Маленький старинный дом Джулианы стоял на холмах над Баттэнкилл-ривер, в юго-западной части Вермонта. Снег легкой шалью лежал на дорожке, ведущей к дому. Сухой и пушистый, он искрился в лунном свете. «Мерседес» Шаджи проторил колею по трехдюймовой целине. Джулиана через заднюю дверь вошла в дом и прошла через летнюю кухню, везде включая свет. Голова раскалывалась, глаза слипались от недосыпания. Она, чуть не падая от усталости, добралась до холла и попыталась развести огонь в огромном камине. Дрожащими от холода и волнения руками она чиркала одну спичку за другой. Наконец дрова загорелись.

Треск поленьев и вой ветра за стеной — вот и все звуки, что окружали ее. Да еще гулкое эхо собственных шагов, когда она шла в свою маленькую спальню. Она отыскала теплые штаны, свитер, шерстяные носки и натянула все это на себя. Ее цивильная одежда осталась грудой лежать на полу.

Дрова в камине быстро прогорели, и Джулиана отправила в камин новую порцию. Она села на круглый, ручной работы, коврик у огня и скрестила ноги. Все вокруг дышало спокойствием. На полу стояла корзинка с рукоделием — им она занималась только здесь. Последние четыре года она вязала свитер из шерсти, которую купила у фермера, жившего по соседству. На шейкеровской этажерке стопкой лежали непрочитанные книги. Пучки зверобоя и медуницы, высушенные ею прошлым летом, атлас лесных птиц, книги по садоводству, руководства по варке джемов… Ей подумалось, что та женщина, которая время от времени приезжает сюда пожить и с упоением погружается в нехитрые повседневные заботы, не имеет ничего общего ни с Джулианой Фолл, только что завершившей очередное блестящее турне по Европе, ни с Д. Д. Пеппер.

Она откинулась назад, положив голову на край дивана, и попыталась немного расслабиться. Нужно все обдумать. Но сначала она отдохнет — всего несколько минут. Она закроет глаза и на время забудет обо всем, а потом сможет хорошенько подумать, что ей делать с Камнем Менестреля и как выручить мать. Она чувствовала, как огонь согревает ноги и тепло поднимается вверх. К сердцу и выше, туда, где звучит Шопен. Она вслушивается в музыку и сейчас слышит в ней то, чего не слышала прежде. Она закрывает глаза, и музыка охватывает ее, проникая все глубже и глубже, сливаясь с ее сущностью.

Она не замечала, как бежит время, и вдруг в какой-то момент почувствовала, что она не одна. Не было слышно, чтобы кто-то входил. Она забылась, но не спала и помнила, что какой-то звук — то ли скрипнувшая дверь, то ли шум подъехавшей машины — насторожил ее.

Совсем рядом с ней раздался ворчливый голос:

— Я мог бы придушить тебя и смыться. Сам не пойму, почему я не делаю этого.

Она открыла глаза, и сердце радостно екнуло. Прямо над ней нависала крепкая фигура Мэтью Старка. Ей очень не хватало его — она поняла это сейчас, когда ей было так плохо, она молила Бога, чтобы Мэтью оказался рядом.

— Мэтью…

Неужели он услышал ее призыв?

— Как ты вошел сюда?

Он смотрел на нее сверху вниз, его лицо терялось в полумраке комнаты.

— Я прошел через кухню. Ты, между прочим, забыла запереть дверь.

— Если бы я заперлась, — ответила она, заметив гаечный ключ в его руках, — то ты вышиб бы дверь. И мне пришлось бы ставить новую. А как ты нашел меня?

— Тетя Вилли. Она подумала, что ты должна быть здесь.

— Она? Вот это да! Какая сообразительность! А я вот сижу, напеваю Шопена, — сказала она и, словно в подтверждение своим словам, промурлыкала какую-то мелодию. — Это то, над чем я должна была бы сейчас работать. Фредерик Шопен. Концерт номер один для фортепиано. Умер дядя, погибла Рахель Штайн, мать похищена, тетка никак не может забыть о нацистах и onderduikers. Да и меня саму чуть не прикончили. А еще я познакомилась с Хендриком де Гиром, который выдал моих родных и семью Штайнов нацистам. И после всего этого я сижу и напеваю Шопена. Бред какой-то!

Он смотрел на нее, не отрываясь, а когда его взгляд встретился с ее дикими, полными решимости глазами, почувствовал, как колотится сердце. «Да, — подумал он, — эта леди сведет меня с ума».

