На следующий день после того, как ее фотография появилась на газетных стендах по всей стране, Ребекка оставила надежду на приличную работу. Да и не слишком она стремилась к этому. Если не уезжать отсюда и не брать новых заказов, работы будет немного. Она сняла красный лак «Палома Пикассо», затратив на это десять минут и несколько ватных тампонов. Потом сделала наброски копии парусника, на котором произошло «бостонское чаепитие», что стоит у моста на Конгресс-стрит. Рисунки получились никуда не годные.

Еще Ребекка отвечала на телефонные звонки.

Телефон в ее студии звонил, когда она открыла дверь в восемь тридцать утра, и продолжал звонить до полудня. Она отказалась от интервью двум бостонским газетам и местному журналу, но согласилась ответить на несколько вопросов студентки факультета журналистики Бостонского университета, которая собирала материал для статьи о знаменитых однокашниках. Звонили трое бостонских бизнесменов с деловыми предложениями. Ребекка записала их координаты и обещала перезвонить. Может быть. Позвонил президент нью-йоркской рекламной компании. Он хотел, чтобы она стала художественным редактором его фирмы на Мэдисон-авеню. Сказал, что знает ее работы и следит за ней уже не один год, но никак не решался связаться, а когда увидел вчера «Успех» на стенде по пути домой, так сразу решил позвонить. Ребекка слушала его лесть и понимала, почему он занялся рекламным делом. Сказав, что его предложение показалось ей заманчивым, она записала его номер.

Позвонил старый друг из Чикаго. В ближайший уик-энд он собирался быть в Бостоне по делам и предложил вместе пообедать. Она поблагодарила и отказалась. Меньше всего ей думалось о мужчинах теперь, после того как она увидела фотографию Джеда Слоана.

Звонили из полдюжины благотворительных организаций с вежливыми, завуалированными просьбами о пожертвованиях. Две она знала как вполне благонадежные и обещала передать чек, о двух ничего раньше не слышала и просила прислать дополнительную информацию, а остальные две показались ей подозрительными, и она велела им больше ее не беспокоить.

Для одного утра звонков было предостаточно. Хватит уже. Ребекка включила автоответчик и отправилась в район старой пристани. Она позавтракала в кафе «Молочная бутылка», название которого полностью соответствовало форме. Кафе располагалось на небольшой площади в окружении красно-кирпичных зданий, напротив бостонского Детского музея. Свой вегетарианский салат она ела, сидя на каменной уличной скамье, чтобы удобно было наблюдать за толпой, состоявшей, в основном, из туристов, детей и белых воротничков, наскоро перекусывающих на улице. День стоял прекрасный.

Когда Ребекка встала, чтобы приправить салат перцем, ее скамейку окружили десятка два дошколят с пакетиками хлопьев. Пикник происходил под неусыпным присмотром взрослых. Ребекка вспомнила о том, как во Флориде она устраивала на пруду пикники для своих младших братьев, как учила их отличать ядовитую змею от безвредной, как они ловили древесных лягушек и ящериц. А вечером, у себя в комнате, она подробно описывала все, что случилось днем, в письмах к деду Блэкберну.

Сначала Флорида ей страшно не понравилась. Изнурительная летняя жара, огромные, незнакомые комнаты в доме «папы» О'Кифи, выстроенном в стиле двадцатых годов, пруд на заднем дворе, нескончаемые рощи цитрусовых, отсутствие соседей, пауки, гигантские тараканы и змеи. Все это так отличалось от Бикон-Хилл. Но мама обещала ей, что скоро она полюбит это место. Ребекка и правда полюбила Флориду, но как-то по-своему. Она не перестала мечтать о том, как могла бы сложиться ее жизнь, если бы они не уехали из Бостона. Суждено ли ей было стать еще одной в длинной череде беднеющих, но гордых бостонских Блэкбернов? По крайней мере их «бегство в пустыню» (выражение Томаса Блэкберна) избавило ее от этого.

Пожевав еще немного салата, Ребекка выбросила остатки в мусорницу и пошла в сторону Конгресс-стрит. Надо возвращаться в студию и принимать все предложения. Может быть, стоит подумать и о работе в Нью-Йорке. Пора браться за дело.

