1

Весной тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года я переехала из Лондона в Глазго, после того как незадолго до Рождества скончалась моя тетушка. Всю осень и начало зимы я неотлучно находилась при ней, и за месяцы бдений у постели больной Лондон начал меня угнетать — словно сам город стал олицетворением недуга и смерти. Когда истек срок глубокого траура, мне отчаянно захотелось сменить обстановку и посетить новые места, благо я располагала наследством от деда по материнской линии, который умер несколько лет назад, завещав мне небольшую сумму денег и скромную ежегодную ренту.

Мой выбор пал на Шотландию. Мне никогда не доводилось там бывать, но моя мать была шотландкой, по происхождению, а не по зову сердца, а отчим — тоже шотландец — жил близ Хеленсбурга. Думаю, отправляясь на север, я лелеяла романтическую надежду познакомиться со своим каледонским наследием. Наверное, со стороны мой поступок казался черствым: едва похоронив близкого человека, пуститься в легкое увеселительное путешествие. Поверьте, в моей душе не было ни капли легкости — я лишь мечтала вырваться на свежий воздух, прочь от затхлого запаха венков и тягостных воспоминаний.

Вероятно, вы помните, что в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году в Глазго состоялась первая Международная выставка. Несколько месяцев кряду о ней трубили все газеты, и мне захотелось поискать покоя и умиротворения в этом грандиозном действе на берегах реки Кельвин. Итак, в начале мая, заперев тетушкин домик, я села на поезд в Шотландию. Одиночество не страшило меня: к тридцати пяти годам я привыкла идти по жизни самостоятельно. Конечно, в те времена одну только мысль о том, чтобы колесить по стране без сопровождения, многие сочли бы неподобающей или же расценили ее как признак бедности и низкого происхождения — что ко мне совершенно не относилось. Я была молода, независима, современна и, несмотря на глубокую скорбь о тетушке Мириам, отнюдь не чувствовала себя беспомощной. Признаюсь, тогда девушке и впрямь следовало быть крайне осмотрительной: не глазеть по сторонам и уж ни в коем случае (боже упаси) не встречаться взглядом с мужчинами, благородного происхождения и не очень.

Дорога на север казалась вечной. Начали сгущаться сумерки, а поезд неутомимо мчался по полям и холмам. По крыше вагона барабанили угольки. Мы проезжали деревни, окруженные то мусорными свалками, то болотами, потом снова поля, белесые в паровозном дыму. Вскоре поля закончились, и в непроглядной тьме за окном изредка мелькали освещенные фонарями предместья. Наконец паровоз начал сбавлять скорость; здания становились все выше, мои попутчики принялись собирать свои пожитки, и поезд, мерно покачиваясь, с грохотом въехал на мост. Когда сумрак рассеялся, за серебристой оградой блеснула полоска медно-красной воды — река Клайд. По ней сновали бесконечные суда, и вдоль набережной мерцали огни, а облака казались едко-желтыми в отраженном пламени бесчисленных фабричных печей.

В то лето на Выставку в Глазго стекались посетители со всего мира. По чистой случайности я выбрала удачное время для приезда; мне повезло найти пристойное жилье и при этом избежать помпезной церемонии открытия, где собрались толпы народа — шумные и восторженные, а также присутствовала королева Виктория — чопорная и равнодушная. Расположившись в своем новом пристанище — двух мансардных комнатах в доме близ Уэст-Эндского парка, — я целую неделю рассеянно слонялась по экспозициям. Чего там только не было: картины и скульптуры в Восточном дворце; динамо-машина — настоящее испытание для слуха и обоняния; подарки к юбилею правления королевы (скучные, но неизменно вызывающие восторг ценителей); копия дворца епископа — коснувшись ее острием зонтика, я выяснила, что «дворец» сделан из крашеного холста; и — предмет моей преступной страсти — табачный киоск с невиданным ассортиментом сигарет. Как же мне хотелось вытянуться на диване в зале отдыха и вкусить никотинового блаженства! Увы, много лет назад нравы были куда более строгими, и мне приходилось, изображая благовоспитанную даму, покупать вожделенные маленькие радости «для отца» и позднее наслаждаться ими в уединении.

Я не проводила в парке все время. Пешие прогулки действовали на меня умиротворяюще, и, когда первые яркие впечатления от Выставки начали блекнуть, я принялась исследовать центр Глазго, ближе знакомиться со вторым городом Империи, городом тысячи холмов. На одной из этих целебных прогулок я впервые встретила двух дам, которые, как выяснилось позднее, состояли в близком родстве с Недом Гиллеспи.

По-моему, это случилось в конце мая. Точную дату я позабыла, но помню, что день был непривычно жарким, и, изнывая от духоты в комнатах, я решила пройтись. На улицах бурлил и сверкал на солнце водоворот разноцветных шляп и зонтиков, всюду сновали иностранцы. Глазго преобразился и стал похож на шумный южный город в дни народных гуляний — например, на Севилью, Париж или даже Неаполь. Местами он напоминал огромную строительную площадку, на которой возводили конторские здания, многоэтажные дома и церкви. К небу вздымались подъемные краны, и почти на каждом шагу виднелись пустыри, заваленные камнями и досками, или торцы недостроенных домов, где для еще не рожденных обитателей были заложены камины. Гуляя по оживленным улицам, я с наслаждением ловила обрывки фраз на дюжине разных языков и со всевозможными акцентами. Помимо шотландского, английского и американского говора, я различила французский, немецкий, голландский и еще одно чудно€€е наречие, в котором я в конце концов опознала гэльский — язык шотландских горцев и их заморских соседей — ирландцев.

Разглядывая скатерти в витрине лавки на Бьюкенен-стрит, я внезапно заметила нечто странное. Лавка находилась в тени, но противоположную сторону улицы освещало яркое солнце, и в витрине отчетливо отражались двое: распростертая на земле женщина в черном капоре и склонившаяся над ней девушка. Сначала я решила, что они разыгрывают экспромтом какую-то сцену — во время Выставки на каждом углу шли уличные представления. Я обернулась, чтобы лучше рассмотреть происходящее. На тротуаре у входа в пассаж «Аргайл» действительно лежала женщина, на вид лет шестидесяти с небольшим. Теперь я поняла, что передо мной вовсе не актриса: несчастная была в обмороке, судя по перепуганному лицу ее спутницы — миловидного златовласого создания в легком платье из набивной ткани и соломенной шляпке с высокой тульей. Лихорадочно оглянувшись, девушка окликнула проходящего мимо паренька в запыленной одежде. В это время по улице проехал кэб, и я не разобрала слов, но юноша сразу после разговора пустился бежать по Бьюкенен-стрит — вероятно за помощью.

Тем временем необычная сцена привлекла внимание прохожих, и вокруг женщины начала собираться толпа. Самоуверенная пожилая дама тщетно подносила к носу пострадавшей нюхательные соли и была вынуждена удалиться. Высокий мужчина галантно подсунул под голову сомлевшей матроны ее же гобеленовый ридикюль, чтобы той не пришлось лежать на голой земле, однако в результате подбородок несчастной уперся в грудь, а капор съехал набок. Девушка потуже затянула ленты и застегнула распахнувшийся ворот платья.

Для неотесанной публики несчастный случай был не более чем очередным развлечением. Они то и дело выкрикивали советы, благонамеренные («За щеки ущипни» и «Сбегайте кто-нибудь за доктором») и не очень («Найдется у кого-нибудь сенгвич?» — типичный для уроженцев Глазго «висельный» юмор).

Наконец я решилась предложить свою помощь. Не так давно я посетила курс лекций Общества неотложной помощи Ордена святого Иоанна и от корки до корки проштудировала справочник по оказанию первой помощи. Мой интерес к этой теме был продиктован отчасти простым человеколюбием, а отчасти — ухудшением здоровья бедной тетушки. Я не считала себя медиком, но даже мне было очевидно, что от беспорядочной возни пострадавшей больше вреда, чем пользы.

Без дальнейших колебаний я перебежала улицу и, лавируя среди зевак, пробралась к месту происшествия, затем присела на корточки и стала осматривать тучную даму. Ее рот был приоткрыт; веки опущены, как во сне. Юная спутница безуспешно махала над ней веером и всхлипывала. Издали она казалась пятнадцатилетней, но, приглядевшись, я дала бы ей около двадцати пяти лет. Когда я спросила, что случилось, девушка покачала головой.

— Не знаю. Она упала, а теперь никак не очнется.

— Не волнуйтесь, пожалуйста. С ней все будет хорошо. — Я попыталась проверить пульс. Быть может, я не там искала или рука дамы была чересчур пухлой, но нащупать ничего не удалось. Девушка встревоженно наблюдала за мной.

— Мэм, вы медсестра?

Не желая ее разочаровывать, вместо ответа я сурово велела любопытствующим:

— Пожалуйста, отойдите. Нам нужен воздух.

В задних рядах послышался шорох, и, понимая, что толпа не сдвинется ни на шаг, я вернулась к своей подопечной. Наиболее вероятной причиной ее состояния мне виделся обморок от непривычной жары. Возможно, при падении женщина ударилась головой и потеряла сознание. Однако, заглянув ей в лицо, я поняла, что положение куда серьезнее — у нее посинели губы. Это был плохой знак, хотя, признаюсь, я бы под страхом смерти не вспомнила, на что он указывает. Сердце? Или легкие?

Бедная девушка была на грани отчаяния, и чтобы не испугать ее своей растерянностью, я принялась проводить различные манипуляции — полезные в любом случае, — надеясь, что вскоре разгадаю диагноз. Прежде всего я отвязала капор и передала девушке, чтобы она чем-нибудь занялась и перестала рыдать, всплескивая руками. Затем расстегнула воротник платья и, придерживая голову пострадавшей, вытащила из-под затылка ридикюль. Мужчина, который пристроил эту «подушку», слабо запротестовал, но умолк, встретив мой взгляд.

Голова дамы была холодной и влажной. Я провела пальцами по ее белесым редеющим волосам, проверяя, нет ли повреждений, но не обнаружила ни крови, ни припухлостей. Прижавшись ухом к ее груди, я услышала слабое сердцебиение. Уже неплохо. Вот только синева на губах стала еще темнее.

Исчерпав все средства, я поднесла ухо к ее рту — и внезапно обнаружила, что несчастная не дышит. Она была живой, но бездыханной. Как же так? И тут меня осенило: дама просто-напросто подавилась. Однажды я присутствовала на практическом занятии, когда моя подруга Эстер Уотсон — преподаватель в Обществе неотложной помощи — осматривала ротовую полость пациента, якобы лежащего без сознания (на самом деле своего мужа Генри, который любезно согласился растянуться на ковре). По словам Эстер, таким образом можно проверить, не перекрыто ли горло языком или рвотными массами. Воодушевленная, я надавила на подбородок дамы, разжимая ей челюсти, и заглянула в рот.

Пожалуй, стоит упомянуть, что занятие отнюдь не приносило мне удовольствия. Проснувшись утром, я надеялась неспешно прогуляться по городу, разглядывая витрины, и, быть может, зайти по дороге в чайную. Я и представить не могла, что около трех часов пополудни буду тщательно исследовать глотку пожилой дамы. Однако отступать было некуда. Энни (именно так звали светловолосую девушку, как я позднее узнала) не сводила с меня заплаканных глаз. Зеваки успели прозвать меня «Флоренс Найтингейл» и теперь поддерживали одобрительными возгласами. Я была просто обязана оправдать новое прозвище.

Увы, как бы я ни вглядывалась, во рту дамы не обнаружилось ничего подозрительного — даже зубов. В горле зияла чернота, но язык лежал ровно и не западал, рвотных масс не было и в помине. Я припомнила, как Эстер ощупывала ротовую полость мужа большим и указательным пальцами — в качестве крайней меры. Решусь ли я на подобный подвиг? Неожиданно для себя самой я просунула пальцы между губами дамы. Толпа дружно ахнула, кто-то брезгливо застонал. Признаюсь, ощущение было не из приятных. Во рту дамы было жарко и липко; мои пальцы шарили под языком и вокруг десен, приближаясь к глотке.

Ничего. Уже убирая руку, я вдруг ногтем задела что-то в самой глубине рта — нечто склизкое, но твердое на ощупь, и определенно чужеродное.

Как можно бережнее я просунула палец чуть глубже, примерно на четверть дюйма. Вот оно! Кончик пальца уперся в твердый неподатливый предмет. Времени на раздумья не оставалось. Ясно одно — предмет следует немедленно удалить, он перекрывает дыхательные пути. Губы у дамы уже приобрели глубокий темно-синий оттенок, и если я не потороплюсь, она погибнет. Надо подцепить неизвестный предмет и при этом не протолкнуть его глубже в горло, обрекая подопечную на верную смерть.

Медленно и осторожно я погрузила кисть по самые костяшки пальцев в рот дамы. Толпа вновь застонала. Я вслепую ощупывала скользкий край таинственного предмета в глубине горла. Ухватиться было практически не за что. Но тут мой средний палец зацепился за нечто, напоминающее гребешок. Я слабо потянула за край; предмет чуть заметно сдвинулся вверх, и мне удалось прижать его большим пальцем. Приободрившись, я вновь потянула его на себя, на сей раз решительнее, и — к моему величайшему удивлению — моя рука с громким «чпок» выскочила из ее рта — словно с банки сняли плотно закрученную крышку. Зрители ахнули и отшатнулись, брезгливо кривясь. Оказалось, мои пальцы судорожно сжимали полный комплект вставных зубов, точнее, верхнюю челюсть, из вулканита и фарфора. По всей видимости, женщина потеряла сознание, и протез, скользнув внутрь, наглухо запечатал ей глотку. Посмотрев вниз, я увидела, как грудь женщины впервые поднялась и опустилась — она снова дышала. Ее ресницы задрожали и взметнулись вверх. Забыв об отвращении, толпа одобрительно загудела. Молодая спутница дамы засмеялась сквозь слезы и воскликнула:

— Элспет! Элспет! Наконец-то вы очнулись!

Дама смерила меня недоверчивым взглядом, затем повернулась к своей спутнице и хрипло прошептала:

— Энни… Где мой ридикюль?

Можно подумать, это я его украла.

Девушка подхватила с земли ридикюль и показала ей. Послышались новые одобрительные возгласы, однако теперь, когда угроза миновала и никто уже не умирал, толпа начала редеть. Я буравила взглядом вставную челюсть, гадая, куда ее девать. Сама Элспет совершенно растерялась, и я вручила находку Энни. Некоторое время она недоумевающе смотрела на меня, затем вывалила содержимое своей сумочки на тротуар и, отыскав захватанный носовой платок, завернула в него челюсть.

Я поблагодарила Энни. Та кивнула.

— Ох, не за что.

Она говорила с восхитительным местным акцентом. Энни была хорошо одета, и я ожидала, что она будет изъясняться иначе. Однако шотландское наречие в ее устах звучало очаровательно.

Распростертая на земле Элспет окинула меня мутным взглядом и слабым голосом спросила:

— Мэм, мы знакомы?

— Эта дама — медицинская сестра, — пояснила Энни. — Она вас спасла.

Я смутилась. Пришло время во всем сознаться — в конце концов, победителей не судят. Поднявшись на ноги, я отряхнула с юбки пыль и сообщила:

— По правде говоря, я не вполне медсестра. Просто немного разбираюсь в первой помощи.

Энни нахмурилась.

— Вот как? — Она снова изучающе взглянула на меня — как будто пожалела, что доверилась случайному человеку.

Элспет рассеянно заморгала.

— Я ее где-то видела.

— Нет, — вздохнула Энни. — Она вас спасла. А теперь вам надо отдохнуть.

В эту минуту вернулся юноша в пыльной одежде. С ним был мужчина — вероятно, доктор, судя по кожаному саквояжу и чванливому виду. Не скрою, я охотно уступила ему главную роль. Голова немного кружилась: только сейчас я поняла, как устала за эти несколько минут. Я вкратце пересказала доктору последние события. Узнав, как долго Элспет была без чувств и не дышала, он вскинул брови.

— Говорите, минуты две? — Доктор оглядел меня с головы до ног, словно хотел на глаз определить рост. — У вас есть медицинская подготовка, мэм?

— Не совсем. Я не профессиональный медик, но…

— Так я и думал, — безучастно отозвался он. — Тем не менее полагаю, вы спасли этой даме жизнь.

Доктор опустился на корточки возле Элспет, и та с детской покорностью позволила себя осмотреть. Энни уже собрала разбросанные вещи в сумочку и стояла рядом, нервно теребя ленты шляпки. Я рассудила, что самое время вежливо удалиться.

— Ну что же, мне пора. Рада была немного помочь.

— Ох, спасибо вам большое, — сказала Энни и, когда я уже решилась идти, вдруг добавила: — Кстати, где вы этому научились? Слушать сердце и тому подобное?

Я замялась.

— В свое время мне довелось ухаживать за больной, и поэтому я посещала лекции Общества неотложной помощи Ордена святого Иоанна. Нам показывали всевозможные процедуры и приемы…

— Просто замечательно.

— К сожалению, полученные навыки не помогли мне спасти бедную тетушку. Она скончалась незадолго до Рождества.

— Ох, простите! — воскликнула Энни. — Я не знала.

— Прошу вас — не извиняйтесь! Да, я все еще ношу траур — но к несчастью, на днях попала без зонтика под страшную грозу — и как назло, вокруг не было ни одного кэба. Пришлось под ливнем до самого Квинс-Кресент идти пешком. Креп — весьма прихотливая ткань, морщится и рыжеет от малейшего дождика.

Владелец ближайшей лавки принес Элспет стакан воды и помог сесть.

— Квинс-Кресент? — прохрипела она. — У Джордж-Кросс?

Я утвердительно кивнула.

— Это в двух шагах от нас, — сказала Энни.

— Пригласите ее в гости, — прошептала Элспет. — Завтра.

— У нее, наверное, дела. — Энни повернулась ко мне. — Простите, не знаю вашего имени. Я Энни — Энни Гиллеспи.

— Чепуха, — просипела Элспет. — Какие еще дела?

— А это моя свекровь Элспет — миссис Гиллеспи.

— Очень приятно, — сказала я. — Меня зовут Гарриет — мисс Гарриет Бакстер. Что касается чаю, я не вполне…

— Энни… Скажите ей…

Девушка обреченно вздохнула.

— Боюсь, у нас нет выбора.

Итак, меня пригласили на Стэнли-стрит выпить чаю.

Судьбоносный миг!

Хотя… Пожалуй, в то время я просто обрадовалась возможности приобщиться к местной жизни. Мне виделось, что тогда незнакомый город перестанет казаться чужим и откроет передо мной новые, неизведанные грани.

 

2

На следующий день в условленные три часа я подошла к двери дома номер одиннадцать по Стэнли-стрит и дернула за ручку звонка. Адрес я нашла без труда — как и говорила Энни, Гиллеспи жили от меня в двух шагах. Когда она объясняла дорогу, я поняла, что тысячу раз проходила по Стэнли-стрит по пути в парк. Судя по всему, Элспет обитала в доме напротив, но меня пригласили в номер одиннадцать — к Энни.

В отличие от Квинс-Кресент — аккуратного ряда домов за ухоженным сквером, Стэнли-стрит выглядела куда скучнее: короткий проезд между остроконечными металлическими оградами, за которыми располагались многоэтажки, монументальные, но потемневшие от угольной пыли. Ни газонов, ни тротуаров — мрачная картина. Там встречалась и респектабельная публика — если не ошибаюсь, на одном этаже с Гиллеспи жил знаменитый композитор, однако большинство обитателей Стэнли-стрит были менее обеспеченными, чем их соседи из близлежащего богатого квартала.

Вскоре дверь подъезда распахнулась. На пороге стояла Энни, удивленно и как будто с некоторой досадой глядя на меня.

— Мисс Бакстер… О, боже, вы так пунктуальны.

— Прошу прощения! Мне зайти позже?

— Ну что вы. Пожалуйста, проходите. Просто мы не вполне готовы. — Энни закрыла за мной дверь и направилась по длинному коридору к лестнице. Теперь, когда она была без шляпы, ее волосы предстали во всем великолепии — небрежно заплетенные золотистые локоны, спадающие на плечи.

— Горничная сегодня отпросилась, — крикнула она. — Мы обходимся сами… надеюсь, вы не против.

— Вовсе нет.

Окинув взглядом лестницу, я решила поберечь силы и помолчать. Мы поднимались по каменным ступеням, пролет за пролетом, минуя множество дверей на каждой лестничной площадке. Тут было чисто, но душновато от разнообразных кухонных запахов. Энни поднялась первой и на последнем этаже вошла в открытую дверь справа.

— Вот мы и пришли.

Когда я переступила порог квартиры, Энни уже скрылась из виду. Обстановка в холле была милой, но скудной: вешалка для пальто и пара фотографий в рамках. Лестница в дальнем углу, по-видимому, вела в мансарду. Заметив, что дверь напротив лестницы распахнута настежь, я направилась туда и обнаружила небольшую гостиную, скромно обставленную и застеленную потертым ковром.

Энни уже устроилась на выцветшем диване у камина. Кроме нее, в гостиной сидела Элспет — она уже совершенно оправилась и теперь что-то раскладывала по конвертам за большим столом посреди комнаты — и две девочки. Одной на вид было лет семь, другой — около трех. Когда я вошла, они бросились к Энни и вцепились в ее юбку, с опаской поглядывая на меня. Элспет встала мне навстречу.

— О, входите, дорогая. Мой ангел-хранитель. — Она расплылась в улыбке: от ее вчерашней подавленности не осталось ни следа. Про себя я с облегчением отметила, что все зубы Элспет вновь на месте; как я позже узнала, она носила протез только на верхней челюсти. — Как я рада вас видеть, мисс Бекстер. Чудесно, что вы пришли.

Теперь, когда Элспет уже перестала сипеть и хрипеть, я поняла, что она говорит с необычным акцентом, сужая и коверкая гласные. По моим наблюдениям, такую манеру говорить многие жители Глазго, особенно дамы, развивали искусственно, считая признаком утонченности. Хотя словами Элспет выражала искреннее радушие, признаюсь, в ее резком и пронзительном тоне было что-то отталкивающее. Разумеется, приятный голос — не главное в жизни, а Элспет наверняка обладала массой прочих достоинств, однако ее речи отнюдь не ласкали слух.

Она подвела меня к мягкому креслу напротив дивана.

— Вчера я была не в себе после обморока, но Энни мне обо всем рассказала. Дорогая, я обязана вам жизнью — своей собственной жизнью. — Элспет захихикала так визгливо, что я испугалась за свои барабанные перепонки. Неуверенно отступив (и едва не опрокинув какую-то шаткую этажерку), я опустилась в кресло. — Чувствуйте себя как дома, мисс Бекстер.

— Пожалуйста, зовите меня Гарриет.

— Конечно, Герриет. А вы называйте меня Элспет. — Она улыбнулась девочкам, с опаской глазевшим на меня, как на сказочное страшилище. Ее взгляд упал на кучу бумаг на столе. — Боже, какой хаос! — Элспет ринулась наводить порядок. — Простите, Герриет, мы как раз готовили новостной листок для моей любимой церкви Святого Иоанна на Джордж-стрит. Мы выпускаем его раз в месяц! В этом номере особенно интересна заметка о еврейских миссионерах на юге Глазго. Вы слышали об этой миссии?

— Нет, не приходилось.

— Непременно прочтите. Уверена, что вам понравится. Вы ведь еврейка?

Я опешила.

— Нет.

— О, прошу прощения. Почему-то я думала… хотя теперь понимаю, что у вас не еврейское имя, так ведь? Впрочем, неважно — статья все равно исключительная.

Узнав, что я не еврейка, Элспет обескураженно замолчала и отчего-то широко заулыбалась Энни, а та чуть заметно растянула губы в ответ. Я собиралась что-то сказать, но не успела вымолвить и звука, как Элспет затараторила с новой силой:

— А еще в листке великолепная статья о преподобном Джонсоне. Вы ведь знаете Джейкоба Джонсона, нашего чудесного негритянского священника, который приехал неделю назад? Ах, какую он прочел великолепную проповедь! В среду вечером они были у нас в гостях, всей семьей. Целая компания жизнерадостных черных лиц за столом — так мило и трогательно. Знаете, Герриет, иногда я мечтаю, чтобы по улицам Глазго разгуливали негры, пели и смеялись — заразительно, как они умеют, — а не эти унылые шотландцы. Правда, было бы замечательно?

Она заливисто хохотнула; из вежливости я тоже издала тихий смешок. Энни с отсутствующим видом глядела в окно, улыбаясь неизвестным мыслям.

— Ну что ж, мисс Бекстер, — воскликнула Элспет. — Прошу извинить, мне пора спрятать язык — как говорят у нас в Шотландии — и живо заняться чаем.

Все так же хихикая, Элспет выскочила в коридор и принялась что-то тоненько напевать себе под нос, но вскоре вошла в другую комнату и закрыла за собой дверь. На миг все звуки стихли. Энни сделала глубокий вдох и шумно вздохнула, как будто в гостиной наконец-то пахнуло свежестью. Полагаю, ее тяготили неуемная энергия и многословие свекрови. Правда, когда я обернулась к Энни, та смотрела на трехлетнюю малышку — та вскарабкалась к маме на колени, пока Элспет разглагольствовала. Девочка свернулась клубочком, как младенец, а Энни ласково гладила ее по голове.

— Ну, ну, Роуз, все хорошо, — тихонько говорила она.

Картина была бы совершенно идиллическая, если бы не одна деталь — Энни, расстегнув несколько пуговиц на лифе, без стеснения кормила девочку грудью. На мгновение я оторопела, ведь мне еще никогда не приходилось наблюдать столь интимное действо. Видя мое замешательство, Энни подняла голову:

— Вы же не против, правда? Малышка не может без меня — ей подавай только маму.

В эту минуту рядом с ними взгромоздилась старшая девочка. С тех пор как я пришла, она беспрерывно возилась и ерзала. Не поместившись у матери на коленях, девочка вскочила и принялась толкать ее бедром в плечо. Когда Энни была вынуждена сделать дочери замечание, та рухнула на диван и заревела.

Не могу передать, как горячо я надеялась, что причиной истерики не было желание старшей девочки занять место сестры.

— Тсс, Сибил, не плачь, — сказала Энни, но девочка не унималась. Поскольку Энни явно не смущало мое присутствие, мне пришлось беседовать, перекрикивая рыдания Сибил.

— Ждете еще кого-нибудь? — бодро спросила я.

— Нет, — рассеянно ответила Энни. — Тсс, Сибил, пожалуйста, успокойся.

— А ваш муж? — Я из последних сил стремилась не дать разговору иссякнуть. — Он, наверное, на службе?

Однако Энни не ответила: она снова занялась младшей дочерью и, что-то приговаривая, переложила ее к другой груди. Размышляя, стоит ли считать Энни негостеприимной, я огляделась. Старшая девочка перестала протяжно завывать и теперь тихо всхлипывала. Откровенно говоря, уже при первой встрече буйный нрав Сибил произвел на меня гнетущее впечатление. Внешне весьма хорошенькая, разве что самую малость бледная и тонкогубая, девочка угрюмо таращилась на меня с дивана.

— У тебя огромный нос, — заявила она. — Как у ведьмы.

Я весело рассмеялась.

— Ну да — так и есть.

— Си-бил, — вздохнула Энни.

В ответ та спрыгнула с дивана и начала с грохотом скакать по комнате, угрожая перевернуть все вверх дном.

Энни повернулась ко мне.

— Простите Сибил, пожалуйста. Она ужасно устала.

— Конечно, — кивнула я, наблюдая, как девочка вихрем носится вокруг стола, словно дервиш в диком танце. — Бедный ребенок.

В гостиную вошла стройная девушка с нагруженным чайным подносом. На ней была элегантная кружевная блуза и узкая юбка; каштановые волосы были уложены в высокую прическу. Я с улыбкой приготовилась поздороваться, но девушка даже не взглянула на меня. Пожалуй, кто-то счел бы ее редкой красавицей — грациозная шея, тонкие черты, темно-синие, почти фиалковые глаза, — но, к несчастью, некоторая жесткость в лице, а также ширина и наклон челюсти невольно навевали мысли о сковороде. Она опустила поднос на стол, проследовала к окну и, скрестив руки на груди, стала хмуро глядеть на облака, словно они ее чем-то обидели. Ожидая, что сейчас мне представят родственницу хозяев, я повернулась к Энни, но та как ни в чем не бывало ссадила Роуз с колен на пол и уговаривала ее поиграть с деревянной лошадкой. С чайником и тарелкой сладостей в комнату вошла Элспет.

— Все готово! — крикнула Элспет и почему-то залилась визгливым смехом. (Позже я поняла, что Элспет считала своим долгом веселиться, уходя и возвращаясь.)

— Элспет, тсс, — взмолилась Энни, указывая на потолок.

Продолжая смеяться, Элспет направилась к столу и едва не столкнулась с метнувшейся наперерез Сибил. Девочка подскочила к старому фортепиано, со стуком отбросила крышку и забарабанила по клавишам. Энни вскочила на ноги и закрыла дверь гостиной.

— Тсс. Не мешай папе.

Элспет поставила на стол тарелку и чайник и повернулась ко мне.

— Сибил разучивает новую песню. Негритянский спиричуэлс. Она исполнит ее преподобному Джонсону, когда как следует подготовится. Герриет, правда будет замечательно, если Сибил порепетирует перед нами?

Энни всплеснула руками.

— Пожалуйста, Элспет, — чуть позже. Мы ведь не хотим поднимать шум?

— Пустяки. Она будет играть тихо — да, дорогая?

Сибил кивнула, и Энни со вздохом опустилась на диван.

— Вообще-то…

Элспет лучезарно улыбнулась внучке, которая, не дожидаясь разрешения, принялась сбивчиво наигрывать незатейливый ритм. Не помню название, однако суть песни, как и большинства ей подобных, сводилась к следующему: нам суждено терпеть в этой жизни и торжествовать в следующей. В паузах между фальшивыми нотами Сибил бросала на нас пристальный взгляд через плечо — убедиться, что мы не отвлекаемся. Энни слушала, склонив голову набок и застегивая лиф. Роуз прижалась к маминой юбке и удивленно таращилась на сестру, как на диковинную зверушку. Женщина у окна вынула зеркальце и стала поправлять волосы, а Элспет гордо улыбалась внучке и тихо мурлыкала в такт мелодии.

Тем временем я украдкой изучала гостиную. Не то чтобы обстановка выглядела совсем бедной, однако, судя по ветхой мебели, семья Гиллеспи отнюдь не купалась в роскоши. Штопаные, но чистые платья были девочкам не по размеру, клеенчатая скатерть на столе прохудилась, чашки с блюдцами давно потрескались. На пианино рядом с нотами лежало соломенное канотье с узкими полями и низкой тульей, перевязанное блестящей зелено-голубой лентой. Оригинальный головной убор наверняка принадлежал мужу Энни. Интересно, он снял канотье, когда собирался играть? Или небрежно бросил на пианино, проходя мимо?

Наконец нестройные звуки гимна стихли. Мы дружно зааплодировали. Сибил заулыбалась, обнажив недавно выросшие зубы — редкие и кривые, как у вампира.

— Браво! — вскричала Элспет.

Я опасалась, что придется слушать новый гимн, но, к счастью, она принялась расставлять чашки и блюдца, приговаривая:

— Пока хватит, Сибил. Бабушкин чай уже заварился. — Пока Сибил продолжала бренчать на пианино, Элспет взяла чайник и повернулась ко мне. — Дорогая Герриет, расскажите же о себе. Вы спасли мне жизнь, и я хочу знать о вас все до мельчайших подробностей! Молоко? Сахар?

— Молоко, пожалуйста. И сахар.

— А, вы тоже любите сладкое. Но вы так стройны, Герриет, так элегантны. Наверное, совсем не едите мучного? А я без него жить не могу. Печенье? Бисквит?

— Бисквит, если можно. Что вы, я вовсе не брезгую мучным. Скажу по секрету, я питаюсь практически одними печеньями.

Элспет шутливо погрозила мне пальцем.

— Ах вы сластена! Ну тогда вы просто обязаны попробовать лимонные пирожные. Мы с Роуз испекли их специально к вашему приходу.

Видимо, у кулинаров что-то не заладилось, потому что бесформенные тарталетки больше походили на покрытые язвами комки плоти, чем на изысканный десерт. Тем не менее, не желая обидеть хозяев, я выбрала наименее уродливое пирожное и объявила его «восхитительным». Элспет улыбнулась девушке, которая помогала накрывать на стол.

— Вас уже представили? Это Мейбл, моя дочь — она недавно вернулась из Америки.

— Из Америки? — Спеша ухватиться за новую тему, как за спасительную нить, пока Элспет не перебила ее своей болтовней, я повернулась к Мейбл. — Как интересно! Какая там погода?

Мейбл улыбнулась мне с некоторым снисхождением.

— Конечно, там бывает жарко, но всегда можно спрятаться в тени. Уж лучше жара, чем дожди круглый год, как у нас в Шотландии.

— Ну-ну, полно, — цокнула языком Элспет и, подмигнув мне, опустилась в кресло. — Все-таки не круглый год, дорогая.

— Почти круглый год, — возмутилась Мейбл, а когда Энни попросила ее понизить голос, пробормотала: — Что я ни скажу, тебе все не так.

Элспет открыла рот, но не успела она произнести и слова, как я встряла с первым попавшимся вопросом, в надежде предотвратить размолвку:

— А вы уже были на Международной выставке?

— Ах, эта чудесная выставка! — вскричала Элспет. — Разумеется, у нас абонементы, вдобавок я обожаю настоящий индийский карри, а его восхитительно готовят в закусочной «Генерал Гордон». А вы сами уже были во дворце, Герриет?

— Была. Отчасти ради этого я и приехала в Глазго — побывать на Выставке и отвлечься от… от недавних событий.

— Я знаю, дорогая, — сочувственно кивнула Элспет. — Энни говорила, что вы потеряли тетю. Мои соболезнования.

— Да, тетя Мириам была по-матерински добра ко мне. Моя родная мать умерла несколько лет назад.

Элспет кивнула.

— Прекрасно понимаю, что вам пришлось пережить.

— Правда?

— Видите ли, я вдова, а много лет назад Отец Небесный забрал к себе мою любимую мать. Энни и вовсе рано осиротела. Все мы похоронили своих матерей.

— Не все, — сказала Мейбл. — Пока что.

Элспет моргнула, но молча проглотила обидную реплику. Позже я узнала, почему Мейбл была такой нервной и язвительной: ее американский жених внезапно разорвал помолвку, и девушке пришлось в одиночестве возвращаться в Шотландию. Прелестная Мейбл не привыкла скрывать дурное настроение, и близкие оберегали ее, как хрустальную вазу, безропотно снося капризы и прощая резкие слова.

Я попыталась прервать неловкую паузу.

— Мейбл, говорят, что Америка — очень интересная страна. А вы как считаете?

Пожав плечами, Мейбл села за стол.

— Разумеется, я согласна. Там все гораздо лучше, чем у нас. Например, в Америке чудесный кофе. Вы что больше любите, мисс Бакстер, — кофе или чай?

— Пожалуй, чай.

— Правда? — Она снова взглянула на меня с жалостью. — А я предпочитаю кофе. Только в Глазго приличного кофе не найти. Везде чайные, куда ни глянь. Чайные, подумать только. — Мейбл глухо рассмеялась.

— Вообще-то кофе там тоже подают, — пробормотала Элспет и вдруг, обернувшись ко мне, с воплем хлопнула по столу (Энни поморщилась). — Теперь я вспоминаю, Герриет, где я вас видела. И не раз.

— Я часто хожу по Стэнли-стрит, по дороге в…

— Нет-нет, это было у дверей в чайную «Ассафрей», на той неделе. Мы с сыном заглянули туда, но было так людно, что мы сразу ушли — и на пороге столкнулись с вами.

— Ах, я была в стольких чайных — боюсь, Элспет, что не помню встречи с вами. Правда, если к нам присоединится ваш сын, быть может, я его узнаю.

Я улыбнулась Мейбл, которая разглядывала пирожные, не притрагиваясь. Она посмотрела на меня с жалостью.

— Мой брат работает, — пояснила она терпеливо, словно ребенку, — и вряд ли к нам спустится. Когда я уходила, он просил его не беспокоить.

Внезапно Сибил прекратила бренчать на пианино, изобразила слащавую улыбку и, подкравшись к Мейбл, стала заискивающе теребить ее юбку.

— Ты заходила к папе?

— На секундочку, — беззаботно, хотя и с ноткой хвастовства в голосе, ответила та.

Сибил с тоской посмотрела на дверь. Элспет наклонилась ко мне.

— Мой сын — человек искусства. Не уверена, знают ли его у вас на юге. Нед Гиллеспи — слыхали? У нас он довольно-таки знаменит в творческих кругах.

— Он художник? — спросила я.

— Да, и весьма талантливый. — Элспет умолкла и откусила от своей лепешки.

Я обернулась к Энни.

— На Международной выставке есть картина, подписанная «Гиллеспи», — на ней девочка и утки.

Та кивнула.

— Да, это его работа. Называется «У пруда».

Я не раз видела эту картину. Более того, я почти не сомневалась, что однажды, пусть и мельком, встречала ее автора.

— В детстве я все время что-то рисовала, — объявила Элспет, разделавшись с лепешкой. — Мои работы часто занимали второе место в классе. Ах, у меня была чудесная учительница — никогда ее не забуду. Как же ее звали?.. Мисс Нивен. Она всегда так помогала юным дарованиям. А Нед весь в меня — настоящий гений.

К счастью, моя улыбка не выглядела неуместной.

— Представляю, как вы им гордитесь. — Я снова обратилась к Энни: — Скажите, ваш муж бывал в Лондоне? Однажды я встречала шотландского художника по фамилии Гиллеспи — осенью, в галерее Гровенор.

Тогда мы обменялись лишь парой слов, и я почти сразу забыла о нем. Уже в Глазго, заметив фамилию Гиллеспи в каталоге выставки, я смутно заподозрила что-то знакомое.

Мейбл взглянула на невестку.

— Он ездил туда на выставку, помнишь?

Энни кивнула.

— А, Гровенор! — воскликнула Элспет. — Такая великолепная, изысканная галерея! Его картины в Лондоне произвели фурор — вполне заслуженно.

Пока мы беседовали, Сибил бочком прокралась к закрытой двери и медленно повернула ручку. Услышав скрип, Мейбл обернулась.

— Сибил, ты куда?

Девочка смущенно хихикнула.

— Никуда, — пискнула она и скрылась за дверью.

— Вот видишь? — Мейбл укоризненно взглянула на Энни. — Вчера мне пришлось выставлять ее раз шесть. Она постоянно к нему липнет.

Энни со вздохом встала и побрела в коридор. Лиф ее платья был криво застегнут; одна коса расплелась.

— Сибил! Вернись, пожалуйста, — устало позвала она.

Но Сибил и не думала возвращаться. На лестнице послышался топот, затем шум борьбы и пронзительный вопль. Он нарастал, становился все громче и отчаяннее — как будто кого-то убивали. Вскоре на пороге появилась Энни, волоча дочь за руку. По пути Сибил ухватилась за дверной косяк, но Энни силой разжала ее пальцы. Мы вскочили на ноги, Мейбл захлопнула дверь и бросилась Энни на помощь. Вдвоем они втащили упирающуюся девочку в комнату; вися у них на руках, Сибил попыталась уцепиться за стул, а затем, не успели мы и глазом моргнуть, рывком сдернула со стола скатерть. Чашки и блюдца, печенья и пирожные, потертый поднос и чайные ложки, чайник, старая лампа (к счастью, незажженная — еще не стемнело), блюдо с помятыми бутафорскими фруктами, обшарпанная шкатулка с шитьем, церковные листки и конверты — все с оглушительным грохотом посыпалось на пол. Роуз зашлась в испуганном плаче. Энни тут же бросилась утешать младшую дочь. Раскрасневшаяся Сибил осела на пол, не переставая вопить, а Мейбл увещевала ее вести себя хорошо и не мешать Неду. Элспет то и дело виновато поглядывала на меня, надеясь сгладить неловкость. Из кучи обрывков и осколков на ковре взметнулось облако пыли.

Во всем этом бедламе я различила звуки с верхнего этажа: нетерпеливые шаги, затем ритмичный стук, словно кто-то возмущенно колотил по половицам тростью или палкой. Художник — у себя в мансарде. Стук повторился шесть-семь раз и утих, затем раздался грохот — что-то тяжелое ударилось о деревянные половицы: видимо, художник, отчаявшись, отшвырнул трость.

Тем временем Сибил вытянулась на ковре, прижав руки к бокам и завывая «Папа-а-а!». Утомленная долгой истерикой Энни сдалась и позволила дочери подняться к отцу в мастерскую. Вопли и завывания тут же сменились тихими всхлипами. Сибил встала и медленно поплелась в коридор, напоследок окинув каждого из нас мрачным укоризненным взглядом.

На лестнице послышались шаги: сначала медленные и неуверенные, затем все быстрее. Наконец счастливая Сибил побежала вверх, прыгая через ступеньки. Через миг скрипнула дверь — судя по всему, в мастерскую ее отца, Неда Гиллеспи.

Ах да — Нед Гиллеспи. Должно быть, дорогой читатель, вы недоумеваете, когда же он наконец разбавит наше исключительно женское общество. Увы, на сей раз вас ждет разочарование: в тот день Нед не спустился к чаю и ни разу не показался в гостиной.

* * *

Признаюсь, мне было весьма любопытно увидеть сына Элспет: что, если это тот самый художник, с которым мы когда-то встретились в Лондоне? Жизнь полна удивительных совпадений. В общем-то я попала на выставку в Гровеноре по чистой случайности — будь моя воля, я бы ни за что не оставила тетушку Мириам одну. Как я уже писала, она тяжело болела и к концу сентября требовала ухода практически круглосуточно. Наконец друзья, обеспокоенные моим изможденным видом, предложили мне на один вечер покинуть свой пост и отправиться с ними в Гровенор, а затем вместе поужинать. На открытия выставок всегда собираются полчища скучных разодетых франтов, и я до последнего не могла определиться. Во-первых, я переживала за тетю, а во-вторых, ужасалась перспективе часами вести вынужденные светские беседы в шумных залах. Тем не менее друзьям удалось меня убедить.

Как я и опасалась, в галерее мы застали настоящее столпотворение — даже в огромном Западном зале яблоку было некуда упасть. Друзья только что пришли с обеда и беззаботно веселились; я же, напротив, пребывала в мрачном расположении духа и вскоре, устав от шумной компании, решила немного отстать и побродить в одиночестве, разглядывая картины и скульптуры.

В относительно тихой части Восточной галереи я задержалась у небольшого полотна под названием «Мастерская», резко контрастирующего с алой драпировкой стены. На картине в полный рост была изображена элегантная дама в черном платье. Мольберт на заднем плане выдавал обиталище художника. Женщину освещал солнечный луч, падающий из мансардного окна. Она была в шляпе с короткой прозрачной вуалью и, держа в руке мешочек с зерном, кормила канарейку в клетке — привычным жестом, будто часто бывала в мастерской. Особенно меня заворожило ее лицо: умиротворенное, немного мечтательное и, быть может, даже влюбленное.

Конечно, я бы с радостью сказала, что с первого взгляда была очарована гениальным замыслом и исполнением «Мастерской». Однако тогда я еще плохо разбиралась в живописи и не могла оценить исключительность полотна. На самом деле я задержалась у него по рассеянности и в первую очередь потому, что в том углу зала было не так людно.

Внезапно, обрывая мои грезы, чьи-то руки схватили меня за плечи и оттащили от картины. Сначала я решила, что это за мной пришли друзья и зовут в ресторан, но, обернувшись, увидела незнакомого бородатого господина во фраке.

— Мэм, позвольте. — Он подтолкнул меня к позолоченному столику и повернулся к сопровождающим его солидным господам. — Итак, как я уже говорил, картина весьма любопытна. Обратите внимание, что…

Пока он говорил, я стояла у столика, ошарашенная тем, что меня передвинули, как мебель. Про себя я решила, что бородатый мужчина — гид или куратор выставки, а его усатые спутники — потенциальные покупатели картины.

Позади компании стоял молодой человек с небольшими аккуратными усами на чисто выбритом лице — тоже во фраке, хотя и не таком безупречном, как у остальных. Пока джентльмены внимали куратору, молодой человек недовольно буравил взглядом пол. По лихорадочному румянцу на его щеках я заподозрила, что он слишком увлекся шерри.

Внезапно куратор обернулся к нему.

— Сэр, не могли бы вы добавить несколько слов — например, что двигало вами при создании полотна?

Молодой человек нахмурился.

— Нет, сэр, не буду, — ответил он с характерным шотландским акцентом. — Прежде всего картина должна говорить сама за себя.

— Ну, разумеется. — Бородатый гид улыбнулся и снисходительно кивнул слушателям. — Многие начинающие художники так считают.

Художник шагнул вперед.

— Однако это не главное. — Он протянул руку в мою сторону. — Полагаю, вам следует извиниться перед дамой.

Куратор хохотнул.

— Что?

— Да, ее высокая шляпа закрывала обзор, — продолжал художник, — но это не оправдание. Можно было подождать или просто попросить даму отойти — а не вести себя как неотесанный чурбан.

Слушатели ошеломленно переглянулись. Улыбка сползла с лица куратора.

— Ничего страшного, — сказала я, надеясь предотвратить скандал. — Не беспокойтесь.

Вместо ответа куратор надменно переспросил художника:

— Простите?

— Просите прощения не у меня, а у леди.

Расширив глаза от ярости, куратор обернулся ко мне.

— Мэм, — буркнул он, резко поклонился, щелкнув каблуками, и двинулся в гущу людей со словами: — Сюда, господа. Идите за мной — полагаю, в следующем зале интереснее.

Некоторые тут же бросились за ним, другие удалились нерешительно, смущенно улыбаясь или кивая в мою сторону. Тем временем ко мне подошел молодой художник.

— Прошу прощения. Этот тип — невыносимый грубиян. Позвольте извиниться за него.

— Ну что вы, не стоит.

Молодой шотландец проводил удаляющегося куратора сердитым взглядом.

— Он не извинился как следует. Но не беспокойтесь — я притащу его сюда и заставлю просить прощения.

— Не нужно, — взмолилась я, прежде чем он устремился к двери. — Прошу вас, не поднимайте из-за меня шум. Скандалы вам ни к чему. Ведь кто-то из посетителей мог купить картину, если бы вы не вмешались.

— Да ну, ничего бы они не купили.

Не помню, о чем мы дальше говорили — так, перекинулись парой слов. На пышном мероприятии молодой человек чувствовал себя не в своей тарелке. Он постоянно подносил руки к шее, трогая непривычную одежду, и так яростно крутил запонку на высоком воротнике, что она оторвалась и упала на пол. Мы одновременно присели, но не успели ее найти: подбежал другой куратор и увел художника в соседний зал, чтобы представить новой группе посетителей. Вскоре друзья разыскали меня и увели ужинать.

Так состоялось мое знакомство с шотландским художником по фамилии Гиллеспи. Теперь мне казалось вполне вероятным, что он и муж Энни — одно лицо. Любопытное совпадение, думала я, и оно бы осталось простым совпадением, не пригласи меня Элспет встретиться со своей семьей снова — в следующую субботу у «Какао-хауса» в парке.

 

3

В назначенный день я пришла в парк немного раньше и решила скоротать ожидание в Павильоне живописи. Помнится, была последняя суббота мая, на редкость солнечная и теплая (увы, вскоре ее сменили проливные дожди), и вся Выставка буквально кишела людьми. Проталкиваясь сквозь толпу к залам британских и заграничных коллекций, я в очередной раз убедилась, что художественные галереи осаждают умники, которых хлебом не корми — дай блеснуть глубокими познаниями в искусстве. Однажды я даже видела, как такой знаток присел на корточки и, обнюхав полотно, объявил своим спутникам, что это «совершенно точно холст и масло».

Устав от толчеи, я направилась в зал выставки-продажи британских картин, где всегда было относительное затишье. Правда, там встречалась еще одна неприятная категория посетителей: равнодушные к живописи, они гурьбой рыщут по залам в поисках ценников с крупными суммами.

«Смотри. Сорок два фунта» — «Ерунда, Арчи, я нашел за шестьсот». Единственная картина Неда Гиллеспи, принятая на Выставку — «У пруда», — стоила восемь фунтов десять шиллингов. После знакомства с семьей художника я решила посмотреть на нее свежим взглядом. На большом пленэрном полотне была изображена девочка, бегущая за утками. Для картины явно позировала старшая дочь Гиллеспи. Правда, у девочки на картине было ангельски кроткое выражение лица: не то Сибил ненадолго перестала хмуриться, не то Нед призвал на помощь воображение.

Несомненно, картина обладала очарованием; кроме того, деревенские пейзажи были в моде — вероятно, поэтому полотно и попало на Выставку. Я отнюдь не считаю себя знатоком искусства, но, по-моему, сюжет был слишком прост для столь внушительных размеров: Сибил с утками вполне хватило бы вдвое меньшего холста. Тем не менее композиция и палитра радовали глаз, и я наверняка выразила бы автору свое одобрение, окажись он рядом.

К сожалению, картину разместили крайне неудачно — в худшем месте во всем Павильоне изящных искусств: плохо освещенное полотно висело над дверным проемом в восточной части Зала британских картин, неподалеку от вечно забитого и зловонного водостока. Для некоторых посетителей это стало поводом для забавы: проходя под картиной Неда, они ускоряли шаг, демонстративно махали руками у лица и отпускали едкие шуточки. Даже я, посторонняя, слышала немало колкостей на эту тему. Например, критики сошлись на том, что пруд на картине — не что иное, как «вонючая лужа» (лужей шотландцы называли стоячий пруд или сточную канаву). Плоская шутка едва не прилипла к самому художнику, когда некто нарисовал на него злой шарж с подписью «вонючка». Если бы его напечатали, как было задумано, в очередном номере «Тисла», поднялась бы новая волна насмешек. К счастью, карикатурист в последний момент отказался от публикации, и прозвище кануло в небытие.

Однако я забегаю вперед.

К условленным четырем часам я вышла из галереи на яркое солнце и направилась в сторону «Какао-хауса». Свободных столиков на террасе не осталось, и я нашла место на траве, откуда было удобно выглядывать Энни и Элспет.

Из дверей расположенного неподалеку дворца Кельвингроув нескончаемым потоком выходили посетители — молчаливые и пресыщенные впечатлениями. Они только что во всех подробностях изучили коллекцию подарков ее величества: серебряные ларцы, боевые топоры, усыпанные драгоценностями домашние туфли и тому подобное. На мой взгляд, это собрание роскошных безделушек смотрелось кричащей безвкусицей на фоне окружающей бедности: Глазго кишел нищими, среди которых было немало детей, — но заезжим устроителям выставки не было до них дела. Неужто при виде этой пышной несуразицы меня одну подмывало воскликнуть «Олухи! Дураки! Болваны!»? Разумеется, я подавляла эти порывы и старалась не принимать близко к сердцу оборванных пьянчужек, которые шатались в людных местах, потрясая грязными кулаками и бормоча проклятия. Порой мне кажется, что я сама — усилием воли или посредством воображения — в лице этих оборванцев выпустила наружу собственных демонов и вложила в их уста свой протест против равнодушной толпы.

Мои грезы прервало пыхтение выставочного паровозика. Витая в облаках, я совершенно потеряла счет времени и с удивлением обнаружила, что на часах уже половина пятого. Конечно, тогда мне было невдомек, что Гиллеспи всегда и везде опаздывают. Я бросилась в «Какао-хаус» и заглянула в каждый зал, однако моих новых друзей нигде не было. Расстроенная, я решила вернуться домой вдоль озера.

Обойдя Дворец, я направилась к большой развилке на южном берегу озера и вдруг услышала странный визг, как будто собаке прищемили лапу. Я обернулась на шум и едва не налетела на Элспет Гиллеспи: это ее голос я приняла за собачий визг.

— Эй! Мисс Бекстер! Эй! Эй! Герриет!

Вскоре нас нагнала Мейбл, рука об руку с господином в канотье (он как раз склонил голову, раскуривая трубку); за ними шли Энни с детьми и какой-то молодой человек, который смотрел в сторону реки. Наконец господин в шляпе поднял голову и пустил изо рта клуб дыма. Он был среднего роста, широкоплечий, с правильными чертами лица и немного грустными глазами. Я сразу узнала художника, с которым столкнулась в Лондоне много месяцев назад.

Да, это был сам Нед Гиллеспи. Конечно, сейчас я трепещу, описывая этот миг, но тогда едва ли придала встрече большое значение и к тому же была вынуждена отвлечься на мать художника, стиснувшую меня в объятиях.

— Мисс Бекстер! Как я рада вас видеть! Мы немного опоздали — никак не могли собраться. Позвольте представить вам… — Она обернулась через левое плечо; Мейбл и Нед только что поравнялись с нами, а Энни чуть отстала, отчитывая Сибил за какой-то проступок, и взгляд Элспет упал на молодого человека. — …моего сына, Кеннета. Кенни, дорогой, это мисс Герриет Бекстер — та самая леди, что спасла мне жизнь.

Юноша сдержанно поздоровался. На вид он был не старше двадцати четырех и довольно хорош собою, несмотря на слегка приплюснутый нос и рыжеватые, если говорить тактично, волосы. Кеннет носил клетчатые брюки и визитку, из-под которой выглядывала цепочка часов в жилетном кармане, и, несмотря на лихо заломленный котелок, казалось, чувствовал себя не в своей тарелке. Я решила (как впоследствии выяснилось, ошибочно), что юноша стеснялся гулять по городу с мамой. Мы обменялись любезностями, затем он обернулся к Элспет.

— Я пошел в бар.

— Не засиживайся допоздна, дорогой.

Кеннет зашагал прочь, и Элспет обеспокоенно посмотрела ему вслед. Тем временем я решила поздороваться с ее невесткой. В тот день Энни выглядела более усталой и бледной, чем при нашей прошлой встрече. Судя по нарядному клетчатому платью и зеленому бархатному берету, она очень старалась принарядиться, и я не преминула это отметить:

— Восхитительно выглядите, Энни.

— Благодарю, Гарриет, — с некоторым удивлением отозвалась та. — Мы заставили вас ждать?

— О, пустяки — при такой погоде это даже приятно.

Соблюдая этикет, я обернулась к девочкам. Чисто вымытые и одетые в накрахмаленные платьица, Сибил и Роуз выглядели настоящими паиньками.

— Чудесное платье, Роуз! Какая ты хорошенькая, Сибил.

Младшая девочка засмущалась и попыталась спрятать лицо, а Сибил жеманно повела плечом и фальшиво улыбнулась, обнажив острые зубки. Через миг улыбка сменилась пристальным взглядом — не то чтобы злобным, но настораживающим.

Тем временем Мейбл взяла Неда под руку и весьма бесцеремонно увела его по тропинке, не давая поздороваться с нами. Конечно, ничего ужасного не произошло, но, признаюсь, мне было любопытно заново познакомиться с художником. К сожалению, Мейбл испытывала к брату сильную привязанность — не хочется говорить «нездоровую» — и вела себя с ним, как единоличная собственница. По пути их нагнал Кеннет и, судя по жестикуляции, попросил у брата денег; затем он быстро ушел, а Нед и Мейбл задержались с кем-то поговорить.

Наша небольшая компания — Элспет, Энни с детьми и я — направилась следом. К несчастью, Элспет то и дело останавливалась и с жаром вещала о каких-то дальних знакомых, которых я никогда не увижу и, более того, которых никогда не видела она сама. Впрочем, это не мешало ей пускаться в пространные рассуждения.

Я мечтала, чтобы хоть кто-нибудь помог мне выдержать этот поток слов, но на Энни рассчитывать не приходилось: углядев какой-то листик, она сошла с тропы и принялась рассматривать его причудливую форму. Сибил и Роуз ушли далеко вперед. Рассеянно глазея по сторонам под непрерывную болтовню Элспет, я заметила Неда — отвернувшись от собеседников, он завороженно взирал на воздушный шар, который едва виднелся за деревьями над Павильоном технических новинок. Нед что-то вертел у запястья — наверное, запонку или часы. Интересно, помнил ли он нашу встречу в Лондоне?

Внезапно он посмотрел в нашу сторону, и я машинально махнула ему рукой, как старому другу. К моему удивлению, Нед немедленно оставил Мейбл и компанию и направился к нам, на ходу вытряхивая пепел из трубки. Неужто узнал? По крайней мере, благодаря ему Элспет хоть на секунду прервет свои излияния.

— Нед, дорогой, познакомься с мисс Бекстер! Герриет, это Нед — мой сын.

Художник приподнял шляпу в знак приветствия и повернулся к матери:

— Ну как?

— Его нет, — ответила Элспет. — Но мы еще не заходили во дворец — он наверняка там.

— Ладно. — Нед посмотрел на Энни: та все еще стояла на траве, внимательно изучая найденный листик. При виде жены глаза художника потеплели, на лице заиграла улыбка.

Меня он не узнал — и неудивительно. На открытиях крупных выставок, как в Гровеноре, профессиональный художник заводит десятки новых знакомств, а если его работы в течение года выставляются в разных галереях, то и сотни. Глупо было бы обижаться, что он меня не помнит.

— Чего она там возится? — ласково буркнул Нед себе под нос и добавил погромче: — Энни, милая, не отставай!

Он поманил ее к себе, но Энни лишь помахала в ответ, лучезарно улыбаясь: наверное, издали не разобрала слов. Нед рассмеялся, послал ей воздушный поцелуй и с радостным вздохом зашагал по тропе, вертя трость. Мы с Элспет поспешили следом, а девочки начали носиться между нами туда и обратно, распевая детскую песенку про какие-то колокольчики. Со стороны мы наверняка смотрелись как счастливое семейство на отдыхе — причем на месте матери оказалась я.

— Послушайте, Герриет! — вскричала Элспет. — Вы не против прибавить шагу? Дело в том, что мы разыскиваем мистера Гамильтона из Комитета изящных искусств. Мы надеемся, что картину Неда перевесят, и даже придумали, как это организовать.

Она принялась объяснять, что неудачное расположение «У пруда» беспокоило их с самого начала выставки. В первую неделю после открытия Нед письменно обратился к Горацио Гамильтону с вежливой просьбой переместить картину. Гамильтон, ныне давно забытый, был именитым представителем старомодной школы, известной пристрастием к специфическому материалу — темной липкой смеси мастичного лака и масла, а также приторными и чересчур морализаторскими сюжетами. Пусть сам Гамильтон и не был Неду союзником, он занимал высокое положение в выставочном Комитете изящных искусств, управлял популярной галереей на Бат-стрит, а главное — был одним из преподавателей Неда в Художественной школе. Без поддержки Гамильтона Нед не рассчитывал убедить организаторов перевесить картину. Таким образом, продолжала Элспет, он отправил Гамильтону письмо, но реакции не последовало. Второе письмо также осталось без ответа.

