-то мнением, кроме собственного?

Она одарила собеседника своей отстраненной, загадочной улыбкой. Эта улыбка заставила его умолкнуть. Ему страстно захотелось поглубже проникнуть в ее душу. Сейчас он почувствовал, как мало знает Джулиану Фолл и как сильно хочет узнать о ней все. Он впервые понял — она полностью отдает себе отчет в том, кто она и что из себя представляет.

Ее темные глаза загадочно смеялись.

— Единственный ребенок в семье, профессия, требующая уединения, одинокая обеспеченная женщина. Все это я. Согласны? Ничего удивительного, что я привыкла поступать, как мне заблагорассудится. И кто бы говорил. Когда я уходила из отдела новостей, ваша редакторша сказала мне буквально следующее: «Передайте этому самостоятельному сукиному сыну, чтобы он хоть иногда извещал меня о своих делах». Так что мы в чем-то очень похожи.

— Нет, непохожи, — сказал он. — Я знаю, в какую грязь и кровь я влезаю. Мне это не впервой, Джулиана.

Джулиана усмехнулась.

— Почему люди, побывавшие на войне, всегда считают себя умнее тех, кто там не был?

— Интересно, сколько же человек вы знаете из «побывавших на войне»?

— Ваши представления о мире столь же ограничены, как и у тех, кто никогда не видел крови, — не сдавалась она. — Все мы основываем свои заключения, только исходя из собственных убеждений.

— О, Господи!

Она пожала округлыми плечиками и одарила его еще одной из своих холодных улыбок, но промолчала.

— Мне не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь обвинял ветеранов Вьетнама в том, что они слишком умные. Мы сражались и умирали, мы были героями и трусами. Всякое бывало на той войне, которую большинство людей ненавидело так же, как и мы. На войне, которую мы проиграли. Так что, не такие уж мы умные. А?

— Я и не говорила, что вы слишком умные. Я говорила о том, что вы считаете себя умными.

— Просто мы кое-что видели. — Он покосился на нее. — А вы, оказывается, несносная женщина, Джулиана.

— Это у меня от Пеперкэмпов. Все Фоллы очень воспитанные и деликатные. Ну ладно. Лучше расскажите мне о Филиппе Блохе и о вашем друге. У вас есть какие-нибудь сведения о нем? Кажется, его имя Проныра.

— Отис, — поправил Мэтью. Он представил себе худое лицо друга, и безнадежное отчаяние захлестнуло его. — Отис Рэймонд. Там, во Вьетнаме, мы называли ею Пронырой. От него нет никаких известий. Джулиана, я был неправ, когда сказал, будто вы будете виноваты в том, что с ним случится. Я погорячился. Мне просто хотелось сорвать на ком-нибудь злость.

— Ничего. Вокруг музыкантов постоянно происходят какие-нибудь скандалы, на них вешают всех собак. Мы к этому привыкли. Так, значит, вы, Отис Рэймонд и Филипп Блох вместе воевали во Вьетнаме?

— Мы были там в одно и то же время. Я бы не сказал, что вместе. Блох был взводным сержантом, я — пилотом вертолета, а Проныра — одним из моих стрелков. Мы доставляли людей на место сражения и вывозили оттуда!

Джулиана ждала, что он продолжит, но Мэтью молчал, и она наконец сказала:

— Вы, я вижу, не очень разговорчивы, да? Говорите только то, что вынуждены, и тут же замолкаете. Теперь мне понятно, почему вы так немного написали после «Горячей зоны». Вот когда, у вас опять появится, что сказать, — то, о чем вы не сказали еще ни в одной из ваших книг, — тогда вы и напишете. Но, похоже, не вторую «Горячую зону», пусть даже от вас ждут именно этого. И все-таки, объясните мне, пожалуйста, что делали стрелки?

— Убивали людей.

Джулиана будто споткнулась.

— Извините, если получилось невежливо, — спокойно добавил он.

— Да нет, все правильно. Я тоже не люблю, когда меня заставляют разговаривать.

— Да, я это понял.