Когда она шла по мосту мимо копии парусника, памятного знаменитым «бостонским чаепитием», в толпе промелькнуло знакомое лицо. Ре-бека застыла.

— Господи, — услыхала она собственный шепот.

Он постарел, стал совсем старым, но — та же легкая хромота, то же крепкое, мускулистое тело.

Да, это он — тот француз из Сайгона.

Или его тень. Помедлив на старой пристани, Ребекка хотела удостовериться, что это не галлюцинация, порожденная обстоятельствами ее возвращения в Бостон, когда фотография, появившаяся в «Успехе», заставила ее вновь пережить кошмар того апреля 1975 года.

Но это была не галлюцинация.

Сердце Ребекки отчаянно заколотилось. Все не случайно. Он здесь из-за нее. Увидел ее фотографию в газете, узнал адрес студии в телефонной книге и теперь идет к ней.

За пристанью народу на улице стало меньше, и Ребекка без труда различала прихрамывающую фигуру в потертых, отвисших джинсах и вылинявшей черной футболке. С его белыми, как снег, волосами и изрубцованным лицом невозможно затеряться в толпе.

Ребекка шла за ним по Конгресс-стрит и думала только о том, как бы не сбить дыхание и не упасть в обморок, что было бы очень глупо. Встреча с ним — это, конечно, потрясение. И сердце не унять. Но должна ли она его бояться — вот в чем вопрос?

Скоро выяснится, надо только не отставать от него…

В ее доме и вокруг достаточно народа, так что нечего опасаться, что он выкинет какой-нибудь номер. И она не такая дура, чтобы идти за ним до самой студий, одиноко расположенной на верхнем этаже. Если он поднимется туда, то сможет рыться в ее вещах сколько его душе угодно.

Он не собирается ее убивать, успокаивала себя Ребекка. У него был шанс четырнадцать лет назад, но он им не воспользовался.

Конечно, за эти годы он мог не раз пожалеть о своей ошибке.

Быстро сверившись с номером дома, француз вошел в подъезд. Ребекка судорожно и крепко сжимала кулаки. Она кралась за ним на цыпочках по тому, что в ее доме сходило за вестибюль. Француз уже вызвал лифт.

Прежде чем она успела хоть что-то сказать, он повернулся к ней со словами:

— Мне кажется, что вы шпионите за мной.

Он говорил с едва заметным французским акцентом, а густой тембр голоса остался таким же, каким запомнился Ребекке по Сайгону. И глаза были те же: карие, мягкие и удивительно ранимые. Он смерил ее взглядом, но Ребекка знала, что он видит перед собой не испуганную двадцатилетнюю девчонку, которая ждет, что он с минуты на минуту вышибет ей мозги. Теперь позади у нее если не прошлое, то отрезок жизни.

Ребекка подыскивала ответ и старалась не смотреть на изуродованное лицо француза. Что она может сказать? В 1975 году он вместе с каким-то вьетнамцем, жестоким и безжалостным, убил Там и оставил умирать раненого Джеда. Ребекка не забыла той ночи, и он, без сомнения, не забыл.

Француз, кажется, почувствовал ее беспокойство и улыбнулся мягкой и какой-то вымученной улыбкой.

— Я видел вашу фотографию в газете, — спокойно объяснил он. — До этого я так и не знал, удалось ли вам благополучно выбраться из Сайгона.

— Благополучно — это преувеличение, — сказала она, с трудом шевеля пересохшими губами и двигая напряженным языком. — Но мы выбрались. Мне… Мне бы хотелось знать, кто вы.

— Я могу назвать свое имя, — пожал он плечами, и Ребекка отметила, до чего задубела его кожа, а узловатые, как веревки, мускулы напомнили ей боевых петухов, которых держал «папа» О'Кифи. — Но разве имя что-нибудь изменит?

— Одно имя нет, но вы могли бы рассказать мне, кто вы и откуда, и почему оказались в ту ночь в Сайгоне, и почему сейчас вы здесь.