— Итак, ты напоролась на Блоха, — произнес он.

— Ага. Очаровательный типчик. Его помощник, Петерс, дал мне хорошего тумака. А в общем-то, ничего страшного. Главное, что руки остались целы. Знаешь, в школе, в старших классах я ездила в лагерь для детей, занимающихся творчеством. И мы, музыканты-клавишники, играли в одной волейбольной команде. Мы все время были на последнем месте, потому что страшно боялись повредить кисти рук. Мы отбивали мяч чем угодно — локтем, или плечом или головой — но только не руками. Это было примерно тогда же, когда ты глядел в глаза смерти во Вьетнаме. Нелепо, правда?

— Господи! — вырвалось у Мэтью. Но он ничего не мог с собой поделать, он живо представил себе эту картину — как пианисты играют в волейбол — и это было так странно, так нелепо, что он расхохотался, напрочь забыв о Блохе.

— Прекрати…

Она привстала и потянулась, чтобы шлепнуть его. Но он поймал ее руки и привлек к себе. Неожиданно она оказалась совсем рядом, и он перестал смеяться. Его сильные руки обняли ее, их губы слились. И уже ничто не могло остановить их. Она наслаждалась его руками — они гладили ее мягкий серый свитер, который вдруг оказался незаправленным, и она почувствовала, как эти руки касаются ее тела. Она прильнула к нему.

— Боже, как меня тянет к тебе, — прошептала она, почти не отрывая своих губ от его. Интересно, мелькнуло у нее в голове, кто начал первым? Хотя, какая разница?

— Меня тоже. Скажи мне кто-нибудь месяц назад, что я окажусь в Вермонте, буду целоваться с известной пианисткой — к тому же, с сумасшедшей пианисткой, — и гоняться за Камнем Менестреля… — Он ухмыльнулся. — Ну и дела.

Джулиана выскользнула из его объятий и прошла к дивану. Он, любуясь, смотрел на девушку, и вдруг при свете пламени в камине увидел у нее на шее, прямо под скулой, синяк. Блох постарался. Мэтью почувствовал отчаяние, но оно тут же сменилось гневом.

— Расскажи мне, что произошло.

Она молчала.

— Джулиана. — Он так нежно произнес ее имя. — Поговори со мной, или я сейчас же брошу тебя здесь и отправлюсь искать Блоха.

— Ты, правда, можешь сделать это?

— Да.

— Я не обижусь на тебя, — сказала она. — Пойми, это вовсе не блажь… Просто мне трудно сейчас говорить… Моя мать…

— Расскажи мне все, Джулиана.

В его голосе звучала искренняя просьба. Он просил не просто выложить все, а поделиться с ним. Он хотел взять на себя часть ноши, выпавшей на ее долю. Она почувствовала это и кивнула. Джулиана рассказала ему обо всем, что случилось в кондитерской Катарины, удивив его лаконичностью и бесстрастностью изложения. Она владела собой. Иначе и быть не могло, она не имеет права терять голову и должна помочь матери.

Мэтью расхаживал перед камином, слушая ее рассказ. Когда она закончила, он сказал:

— Это не все.

Ее холодные, изумрудные глаза округлились.

— А что еще?

— Камень Менестреля, — сказал он. — Ведь он у тебя. Поэтому ты и приехала сюда.

— А ты? Ты тоже приехал из-за него?

Он смотрел на нее, не отрываясь.

— Нет. Я приехал из-за тебя.

Она заглянула в его глаза, увидела то, что было написано там только для нее, — и поверила.

— А что тетя Вилли? О чем вы с ней говорили?

Мэтью оставил разговор о Менестреле и тут же подробно рассказал о своей встрече с Вильгельминой.

— Надо позвонить ей, — сказал он.

— Не выйдет. Здесь нет телефона.

— Как мило. Хотя, наверное, теперь уже это не имеет смысла. Насколько я понял, она чувствует ответственность за твою мать, и если Блох явится к ней, то она поедет с ним.

— Ты не хочешь рассказать мне о нем?

— А ты не хочешь рассказать мне о Менестреле?