— Я ведь ничего не знаю о Вьетнамской войне. Что-то очень туманное — какие-то кадры из фильмов, которые я вполглаза смотрела, занимаясь или играя на рояле. Еще помню, как в школе спорили о том, нужно было Америке вводить туда войска или нет. Но меня тогда гораздо больше интересовали кантаты Баха. — Ее лицо стало суровым, она не пыталась оправдываться. — Вьетнамская война — это огромный пробел в моих знаниях.

Мэтью не думал, что она может с такой прямотой говорить о себе и, уж конечно, о нем. Он весь подобрался, и когда заговорил, голос его звучал совершенно бесстрастно. Он словно рассказывал о постороннем человеке.

— В первый год службы я летал на Bell UH-1, перевозил всякую всячину. Эти вертолеты были нашими военными лошадками. Мы прозвали их челноками. А вот UH-lGs… На тех уже имелось оружие. Это были боевые вертолеты, их мы называли «кабанами». Пилот должен был в целости и сохранности доставить людей и оружие к месту десанта и так же вывезти их оттуда. Челноки были безоружны, но летали быстрее, чем «кабаны». Рядом со мной сидел второй пилот, а в хвосте — командир экипажа и стрелок. Мы переговаривались с ними по рации. У командира и стрелка были автоматы М6-О, чтобы защищать себя, пассажиров, экипаж и вертолет. Когда мы называли зону высадки горячей, это значило, что во время высадки можно попасть под шквальный огонь противника. Мы все ходили под Богом, но стрелки были особенно уязвимы. Обычно они жили недолго.

— Но Отис Рэймонд выжил?

Мэтью смотрел вперед и не повернул головы.

— Да, выжил. Он был молодцом, а еще ему повезло. Нам обоим повезло. На второй год службы я пересел на «LOH», и он со мной. — Он взглянул на Джулиану и слегка улыбнулся. — «LOH» — это легкий разведывательный вертолет. Мы должны были вызывать огонь на себя, чтобы обнаружить противника, а затем подлетали боевые вертолеты и делали свое дело. К тому времени «Hueys» сменились «кобрами».

— Кобрами?

— Так называли вертолеты Веll-1Н. Они были напичканы всяческим оружием и действовали куда проворнее «кабанов». Все мы входили в «розовую» бригаду, которая была создана для того, чтобы при перевозке солдат уменьшить потери. Тут очень важна была слаженная работа.

Джулиана кивнула — не потому, что хорошо понимала, о чем он говорит, а для того, подумал Старк, чтобы показать, как ей все это интересно.

— А зачем вы остались на второй срок?

Он пожал плечами.

— Кто-то же должен был делать это. Мы с Пронырой воевали целый год и подумали, что неплохо знаем свое дело и можем спасти жизнь какого-нибудь новобранца.

— А вы как пилот чувствовали ответственность за тех, кто летал вместе с вами?

— Да.

— И до сих пор чувствуете себя в ответе за Отиса Рэймонда?

Он вздохнул и ничего не ответил. Что он мог сказать на это?

— Наверное, я никогда не смогу представить, через что вам пришлось пройти, — тихо сказала Джулиана, — Извините меня…

— Не надо, Джулиана. — Он посмотрел на ее бледное, прекрасное лицо. — На самом деле вам ужасно повезло.

Вильгельмина, недовольная, опустилась на стул рядом с пыльным концертным роялем в тихой гостиной племянницы. Яркое зимнее солнце било в большие окна, и она слышала шум машин на Западной Централ-Парк-авеню. Она страшно устала. Вот уже три часа, как она в поисках Камня Менестреля обшаривала каждый закоулок гигантской квартиры Джулианы. Вильгельмина никогда не видела Менестреля, но она неплохо разбиралась в алмазах и была уверена, что узнает самый крупный в мире алмаз, как только увидит его.