Я с интересом слушала, польщенная доверием, хотя и видела, что Нед не участвует в рассказе. Поначалу он старался предостеречь мать от излишней откровенности — с таким же успехом слепой котенок мог попытаться преградить путь бегущему быку. Потеряв надежду сменить тему, Нед стал поторапливать Элспет. Девочки продолжали носиться взад-вперед. Сибил постоянно врезалась в кого-то из нас на бегу и, кажется, раз-другой толкнула меня намеренно.

— Всем известно, — рассказывала Элспет, — что между пятью и шестью часами вечера Гамильтон всегда прогуливается в парке. Мы придумали план: встретить его, как бы ненароком, завязать разговор и внушить ему мысль, что картину Неда просто необходимо перевесить. Пока Гамильтон не даст согласие выполнить нашу просьбу, из парка он не уйдет. Да я усядусь на него сверху, если надо.

Хоть я и считала подобный способ убеждения неприемлемым, сказать об этом прямо было бы невежливо. Поэтому я глубокомысленно кивала, делая вид, что внимательно слушаю.

— Раз уж ничего не помогло, — с жаром воскликнула Элспет, — ты должен поставить его на место. Скажи ему, что он старый дурак. Напыщенный хвастливый лысый увалень.

— Точно, — улыбнулся Нед. — Тогда он непременно примет нашу сторону.

— И кстати, дорогой, нужно добиться, чтобы твою картину с прудом переместили туда, где ее увидят все. Например, в другую галерею. В ту почти никто не заходит.

— Но это Галерея британских полотен, предлагаемых на продажу, — ласково сказал Нед. — Мама, моя картина продается, а не просто выставляется, и она британская.

Элспет отмахнулась.

— Но ее не покупают именно из-за ужасного расположения. Надо повесить ее рядом с пейзажем Балаклавы. Тем самым, у которого все толпятся. Если повесить твой пруд рядом, желающие увидеть Балаклаву волей-неволей будут на него смотреть, стоя в очереди.

— Вот уж радость, — безучастно сказал Нед, — вынуждать их смотреть.

— Или в главном зале? Можно повесить там. Люди будут заходить в здание и видеть твою картину прямо с порога.

— Поверь, мама, это бессмысленно и вдобавок против правил.

Нед был совершенно прав, но Элспет не унималась. Несмотря на всю нелепость ее идей, столь ярая преданность сыну была достойна восхищения.

— Пусть бы построили еще одну галерею — для самых лучших полотен. Твоя работа заняла бы в ней достойное место.

Нед сделал вид, что задумался.

— Галерея «зал Гиллеспи».

— Именно! — взвизгнула Элспет, не замечая озорной искорки в глазах сына, и всплеснула руками. — Блестящая идея, пр-росто блестящая!

Внезапно идущая справа от меня Сибил споткнулась и с размаху упала на четвереньки. Некоторое время она не осознавала, что произошло, а затем, как и следовало ожидать, громко разревелась. Элспет тут же бросилась поднимать и утешать ее, следом подскочила Энни, и — волею случая — мы с художником оказались рядом, обогнав остальных. Нед выглядел озабоченным: он постоянно вертел головой, высматривая Гамильтона в толпе посетителей. В надежде хоть немного отвлечь его от переживаний я заметила:

— Судя по всему, ваша мама уже совершенно оправилась.

Нед озадаченно улыбнулся.

— Оправилась? Простите, но… от чего?

Я удивленно вскинула брови. Неужели никто не рассказал?

— От происшествия на той неделе — когда она потеряла сознание на улице.

— Ах, от этого. Да-да, вполне. Вы совершенно правы.

Какое-то время мы шли молча. Нед напряженно вглядывался в толпу у дворца Кельвингроув. Поскольку он ничего не ответил, я вновь заговорила:

— Слава богу, я случайно шла мимо в тот день.

Нед посмотрел на меня, сощурившись.

— А, так вы та самая леди. Прошу прощения. И большое вам спасибо. Мы бесконечно благодарны за вашу помощь. — Он тепло улыбнулся. — Чудесный выдался денек, не правда ли?

Погода и впрямь стояла прекрасная. В чистом небе светило яркое солнце, но благодаря ласковому ветерку было не слишком жарко. Деревья шелестели пышными кронами, сочная зеленая трава устилала землю. Мы были словно две фигурки на весеннем пейзаже. На эстраде оркестр венгерских гусар играл зажигательную музыку. Внезапно мне захотелось взлететь. Быть может, именно душевный подъем помог мне отринуть пустые условности. Я ощущала себя беззаботной и дерзкой — в конце концов, что зазорного в искреннем интересе?

— Насколько мне известно, сэр, вы художник. Над чем вы работаете в последнее время?

Нед чуть смущенно обвел рукой парк.

— Над этим. Выставка, мастера, ремесленники — все, что связано с Выставкой.

— Мастера и ремесленники? Очень увлекательно, — сказала я и добавила (возможно, слегка покривив душой): — Совершенно новая тема, правда? Я имею в виду, в сравнении с вашей «Мастерской» — там, где дама под вуалью в черном платье кормит канарейку.

Он изумленно воззрился на меня.

— Как? Вы видели эту картину?

— О да.

— Но ведь она выставлялась лишь однажды.

— Знаю — в Гровеноре. Я там была. Ее купили?

— Да, представляете, — неизвестный коллекционер.

Я всплеснула руками.

— Неизвестный? Какая таинственность!

Нед резко остановился.

— Послушайте, я только что понял… как невежливо с моей стороны. Теперь я вспомнил ваше лицо. Прошу прощения!

— Ну что вы! Вы не обязаны меня помнить.

— Но я помню, — настаивал он. — Вы были в такой затейливой шляпе — высокой и довольно милой — и в сногсшибательном голубом платье. И там еще был этот кошмарный куратор — ваша шляпа загораживала ему обзор, — а потом я потерял запонку. Простите, что не узнал вас сразу. Когда моя мать вас представила, я решил, что вы из ее церковных приятельниц.

— Нет, это не про меня. По правде говоря, я скорее из вольнодумцев.

Нед оглянулся, затем хитро посмотрел на меня.

— Ну ладно — но только между нами, — сказал он, понизив голос. — Я и сам не большой любитель церкви.

Я рассмеялась. Нед улыбнулся в ответ.

— Извините, мисс, вы не повторите свое имя? Эти церемонии — такое мучение для меня; никогда не запоминаю, что мне говорят.

— Не стоит извиняться — нас ведь толком не представили. Меня зовут Гарриет Бакстер. Но прошу вас, зовите меня Гарриет.

— Точно, Гарриет. Очень приятно.

Он пожал мне руку. Это был прекрасный миг: Нед впервые произнес мое имя и улыбнулся, искренне и слегка смущенно. У него были грустные синие глаза редчайшего оттенка — тогда я не могла его определить, но сейчас, по прошествии лет, назвала бы лазурным.

Он отнял руку; опустив глаза, я увидела его крепкое запястье, а затем — карандашный набросок воздушного шара на манжете. Видимо, Нед как раз рисовал его, когда мне издали казалось, будто он теребит часы или запонку. Может, это и глупо, но мысль, что он не пожалел манжета ради эскиза, привела меня в восторг. Такое равнодушие к внешнему лоску и беспечное отношение к условностям были для меня словно глоток свежего воздуха.

Мы снова зашагали вперед и вскоре увидели большую толпу перед главным зданием. Людей было много даже для субботы. Мы направились к Восточному дворцу. По пути Нед постоянно оглядывался по сторонам.

— Очень интересно, что вы рисуете Выставку, — сказала я. — Такая богатая тема. Городской пейзаж. Дым. Горожане. Толпы.

— Да, — с сомнением отозвался Нед. — Вот только никто не покупает картины с городскими сюжетами. Все любят стога сена и деревенские сады. А мне нужно зарабатывать на жизнь, мисс Бакстер, ведь у меня семья.

Мне вспомнилась недавняя сцена, когда брат просил у Неда деньги. Интересно, подобное повторяется регулярно? Судя по манере Кеннета одеваться, для удовлетворения его вкусов нужны немалые средства. А сколько еще человек у Неда на содержании? Его мать — вдовица; Мейбл не замужем; а еще Энни с дочерьми… И всех необходимо кормить и одевать.

— Наверное, к вашему кошельку часто обращаются, — заметила я.

Нед не ответил. Обернувшись к нему, я обнаружила, что он смотрит на мужчину, сидящего перед мольбертом на траве, неподалеку от «Какао-хауса» — на моем недавнем наблюдательном пункте. Судя по всему, художник — коренастый лысеющий тип — рисовал толпу людей у дворца. От солнца его закрывал белый зонт. Несколько зрителей наблюдали за работой на почтительном расстоянии.

Нед сердито взглянул на художника.

— Это мистер Гамильтон? — несмело спросила я.

— Нет, — пробормотал Нед. — Это Лавери — вот досада.

Он зашагал по газону с такой яростной решимостью, будто собирался ударить художника и растоптать его мольберт. Я испуганно бросилась вдогонку, но ничего страшного не произошло (да и не могло произойти — Нед всегда был миролюбив). Он всего лишь смерил художника ледяным взглядом, фыркнул и сухо сказал:

— Добрый день, Джон.

Лавери приветственно помахал угольком и продолжил рисовать, по-видимому, не заметив колючего тона. Нед не представил нас друг другу и, не оборачиваясь, двинулся дальше. У мостов он остановился и принялся напряженно разглядывать проходящих мимо людей. Причина внезапной смены настроения легко угадывалась: Неду было досадно, что он не единственный рисует Выставку. Как я потом узнала, несколькими неделями раньше Нед делал наброски, наблюдая, как девушки с фабрики «Муратти» ловко сворачивают сигареты, а Лавери — которого до тех пор ни разу не видели в парке даже с карандашом в руках — проходил мимо и, заметив Неда, прокомментировал его работу. Именно тогда (по крайней мере, так подозревал Нед) Лавери позаимствовал идею рисовать Выставку.

В надежде подбодрить нового друга я предложила:

— Давайте зайдем во Дворец, мистер Гиллеспи. Я бы с радостью послушала ваше мнение об экспонатах. А вы показали бы мне место, куда хотите переместить свою картину.

Нед взглянул на часы и помрачнел.

— Боюсь, сегодня не получится. Как вы знаете, я должен разыскать Гамильтона — а потом обещал встретиться с другом. С радостью составлю вам компанию в другой раз.

Неожиданно среди посетителей, толпящихся у Секции женских ремесел, я заметила призрачную фигурку Мейбл. Девушка направлялась к нам; чуть позади шли Элспет и Энни с девочками. Хотя их появление было неизбежным, я огорчилась, что наш разговор с художником прервали, — меня очень увлекало общение «с глазу на глаз». Внезапно мне пришла в голову отличная мысль: что, если купить картину Неда? Это наверняка будет серьезной помощью семье. Поразмыслив о том, как лучше преподнести идею, я сказала:

— Знаете, я бы с радостью приобрела картину перспективного шотландского художника — а может, и не одну.

Нед задумчиво кивнул.

— Попытаюсь вам помочь. Я близко знаю Лавери — он, в сущности, славный малый. Конечно, есть еще Гутри и Макгрегор, да и среди моих друзей найдутся способные художники: например, Уолтер Педен. Но лучше начните с Гутри и Макгрегора. Если угодно, я вас представлю.

— О, боюсь, вы меня не поняли. Прежде всего меня интересуют ваши работы.

Нед снял шляпу и запустил пальцы в волосы, снова демонстрируя набросок на манжете.

— Господи помилуй, — сказал он. — Что ж, я чрезвычайно польщен.

Мы договорились, что на неделе я зайду к нему в мастерскую. Пока мы обсуждали подробности, подошла Мейбл. Заключив брата в объятия, она что-то шепнула ему на ухо и обернулась ко мне.

— Добрый день, Гарриет. Развлекаетесь?

— Да, благодарю вас.

— По-моему, иногда развлекаться необходимо, правда, Нед? — Мейбл подергала его за локоть. — Как думаешь, братец? А?

Она подшучивала — возможно, на мой счет. Совершенно не представляя, что сказать в ответ, я почувствовала себя неуютно. Нед рассмеялся — он наверняка не уловил насмешки в тоне Мейбл, как всегда, не замечая ее дурных манер. Милый Нед всегда видел в людях только хорошее и был абсолютно слеп к недостаткам.

В конце концов, я решила прибегнуть к старому проверенному способу — лести.

— Мейбл, какое у вас красивое платье.

— Благодарю, — безучастно проворковала она и, оглядев меня с ног до головы, не нашла слов для ответной любезности.

К нам подошли остальные, и Элспет что-то бодро заверещала мне в ухо. Опустив глаза, я поймала на себе недобрый взгляд Сибил. При виде детского лица, искаженного злобой, мне стало не по себе. К тому же я начала понимать, что рядом с Элспет чувствую себя мухой, загнанной в угол пауком: бесконечно жизнерадостным и словоохотливым, но все же хищником. Завороженно следя за движениями ее губ, я почти смирилась, что вскоре меня опутают шелковистой паутиной и подвесят, чтобы полакомиться позже, но тут к нам подскочила Энни.

— Где Роуз?

— Не знаю, — ответила та. — Разве она не с Сибил?

Все дружно обернулись к девочке. Злоба на ее лице сменилась оскорбленной невинностью.

— Где твоя сестра? — спросила Энни.

Сибил обиженно выпучила глаза.

— Не знаю.

Я посмотрела на главное здание. У входа Нед и Мейбл беседовали с респектабельным господином — видимо, с тем, кого искали. Элспет проследила за моим взглядом и словно в подтверждение этой мысли устремилась на помощь сыну и дочери с возгласом «Гамильтон». Я наблюдала за ними, надеясь, что Нед договорится о новом месте для своего полотна. Владелец галереи внимательно слушал бывшего ученика. К несчастью, Мейбл не хватило ума держаться скромнее: она встала в горделивую позу — глаза прищурены, подбородок вздернут, взгляд заносчивый и дерзкий. Только бы Гамильтон не нашел ее поведение слишком вызывающим. Рядом со мной Энни отчитывала Сибил:

— Сколько можно повторять — никогда не упускай ее из виду?

Девочка надула губы и стала ковырять носком землю.

В этот миг где-то у каменного моста послышался слабый детский плач. Энни завертела головой и громко закричала:

— Роуз? Ты где?

Она бросилась к реке. Я снова оглянулась на вход в здание. Услышав отчаянный вопль Энни, Нед прервал разговор с Гамильтоном и встревоженно посмотрел на жену. Затем что-то буркнул Элспет, которая как раз подошла к их компании, и, оставив ее с Гамильтоном и Мейбл, бросился сквозь толпу.

— Энни! Что случилось?

— Роуз! — крикнула Энни в ответ. — Роуз, милая, ты где?

И тут мы наконец увидели младшую Гиллеспи. Она сидела на тропинке у Пожарной машины и горько рыдала. Пухлые румяные щеки были перемазаны пылью и слезами. Заметив отца и мать, Роуз обрадовалась и перестала плакать. Энни подхватила ее на руки.

— Вот ты где, сокровище мое!

Сначала Элспет, Мейбл и владелец галереи следили за событиями у реки, но, когда стало ясно, что опасность миновала, дамы обернулись к Гамильтону и одновременно затараторили. Элспет энергично шевелила губами, и, хотя на расстоянии я не разбирала слов, невозможно было не слышать ее властный пронзительный голос. Тем временем, не подозревая о расстройстве своих планов, Нед вместе с Энни хлопотал над Роуз. Я украдкой глянула на Сибил — потупившись, с несчастным выражением лица, она наблюдала за родителями и сестрой. Энни до безумия обожала младшую дочь; даже мне было ясно, что Роуз — ее любимица. Интересно, подумала я, чувствует ли Сибил себя отверженной.

Пытаясь подбодрить ее, я сказала:

— Тяжело быть старшей? Все время нужно присматривать за сестрой.

Конечно, я надеялась завоевать расположение девочки — ведь до сих пор нам не удалось подружиться, — но Сибил осталась равнодушной. Она бросила на меня странный, не по годам подозрительный взгляд.

— Роуз вечно теряется, — пробормотала она, затем развернулась и убежала к фонтану.

Сейчас мне трудно вспоминать этот разговор без содрогания.

* * *

Когда Нед вновь подошел к матери и сестре, Горацио Гамильтон из Комитета изящных искусств уже изнемог от их натиска и, извинившись, удалился в личный кабинет в главном здании. Точно не известно, что произошло между Элспет, Мейбл и хозяином галереи, но, если верить женщинам, несмотря на все их очарование и убедительность аргументов, Гамильтон дал понять, что не сможет помочь Неду. Судя по всему, Комитет все продумал еще за несколько недель; картины нельзя было перевешивать по прихоти художников и их родни. Полотно «У пруда» оставалось на месте на протяжении всей работы Выставки, и в результате Нед не получил должного признания.

* * *

Наверное, у вас уже сложился образ художника, бесспорно талантливого, но стесненного нуждой и обстоятельствами. Бедный Нед! Разве странно, что он желал успеха? Я бы совершенно не удивилась, узнав, что он завидует коллегам, особенно не обремененным семьей. Кроме того, ему приходилось противостоять неравенству в мире живописи, известном в те времена (да и в наши тоже) закрытостью и снобизмом, особенно в Шотландии, где все именитые художники были богаты, образованны и родом из Эдинбурга. Даже представители «новой школы» — сомнительного объединения художников, ставшего известным под названием «Парни из Глазго», — в основном происходили из семей пасторов, торговцев или магнатов и благодаря финансовой поддержке семьи и покровителей не были вынуждены зарабатывать на жизнь продажей картин. Некоторые к тому времени были уже весьма имениты: у них не только приняли картины на Выставку, но и предложили расписать здания фресками. Нед Гиллеспи не принадлежал к элите; его и близко не подпустили к оформлению дворца.

Строго говоря, семья Гиллеспи была весьма уважаемой, но, несмотря на попытки Элспет подражать аристократичным манерам, не могла похвалиться ни богатством, ни благородным происхождением. Однако Нед стремился творить вопреки обстоятельствам. Порой я задумывалась, много ли на свете ему подобных: одаренных молодых людей, чей дар пропадает зря из-за нехватки денег и возможностей. Трудно было не заметить и тех, кто, несмотря на богатство и связи, так ничего и не достиг. Нед, по крайней мере, творил и был талантлив. Он запал мне в душу, и в тот вечер, сидя в одиночестве у себя дома, я не могла отделаться от мысли, что мир чрезвычайно несправедлив.

 

4

Поразмыслив, я решила поискать способ помочь Неду Гиллеспи — талантливому молодому художнику. Тем более это не стоило бы мне особенных усилий. Очевидно, на его пути к успеху лежало немало препятствий. Из разговора в парке я заключила, что из финансовых соображений Нед вынужден «штамповать» картины на злобу дня, вместо того чтобы следовать собственным, более интересным творческим порывам. Кроме того, его милые, но бестолковые родственники серьезно отвлекали его от работы — тем более что мастерская находилась в мансарде их квартиры. И наконец, ему не хватало покровителей — друзей в высших кругах, облегчающих жизнь многим художникам. Бедняга Нед не располагал таким преимуществом, и я подозревала, что все дело в отсутствии меркантильности и расчета в завязывании полезных знакомств.

Прежде чем отправиться спать, я написала письмо Рэмзи Далримплу, моему отчиму, который жил чуть севернее Хеленсбурга, небольшого городка в окрестностях Глазго. Я чувствовала, что должна хотя бы заочно познакомить его с Недом. Рэмзи не особенно интересовался живописью, но был весьма состоятелен — возможно, я убедила бы его купить картину-другую. Кроме того, у него наверняка были связи в высших кругах западной Шотландии, возможно, даже в мире искусства, которые могли бы оказаться полезными молодому художнику.

Я предложила отчиму встретиться в среду, если он не против. Ответа я не получила, что неудивительно — Рэмзи ненавидел переписываться. С тех пор как он уехал из Лондона после развода с моей матерью, я писала ему несколько раз в году, но он лишь иногда отвечал короткими посланиями. Отчим редко выезжал из дому, а я была так занята в последние недели — Выставкой и новыми друзьями, — что еще не успела сообщить ему о своем переезде в Глазго. Я полагала, что при всей нелюбви к письменному общению, если бы отчим не хотел меня видеть, то прислал бы телеграмму. Поэтому в среду утром, не получив отказа, я села на поезд до Хеленсбурга.

Наверно, стоит упомянуть, что Рэмзи был вторым мужем моей матери. Мой родной отец, капитан Королевских фузилеров, погиб в сражении на Альме в тысяча восемьсот пятьдесят четвертом году, спустя год после моего рождения. Вскоре, когда я была еще совсем крохой, моя мать снова вышла замуж, и я всю жизнь считала Рэмзи «папой», несмотря на его замкнутый и отстраненный характер.

Однако вернемся к моему рассказу. Итак, в среду я отправилась к отцу — то есть отчиму (пожалуй, чтобы избежать путаницы, в дальнейшем я буду называть его отчимом). Для конца мая было довольно дождливо и прохладно. К сожалению, мне нездоровилось: еще на вокзале у меня закружилась голова, а в поезде стало так дурно, что я даже собиралась сойти раньше времени. Борясь с тошнотой, я все же доехала до Хеленсбурга, где поспешила на берег моря и минут десять дышала свежим воздухом. Затем я наняла до вечера повозку и по пути к имению Далримпла еще немного опасалась за свой желудок, но дорога оказалась отличной и, к счастью, не сильно трясло.

Дом моего отчима, который я в тот день увидела впервые, нельзя было назвать иначе чем крепостью: каменный особняк, мрачный и серый, стоящий над заливом Гар-Лох, который сам по себе был не менее мрачен и сер. Слуга открыл мне дверь и проводил в гостиную. В комнате было просторно и зябко. В углу стоял знакомый сервант: даже не заглядывая внутрь, я знала, что в нем отчим хранит коллекцию калейдоскопов. Рядом, на пыльном подоконнике, лежало устройство, напоминающее гироскоп. На столе стояла швейная машинка, а под ним, у открытой коробки виднелось диковинное сооружение: невысокий деревянный ящик с длинной, как у метлы, ручкой. Похоже, отчим оставался верен своим пристрастиям. Он без конца покупал новые приборы и устройства — видимо, с опаской относился к современному миру и боялся отстать от жизни. С детства помню, как он просматривал газеты и журналы в поисках статей о последних изобретениях и не упускал случая заказать новомодное устройство. К сожалению, порой отчим не мог понять, как оно работает, но из страха показать свое невежество никогда не просил помощи у производителя. В результате комнаты в нашем доме на Итон-сквер были забиты ненужными приспособлениями, которыми никто не пользовался. Рэмзи не позволял прислуге прикасаться к машинам, пока он сам с ними не разберется, а если ему это не удавалось, остальным было запрещено даже пробовать.

Камин не горел, и, поскольку движение помогало унять тошноту, я стала ходить взад-вперед, заодно пытаясь согреться. Минут через десять дверь распахнулась, и в гостиную вошел отчим, энергично потирая руки. Натянуто улыбаясь, он оглядел меня с ног до головы.

— А, девочка моя. Ты совсем не изменилась — этот клювик я узнаю из тысячи!

По неизвестной причине наш дальнейший разговор не сохранился в моей памяти. Наверное, меня потрясло, как сильно постарел отчим; последний раз мы виделись десять лет назад, на похоронах кого-то из родственников. С другой стороны, чему тут удивляться? Как-никак Рэмзи было почти семьдесят. Хотя физически он выглядел довольно крепким, волосы и усы посеребрила седина, а кожа побелела как полотно. Я с детства помнила его бледным, но черноволосым, с еле заметной проседью.

Заметив, что отчим то и дело косится на сооружение у коробки, я спросила:

— Это ваше новое приобретение, сэр? Что это?

— Пылесос — для чистки ковра. Знаешь, как он работает?

Я призналась, что в жизни не слышала о подобном приборе. Отчим нахмурился и толкнул коробку ногой.

— Да он сломан. Валы не вертятся. А ведь я заказывал его из Америки, заплатил круглую сумму — как всегда.

Пока мы ждали чая, я попросила отчима показать мне особняк. Судя по всему, он серьезно опасался взломщиков: в доме оказалось больше замков и запоров, чем в иной тюрьме. Под окнами расхаживал сторож с собаками; все окна были заколочены, внешние двери — укреплены железными балками, а внутренние запирались на засов от смежных холлов или коридоров. Если злоумышленник каким-то чудом попал бы в одну из комнат, то в остальные не пробился бы без пары динамитных шашек.

Несмотря на все меры предосторожности и на богатство Рэмзи, в особняке толком нечего было красть. Большинство комнат служили складами для всевозможных устройств. С одной стороны, отчим огорчался, когда его приобретения ломались, с другой же — как будто торжествовал, словно любая неисправность подтверждала, что современный мир, при всей своей сложности и запутанности, был устроен не так уж разумно. В одной из гостиных Рэмзи с гордостью продемонстрировал мне фонограф — говорящую машину, которая, по-видимому, за все время так и не произнесла ни звука. Рядом с кухней располагался холодильник; если верить поварихе, он не только не создавал холода, но и время от времени испускал ядовитые газы. На улице среди кустов притаилась паровая газонокосилка. Увы, машина стояла бездыханной и ржавела, поскольку садовник отказался ею пользоваться. Наконец мы добрались до кабинета — крошечной комнаты, в которой отчим, судя по всему, проводил почти все время. Он сел и принялся перебирать стопку мутных стеклянных негативов. Я уже собиралась заговорить о Неде, когда Рэмзи внезапно спросил, умею ли я обращаться с фотоаппаратом (он назвал его фотографическим аппаратом), и, получив отрицательный ответ, вскинул бровь.

— Но ты же молода, — воскликнул он. — Невежество в фотографии простительно для женщины — но ты ведь и пылесос не узнала. Вот те раз.

Я любезно улыбнулась.

— Сэр, я знаю, что ваши машины очень полезны. И кстати, пылесос есть у одного моего знакомого — художника Неда Гиллеспи. — Признаюсь, я лукавила: у Гиллеспи сроду не водилось ничего сложнее метлы, но мне хотелось отвлечь отчима от излюбленной темы. — Видели его картины?

Не слыша вопроса, Рэмзи взмахнул руками.

— А какой он марки — пылесос твоего друга?

— Сэр, вы меня не поняли. Он художник, а не изобретатель.

— Да, но ты говоришь, у него есть пылесос. Хотел бы я знать, его машина моет ковры или только чистит.

— Сэр, я уверена, что не моет. Но я хотела сказать, что мистер Гиллеспи…

— Вот как! — воскликнул отчим. — В таком случае, юная леди, знаешь ли ты хоть одно устройство, которое умеет одновременно мыть и чистить? Существует ли в мире что-то подобное?

Разговор был утомительным, ожесточенным и то и дело заходил в тупик. Я уже и забыла, что с отчимом иначе не бывает; он всегда воспринимал собеседников как врагов и считал диалог состоявшимся только при условии полного разгрома одной из сторон. Признаюсь, я чувствовала некоторую досаду. Подумать только, после стольких лет разлуки мы увязли в бессмысленном споре о технических новинках.

— Нет, сэр, — сдержанно сказала я. — Не слышала о таком.

Отчим вздернул губу и неодобрительно скривился: по его меркам я, как представитель современного мира, не выдерживала никакой критики. Меня тут же охватили стыд и тревога. В детстве я изучала все о калейдоскопах, чтобы угодить отчиму. Как жаль, что сейчас я не разбираюсь в пылесосах.

Наконец принесли чай. Рэмзи сел, вытянувшись в струнку и настороженно глядя на дверь. Вскоре я поняла причину его беспокойства. У престарелой экономки сильно тряслись руки, и процесс сервировки стола в тесной комнатушке был полон опасностей, особенно когда речь шла о кипятке. Старушка дрожала, позвякивая фарфором, брызги воды и молока летели на поднос, и отчим замер, словно тигр перед броском, готовясь в любой момент прийти на помощь. Как только экономка ушла, я снова заговорила о Неде.

— Быть может, вы видели его картину на Выставке. Вы ведь были на Выставке?

— Вот еще, — отмахнулся отчим. — Там сплошные аттракционы и лотки со сладостями.

— Вообще-то, сэр, не только. Давайте как-нибудь сходим вместе. Некоторые здания очень любопытны — а всевозможные машины! Не говоря уж о технических новинках. Там продается умный чайник, который сам наливает чай. — На лице отчима мелькнул интерес. — И заодно я покажу вам картину Неда, хотя на Выставку попала не лучшая его работа.

Отчим пристально взглянул на меня.

— Ты что, захомутала этого художника?

— За… простите, не поняла.

— Ты выходишь за него замуж? И потому трещишь о нем без умолку?

Я рассмеялась.

— Вовсе нет, сэр, его фамилия Гиллеспи, он женат. Просто я считаю его исключительно талантливым.

Вполне в духе отчима представлять брак в виде хомута, надетого женщиной на мужскую шею. Конечно, Рэмзи был предан маме, по крайней мере, до того как они разъехались, но в целом всегда оставался невысокого мнения о женском поле. Вот уж кто никогда не стал бы поддерживать суфражисток. Правда, он погиб задолго до того, как зародилось это движение, при взрыве очередного приобретения — незапатентованной душевой, работавшей от газового двигателя.

— Сэр, почему бы вам не погостить в Глазго на следующей неделе? Мы бы прекрасно провели время на Выставке. Я приглашу мистера Гиллеспи с женой. Или мне лучше в следующий раз навестить вас вместе с ним? — Заметив встревоженный взгляд Рэмзи, я торопливо добавила: — Пожалуй, нет, лучше, если вы сами приедете. Еще чаю?

Он слабо кивнул.

— Скажите, сэр, а среди ваших друзей случайно нет коллекционеров или галеристов?

— Друзей, — с горечью повторил Рэмзи и легонько толкнул сахарницу. Пожалуй, он стал еще большим затворником, чем раньше.

Не зная, что еще сказать, я улыбнулась и заглянула из кабинета в соседнюю проходную комнату.

— У вас чудесный дом, сэр. Наверное, было бы неплохо повесить что-нибудь на стены — например, пару картин.

— Гм. — Отчим наклонился и хитро посмотрел на меня. — Ты намекаешь на этого своего Гиллеспи?

— О, это было бы чудесно. Он пока еще не очень известен, но не уступает более именитым художникам, например Гутри или Уолтону. — На лице Рэмзи не дрогнул ни один мускул — видимо, он даже не слыхал этих имен. — Если мы назначим с вами встречу в Глазго, — добавила я, — я могла бы показать вам его работы…

— Ну ладно, посмотрим. — Он поднес к свету мутный негатив и вгляделся. — Туман в гостиной. Никакого толка.

* * *

Купит ли отчим картину Гиллеспи или порекомендует его знакомым, оставалось неясным. Тем не менее перед моим отъездом Рэмзи сделал неожиданное предложение: заказать мой портрет для своей гостиной. Разумеется, я обрадовалась и была польщена, но, признаюсь, поначалу идея меня немного смутила. Во-первых, в позировании для портрета есть некоторое тщеславие. Кроме того, даже в юности я не питала иллюзий по поводу своей внешности и уж точно не обладала красотой, которую приятно рассматривать долго и на близком расстоянии. Тем не менее за подобные заказы обычно хорошо платят, и я решила предложить его Неду Гиллеспи в надежде принести ему финансовую выгоду. Из-за портрета мне пришлось бы задержаться в Глазго, но я согласна была продлить путешествие на несколько месяцев — ничто не торопило меня в Лондон.

* * *

На следующий день, как и было условлено, я пришла на Стэнли-стрит посмотреть картины Неда. Дверь открыла девушка в домашних туфлях и переднике — по всей видимости, Кристина, горничная Гиллеспи. В прошлый раз я заподозрила, что Энни, поясняя, будто отпустила служанку, пыталась скрыть «благородную бедность» семьи, однако теперь я видела девушку воочию: голубоглазую, с темными ресницами, обладающую дерзкой, самоуверенной красотой. Несмотря на отсутствие лоска, выглядела она вполне смышленой.

Кристина повела меня вверх по лестнице. В доходных домах редко строят мансарды, но архитектура Стэнли-стрит имела свои особенности. Например, в каждой квартире была своя уборная — немыслимая роскошь по тем временам, а жителям последних этажей, в том числе и Гиллеспи, полагалась мансарда. Семейству Неда дополнительное пространство пришлось как нельзя более кстати. Помимо трех спален (для Сибил, Роуз и Кристины) туда поместились бельевой шкаф и мастерская художника, куда я и направлялась в тот день: узкая темная каморка с единственным слуховым окном. Войдя внутрь, я немедленно узнала мастерскую, изображенную на картине в галерее Гровенор.

К моему удивлению и некоторому разочарованию, в тот день я оказалась не единственной гостьей. У Неда сидел его друг Уолтер Педен, который «совершенно случайно» захватил свой альбом. Шотландец по крови, Педен родился в Лондоне и изучал классическую живопись в Кембридже; там он освоил английский выговор и особую манеру держаться. В любом обществе он считал себя умнее всех, кичился своей ученостью и носил ее гордо, как знамя. Увы, он путал ум с педантичностью. Этот лысеющий косолапый очкарик казался еще надменнее из-за привычки щуриться во время разговора, как будто опасаясь замарать глаза о собеседника. Педен был настолько неуклюж в общении, что не мог стоять лицом к лицу и всегда располагался под странным углом к собеседнику. Порой он внезапно начинал приплясывать, как туземец, самодовольно ухмыляясь себе под нос. В целом Педен избрал трагическое амплуа, но, видимо, «счастливый танец» был для него способом противостоять миру и показать, что в глубине души он вполне весел и жизнерадостен.

Вне всякого сомнения, Нед пригласил Педена, предполагая, что меня могут заинтересовать его картины. Только я поставила на пол корзину, как Нед, со свойственной ему щедростью, предложил сначала просмотреть альбом Уолтера. Отдельные работы Педена я уже видела на выставке, и они не вызвали у меня особенного восторга. Тем не менее, не желая перечить хозяину, я радостно согласилась и была вознаграждена довольным взглядом Неда.

— Картины Уолтера блестящи, — сказал он. — Без преувеличения я бы назвал его одним из наших лучших художников.

Разумеется, Педен и не думал возражать. Достав стопку акварелей, он принялся метать на стол по листку — небрежно, как будто не дорожил своей работой. Картины были написаны вполне профессионально, однако, как я и ожидала, в основном он изображал животных и птиц: коров, овец, уток, котят в корзинке, пони, голубей, детей со щенками и так далее. Конечно, кто-то должен рисовать домашний скот и тому подобное, но меня эта тема не слишком занимала. Мне стоило немалых усилий не отвернуться к полотнам Неда, расставленным у стен в дальнем углу. Несмотря на распахнутое настежь окошко в потолке, в каморке стоял спертый воздух. Освещение едва ли годилось для мастерской: окно было обращено скорее на север, чем на запад, и пропускало редкие тусклые лучи солнца. Скошенный потолок местами почти упирался в пол, и человеку обычного роста негде было развернуться. Наверняка Нед не раз врезался во что-нибудь головой.

— Пситтакус эритакус эритакус, — объявил Педен, швыряя на стол акварель с серым попугаем. — Исключительно умные птицы, родом из Африки, и — уверен, вы знаете, мисс Бакстер, — воспетые древними греками и римлянами за способность разговаривать, порой целыми фразами.

— Знаю, — кивнула я. — Скажите, пожалуйста, а о чем вам поведала эта великолепная птица?

— Вообще-то она молчала.

— Не проронила ни слова?

— Нет — владелец недавно сделал из нее чучело.

В знак того, что он ничуть не смущен неловким признанием, Педен заплясал на месте, жмурясь и упоенно улыбаясь.

— Невероятно! — воскликнула я. — В таком случае, сэр, позвольте вас поздравить — вы виртуозно вернули птицу к жизни. Если не ошибаюсь, благодаря вашей кисти у нее даже глаза заблестели.

Я улыбнулась Неду. Он радостно кивнул в ответ и указал на остальные акварели на столе.

— Какая из картин вам больше нравится?

— Они все одинаково хороши, — ответила я. — Уверена, любой ценитель портретов животных, желая потратить деньги, едва ли нашел бы что-то достойнее этих чудесных картин.

К счастью, оба они поняли, что я не намерена ничего покупать, и Педен с некоторой досадой стал собирать акварели со стола.

— Совершенно согласен, Гарриет, — кивнул Нед. — Когда-нибудь картины Уолтера будут на вес золота. Он так талантлив.

— Благодарю вас, — сказала я. — Теперь я познакомилась с мистером Педеном и его работами. Но мне не терпится увидеть ваши последние произведения.

Нед нервно покосился на свой мольберт, и я замерла в предвкушении, но тут на лестнице послышались шаги, и в мастерскую ворвалась Сибил, разгоряченная и взволнованная. Подбежав к Неду, она потянула его за руку.

— Папа! Папа! — завизжала она. — Идем покажу, что я сделала!

— Что покажешь?

— Мой папоротник! Я посадила его в горшок! Пойдем, сам увидишь!

Она вцепилась в него, словно клещ, и с неожиданной силой потащила не только за руку, но и за полу куртки, так что шов угрожающе затрещал.

— Нет, Сибил. У нас гости, — сказал Нед. И добавил (я была готова подбросить в воздух шляпу с троекратным «ура» — конечно, фигурально выражаясь): — Если хочешь, принеси свои папоротники сюда. Только быстро — папа очень занят.

Сибил немедленно сбежала вниз по лестнице. Нед усмехнулся и сердито покачал головой.

— Прошу меня извинить — мое семейство помешалось на папоротниках.

— Птеридомания! — воскликнул Педен. — Чудовищная болезнь. — Он стал боком и обратился ко мне через плечо: — Когда вам, женщинам, надоедают романы, сплетни и вышивка, вы охотно переключаетесь на папоротники. Вы ведь уже обзавелись своей коллекцией, мисс Бакстер?

— Увы, нет, — ответила я. — Я столько времени уделяю романам, сплетням и вышивке, что на папоротники меня не хватает.

Проницательный читатель наверняка уловил иронию, однако мистер Педен удовлетворенно кивнул — словно я подтвердила его правоту.

На лестнице вновь послышался топот: вернулась Сибил. За ней застенчиво увязалась Роуз. Каждая принесла папоротник в цветном вазоне (желтом у Сибил, голубом у Роуз) и поставила перед нами на стол. Сибил резко подтолкнула свой вазон к Неду, так что Педену пришлось срочно спасать свой альбом.

— Осторожно, — пробормотал он и принялся торопливо завязывать тесемки папки.

— Вот мой, папа! — воскликнула Сибил, не обращая на Педена внимания. — Посмотри на мой.

— У меня красивее, — тихо сказала Роуз.

Сибил резко обернулась к ней и прошипела:

— Ничего подобного! А ты глупая жирная козявка!

— Ну-ну, красавица моя. — Нед со смехом сгреб Сибил в охапку и стал целовать. На лестнице снова раздались шаги, и на пороге появилась Энни в верхней одежде.

— Вот ты где! — воскликнула она, расстегивая капор. — Добрый день, Гарриет. Уолтер. Нед, дорогой. — Она чуть заметно улыбнулась, словно сквозь густой туман.

Педен галантно поклонился. Сибил отскочила от Неда и вместе с Роуз бросилась к матери. Девочки затараторили, перекрикивая друг друга.

— Заходи, дорогая, — сказал Нед. — Как я рад тебя видеть.

Мне послышалась нотка сарказма в его голосе, но затем я решила, что ошиблась: он смотрел на супругу с искренней нежностью. В ответ Энни опустила голову и сквозь ресницы взглянула на него с таким жаром, что мне захотелось немедленно удалиться.

— Как твое занятие, дорогая? — спросил Нед. — Понравилось?

— Да, — ответила Энни, рассматривая ленту от капора, которая только что оторвалась и осталась в ее руке. — Но сегодня у нас была модель — это так сложно. У меня получились ужасные эскизы. Практики не хватает.

— Моя жена скромничает. — Нед тепло улыбнулся ей. — Она куда талантливее меня.

Энни округлила глаза в притворном ужасе.

— Да ну тебя. Не говори глупостей. Кстати, почему бы нам не спуститься и не выпить чаю в гостиной? Тут тесновато, правда? Нед, что скажешь?

— О нет, — вырвалось у меня. Все взгляды обратились ко мне. Я откашлялась. — Дело в том, что… у меня всего один свободный час, и я надеялась провести его, рассматривая работы Неда. Уверена, мистер Педен не откажется от чая, но, может, мы пока… — Я взглянула на Неда, прося поддержки. К счастью, он согласился.

— Да, ты иди, Уолтер; я выпью чаю позже, мое сокровище. — Последняя фраза была адресована вовсе не лысеющему мистеру Педену, а очаровательной золотоволосой Энни. Она нахмурилась и повернулась к гостю.

— Ну что ж, Уолтер, похоже, придется тебе терпеть мое общество.

Педен прикрыл глаза и затанцевал.

— Это было бы чудесно, но прошу прощения, миссис Гиллеспи, — мне пора.

— Какая жалость. — Энни повернулась к Сибил и Роуз. — Будьте хорошими девочками: отнесите свои папоротники в столовую. И попросите Кристину сделать чай.

Схватив вазоны, сестры пошли вниз по лестнице. Педен протанцевал через комнату, качая головой и выбрасывая кулаки вперед, словно какой-нибудь зулус, а не член шахматного клуба Глазго.

— «Убегает, преследуемый медведем», — продекламировал он по пути. — Вы, конечно же, узнали цитату, мисс Бакстер?

Решив, что лучше не обращать внимания на вопрос, я улыбнулась и отошла в сторону, чтобы пропустить Педена. На пороге он застыл и обернулся ко мне.

— «Зимняя сказка». Если вы вдруг не помните.

— Простите?

— Шекспир, мисс Бакстер. Шекспир.

С этими словами он сбежал по ступенькам. Энни, усевшись на ветхую кушетку, расстегивала туфли. Я надеялась поговорить с художником наедине, рассмотреть его полотна и спросить, согласен ли он нарисовать на заказ мой портрет. Однако присутствие Энни меня немного сковывало.

Нед стоял, сунув руки в карманы, и глядел из окошка, поверх крыш домов, на башню Святого Иуды. Казалось, он не в своей тарелке, но я не понимала почему. Теперь я думаю, что Неда смущала необходимость показывать кому-то свои картины — он всегда этого стеснялся. В тот день я уловила его замешательство и — поскольку он так и не начал показывать свои полотна — заговорила об отчиме и его желании заказать мой портрет.

— Скажите, Нед, не согласитесь ли вы принять заказ? Уверяю вас, отчим хорошо заплатит.

Нед и Энни переглянулись, затем художник со вздохом обернулся ко мне.

— Гарриет, это очень любезно с вашей стороны, но боюсь, сейчас я не могу.

Энни с громким стуком поставила туфли на пол.

— Возможно, Нед будет писать портрет ее величества в августе.

— Королевы? Правда? — изумилась я.

Нед порозовел.

— Еще ничего не решено.

— Но она приедет на торжественное открытие Выставки, — сказала Энни. — И в его честь нужно написать картину.

— О боже! — воскликнула я. — Это же чудесно! Но — простите мою настойчивость — если королева приедет только в августе, разве вы не свободны до этого?..

— Да, но не все так просто, — сказала Энни. — Претендентов всего шесть: четверо — именитые художники, а двое — новички, как Нед. Каждый должен представить образцы своих работ, а Комитет выберет победителя.

Нед откашлялся.

— Гарриет, портрет был бы хорошим заработком, но мне нужно сосредоточиться на картинах для конкурса. Очень сожалею.

— О, я все понимаю — вам нужно думать о будущем. Не сомневаюсь, художник, заслуживший право написать портрет королевы, никогда не будет нуждаться в деньгах.

— Верно. — Нед задумчиво почесал в затылке, и его лицо прояснилось. — А как насчет Уолтера?

Энни скорчила печальную гримасу.

— Уолтер не вошел в шестерку.

— Не вошел. Но я уверен, он с радостью напишет портрет Гарриет.

— Мистер Педен? — переспросила я. — Да… Безусловно, стоит подумать. Прошу прощения, Энни, не могли бы вы показать, где можно помыть руки?

— Идите прямо, — сказала Энни, забрасывая ногу на кушетку. — Уборная внизу, сразу налево от входной двери.

Я спустилась в холл. Похоже, девочки были с Кристиной на кухне: их звонкие голоса заглушали стук кастрюль и сковородок. Я вошла в маленькую уборную под лестницей и открыла кран. На самом деле мои руки были абсолютно чистыми — просто я хотела избежать неловкой ситуации и, не имея ни малейшего желания позировать Педену, собраться с мыслями и продумать вежливый отказ. Наблюдая за журчащей струйкой воды, я решила сказать Неду, что, раз уж он занят, я предоставлю выбор художника отчиму.

И я бы так и сделала, если бы на обратном пути мой взгляд случайно не упал на рассыпанные на полу рисунки. Наверное, Энни оставила их на кресле, вернувшись с урока, а девочки смахнули на пол, пробегая мимо. Я присела на корточки и стала собирать листы в стопку, машинально просматривая. На верхнем рисунке была изображена женщина в наряде русской княгини. Пораженная блестящим исполнением, я присмотрелась внимательнее. На мой непритязательный вкус, в работе чувствовался стиль и уверенная рука: четкие линии, гармоничная композиция. Я стала разглядывать остальные наброски. Энни недооценивала собственный талант, хотя, несомненно, была одаренной художницей. «Какая талантливая пара», — подумала я. Оставив стопку на кресле, я направилась вверх по лестнице, и тут меня осенило.

Наверху было тихо, хотя Нед и Энни еще сидели в мастерской. Проходя по коридору, я мельком увидела их за дверью. Стоя за креслом, Нед склонился к жене и уткнулся носом в ее шею. Она запрокинула голову и прикрыла глаза. Верхние пуговицы на платье Энни были расстегнуты, а Нед, скользнув руками в лиф, держал ее грудь в ладонях.

Я остолбенела и собиралась на цыпочках пробраться к выходу, как вдруг под ногой предательски скрипнула половица. Заметив мое приближение, Нед отстранился от жены и стал разглядывать кисточку, а Энни принялась судорожно застегивать платье. Я притворилась, что ничего не видела, и нарочито беззаботно вошла в мастерскую.

— Гарриет! — воскликнул Нед. — Вы так проворны.

— Да, зато мне в картах не везет. — От смущения я ляпнула первую попавшуюся глупость и, не в силах удержаться, добавила: — Энни, надеюсь, вы не обидитесь — ваши рисунки упали с кресла, я хотела их убрать от греха подальше и случайно заглянула — вы прекрасно рисуете.

— Благодарю вас, — сказала Энни, спокойно поправляя волосы.

И тогда я предложила ей написать мой портрет вместо Неда. Энни удивленно воззрилась на меня.

— Кто — я?

— Ну конечно. Вы очень одарены и сами говорили, что вам не хватает практики. Я с радостью буду вам позировать.

— Нет, что вы. — Энни покачала головой. — Я не могу практиковаться на вас. Вы же платите деньги. Это нечестно.

— Платит мой отчим, а он оставил выбор художника за мной. Прошу вас, скажите «да».

— Нет, — сухо сказала Энни. — Не стоит.

Видимо, она уверилась, что я подчеркиваю ее бедственное положение, и постоянно была настороже. Нед улыбнулся.

— Почему нет, дорогая? — спросил он. — Это прекрасная возможность. Право же, глупо отказываться.

— Да? — Во взгляде Энни появилось сомнение. — Пожалуй, мне и впрямь пойдет на пользу серьезная работа с моделью.

Итак, мы решили, что мой заказ достанется Энни. Я буду позировать раз или два в неделю — в зависимости от того, насколько позволят ее домашние дела и уроки живописи. К счастью, я полностью распоряжалась своим временем и была готова подстраиваться под расписание семьи. Когда мы утрясли все детали, Энни устроилась в старом кресле в углу и, вынув из сумки нитку с иголкой, принялась чинить капор, пока мы с Недом рассматривали его работы. Художник расставлял передо мной холсты и рисунки разных размеров, затем отходил в сторону, попыхивая трубкой. К нам то и дело забегали девочки. Кристина принесла чай и ушла. Один раз Сибил гордо встала в центре комнаты, вытянула руки, издала истошный вопль и снова прошагала в коридор. Родителей, похоже, не смутило ее поведение: Энни продолжала шить, а Нед — перебирать холсты.

Судя по всему, Гиллеспи часто изображал членов семьи, если удавалось уговорить их позировать. На многих полотнах я узнавала Энни, Сибил и Мейбл. Припомнив картину на выставке в Гровеноре, я поняла, что стою на том самом месте, где она была написана, а Энни — дама под вуалью, которая кормит канарейку. Я оглядела мастерскую, но клетки нигде не увидела; позднее выяснилось, что Нед одалживал ее ради композиции.

Среди полотен были сюжеты с Выставки: девушки с сигаретной фабрики «Муратти»; два венецианских гондольера, нанятых, чтобы возить посетителей по реке Кельвин; несколько ярких многолюдных сцен — у эстрады, у «американских горок» и Восточного дворца. Наконец я выбрала небольшой холст, не связанный с Выставкой и семейством автора. На «Стэнли-стрит» был изображен вид из окна гостиной — обычный зимний день, и несколько прохожих с зонтиками. Выразительный городской сюжет подкупал своей подлинностью и новизной. Нед едва не забыл об этой картине, стоящей у стены в дальнем углу мастерской, но, оглядев ее, я поставила полотно на стол со словами:

— Вот прекрасная картина.

Художник рассмеялся.

— Эта? Да я просто упражнялся как-то утром. Собирался соскрести краску и использовать этот холст заново.

— Нет-нет! — воскликнула я. — Ни в коем случае! Картина чудесна.

Нед придирчиво оглядел картину, склонив голову набок, чтобы не наткнуться на низкий потолок. Он стоял в футе от меня, немного запыхавшись от таскания тяжелых полотен в раме (видимо, страдал одышкой). Некоторые холсты еще не высохли, и пьянящий запах макового масла, смешиваясь с прокуренным воздухом, обволакивал нас душистой пеленой. Я провела пальцами по краю подрамника, гладя грубую ткань, и сказала:

— Я выбираю эту.

Из угла, где сидела Энни, раздался звонкий смешок.

— Кому нужен дождливый день на Стэнли-стрит?

— О, я не истинный ценитель, однако, по-моему, картина прекрасна. Она всегда будет напоминать мне о Глазго. — Я повернулась к Неду. — Судя по всему, вы не собирались представлять ее Комитету?

— Не-ет, — усмехнулся он.

— Тогда я ее куплю. Сколько она стоит?

Нед покачал головой.

— Вы и так немало платите за портрет. Прошу вас, возьмите этот холст бесплатно. Мне приятно, что он вам понравился.

Он смотрел на меня с лукавой улыбкой. Возможно, его забавлял мой выбор, но я предпочитаю видеть в этом взгляде первые проблески дружеской симпатии.

* * *

Вскоре настало время уходить. Мы увлеченно обсуждали картины, но вдруг Нед посмотрел на часы и воскликнул:

— О боже! Мы вас задерживаем! У вас ведь назначена встреча, Гарриет?

— Какая жалость — мне так тут интересно! Ничего, я немного опоздаю…

— Ну что вы, об этом не может быть и речи. Вам далеко идти?

— Нет, мы встречаемся в парке.

— Тогда, наверное, вам незачем тащить картину с собой. Если вы завтра дома, я заверну ее и пришлю с соседским мальчишкой — ему можно доверять.

— Прекрасно! Спасибо, Нед. Я живу в доме номер тринадцать.

— Не забудьте шляпу и корзинку. Энни, дорогая, ты идешь?

Пока я собирала вещи, Энни проскользнула мимо нас и стала спускаться. Мы последовали за ней, но не успели миновать один лестничный пролет, как из холла послышался пронзительный вопль, а за ним — детский плач. Нед заглянул через перила и пробормотал:

— Что опять стряслось?

Причина шума скоро прояснилась: сестры продолжали перепалку из-за папоротников. Через распахнутую дверь столовой мы увидели Кристину и девочек. Сибил рыдала, а Роуз обиженно сверкала заплаканными глазами. Предмет раздора лежал на полу столовой: разбитый вдребезги голубой вазон Роуз. Ковер был усыпан комьями земли и обрывками листьев; на обеденном столе стоял нетронутый папоротник Сибил.

— Сибил разбила мой вазон! — закричала Роуз, заметив нас.

— Неправда! — завопила старшая.

Энни вздохнула.

— Сибил… ты уронила его случайно?

Девочка, рыдая, запрыгала на месте.

— НЕТ! Нет! Это не я!

— О господи, — снова вздохнула Энни, хватаясь за голову. — Ну сколько можно?

Она явно не справлялась с воспитанием дочерей — особенно Сибил. Нед подошел к жене и обнял за талию. Она приникла к нему, благодарно улыбаясь, а он поцеловал ее в макушку, затем в щеку и ласково подмигнул Сибил.

— Ничего страшного, Сибил. Это всего лишь вазон.

Девочка бросилась к отцу и прижалась к его ногам. Нед подхватил ее на руки и обнял.

Я обернулась к Роуз.

— Милая, твой папоротник уже не спасти. Но я уверена, завтра тебе подарят новый — не отчаивайся. — Малышка серьезно кивнула в ответ. Я оглядела коврик. — Осколки очень острые. Кристина, берегите пальцы, когда будете убирать. Может, вам стоит надеть перчатки?

Постепенно разразившаяся в семействе гроза стихала. Нед поднялся в мастерскую с Сибил на руках, Роуз увязалась следом. Кристина прибирала осколки, а Энни проводила меня к двери, где мы попрощались и решили, что я начну позировать в следующую среду.

* * *

История с папоротником так и осталась бы в моей памяти досадным происшествием, если бы не продолжение. Как самая младшая, Роуз спала в маленькой комнатушке, похожей на огромный комод, — в мансарде, рядом с мастерской. Туда помещались детский матрас, небольшой шкафчик и пара игрушек. Перед сном в постели Роуз, под подушкой, обнаружили осколок голубого фарфора с тремя угрожающе острыми зубцами. Если бы не зоркая Мейбл, которая предложила почитать племяннице сказку на ночь, во сне девочка могла пораниться, а то и покалечиться.

Только по прошествии времени, после новых, куда более страшных событий, Гиллеспи всерьез задумались, не могла ли Сибил в припадке ярости разбить вазон сестры и, прокравшись наверх, подбросить опасный «сюрприз» в ее постель. В тот день никто не слышал особенного шума, что само по себе странно — ведь от брошенного на пол вазона непременно раздался бы грохот. Но, пока все были заняты, виновница происшествия запросто могла приглушить звуки — например, завернуть вазон в тряпку и растоптать. Тогда послышался бы только слабый стук и, возможно, глухой треск раскалываемого на части глиняного сосуда. Бесшумно изорвать папоротник в клочья — дело нескольких мгновений. Вероятно, затем девочка незаметно выскользнула из столовой и пробралась наверх, в крошечную спальню сестры, где и спрятала зловещий осколок в простынях.

По крайней мере, впоследствии мы предполагали подобное развитие событий.

 

5

Быть может, сейчас вполне подходящий момент, чтобы рассказать о детстве и юности Неда Гиллеспи. Историю его юных лет я узнала, ближе познакомившись с семьей. Художник родился в тысяча восемьсот пятьдесят шестом году и вырос в скромной лачуге в деревушке Мэрихилл. Его детство было омрачено финансовыми трудностями отца, сына фермера-арендатора по имени Сесил: тот держал на Грейт-Уэстерн-роуд магазин «Шерсть и чулки Гиллеспи» и годами не мог расплатиться с кредиторами. Мальчишкой Нед жил в тесной каморке вместе с братом и сестрой. Несмотря на явные наклонности к рисованию, ему не на что было учиться живописи или даже пойти подмастерьем в студию. Подозреваю, в те времена это было немыслимо: его родители, простые люди, придерживались традиционных взглядов на выбор занятия для сына. Итак, в пятнадцать лет Нед начал работать помощником в отцовском магазине. Когда Сесил наконец-то рассчитался с долгами, он перевез семью из лачуги (которая к тому времени подлежала сносу) в многоэтажный дом на Стэнли-стрит.

Впервые обзаведясь собственной комнатой, пусть и в тусклом полуподвале, Нед усердно принялся рисовать, отдавая любимому делу каждую свободную минуту, и в двадцать один год поступил в Художественную школу, на утренний курс, организованный специально для тех, кто днем работал. Шесть дней в неделю Нед мужественно вставал до зари и шел на занятия, а потом до вечера трудился, не покладая рук: таскал ящики, продавал игольницы и чулки. Спустя несколько лет на уроке живописи он познакомился с Энни: девушка осиротела в шестнадцать лет и была вынуждена работать натурщицей. Когда они поженились, Неду было двадцать пять, а ей — восемнадцать.

Энни бросила работу, и пара поселилась в доме номер одиннадцать, через дорогу от родителей Неда. Через год родилась Сибил, а еще год спустя умер Сесил Гиллеспи. К тому времени Кеннет работал в лавке вместе с Недом. После смерти отца братья решили разнообразить ассортимент товаров: кроме пряжи и чулочных изделий они стали продавать галантерею, мелкий инструмент и кое-какой садовый инвентарь.

Тем временем Нед писал картины и работал, работал и писал картины. Наконец в середине восьмидесятых — примерно тогда же родилась Роуз — его карьера художника пошла в гору: несколько полотен попали на местные выставки, а одно-два даже были проданы. Сделав скромные сбережения, Нед передал дела своей помощнице, мисс Макхаффи, и ушел из лавки, хотя и продолжал управлять финансами. Когда мы познакомились, он уже около года посвящал живописи все время.

Несмотря на совершенно разное прошлое, у нас с Недом было невероятно много общего — например, в вопросах вкуса и эстетики или взглядов на устройство мира. Мы были почти ровесниками, с разницей в пару лет; вдобавок я родилась двадцатого апреля, а он — двадцать первого мая. Мне всегда нравилось это совпадение: я видела некий знак в том, что и день, и месяц нашего рождения отличались ровно на единицу.

Поначалу о Неде и его семье мне рассказывали Элспет и Мейбл, поскольку Энни была менее общительной. Начиная позировать для нее, я искренне пыталась завязать разговор, но ее односложные ответы и явное нежелание что-либо обсуждать вскоре остудили мой пыл.