Раздраженная, она резко поднялась и прошла к двери, чтобы выйти. Они со Старком зашли в тупик, подумала Джулиана. Они пытаются прошибить каменную стену, стоящую между ними. Она не может пока рассказать ему о Менестреле. В конце концов, на карту поставлена четырехвековая традиция рода Пеперкэмпов. Она заправила свитер и сморщилась от внезапной острой боли в шее и в плече. Джулиана была ошеломлена, смущена, и вдруг ее пронзило чувство глубокой вины перед Старком. Ей вовсе не хотелось городить баррикад между собой и Мэтью, она видела его сумрачный взгляд, направленный на нее, — испытующий и требовательный. А ведь это случится, подумала она, стоит ему только снять свою чертову кожанку.

— Кровать наверху, — сказала она. — Комната не отремонтирована, но, полагаю, ты выживешь. Вряд ли мы договоримся сегодня. — Она чувствовала, что вот-вот упадет от усталости. — Спокойной ночи, Мэтью.

Джулиана прошла в спальню. Она никогда не закрывала дверь на ночь. Но сегодня она заперлась.

Огонь в камине потух, а термостат она сегодня не включила, и в доме было холодно. В небе сияли звезды — их свет, отражаясь от снега, вливался в окна. Джулиана босиком поднималась наверх. Лестница, такая же старая, как и сам дом, скрипела. Родителям не нравилось, что она приезжала сюда одна. Если уж нет мужа, говорили они, так заведи хотя бы собаку.

Она миновала лестницу и ступила на площадку. Низкий скошенный потолок давал чувство уюта. В ненастные дни ей нравилось, закутавшись в стеганые одеяла, растянуться здесь на большой кровати, читать и слушать, как дождь стучит по крыше. Иногда она даже позволяла себе поваляться без дела и помечтать о том, что было бы, не будь она так одинока.

По правую руку находилась маленькая спальня. Двери не было. Штукатурка на стенах осыпалась, полы были покрыты линолеумом жуткого цвета, единственное маленькое окошко оставалось незанавешенным. Джулиана планировала сделать здесь ремонт; это была одна из задумок, которые она переносила на «когда-нибудь потом». На самом деле ей и так было неплохо. На блошином рынке она купила железную кровать, несколько стеганых одеял и большой старый сундук. И это была вся обстановка.

Стоя у дверного проема, она видела лишь ножку кровати — темный штрих на еще более темном фоне. Затаив дыхание, она вошла в комнату.

И тут же неожиданно наткнулась на железную решетку и рухнула на кровать. Раздался страшный скрип старых пружин, и ее подбросило. Сначала она вся обмерла. Потом ее кинуло в жар, в висках больно пульсировала кровь. Она вдохнула — очень медленно — так словно не была уверена, надо ли делать это.

Из полумрака проступил темный мужской силуэт.

— Самое время пробраться в комнату к мужчине, — произнес Мэтью.

Она приподнялась и оперлась о кровать локтями.

— Я думала, ты не спишь.

— Я и не спал.

— Ты думаешь, какого черта я явилась сюда?

— Это ты меня спрашиваешь?

Ее глаза постепенно привыкали к темноте, и она вдруг поняла, что он стоит перед ней во всей своей красе. Совершенно голый. И как же это было здорово.

— Я не ожидала… — пробормотала она. — Никак не думала, что ты…

— Не ожидала увидеть мои причиндалы? — язвительно спросил он, даже не думая прикрываться.

Сама она была в длинной, до пят, фланелевой ночной сорочке.

— Ну, вообще-то, мог бы и накинуть что-нибудь.

— Я никак не предполагал, что окажусь в такой приятной компании.

— Наверное, я получила по заслугам.

— Наверное, да.

— Мэтью, я… — Она замялась. — Я не могу разговаривать с тобой, когда ты в таком виде. Тебе не холодно?

Он ухмыльнулся.

— Я окоченел.

Второй этаж не отапливался, и здесь было значительно холоднее, чем внизу. Она и сама замерзла, несмотря на фланелевую рубашку. Но Мэтью не стал одеваться; откинув одеяла, он забрался на кровать. Он вытянулся, и ей пришлось сдвинуться и сесть, но все равно его ноги касались ее — она чувствовала их спиной сквозь стеганые одеяла.

— Что? Что-то не так? — спросил он, заметив ее озадаченный взгляд.

— Я думала, мы спустимся вниз. Я могла бы приготовить какао. Кажется, там есть немного растворимого какао.

— О-о, только не это! А нет ли у тебя бренди?

Она помотала головой.

— Здесь нет спиртного. Я не привыкла выпивать одна.

— Какой скверный обычай. Нет, ради растворимого какао я не стану натягивать штаны и тащиться через этот морозильник. Ты это называла домом? У тебя-то, наверное, хорошая, теплая спальня?