— Лучше не задавайте вопросов, Ребекка Блэкберн. — Ее имя сорвалось у него с языка, словно он привык произносить его. Ребекка старалась скрыть дрожь, но он заметил это и сказал: — Наверное, мне не следовало приезжать.

— А зачем вы приехали?

Лифт, скрипя и вздыхая, подходил к нижнему этажу. Ребекка решила выбежать на улицу, лишь бы не оказаться с ним в лифте.

Но позволит ли он уйти?

Она прогнала эту мысль.

— Прошлое, — сказал он, — иногда сталкивается с настоящим.

Лифт звякнул, и двери отворились, но француз и не думал входить. Вместо этого он сделал движение к выходу. И Ребекке вдруг захотелось, чтобы он не уходил. Ей захотелось, чтобы он остался и поговорил с ней, но потом она вспомнила смертоносную винтовку, которую он так умело использовал в ту ночь в Сайгоне, вспомнила Там, лежащую мертвой в луже теплой крови. Вспомнила свой ужас, свое горе и отчаяние. И Джеда. Истекающего кровью, без сознания, но живого. А если бы погибли и Там, и Джед, она не знала, что бы она тогда сделала.

Но как бы ей ни хотелось получить ответы, нет никакого смысла говорить с этим человеком.

Он оглянулся и посмотрел на нее своими мягкими, удивительными глазами.

— Простите, если напугал вас, — сказал он. — Я этого не хотел. Мы были друзьями с вашим отцом, — добавил он, — и, поверьте, я знаю, что он гордился бы вами.

Француз исчез. Ребекка была так потрясена его словами, что не сообразила догнать его и расспросить, что он имел в виду. Каким это образом один из двоих убийц, застреливших Там в 1975, мог знать ее отца, погибшего в 1963 году?

К тому времени, как она пришла в себя и выбежала на улицу, он исчез из виду.

У Ребекки подкашивались ноги. Она еле доплелась до лифта и вслепую нажала кнопку четвертого этажа. Надо все хорошенько обдумать! У нее тряслись коленки, потом задрожали руки, а когда она вошла к себе в студию и начала рыться в секретере, она дрожала всем телом.

Она нашла серебряный ларец ручной работы, который отец привез из Сайгона в подарок на ее семилетие.

Внутри была рубиново-красная бархатная сумочка. Ребекка вытряхнула ее содержимое на крышку секретера.

Засверкали десять изумительных самоцветов, окрашенных от белого до почти черного.

Ребекка зажмурилась.

Кого она обманывает?

Ведь она никогда не считала всерьез, что цветные камушки, которые она, пойдя на риск, вывезла контрабандой из Сайгона, — это простой сувенир. Камни принадлежали Там, поэтому она и решилась взять их с собой, покидая Вьетнам. Они могли стать подспорьем в новой жизни в Америке. Может быть, именно из-за них убили Там. Может быть, и нет. Как бы то ни было, Там не вернуть, а ее дочь сейчас спокойно живет с Джедом в Сан-Франциско. Ребекка же привыкла делать вид, будто камней вовсе не существует. Так ей казалось проще: ни она не нарушала жизнь Джеда и Май неприятными расспросами, ни они ее.

Но как, черт возьми, эти камни попали к Там?

Четырнадцать лет назад Ребекка была студенткой-стипендиаткой и думать не думала ни о каких драгоценностях. С тех пор ей удалось заработать кое-какие деньги, и она стала разбираться в самоцветах, почувствовала к ним вкус и даже купила себе несколько ювелирных украшений. Но это не более чем предметы роскоши, которые есть у всякой состоятельной женщины.

А сумочка Там была наполнена не просто цветными камушками. Ребекка подозревала, что это корунды: девять сапфиров и один рубин.

Еще она подозревала, что камни очень ценные.

Она со вздохом провела пальцем по сверкающим камням. Такие холодные, такие изумительные. Но все равно они не стоят того, чтобы из-за них умирали и убивали.

Спрятав их на место, Ребекка позвонила Софи.

— У тебя есть знакомые, разбирающиеся в геммах?