* * *

Решив задержаться в Глазго, я сделала кое-какие распоряжения: открыла счет в Национальном банке Шотландии и продлила аренду жилья еще на три месяца, с правом дальнейшего увеличения срока. Так сложилось, что тем летом я проводила у Гиллеспи много времени — позировала для портрета раз или два в неделю, когда Энни позволяли прочие дела. Мы устроили импровизированную студию в гостиной — у окон было довольно светло. Муж Энни обычно работал наверху — готовил картины для Комитета, присуждающего право выполнить королевский заказ. Каждый художник должен был представить на конкурс три полотна, затем Комитет должен был провести закрытое рассмотрение и объявить победителя в августе. Нед сосредоточился на масштабном полотне с изображением Восточного дворца, надеясь успеть к конкурсу. Меня грела мысль, что он стоит у холста совсем рядом, а Энни делает первые наброски к моему портрету, и вместе мы — словно небольшая художественная артель. Правда, я всегда чувствовала себя немного скованной — отчасти из-за того, что Энни работала молча, нахмурив брови, и ее уголек сердито царапал бумагу.

Художник то и дело звал жену к себе в мастерскую, чтобы обсудить какие-то нюансы работы, а порой — на пути домой или из дому — просовывал голову в дверь и что-то спрашивал или сообщал, когда вернется, и неизменно находил добрые слова о моем портрете. Он встречал меня радостным приветствием и часто задерживался в гостиной поболтать с нами или с кем-то из домочадцев. Со временем я выучила некоторые его привычки: тихонько шмыгать носом (он вечно забывал платок), смеяться во все горло, совершенно не заботиться о внешности. Думаю, у него не осталось ни единого чистого манжета — он делал на них зарисовки, когда забывал блокнот; Нед всегда был весь в краске, а девочки запросто хватали его липкими руками за одежду, оставляя разнообразные следы и пятна.

Подозреваю, что Нед вообще бы не брился и не подстригал усы, а может, даже и не ел бы без напоминания кого-нибудь из многочисленных родственниц. Подобные мирские заботы мало занимали его. Как большинство мужчин, он обладал завидной способностью целиком погружаться в работу, не видя ничего вокруг, и, увлекшись, забывал о времени и постоянно опаздывал. По рассеянности он выходил из дому в момент, когда пора было быть на месте, и всегда удивлялся, что опоздал.

В доме номер одиннадцать неизменно бурлила жизнь, и нас с Энни редко оставляли в покое. Ключи от входной двери кочевали из кармана в карман, а родственники из дома напротив сновали туда и обратно без предупреждения. Судя по всему, Элспет считала квартиру сына продолжением собственной гостиной и обрушивалась на нас, беспрерывно тараторя, после церковных собраний или по дороге в тюрьму на Дьюк-стрит, куда она ходила как член Попечительского комитета. Мейбл тоже была частым гостем у брата. Тем летом она, неприкаянная и несчастная, мучительно переживала разрыв помолвки, и Нед — чуткий и благодарный слушатель — откладывал работу и позволял ей излить душу. Кеннет навещал брата по пути из лавки — как будто нарочно, чтобы девочки разыгрались перед сном, — а Уолтер Педен заглядывал после обеда; он так зачастил в мастерскую, что проще было устроить ему пристанище в бельевом шкафу.

Разумеется, Энни иногда приходилось принимать посетителей в гостиной, а порой — откладывать кисть и подавать напитки, если горничная, как водится, куда-то исчезала. Вернувшись, Кристина клялась, что «всего лишь бегала за продуктами». Правда, по манере девушки держаться было ясно, что ей не свойственно «бегать». Напротив, она постоянно слонялась без дела, болтая с приятельницами на улице, а еще я не раз видела ее — хоть и не выдала Энни — на пороге дешевого трактира на Сент-Джордж-роуд. Полагаю, Энни побаивалась Кристину и потому не делала ей замечаний и не увольняла.

Неудивительно, что при такой нерадивой горничной и большой, требующей внимания семье работа над портретом шла крайне медленно. В первые несколько недель Энни сделала лишь несколько эскизов со мной в разных позах, пока не выбрала наиболее удачную. Только тогда она постепенно перешла к холсту и краскам. К счастью, мы часто делали перерывы, да и позу поддерживать было нетрудно: я сидела, опершись локтями на подлокотники кресла и сложив руки на коленях. Энни располагалась так, чтобы писать портрет с поворотом в три четверти. Она просила меня не улыбаться и по возможности ни о чем не думать. Конечно, у меня всегда — и по сей день! — был живой ум. Но я изо всех сил старалась, чтобы мои мысли не отражались на лице, и, пожалуй, вполне преуспела. Энни охотно показывала свою работу, и я находила очень увлекательным наблюдать рождение портрета: от набросков угольком и размытых пятен краски до узнаваемого силуэта, возникающего из теней.

Хотя Энни никогда бы не призналась в этом, я уверена, что она мечтала стать хорошим художником. Она расстраивалась, если пропускала урок рисования из-за домашних нужд, и, полагаю, ходила бы на занятия гораздо чаще, не будь она так загружена бытом. Я всегда была на стороне женщин, которые стремятся чего-то достичь, и всей душой сочувствовала амбициям Энни как художника. Тем не менее не постесняюсь заметить, что она бывала резка со мной, не говоря уж о вечно хмуром лице и манере наотмашь бить кистью по холсту. Одно время я ломала голову в поисках причины ее холодности: может, я была слишком трудным объектом для изображения? Но в конце концов я пришла к выводу, что Энни предпочитала работать молча, оставила попытки ее разговорить и довольствовалась наблюдением за домочадцами.

На первый взгляд семья Гиллеспи казалась вполне благополучной. Однако, присмотревшись внимательнее, я поняла, что далеко не все в семействе было гладко — особенно это касалось Сибил.

* * *

Едва ли неожиданно, что главными возмутителями спокойствия в семье были дети. Если после обеда Элспет или Мейбл не приходили на помощь и не забирали девочек, присматривать за ними во время сеансов позирования приходилось нам с Энни. Думаю, Энни с радостью бы отправляла дочерей гулять, как поступали родители всех ребятишек в округе, да и ее собственные. Порой у нее все же иссякало терпение, и она выгоняла девочек на улицу. Стыдно признаться — особенно после дальнейших трагических событий, — но я всегда была ей за это благодарна. Зато Неду не нравилось, когда девочки оставались без присмотра. Он предпочитал, чтобы любая прогулка — в палисадник или в любимый скверик за углом на Квинс-Кресент, где я жила, — проходила в сопровождении матери или другого взрослого. Энни не всегда могла отложить домашнюю работу ради возни с детьми, и желание ее мужа исполнялось редко.

Вдобавок девочки отличались неуемным любопытством и вечно крутились под ногами, боясь пропустить что-нибудь интересное. Энни обычно уговаривала их поиграть в другой комнате или просила Кристину приглядеть за ними, но это не помогало. Рано или поздно Сибил бочком протискивалась в дверь гостиной, и, не скрою, стоило ей вскочить на табурет у пианино, у меня сразу портилось настроение. Минуту-другую она делала вид, что задумчиво бренчит по клавишам, однако это была лишь разминка перед длительным сеансом самолюбования. Увы, в надежде поразить американского пастора Элспет постоянно отыскивала новые спиричуэлсы, и во время позирования, прикованная к креслу в нескольких футах от пианино, я поневоле слушала бесконечные гимны и прочие песнопения, например «Вот бы стать ангелом» и «Где же теперь пророк Даниил?». Даже не знаю, что внушало мне больший ужас: мрачные взгляды, которые Сибил бросала через плечо в мою сторону, или необходимость на все лады расхваливать ее музыкальный талант.

Иногда Роуз топала в гостиную вслед за сестрой, и — поскольку, находясь в одной комнате, девочки не могли не сцепиться — вскоре между ними начиналась склока. Хотя Сибил была старшей, зачинщицей обычно выступала именно она. Постепенно я поняла, что Роуз была милым и покладистым ребенком. К сожалению, солнечный характер сестренки провоцировал Сибил на новые выходки.

Старшая дочь Гиллеспи всегда была трудным ребенком, но со временем стала неуправляемой. Первые тревожные признаки появились уже в мае — например, история с разбитым вазоном. Затем Энни как-то забыла положить на место свою соломенную шляпу и наутро обнаружила ее в ведерке для угля, изорванной в клочья. Спустя несколько дней под диваном в гостиной нашли осколки игрушечного чайного сервиза Роуз. Еще через неделю, когда забился туалет, оказалось, что сливное отверстие заткнуто передником Энни.

Бедные родители, которым достался такой строптивый ребенок! Что характерно, бесчинства Сибил были направлены исключительно против женщин, и — хотя Роуз и Кристине тоже доставалось — основной удар приходился на Энни. Возможно, причина крылась в некоем женском подобии Эдипова комплекса. Без сомнения, Сибил завидовала отношениям матери с ее обожаемым папой: мама спала в его постели, исполняла все женские обязанности, приносила ему тапочки, общалась с ним с утра до вечера — неудивительно, что девочка сходила с ума от ревности.

* * *

В июле, когда школа Сибил закрылась на лето, а ее преподаватели, сестры Уокиншоу, уехали в ежегодное путешествие во Флоренцию, проблемы усугубились. Сидя дома с утра до вечера, девочка принялась пакостить с новой силой. Не прошло и недели, как на стенах квартиры стали появляться грубо нацарапанные рисунки. Однажды утром Энни обнаружила в ботиночках Роуз горсть булавок из коробки для шитья: к счастью, малышка еще не умела обуваться сама, иначе она бы непременно поранилась.

На следующий день, явившись с очередным визитом к сыну, Элспет заметила на улице несколько закрытых тюбиков краски. Рассудив, что они принадлежат Неду, она собрала тюбики и взяла с собой. По ее словам, краски были рассыпаны на тротуаре у дома, как будто кто-то в припадке ярости вышвырнул их в окно гостиной. Я как раз присутствовала, когда Энни посадила Сибил на табурет у пианино, требуя объяснений. В ответ на обвинения девочка только сузила глаза. Не скрою, от ее жуткой гримасы мне стало не по себе. Сибил втянула голову в плечи, сжала челюсти и посмотрела на бедную мать с такой злобой, что я не на шутку рассердилась.

— Прошу тебя, милая, скажи правду, — умоляла Энни. — Расскажи мне все без утайки. Ты выбросила краски из окна?

Сибил отпиралась изо всех сил, краснея от злости, и бросилась на пол с душераздирающим воплем.

Спустя несколько дней настенные рисунки начали меняться. Поначалу это были обычные детские каракули, однако со временем они становились все более зловещими. Мелки могла взять любая из девочек, однако все указывало на Сибил — ведь она была главной проказницей в доме, да и Роуз еще толком не умела рисовать. Помнится, однажды Энни пошла за чем-то в кухню и вдруг громко ахнула. Вернувшись в гостиную, она призналась, что увидела на стене нечто ужасное. Должно быть, она немедленно все стерла: через минуту я относила чашки в раковину и заметила только влажное пятно на штукатурке. Оставалось только гадать, что там было.

* * *

Ближе к концу месяца во время очередного сеанса позирования я все же увидела один такой рисунок. Несколько дней было сыро и прохладно, и мы, растопив камин, уютно устроились в гостиной. Нед трудился у себя в мастерской над «Восточным дворцом» в надежде вовремя предоставить полотно конкурсному комитету. Работа над моим портретом успешно продвигалась: Энни как раз принялась за сложные складки на моей юбке. Перейдя на масляные краски, она стала сосредоточеннее и увереннее в себе, но при этом выглядела изможденной, наверное, из-за Сибил. День выдался унылый и пасмурный. Помню, что мы только что вернулись к работе после перерыва, и Энни мерила шагами комнату, посматривая на меня и проверяя, красиво ли лежит юбка. Внезапно выглянуло солнце, в гостиную пробился луч света. Энни вытирала кисть и вдруг застыла с искаженным лицом, глядя поверх моей головы, в угол у окна. Она определенно была очень встревожена.

Я обернулась, чтобы узнать, что же привлекло ее внимание, но Энни торопливо проскочила мимо моего стула и, присев на корточки у плинтуса, стала тереть стену подолом платья.

— Что там? — спросила я.

— Ничего, — резко ответила Энни. — Просто пятно на стене.

«Пятно», как она его назвала, было нацарапано черной и красной пастелью. Видимо, чтобы не шокировать меня, Энни попыталась его загородить, но я успела мельком заглянуть ей через плечо. То, что я увидела, можно назвать одним словом — непристойность. Примитивный рисунок, размером с небольшой кабачок, был выполнен уверенной, но явно детской рукой. Я похолодела от мысли, что столь непристойное изображение принадлежит маленькой девочке.

* * *

Пожалуй, до того случая я не осознавала, как печально обстояли дела. Хотя Элспет и Мейбл обсуждали при мне новую привычку Сибил пачкать стены, я не догадывалась, что сюжет окажется похабным. Однако теперь я убедилась, что девочку нужно как можно скорее образумить.

Я подозревала, что Мейбл воспитывала бы Сибил строже, чем родители: она весьма выразительно кривилась, когда племянница плохо себя вела — и, кстати, когда Энни кормила Роуз грудью, — и единственная настаивала, что девочкам не место в мастерской. Правда, сама Мейбл почти постоянно сидела там, болтая с братом. Несколько раз, когда мы оказывались в гостиной наедине, она принималась откровенничать о себе, о разорванной помолвке и своей семье. Сначала я настороженно относилась к сестре Неда, уж слишком много в ней было противоречий: доброжелательная — и в то же время заядлая спорщица; самоуверенная — и в то же время доверчивая. Несмотря на некоторую резкость, Мейбл подкупала своей прямотой. Вскоре я пришла к выводу, что ее апломб происходил от некоторой заброшенности в детстве. Элспет, как свойственно матерям, больше любила сыновей и каждую минуту своей жизни посвящала ожиданию Царства Божия на земле, благотворительности и разнообразным бродягам и экзотическим личностям из разных уголков мира. Особенно ее увлекали евреи, которых она считала первыми обращенными в христианство; именно поэтому она так заинтересовалась мною, приняв меня за еврейку. Представляю, каково было Мейбл в детстве: всегда позади братьев, всеми покинутая, с матерью, собирающей в доме пеструю компанию негритянских евангелистов, бледных польских евреев, темнокожих раджей, смуглых мусульман и всевозможных западных миссионеров. На мой взгляд, Мейбл изнемогала от недостатка внимания, мечтала, чтобы ее слушали и воспринимали всерьез. Я взяла за обыкновение спрашивать ее совета по любому поводу. Мы обсуждали, где продаются самые изысканные продукты и как мне лучше закалывать волосы. Поначалу она реагировала настороженно, но честолюбие взяло верх, и Мейбл охотно делилась своей мудростью. Я безотлагательно выполняла все рекомендации, не забывая похвалить ее отменный вкус или здравомыслие, и постепенно наши отношения потеплели.

Однажды она зашла ко мне на чашку кофе, который я начала пить по ее совету. Хотя мы с Мейбл часто общались и раньше, в тот раз мы впервые договорились встретиться вдвоем — знаменательный этап в развитии женской дружбы, на котором еще можно все потерять, если не достичь гармоничного, хотя и трудно определяемого, сочетания взаимной симпатии и уважения. К сожалению, в тот день мне не раз пришлось прибегнуть к помощи чувства юмора, поскольку Мейбл явилась в особенно спесивом настроении и даже не пыталась казаться любезной. Прямо с порога она раскритиковала шторы в моей гостиной, потом заявила, что вид из окна мог бы быть и приятнее, осудила мой выбор кофейных зерен, а за столом устроила целую сцену, выбирая печенье, к которому, придирчиво повертев его в руках, так и не притронулась.

Я попыталась растопить лед.

— Я смотрю, вы не такая сластена, как Элспет. И вы гораздо стройнее. В жизни бы не заподозрила, что вы ее дочь.

— Неужели?

— Честное слово. И вообще, вы с ней такие разные.

— Правда?

Лицо Мейбл разгладилось и посветлело: словно солнце заглянуло в чулан, и горшки и кастрюли разом заблестели.

— Не то слово! — воскликнула я, чувствуя, что иду верным путем. (Разумеется, бедняжка любила маму, только, как бывает у дочерей, к этой любви примешивалось тайное желание как можно сильнее от нее отличаться.) — Судя по всему, в отличие от нее, вы не склонны набирать вес, а что касается характера — в некотором смысле вы далеки друг от друга, как день и ночь!

— О, я легко поправляюсь. — Мейбл была не в силах не противоречить. — Если тщательно не слежу за питанием. Но мне и впрямь кажется, что у нас с мамой разные характеры.

— Именно! А ведь это скорее исключение! Взять, к примеру, Энни и Сибил…

— Ох, Сибил! — Мейбл подняла глаза к потолку.

— Да уж, она — сущее наказание, — согласилась я. — Эти ужасные рисунки…

Мейбл с отвращением тряхнула головой. Как позднее выяснилось, она считала нужным пойти в школу к Сибил и разобраться, не попала ли та под чье-то влияние. Девочка училась в смешанном классе, куда набрали, по мнению Мейбл, весьма неотесанных мальчишек. Правда, поскольку летом учителя и ученики разъехались, с проверкой пришлось подождать.

— И как только Нед ухитряется сосредоточиться на работе? — спросила я. — С тех пор как начались каникулы, Сибил часами сидит у него в мастерской.

— Да, я знаю! Мы пытаемся ее выставлять, особенно я.

— Когда я была маленькой, то не смела и шагу ступить в кабинет отчима.

— Само собой! Для работы мужчине необходима тишина.

— Помню, однажды, примерно в возрасте Сибил, я пробралась туда, пока отчим с матерью были наверху. У него была коллекция калейдоскопов, и мне до смерти хотелось взглянуть. Я на цыпочках подкралась к полке и взяла калейдоскоп, и тут внезапно услышала шаги: отчим спускался в кабинет.

— О господи, — выдохнула Мейбл.

— Да, у меня душа в пятки ушла! Я с грохотом уронила калейдоскоп, и у него откололся кусочек эмали. Когда отчим вбежал в кабинет и увидел, что я натворила, он размахнулся и ударил меня кулаком в живот, совсем как взрослого мужчину. Удар был такой сильный, что я взлетела в воздух и врезалась в окно. Должно быть, смешно это выглядело.

— Боже правый!

— К счастью, стекло не разбилось. Я приземлилась на обе ноги и что есть духу бросилась прочь из кабинета.

Мы рассмеялись.

— Вот такая история, — продолжала я. — Я не держу на отчима зла, да и много лет не вспоминала о том происшествии, так что вряд ли оно мне повредило. Но, сами понимаете, я больше никогда не приближалась к его кабинету. Отчим мог курить сигары в тишине и предаваться великим мыслям о делах, и ему никто не мешал.

— И правильно.

— Кстати, о курении… — Я вынула из пачки сигарету и прикурила. Мейбл, которая никогда раньше не видела меня курящей, натужно расхохоталась. Гордость не позволяла ей показать изумление и растерянность, и она изобразила бурное веселье.

— Гарриет, вы курите?!

— Да, уже много лет. А недавно обнаружила, что сигарета отлично сочетается с кофе. И, кстати, она притупляет чувство голода, так что можно не обедать.

— Вот как, — отозвалась Мейбл и с удвоенным интересом посмотрела на пачку.

Я выпустила длинную струйку дыма.

— Конечно, я ни в коем случае не предлагаю надрать Сибил уши, но, быть может, ее нужно урезонить более твердо.

— Совершенно верно, — согласилась Мейбл. — Я всегда считала, что ей нужна твердая рука. Кто-то должен поставить ее на место.

* * *

В отличие от Мейбл, мать Неда, которая, без сомнения, наслаждалась ролью бабушки, была склонна баловать детей. Разумеется, сама Элспет жить не могла без внимания, но ей нравилось демонстрировать, как она обожает девочек, и особенно Сибил, которая — как первенец и, пожалуй, более красивый ребенок — была ее любимицей. Возможно, Элспет чувствовала вину за то, что уделяла мало времени собственным детям, и потому чрезмерно потакала внучкам. Она постоянно хлопотала над Сибил — обнимала, целовала, восторженно вскрикивала, — понимая, что умилительная картина «бабушка с внучкой» непременно вызовет всеобщее восхищение. Конечно, восторженные взгляды были в основном обращены на девочку, но Элспет хватало «отраженного сияния». И само собой, она никогда не бранила Сибил и делала все возможное, чтобы угодить внучке.

Энни же, напротив, пыталась быть твердой с дочерью, но той достаточно было закатить долгую безобразную истерику, чтобы добиться своего. Нед чаще жены шел у Сибил на поводу, и, к сожалению, родители нередко противоречили друг другу. Например, Энни могла весь день запрещать Сибил сладости, а потом Нед угощал дочь конфетами, чтобы унять слезы. Энни прилагала все усилия, чтобы выдворить девочку из мастерской, но художник поддавался мольбам и впускал Сибил; она тут же принималась скакать по комнате, как блоха, донимая отца. Неудивительно, что, хотя Нед прекрасно умел сосредоточиться, Сибил с легкостью отвлекала его от работы.

Брат Неда, Кеннет, похоже, пребывал в блаженном неведении относительно Сибил. В его присутствии она становилась совершенно неуправляемой — подозреваю, девочка испытывала к дяде детскую влюбленность. Когда он приходил в гости, Сибил буйствовала, а если он, на свою беду, заговаривал с кем-то другим, она начинала лихорадочно прыгать вверх-вниз, выкрикивая «Кеннет! Дядя Кеннет! Кеннет!», пока не добивалась его внимания. Она всегда с нетерпением ждала встречи с ним, однако брат Неда не отличался обязательностью. После работы он шатался по кафе и барам в парке и частенько не выполнял обещания навестить племянницу. Весь вечер она проводила в мучительном ожидании, а сообразив, что он не явится, впадала в уныние. Затем начинала капризничать и хныкать по любому поводу и вскоре устраивала очередную мерзкую выходку.

* * *

Если бы мы могли хоть на миг представить, что ждет нас в будущем, то, вероятно, успели бы принять меры вовремя. После нашего разговора за чашкой кофе Мейбл пыталась убедить Энни держаться с Сибил пожестче и даже предложила показать девочку какому-нибудь специалисту по нервным болезням. Однако Энни, судя по всему, испугалась подобной перспективы и попросила невестку больше ничего не говорить на эту тему, особенно Неду — чтобы не отвлекать его от работы над картиной для Комитета изящных искусств. Таким образом, вопрос о перевоспитании Сибил временно отложили.

Я же, в силу недавнего знакомства с семьей, считала неуместным советовать Гиллеспи, как обращаться с дочерью, и потому держала свои мысли при себе, но, по-моему, самое дурное влияние на Сибил оказывал Кеннет. Он с таким упоением приводил девочку в перевозбужденное состояние, что порой я задумывалась, не он ли научил ее рисовать гадости на стенах.

 

6

Мой интерес к Кеннету зародился в один прекрасный день, когда я позировала в гостиной. Нед по-прежнему работал над «Восточным дворцом» у себя в мастерской, а Энни отправила девочек поиграть в сквер за углом, на Квинс-Кресент. Портрет был близок к завершению: закончив юбки, Энни приступила к самому сложному — мелким деталям лица и рук. Работа шла в полной и такой непривычной для меня тишине, как вдруг в дверь позвонили. Горничная Кристина, которая каким-то чудом оказалась дома, впустила гостя — Уолтера Педена, явившегося навестить Неда. Прежде чем подняться в мастерскую, он по обыкновению задержался в гостиной и поделился неожиданной новостью.

Карикатурист Мунго Финдли собирался изобразить Неда. На протяжении всей Выставки Финдли публиковал серию шаржей на местных художников в еженедельнике «Тисл». В основном карикатуры были довольно безобидными, однако несимпатичных ему персонажей он высмеивал особенно зло. Например, с Лавери Финдли обошелся весьма жестоко — и дело даже не в нарочитом искажении лица, а в глумлении над его напыщенностью. По словам Педена, карикатура на Неда была пока не закончена; ее собирались напечатать в середине августа. С одной стороны, попасть в «Тисл» — честь для художника, признание определенных заслуг на поприще шотландского искусства. Сам факт, что Нед оказался достойным шаржа, уже был немалым достижением. Тем не менее многое зависело от благосклонности карикатуриста. Едва ли август был выбран случайно: спустя несколько дней после выхода еженедельника Комитету предстояло назвать имя королевского портретиста, и Нед мог пострадать, если Финдли изобразил бы его в невыгодном свете.

Педен узнал новость от друга, который приятельствовал с Мунго Финдли — или «стариной Финдли-Биндли». Насколько мне известно, они в жизни не встречались, однако Уолтер всегда сочинял забавные прозвища для едва знакомых людей, как бы подчеркивая, что он с ними на короткой ноге. Например, меня он упорно называл «Хетти».

— Нед на рисунке не один, — заявил Педен. — Там еще Кеннет.

— Кеннет?! — воскликнула Энни. — Я думала, это карикатуры на художников.

— В этот раз не совсем — на художника и его брата.

Энни нахмурилась.

— А подпись есть? Какая?

Подозреваю, что Педен затанцевал бы вокруг нее, если бы не лежал, вытянувшись на диване, куда рухнул, едва переступив порог. Вместо этого он повел плечами и многозначительно постучал себя по носу, откровенно упиваясь ролью гонца, приносящего важные вести.

— Как же! Старина Финдли-Биндли держит ее в строжайшем секрете.

— Но при чем тут Кеннет?

Настойчивость Энни ни к чему не привела: Педен был недостаточно осведомлен. Его друг не видел карикатуры, только слышал, как Финдли хвалился и делал туманные намеки, будто присутствие Кеннета на рисунке прольет свет на некую скандальную историю. Интересно, в чем замешан брат Неда? Мысленно я перебирала возможные варианты: роман — быть может, даже с замужней дамой? Рулетка? Опиум?

Похоже, Энни тоже была обеспокоена.

— Можно увидеть рисунок до выхода газеты?

— Сомневаюсь. Обычно Финдли не любит ничего показывать до публикации. Нужно собраться с силами и подождать, миссис Ги. В следующем месяце все узнаем.

— Какая таинственность… — произнесла я.

— Вы правы, Хетти! Ну, таков уж Финдли-Биндли. Никогда не угадаешь, что еще выкинет этот старый плут.

Энни вздохнула и закусила губу. И без того измученная проделками Сибил, она была выбита из колеи глупыми загадками. Надо было Педену держать язык за зубами!

— Верно ли я понимаю, Уолтер, — обратилась я к нему, — что обычно, когда нет Выставки, вы уезжаете из Глазго на все лето и возвращаетесь только зимой?

— Совершенно верно. Я привык проводить лето в Кокбернспате или Киркубри. А почему вы спрашиваете?

— Просто так, — беззаботно отозвалась я.

Без сомнения, Педен сходил с ума от скуки и потому стал еще более назойливым пустозвоном. Мне приходило в голову, что ему следовало бы жениться, но Уолтер был до того неловок с женщинами, что едва ли мог рассчитывать на семейное счастье. Наконец он отправился наверх, к Неду. Энни все еще хмурила лоб — с тех самых пор, как прозвучало имя Кеннета. Взяв кисть, она принялась водить ею вверх-вниз, притворяясь, что наносит краску на холст.

Получше узнав семью, я заметила, что Энни довольно близка с деверем. В отличие от мужа, Кеннет был ей ровесником — всего на три месяца старше, — и они вечно вели себя, как заговорщики: то обменивались многозначительными взглядами, то хихикали в кулак каким-то шуткам, ведомым только им одним. Новости о Кеннете и карикатуре явно расстроили Энни. Но почему? Что такого ей известно, чего не знают остальные?

В надежде растормошить ее я сообщила, что недавно видела Кеннета на Выставке в дурном расположении духа. Я немного покривила душой — на самом деле он шел по тропе вдоль реки и с безмятежным видом швырял в воду камешки. Просто мне хотелось разговорить Энни.

— Так странно, — сказала я. — Прошел мимо и даже не глянул на меня. Похоже, он был глубоко погружен в раздумья. Интересно, о чем?

— Наверное, не заметил вас, — отозвалась Энни.

— Он казался почти испуганным. Ему свойственны перепады настроения?

— Вроде бы нет.

— Кеннет зашел в «Какао-хаус» — он часто туда заглядывает, поболтать с официантками.

Энни пожала плечами.

— Боже правый! — воскликнула я. — Уж не в этом ли его секрет?!

Она опешила.

— Что вы имеете в виду?

— Тайный роман — с одной из девушек в «Какао-хаусе»!

Энни рассмеялась и, чуть порозовев, наклонилась к холсту так, что он закрыл ее лицо. Я не отставала.

— Что, если они были слишком беспечны, и теперь она беременна…

— По-моему, нас это не касается, — сказала Энни и внезапно закончила сеанс, сославшись на усталость.

* * *

На следующий день мы с Элспет отправились в закусочную «Генерал Гордон». Там она угостила меня обедом с индийским карри, которым угрожала накормить с того самого дня, как я спасла ее от удушения собственной челюстью. За чередой жгучих и пряных блюд я осторожно попыталась заговорить о Кеннете и его образе жизни; однако в тот день мать Неда интересовала лишь одна тема — государственный визит и портрет королевы. Элспет где-то слышала, что, по замыслу заказчиков, кроме ее величества на полотне будут присутствовать еще двести пятьдесят местных сановников, среди которых, без сомнения, почетное место займут сами члены Комитета изящных искусств. Вдова Гиллеспи обожала о чем-нибудь переживать, а более подходящего повода было не найти.

— Две с лишним сотни лиц, Герриет! И всех нужно изобразить точно.

— Да, немало, — согласилась я. — Если Нед получит заказ, может, Кеннет его выручит? Кеннет умеет рисовать? Или у него другие таланты? Прошу вас, расскажите о нем.

— Кеннет? Да ну, какой из него художник? Нет, Неду придется все делать самому, он и на смертном одре никому не уступит свою работу. Разумеется, писать портрет ее величества — это честь, но двести пятьдесят пар усов, все при полном параде и мечтают попасть на картину!

Мы обе согласились, что такие масштабные полотна часто представляют интерес с точки зрения истории, а не великого Искусства. Тем не менее заказом от королевской семьи нельзя пренебрегать, ведь кто угодно — от жены мясника до баронета — заплатит бешеные деньги, чтобы его физиономию запечатлел портретист ее величества; даже полдюжины таких полотен в год позволят Неду жить безбедно и в остальное время работать для души. Здравый смысл подсказывал Элспет, что подобный заказ может стать переломным моментом в карьере ее сына, и она с жаром болела за него. Правда, совершенно не разбираясь в мире искусства, она рассуждала о способах достижения цели весьма странным образом.

— Ему нужно получить рекомендацию от своего банковского управляющего. Или пусть за него похлопочет кто-то более высокопоставленный — лорд-провост Глазго! Сэр Джеймс Кинг… нет, я придумала. Не лорд-провост, а сама королева. — Элспет стукнула кулаком по столу. — Нед должен показать королеве свои картины, и она лично порекомендует его для портрета.

— Да, — сказала я. — Но, пожалуй, встречу с королевой непросто устроить. А Кеннет? У него есть связи в высших кругах — например, среди клиентов лавки?

Элспет покачала головой.

— Ох, у Кеннета нет связей. Нет, думаю, Неду следует написать вежливое и изысканное письмо королеве. Или нет. Может, нужно, чтобы лорд-провост написал королеве от имени Неда. Точно.

И так до бесконечности — несмотря на все мои ухищрения, о Кеннете ничего выпытать не удалось.

* * *

Закончив обед, Элспет немедленно умчалась, а я — поскольку мне некуда было спешить — вдруг решила заняться вязанием. В поисках принадлежностей для своего нового увлечения я заглянула в «Шерсть и чулки» на Грейт-Уэстерн-роуд. Разумеется, это была лавка Гиллеспи, где работал брат Неда, и, несмотря на искреннее желание взяться за спицы, признаюсь, что в моем решении присутствовал и другой тайный мотив. Я хотела увидеть Кеннета на его территории, вне семейного круга. К несчастью, не обнаружив его в лавке, я была вынуждена пуститься в длинное обсуждение спиц и пряжи с его напарницей, мисс Макхаффи — невыносимо услужливой пожилой дамой. Я надеялась на внезапное появление Кеннета, однако он так и не явился. Решив, что у него выходной, я сделала покупки и попрощалась.

Впрочем, мне пришло в голову, что, понаблюдав за братом Неда пристальнее, я узнаю, где он бывает, и, возможно, раскрою его тайну. Как говорится, praemonitus, praemunitus.

Итак, в последующие несколько дней я не спускала глаз с Кеннета, впрочем, не нарушая привычного образа жизни. Распорядок его был весьма однообразен: в половине девятого он шел на работу и открывал лавку в девять; обедал в половине третьего, как правило, в кафе «Бачелорс» в парке; ровно в шесть закрывал лавку и возвращался на Стэнли-стрит, иногда заглядывая в квартиру номер одиннадцать поиграть с Сибил и Роуз, затем шел ужинать к матери; потом он чаще всего возвращался в парк выпить в баре. Похоже, он подружился с работниками Выставки, и, как только парк закрывался на ночь, Кеннет исчезал в таверне «Каледониан» с компанией разнообразных приятелей. На мой взгляд, в его поведении не было ничего подозрительного. Он пропадал в питейных заведениях, а не в притонах, где курят опиум. Выпивал, но не более, чем свойственно людям его возраста и происхождения. Наконец я задумалась, не кроется ли тайна Кеннета в прошлом. Однако, как вскоре выяснилось, развязка не заставила себя долго ждать.

В субботу вечером, проведя несколько приятных часов на Выставке, я направилась к дому. Мне хотелось прогуляться вдоль реки к северу, перейти мост Принца Уэльского, подняться к живописному кольцу домов, павильонов, башен и шпилей Вудленд-Хилла — настоящему королевскому венцу Глазго, откуда открывалась великолепная панорама города, — и, наконец, спуститься в Квинс-Кресент, который на фоне Вудленд-Хилла выглядел скромной тиарой. Сгущались сумерки, но благодаря чуду электричества все было отлично видно. В огромных окнах Восточного дворца горел яркий свет, к востоку и западу простирались мерцающие огни города, заводов и верфей. В воздухе витал запах дыма из Павильона технических новинок, слышался рокот динамо-машин, бесперебойно работающих до закрытия Выставки. До этого дня было еще далеко, и публика, как обычно, стекалась к Волшебному фонтану, радужные струи которого сверкали в небе и затейливо отражались в реке.

Подходя к центральному мосту, я заметила Кеннета Гиллеспи. Удивительное совпадение — я как раз думала, нет ли его в парке. Кеннет выходил из курильни «Хауэллс» в сопровождении высокого типа в черной широкополой шляпе, в котором я узнала младшего из гондольеров. Они стояли совсем близко, и я запросто могла окликнуть Кеннета, но было поздно, я устала и потому сделала вид, будто смотрю в окно курильни, чтобы остаться незамеченной. Приятели наверняка направлялись в «Каледониан». Они прошли по тропе к реке, болтая, на минуту задержались у киоска с шоколадом, но я была слишком далеко и не слышала слов. Судя по всему, гондольер почти не говорил по-английски. Интересно, как он объяснялся с местными?

Поблизости вспыхнула спичка — полный мужчина остановился прикурить сигару на пороге «Хауэллс», затем двинулся через мост, оставляя за собой манящий кисловатый шлейф дыма. Я и сама мечтала о сигарете, но сейчас было не до того. А пока я любовалась через окно курильни на уставленные товаром полки и узорчатые зеркала. Внутри было нарядно и уютно, и, казалось, запах табака через стекло сочился мне навстречу. Из зала спустились две служанки, очень хорошенькие, в накрахмаленных передниках и белых чепчиках. Какой-то джентльмен, опершись локтем на стойку, флиртовал с девушкой. Я снова вспомнила о гондольере. Местные прозвали двух венецианцев «синьоры Ваниль и Карамель», поскольку для жителя Глазго любой итальянец непременно ассоциируется с мороженым и сладостями. Нед неоднократно рисовал гондольеров. Я находила эти картины весьма вычурными, но Педен все время подначивал его продавать их как сувениры с Выставки. Я была невысокого мнения о взглядах Уолтера на искусство и про себя придумала о нем скороговорку (Педен — педант, портретист попугаев, прилипала, позер и попрыгун) и надеялась, что Нед не поддастся его влиянию.

Словом, мои мысли рассеянно блуждали. Спустя несколько мгновений я вновь отвернулась от окна и с удивлением обнаружила, что Кеннет с гондольером исчезли. Я посмотрела по сторонам. Никого. Я отправилась на то место, где они только что стояли, и вгляделась в кусты — снова никого. Беспокоясь, не приключилась ли с ними беда — ведь уже совсем стемнело, — я рискнула пойти к реке. Кое-где берег круто обрывался вниз, и приходилось шагать крайне осторожно. Убедившись, что на восточной стороне пусто, я направилась к первому мосту, надеясь, что они спустились к реке побросать камешки, покурить или еще по каким-то мужским нуждам.

Можете ли вы представить, что за зрелище открылось мне в тени под невысоким мостиком? Во-первых, я и сама не сразу поняла, как его расценивать. Во-первых, мужчины дрались. Синьор Карамель, по-видимому, напал сзади и хитростью одолел противника: улегшись на Кеннета, он обхватил его рукой за шею и прижимал его к земле так, что тот глухо стонал. Почуяв опасность, я собиралась было закричать, как вдруг осознала, что на самом деле между молодыми людьми происходит вовсе не ожесточенная борьба, а некий акт совершенно иной природы; итальянский лодочник, как теперь говорят, «катался с Кеннетом на качелях».

* * *

Поймите меня правильно: я не слишком трепетна и ничего не имею против актов любви, древних греков и тому подобного. Я беспокоилась тогда лишь о своем новом друге, художнике Неде Гиллеспи. Его брата интересовали вовсе не девушки из «Какао-хауса»; Кеннет избрал себе иную стезю. Если именно эту скандальную новость «старина Финдли-Биндли» собирался отразить в своей карикатуре, нам грозила настоящая катастрофа. Видите ли, добропорядочные граждане Глазго никогда не отличались толерантностью, особенно по отношению к «голубым», «содомитам» или первертам (или как их там называют в современной терминологии). Страшно было представить, что станет с репутацией Неда, его будущим и шансами на победу в конкурсе портретистов, если безрассудное и неподобающее поведение его брата разоблачат в номере «Тисла».

* * *

На следующий день, явившись на Стэнли-стрит позировать, я обнаружила распахнутую входную дверь, а на лестнице встретила Неда с мольбертом под мышкой. Как выяснилось, Комитет изящных искусств наконец объявил дату приема полотен. После краткого закрытого просмотра члены Комитета удалятся из зала, чтобы выбрать будущего автора портрета королевы. Просмотр был назначен на пятнадцатое августа — спустя лишь несколько дней после выхода газеты с карикатурой Финдли. Мысль о том, какой непристойный образ возникнет в голове у критиков при виде работы Гиллеспи, наполняла меня ужасом.

— Не уверен, что успею закончить «Восточный дворец», — произнес Нед, опустив мольберт на пол. — Наверное, я представлю на конкурс одну из картин с гондольерами.

— С гондольерами? Нет, ваш «Восточный дворец» гораздо больше подходит для конкурса. — Я улыбнулась, пряча тревогу. — Когда напечатают этот жалкий вздор?

Нед непонимающе уставился на меня.

— Вы о чем?

— Ну как же — о карикатуре Финдли в «Тисле».

— А, это, — рассмеялся он. — Понятия не имею.

— Вы хоть что-нибудь разузнали о ней?

— Нет, ничего. — Он с улыбкой покачал головой. — Педен говорит, я там с Кеннетом — любопытно.

По его беззаботному тону было ясно, что он не имеет ни малейшего представления о наклонностях брата.

— Вам нужно сосредоточиться на конкурсе, — сказала я. — Если Комитет увидит ваш «Восточный дворец», держу пари, за вами будут гоняться с чеком прежде, чем подогреют херес. Это чудесная картина, как раз для такого случая — монументальное здание, фигуры, волшебные цвета — все указывает на то, что именно вы должны писать королевский портрет.

Нед озадаченно хихикнул.

— Но, простите, Гарриет, вы же не видели картину.

— Верно, не видела, но слышала от Энни, что это — одна из лучших ваших работ.

— Ну, не знаю…

— Конечно, «Гондольеры» неплохи, хотя и не раскрывают всю глубину вашего таланта.

— Что ж, посмотрим. Ладно, я сейчас иду в парк — сделать несколько эскизов.

— У вас эскизов хватает. Вы закончите «Восточный дворец» за пару дней, если серьезно возьметесь за дело.

Нед с сомнением взглянул на меня и тихонько засмеялся. На верхней площадке появилась Энни — видимо, услышала наши голоса на лестнице. Перегнувшись через перила, она хмуро посмотрела вниз.

— А, это вы, Гарриет. Я вас заждалась.

— Бегу, — сказала я. — Мы с Недом обсуждали его картины.

— Пора перейти к нашей, вы не находите? Вас, наверное, обрадует, что мы почти закончили.

— Правда? Я думала, осталось еще много, например руки…

— Нет, — коротко сказала Энни. — Думаю, я почти готова. Еще несколько сеансов, и все. — Она посмотрела на Неда, задумчиво стоящего рядом со мной. — Дорогой, ты идешь?

Художник замялся.

— Не знаю… Вообще-то, я передумал. Пожалуй, вернусь в мастерскую. — С этими словами он взял мольберт и кивнул мне. — Спасибо, Гарриет. Уверен, вы правы. Наверное, мне стоит взяться за дело и хотя бы попробовать закончить «Восточный дворец». Прошу.

Нед подал мне руку и повел по лестнице перед собой. Признаюсь, я была польщена, что он последовал моему совету.

* * *

Тем не менее вопрос с карикатурой оставался нерешенным. Я чувствовала, что из этой кошмарной истории есть выход, но пока не могла ничего придумать. У Гиллеспи и так было туго с деньгами. Если после публикации сомнительного шаржа Нед лишится заказов, семья пострадает еще сильнее. Я попыталась отогнать жуткое видение: Нед с детьми, одетые в лохмотья и просящие милостыню на Бьюкенен-стрит. Конечно, я надеялась, что до этого не дойдет. Но как остановить Мунго Финдли?

Проведя ночь в бесплодных раздумьях, я решила, что должна увидеть карикатуру своими глазами. Я написала Финдли письмо с пометкой «срочно», притворившись, будто хочу заказать у него портрет, и в воскресенье утром лично доставила конверт в новое, в итальянском стиле здание на Уэст-Джордж-стрит, где располагалась редакция «Тисла». В ответ я надеялась получить приглашение в мастерскую, правда, еще не решила, что буду делать дальше. Почему-то я представляла Финдли неряхой, повсюду бросающим свои работы, и предполагала, что рисунок с Недом и Кеннетом может валяться на виду. Мне хватило бы и беглого взгляда, чтобы оценить, насколько он опасен, и при необходимости я была готова задействовать весь свой дар убеждения, чтобы оградить друзей от скандала.

Судя по всему, Финдли зачем-то заходил в редакцию в воскресенье, потому что ответ я получила в понедельник утром. Он сообщал свой адрес и приглашал к себе домой во вторник, в три часа. Конечно, я предпочла бы встретиться раньше — во вторник после обеда меня ждал сеанс с Энни. Вдобавок, неизвестно, почему Финдли явился в редакцию в выходной. А вдруг он оставил там законченную карикатуру? Не желая казаться торопливой, я написала, что принимаю приглашение, и приготовилась ждать.

* * *

Нет нужды подробно описывать встречу со «стариной Финдли-Биндли». В его доме на Смит-стрит-саут, хоть и довольно просторном, было грязно, сыро и затхло, неопрятный красноносый слуга выглядел так, будто несколько дней провалялся пьяным в канаве, да и сам художник оказался весьма неприятным типом. Мастерская находилась в глубине дома, в комнате с большими окнами. Там было на удивление пустынно: папка на столе, дюжина полотен у стены и ничего похожего на карикатуру. Боюсь, я плохо скрывала нетерпение, пока Финдли расставлял картины — в основном бездарные натюрморты с фруктами и тушками фазанов, годные разве что для росписи чайных подносов.

Таким образом, завладеть карикатурой оказалось не так-то просто. Чтобы убедить Финдли покинуть мастерскую, мне пришлось сделать вид, будто я слышала грохот в коридоре. Недоверчиво хмыкнув, он вышел, и я бросилась к портфолио. Понимая, что времени в обрез, я потянула за тесемки и распахнула папку. По счастью, на самом верху стопки рисунков лежала пресловутая карикатура.

Полагаю, спустя столько лет я могу позволить себе привести описание. Финдли изобразил братьев Гиллеспи в мастерской. Нед стоял у мольберта рядом с картиной «У пруда». Он выглядел весьма несчастным, быть может, из-за соседства с братом, одетым в нижние юбки и капор. Щеки Кеннета были нарумянены, над губой красовалась мушка. В одной руке он держал платье, а другой дергал Неда за полу куртки. Рисунок назывался «Вонючка и брат», а ниже, в рифму с заголовком, располагалось восклицание Кеннета: «Недди, милый, как тебе наряд?»

Достойный завершающий штрих, что и говорить.

* * *

Вернувшись, Финдли всем своим видом демонстрировал недовольство.

— Мэм, похоже, вам послышалось. Я ничего не… — Он осекся, заметив открытую папку и карикатуру, которую я не потрудилась спрятать — зачем, если я пришла поговорить о ней? Унылое выражение на его лице сменилось яростью. — Простите! Какого дьявола?..

Превозмогая отвращение, я принялась умолять его не публиковать столь оскорбительный сюжет. На мой вопрос, не боится ли он клеветой повредить собственной репутации, Финдли заявил, что готов к любым последствиям. Когда я заметила, что рисунок чересчур фривольный для «Тисла», он сообщил, что уже договорился с редактором и что карикатура почти готова и будет напечатана тринадцатого августа — «к несчастью для Вонючки». Далее, ввиду безразличия Финдли, мне пришлось взывать к его совести, ссылаясь на бедных детей Неда, которых будет нечем кормить, но, увы, он оставался глух. Более того, убедившись, что я не собиралась заказывать портрет, он обвинил меня в незаконном проникновении в дом и пригрозил полицией (полная нелепость, учитывая соотношение сил). Я поступила так, как надлежит поступать другу, любой ценой намереваясь спасти Неда от публичного унижения. По некоторым признакам я догадалась, что Финдли был беден и ни за что не желал лишиться дохода от своих карикатур. По-видимому, единственный путь к его сердцу лежал через денежное возмещение. Так и случилось: в результате долгих переговоров карикатурист согласился уничтожить проклятый рисунок. В моем присутствии он бросил листок в камин, и я лично видела, как он сгорел дотла.

Как говорится, «деньги — универсальный довод».

* * *

Полагаю, старина Финдли не был законченным негодяем. Несмотря на свои недостойные замашки, спустя годы, отвечая на вопросы «журналиста» Брюса Кемпа, он не сказал обо мне ничего дурного, только назвал «любопытной заразой», а ведь мог наговорить выдуманных гадостей (как другие!). Пожалуй, в чем-то мне следует быть ему благодарной, и все же я никогда не прощу ему попыток насолить Неду и его семье.

Старина Финдли-Биндли.

Если вдуматься, он ведь наверняка давно умер. Иногда я невольно чувствую себя последним кряжистым деревом в древнем лесу; собратья послабее рассыпались в труху и сгинули в зловонной трясине, а оно упрямо возвышается над всеми, бросая вызов смерти.

* * *

Я не видела причины посвящать в эту историю знакомых. В моем понимании вопрос был закрыт. Впрочем, в последующие две недели меня ни на миг не покидала смутная тревога; из головы не шло, что Финдли каким-то образом сжульничал. Что касается Неда, похоже, он не принимал всерьез перспективу быть осмеянным в «Тисле», лишь немного стеснялся пристального внимания к своей персоне. Он целиком и полностью сосредоточился на том, чтобы закончить «Восточный дворец» в срок. Зато Энни нервничала и, подозреваю, с ужасом ждала выхода карикатуры, хотя за все время ни разу не заговорила о ней. Я бы с радостью успокоила бедняжку, но тогда пришлось бы сознаться, что я случайно открыла тайну Кеннета, а подобная тема едва ли годилась для вежливой беседы.

Помимо карикатуры Финдли, Энни угнетала необходимость следить за детьми с утра до вечера. Сибил недавно испортила берлинскую вышивку, которой очень дорожила Мейбл, и, видимо, эта гадкая выходка стала последней каплей для Энни. Ее волосы были заколоты еще небрежнее, а во взгляде появилась какая-то обреченность, покорное ожидание новой катастрофы.

Поскольку портрет был почти готов, во время наших сеансов Энни наносила последние штрихи на руки и лицо, но постоянно делала ошибки и вынуждена была их исправлять. Казалось, ее мысли блуждают где-то далеко. По правде говоря, меня радовала рассеянность Энни, ведь в результате завершение работы все время откладывалось. Я полюбила бывать у Гиллеспи и понимала, что скоро мне будет не хватать сеансов позирования.

* * *

Тринадцатого августа я проснулась до рассвета от сильного сердцебиения. Не помню, снились ли мне кошмары, но наяву я содрогнулась от ужаса: а вдруг Финдли нарисовал новую карикатуру на Неда и Кеннета, точную копию первой? Он вполне мог сдать ее редактору, как и планировал. Пугающая картина вырисовывалась в моем мозгу все отчетливее, и, когда в комнату стали проникать рассветные лучи, я окончательно уверилась, что Финдли заранее готовил этот обман. Да, по моей просьбе он уничтожил рисунок — точнее, разыграл фарс, чтобы избавиться от меня. Я буквально видела, как он хихикает себе под нос, воспроизводя карикатуру в мельчайших подробностях!

Свежий «Тисл» должен был поступить в продажу этим утром. Рассудив, что раньше всего газета попадет в лавки по соседству с редакцией, я решила прогуляться в город. Толком не зная, в котором часу доставляют прессу, я с трудом дождалась десяти часов и направилась по Сакихолл-стрит, чтобы в случае чего дойти до Центрального вокзала. К счастью, я вскоре набрела на кондитерскую, где продавались газеты, и сквозь тусклое окошко увидела на прилавке небольшую стопку «Тисла». Купив газету, я выскочила на улицу и дрожащими пальцами стала листать страницы.

Конечно, многим безразлична провинциальная напыщенность «Нашего брюзгливого критика», однако я все же заглянула в колонку «Изящные искусства» (слава богу, ни слова о Неде или Кеннете) и наконец открыла девятую страницу, где обычно печатали карикатуры Финдли. И вот она, еженедельная иллюстрация: мистер Кроухолл в образе тощего угрюмого пугала, окруженного голубями и воронами. Я пролистала газету вдоль и поперек, не в силах поверить, что Финдли сдержал свое слово, но нигде не нашла ни шаржей, ни упоминания о Неде Гиллеспи и его брате.

Наверное, следовало испытать облегчение, но вместо этого я мгновенно изобрела новую опасность: а вдруг карикатуру опубликуют в одном из будущих номеров «Тисла» или в другой газете? Кроме того, если Финдли знает тайну Кеннета, о ней вполне могли слышать и другие.

* * *

После обеда я обещала позировать Энни, однако раздумывала, не отменить ли встречу. Неважно, видели ли Гиллеспи свежий «Тисл», кто-то может заговорить о карикатуре, а я боялась покраснеть и выдать себя. Однако отменять встречу в последний момент было неловко, поэтому, набравшись решимости не вступать в разговоры о Финдли, в условленные два часа я отправилась за угол, в дом номер одиннадцать. День выдался теплый и солнечный, на небе не было ни облачка. Я застала Энни одну с детьми. Нед ушел в Художественный клуб руководить размещением своих работ на просмотре, назначенном на этой неделе, а горничная Кристина выпросила выходной, чтобы навестить якобы захворавшую мать.

В тот день нездоровилось еще кое-кому. Когда я пришла, Роуз спала наверху, а Сибил лежала на диване в гостиной, укрытая одеялом. Неподалеку стояла пустая миска. Девочка была одета в тонкую сорочку, а в руке держала зеркальце. Она была еще бледнее обычного, под глазами легли лиловые тени. Когда я вошла, Сибил недобро взглянула на меня исподлобья и вновь отвернулась.

— Бедняжка, — сказала Энни. — Ее опять тошнит.

Расстройства пищеварения наряду с головными болями с недавних пор стали любимым способом Сибил привлечь внимание. В последнее время она капризничала и куксилась. Когда ее уличали в опасных шалостях, она больше не закатывала истерики, а делалась отстраненной и молчаливой — как будто что-то тайно замышляла. В присутствии Сибил я чувствовала себя все неуютнее. Когда мы с Энни вошли в гостиную, она наблюдала за каждым шагом, лежа к нам спиной: девочка держала зеркальце под углом, ловя наше отражение. В серебристом овале мелькнули широко распахнутые глаза. Интересно, мне казалось, или даже ее тощие лопатки излучали ненависть?

Энни развернула мольберт, демонстрируя мне портрет. На холсте красовалось мое изображение в пурпурно-серых тонах. Цвета сочетались гармонично, мазки были плавными и уверенными. Конечно, я никогда не была ни красивой, ни хорошенькой, но Энни сделала меня почти миловидной — по крайней мере, очень стройной!

— Много еще осталось?

— Ох, я сегодня закончу. Надо доработать руки, но это недолго. Начнем?

Я подошла к окну и села в хорошо знакомое кресло. Меня вдруг охватили тоска и уныние. Последний сеанс. Мне будет не хватать визитов на Стэнли-стрит, даже несмотря на Сибил. К счастью, позируя, я обычно ее не видела, поскольку наша «мастерская» располагалась в углу. Пока мы работали, меня невольно тяготило ее присутствие. Время от времени девочка смотрела на нас в зеркальце, опуская его за мягкий подлокотник дивана. Правда, сегодня она хотя бы молчала.

Что касается Энни, она держалась еще более отстраненно, чем в последнее время. С того дня, когда я встретила Неда на лестнице и Энни услышала наш разговор, она относилась ко мне весьма прохладно. Я не могла понять, чем досадила ей: разумеется, для ревности не было оснований, но, похоже, ей не понравилось, что я даю советы ее мужу. К тому же она наверняка еще не видела свежий выпуск «Тисла» и по-прежнему боялась карикатуры.

Мы работали около получаса, когда на внешней лестнице послышались шаги и разглагольствования Педена. Его голос, отражаясь от стен, звучал все ближе. Я полагала, что он пришел с Недом, но тут кто-то повернул ключ в замке, и входная дверь распахнулась под женское хихиканье. Вечно любопытная Сибил подскочила на диване и выглянула в холл. Энни обернулась к двери, в проеме которой показались Кристина и Педен. Горничная выглядела еще растрепаннее, чем обычно, и заметно пошатывалась.

— Я вернулась, — резко сказала она и поджала губы.

Энни молча уставилась на служанку. В ответ Кристина сделала очень серьезное лицо, просунула голову в комнату и громко выдохнула носом.

— М-моей маме нев-важно. Совсем. Она уж-жасно выглядит — просто уж-жасно. Пришел м-мистр Педен — я его с-спустила, ничего?

Разумеется, она хотела сказать «впустила», а не «спустила». Кристина пребывала в подпитии: сладковатый запах спиртного наполнил комнату. По-моему, горничная была не пьяной вдрызг, а слегка навеселе. Уолтер устроил пантомиму за ее спиной: подпрыгивал и нетерпеливо кусал кулак, словно выступал на сцене. Вероятно, своим спектаклем он хотел показать, что не причастен к состоянию горничной. Разумеется, это было глупо — никто и не думал его подозревать. Энни взбесило поведение служанки, но не в ее правилах было скандалить при посторонних.

— Иди работать, Кристина, — тихо сказала она. — Позже поговорим.

Девушка удалилась, и через мгновение раздался грохот закрываемой двери в кухню. Педен на цыпочках продефилировал к нам, не переставая грызть кулак.

— Хо-хо! — вскричал он, закатив глаза. — Только я собирался звонить, как она поднялась следом. Я тут ни при чем.

— Разумеется, — сказала Энни. — Уолтер, Нед в Художественном клубе.

— Да, я знаю. — Педен повернулся и бросил на меня пронизывающий взгляд. — Я сам туда шел. Приветствую, Хетти.

Просияв, он достал из кармана свежий номер «Тисла». Энни ахнула и выхватила газету у него из рук. Педен показал шарж Финдли на мистера Кроухолла, и лицо Энни посветлело.

— Слава богу! — воскликнула она.

Педен заговорщицки подмигнул мне. Я растерялась.

— Какая радость, — вздохнула Энни. — Он не стал рисовать Неда — или Кеннета.

— Между прочим, — объявил Педен, — за обедом я кое-что выяснил про старину Финдли-Биндли и его шарж на братьев Гиллеспи.

Я собралась с духом: возможно, Финдли все же опубликовал карикатуру в другом еженедельнике — «Квизе» или «Бейли». Энни нервно закусила губу. Сибил рухнула на диван и навострила уши.

— Он не сдавал карикатуру в «Тисл», — сказал Педен. — По слухам, его убедили не делать этого. Более того, его уговорили уничтожить рисунок.

— Правда? — изумилась Энни.

Педен повернулся ко мне.

— Поговаривают, — сказал он (терпеть не могу это слово — какой же он все-таки сплетник), — что уничтожить рисунок его заставила некая дама — англичанка по имени мисс Бакстер.

Краем глаза я видела, как Энни недоуменно уставилась на меня. Сибил тихонько высунула зеркальце из-за подлокотника. Я бы посмеялась над ее маневрами, если бы не чувствовала себя так неловко.

— Что вы такое говорите, Уолтер? — спросила Энни.

— В самом деле, — согласилась я со всем хладнокровием, на которое была способна.

— Да ладно, Хетти, не стройте из себя невинность. Дама с английским акцентом…

— Этим летом в Глазго тысячи таких дам. Ведь сейчас Выставка.

— И много из них носят фамилию Бакстер?

Энни хмурилась, продолжая непонимающе смотреть на меня. Помолчав, она обернулась к Педену.

— А что было на рисунке? Как Финдли изобразил Неда и Кеннета?

Уолтер покачал головой.

— Не знаю. — Он укоризненно покосился в мою сторону. — Ну же, Хетти, признайтесь, что это были вы. Мисс Бакстер? Из Лондона?

Я рассмеялась.

— Вы напали на ложный след. Какое мне дело до Финдли и его глупых каракулей? Я-то тут при чем?

— Не имею понятия. Но очевидно, что это сделали вы. У меня точные сведения, вплоть до описания вашей внешности.

Услышав странный звук, мы оба повернулись к Энни — удивительно, но она всхлипывала. А затем, к моему величайшему изумлению, шагнула вперед, улыбаясь сквозь слезы, и бросилась мне на шею.