— Она, конечно, получше этой.

— Спасибо, что не положила меня на сеновале. — Он сел, подложив подушки под спину. Лунный свет падал на его грудь. Она заметила его мышцы, шрамы.

— Все-таки, чего ты хочешь? — спросил он.

Джулиана забралась на кровать, скрестила ноги, натянула на них ночную рубашку и откинулась на спинку кровати, чувствуя холод металлической решетки.

Мэтью засмеялся.

— Может, заберешься ко мне под одеяло?

— Нет, благодарю.

— Ну что ж, мерзни.

— Я хочу рассказать тебе о Камне Менестреля.

Он перестал смеяться.

— Ну, давай, — серьезно проговорил он.

Она дрожала от холода, но понимала, что если заберется к нему под одеяло, то так и останется там.

— Я даже не знаю, как говорить о нем. Мне всегда было удобнее относиться к нему как к обыкновенной каменюке, а не как к Менестрелю. Мне его дал дядя Джоханнес семь лет назад в Роттердаме. Я никогда не воспринимала старика всерьез. Честно говоря, я думала, что он немного не в себе. И не придала значения его словам, потому что так мне было проще.

— Где камень сейчас?

Она передернула плечами.

— Я использую его как пресс-папье.

— Н-да.

— Под ним лежат рецепты всяких вареньев.

— Что ж, а почему бы и нет? В конце концов, это всего лишь самый крупный алмаз в мире.

— Если бы ты видел тогда дядю Джоханнеса, то, наверное, поступил бы так же.

— Я не варю варенье.

Она пропустила его замечание мимо ушей и рассказала обо всем, что произошло тогда в маленькой церкви Дельфшейвена, когда дядя вручил ей мятый бумажный пакет, в котором оказался завернутый в выцветший бархат камень.

Когда она закончила, Мэтью спросил:

— А как Менестрель оказался в вашей семье?

— Если верить легенде, то вот как. Пеперкэмпы помогали евреям, бежавшим в Амстердам сначала из Лиссабона, а потом из Антверпена. В то время эти города были столицами алмазного дела. Пеперкэмпы помогли беженцам обосноваться в Амстердаме, и те вновь начали торговлю алмазами и бриллиантами. Мои предки всегда выступали за национальную терпимость и религиозную свободу.

— Сами они тоже занимались алмазами?

— Нет, они были обычными торговцами. В Нидерландах тогда было очень неспокойно. Сто лет шла война с испанцами. Она началась сразу после коронации Филиппа Второго в 1556 году. Он был ярым противником протестантства и издал ряд жестоких указов, чем вызвал мятежи в северных провинциях. Восстания вспыхивали одно за другим, обе стороны не знали милосердия — и так продолжалось до самой смерти Филиппа, до тех пор, пока не была разбита Испанская Армада. И тогда наконец, примерно к 1609 году, испанцы убрались из Нидерландов. Пеперкэмпы к тому времени уже прославились тем, что защищали — как мы теперь это называем — права человека. Но они здорово поплатилась за свои взгляды, которые не нравились ни испанцам, ни протестантским экстремистам, и несколько человек из нашей семьи были замучены и казнены.

Слухи о Камне Менестреля ходили с давних времен, но сам он попал в нашу семью только в 1581 году. Это было за три года до того, как Свободные Католики за обещанную им Филиппом Испанским награду убили Вильгельма Оранского. Камень был дарован моим предкам за понесенные ими страдания, он не предназначался никому из них лично. И он прямо и бесповоротно привел их в алмазное ремесло. Они не знали, что делать с камнем, не представляли себе его ценность и решили между собой, что алмаз должен остаться необработанным; он будет служить напоминанием о тех, кто погиб, и о тех, кто выжил их стараниями. Они считали, что камень не может принадлежать им. Он не должен принадлежать никому. Они будут только его хранителями. Никто не должен знать наверняка о существовании этого алмаза, о его характеристиках, о его стоимости. В каждом поколении есть основной хранитель — человек, которому доверено нести эту традицию. И только он — а до меня это всегда был «он» — может распоряжаться камнем и решать, обработать его или нет, то есть определять его судьбу. Все, что касается алмаза — его легенды, его традиции, его тайны, — все определяет этот человек.

— Вот это ответственность, — заметил Мэтью. Джулиана вся дрожала. Она кивнула и замолчала. Он слегка улыбнулся.