Но ей не удалось найти не только Менестреля, но и каких-либо признаков того, что Джулиана прячет его или хотя бы слышала о легендарном камне. Единственное, что ей удалось обнаружить, — хотя Вильгельмине это было не очень интересно — это громадный шкаф, увешанный древними платьями, и полдюжины баночек с гелями для волос разных цветов. И косметика! Вильгельмине еще не приходилось видеть такое количество краски для лица! А цвета! Она ни на секунду не поверила в то, что все это принадлежит подруге, о которой говорила Джулиана. У Джулианы слишком уединенный образ жизни. У Вильгельмины эти вещи почему-то ассоциировались с племянницей. Но как бы то ни было, это ее личное дело и совсем не должно касаться старой тетки.

И все же Вильгельмина была по-прежнему уверена, что Камень Менестреля у Джулианы. Это многое объяснило бы. И было бы логично. Поэтому старая голландка не собиралась раньше времени отступать от столь перспективной версии.

Но в любом случае, день выдался неудачным. Несмотря на мороз, у Бересфорда опять стоял человек, и Вильгельмина старалась не обращать на него внимания. Хотя, все же лучше не забывать о нем.

Она сварила себе кофе, и ей вдруг захотелось поиграть на рояле. Может, через косточки клавиш в ее старые мощи вольется жизненная сила Джулианы? Ба, сказала она себе, похоже, я здорово устала.

На пюпитре стояли открытые ноты. «Шопен: Концерт для фортепиано № 1». Вильгельмина знала, что это трудное произведение, и ей никогда не приходилось играть его. Может, попробовать сейчас, чтобы прочистить мозги?

Она очень осторожно нажала на си первой октавы, но рояль остался безмолвным.

Хендрик…

Да, все это время она думала о нем. Днем звонила Катарина и, плача в трубку, рассказала сестре о том, что видела его утром. Сейчас Вильгельмина жалела, что сдержалась и не расспросила Катарину обо всех подробностях их встречи — о том, как он выглядел, как говорил, как чувствовал себя. Обо всем.

Не то чтобы ее это очень тревожило…

— Вилли, ты врешь сама себе, — пробормотала она. — Тебя он до сих пор волнует. И всегда будет волновать.

И вдруг она почувствовала себя одинокой в этом городе, переполненном людьми. Ей стало жутко. Дома, в Роттердаме, она никогда не испытывала такого одиночества.

— Лжец, — громко и страстно сказала она. — Вильгельмина вскочила, охваченная неясным испугом, и обежала все комнаты, задергивая портьеры, проверяя, заперты ли двери и окна. Она вся дрожала. Потом включила магнитофон. Ей было все равно, что он играет. Только бы не слышать рыданий, умоляющих криков, не захлебнуться в звенящем многоголосье одиночества, захлестнувшем ее старое сердце.

Хендрик… Бог проклянет тебя!

Нет, не за то, что ты совершил, а за то, что когда-то ты вывернул мою душу.

— А вы поступаете нечестно, — заметила Джулиана, когда они с Мэтью подошли к воротам аэропорта. — Вы двуличный, несносный человек и всё время дразните меня. Он улыбнулся.

— Я вас?

— Да.

— Ну, лапушка, вы тоже не подарок.

— Я?

— Угу. Вы же продолжаете что-то скрывать от меня.

Она промолчала, и он продолжил:

— Конечно, может быть, не так уж много, а может, и наоборот. С вами очень трудно разговаривать. И все-таки, что бы вы ни скрывали, я так понимаю, мне это знать необязательно. Оно не стоит того, чтобы дальше втягивать вас в эту историю. Неважно, случайно или по чьей-то злой воле, но погибло два человека. И как мне кажется, этого вполне достаточно.

— Я все-таки думаю, что мы должны действовать вместе, — сказала она, когда объявили посадку.

— Упаси вас Бог.

— Вы не имеете права указывать мне, что делать.

— Имею, и еще какое. Я не хочу, чтобы вы крутились рядом. И не допущу этого.

Ее темные глаза сверкнули от негодования, и это одновременно обеспокоило и обрадовало его. Но ее лицо оставалось по-прежнему бледным, и припухлость на руке не спадала. Он восхищался тем, что она не желает отступиться от столь опасного дела, но не мог допустить, чтобы ее энтузиазм сбил его с толку. Если эта пианистка будет ходить за ним хвостом, то ему ни черта не удастся сделать. Кроме того, нет никакой гарантии, что она когда-нибудь расскажет ему о Камне Менестреля. Похоже, она не привыкла отвечать откровенностью на откровенность.