— Спасибо вам, — пробормотала Энни мне в ухо. — Я так переживала из-за этого глупца с его рисунками. Огромное спасибо, что помешали ему.

От ее шеи исходил слабый аромат «Дикой яблони» — любимых духов Энни. Педен пялился на меня через ее плечо.

— Мне непонятно одно, — сказал он. — Почему вы попросили его уничтожить рисунок. Что там было такого? Финдли отпирается, мол, он поклялся хранить тайну.

Энни отстранилась и обернулась к Педену, утирая глаза.

— Неважно. Какая разница, что было на карикатуре? Главное, что ее не напечатали. А теперь, Уолтер, если не возражаете, мы продолжим работу.

— О! Разумеется, портрет века. — Педен, танцуя, приблизился к ней. — Что ж, я пойду. До свидания, дорогая миссис Ги, и прощайте, Хетти, лиса вы этакая.

Прищурясь, он окинул меня взглядом и неуклюже потопал к выходу.

Энни посмотрела на дочь, которая по-прежнему лежала на диване, подслушивая наши разговоры.

— Сибил, иди поспи у себя.

Похныкав для порядка, девочка медленно побрела в коридор, волоча за собой одеяло. Подождав, пока она поднимется наверх, Энни тихонько закрыла дверь гостиной. Вместо того чтобы вернуться к мольберту, она села в кресло у камина и, подперев голову рукой, смерила меня долгим испытующим взглядом. Сначала я подумала, что Энни примеряется, как лучше меня нарисовать, но вместо этого она сказала:

— Ну-ка, Гарриет, рассказывайте.

* * *

Как выяснилось, я не ошиблась насчет Энни: она действительно была посвящена в тайну деверя. Несколько недель спустя я во всех подробностях услышала историю о том, как он впервые открылся Энни и сделал ее своей наперсницей. Первые подозрения зародились у нее в конце декабря, когда Гиллеспи всей семьей путешествовали в Эдинбург. Кеннет и Энни сидели рядом в забитом поезде, а остальным пришлось разместиться в другом вагоне. Без ведома Энни, в дороге брат Неда сблизился с соседом — солдатом из полка Горцев Аргайла и Сазерленда. Их знакомство завязалось, когда молодые люди соприкоснулись бедрами: первый раз случайно, затем (в Бишопгриггс, где вагон почти опустел) намеренно, — и, развиваясь робкими, неумелыми шажками, завершилось актом, который я не буду здесь описывать и который Кеннет совершил незадолго до станции Хеймаркет, искусно спрятав руки под военной накидкой, укрывавшей колени солдата. (Эту часть истории Энни изложила туманными намеками, однако ошибиться относительно ее содержания было невозможно.)

Сильнее всего Энни огорчило, что все эти страстные игры происходили совсем рядом, когда она углубилась в чтение любимого «Дэвида Копперфильда», и в тот самый миг, когда Кеннет пылко ублажал горца, дошла до самого печального эпизода — смерти чудесного песика Джипа и жены героя, бедняжки Доры. Двойная трагедия (да еще и на одной странице!) растрогала Энни до слез, и ей было горько сознавать, что, пока она, забывшись, плакала над гениальными строками, Кеннет сидел рядом — и самозабвенно лапал потные сокровища под килтом горца (это я так выразилась, не Энни). Только когда солдат сошел в Хеймаркете, а Кеннет бросился за ним, не объясняя причины, Энни почуяла неладное.

— В Хогманай, когда Кеннет выпил, я стала расспрашивать. Поначалу он отделывался намеками, мол, я чего-то о нем не знаю, а потом опьянел окончательно и рассказал, что произошло в поезде.

Неизвестно, что подумала тогда Энни, однако она благоразумно воздержалась от слов неодобрения. Полагаю, ей польстило доверие Кеннета. Он же, убедившись, что жена брата готова не только хранить его тайну, но и выслушивать его без обвинений, завел привычку откровенничать и, забыв о скромности, с упоением живописал ей свои подвиги.

— С тех пор он рассказывал мне обо всем, — продолжала Энни. — О мужчинах, с которыми встречался в самых разных местах. Я просила его быть осторожнее, но ему все нипочем. А потом началась Выставка, он познакомился с Кармином — тем самым гондольером, — и, поверьте, Гарриет, это счастье, потому что Кеннет наконец угомонился. Он больше не якшается с разными типами, меняя их как перчатки. С Кармином они бывают только наедине.

— Увы, не всегда, — возразила я. — К счастью, под мостом их никто не видел, кроме меня. А если бы мимо проходил полицейский?!

Энни помрачнела. Бедная девочка (она ведь и правда была юна) — представляю, как мучительно месяцами хранить столь деликатную тайну. Хорошо, что она наконец смогла излить мне душу.

Однако я вновь забегаю вперед. Все это я узнала, если не ошибаюсь, только в сентябре, когда мы с Энни подружились и могли, пусть и не в столь буквальных выражениях, обсуждать подобные темы.

Конечно, в тот день, в августе, мы не говорили так подробно. Хотя Энни настаивала, поначалу я упорно отрицала, что причастна к уничтожению карикатуры Финдли. Однако не скрою, вскоре я сдалась. Энни отчаянно хотела знать, как именно были изображены Нед и Кеннет, и так умоляла меня, что в конце концов я описала ей рисунок. Тогда она принялась выспрашивать, почему мне вообще взбрело в голову проникнуть к Финдли, и я как можно тактичнее рассказала ей, что видела Кеннета в парке в обществе гондольера.

— Они меня не заметили — было уже довольно темно, — однако я видела, чем они занимаются.

Энни сжала губы в тонкую ниточку. Я ласково взяла ее за руки.

— Дорогая, не волнуйтесь. В Лондоне я знаю множество таких мужчин. Их больше, чем вы думаете. Я никому не скажу, обещаю.

Она долго глядела мне в глаза, словно пыталась решить, заслуживаю ли я доверия, и наконец, смягчившись, вздохнула.

— Ох, Гарриет! Нед ни о чем не догадывается, и я с ума сходила от ужаса, что карикатура сломает нам жизнь.

— Надеюсь, нам больше нечего бояться.

Энни покачала головой; ее глаза были полны слез.

— Не знаю, как вас благодарить. Никогда не забуду, что вы для нас сделали, — никогда!

Внезапно входная дверь распахнулась, и через секунду в гостиную влетел Нед.

— Добрый день. Что это вы сидите взаперти? Идите в парк, на свежий воздух!

— У тебя хорошее настроение, дорогой. — Энни восхитительно быстро взяла себя в руки. — Ты встретил Уолтера?

— А должен был?

— Он искал тебя в клубе. Видимо, вы разминулись.

— Не беда. — Нед с улыбкой обернулся ко мне. — Гарриет, думаю, вас обрадует, что «Восточный дворец» готов и висит на стене в Художественном клубе, ожидая приговора Комитета изящных искусств.

— Чудесно! И как полотно?

— Конечно, я не вполне им доволен, но…

— Не слушайте его, — оборвала мужа Энни. — «Дворец» великолепен.

Нед смущенно засмеялся.

— Ну, я бы не спешил с выводами. Однако, по словам Горацио Гамильтона, это моя лучшая работа.

— Ах, ваш «Дворец» просто замечательный, — вмешалась я.

— Да, и еще, дорогой, — сказала Энни. — Не огорчайся, но «Тисл» так и не напечатал эту штуку.

— Какую штуку?

Удивительно, что пока мы все не находили себе места от волнения, он вообще не думал о карикатуре.

— Рисунок Финдли. Вместо тебя он изобразил мистера Кроухолла.

Нед расхохотался.

— Дружище Кроухолл! Ну и ладно, он достоин шаржа больше, чем я. Послушайте… — Тут же забыв о рисунке, он хлопнул в ладоши. — Давайте пойдем в парк и отпразднуем завершение картины! Спасибо за совет, Гарриет, думаю, теперь у меня появился слабый шанс. Надеюсь, я найду способ вас отблагодарить.

— Помилуйте, я всегда была уверена, что «Восточный дворец» станет шедевром, — смущенно призналась я.

— И вы не ошиблись — отныне я буду всегда советоваться с вами. Энни, где девочки? Идемте, Гарриет, я угощу вас мороженым или лимонадом.

— О, это было бы чудесно, но… — Я с сомнением покосилась на его жену. — Нам нужно работать над портретом. Энни не терпится его закончить.

К моему величайшему удивлению, она покачала головой.

— Ничего страшного, в другой раз поработаем. Нед прав. Нам всем пора немного развеяться. — Улыбнувшись, она взяла меня за руку. — Милая Гарриет, вы не против подняться наверх и помочь мне собрать девочек?

От неожиданного проявления симпатии я порозовела.

— Вовсе нет. С радостью.

Так началась прекрасная новая страница в истории моей дружбы с Гиллеспи.

 

7

Как вы, наверное, знаете, несмотря на все старания, Неду не посчастливилось стать королевским портретистом. После закрытого просмотра уважаемые члены Комитета изящных искусств сочли Джона Лавери достойным писать портрет ее величества. Поделом им, олухам! Выбрали мошенника, копирующего фотографии, — хотите верьте, хотите нет, но я лично видела доказательство. В день инаугурации, когда большой зал ратуши вслед за ее величеством покидали вельможи и сановники, я просунула голову в дверь, чтобы взглянуть на трон, и заметила Лавери. Пригнувшись, он выбирался из алькова, занавешенного портьерой, и, что бы вы думали, он прихватил с собой? Блокнот для эскизов? Краски? Отнюдь! За Лавери шел мрачный лысеющий тип, которого легко можно было принять за гробовщика, не тащи он с собой фотоаппарат и треногу. «Великий мастер» нанял вместо себя фотографа.

Однако оставим этого чурбана Лавери, о нем и так написано немало.

Конечно, Неда огорчила неудача, но в известной мере он вздохнул с облегчением — ведь изображение высочайшей особы изменило бы всю его жизнь. Между тем известность Неда заметно возросла: Комитет отдельно отметил «Восточный дворец» и, по слухам, присудил автору неофициальную серебряную медаль. Мне чрезвычайно польстило, когда спустя несколько дней в гостиной дома Гиллеспи Нед внезапно спросил моего совета о том, как извлечь пользу из своей маленькой победы. Поразмыслив, я пришла к выводу, что лучше всего попытаться получить пару-тройку выгодных заказов на портреты. Разумеется, после триумфа Лавери состоятельные глазвегианцы прежде всего мечтали, чтобы их увековечил на холсте сам Великий мастер. Однако для этого надо было ждать, пока Лавери закончит монарший портрет — спустя месяцы или даже годы. Тем временем Нед мог заполучить несколько клиентов и со спокойной душой посвятить остальное время реализации своих сокровенных замыслов. Итак, по моему совету он объявил, что планирует написать небольшую коллекцию портретов. Не прошло и месяца, как на него посыпались заказы, в частности от миссис Юфимии Уркварт, которая жила поблизости, в грандиозном особняке на Вудсайд-Кресент. Жена выдающегося хирурга и профессора университета, миссис Уркварт обладала властными манерами, соответствующими высокому положению, и не уступала самой королеве в величии и монументальности. Между собой мы прозвали ее «герцогиней».

* * *

Полагаю, Энни уязвило, что Нед обратился за советом ко мне, но даже если так, она оставила свои чувства при себе, особенно когда поняла, что заказы обеспечат семью на долгие месяцы. В целом теперь она относилась ко мне совершенно иначе, с тех пор как узнала о моем участии в судьбе карикатуры Финдли. Энни стала гораздо дружелюбнее и уже не так спешила закончить портрет, на который в итоге ушло еще четыре сеанса. После этого она часто зазывала меня в гости, поэтому я взяла за обыкновение проведывать Гиллеспи несколько раз в неделю, порой без приглашения. Узнав Энни поближе, я поняла, что после тяжелого детства в бедной семье ей было трудно доверять новым знакомым. Со временем она начала относиться ко мне сердечно и преданно, как к старому проверенному другу. Для Гиллеспи я стала настолько желанной гостьей, что они потратили часть гонорара за мой портрет на новое кресло в гостиной — «кресло Гарриет», — которое держали специально для меня.

Впрочем, у нас оставалось не так много времени для досуга. Поскольку Нед считал свежий воздух и движение лучшим лекарством от «нервов» Сибил, мы с Энни стали вместе водить девочек на прогулку, чтобы они как следует умаялись. Отличная зарядка, я вам скажу. Местная поговорка гласит, что река Клайд — единственная ровная дорога в Глазго. Например, из-за того, что Уэст-Энд построен на череде холмов-друмлинов, получается любопытный эффект: неважно, в каком направлении пойти, такое ощущение, что всегда поднимаешься вверх по склону. В погожие летние деньки такие прогулки вполне приятны, но с наступлением осени совсем не радостно тащиться по улицам Кельвинсайда под косым дождем.

Понимая, что Энни жаждет учиться живописи, я старалась при первой же возможности помогать ей по дому, чтобы она могла посвятить искусству больше времени. Лично я не обладаю никакими талантами. Рисовать я не умею и, несмотря на ежеутренние гаммы и этюды в детстве, посредственно играю на пианино, зато домашнюю работу осилит любой дурак. Поэтому я взяла на себя штопку и шитье, результатом чего стал порядок в бельевом шкафу в мансарде и новые шторы в столовой, взамен старых, в которых загадочным образом возникали дыры и порезы. Энни не сильна в арифметике, я же обожаю складывать и умножать, располагать цифры в столбики, находить одно-единственное верное решение, и, увидев однажды, как она мучается со счетами, я без колебаний предложила свою помощь. Нед и Энни остались так довольны моей работой, что уговорили меня и дальше вести семейные счета — что я с радостью и делала еще несколько месяцев.

Да и помимо счетов в доме номер одиннадцать хватало работы, поскольку Кристина, хоть и числилась горничной, не горела желанием хлопотать по хозяйству. Энни понимала, что стоит избавиться от девушки, но не могла набраться храбрости. Однако чаша ее терпения переполнилась в октябре, когда Кристина попросила отгул до вечера, а вернулась лишь на следующий день. На этот раз она явилась совсем пьяной и, ничем не объяснив опоздание, уснула в кресле на кухне. Наконец Энни рассчитала ее — к возмущению Кристины, которая ушла с видом оскорбленной невинности (впрочем, мы еще услышим о ней). Новая горничная, Джесси, оказалась полной противоположностью нерадивой предшественницы: Кристина была взбалмошной и хорошенькой, а Джесси — скучной дурнушкой. К сожалению, и у нее были свои изъяны, которые проявились со временем.

* * *

Что касается карикатуры, я следила за каждым номером «Тисла», пока Финдли не завершил серию в конце ноября, но сомнительный шарж на Неда и Кеннета так и не был напечатан. Сегодня в связи с этой темой невольно вспоминается Оскар Уайльд (великолепный писатель, но невыносимый позер). Конечно, описываемые события происходили за несколько лет до процесса Уайльда, но случались и другие скандалы с участием известных особ, и Кеннет Гиллеспи едва ли питал иллюзии о возможных последствиях своего разоблачения.

Его венецианский друг все так же работал на реке, неизменно занимая место на корме гондолы и с важным видом задавая курс, а его старший напарник смеялся и пел, налегая на весло. К счастью, после истории с Финдли Кеннет стал вести себя скромнее: реже бывал в парке, обедал в лавке или в кафе по соседству. По вечерам он оставался дома у матери или заходил в квартиру номер одиннадцать к племянницам. По словам Энни, в последнее время Кеннет выглядел весьма подавленным — вероятно, обвинял себя в том, что Нед не одержал победу над Лавери. Хотя карикатура Финдли не увидела свет, Кеннет был уверен, что до Комитета изящных искусств дошли определенные слухи.

Однажды, спустя две недели с того дня, как мистер Кроухолл появился на страницах «Тисла» в образе пугала, я шла по Грейт-Уэстерн-роуд и вдруг сообразила, что «Шерсть и чулки» где-то рядом. Я давно не видела Кеннета и, желая узнать, как он себя чувствует после чудесного избавления, решила наведаться в лавку. Я задумала притвориться, будто остановилась у витрины, случайно проходя мимо, и поэтому бодрым шагом подошла ближе и принялась внимательно разглядывать сначала пирамиду катушек с хлопковой нитью, а затем садовую лейку. Подняв глаза, я внезапно обнаружила, что в упор смотрю на Кеннета, который слонялся по лавке взад-вперед, рассеянно глядя на улицу. На миг мы оба смущенно застыли, разделенные тонким стеклом. Брат Неда вздрогнул, словно нашкодивший кот, но, опомнившись, коротко кивнул. При других обстоятельствах я могла бы зайти поздороваться, но теперь, желая избежать неловкости, весело помахала ему рукой и зашагала прочь. Кеннет отвернулся от окна и на негнущихся ногах побрел к прилавку. Вид у него был совершенно жалкий.

Впоследствии мы были исключительно вежливы друг с другом при встрече, но Кеннет всегда отводил глаза, не решаясь смотреть мне в лицо. Он выглядел несчастным и подавленным; видимо, Энни была права, и он бесконечно казнил себя за то, что якобы стал причиной неудачи брата.

Увы, ближе к осени — и вопреки мольбам Энни — Кеннет взялся за старое. Движимый отчаянной тоской, он вновь предался сладострастным забавам с гондольером, теперь выбирая более рискованные места: ночью на пустой сцене, в сумерках за гробницей на кладбище, а однажды (по словам Энни, а ей нет резона сочинять) средь бела дня — на верхней площадке полупустого трамвайного вагона. Нед и его родные пребывали в неведении, но было ясно, что рано или поздно Кеннет попадется.

Но даже тогда мы не представляли, что случится в ноябре.

* * *

Выставка закрывалась десятого числа: участники паковали экспонаты и разъезжались; многие сооружения начали разбирать, а по реке Кельвин перестали сновать прогулочные лодки. Через несколько дней Мейбл заглянула в спальню Кеннета, чтобы позвать его на завтрак, и обнаружила пустую кровать и записку под подушкой. Судя по всему, ночью он собрал свои пожитки и тайком выбрался из дому. В записке, адресованной матери, он сообщал о решении покинуть Глазго. Он не указал, куда направляется, но умолял Элспет не волноваться и обещал написать, «когда устроится».

Нед на несколько дней прервал работу над очередным портретом и обратился в полицию с просьбой расследовать исчезновение брата, однако в розыске ему было отказано. В конце концов, Кеннет оставил письмо; он был старше двадцати одного года и уехал по собственной воле. Не сумев заручиться поддержкой полиции, Нед предпринял попытки найти Кеннета самостоятельно: дал объявления в газеты, к югу и к северу от границы, опросил знакомых брата, но так ничего и не выяснил.

Конечно, Неда огорчило, что брат сбежал втайне от него. Вдобавок теперь ему самому нужно было работать в лавке два дня в неделю, пока не найдется замена Кеннету. Художник принял удар судьбы с мужеством, достойным восхищения. Ради матери он постоянно бодрился и уверял нас, что Кеннет отправился на поиски новой жизни, и мы непременно услышим о его достижениях. Не зная тайны брата, Гиллеспи рассматривал случившееся просто: в его глазах Кеннет уехал из города, чтобы вырваться из однообразия и не прозябать вечно продавцом в лавке.

Энни же придерживалась иной версии исчезновения деверя, которую она не спешила озвучивать. Едва ли совпадение, что он сбежал через несколько дней после закрытия Выставки. Работы для гондольеров больше не было, и, вероятно, они вернулись на родину.

Однажды, в редкий для ноября погожий день, мы стояли у входа в Ботанический сад, покупая билеты.

— Думаю, он уехал в Венецию, с Кармином, — поделилась Энни. — Или вместе, или вслед за ним.

— В самом деле? — удивилась я. — Кеннет не очень-то похож на любителя приключений такого рода. Например, отправиться в Италию одному. Он ведь не говорит по-итальянски?

— Знает несколько слов от Кармина. Но если они поехали вместе… Сибил! Стой!

Девочка с такой скоростью неслась вперед, что уже почти скрылась из виду за дворцом Киббл. Роуз, которая сначала потопала за ней, вернулась к нам, однако непослушную Сибил пришлось звать несколько раз. Наконец она неохотно остановилась и стала с несчастным видом ковырять носком траву. Ей до сих пор не рассказали, что обожаемый дядя Кеннет покинул город. Нед все еще надеялся, что брат передумает и вернется домой, и никто не хотел расстраивать Сибил напрасно.

Энни вздохнула, пряча кошелек.

— У него деньги есть? — спросила я.

Она покачала головой.

— Нет… По-моему, он справится. Здесь ему все равно хуже. Может, Кармин устроит его гондольером.

Я живо представила себе Кеннета, бороздящего венецианские каналы с веслом, и чуть не рассмеялась, до того нелепой вышла картина. Не скажу, чтобы меня обрадовало загадочное исчезновение брата Неда, но, пожалуй, оно принесло мне — да и Энни тоже — некоторое облегчение. Вдобавок мы могли утешать друг друга, и мысль о том, что Кеннет укрылся со своим другом-гондольером где-то вдали от Глазго, вселяла некоторую надежду.

Побег Кеннета все восприняли по-разному. Мейбл, несмотря на свою чрезмерную впечатлительность, порой умела с необычайным самообладанием реагировать на самые серьезные потрясения. Так было и в случае с Кеннетом.

— Он взрослый мужчина, — заявила она однажды. — И вполне способен позаботиться о себе. Наверняка сбежал за девушкой.

Быть может, отчасти на Мейбл повлияли перемены в ее собственной жизни: между ней и Уолтером Педеном неожиданно возникло взаимное притяжение. Хотя их роман только начинался, вместо того чтобы хандрить дома или докучать Неду в мастерской, как в прошлом году, Мейбл всю осень проводила с Уолтером и его многочисленными друзьями из Художественной школы, где он вел вечерние занятия. Разношерстная компания состояла из бедных художников и преподавателей живописи, как мужчин, так и женщин, любителей дешевых развлечений — поужинать у кого-нибудь в гостях или посмотреть спектакль на галерке. Красота Мейбл послужила ей пропуском в этот круг эстетов. Благодаря Педену, который поставил себе цель развеселить девушку, та все меньше переживала из-за Кеннета.

К несчастью, Элспет не могла похвалиться подобным хладнокровием. Чем дольше от сына не было ни вестей, ни писем, тем сильнее она тосковала. Разумеется, она не догадывалась о его двойной жизни, и мы с Энни не могли поделиться с ней своими предположениями. Полагаю, открытие, что Кеннет предпочитает мужчин, встревожило бы ее куда серьезнее, чем его побег. Бедняжка Элспет! Как бы мы ни пытались ее успокоить, разлука с сыном причиняла ей немалые страдания.

Впрочем, тяжелее всех отсутствие Кеннета переносила Сибил. Настал миг, когда ей пришлось сказать правду: дядя уехал и неизвестно, когда вернется. От этой новости девочка совершенно утратила покой и весь ноябрь провела в мрачном расположении духа. Она все чаще жаловалась на мигрени и несварения желудка, стала плохо спать и ночью нередко слонялась по квартире. Все эти симптомы проявлялись ярче всего, когда Сибил бранили за злонамеренные выходки. На стенах по-прежнему возникали гнусные рисунки, и вдобавок у девочки появились новые дурные привычки. Например, она взяла моду менять местами предметы в комнате — украдкой, словно маленький шкодливый призрак, — и, хотя вреда это не причиняло, домашним было неудобно и неприятно. Гораздо более зловещим выглядело ее новое пристрастие к спичкам: коробок часто пропадал из гостиной или кухни и неизменно обнаруживался у Сибил в кармане. Как-то раз на полу нашли обугленную берлинскую вышивку Мейбл, а позже — деревянную лошадку Роуз.

В конце концов терпение лопнуло даже у матери Неда. Тридцатого ноября в камине обнаружили сожженную подшивку ее церковных газет «Да восстанет Бог». Элспет была шокирована варварским поступком девочки. Понимая, что на этот раз дочь перешла все границы, Энни отругала ее и в наказание заперла в своей комнате, чем вызвала у Сибил неудержимый приступ ярости.

* * *

Как-то утром, когда мы с Энни мирно шили в гостиной, из прачечной примчалась новая горничная Джесси и, запыхавшись, предъявила нам нечто, напоминающее влажный обгоревший мешок или лоскут, который она нашла в куче золы во дворе. Поначалу мы не поняли, что ее так взволновало, ведь в каминную золу вечно попадает всякий мусор.

Однако когда Джесси развернула перед нами обрывок ткани, мы увидели, что с одной стороны он покрыт масляными красками, и с ужасом поняли, что это вовсе не грязный лоскут, а картина. Кто-то аккуратно вырезал холст из рамы, а затем искромсал ножом или бритвой и опалил почти до неузнаваемости. Впрочем, Энни сразу узнала полотно, поскольку это был ее собственный портрет на голубом фоне, обычно стоявший в мастерской у стены, среди прочих непроданных работ. Теперь же он был безнадежно испорчен.

— Я и решила, что картина хозяйская, — сказала Джесси. — Только не поняла, мистер Гиллеспи ее сам выкинул или как.

В ту пору было немыслимо, чтобы Нед уничтожил полотно — иногда он использовал холсты повторно, нанося краски поверх. Неизвестно, как долго портрет Энни пролежал в яме для золы — возможно, несколько дней. Поскольку Нед не хватился портрета, вряд ли он его высоко ценил. Картина была довольно старой и не годилась на продажу. Тем не менее сам факт варварского уничтожения и возможная угроза для других, более ценных полотен потрясли нас до глубины души. Энни рассказала, что вечером, увидев истерзанный портрет, Нед был крайне огорчен. Не в силах бросить холст в камин, он отнес его в палисадник, вновь закопал в яме для золы и минут десять стоял, молча глядя на кучу пепла, прежде чем вернуться в дом.

Когда Нед и Энни обыскали комнату Сибил, худшие опасения подтвердились. Под кроватью обнаружилась бритва Неда и рама от картины с голубыми обрезками холста по краям — неоспоримое доказательство. Насколько мне известно, Сибил присутствовала при обыске и закатила истерику, когда Нед заглянул под кровать.

С того дня девочке запретили входить в мастерскую. В качестве наказания Гиллеспи обещали отменить празднование Хогманая — главное событие для шотландских детей, которые с нетерпением ждали его целый год, ведь в этот день им разрешалось не ложиться допоздна. Угроза лишиться заветного праздника была для Сибил единственным настоящим наказанием, и потому девочка пообещала вести себя хорошо.

* * *

После этих событий Энни начала терзаться мыслями, что из нее вышла плохая мать. Когда Мейбл вновь предложила показать Сибил специалисту по нервным болезням, Энни отмахнулась, зная, что Нед придет в ужас от мысли, будто у Сибил не все в порядке с головой. Видимо, от отчаяния она прониклась идеей, что причина плохого поведения дочери кроется в городской жизни.

— Это же вредно для нее, Гарриет, — повторяла Энни. — Дым, копоть, сидение в четырех стенах всю зиму… — Она стала рассуждать о том, чтобы увезти дочерей на побережье, в надежде, что морской воздух вдали от Глазго исцелит девочку. — Нужно забрать ее из города.

Так сложилось, что Уолтер Педен унаследовал домик в Кокбернспате и пригласил Гиллеспи пожить у него несколько недель, включая Рождество. Неду, Энни и детям предназначалась единственная полноценная спальня, а Мейбл (которую тоже пригласили) — смежная с ней комнатушка, где раньше держали гусей. Сам же Педен утверждал, что будет счастлив приютиться на матрасе у камина, в крохотной гостиной.

К сожалению, для меня места не нашлось. Когда зашла речь о поездке, Нед предложил, чтобы мы с Мейбл поселились в бывшем птичнике вместе, но после того, как Педен описал его крошечные размеры, несостоятельную идею отвергли. Пожалуй, при желании я бы могла снять комнату в ближайшем пансионе, но мне было неплохо и в Глазго. Моя хозяйка квартиры и ее дочери пригласили меня к себе на Рождество, а вечером я собиралась навестить Элспет, которая ничего не праздновала, считая обычай языческим.

Стоило мне определиться с планами, как вдруг — шестнадцатого декабря, через несколько дней после отъезда Педена и Гиллеспи — неожиданно объявился отчим и пригласил меня на рождественский обед в «Гранд-отель». Учитывая отвращение Рэмзи к переписке, письмо было подвигом с его стороны. Я же обрадовалась, что он не только помнил обо мне, но и хотел провести со мной Рождество. Чем ближе был назначенный день, тем с большей радостью я предвкушала нашу встречу и, возможно, немного нервничала.

Утро двадцать пятого декабря выдалось морозным и ярким. Столик в «Гранд-отеле» был заказан на дневное время, и Рэмзи предложил встретиться в час в чайной комнате, прежде чем мы поднимемся на обед. Тщательно продумав наряд, я пришла значительно раньше, и мне указали наше место у окна. Просидев там с полчаса, я забеспокоилась, не забыл ли отчим о встрече, но выяснилось, что мы не поняли друг друга, и он нетерпеливо дожидался меня наверху, в ресторане. Неудачное начало испортило Рэмзи настроение: он грубил официантам и брюзжал на меня; вино было слишком холодным, а говядина — чересчур жилистой. Только к десерту он немного смягчился и предложил отвезти меня домой в своем экипаже.

— Вы очень любезны, сэр. Буду премного благодарна.

Мне вдруг пришла в голову идея показать отчиму свои комнаты, если у него найдется свободный час. В Квинс-Кресент было довольно мило — чудесный сад с каменным фонтаном; хозяйка, миссис Александер, содержала дом в чистоте; в мою гостиную заглядывали утренние лучи; я сама сшила шторы и украсила каминный экран аппликациями и сухими цветами. Возможно, моя обитель и была скромна, но в ней я начала самостоятельное существование и считала ее домом. Сейчас мне кажется, что я жаждала родительского одобрения. Точнее, даже не одобрения — просто надеялась, что Рэмзи интересуется мной и захочет посмотреть, как я живу.

Экипаж примчал нас на Квинс-Кресент в считаные минуты. В порыве гостеприимства я упустила из головы, что Рэмзи хорошо знает Глазго, и увлеченно показывала ему местные достопримечательности. Когда, забыв о его презрении к «сладенькому», я махнула рукой в сторону шоколадной фабрики, он покосился на фасад здания и процедил: «Угу» — единственное слово за всю дорогу, — в которое вложил весь свой западношотландский скептицизм.

Вскоре мы оказались совсем близко от моих комнат. День угасал, и я начала волноваться, не откажется ли отчим зайти. Впрочем, не успела я и рта раскрыть, как он вышел из экипажа и подал мне руку. Пока я спускалась, он критически оглядел полукруглый ряд домов за спиной.

— Это здесь? Послушай, Гарриет, у меня есть дом в Бардоуи — он сейчас пустует. Можешь там поселиться — это чудная усадьба у озера, называется Мерлинсфилд. Рядом живет пожилая пара — Дьюкерс с женой, они присматривают за домом и помогут тебе освоиться.

Я опешила: предложение свалилось внезапно, как гром среди ясного неба.

— Я… очень мило с вашей стороны, сэр. Не знаю, что и сказать. А где это — Бардоуи?

— О, всего шесть миль от города. Сколько ты платишь за жилье?

Услышав ответ, он нахмурился.

— За весь дом?

— Нет, только две комнаты в мансарде.

Рэмзи потрясенно вскинул брови.

— Боже правый! А так ты сможешь распоряжаться Мерлинсфилдом — это немаленький особняк, и учти, со своей землей. Что касается платы… — Он усмехнулся. — Уверен, мы договоримся.

Его слова смутили меня и немного обескуражили: получается, отчим предлагает мне снимать усадьбу? Или это была неуклюжая попытка пошутить?

— Ты собираешься к себе на юг?

По правде говоря, я еще всерьез не думала, когда вернусь в Лондон — и вернусь ли вообще. Ничто не торопило меня покинуть Шотландию, и пока что мне было там хорошо.

— Нет. Я пока не…

Кивнув, он продолжал:

— Да, еще вот что: в Мерлинсфилде один тип чинит мне крышу и еще по мелочи. Пригляди за ним, если не трудно — что-то долго он там возится. Работы немного, течет всего в паре комнат. Я уж начал подозревать, что он жулик, а у старого Дьюкерса силы уже не те — вряд ли он сможет повлиять. Мне бы кого-нибудь помоложе, чтобы приструнил этого типа… Есть еще парочка дел, если у тебя найдется время. — Рэмзи задрал голову и посмотрел на меня сверху вниз — этот взгляд мне был хорошо знаком с детства. — Как по-твоему, ты справишься?

— Я… не знаю, сэр. Мне кажется, вам скорее нужен управляющий.

Он рассмеялся.

— Управляющий, вот как? Да ты представляешь, какие это деньжищи? Нет-нет, мне нужен свой человек. — Порывшись в кармане, он достал несколько сложенных листов бумаги и протянул мне. — Вот список дел. Покрасить стены, починить мебель и шторы и тому подобное. Кое-что подождет до окончания ремонта крыши, но до этого можно приступить к мелочам. Думаю, они тебе по силам, но можешь нанять маляра, только дешевого и с моего одобрения.

Я пришла в замешательство. Конечно, желание отчима доверить мне усадьбу было весьма лестно, и я хотела доказать ему, что способна справиться с рабочими и так далее. Но с другой стороны, я сомневалась, что хочу поселиться в шести милях от новых друзей.

— Сэр, вы очень добры, но я бы предпочла остаться в городе. Если не возражаете, я бы хотела все обдумать и дать ответ через день-два…

— Ладно, думай, — сухо сказал он. — Дай знать, когда решишь.

— Непременно — и еще раз спасибо за щедрое предложение. Не хотите ли вы зайти — на чай? Прошу, зайдите, зайдите ко мне на чай!

Я мысленно отругала себя за то, что повторяю одни и те же слова, но Рэмзи сосредоточенно изучал свои часы и не заметил моего лепета.

— Нет-нет, — резко сказал он. — Мне пора. Всего хорошего, Гарриет.

В голосе Рэмзи прозвучала нотка недовольства, словно из-за своей нерешительности я упала в его глазах. Он пожал мне руку и сел в экипаж.

— Всего хорошего, сэр! — крикнула я вслед. — Я непременно обдумаю ваше предложение и дам знать как можно скорее — спасибо.

Рэмзи в это время отдавал распоряжения кучеру и не слышал меня. Щелкнули вожжи, и кони умчали экипаж прочь.

Войдя в дом, я услышала, как Александеры играют в фанты и шарады. Хотя они звали меня к себе, по возвращении из ресторана настроение у меня пропало, и я поднялась наверх. В моей комнате царило безмолвие. Я заперлась и стала вспоминать события последних часов. Разочарованная внезапным уходом Рэмзи, я уговаривала себя, что он просто спешил вернуться домой до ночи, но легче не становилось. Похоже, отчим не испытывал ко мне и толики интереса.

К тому же, хотя его предложение очень любезно, наверняка это я окажу ему услугу, если соглашусь. В Мерлинсфилде течет крыша, нужно следить за ленивым рабочим. И не исключено, что мне же еще и придется платить ренту, уж не говоря о сорока семи мелких ремонтах, требующих внимания (Рэмзи пронумеровал строчки в списке). Идея вроде бы родилась у него стихийно — а между тем случайно ли список работ оказался у него в кармане в Рождество?

Настроение у меня вконец испортилось. Оглядевшись, я внезапно увидела свою гостиную глазами отчима — бедной и ободранной. Из-за праздника дочь миссис Александер Лили не приходила убирать, и все было так, как я оставила утром: немытые чашка с блюдцем на столе, платье, висящее на спинке стула, пятно на линолеуме в кухонном уголке — видимо, за завтраком я случайно пролила кофе.

Однако я снова напрасно заболталась о Рэмзи, как пьяный дворецкий, который вечно ошибается дверью.

 

8

Спустя неделю, вечером тридцать первого декабря, я пожелала миссис Александер и ее дочерям счастливого Нового года и вышла в ночь. В воздухе пахло серой. С утра лил дождь, но к обеду небо прояснилось, и пришло резкое похолодание. Тротуары сковала льдистая корка, дома укутала морозная мгла — такая густая, что сквер в центре Квинс-Кресент почти исчез из виду. Впрочем, таинственность тумана была мне по душе. Нед и Энни недавно вернулись из Кокбернспата. Последние несколько недель Сибил была на удивление послушной, и Гиллеспи решили не отменять празднование Нового года. Я с радостным волнением предвкушала первый настоящий Хогманай в их компании.

Наверное, на самом деле туман был предвестником беды. Переходя Уэст-Принцес-стрит, я обогнала медленно ползущий кэб. Кучер с горящим факелом вел коня под уздцы, предупреждая о своем приближении. Чуть дальше какой-то мальчуган, рыдая, цеплялся за ограду Академии: видимо, потерялся — наверное, в двух шагах от дома. Я присела рядом, чтобы предложить помощь, как вдруг рядом возникла остроносая девчушка на несколько лет постарше мальчика.

— Вот ты где! — Она сгребла малыша в охапку и уволокла в метель, приговаривая: — Хорош реветь, я уже тут!

В начале Стэнли-стрит под тусклым желтоватым фонарем беседовали какие-то рабочие, покуривая трубки. Какой-то прохожий крикнул им по пути:

— Как жизнь, парни?

Один из рабочих, сплюнув в сточную канаву, безразлично обронил:

— Понедельник…

По пути к дому Гиллеспи мое пальто насквозь пропиталось влагой, а ноги и лицо совсем занемели, несмотря на теплую одежду, сапоги и перчатки.

К двери подъезда спустилась горничная Джесси. Она служила у Гиллеспи уже несколько недель и производила впечатление прилежной. Я считала ее несколько грубоватой, но по пути наверх попыталась поддержать разговор.

— Ну что, Джесси, хорошо отпраздновала Рождество?

— У нас Рождество — не такой важный праздник, мисс Бакстер, как у вас на юге.

Ах да, «у вас на юге». По мнению Джесси, «этим южанам» нельзя доверять.

— Разумеется, — ответила я. — Тогда с Новым годом тебя!

— Еще даже восемь не пробило.

С этими словами горничная скрылась в глубине коридора. Видимо, помимо англосаксонского происхождения, в ее глазах я совершила еще один грех — поспешности.

Я вошла в пустой коридор: судя по грохоту стульев, Джесси хлопотала в столовой. Из кухни показалась Энни в переднике, растрепанная и перемазанная мукой. Вид у нее был взволнованный, но счастливый.

— Гарриет! — вскричала она и бережно, стараясь не запачкать мою одежду мукой, обняла меня и поцеловала в щеку.

К полуночи должны были прийти лишь несколько ближайших родственников и друзей. Большинство гостей ожидалось после того, как пробьет двенадцать: местные художники, младшие учителя из Художественной школы, некоторые соседи, продавцы из лавки, парочка бродяг из компании Элспет и несколько ценных клиентов «Шерсти и чулок» («но не чересчур солидных», по словам Энни). Вешая мое пальто, она объяснила, что детей забрала соседка снизу, миссис Колтроп, чтобы мы могли заняться подготовкой к празднику.

— Правда, они вот-вот вернутся, — добавила она.

В кухне царила суматоха. Везде стояли всевозможные блюда на разных этапах приготовления, все вокруг покрывал тонкий слой муки. Я принялась освобождать место на столе, чтобы заняться печеньем.

— Как ваша поездка? — спросила я.

— Прекрасно! Сибил просто преобразилась, да и всем нам отдых пошел на пользу. Мы много гуляли, а Нед рисовал эскизы. Морской воздух, ни капли этого тошнотворного дыма! Вот бы пожить там немного.

— Наверное, в Кокбернспате очень красиво — порт и тому подобное.

— Да. — Энни смутилась. — Вам надо — непременно надо поехать с нами в следующий раз. Просто домик такой крошечный…

— Боже мой, это так мило с вашей стороны!

Неожиданно мне стало жарко. Конечно, в кухне была парилка, но меня озадачило смущение Энни. Мне и в голову не приходило, что им следовало пригласить меня вместо Мейбл. Она ведь член семьи — и вдобавок у нее только начинался роман с Педеном.

— Вы скоро туда вернетесь? — быстро спросила я.

— Ох, Нед охотно переехал бы насовсем — но у него масса дел тут, и портрет «герцогини» еще не закончен.

— Ах да — ее светлость. Как идет работа? Надеюсь, вскоре Нед сможет писать для себя.

Не успела она ответить, как в дверь постучали. Энни вздохнула и заторопилась в коридор, крикнув:

— Джесси, я открою. Наверное, это девочки.

Итак, миру и спокойствию в квартире пришел конец. Энни задержалась в дверях поговорить с миссис Колтроп. Тем временем Сибил проскользнула в кухню. Не глядя на меня, он направилась прямо к коробке с тортом и дернула за завязки.

— Что это?

— Это торт, дорогая, для твоей мамы. Тебе понравилась поездка?

Девочка бросила на меня злобный взгляд. Может, она немного и поправилась в Кокбернспате, но лицо осталось таким же землисто-серым.

— Можно посмотреть на торт?

— Не сейчас.

Сибил умоляюще заломила руки, лихорадочно сверкая глазами.

— Ну пожалуйста! Гарриет, можно я открою, пожалуйста?!

— Нет, дорогая, — твердо сказала я. — Сначала откроет мама, это же ее торт.

— А он шоколадный?

— Нет.

— Вишневый?

— Нет.

— С коринкой?

Так могло продолжаться до бесконечности, но в эту минуту пришли Энни с Роуз, и я отвернулась от Сибил. Я знала, что Энни не наряжает елку, но не успела выяснить, как они с Недом относятся к обмену подарками.

— Энни, надеюсь, вы не против, что я принесла вам рождественские подарки.

— Ура! — Сибил принялась скакать вверх и вниз, выкрикивая какую-то тарабарщину, и Роуз, которая всегда подражала сестре, последовала ее примеру.

— Как мило, — сказала Энни. — Не беспокойтесь, в этом году мы обменивались подарками. Я даже украшала камин остролистом — только не говорите Элспет. — Она притворилась испуганной, как нашалившая школьница, и мы дружно рассмеялись. — У нас тоже для вас кое-что есть.

— Великолепно! А Нед дома? Может, откроем подарки вместе?

Она мотнула головой.

— Он будет позже, тогда и откроем.

Чтобы девочки не проказничали, пока мы работаем, я выдала им миску с водой и немного муки, и они какое-то время готовили кашицу, правда, без особого рвения. Энни варила пунш — вино с апельсинами, сахаром и специями. В воздухе разливался аромат гвоздики и корицы, и, хотя в кухне было еще не прибрано, я подумала, что Неду понравится эта уютная домашняя сцена. Вскоре Энни закончила варить пунш и принялась начинять волованы. Я раскатывала тесто для печенья, а Сибил, бросив миску с мучной кашицей, стояла у стола и зачарованно таращилась на утыканные гвоздикой апельсины, поблескивающие в кастрюле с красным вином.

Уже в который раз я невольно задалась вопросом, что происходит в ее странной маленькой головке. Вот и сейчас Сибил протянула руку к кастрюле и уже собиралась потрогать апельсин, но я демонстративно кашлянула и притворно нахмурилась. В ответ она захихикала и ускакала в коридор. В тот же миг открылась входная дверь, раздался крик Сибил «папа!» и кряхтение — видимо, Нед подхватил ее на руки.

— Моя ты девочка, — ласково сказал он.

Затем все стихло. Хотя дверь к Сибил была приоткрыта, со своего места я ее не видела; в коридоре по-прежнему была полная тишина, и мне стало любопытно, что там происходит. Я взглянула в сторону печи. Энни сидела и с отсутствующим выражением лица смотрела на огонь, а Роуз играла у ее ног. Из-за двери кухни не доносилось ни звука. Быть может, Нед пролистывал почту у вешалки, но почему тогда не было слышно шуршания бумаги или треска открываемых писем? В любом случае, пора было ставить печенье в духовку. Обходя стол, я бросила взгляд в коридор и тут увидела их. Нед замер, держа Сибил на руках. Она обхватила его ногами за туловище и положила голову ему на плечо; он ласково покачивал ее из стороны в сторону. Не замечая меня, оба умиротворенно смотрели куда-то вдаль. Это был сокровенный миг — миг нежности между отцом и дочерью. Я чувствовала себя свидетелем чего-то очень интимного и необычного, что нельзя описать словами. Опасаясь, что меня заметят, я бросилась ставить фигурные печенья на огонь. В лицо мне дохнуло жаром из духовки — раскаленной, словно кузнечный горн. Я с лязгом захлопнула металлическую дверцу, а когда обернулась, Энни подняла младшую дочь на ноги и сказала:

— Роуз, покажи Гарриет свой рождественский подарок.

Девочка смутилась, как всегда, когда оказывалась в центре внимания. Поскольку Сибил считалась в семье «паршивой овцой», Роуз доставалось больше ласки и похвал. Она всегда была любимицей матери, а в последнее время и Элспет, которая все еще оплакивала свою подшивку газет и вместо Сибил отдавала всю нерастраченную нежность ее сестре.

Наверное, чтобы не поссорить девочек, им вручили абсолютно одинаковые подарки: серебряные цепочки с изящной перламутровой подвеской. Если не считать естественных выпуклостей на перламутре, кулоны ничем не отличались друг от друга, и, чтобы различать их, на серебряной подложке выгравировали имена сестер. Поддавшись на уговоры, Роуз трогательно задрала подбородок и протянула мне подвеску.

— Смотри, там мое имя, — пролепетала она.

— Повезло тебе, правда?

Малышка кивнула и улыбнулась пухлыми розовыми губами, гордо глядя на обновку. Как сейчас помню игру света на кусочке перламутра, голубые, розовые и зеленые блики на пальчиках Роуз и мягкий пушок на щечках.

Я не в силах продолжать; воспоминания растравили мне душу.

* * *

По мнению Элспет, рождественские подарки были символом предосудительного стяжательства и невоздержанности. К несчастью, в тот вечер она застала нас за распаковыванием подарков друг для друга. Я купила девочкам книги, Энни — перчатки, а Неду — мягкий шарф; Гиллеспи вручили мне подушечку для булавок. Стоило мне начать ее разворачивать, как открылась входная дверь и вошла Элспет, восклицая что-то об ужасном холоде.

Услышав голос матери, Нед беззлобно выругался себе под нос, запихал шарф под диванную подушку и велел девочкам отойти с книгами в угол. Мы с Энни схватили упаковочную бумагу и бросили в огонь, надеясь избежать неловких объяснений.

— Спасибо вам большое, — пробормотала я, пряча игольницу в сумочку.

Элспет возникла на пороге со свойственным ей визгливым смехом. Я заглянула в огонь: бумага еще не сгорела, но, к счастью, мать Неда ничего не заметила, увлеченно описывая туман на улице.

— Не видно собственную руку, даже если подносишь ее к лицу! А мороз! Подумать только, бедный Кеннет тоже где-то мерзнет!

— Вряд ли он мерзнет, — рассудительно заметил Нед.

— Но где он? — продолжала Элспет. — И почему до сих пор не написал? В Лондоне эти ужасные убийства… А он небось скитается по улицам Уайтчепела, один, не зная дороги.

— Мама, у нас нет резона подозревать, что Кеннет в Лондоне, — возразил Нед. — Он точно так же мог поехать и в Тимбукту. Где бы он ни был, уверен, с ним все хорошо.

— Что нам остается, кроме надежды. — Элспет молитвенно возвела руки к потолку.

— В самом деле, — сказала я. — А даже если он в Лондоне, не стоит переживать из-за этих убийств. Ведь известно, что все жертвы — женского пола. Кеннету ничего не угрожает — если только он не начал носить юбки.

Глупая шутка вырвалась у меня прежде, чем я успела подумать. Возможно, я вспомнила Кеннета на рисунке Финдли — нарумяненного и в нижней юбке. Я встретилась глазами с Энни — она выглядела немного встревоженной, — и между нами как будто состоялся безмолвный разговор. Конечно, Энни знала карикатуру только с моих слов, но, вероятно, представила себе ту же картину. Она подняла бровь и втянула щеки, словно ее что-то развеселило. К счастью, наш обмен взглядами остался незамеченным, но я тоже едва сдержала смех и, чтобы перевести дух, взяла чайник и отправилась в кухню за кипятком.

Проходя мимо столовой, я увидела Роуз — уцепившись за завязки передника горничной, она раскачивалась из стороны в сторону, а Джесси пыталась протирать бокалы. Дверь в кухню была полуприкрыта, и, так как руки у меня были заняты чайником, я толкнула ее спиной, а обернувшись, застала Сибил: девочка с виноватым выражением лица отскочила от стола, уставленного аппетитными блюдами.

— Кыш, — сказала я, и она, опустив голову, выбежала из кухни.

Не знаю, действительно ли я видела, как Сибил прячет что-то в карман передника, или старость сыграла с памятью злую шутку. Как бы то ни было, тогда я не придала этому случаю никакого значения.

* * *

В половине десятого прибежала Мейбл, раскрасневшаяся — как мне сначала показалось, от мороза. Когда через минуту раздался звонок в дверь и Джесси впустила Уолтера Педена, я заподозрила, что для румянца Мейбл есть другие причины. Похоже, они с Уолтером пришли вместе, но условились зайти по отдельности. Вероятно, в Кокбернспате события развивались успешно. Правда, по словам Энни, Элспет еще не знала о романе дочери.

До полуночи к нам присоединились еще несколько человек. Помимо парочки флегматичных типов из Художественной школы (разумеется, настоящая богема опаздывала), большинство гостей пригласила мать Неда. Несколько евреев поначалу растерялись, но, заметив шахматную доску Неда, оживились и устроили мини-турнир за обеденным столом. Преподобный Джонсон — американский пастор Элспет — всю ночь просидел при ней, отлучаясь только за едой и напитками. Элспет всегда чрезвычайно воодушевляло его общество, и они все время громко гоготали по малейшему поводу, так что содрогались стены и звенело в ушах, а гости вынужденно разбредались из столовой.

Пожалуй, было только к лучшему, что остальных ждали после двенадцати: Нед и Энни отправились в спальню переодеться и не возвращались целый час, предоставив нам присматривать за детьми и накрывать на стол. Никто не руководил праздником, однако к тому времени я уже знала, что у Гиллеспи заведено не утруждать себя условностями. Я помогала Джесси расставлять закуски, Мейбл читала девочкам подаренные мной книги («Волшебная лавка» для Роуз и «Неряха Питер» для Сибил), а Педен любезно вызвался развлекать Элспет и пастора беседой при условии, что ему будут регулярно подавать пунш.

Наконец вышел принарядившийся Нед — в любимом твидовом пиджаке и рубашке с низким воротом вместо ненавистной вечерней одежды — и тут же взялся готовить «горячую пинту» для тех, кто, подобно ему, не выносил вина. Вскоре появилась Энни в светло-зеленом платье; на шее у нее красовался подарок мужа — серебряная брошь с кулоном в форме сердечка, инкрустированным жемчугом, зелеными стразами и турмалинами. (Тогда я удивилась, что Нед позволил себе такую трату, но позднее, занимаясь счетами семьи, обнаружила, что профессор Уркварт заплатил за портрет жены вперед.) Мейбл выглядела очень элегантно в приталенном черном платье с пышными рукавами. Она похудела, возможно, отчасти благодаря роману с Педеном, но еще и потому, что пристрастилась к курению — еще одна тайна от матери. Лично я подозреваю, что она могла выкурить всю пачку перед носом у Элспет, и та бы ничего не заметила. Однако пятьдесят лет назад, как вы помните, немногие женщины смели курить на публике. К тому же Мейбл побаивалась матери и жаждала ее похвалы, поэтому всегда старательно заглушала запах табака одеколоном и мятными леденцами.

К радости детей, им разрешили лечь позже обычного. Сибил дала фортепианный концерт, во время которого сыграла несколько слащавых гимнов и спиричуэлсов. Полагаю, она пыталась помириться с бабушкой. Вдова громко аплодировала вместе с нами, однако ее похвалы звучали менее восторженно, чем раньше, и Сибил была разочарована. Затем Элспет устроилась на стуле у буфетной стойки и принялась болтать без умолку, не забывая подкладывать себе закуски.

Где-то после одиннадцати, когда старый год все никак не уходил (единственный час в году, который почему-то всегда длится вечность), девочек наконец отправили спать. Поначалу Сибил жалобно протестовала, но — помню, мне показалось это странным, — когда Энни велела ей вести себя хорошо, резво побежала наверх, загадочно хихикая. Нед отправился следом, чтобы почитать дочкам новые книги на ночь.

Выскользнув из столовой, я заглянула в пустую гостиную и опустилась на диван, наслаждаясь минутами одиночества. Можно было под вежливым предлогом уйти домой, но я еще надеялась улучить момент для разговора с Недом. В столовой на это рассчитывать не приходилось, а сидя на диване, я могла бы окликнуть его по дороге из мансарды. Увы, почти сразу в гостиную вприпрыжку ворвался Уолтер Педен. За последние месяцы я в чем-то прониклась к нему симпатией. Он был ужасно самодоволен (впрочем, как и Мейбл), но вполне безобиден при всей своей несуразности. К моему удивлению и восторгу, Уолтер по секрету сообщил, что сегодня сделал Мейбл предложение, и она согласилась. Он собирался объявить о помолвке после полуночи.

— Примите мои самые искренние поздравления, — сказала я. — Я так рада за вас обоих.

— Спасибо, Хетти. Мейбл уже продумала, как рассаживать гостей на свадебном завтраке, — конечно, вы будете за главным столом. Она хочет пригласить полгорода — и волнуется, поместимся ли мы все в столовой дома номер четырнадцать. — Осушив бокал, он вскочил на ноги — бледный, с испариной на лбу. — Вы сделали доброе дело, Гарриет, очень доброе.

Похоже, он вбил себе в голову, будто это я свела их с Мейбл — какое преувеличение! Я всего лишь однажды договорилась с ними обоими о встрече в «день открытых дверей» в Ботаническом саду, а затем не смогла прийти. В результате Уолтер и Мейбл оказались наедине во влажной и плодородной теплице.

— Позвольте принести вам что-нибудь выпить, — сказал Педен. — Пунш весьма хорош.

На мой вкус, пунш был горьковат, и я ограничилась одним бокалом.

— Нет, спасибо, я уже выпила предостаточно. Может, позже.

Потоптавшись вокруг меня в привычном танце, он вдруг неожиданно развернулся и выскочил в холл. Я уже собиралась последовать за ним, как вдруг по лестнице сбежал Нед и уверенным шагом вошел в гостиную. Увидев меня, он остановился как вкопанный.

— Простите, Гарриет, я думал, все в столовой.

— О, не обращайте на меня внимания — я просто хотела минутку посидеть в тишине.

— Вообще-то я потерял свою… — Он оглянулся, рассеянно ощупывая карманы. Увидев его табак на каминной полке, я встала и подала ему кисет. Пока я усаживалась, Нед стоял у очага и шевелил пальцами в кожаном кисете, измельчая табак, прежде чем набить трубку.

— Как вам праздник, Гарриет? — помолчав, спросил он.

Только я собралась ответить, как у двери послышалась возня, и на пороге возникла Роуз — бледная, в ночной сорочке, она неотрывно смотрела на нас, как маленький призрак. Подняв руки, потянулась к Неду.

— Папа!

— Ох, Роуз, — устало вздохнул Нед. — Давай спать, моя умница.

— Позвольте мне, — сказала я, вставая.

— Гарриет, вы уверены?

Не слушая его возражений, я взяла Роуз за руку и, захватив свечу, повела малышку наверх. В ее крошечной спаленке было темно, но от пламени свечи влага на потолочном окошке засверкала, как расплавленное золото. За окном сгустилась непроглядная тьма, словно дом укрыли плотным одеялом — одеялом тумана. Уложив девочку, я отправилась вниз. Странно, но привычный подъем по лестнице дался мне на удивление тяжело, и я решила отдышаться на узкой площадке. С реки доносился жалобный вой туманного горна; время от времени звучала ответная сирена. Дверь в комнату Сибил была распахнута. Подняв свечу, я заглянула внутрь: судя по всему, девочка спала — по крайней мере, лежала неподвижно, как кокон, под стеганым одеялом.

К счастью, когда я вернулась в гостиную, Нед еще не ушел: он сидел на диване и курил трубку. Я сообщила, что с Роуз все в порядке.

— И как мы раньше жили без вас? Нужно прогнать Джесси и поселить вас в мансарде. Не подумайте, что я предлагаю вам быть горничной…

Я рассмеялась, затем вынула из-под подушки скомканный шарф и передала Неду.

— Отличная вещь, — сказал он, разворачивая подарок. — Будет очень кстати, если погода не наладится. Чердак весь вымерз.

Поскольку мастерская находилась прямо под крышей, летом там стояла ужасная жара, и Нед обычно работал без пиджака, но зимой резко холодало, и ему приходилось кутаться в жилет, вельветовую куртку, берет и митенки; для особо морозных дней он смастерил забавное пончо, прорезав дыру в старом одеяле.

— Если бы вы нашли дом побольше, то устроили бы себе более удобную мастерскую, — сказала я. — Вам это более-менее по карману, если взять квартиранта.

Нед кивнул.

— Вообще-то, мне очень понравилось в Кокбернспате. Если бы не эти чертовы портреты в Глазго… Никогда не думал, что скажу это, но там ко мне приходит вдохновение. Правда, пока мы не можем туда поехать, потому что… — Он осекся, словно чуть было не сболтнул лишнего.

— Что?

— А, есть одна хорошая новость — просто Энни еще не знает.

— О, тогда я не настаиваю.

— Да я скажу ей сегодня. Прошу вас, не упоминайте об этом какое-то время, но мне… гм… предложили персональную выставку в галерее Гамильтона, в апреле.

— На Бат-стрит? Это же чудесно! Энни обрадуется.

— Вряд ли, — вздохнул он. — Ведь это значит, что я должен закончить последний портрет и работать над картинами для выставки… а Энни наверняка мечтает поскорее вернуться в Кокбернспат, но…

Он помрачнел, но я не удержалась от смеха.

— Ах, Нед, вы сейчас выглядите в точности как при нашей первой встрече. Тогда вы тоже так хмурились.

— Да? Наверное, из-за Гамильтона — или Лавери.

— Нет, при самой первой встрече.

Он непонимающе уставился на меня, но, вспомнив, кивнул.

— Ах, тогда! Вечно забываю о ней.

— Этот ужасный куратор!

Нед рассмеялся.

— Да-да, точно.

— Вы еще потеряли запонку, помните? И мы вместе ее искали.

— Правда?

Пока мы разговаривали, я краем уха постоянно слышала какой-то шум в холле: хлопнула дверь, потом раздались торопливые шаги в коридоре, кто-то забарабанил в дверь уборной и несколько раз сработал сливной бачок. Потом Энни крикнула:

— Уолтер! Уолтер!