— Давид Рабин.

— Мне надо поговорить с ним, — сказала Ребекка. — У тебя через час, идет?

— Кирять будем?

— Нет. Если я окажусь права, это не потребуется.

Жан-Поль появился на Маунт-Вернон-стрит ровно через час после того, как он расстался с Ребеккой Блэкберн. Надо было все получше спланировать, а он, как всегда, действовал по наитию, полагаясь на чувства, а не на трезвый анализ. Увидел «Успех», полетел в Сан-Франциско, оттуда — в Бостон. Сначала — к Ребекке, только затем, чтобы взглянуть на нее. Потом сюда, к дому Вайтейкеров на Бикон-Хилл. Потому что он должен это сделать.

— Этот дом похож на мавзолей, — сказала ему Абигейл много лет назад. — Я ненавижу его. И мой муж тоже. Должно быть, он скоро переедет.

— А ты что же?

Она рассмеялась: «Да ведь я из рода Вайтейкеров, глупый. Если бы у меня был брат, этот дом принадлежал бы ему. Терпеть не могу эти заковыки наследственного права, но в данном случае они очень пригодились бы».

Дом, конечно, великолепен, вовсе не мавзолей или что-нибудь этакое, с чем Абигейл могла бы легко расстаться. Жан-Поль прошел через незапертый въезд для автомобилей к черному ходу, как сказала Абигейл. Он позвонил по ее служебному телефону в «Вайтейкер и Рид». Секретарь сообщил, что босс дома. Жан-Поль уговорил его связаться с Абигейл и оставил номер платного телефона, с которого он звонил.

Абигейл отозвалась незамедлительно. Единственным признаком волнения была хрипловатость голоса.

«Значит, сука действительно считала, что я мертв».

Эта мысль позабавила его.

Она поняла, что им необходимо встретиться лично — хотя бы для того, чтобы убедиться воочию, что разговор с ним ей не приснился. Без желания, но сохраняя выдержку, никогда ей не изменявшую, Абигейл объяснила, как найти ее дом.

Жан-Поль вошел в роскошный особняк с черного хода, миновал стерильно-чистую кухню, прошел коротким коридором, на стенах которого висели портреты в дорогих рамах. И лица на них были все какие-то схожие: улыбающиеся, холеные. Мужчины без шрамов и женщины без страха в глазах. Жан-Поль сцепил руки замком, чтобы удержаться от искушения сбить эти портреты со стен. Тут была и боль, и гнев, и жгучая ненависть. Почти четыре года в Иностранном легионе и пять лет во власти Вьет-Конга, а потом в Северном Вьетнаме, в лагере для военнопленных, научили его контролировать свои эмоции, но он чувствовал, что они готовы вырваться на поверхность.

Время в данном случае не стало лекарем.

Он призвал самообладание, о котором уже забыл, и оторвал взгляд от частной галереи, проследовав в кабинет Абигейл.

Она сидела в кожаном кресле цвета слоновой кости за антикварным обеденным столом французской работы, который использовала как письменный. В высокие окна, выходящие в сад, лился солнечный свет. Казалось, что комната этой богатой женщины очень далека от городской толчеи и грязных улиц.

В первую минуту Жан-Поль не заметил в Абигейл никаких перемен. Он чуть ли не слышал ее рыдания, когда она тридцать лет назад умоляла его любить ее, богатую американку, старше него, замужнюю. Она обрушилась на него, словно скала в глубокие, спокойные воды, утопая в собственной страсти. Глупо, до чего глупо, что он поверил в ее любовь. Слишком поздно он понял, что Абигейл Вайтейкер-Рид любит только себя.

За ее креслом неподвижно, молча стоял вьетнамец, в котором Жан-Поль узнал Нгуен Кима. Ким был низкорослый, чуть выше полутора метров, прилизанный, жилистый и очень выносливый. Жан-Поль не встречал во Вьетнаме другого человека, в таком же совершенстве владевшего искусством выживания, как Нгуен Ким. Он прошел обучение в американских войсках особого назначения, и Абигейл, конечно, представляла его как бывшего офицера южно-вьетнамской армии, которого она великодушно взяла своим телохранителем. Ким с готовностью выслуживался перед каждым, кто мог быть ему полезным, и без колебаний убил бы любого, кто стал бы на его пути. И Абигейл, подумал Жерар, видимо, знает об этом.