— Наверное, спокойнее иметь семью, чьи традиции не уходят корнями глубже Великой Депрессии. Джулиана, ты сейчас закоченеешь. Забирайся под одеяло, погрейся чуть-чуть. На, возьми. — Он скинул с себя верхнее одеяло и бросил ей. — А вообще-то, лучше шла бы ты спать. Тебе надо выспаться.

— Знаю. Но я не смогу. Мама…

Она замолчала и, закрыв глаза, так сильно стиснула пальцами виски, будто это могло унять ее страдания. Мэтью потянулся к ней, одеяла сползли, и он, обнаженный по пояс, не замечая холода, обнял Джулиану. Она положила голову ему на плечо, его тепло передалось ей, и она почувствовала, как тает в его руках.

— Черт! — выдохнул он, целуя ее волосы.

Она только что вышла из душа. Проворочавшись в постели, она так и не смогла заснуть и, после того как он отправился спать, пошла в ванную. Ей нужно было освободиться от боли, тревоги, страдания; она смывала их губкой, чтобы они вместе с мыльной пеной утекли в трубу. И она хотела, чтобы он пришел к ней. Но он не пришел.

— Я знаю Блоха, — сказал Мэтью. — Он вычислит, что Менестрель у тебя. А чтобы заманить тебя в свои сети, использует твою мать, да и тетку, если ему удастся сцапать ее. Так что, Джулиана, он не убьет их.

— Пока не получит Менестреля или не убедится наверняка, что камень не уйдет из его рук, — закончила она, догадавшись, что именно Мэтью недоговаривает. — И тогда он убьет всех нас.

— Вот это не обязательно.

Но она видела, что Мэтью думает так же.

— Но пока им ничего не угрожает.

Она подняла голову и вопросительно посмотрела ему в лицо. Он чувствовал ее мягкие волосы на своей груди, видел ее глаза — такие же далекие и загадочные, как звезды.

— Мэтью. Кто он?

Даже в темной комнате она заметила, как потемнели его глаза. Натянув на себя одеяло и укутавшись, она продолжала смотреть на него. Впервые за эту ночь она наконец согрелась.

— Филипп Блох — отставной военный сержант…

— Ну да, во Вьетнаме он был взводным сержантом, а взвод состоит из трех отделений, в каждом — по десять человек. Я спрашиваю, как ты с ним встретился?

— Он был сержантом взвода, которым командовал Сэм Райдер. Эти двое, Проныра, пилот Джейк Макинтайр, командир экипажа Чак Фишер и я — все мы воевали в одно и то же время на центральном высокогорье.

— Это там ты летал на «Huey»?

— Да.

— Это которые «челноки»?

— Точно. Нам пришлось перевозить и взвод Райдера. Блох к тому времени уже третий год служил во Вьетнаме, а Райдер был совсем зеленым — ничего не соображал и страшно трусил. Война хорошо отсеивает болванов: если ты не подходишь, то будешь убит в бою. Дурак обычно полагается на везение, он надеется, что противник ошибется первым. Но если у него есть опытный сержант, то тот примет команду на себя там, где опростоволосится новичок, и спасет ребят от смерти.

— А что делал Блох?

— У него были опыт и знания, для того чтобы подстраховать Райдера, но он использовал их только тогда, когда это оказывалось ему выгодно. А так случалось совсем нечасто. Я знавал взводных сержантов, которые погибали, спасая своих ребят, и утирали носы зеленым лейтенантам, чтобы те быстрее обучались и начинали соображать. Блох же беспокоился только о себе. Ему нужно было, чтобы Райдер выжил и вышел оттуда героем, и он оберегал его, скрывал от него самого и от начальства результаты его некомпетентности. А из-за этого погибали ребята, которые могли бы выжить.

— И сейчас Блох воспользовался тем, что знает, как хорош был Райдер во Вьетнаме, и шантажирует его, — сообразила Джулиана. — Мэтью, а что с Джейком Макинтайром и Чаком Фишером?

Он отвел глаза:

— Их имена выбиты на Стене. Вьетнамский Мемориал.

— Они тоже погибли из-за Блоха?

— Они были в моем вертолете. Значит, виноват я.

— Ты очень строг к себе, Мэтью.

— Нет, не строг, — возразил он. — Просто честен. По крайней мере, пытаюсь быть честным.

— Ты мне нравишься.

— Да?

Он ждал ответа, и она кивнула, глядя ему в глаза. Ей хотелось знать о нем все, хотелось, чтобы и он знал о ней все — как хорошее, так и плохое.