Через мгновение она ворвалась в гостиную, испуганная и почему-то изможденная.

— Дорогой, с Уолтером что-то не то.

Нед вскочил на ноги.

— Что случилось?

— Ему нехорошо. — Энни сглотнула. — Он заперся, а мне туда надо, потому что я… меня… — Она согнулась вдвое, зажав руками рот.

На шум прибежала Элспет.

— Что происходит? Энни, что с тобой?

Энни обернулась.

— Все хорошо.

Не успела она это проговорить, как из ее рта ударила зеленовато-сизая струя, забрызгав турецкий ковер и лучшее платье Элспет. Нед бросился к жене, и я была готова мчаться на кухню за салфеткой, когда поняла, что мне самой ужасно дурно. Я поковыляла мимо Элспет в уборную, откуда как раз вышел Уолтер, вытирая губы платком, ринулась внутрь и захлопнула дверь. О дальнейшем позвольте стыдливо умолчать.

* * *

Разумеется, не было и речи о том, чтобы праздновать Хогманай дальше. Когда я вышла из уборной, пошатываясь, но избавившись от тошноты, преподобный Джонсон и еврейские гости уже успели откланяться, а Энни лежала у себя в спальне; Мейбл и Джесси бегали вокруг нее с мисками и влажными полотенцами. Увы, никакими губками не удалось спасти платье Элспет, и ей пришлось уйти. Педена отвели домой приятели из Художественной школы, а Нед отправился на поиски доктора, который согласился бы приехать в новогоднюю ночь. Мне предлагали остаться у Гиллеспи до прихода врача, но по правде говоря, хотя меня уже не мутило, я нечеловечески устала и продрогла и больше всего на свете хотела отдохнуть. Мейбл любезно проводила меня по туманной улице до Квинс-Кресент, где я уверила ее, что иду на поправку, и мы расстались. Она вернулась в дом номер одиннадцать, чтобы отсылать новых гостей, а я залезла в постель и погрузилась в блаженное беспамятство под грустную колыбельную ночных колоколов и далеких пароходных гудков.

 

9

По счастью, той ночью никто из нас серьезно не пострадал: недомогание продлилось лишь несколько часов, даже у Педена, которому пришлось особенно худо. Осмотревший его доктор сначала предположил, что пациент просто-напросто хватил лишнего, но позднее изменил свой диагноз, когда обнаружил аналогичные симптомы у Энни. Решив, что, скорее всего, они «что-то не то съели», доктор прописал каломель и содовые порошки. От мысли, что виновата ее стряпня, Энни пришла в ужас. Однако, по мнению Педена, причина крылась в чем-то другом, ведь они с Мейбл поужинали у друзей, и он весь вечер не притрагивался к угощению — не проглотил даже крошечного пирожка.

По правде говоря, он нас озадачил. Боли в желудке и тошноту испытывали всего три человека: Энни, Педен и я. Энни пробовала все блюда еще во время приготовления, а за ужином лишь немного поклевала закуски. Без ее участия испекли только черный кекс и торт, который я принесла в подарок. Я съела три блюда: волован, ломтик черного кекса и кусочек торта. Получается, меню у нас с Энни отчасти совпадало, но все же не было полностью одинаковым. А значит, как я сообщила ей наутро, когда она зашла меня проведать, вместо еды следовало обратить внимание на напитки.

— Я пробовала горячий эль, — сказала я. — Может, туда попали тухлые яйца? Но тогда Нед бы тоже отравился. Еще я выпила бокал пунша. И мы все пили чай перед приходом Элспет, помните?

Энни была бледной и встревоженной, но в остальном как будто оправилась от тяжелой ночи.

— Позже я снова пила чай, — сказала она. — А кроме этого — только пунш.

Я задумалась.

— Пожалуй, чай тут ни при чем.

— Уолтер пил пунш — собственно, он больше ничего и не пил.

Мы переглянулись.

— Вы ведь резали апельсины — они были нормальными на вид? — спросила я.

— Вполне, — немного обиженно ответила Энни.

— Где вы их купили?

— У Маклура, в бакалее, но они выглядели как обычно.

— А корица?

— На вид была отличная.

Вскоре нам предстояло узнать, что ни апельсины, ни специи не были испорчены, а отравление было отнюдь не случайным.

* * *

Около полудня, возвратясь на Стэнли-стрит, Энни обнаружила, что Джесси до сих пор наводит порядок. Из-за поразившего нас недуга в квартире царил хаос, и всю домашнюю работу пришлось оставить на утро. Джесси вымыла посуду и пыталась оттереть пятна с ковра в гостиной. Достав из мусорного ведра пропитанные вином апельсины и специи, Энни принялась разглядывать их и ворочать ложкой, однако толком не знала, что искать. Поскольку явных признаков гнили или плесени не обнаружилось, она заключила, что причину отравления не рассмотреть невооруженным глазом. Тогда она отправилась в мансарду. Девочки с Недом ушли в гости к Элспет, и Энни решила прибраться в их спальнях, пока никто не мешает.

Начав с комнаты Роуз, она вскоре перешла к Сибил и именно там сделала злосчастное открытие. Среди разбросанной на полу одежды валялся передник дочери, который обычно висел на кухне. Сибил надевала его накануне. Взяв передник в руки, Энни обнаружила, что передний кармашек топорщится. Сперва она решила, что девочка снова стащила с кухни спички — это неизменно сердило и расстраивало Энни. Со вздохом она пошарила рукой в кармане и неожиданно вместо коробка вынула смятый бумажный шарик — в расправленном виде шарик оказался пакетиком порошка, которым в те годы травили крыс и мышей. Пакетик был пуст и усеян загадочными темными пятнами, в складках остались крошки сине-черного яда.

По словам Энни, сначала она растерялась, поскольку никогда не покупала ничего подобного. В доме номер одиннадцать, как и в соседних, действительно водились мыши — какой-то особенной породы: темные и совсем крошечные, не крупнее головки чертополоха. Если затаиться, порой можно было увидеть, как эти мелкие грызуны шныряют по полу, охотясь за хлебными крошками. Энни говорила, что с ними бесполезно бороться — мол, они от этого только размножаются, — и предпочитала мирное сосуществование. Следовательно, она не могла понять, откуда взялся пустой пакетик, пока не вспомнила, что на днях девочки были у миссис Колтроп. Убедившись, что именно там Сибил разжилась ядом, Энни направилась вниз, чтобы поговорить с соседкой.

Проходя по коридору, она заметила на стуле вымытую чашу для пунша — должно быть, Джесси не успела унести. Энни подумала, что надо бы ее убрать, и, как она позже рассказывала, только в этот миг — опустив глаза на смятый пакетик — оцепенела, пораженная страшной догадкой. Ломая голову, где Сибил раздобыла яд для грызунов, она не видела связи с событиями прошлой ночи. Внезапно Энни почувствовала дикую слабость и на подгибающихся ногах кое-как доплелась до кресла в гостиной. Какое-то время она сидела полностью оглушенная, затем стала рассматривать комнату. На обоях светлели пятна — следы гадких рисунков, которые ей пришлось оттирать. В углу валялась деревянная лошадка: ее нашли в камине обугленной, и поэтому Роуз играть с ней отказывалась. На пианино лежала вышивка, которую Энни пришлось начать заново после того, как она обнаружила первую изорванной в клочья. Ощущая тошнотворную тупую боль в груди, она опустила глаза на пустой пакетик и с ужасающей ясностью поняла, чем мы отравились накануне ночью и по чьей вине.

* * *

Бедная Энни! Осознать такое, будучи матерью, наверняка страшное потрясение. Полагаю, сначала она прослезилась — беззвучно, чтобы не услышала Джесси. (Разумеется, меня там не было, но впоследствии Энни посвятила меня во все подробности, и я надеюсь, что достоверно излагаю события.) Наконец она вытерла глаза, набросила пальто, положила пустой пакетик в карман и отправилась к свекрови, в дом номер четырнадцать.

Ей открыла Джин, горничная Элспет. Ее хозяйка, судя по всему, отправилась с визитом в тюрьму на Дьюк-стрит, но Нед, Мейбл и девочки сидели в гостиной. Сибил как обычно хандрила и встретила мать угрюмым взглядом. Энни позвала Джин, которая собиралась вернуться в кухню, и попросила присмотреть за девочками внизу. Сибил и Роуз любили играть на нижнем этаже — там было столько интересного: шкафчики и стеллажи, кладовая и кухня, и конечно, спальни — не только Джин, но и Мейбл, и сбежавшего Кеннета. Роуз, взяв горничную за руку, весело потопала на лестницу, а Сибил с несчастным видом потащилась следом. Как только они ушли, Энни закрыла дверь гостиной и предъявила Неду и его сестре пакетик из-под яда, объяснив, где она его нашла и что об этом думает.

Конечно, Нед сразу не поверил Энни и заявил, что она «мелет немыслимый вздор». Пощупав пакетик, лежащий на столе для шитья, он возмутился:

— Она наверняка нашла его на улице — на заднем дворе, например. Думаю, она понимала, что он опасен, и положила в карман, чтобы уберечь других детей.

Молчавшая до сих пор Мейбл взяла картонный пакетик в руки и осмотрела.

— Это наш яд, — сказала она.

— Что? — ошарашенно спросил Нед.

— Я сама его купила прошлым летом. Не помнишь? Мыши тогда совсем обнаглели, и мы с Джин смешали отраву с патокой, намазали на хлеб и разбросали по всему этажу. Но потом мы постоянно находили дохлых мышей в кувшинах с водой у кровати — яд вызывает жажду. У Джин сердце останавливалось всякий раз, когда в раковине корчилась очередная жертва. Словом, мы сдались, но пакетик сохранили в шкафу, возле кухни. По крайней мере, там я его последний раз видела. В нем оставалась совсем капля порошка.

— Отраву она могла подобрать где угодно, — настаивал Нед. — Ее повсюду продают.

Мейбл презрительно хмыкнула.

— Продают, но этот пакетик я хорошо помню — на нем пятна от патоки. И ярлык был разорван точно в этом месте. Сомнений нет, это наш яд.

— Выходит… — неуверенно проговорила Энни, — Сибил на днях положила его в карман и принесла к нам в дом… а потом?..

— Что? — Нед рассмеялся. — Высыпала в пунш — чтобы отравить нас?

Мейбл замялась.

— Кстати, я видела его в шкафу пару дней назад, и, по-моему, Сибил с тех пор сюда не приходила.

— Но все, кто пил пунш, заболели, — сказала Энни. — А пакетик нашелся в переднике Сибил. Ты же ее знаешь, Нед…

— Довольно, — отрезал он. — Я не хочу об этом слышать, и Сибил говорить не разрешаю. Нельзя ее обвинять — она не сделала ничего дурного. Выбрось этот пакетик, не будем о нем больше. Наверняка вино прокисло — вот и все. Я вообще не понимаю, как ты пьешь эту гадость.

— Я взяла отличное вино, — возмутилась Энни.

Нед поднялся и взглянул на часы.

— Ну, мне пора домой…

Энни рассердилась: ему всегда проще уйти, чем обсуждать что-то неприятное.

— Согласись, странное совпадение. — Мейбл выразительно посмотрела на брата.

Он промолчал и повернулся к жене.

— Ты идешь?

Энни бросила отчаянный взгляд на золовку и, положив пакетик в карман, побрела за мужем. Он позвал детей, и они толпой пошли через дорогу. Нед шагал впереди, так что Энни не могла с ним заговорить.

* * *

Первое января — традиционный выходной в Шотландии. Обычно его проводят, навещая друзей и родных или просто собираясь веселой компанией, и Энни задело, когда, переступив порог квартиры, Нед отправился в мастерскую и объявил, что поработает несколько часов до темноты. Она осталась с детьми одна, поскольку Джесси отпросилась проведать семью.

Из-за своих подозрений Энни невольно опасалась Сибил, которая все так же пребывала в мрачном расположении духа. Девочка слонялась по дому, задирая Роуз и бросая унылые взгляды на мать. Решив провести эксперимент, Энни дождалась, пока сестры убегут в столовую, и дрожащими руками положила пакет с ядом на пол в центре гостиной. Когда девочки вернулись, Энни сделала вид, что подрубает подол юбки, а сама краем глаза наблюдала за ними. Сибил пошла прямиком к своей кукле, не замечая отравы. Роуз увидела пакет и потянулась к нему, но Энни опередила ее. Только тогда Сибил проявила какой-то интерес к находке.

— Что это?

Энни с показным удивлением уставилась на картонный пакетик.

— Не знаю. А ты как думаешь, дорогая?

Опустив подбородок, девочка состроила знакомую гримасу, которую Энни истолковала так: «Мама, можешь считать меня дурой, но на самом деле дура — это ты».

— Откуда я знаю?

Девочка с блеском в глазах уставилась на пакетик. Энни, боясь оставшихся крупинок отравы, швырнула его в огонь и вздохнула с облегчением, когда картон почернел по краям, съежился и, наконец, вспыхнул ярким пламенем. Она гадала, как понять реакцию Сибил: девочка вроде бы не узнала яд, но вдруг это очередное проявление ее лживости?

* * *

Разумеется, вскоре известия об отраве, найденной в кармане передника Сибил, дошли и до Элспет: Мейбл подробно пересказала ей всю историю в тот же вечер. Судя по всему, Элспет нетрудно было убедить, что внучка способна подсыпать в пунш любую гадость. Когда через несколько дней мы встретились в кафе, вдова Гиллеспи бушевала, уверившись, что с Сибил нужно «разобраться» раз и навсегда.

— Нужно что-то делать, — повторяла она как заведенная. — Сначала моя подшивка, потом картина Неда — а теперь такое… Господи… Скоро будем пить чай и думать — а вдруг это последняя чашка в жизни?

Мейбл считала, что Сибил необходимо показать доктору.

— Гарриет, если она действительно отравила пунш, нам всем грозит опасность. Нужен специалист по таким проблемам — например, доктор Освальд. — Так совпало, что доктор Освальд работал в Королевском приюте для умалишенных в Кельвинсайде, а его жена ходила в одну церковь с Элспет. — Он кажется здравомыслящим человеком. Я уверена, он может неофициально ее осмотреть и высказать свое мнение.

Я была склонна согласиться с Мейбл, но Элспет раздраженно заерзала в кресле, а когда я спросила, что, по ее мнению, надо сделать, пожала плечами и пробормотала что-то о «более радикальных мерах». Полагая, что она имеет в виду какое-нибудь наказание, я не придала значения ее словам, пока, спустя неделю, Мейбл не рассказала о ссоре между Энни и ее матерью. Судя по всему, преподобный Джонсон, узнав о последней выходке Сибил, предложил провести над ней обряд изгнания бесов. Хотя церковь Элспет не признавала подобных ритуалов, разумно относя их к сомнительным и неправоверным, свекровь предложила Энни подумать, ведь пастор занимался экзорцизмом в Америке и весьма опытен в таких делах.

В ответ Энни впервые в жизни разозлилась на свекровь и, обозвав ее «старой трещоткой», указала на дверь. Элспет удалилась с видом оскорбленной невинности, и с тех пор женщины не разговаривали. Вскоре после размолвки Нед попросил жену простить Элспет, однако Энни не нашла в себе сил последовать совету. К тому же ее огорчало, что муж не принял ее сторону и не возразил матери.

На мой взгляд, идея Мейбл пригласить доктора была куда более разумна. Полагаю, Энни осторожно поделилась ею с мужем, но Нед даже слушать не стал. Во-первых, сказал он, нет никаких доказательств, что Сибил виновна в событиях Хогманая. Во-вторых, что бы ни происходило с дочерью (а он согласен, что порой с ней и в самом деле трудно), родители должны справиться без участия посторонних, и точка.

Видимо, стремясь что-то доказать Неду, Энни преисполнилась решимости помочь девочке самостоятельно. Она с головой ушла в материнство: бросила учебу в Художественной школе, и ее мольберт пылился в углу, пока Энни отдавала все свое время дочери. К сожалению, после Хогманая у Сибил появился нервный отрывистый кашель, который никак не утихал. Вдобавок, она, вероятно, выдергивала себе по ночам волосы, поскольку на подушке все время находили клочья. Ее локоны заметно поредели, кое-где проглядывала синюшная кожа. Бедняжка Энни часами втирала Сибил в голову касторовое масло в надежде избавить ее от залысин.

* * *

К концу января атмосфера в семье стала столь тягостной, что Мейбл и Уолтер Педен — которые изначально хотели устроить грандиозный свадебный завтрак в доме номер четырнадцать — поженились тайно, пригласив свидетелями двух незнакомцев. Они не сообщили ничего даже Элспет и не позвали ее на церемонию. Впоследствии, когда пара объявила о состоявшемся венчании, вторым ударом для матери стала новость, что новобрачные собираются на год в Танжер, где Педен когда-то уже работал, изображая верблюдов и прочую экзотику; билеты заказали за несколько недель до отъезда.

Элспет тяжело пережила потрясение, особенно трудно ей было смириться с отсутствием на свадьбе дочери. Отношения между ними с Мейбл никогда не были особенно теплыми, но теперь вдова была оскорблена в лучших чувствах. Горничная Джин утверждала, что хозяйка заболела лунатизмом — она слонялась по квартире ночью, брала предметы в руки и со вздохом ставила назад, а пару раз Джин в ужасе просыпалась, обнаружив на пороге своей спальни Элспет, с остекленевшими открытыми глазами, глубоко погруженную в сон.

Отъезд молодоженов приближался, и в семье никак не могли решить, кому провожать их на вокзале, откуда начиналось их путешествие в Африку. Поскольку Энни и Элспет избегали друг друга, обе они присутствовать не могли. В конце концов с Недом и детьми на вокзал поехала Элспет. Мы с Энни попрощались с Педенами накануне, и в то утро я зашла на Стэнли-стрит составить ей компанию. Мы давно не были наедине. Пользуясь случаем, Энни захотела излить душу и рассказала, как она боится Элспет.

— Я не хочу ее даже на порог пускать — вдруг она похитит Сибил и проведет над ней… это… бог знает что! Представляете, Гарриет? Изгнание бесов… А Нед ее даже толком не осадил.

Увы, отсутствие поддержки со стороны мужа глубоко ее ранило и постепенно привело к взаимному охлаждению между супругами. После отъезда Мейбл и Уолтера вести вечерние классы для женщин в Художественной школе предстояло Неду, однако, хотя деньги в семье были не лишними, преподавание серьезно прибавляло ему работы.

— Мы почти не бываем вместе. Раньше у нас хотя бы были вечера. А теперь из-за этих уроков его не будет дома два вечера в неделю.

Кроме того, чтобы оплатить переезд в Танжер, Педен сдал внаем оба дома: в Глазго и в Кокбернспате. Конечно, Энни радовало, что у них с Мейбл будет новая интересная жизнь, но ее с собственными надеждами провести лето в деревне пришлось расстаться.

— Мы не можем позволить себе платить за съем, — поделилась она. — Вы же видели счета. В домике Уолтера было бы чудесно, ведь он брал с нас символическую плату. Я так ждала этого — в Кокбернспате даже дни кажутся длиннее. Там было так хорошо… И Сибил на пользу деревенская жизнь. — Энни прикусила губу. — Гарриет, я вам еще не говорила, что… — Она замялась и бросила на меня странный, почти испуганный взгляд. — Вы знаете, что она теперь вытворяет? За последние пару недель уже два или три раза.

Увы, невозможно в приличных выражениях пересказать то, что я услышала. У Сибил появилась привычка размазывать фекалии по стенам уборной. Не находя слов, я ласково обняла Энни.

— Дорогая, у всего есть и положительная сторона. — Я ломала голову в поисках нового, жизнеутверждающего взгляда на новую привычку. — Быть может, рисовать на стенах тем… тем, чем никто больше не рисует, — признак одаренности. Кто знает, вдруг Сибил пойдет по стопам отца и станет великой художницей?

К счастью, Энни тихонько рассмеялась.

— С ней все будет отлично, — сказала я. — Вот увидите. Как только у Неда закончится выставка, все непременно наладится.

* * *

К середине февраля Нед закончил последний заказ — портрет миссис Уркварт, и «герцогиня» благосклонно сообщила, что довольна результатом. Теперь художник все светлое время суток пропадал в мастерской и целеустремленно готовился к персональной выставке в галерее Гамильтона. Он планировал показать не только летние виды Выставки или недавние портреты: Нед хотел заявить о себе новыми интересными полотнами, написанными на основе недавних эскизов из Кокбернспата.

Некоторые из этих полотен мне посчастливилось увидеть первой, сразу после их завершения. Как-то в начале марта, придя в дом номер одиннадцать, я обнаружила, что Энни ушла с дочерьми на пристань — Сибил выразила желание посмотреть на корабли. Еще несколько месяцев назад Энни наверняка зашла бы по дороге на Квинс-Кресент и предложила мне пойти с ними. Однако от меня не ускользнуло, что стремление самостоятельно заботиться о девочках сделало ее менее компанейской. Уже не в первый раз я не заставала ее дома. Случалось, что она — пусть и вежливо, рассыпаясь в извинениях — не пускала меня войти под предлогом, что у них с Сибил «минута уединения» (Энни была убеждена, что девочке нужно больше внимания). Разумеется, я поддерживала и поощряла все, что могло обрадовать Сибил и смягчить ее характер.

Как бы то ни было, я решила оставить Энни записку и поднялась с горничной в квартиру.

Джесси оставила меня в холле и ушла заниматься делами, а я только и успела написать «Дорогая Энни», как на лестнице мансарды послышались шаги Неда, и он вышел навстречу. Мы обменялись парой слов, и я невольно заметила, что во время разговора он постоянно трет лицо. И вообще, он вел себя так нервно и рассеянно, что в конце концов я осведомилась о его самочувствии.

— Не беспокойтесь, Гарриет, — засмеялся он. — Я просто… по-моему, я закончил картину, над которой работал, вот и все. Самому не верится.

— Правда? Это же чудесно! Можно взглянуть?

Нед замялся. Наверное, все новые работы первой видела Энни, но, судя по всему, на этот счет не было строгих правил, потому что через миг он сказал:

— А почему бы и нет?

Полотно, которое я увидела в мастерской, поразило меня до глубины души. Быть может, потому, что я привыкла видеть на его картинах городские пейзажи, Выставку, улицы и тому подобное. Здесь же сюжет был совсем иной: фрагмент леса и две девочки (без сомнения, Сибил и Роуз), бегущие между деревьями, одна чуть позади другой. Младшая смотрит через плечо, как будто за ней гонятся. Не видно ни неба, ни горизонта — только деревья и стелющиеся по земле кусты. Из-за замкнутого пространства картина производила сильное, но тягостное впечатление. Нед рассказал, что в Кокбернспате сделал несколько эскизов леса, но образы убегающих девочек родились в его воображении. Он и сам не ожидал, что ему понравится писать деревенскую сцену.

— Полотно весьма своеобразное, — сказала я.

Мне оно показалось жутковатым, но я решила, что это лишнее подтверждение мастерства художника.

Нед с мечтательным видом разглядывал холст.

— Надо писать их почаще.

— Вы имеете в виду Сибил и Роуз?

— Нет, пейзажи.

— Снова поедете в Кокбернспат?

Он кивнул.

— Надеюсь. Может, на несколько месяцев, или еще дольше. Чтобы получилась настоящая картина — не просто зарисовки. Нужно переключиться на природу.

— Да, — сказала я. — Это будет интересно. Тем более у вас возникла тяга к таким сюжетам.

— Вы находите? — Нед с искренним интересом обернулся ко мне. В его глазах угадывалось некоторое сомнение, как будто он искал моей поддержки.

— О да. В картине нет никакой слащавости и легкомыслия. Только прямота и откровенность. Вам непременно стоит продолжать в этом направлении.

Нед улыбнулся.

— Что ж, вы никогда не давали мне плохих советов. — Он потер руки и взглянул на часы. — Гарриет, я должен спешить, если позволите. Дни сейчас короткие, и мне нужно успеть побольше… Прошу прощения…

— Не извиняйтесь! Я только допишу Энни записку и пойду.

Спустя несколько дней я получила ответ от Энни с предложением встретиться через неделю. Тон письма был бодрый, однако создавалось неуловимое впечатление, что она оправдывается. Похоже, ее новый подход к Сибил приносил плоды. В последнее время у девочки улучшилось настроение, и она прекратила портить вещи.

* * *

В один дождливый день на следующей неделе я была в гостях у Гиллеспи, как обычно, разбираясь со счетами — домашними и из «Шерсти и чулок» (я вела дела в лавке после исчезновения Кеннета). Джесси занималась стиркой и бегала вверх и вниз между баком и сушилкой, оставив меня наедине с расчетами. Когда я пришла, Неда и Энни не было дома: они отвели девочек к миссис Колтроп и, несмотря на дождь, отправились в галерею Гамильтона обсудить расположение картин на предстоящей выставке.

Я работала в столовой около часа, когда во дворе послышались шаги. Сначала я подумала, что это Джесси вернулась из прачечной, но потом услышала приглушенный сердитый голос Неда.

— Она очень несчастна. Ей хочется видеть их время от времени.

Скрипнула входная дверь — Джесси оставила ее незапертой. В холле послышались шаги, но скоро стихли.

— Не сомневаюсь, — раздался голос Энни. Чувствуя себя неловко, я уже собиралась показаться, когда она добавила: — Она наверняка желает устроить обряд изгнания бесов.

— О, мама уже сто лет не вспоминала о нем. И без нашего согласия она ничего не сделает.

Энни недоверчиво рассмеялась. Мне стало страшно, что они войдут в столовую и обнаружат меня. Я застыла, стараясь не издать ни звука. Энни что-то пробормотала, но Нед оборвал ее:

— Да, она сказала, что гордится внучками. Что тут такого?

— Ничего подобного, она сказала, что они от рук отбились.

— Она пошутила.

— Нет, это камешек в мой огород.

— Она просто хотела поддержать разговор.

— Ты ведь знаешь, Сибил стало гораздо лучше. Думаю, отсутствие Элспет ей на пользу. И мне тоже.

— Не говори так. Будет глупо, если мы встретим ее на улице. Без Мейбл ей совсем одиноко. Она хочет с тобой дружить.

— Ох, ради бога. — Энни горько усмехнулась. — Открой глаза, Нед. Ты будто ослеп. Куда ты идешь?

— Повидаться с матерью.

Его шаги гулко отозвались на лестнице. Энни вздохнула. Вскоре она тоже пошла вниз, и я услышала, как она стучит в дверь миссис Колтроп. К счастью, соседка впустила ее и захлопнула дверь. Теперь у меня была минутка, пока Энни не вернется с девочками. Я решила тихонько ускользнуть из дома, чтобы избежать неловкости.

Конечно, я очень переживала за Неда и Энни и сожалела, что из-за глупого совпадения стала свидетелем их ссоры. Мне и в голову не приходило, что в семье бурлят такие невидимые страсти. Почему-то меня охватило смутное беспокойство и предчувствие беды. Разлад между Элспет и Энни, а теперь еще и между Энни и Недом — главным образом из-за Сибил — рано или поздно станет только хуже. Почему-то мне казалось, что это предрешено, даже неотвратимо.

 

10

Позвольте вкратце рассказать вам о персональной выставке Неда, которая состоялась в середине апреля. Экспозиция включала несколько портретов, написанных за последние восемь месяцев (в частности, портрет миссис Уркварт, на котором она вышла весьма строгой и мрачной), летнюю серию на тему Выставки и полдюжины новых полотен на основе эскизов из Кокбернспата: суровые северные пейзажи и скалистые берега. Как и от лесной сцены с Роуз и Сибил, от новых картин веяло чем-то неуловимо зловещим. Отраженные на холсте тревоги и метания Неда придавали полотнам глубину и своеобразие, выделяющие его среди прочих авторов. Не менее примечательной была невероятная производительность: шесть полотен за шесть недель. Конечно, после отъезда Мейбл, Педена и Кеннета, а также ссоры с Элспет, в доме номер одиннадцать стало гораздо спокойнее, но, по-моему, условия работы Неда многократно улучшились благодаря изгнанию Сибил из мастерской.

В день открытия выставки в галерее Гамильтона было не протолкнуться, и все шло удачно. В полном составе присутствовали члены «Арт-клуба», в те времена представлявшего собой уютную компанию посредственностей, вроде Финдли, который тоже заглянул на полчаса. В толпе мелькали и художники «нового поколения» — правда, Лавери среди них я не заметила. Галерея занимала два зала на нижнем этаже; меньший из них Гамильтон полностью выделил Гиллеспи. Я привела свою квартирную хозяйку, миссис Александер, и ее дочерей Лили и Кейт, которые с восторгом глазели по сторонам. Увы, Энни не было — якобы ей пришлось остаться дома из-за детей. На самом деле я предлагала присмотреть за девочками, но она отказалась.

Обычно в таких случаях она оставляла дочерей горничной, но, к сожалению, на прошлой неделе Гиллеспи были вынуждены уволить Джесси. Недавно у Энни пропал рождественский подарок Неда — серебряная брошь с жемчугом. Она надевала ее только в особых случаях и долго не заметила бы пропажи, если бы однажды вечером я не захотела взглянуть на украшение. Энни вышла из гостиной и, возвратясь через несколько минут, растерянно сообщила, что в спальне броши нет. Джесси, по ее словам, в последний раз видела ее месяц-другой назад. Поначалу мы не слишком беспокоились, однако для семьи, у которой почти нет ценных вещей, серебряная безделушка была сравнительно дорогим приобретением. В ближайшие несколько дней Энни исследовала все закутки в доме, но броши так и не обнаружила.

Однажды, когда Нед вышел купить досок для рамы, а девочки отправились в мясную лавку с горничной, Энни решилась обыскать комнату Сибил. Отчасти она рассчитывала найти там пропавшее украшение: к несчастью, тогда как маленькая Роуз с каждым днем становилась все прелестнее, у ее сестры только отчетливее проявлялись порочные наклонности, и искренние надежды Энни на ее исцеление потерпели крах. Заглянув под кровать — куда Сибил прятала «присвоенные» вещи, — она обнаружила только шесть банок с джемом, в каждую из которых ее дочь, судя по всему, помочилась. При иных обстоятельствах Энни наверняка бы огорчилась, но к тому времени она уже настолько привыкла к выходкам Сибил, что лишь вскользь упомянула о банках.

Быть может, в комнату Джесси Энни привела интуиция. Миновав запертую дверь в пустую мастерскую, она вошла в каморку в конце длинной мансарды и быстро начала поиски. Брошь нашлась сразу — под матрасом, завернутая в старый чулок. Не желая вызывать воровку на разговор без мужа, Энни положила украшение обратно и не сказала ни слова до возращения Неда. Несмотря на неопровержимые улики, врожденная доброта не позволила Неду уволить горничную немедленно, и почти весь вечер они с Энни шепотом обсуждали, как поступить. Безусловно, Нед чувствовал себя обманутым, но ему было жаль выгонять Джесси на улицу. Он решил не сообщать в полицию, опасаясь, что девушку посадят в тюрьму. Милый добрый Нед! Он всю ночь промучился, размышляя, как следует вести себя утром. Тем не менее ему удалось собраться с духом, и горничная покинула Стэнли-стрит до завтрака — без рекомендательных писем, чтобы не подвергать опасности будущих хозяев. Само собой, прежде чем уйти, Джесси клялась, что невиновна, и даже высказала ряд завуалированных обвинений — весьма диковинных, которые, как вы, возможно, знаете, ей предложили развить в суде. Поскольку о ее показаниях речь пойдет позже, нет нужды пересказывать эти злобные инсинуации сейчас.

По-хорошему, после ухода Джесси Энни следовало бы обратиться в бюро по найму и найти новую девушку, но она медлила — видимо, устала от недобросовестных горничных. После Кристины и Джесси ей не хотелось разочаровываться. В какой-то мере я ее понимаю: сама не выношу, когда роются в моих вещах или шпионят под дверью. Со слугами это неизбежно — они всегда суют нос в ваши дела. Например, вытирание пыли — всего лишь уловка, удобная возможность подслушать. Помимо этого, Энни тяготила необходимость скрывать порочные наклонности Сибил; крайне неприятно, когда в небольшой квартире постоянно шастает кто-то чужой, подглядывая и вынюхивая. И все же, наняв горничную, Энни смогла бы уделять больше времени детям, и все могло сложиться иначе. Правда, с годами я усвоила, что сожалеть о прошлом бессмысленно: сделанного не воротишь.

Энни не признавалась даже самой себе, насколько сильно ее огорчила кража броши. Раньше она с нетерпением ждала открытия, но, узнав о воровстве горничной, как будто потеряла к выставке всякий интерес.

— Идите вы, Гарриет, — настаивала она. — Я не выдержу. Там столько людей — вы умеете с ними разговаривать гораздо лучше меня. И вообще, посмотрите — я седею. Разве можно идти в таком виде?

Энни была права: несмотря на сравнительно молодой возраст, ее золотистые локоны уже тронула седина. А может, у нежелания идти на открытие была другая причина? Они с Недом не очень-то ладили, и не исключено, что между ними снова произошла размолвка. Впрочем, Энни ни о чем таком не упоминала.

Словом, на открытие собственной выставки Нед отправился без жены. Разумеется, Элспет присутствовала: ни за что на свете она не упустила бы возможности погреться в лучах восходящей славы любимого сына. Как водится, она явилась поздно, затем, быстро осмотревшись, заявила, что «уже сто раз видела» картины Неда, и позвала меня в соседний зал, где демонстрировались работы других художников. Дольше всего Элспет задерживалась у сентиментальных полотен с избитым нравоучительным сюжетом: грустный мальчуган с перебинтованной щекой и подпись «Зубная боль»; дряхлый улыбающийся нищий — «Мудрость дороже золота»; понурые крестьяне у деревенского домика — «Известие о выселении».

— Ах, надо было Неду выбрать похожий сюжет, с моралью — покупатели это любят, — с легкой завистью вздыхала Элспет.

— Эти картины пользуются спросом, — ответила я. — Но они старомодны. В работах вашего сына есть новизна и — что мне нравится — нет нравоучений.

Элспет застыла, глядя на «Зубную боль» и восхищенно качая головой.

— Великолепно! Жаль, что Нед не пишет таких картин.

Сам художник был все время занят — мы толком не поговорили в тот вечер, но мне было приятно даже мельком видеть его в толпе. К Неду, как к центральной фигуре выставки, все время подходили; их с Гамильтоном окружали восторженные посетители. Раз или два мы с ним обменивались взглядами, и Нед улыбался или качал головой, словно не веря, что все это происходит с ним, а однажды, дурачась за спиной Гамильтона, закатил глаза в притворном потрясении, и мы оба рассмеялись.

К полуночи, когда из галереи разошлись последние посетители, мы решили вместе прогуляться по Сакихолл-стрит — в ее западной части почти всегда было пустынно. Днем шел дождь, но к ночи облака рассеялись, и в ясном небе ярко светила луна. Мы все, кроме Элспет, немного захмелели от выпитого хереса. Нед был в приподнятом настроении. Проходя мимо японской сувенирной лавки, я заглянула в витрину. Там, среди кимоно и фонарей, стояла изящная клетка, которая позже стала домом моим милым зеленушкам. Замерев, я любовалась этим произведением искусства: самшитовый каркас, мягко сияющий в лунном свете, изящная форма, тонкие бамбуковые прутья.

— Смотрите, Нед! — воскликнула я. — Правда же, красивая клетка?

Элспет, миссис Александер и остальные ушли далеко вперед. Отстав от них, Нед приблизился ко мне. Увидев клетку, он улыбнулся.

— Красивая.

Некоторое время мы завороженно стояли у витрины. Я представляла, как чудесно клетка будет смотреться в уютной домашней обстановке, с птичкой на жердочке — а может, и с двумя.

Нед вздохнул. Обернувшись, я увидела, что он уже не улыбается; теперь он выглядел задумчивым, даже печальным.

— Что с вами? — спросила я.

— Ничего — просто замечтался о дальних краях.

— Простите, я не хотела…

— Нет-нет, ничего страшного.

Я снова обернулась к витрине, размышляя над его словами.

Неужели он был несчастен здесь и тосковал по дальним странам? Жаждал приключений и экзотики, знойных дней и томительных ночей? Пожалуй, с его полной забот жизнью и унылой шотландской погодой это было неудивительно. Нед продолжал молчать, и я пробормотала:

— Ах, вот если бы собраться — и уехать прочь!

— Как Кеннет. Это о нем я задумался — гадал, где он, далеко ли.

— О… я уверена, что с ним все прекрасно, где бы он ни был. Наверное, к лучшему, что он покинул Глазго.

Я имела в виду тайну Кеннета, но Нед в неведении иначе истолковал мои слова.

— Вы правы, — сказал он. — В этом городе ничего хорошего для моего брата, да и для малышки Сибил тоже.

— Да, бедняжка.

Он все так же смотрел на витрину, но, когда снова повернулся, в ярком свете луны я отчетливо увидела его глаза: мрачные и неуверенные, исполненные боли. Я снова стала гадать, что его тревожит. Мое сердце странно забилось, руки похолодели.

Нед собирался что-то сказать, как вдруг раздался крик Элспет — вместе с остальными она ждала нас на углу Чаринг-Кросс.

— Сынок! Герриет! Вы идете?

Мы поспешили на зов. По пути я вопросительно взглянула на Неда, но он снова покачал головой.

— Не обращайте на меня внимания, я просто выпил лишнего.

Натужно улыбнувшись, он неожиданно бодро зашагал вперед, по дороге подтрунивая над Элспет.

— Мама, кричите громче, а то в Карнтайне не слышно. Между прочим, мы с Гарриет выбирали тебе кимоно. Ты в нем будешь ходить в церковь.

— Да ну тебя! — воскликнула Элспет, довольная, что оказалась в центре внимания в присутствии соседей.

* * *

Разумеется, мы надеялись на благосклонные отзывы. После открытия о выставке упомянули в некоторых газетах и журналах, но, к сожалению, мнения критиков разделились. Автор самой восторженной статьи — в «Глазго ивнинг ситизен» — утверждал, что по сравнению с ранними, менее уверенными работами автор наконец приобрел собственный стиль, а временами в его полотнах видны «проблески гения». «Артс джорнал», напротив, обвинял Неда в «дешевом умничаньи, легкомыслии и небрежности». «Геральд» порицал мрачные безрадостные тона портретов, которые, по мнению автора статьи, едва ли будут привлекать покупателей. А критик из «Тисла» признался, что от выразительности последних пейзажей у него «мороз по коже»; это могло быть как похвалой, так и упреком — в зависимости от ожиданий автора заметки.

К сожалению, статья в «Тисле» сопровождалась иллюстрацией к открытию галереи; автором был не кто иной, как Мунго Финдли. На рисунке мы с Гиллеспи стояли совсем рядом, и я смотрела на Неда приторно-восхищенным взглядом. Подпись гласила: «Художник увлечен беседой со своей английской подругой, мисс Гарриет Бакстер». Иллюстрация была совершенно неуместна и лжива, поскольку за весь вечер я ни разу не подошла к Неду. Финдли воспользовался случаем досадить мне. Само собой, рисунок вызвал кривотолки, к счастью, вскоре утихшие.

В целом за первую неделю реакция прессы не оправдала наших надежд, и по прошествии нескольких дней число посетителей резко сократилось. Гиллеспи бодрился, но я чувствовала, что он огорчен и подавлен. В конце недели ему пришлось все бросить и, надев передник, заменить в «Шерсти и чулках» захворавшую мисс Макхаффи. Все это время я старалась не подходить к лавке, только однажды случайно заметила Неда через стекло, возвращаясь с прогулки по набережной. Я шла по противоположной стороне Грейт-Уэстерн-роуд и разглядела его силуэт в тусклом помещении лавки. Нед обслуживал двух покупательниц, раскладывая на прилавке мотки лент; он был похож на кого угодно, только не на продавца. Вид у него был до крайности несчастный.

* * *

Что до меня, пожалуй, пора рассказать, что в начале весны я обзавелась новым увлечением. Мне давно хотелось попробовать себя в рисовании и живописи, наверное, еще с тех пор, как Энни работала над моим портретом. Думаю, именно ее пример вдохновил меня взяться за кисть, но я долго собиралась с духом. Наконец, после Рождества я купила мольберт и прочие принадлежности и тайно стала практиковаться на бумаге и холсте. Поначалу результаты были ужасающими, и я никому не говорила о новом хобби, с ужасом представляя, что Нед или Энни — настоящие художники — подумают о моих упражнениях. Однако вскоре я поняла, что отчаянно нуждаюсь в наставнике, и записалась в вечернюю женскую группу в Художественной школе, где после отъезда Педена преподавал Нед. Конечно, я прежде всего спросила, не помешает ли ему присутствие подруги семьи на уроках, но он заверил, что ничуть не помешает. Нед лишь беспокоился, что занятия начались давно и меня могли не зачислить в группу из-за большого отставания. Собственно, я разделяла эти опасения и потому заранее поговорила с директором, который любезно согласился меня принять. К тому же Нед сам только что начал преподавать, и между собой мы шутили, что в некотором роде оба будем в классе новичками.

Энни как будто смутило, что я собираюсь посещать занятия. Но я объяснила ей, что не преследую высоких целей, а хочу заняться рисованием и живописью для души. Быть может, она неосознанно завидовала моей возможности распоряжаться своим временем; матери двоих детей подобная свобода и не снилась. И, конечно, играл роль денежный вопрос. Поверьте, я отлично понимала: если бы не дед, любезно завещавший мне небольшое состояние, моя жизнь сложилась бы совсем иначе. Энни никто не оставил наследства, и, как у большинства женщин в те времена, ее финансовое положение было шатким. Я всегда испытывала некоторую неловкость, что благодаря скромному доходу живу безбедно, не боясь завтрашнего дня. Слава богу, к моей старости мир изменился: теперь женщины могут владеть имуществом независимо от семейного положения, и, надеюсь, близок день, когда мы сможем работать наравне с мужчинами (заметьте, не только во время войны) и получать такое же жалованье или даже становиться финансовыми магнатами — правда, это было бы прекрасно?

Однако вернемся к моей истории. В марте я начала учиться у Неда в Художественной школе, и его уроки приносили мне огромную пользу. Он оказался не только талантливым художником, но и одаренным преподавателем. Проходя по залу, Нед по очереди останавливался у каждой ученицы и говорил о ее работе что-нибудь обнадеживающее. Он был добр и, даже если уставал до крайности (а это случалось нередко — преподавание отнимало у него немало сил), высказывал замечания очень мягко: «Для начала неплохо, миссис Коутс. Может, вам следует переместить вазу пониже, чтобы оставить больше места для цветов… но в целом, на первый раз весьма удачно». Нед никого не выделял, даже меня. По правде говоря, он ударился в другую крайность и задерживался у моего мольберта реже всего. Как нетрудно догадаться, ему не хотелось, чтобы остальные чувствовали себя обделенными. Мои слабые места он безошибочно определил с самого начала: рисуя, я слишком сильно нажимала карандашом на бумагу и уделяла чрезмерное внимание деталям.

Благодаря новому хобби я вскоре начала ощущать недостатки своего жилья на Квинс-Кресент. Мои комнаты располагались в передней части дома; низкие мансардные окна выходили на юг, и освещение было непостоянным. Простора не хватало, потолки были не слишком высокими. Таким образом, ни одна из комнат не подходила для мастерской. В марте я написала отчиму, напоминая о его предложении управлять особняком в Бардоуи. В письме я вежливо интересовалась, свободен ли дом и могу ли я — с разрешения Рэмзи — ненадолго туда вселиться. Неизвестно, был ли особняк пригоден для жилья, но я рассчитывала привести в порядок пару комнат и провести лето там, занимаясь живописью и рисунком.

Чудесным образом я получила пусть и краткий, но все же ответ. Да, Мерлинсфилд свободен, и Рэмзи будет рад, если я там поселюсь — таково было содержание основной части письма. Однако в постскриптуме он добавил: «Кровельщик еще работает. Буду признателен, если понаблюдаешь за ним и дашь мне знать, когда он бездельничает. Подозреваю, ему только дай поспать между стропилами. Не могу уволить парня — он дальний родственник Тьютов. Нанял его по их просьбе — и совершенно напрасно! Между прочим, я уезжаю в Швейцарию на пару месяцев. Можешь связываться со мной через агента, как обычно».

Я понятия не имела, кто такие Тьюты — должно быть, какая-то влиятельная местная семья, перед которой отчим хотел отличиться.

Словом, через несколько дней я отправилась в Мерлинсфилд — старую усадьбу неподалеку от берега озера. Кровельщика в особняке не обнаружилось, и, взяв ключи у старого слуги Дональда Дьюкерса, который с женой Агнес жил в коттедже у ворот, я отправилась исследовать свое новое обиталище самостоятельно. Мерлинсфилд оказался просторнее, чем я ожидала. В центре высилось главное здание — красивый каменный особняк со ступенчатым фронтоном. К нему примыкала массивная башня с просторным верхним этажом. Во дворе стояло еще несколько построек, и в целом усадьба выглядела совершенно жилой, если не считать прохудившейся кое-где крыши. В особенный восторг меня привел зал в башне, из окон которого открывался вид на окружающий ландшафт. В северное окно можно было наблюдать, как ветер поднимает рябь на озере и клонит тонкие деревца на берегу. В зале был огромный камин и высокий потолок. Я сразу поняла, что лучшей мастерской не найти, и без колебаний решила принять предложение отчима.

С тех пор я проводила в Мерлинсфилде несколько дней в неделю, присматривая за кровельщиком, которого звали Маккласки. Надеясь провести в усадьбе лето, с позволения Рэмзи я наняла еще одного рабочего для ремонта в некоторых комнатах и уговорила отчима расширить окна в башне, чтобы сделать зал еще светлее. При условии, что работу оплачиваю я, Рэмзи согласился на любые изменения. Дональд и Агнес следили за работой кровельщика, но в силу возраста и слабого здоровья не имели на него влияния. Под моим надзором Маккласки работал быстрее, и я очень надеялась, что к середине мая ремонт будет полностью окончен.

Истинная правда, что в апреле я пригласила в усадьбу Неда и Энни. Я наняла экипаж, и мы прекрасно провели день. Мне хотелось, чтобы они увидели дом и цветущие нарциссы, а кроме того — вывезли детей из Глазго побегать по лесам и лугам у озера. К сожалению, с утра было уныло и пасмурно. Сибил капризничала и всю дорогу пререкалась с Роуз, а позже, на берегу озера, с явной злобой швыряла камешки в воду. Энни тоже выглядела несчастной; она жаловалась на головную боль и морщилась от карканья ворон. Неду, напротив, путешествие пришлось по вкусу. Усадьба и ремонт, который я затеяла в башне и гостевых комнатах, привели его в восторг. Особенно ему понравился вид из окна мастерской: он не переставал восхищенно повторять, что здешний пейзаж напоминает ему Кокбернспат.

Днем, как по волшебству, выглянуло солнце. Мы с Энни сидели у озера на пледах, Нед бросился бежать по лугу и крикнул девочкам, чтобы догоняли: ему очень хотелось, чтобы они как следует порезвились на свежем воздухе. Роуз всегда тянуло к Энни, и она забралась к нам на одеяло, свернувшись у мамы под боком, словно котенок. Едва ли Энни об этом догадывалась, но когда она смотрела на свою любимицу Роуз, ее глаза сияли особенным светом — светом любви и обожания. Сибил никогда не доставалось таких взглядов. Чуть раньше, когда мы собирали нарциссы, Роуз все время подносила букетик к маминой шее и завороженно наблюдала, как золотистые лепестки отражаются у нее на подбородке. Почему-то это зрелище веселило девочку, и она беспрерывно хихикала себе под нос.

Между тем Нед и Сибил продолжали играть в «пятнашки». В какой-то момент он сгреб ее в охапку и закружил, притворяясь, что спотыкается под ее весом. К моему удивлению и радости, девочка засмеялась.

— Посмотрите на Сибил, — пробормотала я.

Но Энни только устало потерла лоб.

— Когда вы думали возвращаться, Гарриет? Скоро уже начнет темнеть.

Помнится, мы и раньше говорили о том, чтобы летом пожить тут вместе, но нельзя сказать, чтобы это обсуждалось всерьез. Мы знали, что Энни мечтает снять домик у моря или вернуться в Кокбернспат, если в августе съедут жильцы — об этой возможности по секрету сообщил Педен. Видимо, Мерлинсфилд ее не прельщал. Я уж точно не была в обиде, что бы там ни утверждал мистер Брюс Кемп в своем жалком опусе «Скандальные истории шотландского правосудия», опубликованном в этом году. Я упоминаю об этой книге в первый и в последний раз, поскольку ее автор только обрадуется лишнему вниманию, но между делом замечу, что один рассказ в ней — не более чем бездарная выдумка напыщенного озлобленного типа, у которого не в порядке с головой.

Однако я снова отвлеклась. Порой люди раздают приглашения направо и налево, будучи твердо уверены, что их не примут. «Прошу вас, зайдите на чай», — говорим мы. «Да, непременно», — отвечают нам. Но оба собеседника знают, что этого никогда не случится.

 

11

А теперь я перейду к описанию тяжелых событий — событий, воспоминания о которых спустя годы вызывают у меня мучительную боль в груди. Немало написано и сказано о том, что произошло четвертого мая тысяча восемьсот восемьдесят девятого года, в этот теплый и дождливый день. Поскольку существуют практически дословные изложения этой истории — например, в серии «Знаменитые судебные процессы», — я воздержусь от ненужного смакования подробностей. Тем не менее до этих пор у меня не было случая представить свою версию произошедшего, и, полагаю, мой рассказ может удовлетворить любопытство читателей.

Четвертого мая была суббота, и я почти все утро провела в городе в посудном отделе универсального магазина «Петтигрю энд Стивенс». В старом серванте в Мерлинсфилде сохранился кое-какой разрозненный хрусталь — выщербленный и мутный. Привести его в порядок было решительно невозможно, и я решила прикупить немного бокалов и стаканов — для себя и на случай приема гостей.

Погода стояла солнечная и теплая; в воздухе пахло летом. Изначально я не собиралась навещать Гиллеспи. Однако, заказывая доставку своих покупок, случайно заметила среди уцененных товаров элегантный сервиз — позолоченный изнутри, с полным набором тарелок, блюд, соусниц и прочих мелочей. Нед и Энни до сих пор пользовались старым выцветшим фарфором, который я видела еще год назад, когда впервые пришла в гости. В семье вечно не хватало чашек и хлебных тарелок, и, повинуясь внезапному порыву, я купила обеденный сервиз и попросила отправить его по адресу Гиллеспи. По пути домой я решила предупредить Энни, чтобы на следующей неделе ждала посыльного.

Я выпила чашку чая в кафе и, поскольку день выдался чудесный, пошла пешком до Вудсайда. Примерно в половине третьего, приближаясь к дому номер одиннадцать, я заметила впереди две фигурки — Сибил и Роуз, спешащие в сторону Карнарвон-стрит. Зрелище меня не удивило: Энни по-прежнему считала Сибил нормальной девочкой и отпускала младшую сестру с ней гулять. Новую горничную Энни так и не наняла, поэтому в хорошую погоду — вопреки недовольству Неда — отправляла дочерей в сквер на Квинс-Кресент, а сама хлопотала по хозяйству. Все привыкли видеть девочек на улице или в сквере, и когда они скрылись за углом, я тут же о них забыла.

Нед в тот день тоже ушел из дома, около часа пополудни. Энни точно не знала куда. Про себя я задумалась, означает ли ее неведение, что их союз дал трещину. В супружеской жизни иногда наступает время, когда муж с женой не интересуются делами друг друга. К моему приходу Энни убирала в холле, сняв коврики. От ее метлы, как говорил Нед, «пыль стояла до потолка». Не желая долго стеснять ее своим присутствием, я сообщила, что в понедельник придет доставка из «Петтигрю». Мне казалось, что Энни обрадуется новому сервизу, но она восприняла известие чуть ли не с раздражением.

— Вы очень любезны, — сказала она. — Но это чересчур.

— Он был со скидкой, — ответила я. — Да и вообще, что тут такого?

Энни взмахнула метлой.

— Я не возражаю, что вы все время угощаете девочек, но сервиз мы принять не можем. Прошу вас, прекратите покупать вещи нам с Недом.

— Возможно, он будет не против.

— Нет, думаю, он согласится со мной — вы не должны на нас тратиться.

— Хорошо, если сервиз вам не нужен, я узнаю, можно ли отменить заказ.

— Прошу вас, Гарриет, не обижайтесь. Вы незаслуженно добры к нам. Не хочу показаться грубой или неблагодарной, но…

— Что вы! Вы совершенно правы. Глупо было покупать без спросу. Пожалуй, я не буду отказываться от покупки, попрошу доставить сервиз в Мерлинсфилд. Там не помешает приличная посуда.

— Замечательно. А теперь, если не возражаете, я продолжу уборку. — Она указала на кучу пыли и перевернутые коврики.

— Позвольте вам помочь! — воскликнула я и, несмотря на ее возражения, надела свободный передник и взялась за совок.

Поначалу мы работали молча, но затем Энни начала расспрашивать меня, как часто бывало, о жизни в Лондоне и о том, нет ли у меня знакомых холостяков. Убедившись, что ни один англичанин не вызывает у меня романтических чувств, она перешла к сути.

— Как долго вы планируете оставаться в Глазго? Ведь Лондон — ваш дом. Думаю, если бы вы познакомились там с достойным джентльменом — не обязательно молодым, быть может, вдовцом…

— Энни, милая, простите, что перебиваю, но уверяю вас, ничего подобного не произойдет. К чему мне достойный вдовец? Для этого нужен интерес к мужчинам, у меня же его нет.

— А как же брак?

— Боже милостивый, нет! — рассмеялась я. — Я никогда не покорюсь мужчине, ни физически, ни духовно. Мужчины мне нравятся исключительно платонически. Например, вы знаете, что мне интересны работы Неда, но не более того. Роман с мужчиной меня не привлекает.

— О! — сказала Энни. Я не видела ее лица, но она как будто повеселела.

— А почему вы спрашиваете? — поинтересовалась я.

— Да просто так, — ответила Энни и наклонилась за метлой.

Тем не менее натянутость между нами исчезла.

В ближайшие полчаса мы подметали, затем я помогла ей отнести коврики во двор. Стояла прекрасная майская погода, и вездесущий смог таял на солнце. Мы выбивали коврики на металлической ограде, вздымая клубы пыли. Прохожих почти не было; на Стэнли-стрит всегда безлюдно, здесь можно встретить только ее обитателей, иногда торговцев и редких прохожих, срезающих путь. У дома напротив какой-то пес обнюхивал стоящую телегу, пока кучер дремал на козлах. Из номера четырнадцать вышла Джин, горничная Элспет, с ведром воды и принялась мыть парадное крыльцо. Я кивнула ей, и она помахала щеткой в ответ.

Наблюдая за псом, который помчался по улице, я вдруг увидела Сибил. Не замечая нас, она беззаботно скакала по тротуару. Энни перестала выбивать коврик и тоже посмотрела через дорогу. В эту минуту Сибил подняла глаза и заметила нас. Как сейчас помню, она прекратила прыгать и перешла на медленный шаг. Довольное выражение лица сменилось встревоженным, почти виноватым. Правда, вскоре она опомнилась и, подойдя к нам, изобразила скучающую невинность. Роуз поблизости не было, и я решила, что она отстала от сестры и сейчас прибежит. Однако материнское сердце Энни сразу почуяло неладное.

— Где Роуз? — крикнула она.

— Не зна-а-ю, — протянула Сибил.

— Ты оставила ее за углом?

Сибил покачала головой и обиженно нахмурилась.

Энни бросила коврик на ступени и подошла к дочери.

— Что случилось? Где твоя сестра?

Сибил поковыряла трещину в тротуаре носком туфли и что-то неразборчиво пробормотала.

— Рассказывай, — сказала Энни.

— Потерялась.

— Как потерялась?

Губы девочки задрожали; в глазах блеснули слезы.

— Я нашла… мертвую птичку на земле, а когда подняла голову, Роуз уже не было.

Энни со вздохом повернулась ко мне.

— Простите, Гарриет, вы не могли бы занести коврики? Мне нужно разыскать Роуз. Мы скоро.

— Конечно.

— Идем. — Энни взяла Сибил за руку и повела за собой. Приободрившись, девочка вприпрыжку поскакала рядом.

Поднявшись наверх, я разложила коврики на свежеподметенный пол, каждый на свое место. Входную дверь я оставила открытой, чтобы проветрить квартиру, и заварила свежий чай к приходу Энни. Прошло двадцать минут, но никто из Гиллеспи не вернулся. Спустя почти полчаса на лестнице послышались торопливые шаги, и в квартиру, запыхавшись, вбежала перепуганная Энни.

— Роуз нигде нет. Ни в сквере, ни на всем Квинс-Кресент и Камберленд-стрит, и на заднем дворе тоже…

— А где Сибил?

— Осталась у Джин. Элспет нет дома.

Несмотря на все свое беспокойство, я удивилась. Энни запрещала дочерям показываться в доме номер четырнадцать; видимо, она не на шутку разволновалась, если нарушила собственное правило. Я попыталась ее успокоить.

— Наверное, Роуз где-то прячется. Давайте поищем вместе.

Днем черный ход в здание обычно не запирали, и девочки часто бегали туда и обратно. Мы оставили дверь приоткрытой на случай, если Роуз вернется в наше отсутствие. По пути вниз Энни сообщила миссис Колтроп, что квартира не заперта, и попросила поглядывать на лестницу: вдруг появится Роуз — или кто другой. Затем мы поспешили за угол, на Квинс-Кресент.

Как обычно, ворота в сквер были распахнуты. Я ненадолго забежала туда, но Роуз не было ни за деревьями, ни под скамейками, ни у фонтана. Мы обошли весь квартал, заглядывая за ограды, но не обнаружили ничего странного. Разве что на стене лежал пакет сахара. Не касаясь его, мы прошли вглубь домов и побрели по тропинке по двору, зовя Роуз по имени. Затем остановились у моего дома, в котором все гостиные выходили в сад — быть может, кто-то из Александеров видел заблудившуюся девочку. Увы, оказалось, что Лили и Кейт вместе с матерью весь день провели в кухне или в соседней комнате. Узнав о случившемся, они отправились осматривать ближайшие дома, а после мы вместе прочесали Мелроуз-стрит и Грейт-Уэстерн-роуд в обе стороны, но никто из прохожих не встречал маленькую девочку.

— Во что она была одета? — рассудительно спросила Лили Александер.

Энни задумалась.

— В синее платье, — наконец сказала она. — Короткое синее платьице в ромбики и передник.