Отправляясь к ней он учел то, что у нее может быть оружие или охранник, но все-таки решил, что она не рискнет застрелить его, хотя бы из-за пятен крови, которые останутся на полу.

— Ну, Жан-Поль, — сказала Абигейл, величественно выпрямившись в кресле. Голос ее прозвучал более надменно, чем тридцать лет назад на Ривьере. Тогда она была просто богатой женщиной, теперь к богатству добавилось могущество. — Я начинаю думать, что ты бессмертен.

Он подумал о ней то же самое.

— Я пришел за Камнями Юпитера.

— Отлично. — Она встала с кресла, обошла стол и присела на него спереди. На ней был простой бирюзовый костюм консервативного покроя, а волосы не выбивались, как раньше, из-под заколок, что придавало ей обманчивое выражение невинности. — Возьми, только они не имеют ко мне никакого отношения.

— Ты лжешь, Абигейл.

Она захохотала:

— Ах, как я любила раньше, когда ты произносил мое имя! Подумать только, я проводила бессонные ночи в сомнениях — думаешь ли ты обо мне? Ни одним мужчиной я не была увлечена так, как тобой. Но за тридцать лет я сильно изменилась. Да, ты прав, Жан-Поль: я часто лгу, но не сейчас.

— Ты всегда как-нибудь да сумеешь настоять на своем. — Жан-Поль подошел к персидскому ковру, но наступить на него не решился, словно его густой ворс мог вновь затянуть в мир Абигейл; Жан-Поль боялся опять подпасть под ее чары. — Ты заботишься только о себе, — сказал он ей, — только о своем удовольствии. Даже в постели ты была такой. Мне бы вовремя сообразить, что ты со мною сделаешь!

— Теперь ты ненавидишь меня. — Она холодно взглянула на него, и глаза у нее были такие же гипнотически-синие, какими он их запомнил, только на этот раз отсутствующие, равнодушные. — Это твои проблемы, Жан-Поль. Я ничем не могу помочь тебе.

Обведя взглядом ее кабинет, он отметил, что отовсюду выпячивается безмерное богатство. Жан-Поль подумал о своей нищенской каморке в Гонолулу. За что ей это, чем она лучше него? Но стала ли она от всего этого счастливее?

— У тебя опять под рукой пистолет, ma belle? Или ты поручишь грязную работу телохранителю?

Ему показалось, что она вздрогнула, когда он напомнил ей этими словами, как много он о ней знает и сколько она причинила ему страданий. Однако Абигейл быстро справилась с собой:

— Не вижу причины, по какой мы не могли бы решить этот вопрос цивилизованным способом. Жан-Поль, я не видела Камни Юпитера тридцать лет, и Бог тому свидетель.

— Это слова.

— Не хочешь — не верь. Это твое дело.

Жан-Поль все-таки ступил на ковер. Шаги его были беззвучны, взгляд не отрывался от властной женщины, сидевшей перед ним. Он мягко спросил:

— Ты ведь любишь сына, правда? Конечно, настолько, насколько может любить такая, как ты.

Она возмутилась:

— Сукин сын несносный! Кто ты такой, чтобы говорить со мной о любви? Убирайся из моего дома!

Жан-Поль пропустил мимо ушей ее тираду.

— А компания? — продолжал он. — «Вайтейкер и Рид» — это твой триумф. Ничего бы из нее не получилось, останься твой муж в живых. Какая удача, что он погиб, не так ли? Ты из рода Вайтейкеров. Всегда была при деньгах, и ума не занимать. Но тебе приходилось корчить добропорядочную бостонку и верную жену. Пока смерть Бенджамина не развязала тебе руки. Ведь вдове многое позволено, не так ли? Посмотрите на Абигейл Рид, бесстрашно принявшую на себя груз одиночества.