Он, разумеется, тоже кое о чем умолчал.

— Мэтью, послушайте, я ведь все равно, нравится вам или нет, уже вовлечена в эту историю.

— Вот я и скажу, что мне это не нравится. Садитесь в самолет, Джулиана. Езжайте домой, или в Вермонт, или идите в «Аквэриан» — да куда угодно, но только оставьте меня в покое.

— Наверное, я навещу Сэма Райдера. Может, он окажется более сговорчивым.

Ей не стоило говорить этого. Мэтью подскочил сзади и с силой развернул ее к себе. Его лицо было совсем рядом.

— И не думайте затевать игры с Райдером. — Он говорил мрачно и зло, но не повышая голоса и едва шевеля губами. — Он сожрет вас живьем.

Его тон, взгляд, цепкая хватка могли испугать кого угодно. Он знал это. Но Джулиана Фолл только слегка поморщилась.

— Какое вам дело?

— Мне есть дело.

— Не смейте приказывать мне!

— Черта с два!

Она была раздражена не меньше его — такая же вспыльчивая, независимая, привыкшая все и всегда делать по-своему. Она не умела, не хотела притворяться приятной и любезной. В ее мире это было не нужно. Как и в его. Он посмотрел на ее упрямый подбородок, красивый рот и послал все к черту. Притянув к себе, он поцеловал ее страстно и быстро — и оторвался, пока ее тепло не проникло в него.

Как он и предчувствовал, одного поцелуя оказалось недостаточно. Совсем недостаточно.

— Я не хочу организовывать твои похороны, — сказал он.

Она слегка покачнулась. Мэтью с радостью отметил, что она ошеломлена не меньше него. Но она быстро пришла в себя и приняла прежний независимый вид.

— Значит, так, да? — раздраженно заговорила она. — Вы целуете меня и посылаете к черту, как Дэйви Крокет, когда он отправлял свою подружку в Алабаму или куда там еще?

— Да, так, — ответил он.

Она оскорбленно тряхнула головой. Старк засмеялся.

— Солнышко, не надо делать вид, что тебе не понравилось. Ты же ответила на мой поцелуй.

— Просто автоматически. Точно так же, как я играю гаммы.

— Никто еще не сравнивал мои поцелуи с гаммами.

— Ну что же. — Она встала в длинную очередь на самолет до Нью-Йорка. — Если за мной и тетей Вилли опять будут следить, то теперь я точно знаю, к кому не нужно обращаться за помощью.

Густые, черные брови Мэтью сдвинулись. Он помрачнел. Господи, знать бы наверняка, когда она говорит серьезно. Ее лицо оставалось мертвенно-бледным, лишь скула заметно покраснела. О чем, черт побери, она толкует сейчас? Кто следит? Почему опять? Чушь. Просто уловка. Но тетя Вилли…

— Эта дама сейчас в Нью-Йорке?

Джулиана лишь улыбнулась и отвернулась от него. Мэтью чертыхался, но она продолжала игнорировать его. В конце концов он, проклиная все на свете, купил билет на самолет и себе, но ему пришлось пристроиться в хвост очереди, так как Джулиана не пожелала пропустить его перед собой.

Однако в самолете она заняла ему соседнее место. Он сел, и их плечи соприкоснулись. Гаммы, подумал он. Ничего себе! Она посмотрела на него, и в ее глазах блеснули искорки.

— У меня были свои причины, поэтому я и позволила вам сесть рядом, — заявила она.

Он подумал, что она намекает на поцелуй. Может, теперь она будет сговорчивее и расскажет ему о тете Вилли, о слежке, даже о Камне Менестреля. Или захочет повторить поцелуй.

Но она деловито продолжила:

— Я узнала много полезного об устройстве вертолетов. А теперь хочу послушать про взводных сержантов. — Она поправила юбку на коленях и окинула его долгим взглядом. — Итак, что такое взвод?