Пока мы обыскивали сады и скверы, небо незаметно затянули тучи с запада, и погода начала портиться. Дождь застиг нас в конце Мелроуз-стрит — сначала упали редкие крупные капли, потом хлынул ливень и в отдалении послышались раскаты грома. Увлеченные поисками, мы не придали значения ненастью и решили разделиться. Энни дала миссис Александер ключи и упросила ее отправиться в дом номер одиннадцать, чтобы Роуз не возвращалась в пустую квартиру или, если вернется Нед, чтобы рассказать ему, что случилось. Уверившись, что дочь заблудилась по дороге к Уэст-Эндскому парку, Энни с непокрытой головой умчалась туда. Лили и Кейт договорились проверить крупные улицы. Я же принялась обследовать окрестности: Арлингтон, Камберленд, Грант, Карнарвон и, наконец, Стэнли-стрит. Я не пропускала ни малейшего закоулка и заднего двора, но Роуз нигде не было, и никто из встречных не видел похожей девочки. Разумеется, множество детей весь день слоняются по улицам и к вечеру приходят домой, полные впечатлений; предоставленная сама себе, Роуз рано или поздно могла объявиться целой и невредимой. Правда, она была очень привязана к матери и всегда неохотно с ней расставалась. Даже под присмотром Сибил или кого-то другого Роуз редко уходила далеко, зная, что безопаснее всего держаться старших — порой нас даже огорчала ее боязливость. Подойдя к дому номер одиннадцать, я посмотрела на окно на верхнем этаже, но там белело круглое лицо миссис Александер. Я помахала ей — скорее вопросительно, нежели приветственно; в ответ она покачала головой: значит, ни Роуз, ни Нед не вернулись. Не поднимаясь наверх, я решила продолжить поиски.

Рассудив, что девочка могла уйти к вокзалу Чаринг-Кросс — ее часто брали с собой провожать родственников — или по привычке свернуть к большим магазинам, я направилась к востоку. Дождь лил без устали, и даже зонтик меня бы не спас: утром я вышла без плаща и вымокла до нитки. По пути я заглянула на Сент-Джордж-роуд, но не увидела ничего подозрительного. На Сакихолл-стрит я всматривалась за изгороди и стены на территорию особняков: вдруг малышка проскользнула в ворота и забрела на аллею? Когда я дошла до здания мэрии, небеса разверзлись, обрушив на землю стену воды. Улицы немедленно опустели — прохожие прятались в кафе и под козырьками у дверей. Я безуспешно обследовала множество переулков и решила вернуться в Вудсайд в надежде, что девочка уже дома.

Дверь в подъезд дома номер одиннадцать по Стэнли-стрит была открыта, и внутри несколько женщин с детьми скрывались от дождя. В те времена — как и сейчас — толпиться в проулке считалось «вульгарным», а значит, о Роуз уже пошел слух; иначе почтенные матроны не задержались бы тут из опасений за свою репутацию. Когда я подошла, они что-то обсуждали, понизив голос. Среди них я узнала соседку Гиллеспи.

— Извините, миссис Колтроп, — сказала я, — малышку Роуз нашли?

Колтроп печально покачала головой.

— Ее ищет уже половина улицы.

Я задала еще несколько вопросов. Выяснилось, что моя квартирная хозяйка до сих пор дежурит в гостиной Гиллеспи. На минуту забегала Энни и, не обнаружив дочери, снова умчалась на поиски. Нед не возвращался. Никто не знал о Роуз ничего определенного, но поползли первые слухи. В половине второго одна соседка переходила Уэст-Принцес-стрит и вдалеке разглядела двух девочек, идущих за руки в направлении реки Кельвин. Чуть позже светловолосую малышку видели одну у старой шаровой мельницы. Другая соседка была в бакалейной лавке на Грей-Уэстерн-роуд примерно в четверть четвертого, когда в очередь встала девочка, внешне и по возрасту напоминающая Сибил. А юная Лили Александер разговаривала со служанкой, которая работала на Уэст-Принцес-стрит, в части Квинс-террас. Эта девушка по имени Марта по пути домой увидела мужчину, бегущего со свертком в руках. Неожиданно сверток заплакал голосом маленькой девочки. Мужчина пытался ее успокоить, а когда ему это не удалось, поспешил скрыться.

— Но вы же знаете служанок, — сказала Колтроп. — Наверняка она все это выдумала, чтобы привлечь внимание. Скорее всего, мужчина нес собственное дитя.

— Несомненно, — кивнула я, боясь допустить обратное.

Я собиралась подняться наверх и поговорить с миссис Александер, но подумала, что уже знаю все новости от Колтроп. Не желая сплетничать дальше, я поспешила, пока еще светло, заняться наиболее важным делом — поисками Роуз.

Для начала я забежала к себе переодеться и вернулась на улицу, вооружившись плащом и зонтом. Встревоженная рассказом Колтроп о двух девочках, идущих к реке, я решила отправиться в парк. Мы с Энни часто водили девочек гулять на берег Кельвина, и они вполне могли забрести туда. Кто знает, сказала ли Сибил правду? У реки безлюдно, извилистая тропа часто сворачивает к обрыву; местами река очень глубокая, с сильным течением на мелководье, и в дождливый день может быстро подняться. Не случилось ли там беды, о которой Сибил испугалась рассказать?

Проходя мимо строящихся высотных домов на Уэст-Принцес-стрит, я заглядывала за забор на площадки, но детей там не было. У реки я пошла на север, держась как можно ближе к воде, и в ближайшие несколько часов исследовала долину и небольшие рощицы. К счастью, дождь вскоре прекратился. У бумажной фабрики я повернула назад — все равно уже совсем стемнело. По дороге ко мне однажды пристала бродячая собака и дважды — какие-то типы, которые в сумерках приняли меня за женщину иного пошиба, но опомнились после моей резкой отповеди. Увы, пропавшей дочери Неда и Энни нигде не было.

На разбитых ноющих ногах я вернулась к дому номер одиннадцать на Стэнли-стрит примерно в половину десятого. В гостиной Гиллеспи горел тусклый свет, в окне мелькнула чья-то неясная тень — быть может, Энни. Когда я стала подниматься по ступенькам, тень скрылась за шторами. С наступлением темноты женщины с детьми, собравшиеся в подъезде, разошлись. Однако входная дверь, которую обычно запирали, была приоткрыта и подперта камнем (как я позднее узнала, по настоянию Неда — если Роуз вернется ночью). Сомневаясь, что в столь поздний час удобно заходить без приглашения, я не стала подниматься в квартиру, а дернула за ручку звонка. Вскоре послышались тяжелые шаги — на лестнице, а потом на плитах у входа. Шлепанье кожаной обуви сопровождалось загадочным хрустом. Наконец дверь распахнулась; за ней стоял высокий худой полисмен, судя по всему, — горец. По рыжим усам я узнала констебля Блэка, который патрулировал районы Клермонта и Вудсайда. От него пахло мятными леденцами — вот откуда исходил этот странный хрустящий звук.

— Да? — Он наклонился, разглядывая меня и обдавая ледяным мятным дыханием, от которого щипало глаза. — В чем дело?

— Я к Гиллеспи. Роуз нашли?

— Еще нет, мисс. Да не бойтесь, найдется она.

— Ах, я так на это надеюсь.

Я медлила, гадая, пустит ли он меня в дом.

— А сами вы кто? — спросил констебль. — Они же спросят, кто заходил.

— Гарриет, мисс Бакстер. Я уже навещала сегодня Энни, а последние несколько часов искала Роуз. Я друг семьи. Им нужна помощь? Я с радостью сделаю чаю или еще что-нибудь.

— Не, не надо. Мать мистера Гиллеспи возится с чайником.

— Элспет? Элспет Гиллеспи? Вы уверены?

— Да, миссис Гиллеспи, точно говорю. Поит доктора чаем.

— Доктора? Что случилось? Кто-нибудь заболел?

— Эта малявка — вроде Сибил зовут? — с ней случился небольшой припадок. Ей уже полегчало, но в квартиру набежала толпа народу. Пусть передохнут. Заходите лучше завтра.

— Да-да, конечно.

Он отступил за дверь, осторожно прикрыл ее, оставив камень, и снова тяжело затопал к лестнице.

Я вернулась на Квинс-Кресент, изнемогая от усталости. Сквер в середине квартала был тих и спокоен под покровом темноты. Я ненадолго задержалась на ступеньках. В парках и садах пустынно. Где же малышка Роуз? Не случилось ли с ней беды?

Миссис Александер еще не легла спать и сообщила мне новые подробности. Она сидела в гостиной Гиллеспи довольно долго. После шести вечера пришел Нед — в смятении, узнав от женщин в подъезде, что его дочь ищут уже три часа. Он попросил мою хозяйку остаться у них на случай, если кто-нибудь вернется, а сам, крайне взволнованный, отправился в полицию на Кренстон-стрит.

Вскоре по лестнице взбежала Сибил, за ней шла мать Неда, которая, по обыкновению, навещала заключенных в тюрьме и узнала о пропаже Роуз от горничной. Элспет была близка к истерике, и миссис Александер изо всех сил старалась ее успокоить, опасаясь (не без причины), что ее паника плохо отразится на Сибил.

Затем снова появился Нед. В полиции ему велели идти домой и ждать детектива, который среди прочих хотел допросить его жену. Миссис Александер отправила дочерей за Энни, но та как раз появилась в дверях в сопровождении младшего инспектора Стерлинга и рыжего полисмена, с которым они столкнулись на улице. Следом пыталась прорваться толпа соседей и зевак, и констеблю Блэку пришлось закрыть дверь на лестничную площадку, чтобы восстановить порядок. Из всех соседей полиция разрешила остаться только Колтроп и миссис Александер.

— Мать Неда тоже осталась? — спросила я и, когда хозяйка кивнула, добавила: — Представляю, как рассердилась Энни.

Миссис Александер грустно покачала головой.

— Сомневаюсь, что Энни кого-нибудь видела. Она в ужасном состоянии, бедняжка.

Полиция проводила допросы в столовой, начав с Энни. Через некоторое время она вышла, и туда пригласили Сибил. Благодаря отсутствию родственников и ловкости детектива Стерлинга девочка призналась, что в тот день оставила сестру без присмотра в парке, но лишь на несколько минут.

Они с Роуз играли в разных уголках сквера: Сибил рассматривала мертвого птенца, найденного под деревом, а ее сестра ковыряла палочкой землю на лужайке. В какой-то момент Сибил заметила, что за оградой на Уэст-Принцес-стрит стоит женщина и смотрит в ее сторону. Девочка уверяла, что никогда раньше не встречала эту женщину. Незнакомка была в блестящем синем платье и черной шляпке с короткой вуалью, закрывающей лицо до носа. Когда Сибил снова подняла голову, женщина уже ушла, но вскоре показалась на Квинс-Кресент, у входа в сквер. Заметив Сибил, она улыбнулась и поманила ее к себе пальцем. Старшая девочка оставила Роуз и подошла к воротам. Незнакомка объяснила, что недавно поселилась поблизости, и попросила ее сбегать в лавку Доби за сахаром, поскольку сама она ждет грузчиков и не может пойти. Лавка находилась за углом, в минуте ходьбы от сквера. Сибил много раз там была с Энни и другими взрослыми. Женщина указала на Роуз, которая продолжала играть под деревьями.

— Это твоя сестренка? — Когда Сибил кивнула, женщина протянула ей два пенни. — Возьми один себе. А на второй купи мне сахара. Я присмотрю за малышкой.

Полагая, что за несколько минут Роуз никуда не денется, Сибил помчалась по Мелроуз-стрит и свернула за угол. Она купила сахар — без сомнения, гордясь собой, ведь раньше она никогда не ходила в лавку одна. Однако вернувшись на Квинс-Кресент, Сибил забеспокоилась: в сквере было пусто — ни Роуз, ни незнакомки. Она заглянула во все укромные местечки, затем обошла квартал, зовя сестру. Наконец, когда стало ясно, что Роуз и женщины под вуалью поблизости нет, она оставила пакет с сахаром на стене (где позже его обнаружили мы с Энни) и вернулась на Стэнли-стрит, полагая, что Роуз заскучала без нее и пошла домой. Узнав, что это не так, и видя тревогу матери, девочка не решилась сказать правду, опасаясь, что ее отругают или накажут.

* * *

По словам миссис Александер, когда детектив изложил эту историю семье Гиллеспи и показал им пенни, который незнакомка дала Сибил, у девочки был пристыженный вид. Тем временем Элспет пришла в крайнее возбуждение, бросала на внучку испепеляющие взгляды, но не проронила ни слова, пока Нед с полицейским не ушли на Квинс-Кресент, оставив женщин одних.

— Тогда Элспет набросилась на Сибил, — продолжала хозяйка. — Заявила, что она во всем виновата, как обычно, обозвала ее порочной и жадной.

От расстройства девочка расплакалась, но вдова не унималась, сетуя на то, что Сибил оставила Роуз одну. Несмотря на просьбы Энни остановиться, Элспет продолжала сыпать обвинениями. Внезапно Сибил с воплем упала на пол и забилась в конвульсиях.

— Энни побелела от ужаса, — продолжала миссис Александер. — Легла рядом с дочерью, обнимала ее и утешала, как могла.

Местного мальчишку послали за доктором в Вудсайд-плейс (соседняя улица, на которой преимущественно селились медики). К тому времени как прибыл молодой доктор Уильямс, Сибил немного угомонилась, но при виде медика вновь разволновалась, и ей пришлось дать легкое успокоительное.

Врач уложил Сибил и Энни в постель. Вскоре вернулся Нед с полисменом: осмотрев сквер Квинс-Кресент, Роуз они не обнаружили, а пакет с сахаром к тому времени исчез. Чтобы убедиться, что девочка нигде не прячется, полисмен взял фонари и вместе с Недом обследовал задние дворы во всем квартале и заглянул в подвалы дома номер одиннадцать, где хранился уголь. Далее он заявил, что будет обыскивать квартиру, и попросил всех посторонних удалиться. Миссис Александер и Колтроп попрощались и ушли домой.

— В квартире ее не нашли, — сообщила она. — Я просидела там не один час, и не думайте, что я упустила возможность хорошенько все осмотреть, на всякий случай.

Признание поразило меня, поскольку менее любопытных людей, чем моя хозяйка, я не встречала. Заметив мое изумление, она добавила:

— О, вы же знаете детей. Роуз могла заиграться сама с собой в прятки. Я заглянула во все комнаты, кроме той, наверху, которая была заперта, но девочки нигде не было — ни в шкафах, ни где-либо еще.

Но я уже думала о другом.

— А что с женщиной, которая отправила Сибил в лавку, — полиция ее нашла?

— Насколько я знаю, нет. Это загадка. Если Роуз до завтра не объявится, организуют поисковые отряды.

— Поисковые отряды. — От одних этих слов меня передернуло. — Надеюсь, до этого не дойдет. Как выглядели Нед и Энни, когда вы уходили?

Хозяйка мрачно покачала головой.

— Бедные, они так измучились.

— По крайней мере, они могут положиться друг на друга.

— Да, правда…

— Что?

— Между нами, мне показалось, что они не разговаривают друг с другом. Она обращалась к нему несколько раз, но в ответ он не проронил ни слова.

Вскоре я пожелала миссис Александер доброй ночи и отправилась наверх, в спальню. До утра я не могла уснуть, беспокойно ворочаясь и горюя о своих несчастных друзьях. Энни наверняка мучило тошнотворное чувство вины. Хотя Нед держал жестокие слова при себе, несомненно, в его глазах жена была в ответе за пропажу Роуз, ведь он всегда возражал, когда девочек отпускали гулять одних: я лично не раз это слышала. Обычно я склонна надеяться на лучшее, но сейчас никакие усилия не помогали поверить в счастливую развязку. В моей голове блуждали страшные мысли, сердце ныло от предчувствия беды.

* * *

В тот вечер доктор покинул Стэнли-стрит в половине одиннадцатого, пообещав утром вернуться. Элспет благоразумно ушла вместе с ним, чувствуя неприязнь Энни. Она проводила Уильямса и детектива вниз, оставив родителей Роуз наедине со своим горем. Стерлинг посоветовал Гиллеспи оставаться дома, на случай возвращения Роуз, и убедил их не идти на поиски ночью. И действительно, бродить по темному безлюдному городу небезопасно.

Когда квартира опустела, Энни с новой силой ощутила напряжение между ней и мужем, и (как она позднее рассказывала) атмосфера стала бездушной и неестественной. Вечером, вновь объясняя детективу, как отправила девочек гулять одних, она почувствовала на себе мрачный взгляд мужа, а когда попыталась заглянуть ему в глаза, прося сочувствия, он отвернулся. Теперь, если она обращалась к нему, он отвечал холодно и резко. Ей стало легче, когда Нед, прекратив расхаживать по комнате в безмолвной ярости, набросил пальто и заявил, что скорее выколет себе глаз, чем будет сидеть сложа руки, и потому уходит искать Роуз. Он велел Энни зажечь фонарь в окне гостиной в случае новостей и умчался вниз, не прощаясь и не пытаясь утешить и поддержать ее в страшном испытании судьбы. Минуту спустя бедняжка выглянула на улицу и увидела мужа на углу Карнарвон-стрит. Через мгновение он растворился в темноте.

Оставшись одна, несчастная до рассвета ходила из комнаты в комнату, вглядываясь в ночную мглу, и ждала возвращения Роуз или известий — но так и не дождалась.

Нед вернулся только с восходом солнца. Входная дверь была по-прежнему приоткрыта. Войдя в подъезд, он застыл как вкопанный. На полу лежал конверт, на котором кто-то коряво нацарапал «Гиллеспи». Внутри был лист бумаги, исписанный тем же грубым почерком. Нед с трудом разобрал чудовищные каракули.

УВАЖАЕМЫЙ СЭР

НЕБОЙТЕС ВАША ДОЧ ЖЫВА. МЫ ЕЕ ПАХИТИЛИ. ПРИГОТОВТЕ ПЯТСОТ ФУНТ И МЫ СКАЖЕМ КУДА НЕСТИ ДЕНГИ. НЕГОВОРИТЕ ПОЛИЦЫИ И ВОБЩЕ НИКОМУ! СКАЖИТЕ ЖЕНЕ ВАША ДОЧ В НАДЕШНЫХ РУКАХ.

Спустя несколько часов Энни пересказала мне записку слово в слово. Конечно, я не собиралась идти к ней в такую рань, но миссис Александер испекла для Гиллеспи булочек, и я взялась отнести их, пока не остыли, даже не рассчитывая, что меня впустят. К моему удивлению, Энни затащила меня посидеть с ней в кухне. Сибил все еще спала под действием успокоительного, а Нед ушел в полицию, чтобы показать записку детективу Стерлингу. Энни не переоделась со вчерашнего дня, выглядела бледной и изможденной и разговаривала странным потухшим голосом.

— Кошмарное письмо. Крупный рваный почерк, ошибки почти в каждом слове…

У меня по спине пробежал холодок. От неграмотной корявой писанины веяло чем-то жутким. Впрочем, меньше всего мне хотелось пугать Энни.

— Похоже на чью-то глупую шутку.

В ее глазах блеснула надежда.

— Правда?

— Посудите сами! Конверт принес почтальон?

— Нет, его подбросили ночью.

— И поблизости не видели никого постороннего?

Энни покачала головой.

— А Нед — он воспринял письмо всерьез?

— Не знаю, — еле слышно отозвалась она. — Я умоляла его не сообщать в полицию, но…

Нахмурившись, она подняла с коврика деревянную лошадку Роуз. Кто-то недавно соскреб с нее обугленную полоску, и в боку осталась странная выбоина, как от удара молотком. Энни прижала истерзанную игрушку к груди и с холодной настороженностью стала смотреть на огонь в камине. За ночь она сгрызла себе ногти почти до основания и резко постарела. Я выглянула из кухни в сторону распахнутой входной двери.

— А где Элспет?

— В церкви. — Она вздохнула. — Говорит, кто-то должен молиться за Роуз.

Слыша отчаяние в голосе Энни, я бросилась ее утешать.

— Энни, милая, если уж люди решаются на похищение ребенка, сначала они убеждаются, что его родители богаты. Наверняка эта записка — всего лишь неумный злой розыгрыш. Роуз вернется, вот увидите.

Она печально кивнула.

— И Нед так говорит. Она вернется и…

Надо сказать, что обычно я не склонна к слезам. Взрослые женщины плачут гораздо реже, чем уверяют нас авторы романов; как правило, мы сделаны из более твердого теста. Тем не менее сейчас был тот редкий случай, когда от переживаний у меня защипало в носу. Возможно, накопилась вчерашняя усталость или страхи — как бы то ни было, я не хотела расплакаться в присутствии Энни. Даже перепуганная до тошноты, она не проронила ни слезинки, а я вот-вот могла разреветься, как последняя дурочка. Извинившись, я вышла в уборную и побрызгала в лицо водой. Но стоило мне вернуться в кухню, как к горлу вновь подступил предательский комок, и я решила удалиться, пока не возьму себя в руки. Я знала, что Энни не будет одна, — пока я прощалась, в квартиру забежала Колтроп, якобы вернуть одолженное яйцо. На самом деле ей не терпелось узнать новости.

* * *

Через несколько часов я вполне взяла себя в руки и снова отправилась на Стэнли-стрит. За это время события развивались стремительно. Нед вернулся с детективом Стерлингом, и они повели Сибил на угол Квинс-Кресент, в надежде, что она опознает дом незнакомки под вуалью. Однако выяснилось, что женщина просто махала рукой в сторону Уэст-Принцес-стрит, и Сибил не смогла определить конкретный адрес. Не в силах помочь, девочка распереживалась, что снова всех подвела. Бедняжка Сибил… К тому времени она начала осознавать, что груз вины за исчезновение сестры ляжет на ее плечи.

Нед привел дочь домой совершенно безутешной. Она ничего не ела со вчерашнего дня, но ее так и не уговорили проглотить ни кусочка. Сердце у Сибил колотилось, она дрожала и покрывалась испариной, жалуясь, что не может вдохнуть, хотя отец усадил ее у открытого окна.

— Девочка моя, ты не виновата, — повторял он, гладя ее по спине. — Ты тут ни при чем.

Утром, через день после пропажи Роуз, два констебля начали опрашивать всех жителей Вудсайда. Младший инспектор Стерлинг организовал отряд добровольцев для обследования района. Обычно полиция выжидает несколько дней, прежде чем объявить официальный розыск, но было воскресенье, когда дома можно застать больше людей, чем в будни, и детектив решил не терять времени. К сожалению, день выдался дождливый и туманный, и поисковому отряду пришлось несладко. Кроме того, из-за срочности полиция не успела дать объявление в газету, и новость о наборе добровольцев передавалась только из уст в уста. Таким образом, к полудню на место сбора — у мемориального фонтана Стюарта в Уэст-Эндском парке — явились менее тридцати местных мужчин. Женщин и детей, желающих участвовать к операции, отправили домой — один ребенок и так уже пропал, не хватало еще кому-нибудь заблудиться в тумане на западной окраине города; важнее всего было осмотреть самые опасные места — берега реки, парки, каналы и свалки.

Чтобы охватить максимальную площадь, мужчины разделились на три группы. Первая, во главе со сторожем парка мистером Джеймисоном, сосредоточилась на парке Кельвингроув и территории университета; вторая, под управлением детектива Стерлинга и в сопровождении Неда, отправилась на север, по долине реки Кельвин, мимо старой шаровой мельницы и до акведука; третью сержант Макколл повел на восток по улицам Гарнетхилла, затем на север, через склады и фабрики к верфям порта Дандас.

На случай возвращения Роуз Энни оставалась дома, в обществе соседей и друзей, Элспет и ее разнообразных приятелей, которые весь день сновали в церковь на службу и обратно. К счастью, несмотря на дождь, было не очень холодно, потому что входная дверь в дом номер одиннадцать целый день была подперта камнем, а дверь в квартиру и вовсе держали открытой настежь. Когда я пришла туда к четырем часам дня, в гостиной сидела примерно дюжина женщин во главе с матерью Неда, которая, вновь заняв свое «законное» кресло-качалку, принимала соболезнования по поводу исчезновения внучки.

— О Герриет! — приветствовала она меня. — Чем я заслужила такую кару? Что за ужасный год!

Энни нигде не было — она пошла укладывать Сибил спать и еще не вернулась: на мой взгляд, весьма разумно. Лично у меня не было настроения потакать Элспет. Неудивительно, что она объявила себя главной жертвой, но, признаюсь, меня это сильно раздражало. Извинившись, я ушла в кухню, не убранную со вчерашнего дня, и, чтобы скоротать время в ожидании новостей, принялась наводить порядок.

Вскоре скрипнула лестница в мансарду, и на ступеньках показалась Энни. Она была бледна, и всего за несколько часов, минувших с нашей последней встречи, ее лоб прорезали две новые морщины. После шумного приветствия Элспет и компания оставили Энни в покое, и в следующий раз я увидела ее сидящей у окна отдельно от всех.

Постепенно день подходил к концу. В доме Гиллеспи заваривали и пили чай; делали тосты, мазали их маслом, но почти не притрагивались. Время от времени кто-то из мальчишек, которые взялись бегать между поисковыми отрядами, приносил известия. Однажды в гостиную спустилась Сибил, но вскоре так разволновалась, что Энни пришлось снова увести ее наверх. Постепенно женщины расходились — на вечернюю службу или ужинать с семьей.

Когда сгустились сумерки, на лестнице послышалась возня — на этот раз прибежали все пятеро соседских парнишек. Мы с Энни бросились в коридор им навстречу. Мальчики промокли и запыхались, и все говорили одновременно, перекрикивая друг друга, но смысл их слов был ясен: Роуз не обнаружили, и добровольцы из поисковых отрядов возвращались в пункт сбора в парке, расстроенные и подавленные.

Я обернулась к Энни: оцепенев, она смотрела перед собой невидящим взглядом. Что до меня, я пришла в крайнее смятение.

Оставалось надеяться, что Роуз кто-то приютил и она найдется целой и невредимой. Разумеется, очень жаль, что поиски до сих пор не увенчались успехом, но, по крайней мере, не выяснилось ничего ужасного.

— Спасибо за помощь, мальчики, — сказала Энни.

Она резко развернулась и ушла в спальню, захлопнув за собой дверь и не оглядываясь.

Элспет немедленно пригласила ребят в гостиную, где принялась пронзительным голосом задавать вопросы. Слушая, она то и дело взволнованно вскрикивала, и так увлеклась обсуждением подробностей, к удовольствию своей аудитории, что не заметила возвращения сына. Совершенно случайно я видела, как он пришел, поскольку не вернулась в гостиную вместе со всеми, а нерешительно задержалась в коридоре. Энни хотелось побыть одной, и я могла подать присутствующим хороший пример и незаметно удалиться, но мне не хотелось бросать ее на милость оставшихся гостей. Словом, пока я мешкала на пороге гостиной, на лестничной площадке послышались тихие шаги. Только я собралась к перилам посмотреть вниз, как в коридор вошел Нед — должно быть, он поднялся совсем бесшумно.

Неожиданно я подумала, что в последний раз видела его несколько дней назад, на уроке живописи. Я ожидала, что он будет бледным, как Энни, но — быть может, тому виной тени в холле — лицо Неда как будто потемнело, и весь его облик был мрачным и подавленным; шляпа промокла и блестела, как траурный атлас, макинтош почернел от дождя. Нед постоял на пороге, слушая разглагольствования матери о недостатках Стерлинга. Повинуясь интуиции, я молчала. Из гостиной меня не было видно, и движением я не могла выдать присутствие Неда.

Не говоря ни слова, я сжала руки и постаралась взглядом выразить искреннее сочувствие. Нед не реагировал, пока наконец не посмотрел на меня — впервые, словно только что заметил мое присутствие. Пораженная тем, как он осунулся и как будто высох от боли, я заглянула в его измученные, полные слез глаза. Он поднес к губам палец, затем молча повернулся и скрылся в кухне. Я собиралась на цыпочках пойти следом — радуясь, что мы хоть несколько мгновений побудем наедине, — но Нед мягко, без единого звука закрыл за собой дверь.

Неожиданно я почувствовала себя глупо. Собравшись с силами, я пожелала дамам хорошего вечера и взяла плащ. Путь к выходу лежал мимо кухни. Оттуда не доносилось ни шороха. Вероятно, прижав ухо к двери, можно было что-то услышать: дыхание, сдавленный всхлип, скрипящую о пол ножку стула — а может, и ничего. Бог знает, что бы я услышала. В действительности я лишь печально взглянула на дверь и вышла из квартиры.

 

12

В понедельник, шестого мая, на шестой странице «Глазго ивнинг ситизен» появилась заметка, озаглавленная «Таинственное исчезновение дочери художника». После краткого пересказа основных фактов автор вопрошал: «Что же случилось с маленькой Роуз Гиллеспи? Последний раз ее видели в субботу днем, и есть подозрение, что она похищена. Родственники и соседи девочки тщательно обследовали местность и планируют с удвоенным рвением продолжить поиски, если малышка не найдется».

Если вы слышали об этом деле, то наверняка знаете, что те дни были насыщены событиями. История исчезновения Роуз постепенно обрастала подробностями: слухи о мужчине, убегающем с ребенком под мышкой, таинственная дама под вуалью и записка с требованием выкупа. Тем временем расследование худо-бедно набирало обороты, и обычно я заглядывала за последними новостями на Стэнли-стрит, где царила безрадостная и в то же время суматошная атмосфера. Я бы многое отдала за то, чтобы поговорить с Недом или Энни с глазу на глаз, но никак не могла выбрать подходящий момент: в доме постоянно кто-то присутствовал, если не Элспет — которая, похоже, вновь утвердилась в гостиной, — то констебль или соседка.

По мере опроса жителей Вудсайда начала вырисовываться более ясная картина субботних событий. До сих пор не удалось обнаружить никого похожего на даму под вуалью, описанную Сибил, однако полиция разыскала служанку, с которой в тот день разговаривала Лили Александер. Марта Скотт работала горничной в многоэтажном доме на Квинс-террас — отрезке Уэст-Принцес-стрит, расположенном прямо напротив сквера. В субботу она выбегала за газетой для хозяйки и на обратном пути, примерно в середине Уэст-Принцес-стрит, заметила на другой стороне улицы мужчину, который направлялся к Сент-Джордж-роуд, — судя по нетвердой походке, пьяного. В руках он нес ребенка — скорее девочку, так как горничная мельком видела длинные светлые волосы. К сожалению, она не помнила, в какую сторону мужчина повернул в конце улицы.

Нашлась и еще одна свидетельница этой сцены. На втором этаже дома номер двадцать один по Уэст-Принцес-стрит миссис Мэри Артур, домовладелица, ждала посылку и постоянно подходила к окну гостиной, выглядывая почтальона. В очередной раз посмотрев в окно, она заметила высокого крепкого мужчину с девочкой на руках. Версия миссис Артур во многом совпадала с рассказом Марты Скотт. По ее словам, мужчина направлялся на восток и, судя по тому, что переходил улицу, собирался повернуть на Сент-Джордж-роуд. Он был в кепке и шатался, как пьяный. Девочка протягивала руки из-за спины «отца», как будто хотела вернуться туда, откуда ее принесли. На ней было голубое платье с узором в виде ромбов. От описания одежды становилось особенно жутко, поскольку в тот день Роуз была одета в одно из любимых платьев, именно такой расцветки.

Вскоре обнаружились новые свидетели. В среду вечером Питер Керр, кэбмен, явился в отделение полиции на Мейтленд-стрит и сообщил, что в субботу днем подвозил иностранца на Кембридж-стрит. Пассажир был в рубашке, а на руках держал ребенка, завернутого в пиджак. Он попросил Керра отвезти его на другой конец города — и больше не проронил ни слова. Поскольку в прошлом году Выставку посетили толпы людей со всего мира, кэбмен различал иностранные акценты и заподозрил в своем пассажире немца или австрийца — скорее иммигранта, нежели туриста. На протяжении всей поездки девочка не переставала хныкать, и что-то в пьяном иностранце показалось Керру странным. Кэбмен довез их до сталелитейного завода, где пассажир выкрикнул «Стоп». Расплатившись, мужчина вынес сонного ребенка и пошел в сторону Винегархилла — грязных торговых рядов в зловонной дыре среди кожевенных мастерских, живодерен и навозоперерабатывающих заводов.

По одной из версий полиции, пока дама под вуалью отвлекла Сибил, послав ее за сахаром, ее сообщник — мужчина, которого видели на Уэст-Принцес-стрит, — схватил Роуз. Вероятно, этот же мужчина сел в кэб к Питеру Керру на Кембридж-стрит. Однако оставалось неясным, почему похитили Роуз, а не Сибил, да и вообще, зачем похищать кого-то из девочек ради финансовой выгоды, ведь семью Гиллеспи нельзя было назвать состоятельной. Тем не менее полицию заинтересовало требование выкупа. По мнению детективов, человек, написавший записку, плохо владел английским. Судя по характерным орфографическим ошибкам, родным языком автора мог быть немецкий, что совпадало с предположением кэбмена, будто пассажир, которого он высадил в Ист-Энде, был родом из Германии или Австрии.

Ранним утром в четверг в Винегархилл отправилась большая группа детективов и констеблей. В ближайшие два дня она тщательно исследовала мастерские, сараи и кибитки; допрашивала местных жителей — главным образом странствующих лошадиных барышников, актеров и торговцев, а также рабочих из близлежащих заводов и фабрик. Обитатели Винегархилла — в основном ирландского или цыганского происхождения — клялись, что ничего не знают о пропавшем ребенке или иностранце. К сожалению, в кибитках подозреваемого не обнаружили, и, хотя вокруг носилось множество босоногих детишек, среди них не было никого похожего на Роуз Гиллеспи.

* * *

Едва ли удивительно, что Гиллеспи были охвачены ужасом, смятением и болью. Сибил ушла в себя, а Энни безутешно горевала, так что ее глаза покраснели от слез. Нед держался стоически и, не вынося собственной беспомощности, с головой ушел в поиски Роуз. Он ни минуты не сидел на месте, а когда оказывался рядом с женой, они почти не разговаривали. Энни по-прежнему казнила себя и думала, что Нед нарочно ее избегает.

В довершение всего семья страдала от назойливого внимания прессы. Спустя лишь несколько часов после публикации новости в «Ивнинг ситизен» дом начали осаждать журналисты, требуя интервью. Особенно их интересовал Нед — как художник и известная в городе фигура. Ежедневно на пороге дома номер одиннадцать его подкарауливала кучка писак, а затем таскалась за ним по пятам с блокнотами. Нед, сосредоточенный на поисках дочери, стал выходить через черный ход, но вскоре преследователи об этом пронюхали и подрядили одного-двух собратьев ждать за домом, со стороны Стэнли-лейн, чтобы подать сигнал остальным. Тогда Нед начал вставать до рассвета, пока репортеры еще не заняли свои наблюдательные посты. Несчастный изо дня в день рыскал по улицам, стирая туфли до дыр; полиция и отдельные сочувствующие тоже продолжали поиски. Отряды добровольцев во всем городе обследовали свои районы, но безрезультатно.

Горацио Гамильтон, владелец галереи изящных искусств, назначил вознаграждение в двадцать фунтов за любые сведения, которые могут помочь найти пропавшую девочку. Неда на всю неделю освободили от преподавания в Художественной школе, однако его ученицы собирались по вечерам, как обычно, и занимались версткой листовок с рассказом о Роуз. Отпечатанные сотни копий распространили между разными группами, включая церковь Элспет, чтобы раздавать на молитвенных и прочих собраниях, а компания местных мальчишек взялась вручать листовки прохожим в людных местах, от площади Сент-Джордж-Кросс до часовой башни Трон-Стипл.

* * *

К вечеру пятницы — спустя почти неделю после исчезновения — Роуз по-прежнему не обнаружили, и полиции ничего не оставалось, кроме как продолжать организованные поиски. В субботу одиннадцатого мая всех мужчин, кто не работал после обеда, призвали собраться в парке, у мемориального фонтана Стюарта. Благодаря листовкам и газетным заметкам историю обсуждали на каждом углу, и добровольцев становилось все больше. Загадочное исчезновение девочки взбудоражило город. К трем часам, несмотря на проливной дождь, в парк явилось полторы сотни мужчин. До захода солнца оставалось всего пять часов, но полиция надеялась, что приток новых людей позволит вести поиски тщательнее и всплывут хоть какие-нибудь улики. Добровольцы прочесали всю территорию, которую уже обследовала малочисленная группа в прошлое воскресенье, но к вечеру вернулись в парк ни с чем, разочарованные и подавленные.

На следующее утро был запланирован новый поход, поскольку воскресенье — выходной у большинства мужчин, и отряд добровольцев обещал пополниться. Нед участвовал в обеих операциях, рука об руку с младшим инспектором Стерлингом, который продолжал вести дело об исчезновении Роуз. Энни оставалась дома, изнемогая от неизвестности; при ней, сменяя друг друга, постоянно находились знакомые и соседки, в том числе и я. Еще до пропажи Роуз Элспет сотоварищи готовили для местных лодочников воскресный праздник, который был назначен как раз на сегодня. Однако сорок гребцов дружно променяли обещанные булочки с маслом и пение псалмов на участие в поисковой операции. С ними общее число добровольцев увеличилось почти до трех сотен; пожалуй, такой толпы в парке не видели со времен Выставки. Полиция рассчитывала прочесать несколько квадратных миль вокруг южного Вудсайда: от Рукхилла до набережной Клайдсайд на юге; от Королевской больницы на западе и до Сент-Роллокс на востоке. Дюжина больших отрядов приступила к заданию в девять утра и без устали трудилась до полуночи. Увы, усилия вновь не увенчались успехом.

* * *

В один погожий день, примерно неделю спустя, я направлялась в дом номер одиннадцать. У меня уже вошло в привычку отводить глаза от сквера в центре Квинс-Кресент. Поначалу, после той злосчастной субботы, проходя мимо, я каждый раз вглядывалась в деревья в напрасной надежде увидеть девочку, как язык невольно тянется нащупать во рту вырванный зуб. Однако в последнее время мне было больно смотреть на островок зелени за оградой.

До этих пор весна стояла дождливая, но в тот день солнцу удалось пробиться сквозь пропахшую дымом мглу, постоянно висящую над городом. В начале Стэнли-стрит я приложила руку козырьком ко лбу и огляделась, нет ли поблизости журналистов. Это была вторая новая привычка — проверять, сколько стервятников околачивается у порога дома номер одиннадцать. Один дерзкий газетчик из «Ивнинг ситизен» даже снял комнату рядом с квартирой Элспет, с видом на гостиную и спальню Неда и Энни. Этот писака по имени Брюс Кемп — желтушный и скользкий, как змея, с раскосыми глазами по бокам узкого сплюснутого черепа — целыми днями подстерегал Гиллеспи в своем логове, и его мерзкая физиономия беспрерывно маячила в окне дома напротив.

Теперь Неду и Энни даже днем приходилось задергивать занавески.

В тот день Кемп открыл окно и, высунувшись, бесцеремонно пялился на улицу. К счастью, время было обеденное, и бумагомаратели традиционно разбрелись по питейным заведениям, оставив двоих коллег наблюдать за домом номер одиннадцать. Я опустила голову, пряча лицо, но стоило мне приблизиться, как парочка немедленно увязалась за мной.

— День добрый, мисс Бакстер.

— Пришли повидаться с Гиллеспи, мисс Бакстер?

Как обычно, не обращая внимания, я двинулась дальше.

К счастью, внизу ждать не пришлось: входную дверь по-прежнему подпирал камень. Когда я поднялась на крыльцо, один из преследователей отстал, зато второй оказался настырнее и попытался загородить мне дорогу, спрашивая: «Как поживает миссис Гиллеспи?» Обойдя его, я подошла к лестнице, и — поскольку жители недвусмысленно дали понять, что газетчиков в доме не потерпят, — разговор был окончен.

Наверху я постучала в дверь квартиры Гиллеспи и стала ждать. Наконец в коридоре скрипнула половица. Я постучала снова. Вскоре послышался недовольный детский голос.

— Кто там?

— Сибил, милая, это я, Гарриет!

Однако мне не открыли — еще несколько раз скрипнула половица, и все стихло. Прошла минута. Я собиралась постучать снова, когда в коридоре послышались более тяжелые шаги, и дверь распахнулась. На пороге стояла Энни — босая, взлохмаченная и полуодетая, как будто ее только что разбудили. В коридоре образовался небольшой сквозняк, и потянуло чем-то затхлым и прокисшим — неизвестно, от Энни или от ее сорочки.

— Добрый день, дорогая. Простите, пожалуйста, я…

Она покачала головой и без единого слова удалилась в кухню, оставив дверь открытой. Я вошла в коридор. Сибил нигде не было. В углу стоял ящик «Петтигрю энд Стивенс» с обеденным сервизом — мой подарок, который в суматохе последних дней я все время забывала отослать в Мерлинсфилд. Да и сейчас было не до посуды; друзья и соседи приносили Гиллеспи поесть, но те разве что на бегу могли надкусить булочку с маслом, зачерпнуть пару ложек холодного рагу или отщипнуть краешек пирога.

Кухня покрылась слоем пыли и казалась заброшенной, хотя кое-где валялись грязные тарелки. Однако сегодня Энни готовила — нарезала остывший холодный картофель. Когда я вошла, в нос ударил запах разогретого смальца.

— Этот ужасный тип снова маячит у окна, — сказала я. Энни молча кивнула. — Как вы, дорогая? Как Нед, Сибил? Есть ли новости?

Она вздохнула.

— Приходил Стерлинг. Его босс снял с задания двоих человек.

— Но почему?!

— Нужно заниматься другими расследованиями.

— О боже!

Энни высыпала картофель на сковородку и повернулась ко мне. Глаза у нее по-прежнему были красные и опухшие.

— Гарриет, Роуз видели на конке в Гэллоугейте.

— Правда?

— Да, миссис Колтроп рассказала.

— Ну, Колтроп…

— Нет, в самом деле — видели маленькую светловолосую девочку. В трамвае у скотного рынка с иностранной парой. Девочку лет четырех, в коричневом платье — но, может, они ее переодели. — Она покусала сухие пересохшие губы, глядя в никуда, и еле слышно пробормотала: — Я думала поехать туда и посмотреть.

— В Ист-Энд?

Она кивнула, все так же глядя в пустоту. От странной решимости в ее глазах мне стало не по себе.

— А это разумно? Что сказал Нед? Кстати, где он?

Пожав плечами, Энни отвернулась и встряхнула сковородку.

— Наверху. Не спускался с тех пор, как ушел Стерлинг.

В ее голосе послышался надрыв, и, не рискуя расспрашивать, я сменила тему.

— Вчера утром я мельком видела Элспет.

— А, ну-ну, — с внезапной язвительностью отозвалась Энни и выскочила из кухни. Через миг она вернулась и протянула мне клочок бумаги — телеграмму от Мейбл, в которой та сообщала, что узнала ужасную новость и при необходимости готова немедленно вернуться в Шотландию.

Телеграмма оказалась для меня неожиданностью, ведь, насколько мне было известно, Гиллеспи решили ничего не говорить Мейбл. Пока мы рассчитывали, что Роуз вот-вот найдется, никто не хотел напрасно волновать их с Педеном. Казалось, вскоре все образуется, и мы напишем: «Представляете, Роуз пропадала на несколько дней. Но не волнуйтесь, она уже дома, в целости и сохранности». Хотя время шло, родители по-прежнему не спешили передавать печальные известия. Я их прекрасно понимаю: слова, написанные черным по белому, — это своего рода признание, что Роуз может и не найтись. Мы все условились, что Нед и Энни сами решат, когда ставить в известность Мейбл. Точнее, я так думала.

— Элспет послала ей телеграмму, — сказала Энни, пронзая картофель ножом. — Старая сплетница!

Она впервые обругала свекровь в моем присутствии.

— Вы уверены, что это она? — спросила я.

Энни кивнула.

— Она сама вчера призналась. Якобы не думала, что я буду против. Как вам это нравится? Потом вся раскипятилась и заявила, что Мейбл нужно сказать, потому что Роуз — ее племянница. А вы знали о телеграмме?

— Ни в коем случае! Для меня это тоже неожиданность.

— Вечно она сует нос в мои дела. С меня хватит. Я телеграфировала Мейбл в Танжер, чтобы она не приезжала. Об этом и речи быть не может! Вдруг мы найдем Роуз завтра или послезавтра, а они только зря потратятся на дорогу.

Ее трясло от волнения, словно она вот-вот взорвется. Я поспешила ее успокоить.

— Конечно, вы правы, дорогая. Смотрите — картошка подгорает. Может быть, вам помочь?

Покачав головой, Энни сняла сковородку с огня и подошла к двери звать Сибил. Пока она выкладывала еду на маленькую тарелку, я задумчиво наблюдала за пляшущими языками пламени в печи. Неожиданно совсем рядом кто-то кашлянул. Вздрогнув, я обернулась: на пороге стояла Сибил — как и Энни, в тонкой ночной сорочке без рукавов. Ее кожа казалась голубоватой, как испорченное молоко. Нервный кашель усилился, девочка стала сутулиться и втягивать голову в плечи, пряча глаза. Она и так всегда была стройной, но сейчас исхудала до крайности. Трудно было взглянуть без содрогания на острые лопатки на сгорбленной спине, тощие руки с несоразмерно большими локтями и выпирающие ключицы. Девочка с ужасом смотрела на жареную картошку на столе.

— Садись, — сказала Энни. Сибил не шелохнулась, недоверчиво косясь на тарелку. — Это твое любимое блюдо. Специально для тебя пожарила.

— Можно я позже поем?

— Нет, давай сейчас.

У Сибил задрожали губы.

— Можно я возьму это наверх. Я все съем.

Энни вздохнула.

— Ну, если ты обещаешь…

— Обещаю. Честное слово.

Метнувшись к столу, Сибил схватила тарелку и выскочила из кухни. Сквозь открытую дверь я видела, как она поспешно прошла по коридору и стала подниматься по лестнице, держа тарелку на вытянутых руках, словно блюдо для пожертвований. Энни тоже смотрела ей вслед, со слезами на глазах. Не оборачиваясь, она произнесла:

— Ничего она не съест. Голодает с тех самых пор.

* * *

Когда я уже собиралась прощаться, на лестнице послышался топот, и из мансарды появился Нед. Он скользнул мрачной тенью по коридору, взял с вешалки шляпу и направился к выходу, даже не взглянув в сторону кухни. Я обернулась к Энни; та скручивала бумагу, чтобы разжечь огонь, изображая, будто ничего не слышала. Нед наверняка видел нас обеих, ведь дверь в кухню была открыта настежь, однако удалился, не здороваясь, и плотно закрыл за собой входную дверь. Он торопливо спустился по лестнице, и звук шагов затих в отдалении. Энни старательно не замечала его внезапный уход.

— Нед куда-то убежал, — сказала я, но Энни не ответила.

Подойдя к раковине закрутить капающий кран, я выглянула в окно — Нед как раз пробегал через палисадник. У стены на Стэнли-лейн стояло двое журналистов, но он выскочил в калитку с такой скоростью, что они едва его не проворонили. Опомнившись, газетчики победно вскрикнули и бросились в погоню. Хотя я лишь мельком видела лицо Неда — в коридоре и сейчас, и когда он оглянулся через плечо, сворачивая на тропинку, — оно показалось мне крайне изможденным. Я снова обернулась к Энни.

— Он что, совсем не спит?

— Понятия не имею, — нарочито беззаботно отозвалась она.

Не желая допытываться, я умолкла. Энни со злостью скрутила еще одну газету в жгут.

— Если хотите знать, он спит в мастерской, на кушетке.

Я возилась с краном, в котором пора было менять прокладку. По правде говоря, я растерялась и не знала, что сказать. Энни продолжала — наверное, хотела выговориться.

— Дело в том, что мы не можем находиться в спальне, даже с задернутыми шторами — этот жуткий тип все время торчит в окне напротив. Поэтому Нед спит в мастерской, а я — в постели Роуз.

— Вот как, — кивнула я, чувствуя себя неловко. — Пожалуй, так… удобнее.

Мне не давал покоя вопрос — неужто их размолвка зашла так далеко, что брак уже не спасти?

* * *

К концу мая, почти за четыре недели поисков, полиция испробовала все возможные средства, но толком никуда не продвинулась. Требований о выкупе больше не поступало. Несчастная девочка как будто растворилась в воздухе. Были опрошены все свидетели, все соседи и друзья Гиллеспи, включая меня. Я надеялась, что со мной побеседует детектив Стерлинг, ведь нам до сих пор не довелось встретиться, а мне хотелось составить мнение о его способностях. Однако меня вместе с Александерами поручили рыжеусому констеблю Блэку, и он по очереди вызывал нас в маленькую столовую на Квинс-Кресент. Блэк угостил меня мятным леденцом, спросил, не заметила ли я чего-нибудь странного в день исчезновения Роуз, что-то нацарапал в блокноте и поблагодарил меня за участие. Похоже, мне не удалось принести пользу следствию.

Хотя детектив Стерлинг и уверял Неда, что вместе со своей командой не бросит расследование, было непонятно, как он намерен продолжать, если не появится новый свидетель или свежая улика. И оставался вопрос: что именно случилось с Роуз? По словам Энни, Стерлинг не верил, будто девочка заблудилась, и был твердо убежден, что ее похитили; он не знал или не хотел говорить о цели похищения и не мог объяснить, почему злоумышленник больше не объявлялся.

Само собой разумеется, ежедневные публикации в газетах о розыске пропавшего ребенка породили массу слухов, и легкомысленные читатели изо всех уголков города то и дело сообщали, что видели Роуз. Маленькие девочки, подходящие под ее описание, были замечены на вокзале Бридж-стрит, затем в рощице в восточном районе Глазго и в центре на Кэндлриггс-стрит. Кроме того, ее якобы видели в Килмарноке, Питтенвиме и Обане. Поскольку в первую очередь под подозрение попали обитатели Винегархилла, чаще всего подобные известия приходили из Ист-Энда: как-то вечером ее видели на Лондон-роуд, одетой с чужого плеча и идущей за руку с толстой ирландкой; на следующий день прохожие на Хай-стрит оборачивались на плач ребенка, которого тащил за собой высокий мужчина в твидовой кепке; а одна дама на пароме в Оутлендс заметила девочку в голубом платье, без конца задающую вопросы неизвестной женщине: «Мы едем к маме?» и «Где папа?».

Полиция тщательно расследовала каждое сообщение — но, к несчастью, пока безрезультатно.

Вскоре поползли слухи, будто Роуз увезли на континент (во Францию или Бельгию) и продали не то в заведение с дурной репутацией, не то богатому сластолюбцу. В газетах и пабах поговаривали о белом рабстве и о чудовищном подпольном мире, в котором толстосумы, с ведома полиции и власти, беззастенчиво покупают детей для удовлетворения мерзких похотливых желаний. Согласно другой версии, Роуз не увезли за границу, а держали в Ист-Энде, в каком-то борделе, где до поры до времени ее оставили бы девочкой на побегушках, а затем — спустя всего несколько лет — заставили работать.

Газетчики становились все изобретательнее в попытках добиться встречи с несчастными родителями. Почтовый ящик Гиллеспи заваливали просьбами и приглашениями. Согласен ли мистер Гиллеспи дать интервью? Желает ли он с супругой заполучить бесплатный фотопортрет? Соблаговолит ли принять билеты в театр? Выпьет ли чаю с редактором и его женой? Одна иллюстрированная газета напечатала большой и точный шарж на Неда (разумеется, авторства Мунго Финдли), и с тех пор Гиллеспи осаждали совершенно незнакомые люди: при виде его разговоры умолкали; прохожие провожали взглядом; а неизвестные мужчины при встрече поднимали шляпы, выражая соболезнования.

По непонятной причине, словно стараясь запутать и без того таинственную историю, автор записки о выкупе хранил упорное молчание. Изначально ожидалось, что за первым письмом вскоре последует второе, с инструкцией о передаче денег, однако похититель не давал о себе знать и спустя месяц после исчезновения Роуз так и не прислал второго письма.

* * *

Как-то в начале июня, в субботу, я шла по району Блайтсвуд — аккуратной сетке улиц в западной части города, увенчанной площадью на одноименном холме. Весь день я простояла на углу улиц Бьюкенен и Сент-Винсент, раздавая листовки, и теперь возвращалась домой, едва волоча ноги. Лишь несколько соучениц из Художественной школы составили мне компанию — со дня исчезновения прошло уже почти пять недель, и многие потеряли надежду. Казалось, большинство людей разделяют негласное мнение: чем дольше Роуз числится в розыске, тем меньше вероятность, что ее вообще когда-нибудь найдут.

Я все сильнее беспокоилась за Неда и Энни и была готова проведывать их каждый день. Однако Гиллеспи дали понять друзьям и соседям, что, проведя на людях целый месяц, нуждаются в некотором уединении, и я позволяла себе навещать их примерно раз в три дня, как бы мне ни хотелось видеться чаще. Разумеется, при этом я постоянно общалась с Элспет и была в курсе основных событий, но, как вы понимаете, время работало против нас.

Я взяла за обыкновение бродить по городу, заглядывая во все переулки в надежде хоть краем глаза увидеть малышку в голубом платье. Итак, в ту субботу я уже почти свернула на Уэст-Кэмпбелл-стрит, как вдруг заметила впереди небольшую толпу. Вблизи оказалось, что это очередь в галерею Гамильтона: там все еще продолжалась выставка Неда. Элспет говорила, что в мае посетителей стало больше, и Гамильтон отложил закрытие. В некоторых газетах писали, что отец Роуз — художник, иногда уточняя, что его полотна можно увидеть в известной галерее на Бат-стрит; газета «Ивнинг таймс», ни разу прежде не упомянувшая о выставке, внезапно отправила туда своего корреспондента и опубликовала соответствующую статью. Судя по всему, критика потрясли недавние картины из Кокбернспата, особенно та, где две девочки в лесу убегают от неизвестной опасности. «Быть может, художник изобразил собственных детей? — спрашивал он. — Остается только отметить, что жуткие сюжеты оказались в какой-то мере пророческими». В целом рецензия была благосклонной, и не исключено, что именно благодаря ей у галереи образовалась очередь.

Из любопытства я решила пройти мимо. Публика в очереди собралась разношерстная: кто-то курил, кто-то поплевывал на землю, а кто-то, сунув руки в карманы, привалился к ограде. Как ни странно, тут были даже целые семьи, хотя детей редко водят в частные галереи. Некоторые мальчики и девочки, скучая, расселись на крыльце, а другие играли на обочине. Полная румяная женщина грызла арахис, швыряя скорлупу под ноги, а ее подруга укачивала орущего младенца. В основном толпа состояла из людей, которых обычно не встретишь на таких мероприятиях; многие из них гораздо больше походили на завсегдатаев парковых паноптикумов и палаток с выпивкой.

Очередь тянулась вверх по ступенькам и исчезала за входной дверью. В окнах галереи появились написанные от руки объявления. Первое гласило «Выставка Гиллеспи продлевается», а во втором сообщалось о вознаграждении в двадцать фунтов за любые сведения, которые могут помочь в поисках дочери художника.

У крыльца беседовали две дружелюбные женщины примерно моего возраста. Ради интереса я решила спросить, куда выстроилась такая очередь. Одна из них — пухлая и розовощекая дама — указала на здание.

— Там выставка… Слыхали про малышку Роуз, которую разыскивает полиция?

Я кивнула.

— Так вот, у нее отец — художник, и вроде бы на его картинах даже есть та самая девчушка.

— О, надо же!

Я поблагодарила за ответ и двинулась дальше, ощущая странную тяжесть в груди. Похоже, всего за месяц картины Неда Гиллеспи стали сенсацией.

 

13

Весь июнь в галерее не было отбоя от посетителей. Благодаря Неду люди толпились и в соседнем, главном зале; в результате полотна из постоянной экспозиции продавались чаще. Сначала Гамильтон продлил выставку Гиллеспи на две недели, затем еще на несколько, устроив параллельный показ работ местных художников в главном зале. У мрачного стиля Неда появились свои ценители, и к концу месяца был продан даже самый зловещий пейзаж. В прессе регулярно появлялись новые рецензии. Журналист «Норт бритиш дейли мейл», посетивший выставку, назвал полотна Неда «плодом больного воображения талантливого, но одержимого человека». После выхода его статьи в галерею хлынули новые толпы — люди, в общем-то равнодушные к живописи, спешили посмаковать чужое горе, словно стервятники. Вероятно, некоторые рассчитывали увидеть Неда лично, но со дня пропажи Роуз он не показывался в галерее.

В июле Гамильтон, как истинный делец, написал Неду и, выразив очередные соболезнования, осторожно высказал пожелание снова продлить выставку. Нед дал понять, что ему совершенно безразлично. Я случайно видела его ответ Гамильтону на полочке у зеркала, нацарапанный наспех на обрывке обоев. В письме Нед сообщал, что у него нет ни времени, ни желания забирать картины и что полотна могут «висеть сколько угодно, пока не сгниют». Таким образом, закрытие выставки было отложено на неопределенный срок.

Гамильтон также вел переговоры от имени Неда о дюжине новых заказов, в основном речь шла о портретах; видимо, внезапная слава художника для публики оказалась весомее опасений, что он может изображать своих персонажей в нелестном свете. К сожалению, оставалось неясным, когда Нед будет в состоянии вновь взяться за кисть. Он неделями не подходил к мольберту и уступил место преподавателя в Художественной школе другому, пусть и весьма обходительному человеку, но совершенно иного уровня — и как преподаватель, и как художник. Стоит ли говорить, что я не была ни на одном занятии до конца семестра.

Все время, не занятое распространением листовок или поисками Роуз, Нед проводил, запершись в мастерской и затянув окно в потолке черной тканью, чтобы спрятаться от солнца. Несмотря на пристрастие к темноте, его одолевала бессонница и, как он позже признался, неделями преследовали видения пропавшей дочери. Однажды, когда он поднимался в мансарду, она явилась ему на лестничной площадке. Уже темнело, но от девочки исходило странное сияние. Она встала на цыпочки (как Роуз часто делала наяву), улыбнулась ему и исчезла.

Казалось, горе поглотило Неда с головой. Он медленно двигался и говорил, а однажды я с горьким удивлением заметила в его густой шевелюре одинокую белую нить — а через миг еще одну. Все лето число седых волосков прибавлялось, и вскоре их уже было не счесть.