— Да, — убежденно сказала она. — Честность, сострадание, ум, смелость, чувствительность — мы часто не можем отыскать эти качества даже в себе, не говоря уж о других. Но для меня они значат больше, чем деньги, успех, слава и все подобные вещи. По большому счету мы с тобой не так уж сильно отличаемся от других и между собой чем-то очень схожи, по крайней мере, в главном… — Она смолкла и смущенно улыбнулась. — Ну ладно, мне пора уходить.

Он нежно, кончиками пальцев, убрал с ее лица прядь волос.

— А ты хочешь этого?

Она помотала головой.

— Нет.

— Ты устала.

— Да, и у меня все болит. Знаешь, Мэтью, до сегодняшнего дня меня никто ни разу не ударил. Я никогда не чувствовала себя такой… маленькой. Сегодня мне хотелось быть большой и сильной, хотелось напугать этих мерзавцев. Я даже никогда не задумывалась о том, что не умею этого делать, о своей слабости. Ты знаешь, с чем я набросилась на них, когда они схватили мать? Я била их деревянным каблуком! А что мне оставалось делать?

— Милая, ты сильная в главном.

Она усмехнулась и горько сказала:

— Это надпись для могилы моей матери.

— Милая…

— Сейчас я так хочу забыть обо всем. Мэтью… Мне нужна твоя поддержка. — Она взяла его руки в свои. — И я очень рада, что ты здесь, Мэтью. Я не смогла бы сегодня оставаться одна.

Она потянулась к нему и нашла его губы — теплые и мягкие. Это было все, в чем она нуждалась сейчас. Он обнял ее, его язык раздвигал ее губы, зубы, и она закрыла глаза. Она почувствовала жжение, но не в воспаленных глазах, боль, но не от побоев, неудовлетворенность, но не от вопросов, оставшихся без ответа. Она обвила его руками, прижавшись к нему всем телом, они упали на подушки, и все смешалось в один клубок — одеяла, простыни, ночная рубашка.

— Я не хочу, чтобы тебе было больно, — прошептал Мэтью.

— Пожалуйста, не думай об этом.

— Я никогда не встречал такой женщины, как ты. Никогда.

У нее не хватило сил рассмеяться, она только улыбнулась.

— Да и Старки встречаются не каждый день.

Он снова поцеловал ее — еще глубже и сильнее, чем в первый раз. Когда их губы разомкнулись, он снял с нее рубашку и отбросил на пол. Дрожа от холода и желания, они забрались под одеяло, и их нагие тела переплелись. Они больше не разговаривали. Джулиана забыла обо всем, что тревожило ее последнее время, — все эти смерти, предательства, алмазы. Только здесь и теперь, только он и она, переполненные желанием и страстью. Боль и ужас отступили, и она целиком отдалась чувству, начало которому положило вторжение Мэтью Старка в ее гримуборную в Линкольн-центре.

Он ласкал ее груди, живот, покрывал все ее тело влажными поцелуями, захватывал губами кожу. Им стало жарко, и они сбросили на пол пару одеял. Она гладила его сильное, мускулистое тело, водила пальцами по жестким, темным волосам на груди, исследуя все его шрамы, о которых не знала ничего. Но сейчас это не имело значения. Джулиана чувствовала, что она — часть его, а он — часть ее.

— Ты уверена? — опять спросил он, притянул ее и положил на себя, стараясь не причинить боли. Он нежно поцеловал ее распухшее запястье.

— Да. Я хочу тебя больше всего на свете. Не останавливайся.

Он мягко улыбнулся ей в темноте.

— Нет проблем, милая.

Никакие другие чувства не могли сравниться с необузданным, ненасытным желанием, поднимавшимся из самых ее глубин, когда она, лежа на нем, ощущала его руки, двигавшиеся по ее бедрам, ягодицам, ногам. Он чуть-чуть приподнял ее, а когда опустил, то был уже в ней. Она вскрикнула, когда он вошел в нее, вскрикнул и он. А потом они любили друга друга — неистово и нежно, и она хотела, чтобы… нет — она знала — что это не в последний раз.

— Мэтью!

Она кричала, чувствуя, как спазмы прошли по телу, и он, еще сильнее сжимая ее руками, задрожал и застонал вместе с ней.

А потом они лежали, тихие и умиротворенные, за окном падал снег, и не было на свете места уютнее, чем под этими старыми одеялами.