— Убирайся, Жан-Поль. — Голос ее прозвучал глухо и угрожающе, но вьетнамец-охранник оставался безучастным, ожидая команды хозяйки.

Жан-Поль не успокаивался:

— Тебе всегда нравилось рисковать. И жажду опасности ты, как правило, удовлетворяла, затаскивая к себе в постель таких мужчин, каким когда-то был я. — Он заставил себя улыбнуться и подошел к ней почти вплотную. Можно было схватить ее, но уж лучше взять в руки гадюку, подумал Жан-Поль и понизил голос, утрируя французский акцент. — Ах, ma belle, когда-то тебе было не занимать страсти. Неужто ты вложила всю свою страсть в компанию?

Она оттолкнула его.

— Пошел к черту!

Жан-Поль засмеялся:

— Мы отправимся туда вместе, ma belle. — Он опять приблизился к ней, с удовольствием глядя, как она морщится от его зловонного дыхания и безобразного шрама. — Я могу уничтожить и твоего сына, и твою компанию «Вайтейкер и Рид». Предположим, у тебя нет ни того, ни другого. С чем тогда ты останешься?

Она промолчала, и лицо ее ничего не выражало. Но за спокойной личиной Жан-Поль мог разглядеть и страх и злобу. Правда ли может? И станет ли? Абигейл обожала риск, но хотела, чтобы игра совершалась по ее правилам. Ей не нравилось, когда ситуация выходила из-под контроля. А именно так произошло тридцать лет назад с Жаном-Полем, поэтому она и постаралась вычеркнуть его из своей жизни навсегда.

— Не угрожай мне, — сказала она наконец осипшим голосом. И облизала губы. Без помады они казались бледными и тонкими. Выходит, не напрасно она заботилась о своей внешности. — Никто не поверит тому, что ты вздумаешь наплести обо мне или о Квентине. Я упрячу тебя в сумасшедший дом.

На Жана-Поля ее слова не произвели никакого впечатления. Он лениво шагнул к столу и начал раскачивать тяжелое пресс-папье из розового кварца.

— А Май Слоан — чудная девочка, не так ли? — спросил он, не глядя на Абигейл.

— Не знаю. Я никогда ее не видела, Жан-Поль. Сейчас ей четырнадцать…

Абигейл вдруг замолчала, и Жан-Поль понял, что она разволновалась. Чем больше она нервничала, тем уверенней чувствовал себя он. Абигейл — грозный соперник. Чтобы добиться желаемого, надо лишить ее душевного равновесия. Иначе она победит. Опять.

Он посмотрел ей в глаза.

— Верни мне Камни Юпитера.

— Жан-Поль, — сказала она шепотом, — оставь в покое прошлое.

— Не могу.

Жан-Поль повернулся и ушел под пристальным взглядом вьетнамца.

Абигейл неподвижно стояла, окруженная дорогостоящим антиквариатом, до тех пор, пока не услышала стук двери черного хода и потом, за окном, — шаги по брусчатому проезду. Затем, прижимая ладонь к груди, в которой прыгало сердце, она, спотыкаясь и наталкиваясь на углы, ринулась в гостиную. Взор застилали слезы.

Она подбежала к окну как раз вовремя, чтобы увидеть спину Жана-Поля, выходившего через кованую калитку на улицу.

Жан-Поль Жерар.

Он не был теперь даже тенью того дерзкого, сильного автогонщика, каким был тридцать лет назад. Он снился ей каждую ночь молодым, а теперь будет являться в нынешнем безобразном облике. Побитый, старый и жалкий. А ведь он моложе ее. Его желтозубая улыбка, улыбка скелета, заставила Абигейл со страхом вспомнить о смерти. Чтобы избавиться от него, она отдала бы Камни Юпитера.

Если бы они у нее были.

Она наблюдала за тем, как он, прихрамывая, спускается по Маунт-Вернон в сторону Чарлз-стрит, пока не скрылся из виду. «Будь проклят, Жан-Поль, — сказала она, обращаясь к своему тихому, безлюдному дому. — Почему ты не умер?»