Терзаясь мыслью, что лишь она одна виновна в случившемся несчастье, Энни взяла в привычку блуждать по отдаленным районам в поисках дочери. Мне не удалось убедить ее в тщетности этих скитаний. Они с Недом выходили из квартиры по очереди: пока один присматривал за Сибил, другой бегал по делам и продолжал обследовать улицы. Нед сосредоточился на своем районе, а Энни вбила себе в голову, что Роуз держат в заточении в Ист-Энде — явно не без помощи местных газет, публикующих сомнительные истории о «белом рабстве» и бесконечные свидетельства людей, якобы видевших белокурую девочку. Все лето, при любой погоде, Энни блуждала по переулкам Гэллоугейта, не пропуская ни одной подворотни. С почти маниакальным упорством она заглядывала в подъезды и даже обходила квартиры. Иногда ее встречали приветливо и сочувственно, а порой грубо прогоняли, но итог был неизменным: никто не знал, где искать ее дочь.

Пока несчастные родители предавались отчаянию, бедняжка Сибил продолжала морить себя голодом. Каждая попытка ее накормить проходила с боем: Нед и Энни умоляли дочь проглотить хотя бы кусочек, а Сибил придумывала все более изощренные способы отказа от еды. Уверившись, что пропажа сестренки на ее совести, она как будто пыталась похудеть до полного исчезновения.

* * *

Однажды в августе, спустившись ранним утром из мастерской после бессонной ночи, Нед заметил, что в квартире изменилось освещение. Спасаясь от любопытных глаз, Гиллеспи неделями занавешивали все окна, выходящие на улицу, но теперь в коридор падал луч света из гостиной. Нед в недоумении заглянул в комнату: шторы на одном из окон были открыты, а само окно — поднято вверх. Через миг он с ужасом осознал, что Сибил стоит на внешнем карнизе, как будто хочет броситься вниз. И действительно, только он перешагнул порог, как девочка наклонилась вперед, готовясь к прыжку.

К счастью, Неду удалось ее опередить. Метнувшись к окну, он схватил дочь за талию и втащил внутрь. Падение наверняка обернулось бы трагедией — кроме тротуара, внизу была чугунная ограда из частых остроконечных прутьев. Сибил так отчаянно извивалась в руках отца и рвалась к подоконнику с криком «Нет! Нет! Отпусти меня!», что Неду пришлось упасть вместе с ней и навалиться сверху, прижимая к полу.

На вопли прибежала перепуганная Энни, ночевавшая в комнате Роуз, и, застав Сибил и Неда в слезах на полу, воскликнула:

— Что случилось?

Пока Нед вкратце пересказывал жуткие события, девочка продолжала с рыданиями вырываться из его рук.

Вдвоем им удалось уложить ее на диван. Энни поспешила закрыть окно и задернуть шторы. Нед прижал Сибил к груди и стал легонько укачивать, что-то шепча ей на ухо. Девочка тихо всхлипывала, но понемногу успокаивалась. Энни опустилась в кресло, и в конце концов Сибил уснула. Нед осторожно поднялся и перенес ее к себе в спальню, которая к тому времени покрылась пылью и приобрела нежилой вид. Пока Энни охраняла сон дочери, Нед обошел квартиру и наглухо заколотил гвоздями все окна, так чтобы их невозможно было открыть.

* * *

После страшного происшествия Нед наконец признал, что Сибил нуждается в помощи, и в тот же вечер отправился на соседнюю улицу, к доктору Освальду. На приеме он рассказал о Сибил все без утайки — о ее чувстве вины, об отказе от еды и истощении, о нервном кашле и попытке выпрыгнуть из окна; перечислил все вредительские выходки за несколько месяцев — непристойные рисунки, кражу спичек, порчу и сжигание вещей, фекалии на стенах уборной и попытку отравить семью в Хогманай.

Внимательно выслушав рассказ, Освальд попросил разрешения поговорить с Сибил с глазу на глаз, и Нед пригласил его на Стэнли-стрит. На следующий день доктор прибыл в условленное время. Нед и Энни остались в гостиной, не находя себе места от волнения, пока Освальд минут десять беседовал с девочкой в соседней комнате. Затем Сибил отправили наверх, а доктор поделился с родителями своими выводами.

По его мнению, Сибил была крайне тревожным и неуравновешенным ребенком и отчаянно нуждалась в лечении, особенно ввиду попыток уморить себя голодом. Кроме того, судя по прежним выходкам, девочка представляла опасность не только для себя, но и для окружающих. Освальд предложил на несколько недель поместить ее в приют для умалишенных, чтобы наладить питание и содержать под более тщательным наблюдением, чем в доме номер одиннадцать.

К тому времени Энни так боялась за жизнь дочери, что была готова на все. Однако Неда мысль о приюте приводила в ужас, и он ни в какую не соглашался отдать туда дочь, несмотря на уверения Освальда, что в женском отделении с больными обращаются крайне бережно. Переговоры продолжались еще некоторое время, затем доктор ушел без Сибил, напоследок дав совет: если Гиллеспи не желают поручить девочку его заботам, то пусть немедленно ищут сиделку. Нед и Энни понимали, что без помощи не обойтись, но, измученные и уязвимые, не выдержали бы в доме посторонних и отвергли идею нанять прислугу.

Нед наотрез отказался вызывать Мейбл из Танжера. Энни пришлось поступиться гордостью и, забыв о размолвке со свекровью, после обеда оставлять Сибил под присмотром Элспет и ее горничной Джин в доме номер четырнадцать, где все комнаты располагались на нижних этажах.

* * *

Однажды, выполняя какое-то поручение для миссис Александер, я неожиданно для себя углубилась в восточную часть города, немного не доходя до площади Глазго-Кросс. День стоял прохладный, и ветер гонял по небу свинцовые облака. Кажется, была суббота — все вокруг куда-то спешили; улицы кишели кэбами и повозками, по Тронгейту сновали толпы людей. Я остановилась полюбоваться аркой над тропой, ведущей к подножию башни Трон-Стипл, и вдруг заметила одинокую женскую фигурку у противоположной стены башни, на краю тротуара. Женщина была растрепана; распоротый и заляпанный грязью подол ее пальто волочился по земле, из-под него выглядывали стоптанные сапоги. Сначала я приняла ее за уличную попрошайку, но, когда женщина повернула голову, я немедленно узнала Энни. Она раздавала листовки, бесконечно повторяя: «Помогите, пожалуйста! Вы не видели эту девочку? Помогите, пожалуйста!»

Мое сердце сжалось от тоски и уныния. К тому времени все надежды найти Роуз давно угасли. Даже Нед практически сдался и с середины августа редко выходил на поиски дочери, однако Энни не отступала, движимая не то отчаянием, не то безумием. От огорчения и неловкости мне не хотелось попадаться ей на глаза. Я отошла за какие-то ящики, а когда решилась выглянуть снова, к счастью, Энни уже отвернулась. Почему-то я не могла заставить себя уйти и долго наблюдала из своего укрытия за скорбной хрупкой фигуркой, протягивающей листовки прохожим и повторяющей, как заведенная: «Вы не видели мою дочь? Помогите, пожалуйста».

На Энни было больно смотреть, и я ушла, так и не заговорив с ней. Пройдя по Аргайл-стрит, я направилась на северо-запад, через Блайтсвуд. Смотря по сторонам, я в глубине души понимала, что поиски Роуз напрасны, однако по привычке заглядывала в лицо каждого встречного ребенка. Где-то на Сакихолл-стрит дребезжащая шарманка играла «Утраченную гармонию», и, хотя исполнение было непривычно бойким, мелодия, парящая над крышами домов, звучала невыразимо печально.

 

14

Как ни трудно в это поверить, тем ужасным летом жизнь во всем мире текла своим чередом. По утрам люди вставали и приступали к работе. На юге Франции, в Сен-Реми, Винсент ван Гог писал на холсте стога сена и оливковые деревья. В Лондоне театр «Новелти» открыл сезон спектаклем «Кукольный дом» по пьесе Ибсена. Не отдыхали даже преступники: в Уайтчепеле произошло новое убийство, и семнадцатого июля началось расследование по делу очередной жертвы. В том же месяце на шотландском острове Арран пропал без вести английский турист Эдвин Роберт Роуз; спустя неделю полиция обнаружила его гниющий труп и бросилась на поиски убийцы. Тем временем, окончив рабочий день, британцы не забывали о досуге. Журнал «Блэквуд» напечатал новый рассказ мистера Оскара Уайльда. Национальная портретная галерея Шотландии гостеприимно распахнула двери перед публикой. В лондонском отеле «Савой» посетители выстроились в очередь в новый ресторан, чтобы отужинать при свете электрических лампочек. В августе королева совершила короткое турне по Уэльсу на пути в Шотландию. А в сентябре футболисты «Порт Глазго атлетик» победили «Гринок абстейнерс» с разгромным счетом «восемь — ноль»!

Тем временем в Вудсайде, Глазго, в доме номер одиннадцать на Стэнли-стрит царила удушающая атмосфера скорби и отчаяния. Прошлым летом семейство предавалось веселью на людной Международной выставке, а теперь, убитые горем, Нед и Энни отстранились от мира и друг от друга. Конечно, я изо всех сил старалась поддерживать их в беде; едва ли кто-то сможет это опровергнуть. Хотя мы общались не так тесно, как, например, в начале года, я уверена, что после недавних событий мы стали близки, как никогда.

Расследование так и не сдвинулось с мертвой точки. Новых свидетелей, якобы видевших Роуз, почти не появлялось; повторных требований выкупа не поступало. К середине лета журналисты заскучали и постепенно покинули Стэнли-стрит; даже Кемп из «Ситизена» собрал вещи и освободил «комнату с видом». В начале сентября газетчики переключились с истории Роуз на поимку и арест Джона Уотсона Лори — «арранского убийцы». Когда осень прочно утвердилась в своих правах, стало очевидно, что следствию не удалось обнаружить ни Роуз Гиллеспи, ни каких-либо улик, позволяющих выяснить ее местонахождение. Загадочный иностранец, которого видели в рабочем квартале с сонной девочкой на руках, исчез, словно кролик в шляпе фокусника.

* * *

Момент, которого мы все ждали с ужасом, наступил утром семнадцатого сентября. Детектив Стерлинг внезапно явился на Стэнли-стрит и сообщил, что по приказу своего начальника, инспектора сыскной полиции Гранта, закрывает дело.

Судя по всему, Сибил слышала, как пришел Стерлинг, и сидела в гостиной, когда он излагал цель своего визита. Должно быть, затем она незаметно выскользнула в коридор, но Энни обнаружила ее отсутствие только через полчаса, когда детектив собрался уходить. Стерлинг рассыпался в извинениях — мол, будь его воля, дело о пропаже Роуз ни за что бы не закрыли. Конечно, Нед и Энни огорчились, что полиция остановила поиски, однако новость едва ли была неожиданной: мы давно опасались, что расследование прекратят как безнадежное. Словом, Нед и Энни были готовы к такому развитию событий, чего нельзя сказать о Сибил.

После ухода Стерлинга Нед молча удалился в мастерскую. Энни отправилась искать Сибил и обнаружила ее в мансарде, свернувшуюся клубочком на кровати. По-видимому, новость из полиции повергла девочку в отчаяние. Когда Энни присела на матрас, та с жалобным плачем бросилась ей в объятия.

— Теперь мы никогда не найдем Роуз?

— Найдем, обязательно найдем. — Энни погладила дочь по мокрым от слез волосам. — Ну-ну, успокойся.

— Но он сказал, что полиция больше не будет ее искать.

— Да, дорогая, у них есть другие дела.

Услышав эти слова, Сибил горько разрыдалась. Она лежала в постели, жалкая и несчастная; ее тощая фигурка тонула в слишком просторной сорочке. Наконец слезы утихли; Энни подоткнула одеяло и сидела рядом, держа дочь за руку, пока девочка не забылась тяжелым беспокойным сном.

* * *

Спустя несколько часов заплаканная Сибил спустилась вниз. Несмотря на печальный вид, она настаивала, что в состоянии идти к бабушке, и Энни согласилась отвести ее в дом напротив. Они застали Элспет в цокольном этаже за мытьем полов; Джин по ее поручению отлучилась на почту. Обычно за Сибил присматривала именно Джин, поскольку мать Неда много времени отдавала церкви. Однако в тот день Энни оставила девочку свекрови и отправилась в Гэллоугейт с пачкой листовок.

Стоял погожий день, и Элспет открыла дверь на задний двор. Убедившись, что калитка заперта на засов, она пустила Сибил поиграть на траве и велела оставаться на виду. Однако девочка сказала, что хочет побыть дома, помочь бабушке по хозяйству, и они вдвоем уселись за стол в кухне.

Почему-то именно в тот злосчастный день Элспет решила почистить светильники из гостиной — пару стеклянных керосиновых ламп, которые она держала про запас, предпочитая современным газовым люстрам традиционное освещение. Первым делом она слила старый керосин в банку, затем попросила Сибил подать салфетку для пыли. Элспет толком не помнила, как так вышло, но банка перевернулась, и керосин вылился на стол. Не желая пачкать салфетку, Элспет пошла за тряпками, а вернувшись, увидела, что Сибил держит ладони над керосиновой лужей. Услышав бабушкины шаги, девочка отпрянула от стола. Хотя керосина было добрых полбанки, лужица неожиданно оказалась совсем маленькой, однако Элспет тут же забыла об этом и, наведя порядок, принялась натирать лампы. Тем временем Сибил кружила по кухне — от раковины к камину и шкафам — и наконец подобралась к двери.

— Можно мне выйти? — пролепетала она.

— Можно, — ответила Элспет, — но чтобы я тебя видела.

Сибил выскользнула за дверь и запрыгала по двору, что-то напевая себе под нос. Удовлетворившись тем, что девочку хорошо слышно, вдова вернулась к своему занятию. Вскоре пение стихло. Элспет увидела через окно, что внучка села на корточки и что-то разглядывает на траве. Решив, что Сибил спокойно играет, Элспет начала заливать в лампы керосин. Через мгновение за дверью раздались шаги — Джин поднялась по крыльцу и прошла мимо кухни к вешалке у черного хода, где обычно оставляла свою поношенную шерстяную накидку.

Далее, по словам Элспет, события развивались стремительно. За окном мелькнула яркая вспышка, и Джин громко выругалась, что ей обычно не свойственно. В другое время Элспет отчитала бы горничную за грубость, но тогда все ее внимание было обращено к страшной картине на заднем дворе.

Сибил была объята пламенем — по меньшей мере, частично: рукава ее платья неистово пылали, словно костер. Несмотря на горящую одежду, девочка спокойно шла по двору, воздев глаза к небу и расставив руки в стороны, будто сам Господь на кресте (как впоследствии рассказывала Элспет). Сибил не издала ни слова, ни крика. В одно мгновение огонь охватил юбку и взметнулся выше. Краем глаза Элспет заметила темный силуэт: Джин мчалась по траве, держа в руках развернутую накидку, как плащ матадора. Подбежав к Сибил, она одним движением завернула девочку в ткань, повалила и стала катать по земле, сбивая пламя.

Элспет схватила ведро воды, оставшееся после мытья пола, и со всех ног бросилась во двор. В воздухе пахло гарью. Горничная помогла девочке подняться. Опаленная ткань накидки дымилась. Сибил запрокинула голову; ее веки затрепетали и сомкнулись. На траве лежала коробка со спичками из кухни. Побелевшая Джин что-то говорила хозяйке, но та не разобрала ни единого слова из-за странного шума в ушах. Элспет выплеснула воду на Сибил, гася последние языки огня, затем с грохотом выронила ведро. Не то от потрясения, не то от непривычных физических усилий, а может, от всего сразу у нее потемнело в глазах. Вдова опустилась на колени и потеряла сознание, упав на кучу листьев посреди двора.

* * *

Все это произошло во вторник, когда меня не было в Глазго — я уехала в Бардоуи проследить за расстановкой мебели и прочей домашней утвари, которую доставили в усадьбу несколько недель назад. Вернувшись в город, я вскоре узнала о случившейся трагедии. Сибил увезли в Королевскую лечебницу, где она лежала в постели, перебинтованная с ног до головы. Доктора сомневались, выживет ли девочка после ожогов и пневмонии, которая развилась в результате травмы. Мы впервые вздохнули с облегчением в пятницу, когда она ненадолго открыла глаза. Целую неделю Сибил провела в беспамятстве с редкими проблесками сознания, но, к счастью, обошлось без осложнений. Спустя еще две недели воспаление легких пошло на спад, и девочка постепенно начала выздоравливать. Чудо, что Элспет и Джин успели ее спасти. Увы, Сибил получила серьезные ожоги, и, по словам врачей, шрамы должны были остаться на всю жизнь.

В довершение трагедии, когда Сибил немного оправилась от болезни, ее на неопределенный срок перевели в женское отделение Королевского приюта для умалишенных. После такой чудовищной выходки даже Нед не мог отрицать очевидного: бедняжка окончательно повредилась умом.

Когда случается нечто ужасное, людям свойственно рассуждать «что было бы, если…». Если бы Энни не отвела Сибил в дом напротив. Если бы Элспет не решила почистить лампы именно в тот день. Если бы она внимательнее присматривала за внучкой. Если бы девочке с ранних лет не потакали все подряд — и так далее и тому подобное. От этих мыслей мало толку, ведь уже ничего не исправишь. Сибил всегда была трудным, неуравновешенным ребенком, и ее буйный нрав оказался непосильным испытанием для родителей. В результате она погрузилась в беспросветное отчаяние и извращенную ненависть к себе. Однако, даже при всех ее странностях, никто из нас не мог предвидеть столь безумный поступок. По большому счету в ее судьбе винить было некого.

 

15

К счастью, на сей раз трагедия семьи Гиллеспи прошла почти незамеченной для публики: во всей Шотландии только и говорили, что о предстоящем суде над арранским убийцей. В прессе появились лишь несколько заметок, приписывавших травмы Сибил несчастному случаю. Через несколько недель, когда ожоги почти зажили, девочку перевезли в женское отделение приюта для умалишенных — тайно, среди ночи, чтобы не привлекать внимания зевак. Насколько мне известно, о переводе девочки в приют газеты сообщили лишь несколько месяцев спустя, во время судебного процесса.

Оказавшись в приюте, Сибил вскоре снова принялась голодать; несмотря на все ухищрения, санитарки практически не могли уговорить ее поесть. Вдобавок она стала чрезмерно восприимчива к внешним раздражителям: морщилась от звука голоса; затыкала уши от стука упавшей чашки; в истерике закатывала глаза, если на лицо падал солнечный луч. Любые сильные переживания выводили девочку из равновесия на долгие часы. Даже перед встречей с родителями она впадала в тревожное состояние, а после их визита становилась почти невменяемой, и врачи были вынуждены ограничить посещения. Неду и Энни разрешили проведывать Сибил не чаще одного раза в две недели и не дольше чем на полчаса.

Всем остальным временно запретили навещать больную. Подозреваю, Элспет только вздохнула с облегчением. Хотя она ни разу не обмолвилась, что чувствует вину за нынешнее состояние внучки, думаю, в глубине души ее мучила совесть. Бедная женщина! Представляю, как ей пришлось несладко. Наверняка у нее от ужаса сосало под ложечкой, сердце раздирала боль, руки дрожали, и беспрерывно тошнило.

* * *

Для Неда и Энни расставание с Сибил — так скоро после потери младшей дочери — оказалось сокрушительным ударом. По-моему, я и сама тогда погрузилась в меланхолию. Обычно картины прошлого предстают передо мной в красках, но те несколько недель почти начисто стерлись из моей памяти. Безусловно, беда близких друзей — исчезновение Роуз и жуткая попытка самоубийства Сибил — не могла не отразиться на моем душевном равновесии.

Первое событие той осени, которое я помню ясно, случилось в середине ноября. Накануне Гиллеспи побывали в приюте, и я зашла к ним справиться о здоровье Сибил. В то утро я бегала за покупками для Мерлинсфилда и, не желая идти на Стэнли-стрит с пустыми руками, прихватила яблочный пирог из булочной.

Вход в дом номер одиннадцать теперь закрывали на ключ, как раньше: опасаясь воров, жители давно убрали камень, подпиравший дверь в первое время после пропажи Роуз. У входа в подъезд я столкнулась с миссис Колтроп. На лестнице мы разговорились: выяснилось, что она ходила в лавку и заодно купила Неду табака. Я предложила занести его наверх, и, так как руки у меня были заняты пакетами, миссис Колтроп бросила табачный жгут в мой саквояж.

На последнем этаже было тихо. Я осторожно постучала. Как ни удивительно, мне тут же открыл Нед — хотя обычно он никогда не подходил к двери. Его вид поразил меня и, пожалуй, даже испугал: впалые щеки покрывала щетина, волосы торчали во все стороны, а под глазами залегли глубокие морщины.

— О… — Перегнувшись через перила, Нед заглянул вниз. — Я думал, это…

— Прошу прощения. Вы кого-то ждете?

— Да нет, просто… — Он вернулся на порог. — Энни нет дома.

— Какая жалость. Я принесла яблочный пирог. Ах да, и на дне саквояжа ваш табак — миссис Колтроп передала. Сейчас я его достану, только…

Я не решалась поставить пакеты на пол: судя по всему, на лестничной площадке давно не подметали. Нед не проявил к угощению никакого интереса, и я засомневалась, действительно ли он так уж любит пироги с яблоками. Хотя, скорее всего, у него не было аппетита. Нед всегда был вежлив до крайности, но сейчас — видимо, из-за пережитых за последние месяцы потрясений — даже не предложил взять у меня блюдо, а просто вошел в квартиру со словами:

— Если хотите, поставьте его на… — Махнув рукой в сторону кухни, он побрел по коридору. Я поставила пирог в буфет и пошла искать Неда. Он стоял в гостиной у камина и, завидев меня, протянул трубку.

— Вы э-э… принесли?..

— Ах да, конечно.

Я поставила покупки и достала из саквояжа табак. Нед молча положил жгут на каминную полку и принялся нарезать. Я оглядела гостиную. Хотя семью давно уже не донимали газетчики, занавески с внешней стороны дома оставались наполовину задернутыми, что придавало комнате траурный вид. Окна были по-прежнему закреплены гвоздями, и в квартире стоял затхлый дух непроветренного белья и еще чего-то кислого, вроде прогорклого бекона.

— А где Энни? — спросила я.

— Уехала на несколько дней, в Абердин. Там как будто видели Роуз, и Энни хочет выяснить подробности.

— Надо же! Надеюсь, она поехала не напрасно.

Я опустила глаза: среди моих пакетов, завернутая в плотную коричневую бумагу, стояла самшитовая клетка, которую я купила утром в японской сувенирной лавке на Сакихолл-стрит. Мне хотелось развеселить Неда, и я, разорвав обертку, поставила клетку на стол.

— Смотрите — это из японской лавки. Правда, прелестная вещица?

— Что это? — Нед взглянул на часы.

— Та самая клетка — помните, мы вместе видели?

— Не знал, что вы держите птиц, Гарриет.

— Не держу, но собираюсь купить. Я хочу поставить клетку в мастерской в Мерлинсфилде — я ведь там бываю время от времени. — На миг я умолкла, но Нед не отвечал. — Правда, это чудесно — писать картины под щебетание птичек?

— Пожалуй, мне бы они мешали.

— Ну, тогда не работать, а любоваться закатом, летом или весной. Какую бы птичку выбрать, как вы считаете?

— Я не разбираюсь в птицах. Зеленушку?

— Точно. Наверное, лучше взять парочку — вдвоем крошкам будет веселее. По-моему, в городе есть птичий рынок. Знаете, у пожарной станции?

— Да.

— Прекрасно. Надо заглянуть туда на следующей неделе. И, разумеется, вы правы — глупо ставить клетку в мастерской — хотя я давно уже не подходила к мольберту. Пожалуй, с тех пор, как перестала посещать ваши уроки. А вы? У вас получается работать?

— Не очень.

Я шагнула к Неду, собираясь похлопать его по плечу или подбодрить каким-нибудь дружеским жестом, но в эту секунду он отвернулся набить трубку, а затем направился к двери, поманив меня за собой.

— Спасибо, что навестили, Гарриет.

— О, не стоит благодарности. — Я задержалась у стола, чтобы забрать клетку. Внезапно меня осенило. Не зная, как подойти к делу, я осторожно спросила: — Вам не кажется, что тут слишком мрачно?

Нед молча оглянулся и пожал плечами.

— Простите за вопрос, а когда вы в следующий раз пойдете в приют?

— Не раньше чем в конце следующей недели.

— Ну вот. У меня есть прекрасная мысль — почему бы вам не погостить в Бардоуи? Вредно все время сидеть в одиночестве.

Кажется, Нед нашел предложение заманчивым. Однако вслух он сказал:

— Нет, спасибо. Не хочу доставлять вам лишние хлопоты.

— Никаких хлопот. Вам нужно вырваться из города. Быть может, через несколько дней вы даже захотите поработать. В мастерской есть все необходимое. — Видя, что упоминание о работе ему неприятно, я поспешила добавить: — Да что там живопись — приезжайте отдохнуть. Вам полезно развеяться и переключиться на что-то другое. Что, если нам… вместе написать книгу о вашей жизни?

— Книгу?

— Чтобы вдохновить молодых непризнанных художников, таких, каким когда-то были вы сами; показать им, что упорным трудом можно достичь любых вершин. Хотите? Мы могли бы начать, когда вы приедете.

Нед устало потер лоб.

— Конечно, идея весьма любопытна. Но сейчас я должен быть рядом с Сибил, а в Бардоуи добираться несколько часов.

— Ну что вы, — рассмеялась я. — Поезд домчит вас мигом. И, хотите верьте, хотите нет, у вокзала в Милгай обычно стоит кэб.

Нед нахмурился: вслед за своей матерью он не доверял кэбам. Конечно, я умолчала, что кэбмен — угрюмый пьяница и так гонит лошадей, что часто промахивается мимо въезда в Мерлинсфилд.

— Погостите у меня до следующего визита в приют. Для начала мы не будем ничего писать — просто обсудим книгу.

— Благодарю, Гарриет. Я бы с радостью принял приглашение — но сейчас не могу.

— А если через несколько дней или на той неделе? Возьмите с собой Энни или кого пожелаете.

— Поживем — увидим. Вы справитесь со своими пакетами?

Как выяснилось, Нед все время смотрел на часы, потому что спешил по делам в город и хотел успеть переодеться перед выходом. У него была назначена встреча с Горацио Гамильтоном. Хотя о цели их разговора Нед не распространялся, я подозревала, что галериста интересует, когда его протеже намерен работать, ведь дюжина желающих все еще ждала своих портретов. Гамильтон оказывал художнику поддержку в трудные времена, однако прежде всего он был деловым человеком. Вполне вероятно, он торопил Гиллеспи начать работу. В любом случае, не желая задерживать Неда, я быстро собрала покупки, и он проводил меня к двери.

— Наверное, я на несколько недель останусь в Мерлинсфилде, — сказала я, когда мы прощались на лестничной площадке. — Если вдруг вам захочется приехать — вы ведь помните, как добраться?

— Думаю, да.

— Балмор-роуд, примерно на полпути к Бардоуи, по левую руку увидите ворота — но кэбмен вас и так довезет, если скажете, что вы в Мерлинсфилд.

— Надеюсь, получится.

Ощутив внезапный порыв, я протянула ему клетку.

— Возьмите. Пусть побудет здесь — может, будет иногда поднимать вам настроение.

Нед хмуро взглянул на клетку и покачал головой.

— Нет. Для меня она слишком прекрасна. Забирайте.

— Вы уверены?

Он кивнул.

— Ну что же, — сказала я. — Поставлю в мастерской в Мерлинсфилде, и вам придется приехать и полюбоваться на нее там.

— Пожалуй, так будет лучше всего. — На миг у Неда заблестели глаза, и мне даже показалось, что он заплачет, но вместо этого он резко сказал: — А теперь простите, Гарриет…

По пути вниз я напоследок оглянулась через плечо. Нед запирал входную дверь, напряженно буравя глазами пол. Бедный славный Нед — сколько же выпало на его долю! В последнее время я все сильнее убеждалась в неотвратимости рока. Ни одну из недавних катастроф нельзя было предвидеть, и в то же время обе они казались неминуемыми. Сколько ни бейся, нельзя избежать неизбежного, и каждого из нас постигнет своя участь, словно того слугу из притчи, который скрывается от Смерти в Самарканд, а по прибытии в город обнаруживает, что Смерть ждет его именно там.

* * *

После Стэнли-стрит я ненадолго заглянула к себе домой, проверить, нет ли писем, и в тот же день вернулась в Бардоуи с клеткой и остальными покупками. Возможно, при данных обстоятельствах Неду было не с руки ехать в Мерлинсфилд, но я надеялась, что через день-другой он примет приглашение. Разумеется, книга была лишь предлогом, попыткой его отвлечь — мне хотелось, чтобы Нед оставил свою мрачную квартиру и сменил обстановку.

В субботу и воскресенье Агнес Дьюкерс, экономка, помогла мне подрубить занавески, а в понедельник я начала менять обивку на старых креслах, которые завалялись на чердаке. Кроме того, я написала отчиму: он задержался в Швейцарии и, вероятно, должен был вернуться к Рождеству. Ранее я уже отправила ему несколько писем, но ответа не получила.

Время от времени я отрывалась от работы и, подойдя к окну в маленькой столовой, выглядывала на дорогу, а иногда поднималась в мастерскую. Пустую клетку я решила поставить на стол у окна, пока в ней не появятся обитатели.

Мне не терпелось поселить туда парочку зеленушек, и я решила во вторник отправиться на птичий рынок, но прежде заглянуть на Стэнли-стрит и позвать с собой Неда. Совместная прогулка помогла бы ему отвлечься от грустных мыслей. Затем я собиралась остаться в городе на несколько дней, чтобы составить Неду компанию, пока Энни в отъезде. Я хотела нагрянуть внезапно, правда, немного опасалась, что ему придет в голову поехать в Бардоуи в этот же день. Признаюсь, в ту ночь мне снилось, что я вижу Неда в окно мастерской: не доверяя кэбам, он прошагал от вокзала до самого Мерлинсфилда и теперь медленно бредет по дорожке к дому, глядя на меня, а в его сияющих голубых глазах отражается небо.

* * *

Утром меня разбудил топот копыт по гравию и бряцанье сбруи. Неохотно выбравшись из постели, я подошла к окну спальни. Поздней осенью и ранней зимой, когда небо после рассвета долго остается пасмурным, сразу и не определишь, который час. Я выглянула наружу: солнце уже встало, но спряталось за свинцовыми тучами. Хотя из спальни было видно лишь край подъездной дорожки, я рассмотрела задние колеса старого кэба, стоящего у входа. В Мерлинсфилд редко наведываются посторонние, и первой мыслью было, что Нед все-таки принял приглашение. В ту же секунду снизу послышался грохот: кто-то барабанил в дверь бронзовым молотком. Агнес обычно не выходила раньше восьми и, вероятно, еще спала у себя в домике. Я набросила поверх сорочки шаль и босиком бросилась вниз, подгоняемая настойчивостью неизвестного гостя, затем пробежала через холл, едва не спотыкаясь и взволнованно крича:

— Одну секунду! Уже иду!

Отодвинув засов, я распахнула дверь. На пороге стоял незнакомый мужчина средних лет в пальто и котелке, приземистый и крепкий, с темными аккуратными усами — словом, обыкновенный, ничем не примечательный тип.

— Доброе утро. — Он осмотрел меня с ног до головы.

Я молчала, хватая ртом воздух. Сердце колотилось — видимо, от пробежки по лестнице в полусонном состоянии. Незнакомца сопровождали три человека — двое из них в полицейской форме. Чуть поодаль стоял угрюмый кучер, прислонившись к кэбу. Все они с искренним любопытством глазели на меня. В одном из полицейских я узнала Джона Блэка — любителя мятных леденцов, который допрашивал меня несколько месяцев назад. Незнакомец глянул через плечо, словно ожидая подтверждения, и, когда Блэк кивнул, вновь повернулся ко мне.

— Мисс Бакстер?

— Да, — отдышавшись, ответила я. — Доброе утро, господа.

— Мисс Гарриет Бакстер?

— Совершенно верно. Могу ли я узнать, кто вы такой?

— Младший инспектор детектив Стерлинг, мэм.

— О боже! Что случилось? С Недом все хорошо?

Детектив бросил на меня пронзительный взгляд.

— Хорошо, насколько это возможно, мисс Бакстер. Однако сегодня нас интересует вовсе не мистер Гиллеспи. Я обязан вам сообщить… что у меня приказ о вашем аресте.

Он продолжал что-то говорить, но я не разбирала слов. Присутствующие наблюдали за нами с живым интересом, выдыхая клубы пара в морозный утренний воздух. Каменные плиты на полу леденили мне ноги, словно сталь. По дорожке, пыхтя и поправляя передник, бежала Агнес, встревоженная неожиданным визитом.

— Мисс Бакстер! — Она испуганно бросилась мне на помощь, но констебли шагнули ей навстречу, преграждая дорогу, а их третий спутник (как я догадалась, еще один детектив) отвел ее в сторону и начал что-то тихо втолковывать. Агнес замерла и уставилась на меня с открытым ртом.

Стерлинг говорил и говорил, почти вплотную приблизившись ко мне. Помню, я рассеянно разглядывала его густые усы — состоящие из тысяч отдельных волосков, они шевелились все разом в такт движению губ. «Интересно, ему часто приходится их подстригать? — думала я. — Как странно устроены люди! Меня сейчас арестуют, а я рассуждаю о чьих-то усах».

Ошеломленная внезапным поворотом событий, я не произнесла ни единого звука. Наконец мы сели в кэб, который уверенно, но не слишком быстро понесся на юг по Балмор-роуд. Полицейские молчали: Блэк теребил рыжие бакенбарды, а Стерлинг, сложив руки на груди, таращился на меня с нескрываемым любопытством. Их коллеги — видимо, из местного отделения полиции — остались в Мерлинсфилде обыскивать сад и особняк. Я смотрела на дорогу через заиндевевшее окно, потрясенная несуразностью сцены. Очень скоро — возможно, через несколько часов — полиция поймет, что допустила ужасную ошибку.

Борясь с нарастающей тревогой и до конца не веря в происходящее, я неожиданно для себя издала короткий смешок. Стерлинг, переглянувшись с Блэком, достал засаленный блокнот и что-то нацарапал в нем огрызком карандаша. Я похолодела: похоже, он еще припомнит мне этот нервный смех.

 

16

Быть может, сам по себе факт ареста оставил неизгладимый след в моей памяти, однако в то холодное ноябрьское утро далекого тысяча восемьсот восемьдесят девятого года я испытала еще одно жуткое потрясение. Еще до прибытия в город мне сообщили новость, куда более страшную, чем известие об аресте; думаю, я не оправилась от нее по сей день.

Кэбмен притормозил у Западного полицейского управления на Крэнстон-стрит. Проехав почти весь путь в тишине, я начала приходить в себя и задумалась, что меня ждет. Запрут ли меня в камере, где я на долгие часы буду отрезана от внешнего мира? Представится ли еще случай поговорить со Стерлингом и Блэком или они передадут меня своим коллегам? Повинуясь внезапному желанию выяснить как можно больше, я резко выпрямилась и заговорила:

— Прошу прощения, я хотела бы точно знать, за что меня арестовали.

Констебль Блэк, взявшийся за ручку двери, замер. Стерлинг покосился на него, затем обернулся ко мне, недоверчиво искривив рот. Помолчав, он спросил:

— Вы не знаете?

Я покачала головой. Детектив откинулся на спинку сиденья.

— Ну ладно. В общем, в пятницу мы нашли тело.

Я непонимающе уставилась на него.

— Неподалеку от Карнтайн-роуд, за городом. В неглубокой яме, у старой каменоломни.

Несмотря на ужасное предчувствие, я все же спросила:

— Чье тело?

Стерлинг поднял брови.

— Как чье? Роуз Гиллеспи.

От шока я на мгновение утратила способность чувствовать; не испытывала ни боли, ни печали, лишь странное оцепенение, как будто время остановилось. В кэбе стало очень тихо, только Блэк шевелил ногой, поскрипывая кожаным ботинком. Должно быть, констеблю не терпелось доставить меня в полицию. А может, он замерз, хотел выпить чаю или позавтракать. Интересно, как там сейчас, в Мерлинсфилде? Убрала ли Агнес мою постель? Развела ли огонь в камине? В голову лезли всякие глупости. Затем я стала рассуждать о том, как выгляжу; изнутри казалось, что у меня на лице застыло странное выражение — пожалуй, его можно назвать пришибленным. В глазах стояли слезы, но я не плакала. Почему-то стало очень важно, что подумал бы Нед, если бы увидел меня сейчас. Какой была бы его первая мысль?

Бедный Нед! И бедная Энни! Какое ужасное горе! Не в силах постичь всю глубину их страданий, я вновь стала задаваться банальными вопросами — например, о констебле Блэке. Чем он завтракал — овсянкой или булочкой? Кто готовит ему завтрак? Есть ли у него жена?

Тем временем констебль принялся перевязывать шнурок на ботинке. Стерлинг предложил мне платок, а когда я покачала головой, сунул его в карман, не отводя от меня глаз. С тех пор, как он рассказал мне о Роуз, минуло примерно полминуты, но оцепенение не проходило. Наверное, скоро я начну чувствовать. Рано или поздно меня накроет и, возможно, сокрушит волна боли. Неожиданно дверь распахнулась, и снаружи показался нетерпеливый кэбмен. На нас дохнуло ледяным воздухом. Детектив Стерлинг протянул мне руку.

— Прошу, — почти ласково сказал он и помог мне выбраться из кэба и войти в здание.

* * *

Неудивительно, что последующие несколько часов я помню лишь урывками. В такие минуты мозг порой отключается. Перед отъездом из Мерлинсфилда мне позволили одеться, однако на входе в управление отобрали все вещи, включая ключи, часы и кошелек с небольшой суммой денег. Полицейские задавали какие-то вопросы и делали записи. Я смутно припоминаю, что они измерили мой рост, но сейчас эта деталь кажется нелепой — возможно, я ее придумала. Помню, что меня отвели в темную и тесную камеру; от стоящего в ней зловония затошнило бы даже свинью. Дверь заперли на замок, оставив меня одну. Я мешком повалилась на пол. От известия о гибели Роуз мое сознание временно помрачилось, и, лежа на грязном холодном полу, я чувствовала, как все тело сжимает неведомая сила — вот-вот раздавит меня, сотрет с лица земли. Моему воспаленному мозгу такой итог представлялся вполне возможным.

Наконец я заползла на кровать и провалялась несколько часов, то и дело горько рыдая. Чтобы полицейские не решили, будто я плачу из-за ареста, я заглушала всхлипы, прижимая к лицу колючее одеяло. Из головы не шла малышка Роуз и ее несчастные родители — мне отчаянно хотелось обнять их и сказать слова утешения. Примерно каждый час в замке поворачивался ключ, и я немедленно вытирала глаза; на пороге возникал полицейский с вопросом, нужно ли мне что-нибудь. Кажется, он принес еды и воды, а чуть позже — список адвокатов, и велел написать заявление о выборе защитника. Все это почти не запечатлелось в моей памяти.

Постепенно слезы закончились, напряжение в теле ослабло. Днем меня проводили в камеру для допросов, усадили за стол и велели ждать. Столешницу, сколоченную из дешевых досок, покрывали следы от ногтей, и я коротала время, рассеянно изучая слова, нацарапанные на мягкой древесине; иногда среди них встречались пристойные. Наконец вошел детектив Стерлинг и какой-то незнакомый полицейский: курчавый коротышка с маленькими холодными глазками и неискренней улыбкой. Стерлинг представил его как инспектора сыскной полиции Гранта. По вальяжной манере Гранта я определила, что он выше Стерлинга по званию. Коротышка говорил сварливым тоном, растягивая слова, и с первого взгляда мне не понравился; зато я внезапно вышла из ступора и хорошо запомнила допрос.

— Что ж, мисс Бакстер, — начал Грант. — Без сомнения, для вас это удар — быть арестованной за киднеппинг. Однако мы обнаружили присыпанное землей тело девочки, и у нас возникло немало вопросов. Попробуйте рассказать всю историю своими словами, а мы выделим главное. Уверен, вы-то уж точно понимаете, что лгать или увиливать глупо.

Такова была его тактика: строить из себя дельфийского оракула, которому все известно о моем характере, привычках, симпатиях, антипатиях и предполагаемых преступлениях. Впрочем, Грант, как большинство подобных умников, был всего лишь напыщенным болтуном и на самом деле ровным счетом ничего обо мне не знал. Он употребил незнакомое мне слово, но, не желая выдавать свое невежество, я решила не переспрашивать.

Поскольку я молчала, Грант издал сухой смешок.

— Полагаю, для вас это непростое испытание, мисс Бакстер. Спустя столько времени вы наверняка думали, что вышли сухой из воды.

Видимо, таким способом он пытался спровоцировать определенный ответ. Однако каждое его слово вызывало у меня единственное желание — влепить ему пощечину. Сейчас мне стыдно за свой порыв, но прошу вас не забывать, что я горевала о Роуз, беспокоилась о Неде с Энни и волновалась за свою судьбу. Подлые уловки Гранта были решительно невыносимы. Стерлинг спокойно наблюдал за мной из-за стола. Наши взгляды встретились, и я готова была поспорить, что он и сам невысокого мнения о своем начальнике. Однако честь мундира не позволяла детективу выразить даже тень презрения; вместо этого он принялся рассматривать кончик карандаша.

— Что, если произошла ошибка? — спросила я. — Что, если в яме нашли другое несчастное дитя?

Хотя я обращалась к Стерлингу, Грант встрял первым:

— Роуз Гиллеспи опознали по разным приметам. Тело определенно принадлежит ей.

Я задумчиво уставилась на засаленную столешницу, отполированную руками бесчисленных заключенных. Нет в этом мире справедливости: малые дети покоятся под землей, а всякие Гранты живут и здравствуют.

— Мисс Бакстер?

Я подняла голову; полицейские в упор смотрели на меня.

— А что с мистером и миссис Гиллеспи? — спросила я. — Они уже знают о Роуз? Энни вернулась из Абердина? Как там Нед? С ними рядом кто-нибудь есть?

Грант вкрадчиво улыбнулся.

— Я ожидал, что вы будете волноваться о Гиллеспи больше, чем о себе. Вы всегда так самоотверженны!

— Они мои друзья, и я хочу знать, каково им сейчас.

— С ними все в порядке, насколько это возможно. Однако не будем о Гиллеспи. Расскажите мне об этом немце.

— О каком немце?

— Шлуттерхозе.

— Шлуттер… Как?

— …хозе, Ганс Шлуттерхозе. Разумеется, нам известно, как и когда вы познакомились, но меня интересуют подробности.

— Ганс Шлуттерхозе?

— Да, расскажите о нем.

— Я такого не знаю.

— Вы не встречали Ганса Шлуттерхозе?

— И даже никогда не слышала это имя.

— А Белль?

— Белль?

— Его жена. Вы знаете Белль. Расскажите мне о ней.

— Вовсе нет, инспектор, я не знаю никого по имени Белль.

Грант почесал подбородок и изобразил задумчивость — все его действия были сплошным позерством.

— Гм, вы познакомились в прошлом году на Выставке. Вы очень интересовались нашей Выставкой, верно? И часто туда захаживали. Это там вы впервые встретили Ганса и Белль?

— Разве вы не говорили, что вам известно, где и когда мы познакомились?

— Так вы признаете, что знакомы?

— Как я уже сказала, мне неизвестны эти люди. На Выставке я не встречала ни одного человека с такой фамилией. Если можно, расскажите мне о Роуз.

— Что именно?

— Что с ней случилось? От чего она умерла?

Грант перегнулся через стол и обдал жарким дыханием мою щеку. Я вжалась в стул.

— Вот вы и расскажите, от чего. Мистер и миссис Шлуттерхозе любезно поведали нам о вашем плане, но нам бы хотелось услышать вашу версию.

Я негодующе покачала головой. Грант покосился на Стерлинга.

— Отпирается. — Он вынул из жилетного кармашка клочок бумаги, рассмотрел его и положил на место. — А теперь, мисс Бакстер, не могли бы вы назвать сумму — просто для протокола, — которую выплатили им. Насколько нам известно, речь идет примерно о сотне фунтов.

— Уверяю вас, инспектор, кем бы ни были эти люди, они ввели вас в заблуждение. Я никогда не слышала о них и искренне надеюсь, что они не имеют доступа к моим деньгам.

— Немец утверждает, что произошел несчастный случай.

— Когда?

Грант продолжал, не обращая внимания на вопрос.

— Однако что-то мне подсказывает, что герра Шлуттерхозе волнуют только дополнительные пункты обвинения. Конечно, за киднеппинг можно получить до семи лет, но, учитывая смерть девочки…

На этот раз я решилась.

— Это слово — киднеппинг — что оно означает?

— Похищение, мисс Бакстер, всего лишь похищение. Точнее, оно бы оставалось таковым, но что-то пошло не так. — Он сощурился. — Она слишком шумела? Пыталась убежать? Или вы с самого начала хотели ее убить? Больше всего меня интересует, зачем вы это сделали. Конечно, у меня есть гипотезы. — Он бесстыдно уставился на лиф моего платья. — Вы не замужем, без детей и встречаете счастливую семью… Возможно, это объясняет…

— Инспектор, вы говорите загадками. Что объясняет?

Он поднял глаза и в упор посмотрел на меня.

— Очень просто — объясняет, почему вы заплатили этому немцу и его жене за похищение и убийство Роуз Гиллеспи.

Я потрясенно взглянула на него. Он откинулся на спинку стула и самодовольно ухмыльнулся. Стерлинг склонился над блокнотом.

— Вы думаете… думаете, что я заплатила им, чтобы они похитили и убили Роуз?

— По меньшей мере — похитили. Как вам уже сообщили, вы обвиняетесь в похищении, мисс Бакстер. На данный момент. Что касается убийства — как именно погибла девочка и от чьей руки — остается неизвестным, и об этом я хотел бы услышать от вас. Подозреваю, у вас были все основания желать ее смерти.

У меня потемнело в глазах; мозг как будто отключался и включался по нажатию кнопки. Я была в полуобморочном состоянии; впервые мне стало по-настоящему страшно.

— Эти люди не в своем уме! — крикнула я. — Что за вздор! Вы все это выдумали? Зачем?

Грант вскинул брови, откровенно наслаждаясь, что вывел меня из равновесия.

— Вовсе нет, мисс Бакстер, мы всего лишь хотим услышать вашу версию событий. Кстати, вы дружите с Энни Гиллеспи. Что вы о ней думаете?.. Мисс Бакстер?

— Да?

— Что вы думаете об Энни Гиллеспи?

— Думаю? Она моя подруга.

— Вы хорошо к ней относитесь, — подсказал Грант.

— Да, она мне очень симпатична.

— Так-так. А еще мне известно, что вам очень симпатичен мистер Гиллеспи.

Он умолк и испытующе воззрился на меня. У меня защипало шею и плечи. Не знаю, что имел в виду Грант, но явно что-то неприятное. Он повернулся к Стерлингу.

— Как видите, Билл, вопрос ей не по душе.

Стерлинг мельком взглянул на меня и снова уткнулся в блокнот.

— Итак, мисс Бакстер, — продолжал Грант. — Вы часто навещали Гиллеспи и были в курсе их семейного уклада.

Поскольку он ничего не спросил, я промолчала. Мысли путались. Судя по всему, Грант намеренно извращал любой, даже самый невинный ответ.

— Кому, как не вам, знать, что в теплую погоду миссис Гиллеспи часто отправляла дочерей на Квинс-Кресент. Ваши комнаты выходят на улицу, и в окно прекрасно видно сквер. Следовательно, вы множество раз наблюдали, как девочки там играют.

Пожалуй, единственным выходом в этой ужасной ситуации было молчать: молчать и надеяться, что вскоре они поймут, какую грандиозную ошибку допустили. Я не привыкла вести себя невоспитанно, но усилием воли скрестила руки на груди и закрыла глаза. Возможно, это выглядело по-детски, но я не придумала иного способа показать, что не намерена далее отвечать на вопросы. Гранта это не остановило.

— Вы были в курсе привычек семьи, знали, что девочки гуляют в сквере, заплатили этому немцу, который признался, что по вашему поручению похитил Роуз Гиллеспи, возможно, при помощи жены. На данном этапе вы обвиняетесь в киднеппинге. Но мне очень интересно, как умерла девочка. Кто с ней расправился, мисс Бакстер? Шлуттерхозе? Его жена? Или вы сами?

Не открывая глаз, я уронила голову на грудь. Инспектор продолжал высказывать всевозможные домыслы. Хотя трудно было не возражать против откровенной нелепицы, я упорно молчала. Грант все вещал и вещал, мне даже стало страшно, что он никогда не уймется. Наконец он сделал паузу и заметил:

— Ну что, Билл, по-моему, она не желает нам помогать. А жаль… Посмотрим, что она запоет в суде.

Стерлинг с шумом захлопнул блокнот. Раздался скрип отодвигаемых стульев, и полицейские ушли.

Не услышав ни щелканья замка, ни поворота ключа, я открыла глаза. Детективы оставили дверь распахнутой настежь. В коридоре было пусто. На мгновение я задумалась, не попытаться ли сбежать. Представила, как на цыпочках крадусь по коридору, выскальзываю через неохраняемый выход и попадаю на улицу. И что дальше?

Не успела я ответить на этот вопрос, как на пороге возник рослый констебль и отвел меня в камеру.

* * *

Ночью, несмотря на усталость, я никак не могла уснуть. Все тело чесалось, и я с содроганием представляла, что тонкий матрас кишит клопами. Даже если насекомые мне почудились, все равно в камере было до отвращения грязно. Казалось, сами стены источали зловоние, насквозь пропитавшись запахом застарелой мочи и пота моих предшественников, с примесью душка из канализации. Холодный воздух, проникающий сквозь зарешеченное окошко, был отравлен едким дымом близлежащих заводов. Каждый раз, слыша в коридоре чьи-то шаги или звяканье ключей, я молилась, чтобы открылась дверь и Стерлинг сообщил, что меня арестовали по ошибке и сейчас же выпустят, а Гранта с позором уволили из полиции. Согласна ли я принять скромные извинения главного инспектора?

Увы, мечты оставались мечтами. Иногда дверь все-таки открывалась, но каждый раз на пороге возникал дежурный констебль с фонарем, совершающий ночной обход. Убедившись, что я не повесилась на нижней юбке, он уходил, оставляя меня наедине со своими мыслями, бессвязными и спутанными после дневных потрясений. Допрос Гранта расстроил и обескуражил меня. В голове не укладывалось, что в полиции всерьез воспринимают столь дикие и необоснованные обвинения. Кем бы ни были эти немцы, наверняка при аресте они от страха попытались свалить на кого-нибудь вину за свои злодеяния. Но почему они выбрали козлом отпущения меня, Гарриет Бакстер? Уже то, что они знали мое имя, казалось непостижимым.

Меня тревожило и то, что заправлял всем Грант. Стерлинг производил впечатление достойного и здравомыслящего человека. По словам Неда и Энни, он обладал неиссякаемой энергией и упорством, и, хотя его усердие не помогло вернуть Роуз, детектив сделал для Гиллеспи все, что от него зависело. Видимо, после того, как обнаружили тело, расследование перешло к старшему по званию. Быть может, инспектор Грант считал ниже своего достоинства заниматься поисками пропавшего ребенка: несомненно, только скандальное убийство отвлекло его от очередной партии в городском гольф-клубе. По-моему, он был насквозь фальшивым и пекся исключительно о своей репутации, а не о поиске истины. Хватало уже и того, что Грант дал приказ о моем аресте на основании столь шатких — да и вовсе лживых — показаний. Казалось, он уже сейчас уверен в моей виновности. Оставалось только уповать на то, что председатель суда окажется умнее Гранта, сразу увидит, что я никак не связана с этими немцами, и закроет дело за отсутствием состава преступления.

Больше всего меня волновало, как воспримут мой арест бедные Нед и Энни. Невыносимо было даже думать, что они хоть на секунду увидят меня в дурном свете. При мысли, что о моем заключении узнает отчим, на меня накатывала новая волна стыда. К счастью, Рэмзи еще не вернулся из Швейцарии, и я надеялась, что, прежде чем до него дойдут хоть какие-то слухи, полиция установит ошибку и выпустит меня, сняв все обвинения.

Всю ночь в моей голове роились мысли, одна тревожнее другой, и к утру я была в полном изнеможении. От нечего делать я стала сочинять письма в уме, раз за разом начиная со слов «Милый Нед! Милая Энни!», однако, несмотря на все усилия, не продвинулась дальше первой строки. Быть может, Нед уже добивается моего освобождения. От Крэнстон-стрит до Вудсайда меньше мили, и не исключено, что завтра он даже придет в полицейское управление. И все же, в глубине души я до смерти боялась встретиться с Недом наяву; неизвестно, что наплетут полицейские и каким чудовищем они выставят меня в глазах его и Энни.

Наверное, на этом месте я все же провалилась в сон — и неожиданно обнаружила, что могу пролезть сквозь решетку на окне и полететь над крышами домов. Я направилась прямо на Стэнли-стрит и стала кружить над верхним этажом дома номер одиннадцать. Шторы в квартире Гиллеспи были открыты. Я заглянула в окно гостиной — там сидел Нед, опустив голову в ладони. Энни нигде не было. Подлетев ближе, я коснулась стекла. Мне отчаянно не хватало дружеского участия, душевного разговора — и все же я колебалась. Затем решила, что не хочу пугать Неда — он ведь с ума сойдет, если увидит меня парящей за окном, словно птица, — и в последний момент упорхнула прочь.

* * *

Как выяснилось, процесс в полицейском управлении был чистой формальностью. Дознание проходило в обычном кабинете в Крэнстонском управлении; председательствовал член муниципального совета Бейли, мрачный тип, чьего имени я не помню. Мне почти не дали говорить, и вопреки моим ожиданиям дело не закрыли. Вместо этого я в тот же день должна была предстать перед шерифским судом, в одиннадцать часов утра, куда меня немедленно и доставили в закрытом фургоне из темного полированного дерева. Более всего фургон походил на огромный гроб на колесах: ни одного окна, только узкая дверь в задней стене. Ехали мы недолго; по пути меня немилосердно трясло, а в крошечное окошко в потолке виднелся лишь квадратик серого неба. На Уилсон-стрит два констебля, ехавшие на подножке, помогли мне спуститься на тротуар. Несколько случайных прохожих посмотрели в нашу сторону, но в целом мое прибытие осталось незамеченным.

Меня проводили в камеру в полуподвале, где я познакомилась с Джоном Каски — адвокатом, выбранным мной из списка в полицейском управлении. Я думала, в список попали только опытные специалисты по уголовным делам, но на первый взгляд Каски казался совершенно не приспособленным к профессии: лет шестидесяти с небольшим, мягкий и немного рассеянный, он походил на букиниста или стареющего викария. В руке он держал исковое заявление, где черным по белому было написано, что я, действуя сообща с этими немцами, похитила Роуз. Когда я робко выразила надежду, что дело закроют за отсутствием состава преступления, Каски опешил.

— Э нет, — сказал он. — Это вряд ли.

— Тогда что вы мне посоветуете, сэр?

— Говорить правду и не городить огород.

— Простите?

— Не городить огород. — Видя мое замешательство, он объяснил: — Будьте краткой, мисс Бакстер. Вам зададут кучу вопросов, но вы не беспокойтесь. Правда, другого случая высказаться наверняка не представится. Тем не менее говорите кратко и по сути. Посмотрим, получится ли освободить вас под залог.

Вероятно, Каски хотел меня подбодрить, однако его слова не принесли облегчения. Чем меньше оставалось времени до суда, тем сильнее меня мучила неизвестность. Каски еще не виделся с Гиллеспи и не знал, вернулась ли Энни из Абердина и сообщила ли полиция Неду о моем аресте. С одной стороны, я предпочла бы подольше скрывать свое положение от друзей, с другой — их присутствие помогло бы мне воспрянуть духом. Впрочем, оказалось, что слушания предстоят закрытые, и едва ли туда пустят моих знакомых. Тевтонских клеветников тоже не ожидалось; Каски из достоверных источников знал, что их уже поместили в тюрьму: Шлуттерхозе отправили в пригород Глазго, а его жену — в Северную тюрьму на Дьюк-стрит — уродливое закопченное здание, окруженное толстыми стенами. Несколько месяцев назад, когда я проходила мимо его главных ворот, оттуда на улицу высыпали какие-то оборванные девицы, хихикая и шпыняя друг друга, — видимо, их только что освободили. Элспет рассказывала пугающие истории об условиях содержания заключенных, и от одной мысли, что я могу попасть на Дьюк-стрит, у меня холодело внутри.

Наконец пробило одиннадцать. Адвокат удалился, и два констебля сопроводили меня в кабинет шерифа. Там, за огромным столом у окна, восседал господин в парике — заместитель шерифа Спенс. Его секретарь расположился рядом, за конторкой, а Каски и угрюмый прокурор Дональд Макфейл сели по разные стороны стола в центре кабинета. Когда я вошла, Каски ободряюще улыбнулся. Секретарь уточнил, действительно ли меня зовут Гарриет Бакстер; в ответ я пробормотала «да».

Пролистав лежащие перед ним документы, Спенс открыл заседание и бархатным голосом обратился ко мне:

— Вы ознакомились с заявлением, согласно которому обвиняетесь в похищении?

— Да, ваша честь, — ответила я.

— Осознаете ли вы, в чем вас обвиняют?

— Да.

— Мистер Макфейл и я зададим вам несколько вопросов. Вы не обязаны отвечать, но учтите, что отсутствие ответа будет зафиксировано в протоколе и может быть упомянуто в суде. Помните, вам предоставляется возможность изложить свою версию.

Итак, прокурор начал допрашивать меня грубым замогильным голосом. Я старалась отвечать как можно точнее. Несмотря на общую нервозность, в определенном смысле я испытала облегчение: наконец-то я представлю свою версию событий и хотя бы попытаюсь опровергнуть нелепые домыслы Гранта. Не буду приводить здесь свои показания: во-первых, я переживала невообразимое психологическое напряжение, так что изложение моих ответов прокурору не добавит ничего содержательного к уже описанному в книге, а во-вторых, секретарь вел подробную стенограмму заседания. Этот документ зачитывался вслух в суде и был впоследствии опубликован, а также перепечатан в недавнем опусе мистера Кемпа.

Пока Макфейл задавал мне вопросы, младший шериф грустно смотрел в окно, иногда что-то царапал в своем журнале или теребил пышные усы, выращенные в противовес блестящей лысине, краешек которой выглядывал из-под парика. Пару раз он вычеркнул только что написанную фразу и начал заново. Такое ощущение, что за решением моей судьбы шериф наблюдал отстраненно, словно бог с Олимпа, и заседание было для него лишь поводом зарифмовать пару строк! Наконец, когда прокурор выяснил все необходимое и шериф задал еще несколько вопросов, Каски вскочил на ноги.

— Ваша честь, я хотел бы подать заявление об освобождении обвиняемой под залог.

Судя по всему, «обвиняемой» была я.

Макфейл обернулся к Спенсу.

— Ваша честь, как я уже сообщил мистеру Каски, сейчас мы проводим дополнительное расследование по этому делу.

— Да, разумеется.

Спенс отложил перо и смерил меня испытующим меланхоличным взглядом. Хотя меня несколько уязвило невнимание шерифа, в остальном он производил впечатление проницательного и незлого человека. Он ведь наверняка выпустит меня под залог?

Прокурор не унимался.

— По результатам этого расследования, ваша честь, подсудимой могут быть предъявлены самые серьезные обвинения.

Спенс вздохнул и сочувственно посмотрел на меня.

— В таком случае ввиду вероятности более серьезных обвинений я вынужден отказать в просьбе освободить вас под залог, мисс Бакстер. После дальнейшего расследования подсудимой надлежит предстать передо мной в следующую среду, а до тех пор она будет оставаться под арестом.

Ошеломленная, я едва не пропустила его дальнейшие слова: меня переведут из шерифского суда в Северную тюрьму — ту самую, которая внушала мне такой ужас. Следующие несколько минут не сохранились в моей памяти. Кажется, Каски, подскочив ко мне, что-то обещал и уверял, будто проведает меня при первой же возможности. Затем констебли вывели меня на улицу к уже знакомому «гробу на колесах».

Фургон с грохотом покатился в сторону Дьюк-стрит. Я сидела в оцепенении; в голове вертелась единственная мысль: от тюрьмы рукой подать до церкви Элспет. Быть может, мы даже проедем мимо; что, если Нед или Элспет как раз окажутся неподалеку и проводят взглядом зловещую клетку, не догадываясь, что внутри заперта я, Гарриет Бакстер?

* * *

Тюрьма — это гиблое место; о страданиях несчастных, которых угораздило попасть за решетку, написано немало книг. По правде говоря, я не намерена подробно живописать ужасы заключения — отсутствие горячей воды и уборных, грязь и тому подобное; мои слова — вовсе не призыв к тюремной реформе. Скажу лишь, что при поступлении на Дьюк-стрит меня отвели к главному надзирателю, который распорядился поместить меня в лазарет. Я наивно полагала, что «лазарет» — это отдельное здание, на деле он оказался большой совместной камерой в обычном крыле, на первом этаже. В лазарете уже находились две женщины — насколько я могла судить, здоровые. Одна из них, невероятно массивная, выглядела несколько туповатой, а вторая была эффектной красоткой с огненными кудрями и живыми глазами. Их имена давно стерлись из моей памяти, поскольку к нам все обращались исключительно по фамилиям. Рыжая Каллен, весьма смышленая особа, как я позже узнала, имела влияние на надзирателей и почти единолично заправляла кое-какими делами в тюрьме. Великаншу звали Малгрю; каждый ее кулак был величиной с хороший окорок. Она редко заговаривала, но в мой первый день на Дьюк-стрит — вероятно, в целях устрашения — повторяла каждое мое движение: стоило мне вздохнуть, она вздыхала; если я скрещивала руки на груди, она скрещивала руки вслед за мной; если я подносила ладонь к лицу, она делала то же самое. Мне ничего не оставалось, кроме как не обращать внимания, надеясь, что ей скоро надоест. Разумеется, я была до смерти напугана и в первую ночь не решалась закрыть глаза, хотя Каллен и уверяла, что бояться нечего: дверь заперта, и они с Малгрю не желают мне зла. Действительно, обе женщины пользовались некоторым авторитетом у тюремщиц, и меня поселили к ним ради моей же безопасности. Тем не менее я почти не смыкала век, отчасти из-за оглушительного храпа Малгрю — поначалу я даже заподозрила, будто она издевается, — а отчасти из-за шума, грохота и душераздирающих воплей, доносящихся из темных коридоров.

Когда храп Малгрю утих, я наконец задремала, но то и дело просыпалась, и каждый раз в момент пробуждения повторялось одно и то же. На грани сна и яви, постепенно вспоминая о последних событиях (гибели Роуз и собственном аресте), я думала: «Что за кошмар мне приснился!» — а через миг подпрыгивала в постели, словно невидимые руки толкали меня изнутри, и все тело наполнялось тошнотворным чувством горя, ужаса и страха, когда в сознание в очередной раз возвращалась мысль, что все это — вовсе не сон.

* * *

Рано утром надзирательница принесла ведро воды, за ней пришла другая — с кувшином чаю, а еще немного погодя постучалась третья, с горшком жидкой похлебки. Накануне я видела несколько надзирателей, однако наше крыло, судя по всему, охраняли только женщины. Каллен говорила, что они куда грубее мужчин. Сама она держалась с тюремщицами почтительно, но за спиной отзывалась о них с презрением. По ее словам, здесь недавно появилась новая главная надзирательница, некая миссис Фи, известная своим крутым нравом.

Часам к десяти великанше наскучило обезьянничать, и она сидела молча, кусая ногти. Каллен же была весьма разговорчива, и вскоре я убедилась, что она разбирается в моем деле лучше меня самой. Оказывается, меня с так называемыми «сообщниками» намеренно изолировали друг от друга. Шлуттерхозе разлучили с женой сразу после ареста; его поместили в новую тюрьму за городом, подальше от жены и от меня, а ее — в отдаленную часть тюрьмы на Дьюк-стрит, в другое женское крыло. Мне едва ли предстояло пересечься с кем-то из этой мерзкой парочки, поскольку все наши передвижения были строго ограничены.

— Они стараются держать тебя отдельно от твоих приятелей, — сказала Каллен. — Чтобы вы не начали выяснять, по чьей вине вас задержали.

— Эти люди мне не друзья, — сказала я. — Мы даже не знакомы.

Каллен переглянулась с Малгрю.

— Все равно. У них наверняка на тебя зуб, так что будь начеку.

По ее словам, опасность для меня представляли не только похитители Роуз. Как я вскоре поняла, в тюрьме существовала своя иерархия, с неожиданно жестким моральным кодексом. Новости распространялись быстро, и, поскольку история Роуз наделала шуму в городе, рано или поздно вся тюрьма проведает, что пропавшую девочку из Вудсайда нашли мертвой. Я-то знала, что арестована по ложному обвинению, но обитатели Дьюк-стрит, без сомнения, возненавидят особу, которая причинила вред ребенку. Мое английское происхождение только усугубляло дело. Поэтому, сообщила Каллен, меня посадили в самое спокойное крыло, под тщательное наблюдение.

Затем они с великаншей принялись демонстрировать приемы самообороны на случай, если на меня бросится кто-то из заключенных. Видимо, я потеряла способность удивляться, а может, не до конца оправилась от недавних потрясений — словом, я покорно наблюдала за своими соседками по камере, пытаясь запомнить, что при нападении сзади нужно двинуть противника локтем в живот.

Захватывающее представление прервала дородная надзирательница.

— Бакстер — свидание.

— Благодарю, миссис Фи, — сказала Каллен и кивнула мне: — Наверное, твой адвокат.

Судя по ее многозначительному взгляду, это и была новая «главная».

— Сюда. — Фи повела меня ко входу в крыло. По дороге я опасливо оглядывалась по сторонам, однако вокруг и на верхнем этаже не было ни одного заключенного. Интересно, их всегда держат взаперти? Недалеко от ворот Фи остановилась у полуоткрытой двери и жестом велела мне переступить порог. Я вошла в камеру, уверенная, что меня ждет Каски, и каково же было мое изумление, когда я увидела Элспет Гиллеспи! За ее спиной стояли Нед и Энни, бледные и встревоженные.

— Герриет! — Элспет бросилась мне навстречу. — Бедная вы, бедная! Как это все ужасно! Разумеется, произошла страшная ошибка. Но не волнуйтесь — мы сделаем все возможное, чтобы вытащить вас отсюда.

Нед выглядел так, будто несколько дней не спал: мертвенно-бледный, с почти черными кругами под глазами. Казалось, он едва держится на ногах. Он внимательно смотрел на меня, без осуждения, а с пониманием и сочувствием, словно вопреки изможденному состоянию хотел поделиться со мной остатками сил.

— Вам что-нибудь нужно? — продолжала Элспет. — Как член комитета по посещению тюрем я точно знаю, какие разрешены передачи. Но все это ненадолго: на следующей неделе слушания, и адвокат добьется вашего освобождения под залог. Ах! Последние дни были сущим кошмаром: сначала известие о Роуз — от него нас буквально парализовало, потом нашли этих ужасных людей, которые ее похитили, а в довершение ко всему явился детектив Стерлинг и сообщил, что вы арестованы! Как будто мало нам Роуз! Ума не приложу, что эти люди про вас насочиняли. Наверняка полную чушь. Я сказала Стерлингу, мол, полиция совершила ошибку, но он говорит, что ничего не может сделать. Не волнуйтесь, мы этого так не оставим!

Элспет тараторила и тараторила, но я слушала вполуха, стараясь встретиться взглядом с ее невесткой. Сначала Энни изучала прутья решетки на окне, теперь опустила глаза в пол. Время от времени она косилась на Неда, как будто проверяла, все ли с ним в порядке. Вокруг стола и у стены были свободные стулья, но кроме миссис Фи, которая расположилась на стуле у двери, никто из нас не садился; почему-то это казалось неуместным. Нед стоял у стола, ссутулившись и вертя шляпу в руках, и неотрывно смотрел на меня. Мне хотелось заговорить с ним или с Энни, и, не выдержав, я перебила Элспет.

— Хорошо, что вы пришли. Я вам очень благодарна. Поверьте, мне гораздо легче уже от одного вашего присутствия. Примите мои соболезнования по поводу Роуз. Я узнала только вчера — или позавчера? Ах, прошу прощения, я потеряла счет времени… Я вам безгранично сочувствую! Какое ужасное несчастье! Если бы я могла что-нибудь сделать…

Я вопросительно взглянула на Неда.

— Спасибо, Гарриет, — ответил он. — Но у нас все… похорон не будет, пока полиция не закончит обследовать… обследовать…

Не в состоянии продолжать, он уставился на шляпу. Я с болью поняла, что он не в силах произнести слово «тело».

Элспет заботливо стиснула его локоть.

— Однако у нас есть другие дела. Так что простите нас, Герриет, но мы долго не задержимся. Нужно сделать кое-какие распоряжения.

— Да-да, конечно, распоряжения.

Я понимала, что выгляжу глупо, но не могла подобрать слов. Будь я актрисой на сцене, я бы непременно произнесла проникновенную речь в поддержку друзей. Но мы не разыгрывали спектакль, и я была не актрисой, а всего лишь Гарриет Бакстер, и в тот миг ненавидела себя за косноязычие. Правда, сейчас оно кажется мне вполне простительным. Мы были обычными людьми, затянутыми в водоворот жестоких обстоятельств, — мог ли кто-нибудь это предвидеть?

— Гарриет, если вы не против, — сказал Нед, — давайте не будем говорить о Роуз — по крайней мере, сейчас.

— Да-да, — быстро добавила Элспет. — Понимаете, мы стараемся побольше думать обо всяких насущных делах. Мы только хотели сообщить, что вместе с вами ошарашены вашим арестом.

— Полагаю, с этим Каски вы в надежных руках, — добавил Нед.

— А, вы его знаете?

Нед покачал головой.

— Вчера вечером… — начал он, но снова на что-то отвлекся.

— Мистер Каски приходил к нам, — пояснила Элспет. — Он весьма скрупулезен. Сидел у нас не один час, задавал всевозможные вопросы.

— Слава богу, — сказала я. — Будем надеяться, он выяснит, почему эти ужасные люди выбрали меня. Это совершенно непостижимо.

— И правда, — впервые заговорила Энни. — Гарриет, вы точно уверены, что не знаете их? Может, вы забыли? Что, если вы встречались во время ваших поездок? Или на выставке?

Я вздохнула.

— Нет — уверена, я бы их запомнила. Немцы? Я вообще не знаю никаких немцев в Глазго. Загадка.

— Ну разумеется, — резко бросила Энни.

Мне стало неуютно от ее тона, и я обернулась к Неду.

— А как себя чувствует Сибил?

— Хорошо, — опередила его Элспет. — Сегодня мы ее навестим. Говорят, в приюте она ходит на занятия по Священному Писанию.

— А как ее ожоги? Заживают?

— Отлично заживают. Это ведь чудо, как она быстро выздоравливает, правда, сынок?

Нед хмуро разглядывал пол, словно стоял на краю бездны. Элспет вспыхнула, внезапно устыдившись. Повисла неловкая пауза.

Затем Энни сказала:

— Все-таки это очень странно.

Нед оторвался от скорбных мыслей и укоризненно взглянул на нее.

— Энни, не надо…

— Да, дорогой, я просто хочу задать ей один вопрос, — сказала она, не отводя от меня глаз. — А по-вашему, Гарриет, не странно, что эти люди о вас такое рассказывают? Совершенно незнакомые люди! Заявляют, что вы причастны к похищению Роуз. С чего бы им придумывать?

— Полагаю, чтобы свалить вину на постороннего человека, — ответила я. — И избежать наказания.

— Ага, как же! — с ноткой презрения отозвалась Энни.

— Что-то не так?

— Если и да, то не со мной!

Она скрестила руки на груди и недружелюбно уставилась на меня. Нед надел шляпу и шагнул вперед.

— Простите, Гарриет. Мы очень устали и не можем задерживаться. Нам пора.

Он попытался взять жену за локоть, но та отстранилась.

— Нет! Пусть она объяснит!

Надзирательница поднялась со стула.

— Так, ладно. На сегодня хватит.

И тут, к моему величайшему изумлению, произошла совершенно недостойная сцена. Энни вскрикнула и бросилась на меня. Элспет завизжала, а Нед попытался остановить жену; в то же мгновение миссис Фи ринулась к нам, оттолкнув меня в сторону. Я потеряла равновесие и беспомощно повалилась на пол, по дороге ударившись головой об стол. В глазах потемнело, и я потеряла сознание.

Когда я очнулась, в камере никого не было. Из окна пахло дымом: наверное, на Соборной площади или на кладбище Некрополь садовник жег листья. Из коридора доносились звуки толкотни, окрики и лязг металлических дверей, но весь этот шум казался бесконечно далеким; чем напряженнее я вслушивалась, тем слабее он становился, пока совсем не стих. Все еще оглушенная, я осторожно приподнялась и неожиданно заметила на пороге незнакомую худенькую женщину, укутанную в рваную шаль поверх тусклого платья. В руках она держала грязную швабру. По виду трудно было определить, кто это — заключенная или уборщица. Окинув меня равнодушным взглядом, она спросила:

— Как вас зовут?

— Гарриет, — ответила я. — Гарриет Бакстер.

Незнакомка кивнула и скрылась в коридоре. Я встала на колени и принялась ощупывать шишку на виске, но тут в дверях вновь возникла женщина в рваной шали. Теперь в руках у нее было старое деревянное ведро.

— Получай, — сказала она, с размаху швыряя ведро мне в голову.

Я успела только прикрыться рукой. Твердое дерево больно ударило по локтю, и меня окатило фонтаном грязной воды; ведро с грохотом упало на пол. Женщина убежала, злорадно хихикая.

Некоторое время я была не в силах пошевелиться. Затем, рассудив, что на ногах будет немного безопаснее, поднялась и стала выкручивать промокшие юбки. В эту минуту послышались шаги и звон ключей, и, лязгнув решеткой, в камеру вошла миссис Фи.

— Так-так, — сурово сказала она. — Жива, значит. В этой тюрьме сплошные олухи работают! Нечего было пускать этих людей, пусть у них мамаша тысячу раз в комитете по посещениям! Они что, свидетели по вашему делу?

— Полагаю, скорее всего.

— Ну и дубина этот привратник! Не мог расспросить их как следует!

Не выдержав ее недовольного взгляда, я заметила:

— Простите, но разве я отвечаю за промахи ваших коллег?

Сузив глаза, Фи погрозила мне пальцем, как будто уличила в чем-то постыдном, затем перевела взгляд на мое платье.

— Ты вся мокрая.

— Вы очень наблюдательны.

— Как это тебя угораздило?

Я указала на ведро на полу.

— Какая-то женщина швырнула в меня ведром.

Фи устало покачала головой.

— Бакстер, я надеюсь, ты не будешь мне обузой. С этими олухами у меня и так забот хватает, а тут еще ты ввязываешься в драку каждые пять минут. — Она взяла ключи. — Идем в камеру, и давай без глупостей.

* * *

Спустя некоторое время меня снова отвели в комнату для посещений. На этот раз за столом сидел мистер Каски. К несчастью, он принес тревожные новости. Когда я вошла, Каски смерил меня мрачным взглядом и, вежливо справившись о моем здоровье, перешел к делу.

— Мисс Бакстер, похоже, полиция была с ордером в вашем банке. В учетной книге они обнаружили запись, подтверждающую выдачу вам крупных сумм денег весной и в начале лета.

— Крупных сумм? Полагаю, это для Мерлинсфилда. Дело в том, что я руководила ремонтом в одном из домов моего отчима. Нужно было платить за материалы, строительные работы и прочее. Я действительно брала из банка приличные суммы.

— У вас остались счета или другие письменные подтверждения этих платежей?

— По-моему, да. Наверное, бумаги у меня в столе в Бардоуи или в моих комнатах на Квинс-Кресент.

— Да — или уже у полиции. Я попробую выяснить. Видите ли, нам придется предъявить эти счета в суде.

— Но зачем?

Каски вздохнул.

— Конечно, я еще сверюсь с учетной книгой в банке, но, судя по всему, размер выданных сумм совпадает с показаниями этого немца.

— Простите, не понимаю.

— Мисс Бакстер, этот человек утверждает, будто вы передавали ему деньги лично. Так вот, названные им суммы и даты встреч точно соответствуют учетным записям банка. Немец давал показания, ничего не зная о состоянии вашего банковского счета. Приведу лишь один пример — он заявляет, что вы заплатили ему, скажем, пятьдесят фунтов в первую субботу апреля, и вдруг выясняется, что накануне, в пятницу, вы сняли со счета пятьдесят фунтов с небольшим. Другими словами, мисс Бакстер, прокурору в суде нетрудно будет представить это так: вы получили деньги в пятницу, чтобы заплатить Шлуттерхозе в субботу. Разумеется, это досадное совпадение, но оно может обернуться против вас.

 

17

На обратном пути я чудом избежала унижения; даже не буду уточнять, чем в меня бросили с верхнего этажа. К счастью, эта мерзость в меня не попала. Зато я поняла, что ходить по тюремным коридорам неприятно, а порой попросту опасно. Чтобы пережить следующие несколько дней, я старалась все время чем-то себя занимать — прежде всего, конечно, перепиской. Для начала я сочинила пространное послание Энни, правда, перечитав черновики, решила его не отправлять. Затем написала Неду и Элспет, искренне поблагодарив их за визит, и после некоторых колебаний — отчиму. Рано или поздно кто-нибудь непременно доложит ему о моем аресте, и лучше, если я расскажу обо всем сама. Я постаралась убедить Рэмзи, что произошло ужасное недоразумение и ему незачем возвращаться и расстраивать из-за меня свои планы. Боясь рассердить отчима внезапным отъездом из Мерлинсфилда, я заверила его, что ремонт в доме почти закончен. Кроме того, я написала Агнес Дьюкерс и попросила сообщать мне о протечках в крыше и прочих насущных нуждах, возникших за время моего отсутствия. Еще несколько коротких записок я разослала разным людям, в основном с просьбой не навещать меня; не хватало еще, чтобы порог этого жуткого здания переступил кто-то из моих знакомых.

К сожалению, почтой целиком и полностью распоряжались надзирательницы. Письма бесследно «терялись», и, по словам Каллен, удивительно, что до нас вообще хоть что-то доходило. Один из первых ответов я получила от Элспет. Она извинялась за выходку невестки в пятницу утром, оправдывая ее «крайним перенапряжением». С тех пор как Гиллеспи побывали в тюрьме, Энни заперлась у себя в комнате. Останки Роуз по-прежнему находились у полиции, и похороны должны были состояться сразу после передачи тела семье. Поскольку Энни была не в себе, Нед отправился к гробовщику один, но, внезапно осознав, что именно ему предстоит заказывать, в ужасе убежал. После этого Элспет взяла на себя всю организацию погребения — приглашения, экипажи и прочее. Напоследок она пообещала еще раз навестить меня до следующих слушаний, если представится такая возможность.

Однако по множеству причин — в частности, из-за потасовки во время последнего посещения — было маловероятно, что Гиллеспи допустят на территорию тюрьмы.

* * *

Минула суббота, за ней воскресенье — ничто не нарушало однообразия. Тяжелее всего было пережить темное время суток. Ночью я часто вскакивала в постели с диким сердцебиением, и — хотя тело было бодрым и готовым действовать, словно заряженное электрическим током, — лишь спустя несколько секунд я вспоминала, где нахожусь, и вновь обретала способность связно мыслить.

Сокамерницы изо всех сил пытались меня подбодрить, и вскоре я поняла, что они вовсе не так неприятны, как казалось поначалу. Малгрю, с ее пухлыми рябыми щеками и затравленным взглядом, была вполне безобидной — и даже дружелюбной, а Каллен развлекала меня историями о своих мошеннических похождениях. Например, она сотнями распространяла письма с просьбой о помощи, притворяясь жертвой бесчисленных и странных злоключений. Конечно, ее преступления никто не оправдывает, но в своем ожесточении я считала, что дураки, готовые поверить таким байкам, заслуживают некоторого облегчения кошелька. Ради забавы Каллен в лицах изображала всевозможные несчастья из писем: то она замерзала без пальто; то тяжело болела без нужного лекарства; то ее избивал отец; то лягнула в голову лошадь; и, в довершение всего, она заболела и умерла. Несмотря на ее старания, время тянулось мучительно долго, и я часто оказывалась на грани отчаяния.

В понедельник меня снова навестил адвокат. В пятницу, после встречи со мной, он пытался поговорить с Белль Шлуттерхозе, однако та наотрез отказалась. Тем не менее Каски каким-то образом пообщался с ее мужем и провел неофициальную, но продолжительную беседу с детективом Стерлингом. Разумеется, я ждала новостей, изнемогая от нетерпения. Из сведений, которые я почерпнула от Каллен и из принесенных Каски газет, сложилась практически цельная картина задержания похитителей. Да, этой парочке удалось оставаться на свободе несколько месяцев, но туповатые Шлуттерхозе допустили глупейшую ошибку, которая привела полицию прямиком к двери их дома.

* * *

Утром в пятницу, пятнадцатого ноября, в небольшом лесу у Карнтайн-роуд, некий посыльный заметил, что из разрыхленной земли торчит обрывок джутовой ткани. Решив, что мешковина ему пригодится, он дернул за край и неожиданно вытащил целый узел из лоскутов. Внутри лежали мелкие кости — на первый взгляд, останки какого-то животного. Однако при ближайшем рассмотрении лоскуты оказались одеждой — детским платьицем и нижней юбкой. Посыльный сообразил, что обнаружил спрятанный человеческий труп, уже начавший разлагаться; похоже, тело наполовину выкопали лисы или собаки.

Не прошло и часа, как он сообщил о своей находке в полицейское управление на Тобаго-стрит. Детективы отправились в лес, аккуратно извлекли останки и передали в морг. Когда подтвердилось, что кости принадлежат ребенку, полиция вспомнила о пропавшей девочке из Вудсайда. Следователи из восточного управления связались с коллегами с Крэнстон-стрит на другом конце города, и те незамедлительно вызвали в морг Неда, где он и опознал дочь по истлевшей одежде. Спустя более семи месяцев после исчезновения Роуз Гиллеспи была обнаружена.

Детектив Стерлинг проводил убитого горем Неда на Стэнли-стрит, и полиция начала исследовать новые улики. Прежде чем закопать, тело обернули старой курткой, а затем положили в джутовый мешок. На мешке обнаружили штамп мельницы Скотстун, которая находилась в пригороде. К сожалению, такие мешки для муки встречались на каждом шагу, и установить, где именно его раздобыл преступник, не представлялось возможным. Куртка тоже была ничем не примечательна: коричневая тужурка, из тех, что носят рабочие, без ярлыков и прочих опознавательных знаков. На груди темнело большое кровавое пятно — видимо, по этой причине куртку решили спрятать вместе с телом. В карманах было пусто, и, ввиду недостатка сведений, на мельницу Скотстун отправили констеблей, чтобы допросить рабочих. Благодаря обнаружению тела расследование сдвинулось с мертвой точки, однако для дальнейших поисков детективам не хватало зацепок.

После опознания Роуз дело передали западному управлению. В тот вечер улики — куртку и мешок — отправили в отдел на Крэнстон-стрит, где их осмотрел инспектор Грант. Не найдя ничего заслуживающего внимания, он велел детективу Стерлингу запереть ящик с уликами в шкаф для следственных материалов и отправился домой.

На том бы дело и кончилось, если бы Стерлинг слепо исполнил распоряжение Гранта. Однако младший инспектор был человеком скрупулезным и полным решимости разыскать виновных в смерти Роуз и предать их правосудию. Заполучив новые улики, он по собственной инициативе занялся их тщательным изучением. Обследуя окровавленную куртку, детектив выявил примечательную деталь, которая позволила существенно приблизиться к цели. Обнаружив в одном из карманов распоротый шов, Стерлинг пошарил рукой за подкладкой и между двумя слоями ткани нащупал нечто, чего не заметил его начальник и коллеги из восточного отдела: тонкий, протертый до блеска клочок бумаги.

Находка оказалась расчетным листом, выданным на складе пекарни «Деннистун» осенью прошлого года. На нем каллиграфическим почерком были указаны даты приема на работу и увольнения (между этими двумя событиями прошло всего три недели) и сумма, выплаченная в фунтах, шиллингах и пенсах. К восторгу Стерлинга, в графе «служащий» черным по белому значилось «Ганс Шлуттерхозе».

* * *

Даже в Германии Шлуттерхозе — редкая фамилия. В те времена на весь Глазго ее носил лишь один человек, к несчастью для него, уже известный полиции — Ганс Шлуттерхозе, живущий в районе Камлахи.

Детектив прекрасно помнил слова свидетелей о высоком крупном иностранце, который спешил по Уэст-Принцес-стрит с девочкой на руках. Внешность Шлуттерхозе в целом соответствовала описанию, но по ряду причин во время поисков Роуз на него не обратили внимания. Он был замечен в мелких правонарушениях, вроде пьяных драк, как правило, происходивших у питейных заведений в Гэллоугейте, однако после исчезновения Роуз полиция опрашивала только тех, кто жил или работал в непосредственной близости к Винегархиллу. Шлуттерхозе занимал однокомнатную квартиру на Коулхилл-стрит, за пределами этого района.

В субботу утром восточное и западное подразделения выслали совместную делегацию детективов и констеблей к многоэтажному дому, в котором жил Шлуттерхозе. Взломав дверь, полицейские задержали немца, который пытался сбежать через смотровое окно, и обыскали квартиру.

Улик обнаружилось предостаточно. Расчетный лист, спрятанный вместе с телом, сам по себе говорил о многом; вдобавок при обыске полиция изъяла образцы почерка Шлуттерхозе. Судя по характерным грамматическим и орфографическим ошибкам, требование выкупа было написано той же рукой.

Найденную на каминной полке залоговую квитанцию немедленно предъявили в ближайшем ломбарде, получив взамен пару детских ботиночек на пуговицах; в тот же день Нед подтвердил, что они принадлежали Роуз. По словам владельца ломбарда, ботиночки в прошлом году принесла Белль, жена Шлуттерхозе. Согласно отметке в его учетной книге, залог был сделан в мае, всего через несколько дней после исчезновения Роуз. Значит, Белль была причастна к похищению, а может, и к гибели девочки. Похоже, оказавшись в руках злоумышленников, Роуз оставалась в живых недолго.

В палисаднике, под окном квартиры Шлуттерхозе, нашли плоский камень с темно-красным пятном — не то ржавчины, не то крови. Судя по пожелтевшей под камнем траве, он пролежал там долго и вполне мог однажды послужить орудием убийства.

Во время обыска Белль не было дома, и полицейские остались во дворе, ждать ее возвращения. Ближе к полудню она, в изрядном подпитии, показалась в конце улицы. Когда полицейские двинулись Белль навстречу, женщина, уяснив, что дела плохи, принялась торопливо шарить руками у шеи и бросила что-то на дорогу. В сточной канаве полицейские обнаружили подвеску с перламутром — точно такая же была на Роуз в день ее похищения, с выгравированным именем на серебряной оправе. Нед опознал в украшении свой рождественский подарок дочери.

В полиции Шлуттерхозе и Белль упорно отмалчивались всю субботу и воскресенье. В понедельник утром их по отдельности допросили в шерифском суде; поначалу оба отказывались сообщать что-либо, кроме своих имен. Белль твердила, что ей нечего сказать по поводу этого дела. Правда, когда шериф доходчиво объяснил Гансу, что ему может и не представиться другой возможности оправдаться, а прокурор добавил, что Шлуттерхозе подозревают в хладнокровном убийстве невинного ребенка, обвиняемый пришел в крайнее возбуждение и стал выкрикивать: «Не убивать! Не убивать!» Он сознался, что похитил Роуз и она впоследствии погибла в результате несчастного случая. По словам Ганса, он выкрал Роуз Гиллеспи не по своей воле. Якобы ему бы и в голову не пришло совершить подобное преступление. Вовсе нет — он был всего лишь наемным помощником, исполнявшим чужие приказы, хитростью втянутым в зловещую авантюру, или, если привести его собственные слова, так нелепо и комично прозвучавшие впоследствии в суде, «наложником ее планов».

Видимо, Шлуттерхозе понял, что улики против них с женой неопровержимы, и решил переложить вину на вымышленного заказчика. И ведь додумался же! По его версии, похищением руководил не кто иной, как я, Гарриет Бакстер — англичанка и близкий друг семьи Гиллеспи.

* * *

Но почему этот жалкий негодяй выбрал меня?

За что мне это? Извечный вопрос заключенных. Поверьте, я долго ломала над ним голову. Порой, сидя в камере, я размышляла о взглядах буддистов. Возможно, мне суждено страдать в наказание за неведомые грехи из прошлой жизни? Я не понимала, что общего между мной и Шлуттерхозе. Впрочем, полиция тоже не видела между нами связи; по мнению Каски, нам это было только на руку. Наверное, Шлуттерхозе узнали обо мне во время персональной выставки Гиллеспи: увидели карикатуру на нас с Недом в «Тисле» или услышали глупые сплетни. А может, они ткнули пальцем в небо, ведь в целом эта парочка не отличалась ни ясным умом, ни здравым смыслом.

Как бы то ни было, местные газеты быстро сделали из меня чудовище, с удовольствием расписывая мои разнообразные качества, способные потешить предрассудки большинства читателей. Во-первых, я была женщиной. Сегодня, когда у нас есть право голоса, это едва ли недостаток, но не забывайте, что описываемые события происходили почти полвека назад, а тогда мир был совсем другим. Помимо принадлежности к женскому полу, я посмела дожить до тридцати шести, так и не вступив в брак. Хотя журналисты называли меня «старая дева», они явно подразумевали «ведьма». Если вы сейчас немолоды, то, возможно, даже помните, какие тогда печатались анекдоты и карикатуры. Мужчинам в шутку советовали не читать газеты за завтраком, чтобы случайно не наткнуться на мой «портрет» и не подавиться овсянкой от омерзения.

С происхождением мне повезло еще меньше, чем с полом и семейным положением. Ни одну нацию в мире шотландцы не презирали больше, чем англичан; за внешне благополучным колониальным союзом крылась глубокая взаимная ненависть. И неважно, что мои предки были родом из Шотландии. Я выросла «на юге», говорила с лондонским акцентом, вела себя как сумасбродная южанка: разъезжала по стране без сопровождения, а порой без шляпы — и вдобавок курила! Последним моим грехом был сравнительный достаток. Уж лучше бы я была из бедной семьи, ведь никто не способен задеть гордость и вызвать предубеждение шотландца сильнее, чем незамужняя англичанка, располагающая средствами.

Однако простите за столь длинное отступление, я лишь хотела показать, что в моем лице Шлуттерхозе с женой нашли идеального козла отпущения.

* * *

В следующий раз я предстала перед шерифом в среду, двадцать седьмого ноября. К тому времени газеты пестрели историями о случайном обнаружении тела Роуз, поимке похитителей и моем аресте. Нед до сих пор не ответил на письмо, и меня передергивало от мысли, какие гадости он мог обо мне прочесть.

Краткий путь из тюрьмы в шерифский суд я вновь проделала в фургоне без окон, на этот раз в сопровождении молодой надзирательницы. Я не выспалась и в полудреме представляла себе разные приятные картины вроде мастерской в Мерлинсфилде. В письме я попросила Агнес оставить клетку на столике у окна и всеми фибрами души жаждала перенестись в Бардоуи. Быть может, так и случится, если сегодня шериф удовлетворит прошение Каски об освобождении под залог. Прикрыв глаза, я представляла, что трогаю клетку, провожу пальцами по шероховатой резьбе и гладким бамбуковым прутьям.

Мои грезы прервал гул голосов на улице. Лошади сбавили шаг, и внезапно деревянные стены фургона затряслись под градом яростных ударов. Фургон резко встал. Надзирательница встревоженно обернулась ко мне. Крики не утихали; невидимые кулаки продолжали барабанить по стенам. Затем лошади снова потрусили вперед и остановились примерно через минуту. Спустя мгновение задние двери распахнулись, и я увидела море разгневанных лиц: у суда собралось около сотни человек. Взволнованный констебль вывел нас на улицу; второй попытался призвать людей к порядку. Как только я шагнула на тротуар, в меня полетели тухлые яйца, разбиваясь о грудь и плечи. Толпа рванулась вперед; в сутолоке некоторые не удержались на ногах. Полицию оттеснили, кто-то схватил меня за воротник и ударил кулаком в лицо. Дальнейшее я помню смутно, но молодой констебль кое-как отбил меня у толпы и втолкнул в боковую дверь здания.

У меня был расквашен нос, и по дороге на нижний этаж я испортила платок, безуспешно пытаясь остановить кровотечение. В камере меня ждал Каски, с новой петицией в руках. Я еще никогда не видела его таким мрачным. Без единого слова он протянул мне бумагу, и от беглого взгляда на нее у меня подкосились ноги: теперь, помимо похищения, я обвинялась в убийстве.

Каски покачал головой.

— Плохи дела — очень плохи, мисс Бакстер. Понятия не имею, на каких основаниях вас подозревают в убийстве, но сегодня я советую вам ничего не говорить, только отрицать все обвинения.

Ошеломленная новостью, я слабо кивнула. Как выяснилось, слушания отложили, и мы принялись ждать. Шла минута за минутой, однако меня все не вызывали. Каски сидел с отсутствующим видом. Впрочем, к тому времени я уже успела понять, что за его напускной рассеянностью кроется исключительная осторожность на грани пессимизма. Каски старался не выдавать своего беспокойства, только все сильнее втягивал голову в плечи. Вскоре до нас дошли слухи, что толпа на улице устроила беспорядки и не пускает шерифа в здание. Спустя полчаса Каски вызвали в коридор, затем констебли проводили нас наверх, в кабинет. Когда я вошла, прокурор Макфейл холодно посмотрел на меня. Мистер Спенс, младший шериф, уткнулся в кипу документов, лежащую перед ним на столе. Взглянув мне в глаза, Каски приложил палец к губам; со стороны его жест мог показаться обычным проявлением заботы, но я знала: он напоминал о необходимости молчать. Следовательно, когда прокурор стал задавать мне вопросы, я держала язык за зубами.

Вскоре Макфейл начал нервничать.

— Вот как? Вы намерены все время молчать?

— Я отрицаю эти обвинения. — Мой голос прозвучал так робко, что я откашлялась и повторила: — Я категорически отрицаю эти обвинения.

Младший шериф Спенс поднял голову и удивленно посмотрел на меня.

— О боже! Что с вами?!

К несчастью, мой нос снова начал кровоточить. Крупные алые капли упали мне на платье и брызнули на паркет. Спенс обернулся к секретарю и надзирательнице.

— Скорее, дайте ей что-нибудь.

Секретарь протянул мне платок, и я старательно вытерла лицо и лиф платья. Тем временем шериф обратился к моим конвоирам:

— Это сделали люди на улице? — Получив утвердительный ответ, Спенс покачал головой и, взглянув на красные пятна на полу, хмуро пробормотал: — Все забрызгано кровью…

Увы, похоже, эта самая кровь решила мою судьбу: без дальнейших разговоров шериф отложил перо и объявил, что отказывается удовлетворить прошение. Мой адвокат вскочил на ноги, но Спенс только отмахнулся.

— Не трудитесь, мистер Каски. Вы прекрасно знаете, что обвиняемых в убийстве не освобождают под залог, а ваша клиентка выглядит так, как будто боксировала с тяжеловесом. Сегодня мы ее отпустим, а завтра обнаружим повешенной на первом же фонарном столбе. Мисс Бакстер, вы будете преданы суду и можете быть освобождены в установленном законом порядке.

* * *

На следующий день меня снова навестил Каски, унылый, как воскресный дождь. Оказалось, он видел ордер, на основании которого полиция проверяла изъятые у банка мои документы и учетную книгу. Квитанции от строителей из Мерлинсфилда пока не нашлись, и Каски опасался, что на этот аргумент в суде не придется рассчитывать.

— Даты совпали крайне неудачно, — сказал он. — Без счетов…

— Я еще раз напишу Агнес, чтобы поискала тщательнее.

Между тем меня беспокоил еще один вопрос.

— Но ведь эти заявления — будто я неоднократно платила этому человеку — это же все несерьезно? Я невиновна — по той простой причине, что у меня нет мотива. С чего бы мне желать зла Роуз или ее семье? Это абсурд. Малышку все обожали, а я всегда приносила ей подарки.

— Да, мне говорили.

— А вот у Шлуттерхозе с женой наверняка был мотив. Например, если они где-то читали о выставке Неда, то могли подумать — не разбираясь в таких делах, — что художник, о котором пишут в газетах, непременно богат. А как проще всего выманить у него деньги? Выкрасть его дочь! И зачем мне требовать выкуп? Я гораздо состоятельнее Гиллеспи, полиции это должно быть известно. Разве не очевидно, что у меня нет ни малейшего мотива, зато у этих людей он определенно есть?

— Беда в том, — сказал Каски, — что в Шотландии судебной системе плевать на мотивы. Полицию и прокурора не интересуют никакие «почему», мисс Бакстер. Они хотят знать одно — «кто?».

Я с досадой вздохнула.

— Кстати, — продолжал Каски, — я пытаюсь разобраться с несчастным случаем на Сент-Джордж-роуд, в который попал Шлуттерхозе сразу после того, как похитил девочку. Грант и прокурор ему не верят, но я сомневаюсь… и хочу еще поговорить со свидетелями. Нужно выяснить, что именно произошло в тот день. Пока у меня все, кроме… — Он поморщился. — Простите, боюсь огорчить вас еще сильнее, но я должен сообщить, что сегодня хоронят Роуз.

Конечно, новость была ожидаема, и все равно у меня потемнело в глазах и пересохло в горле.

— Пожалуй, какое-то время вам лучше не брать в руки газет, — сказал Каски. — Даже если они попадут к вам в камеру. Читать о похоронах может быть… болезненно.

Надзирательницы иногда отдавали Каллен ненужные газеты, и, разумеется, через несколько дней у нее оказался пятничный выпуск «Глазго геральд». Она спрятала его под кроватью, видимо, чтобы пощадить мои чувства. Некоторое время я следовала советам Каски, но, поддавшись искушению, заглянула в газету.

Главная новость дня — «Похороны Роуз Гиллеспи» — занимала почти четверть страницы. Подзаголовок был цитатой из песни: «Колокола, потише, крепом укрыта дверь». После краткого вступления в статье говорилось, что нет зрелища печальнее, чем крошечный белый гробик в руках скорбящего отца. Нед сам перенес гробик — наверняка легкий, как пушинка, — из дома на катафалк, а из катафалка — к могиле. По словам автора, художник надел темный костюм, перчатки цвета слоновой кости и белую креповую повязку на руку. Нед не признавал условностей в одежде, и, насколько мне известно, у него не было белых перчаток; видимо, он не нашел в себе силы противостоять Элспет. А может, наоборот, внешние атрибуты горя, переживаемого глубоко внутри, стали для него прощальным символом любви и нежности к дочери.

Девочку похоронили на кладбище Лэмхилл. Надгробие было скромным: надпись и высеченное в камне изображение розы. Мать девочки, миссис Энни Гиллеспи, положила на крышку гроба букетик бледных тепличных цветов. Взявшись за руки, родители наблюдали, как гроб опускают в землю. Миссис Элспет Гиллеспи, бабушка Роуз, безутешно рыдала; ее успокаивали многочисленные друзья. Автор отметил, что Сибил, сестра покойной, отсутствовала, так как «проходит лечение в приюте», после того как «пострадала при пожаре». Из близких к семье источников стало известно, что она знает о смерти Роуз и проводит время в молитвах или за пианино, играя гимны в память о погибшей сестре.

Все это время мать девочки не проронила ни слезинки и разрыдалась только после погребения. Мистер Гиллеспи помог жене дойти до траурного экипажа, а Энни поддержала мужа, когда он споткнулся. Судя по всему, писал автор статьи, Гиллеспи были очень близки и стали друг другу опорой после ужасной трагедии.

Каски оказался прав: чтение разбередило мне душу. В ту ночь я не сомкнула глаз, как никогда остро ощущая свое одиночество. Меня одолевали воспоминания о похожем событии, которое произошло много лет назад, — похоронах моей матери. Бедняжка всегда была слаба здоровьем и умерла, судя по симптомам, от ботулизма, угостившись прошлогодней консервированной спаржей. Мне было четырнадцать, и я потеряла голову от горя. Утром в день похорон я почувствовала, что осталась одна на всем белом свете. Думаю, тетушка Мириам — незамужняя сестра матери — страдала не меньше моего, но ради меня скрывала свои переживания. Прежде чем сесть в повозку, она дала мне какую-то нюхательную соль, от которой я впала в странную эйфорию.

Несколькими годами раньше мать рассталась с Рэмзи, и он уехал в Шотландию. Тетушка Мириам написала ему письмо, где сообщила о смерти его жены и пригласила на похороны, но, как водится, ответа не последовало. Пока наш экипаж медленно ехал по Суэйнс-лейн, я нервно гадала, приедет ли отчим, и с огромным облегчением разглядела его в толпе людей в черном у ворот кладбища.

При встрече Рэмзи снял свой цилиндр и, стиснув мое плечо, пробормотал соболезнования. Я молча разглядывала его: седина на висках, желтоватые белки глаз, восковая бледность кожи. Пока тетушка Мириам что-то тихо говорила отчиму, он сосредоточенно пытался водрузить цилиндр на голову, вертя его так и эдак, чтобы пристроить поудобнее. Теперь я понимаю, что он просто хотел чем-нибудь занять руки.

У могилы я встала рядом с Рэмзи. Наши рукава соприкасались, и я ждала, что сейчас он возьмет меня за руку, а когда не взял, я по детской наивности решила, что, видимо, подобный жест неуместен на похоронах. Словно загипнотизированная, я смотрела на полированный деревянный гроб — не лопнут ли тонкие веревки под его весом, — а потом с ужасом осознала, что под прибитой гвоздями крышкой лежит тело моей матери. Дождя не было несколько дней, земля была рыхлой и сухой, словно пыль.

Мир казался таким хрупким и ненадежным. Когда начали опускать гроб, все поплыло у меня перед глазами. Пронзительно запахло ранней сиренью, и я представила, будто сейчас потеряю сознание и упаду в могилу.

Я думала, что после смерти матери поеду с Рэмзи в Шотландию, ведь мне было еще рано жить одной. Однако после похорон выяснилось, что он договорился поселить меня в Лондоне, у тети. В тот же вечер отчим отвез меня в своем экипаже на Итон-сквер, но не зашел в дом, торопясь на какую-то встречу. Спустя несколько дней в скромное тетушкино жилище перевезли мои вещи. У отчима были родственники на юге, которые время от времени вспоминали обо мне и звали в гости. Впрочем, я принадлежала к клану Далримпл весьма условно: между нами не было кровного родства, к тому же брак Рэмзи и моей матери распался, и постепенно приглашения сошли на нет. Отчим далеко не всегда присутствовал на семейных торжествах, и до моего приезда в Шотландию в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году мы виделись трижды: на крещении, на свадьбе и на похоронах — по одному разу на каждой из церемоний.

Я всегда считала, что в жизни не чувствовала себя такой никчемной и заброшенной, как после смерти матери, когда Рэмзи отказался забирать меня в Шотландию. Однако после похорон Роуз я погрузилась в беспросветную тоску, какой никогда прежде не испытывала.

Тем не менее я хотела бы прояснить в своих мемуарах один важный вопрос. Находясь в тюрьме, я не имела возможности отвечать на все, что публикуют в прессе, и в результате обо мне распространялись разнообразные слухи, которые некому было опровергнуть. В газетах писали, что я пыталась свести счеты с жизнью вскоре после похорон, однако это неправда. Хотя на той неделе я действительно получила небольшую травму, кровоподтеки на шее, послужившие поводом для сплетен, имели вполне обыденное происхождение. Однажды вечером у дверного окошка появилась миссис Фи с письмом в руках. Вскочив с кровати, я бросилась к двери и впопыхах запуталась ногой в одеяле. От неожиданности я даже не успела выставить вперед руки и с размаху упала на трехногий табурет. Основной удар — краем табурета — пришелся на шею, на которой тут же вздулся синяк. Банальная, хоть и болезненная случайность — а вовсе не попытка удавиться или повеситься, как возомнили газетчики.

* * *

Полагаю, мне также стоит упомянуть об анонимной переписке, напечатанной в «Норт бритиш дейли мейл». В свое время эти письма наделали шуму, и если вы были в Глазго той зимой, то наверняка помните эту историю, а может, слышали о ней от родителей. Первое письмо в редакцию пришло в начале декабря, и газета опубликовала его на следующий день. Разумеется, обратный адрес на конверте отсутствовал, однако характерный штамп указывал на то, что послание отправили из Венеции. Судя по грамотности, английский язык был для автора родным. Автор не называл своего имени и подписывался просто «искренне ваш». Искренне Ваш якобы был другом Кеннета Гиллеспи, брата Неда, исчезнувшего из Глазго прошлой осенью.

Впервые я узнала о письме от Каски, который навестил меня на следующий день после выхода газеты. По его мнению, послание сочинил какой-то бедолага, жаждущий прославиться любой ценой. Громкие судебные дела часто возбуждают интерес всяких полоумных типов. Здравомыслящий редактор отправил бы подобный сомнительный материал в корзину для бумаг, однако глава этого издания, мистер Росс, решил обнародовать излияния анонима. Когда я удивилась, что письмо пришло из дальних краев, Каски напомнил, что англичане, пребывая за границей, нередко выписывают газеты с родины; да и не исключено, что предстоящий процесс упоминался в итальянской прессе (куда более разумной и умеренной, чем британская).

Возможно, Искренне Ваш затосковал вдали от дома, в суматошном городе среди каналов и вездесущих туристов. Я представила, как он расхаживает по своей комнате, разглядывает пятна сырости на штукатурке или слушает плеск воды у подоконника. Даже если он и обзавелся друзьями в Венеции, в чужом городе трудно избежать одиночества — ведь нельзя слишком часто ходить в гости, чтобы не показаться назойливым. Наверняка часы уединения он проводил в церквях и галереях, на площади Святого Марка, в Ка д’Оро и так далее, и вдруг — возможно, в газете, которую ему прислали с родины, — прочел о деле Гиллеспи и решил разнообразить себе жизнь, устроив небольшой переполох.

По крайней мере, таким я представляла себе Искренне Вашего.

У меня не сохранился тот выпуск «Норт бритиш дейли мейл» (Сара почему-то не нашла в библиотеке ни одного экземпляра), однако я примерно помню содержание первого письма. Для начала Искренне Ваш заявлял, что пишет от имени Кеннета Гиллеспи из Вудсайда, Глазго, брата художника Неда и дяди Роуз Гиллеспи — пропавшей девочки, чье тело только недавно обнаружили. Кеннет всей душой стремится в Шотландию, чтобы помочь семье в тяжелые времена, но по причинам, о которых автор умолчал, это невозможно — ни сейчас, ни в обозримом будущем.

Кеннет якобы поведал Искренне Вашему, что хорошо знаком с дамой, арестованной в связи с исчезновением его племянницы. Они с Гарриет Бакстер, говорится в письме, сблизились летом, во время Международной выставки, на почве увлечения театром. Мисс Бакстер часто отдавала юноше свои билеты, если не могла пойти на спектакль. Осенью, когда Кеннет рассказал ей о некоторой неудовлетворенности своим положением в Глазго, дама, будучи финансово независимой, посоветовала ему уехать из города и начать новую жизнь в Венеции. Более того, в порыве щедрости она оплатила его путешествие и снабдила суммой, способной покрыть расходы в первые несколько месяцев за границей. Хотя поначалу Кеннет объяснял подобное вмешательство исключительно добротой мисс Бакстер, позднее — особенно ввиду последних событий — он начал сомневаться в ее благих намерениях и задумался, для чего ей понадобилось спровадить его из города. В чем именно заключались ее загадочные мотивы, автор не уточнил.

Кажется, в конце письма Искренне Ваш заверил семью Гиллеспи, что Кеннет пребывает в добром здравии, и умолял понять и простить молодого человека за то, что тот не может вернуться домой.

Несмотря на слухи, будто бы Кеннет сам написал или продиктовал это письмо, я полагаю, оно было составлено на основании газетных новостей. Любовь к театру автор выдумал, хотя и не вполне промахнулся: я раз-другой отдавала Кеннету билеты в «Принцес», но не более того. Все остальное было несусветной чушью, к несчастью, опасной из-за своей двусмысленности. Когда я выразила беспокойство, Каски сказал, что прокурор не будет опираться в суде на анонимное послание.

— Такое письмо может послать любой дурак. Зря его вообще опубликовали.

— По-вашему, о нем забудут ко дню суда?

Уголки рта у Каски чуть заметно опустились.

— Будем надеяться.

Разумеется, помимо прокурора меня волновали Гиллеспи. Они наверняка прочтут «Мейл», ведь Элспет покупала любимую газету каждый день. И действительно, когда в дверное окошко нам передали вечернюю почту, там оказался конверт от Неда — первая весточка от него после злосчастного свидания. При виде знакомого почерка у меня замерло сердце. Мне отчаянно хотелось прочесть письмо без свидетелей, но Каллен и Малгрю играли рядом в карты, дверь была заперта, и кто знает, сколько бы еще пришлось ждать уединения. Итак, я устроилась у себя на кровати и открыла конверт. Письмо хранится у меня по сей день, и потому я привожу его слово в слово:

«Дорогая Гарриет, что за ужасное время! Я не знаю, что думать. Не знаю, что писать. Едва мы оправились от одного страшного удара, как за ним последовал новый. Чего только мы не наслушались; вообразить не могу, чтобы хоть малая толика этих россказней оказалась правдой. Энни без конца вспоминает те дни, когда мы познакомились с Вами два года назад, — во всех подробностях, вплоть до малейшей реплики. Пока у нее нет оснований считать Вас виновной, но такое ощущение, что она упорно ищет доказательства Вашей изначальной злонамеренности. Они постоянно пререкаются на эту тему с моей матерью. Мама никогда не забудет, как Вы спасли ей жизнь на Бьюкенен-стрит. Она перечисляет Энни все Ваши добрые дела и настаивает, что Вы — милосердная душа, сущий ангел, или во всяком случае обладаете добрым и искренним сердцем.

С надеждой и сочувствием, Нед».

Гарриет, сомнительное письмо в «Мейл» окончательно сбило нас с толку. На этой неделе мне обещали его показать, чтобы я мог опознать почерк брата. Энни уверена, что именно он написал письмо. Сегодня она рассказала мне все, что вам обеим о нем известно. Стоит ли говорить, как я потрясен. Впрочем, тут у Энни нет повода Вас осуждать. Даже она согласна, что прошлым летом Вы совершили настоящее чудо: избавили нас от массы хлопот, а Кеннета — от серьезных неприятностей. Жаль, что тогда меня никто не посвятил в эту историю. Разумеется, моя мать ни о чем не подозревает, и мы не собираемся открывать ей глаза — это ее убьет. Спасибо, что все это время Вы бережно хранили тайну.

Как бы то ни было, нам посоветовали не слать Вам писем, и сейчас я пишу Вам в первый и в последний раз. Мать тоже не будет поддерживать с Вами переписку и просит передать, что непременно общалась бы с Вами, если бы не эти назойливые адвокаты. Они настаивают, чтобы и Вы нам больше не писали. Сожалею, но, судя по всему, у нас нет выбора. Надеюсь, Вы дождетесь суда в добром здравии, а тогда — чему быть, того не миновать.

После долгих обсуждений мы решили забрать Сибил домой. Мы хотим жить одной семьей, и я уверен, мы сможем позаботиться о ней, несмотря на ее слабый рассудок. Доктора в один голос твердят, что мы чересчур торопимся; они хотят как лучше, но мы прекратили платить приюту, и скоро они перестанут сопротивляться. Собственно, мы намерены забрать Сибил сегодня, чтобы ее не перевели в отделение для неимущих.

Гарриет, мать просит меня передать, что она молится за Вас. Мейбл и Уолтер возвращаются в Глазго через неделю-другую.

Что до меня, думаю, что мы не зря доверяли Вам и принимали как друга. Хочется верить, что Вы не сделали ничего дурного. Мне горько сознавать, что Вас держат в этом кошмарном заведении. Вы всегда казались сильной и мужественной, но любому, кто знает Вас близко, ясно: за внешней бравадой кроется чувствительная, ранимая натура. Помните, Гарриет, на Вашей стороне презумпция невиновности. Надеюсь, худшие опасения Энни не оправдаются, и настоящие преступники будут осуждены (полагаю, так и будет, судя по количеству улик).

Да укрепит Господь нашу веру в Вас, да поможет он Вам восстановить свое доброе имя и выйти на свободу.

Я положила письмо в конверт, забралась под одеяло и стала гадать, что же имел в виду Нед. Неужели отныне надзиратели будут уничтожать мои письма к Гиллеспи? Мысль о том, что связь между нами оборвется, приводила меня в ужас, ведь пока мы переписывались, я как будто оставалась им не чужой. До суда еще несколько месяцев, и все это время мне предстоит провести в разлуке с друзьями. Только я начала во всей полноте осознавать мрачную перспективу, как дверь открылась, и в камеру заглянула миссис Фи.

— Бакстер, к вам пришли.

Это был Каски — как ни странно, уже второй день подряд. Он еще сильнее сутулился и хмурил кустистые брови.

— Что случилось, мистер Каски?

Он цокнул языком и серьезно посмотрел на меня.

— Я только что говорил с инспектором Грантом. Вам известно, что полиция пытается установить связь между вами и Шлуттерхозе?

Я кивнула.

— Они кое-что раскопали — о чем упорно молчали немец с женой. Пожалуй, теперь многое прояснилось, и с вашей стороны придраться не к чему — однако для нас это скорее вредно, чем полезно.

— И что же это?

— Вы вряд ли знаете, но Белль уже несколько лет носит фамилию мужа. И, разумеется, до замужества она носила девичью фамилию — Смит.

— И? — с интересом спросила я.

— Она вам о чем-нибудь говорит?

На миг задумавшись, я покачала головой.

— Полагаю, у меня бывали знакомые Смиты. Это очень распространенная фамилия.

— Верно, и, видимо, именно поэтому полиции так долго не удавалось обнаружить эту связь. Что вы скажете о Кристине Смит?

— Кристина? Горничная? Она работала у Неда и Энни. Припоминаю… Ее уволили. Очень хорошенькая, но, на мой взгляд, непутевая.

— Да, она. Оказывается, у Кристины есть сестра — Белль Шлуттерхозе. Точнее, сводная сестра, но это неважно — отец у них общий.

Я в недоумении уставилась на Каски. Он продолжал:

— Вот почему Шлуттерхозе толком не объясняли, откуда вас знают. Думаю, они выгораживали сестру Белль, боясь, что ее арестуют.

Каски уныло посмотрел на меня.

— Но мистер Каски, разве это не хорошая новость? Теперь понятно, почему они выбрали меня своей жертвой — слышали обо мне от Кристины. Мы с ней часто виделись, когда я приходила к Гиллеспи.

Каски нервно почесал запястье.

— Не все так просто.

— Что вы имеете в виду?

— Вчера полиция задержала Кристину, а наутро выпустила, не предъявив обвинений. Девица оказалась весьма болтливой, судить ее особо не за что — по ее словам, она всего лишь устроила своей сестре и ее мужу встречу с вами. Инспектор Грант очень доволен собой. Говорит, как свидетель она гораздо полезнее, чем как обвиняемая.

— Интересно, почему.

Каски опустил глаза и помолчал.

— Похоже, она знает о вас больше, чем Шлуттерхозе или его жена, — что вполне логично. Вы ведь общались, когда бывали у Гиллеспи?

— Не более, чем обычно общаются с горничной. Я пару раз сталкивалась с ней на улице.

— По словам Гранта, Кристина весьма убедительна. Она утверждает, что после ее увольнения вы стали близкими подругами.

— Боже милостивый!

— Говорит, когда вы решили похитить Роуз, то спросили ее, нет ли у нее на примете шустрых ребят. Поскольку ее сестра и зять нуждались в деньгах, Кристина организовала ваше знакомство.

— И она думает, кто-нибудь поверит в эти басни?

— Видимо, да. Более того, она заявляет — помните, это только ее домыслы, — что знает точно, зачем вы похитили Роуз Гиллеспи.

Я едва не рассмеялась.

— Правда? И зачем же?

Каски посмотрел мне прямо в глаза.

— Увы, Грант морочит голову, размахивая морковкой у меня перед носом, но до конца все не рассказывает. Если они выставят Кристину свидетелем, это серьезно усложнит нам жизнь. Нам придется как можно тщательнее продумать линию защиты.

— Простите, мистер Каски, я полагала, вы изначально стремились ее продумать.

Мне стало душно, и я шагнула к окну. Внезапно комната покачнулась у меня перед глазами — видимо, я слишком резко встала. Кровь прилила к голове; чтобы не потерять сознание, мне пришлось упасть на колени и наклониться вперед, как мусульманин в намазе.

 

18

Вокруг моего процесса поднялся такой ажиотаж, что дело передали в Высший уголовный суд в Эдинбурге. Со дня моего ареста газетчики жадно хватались за любую сплетню, бесстыдно публикуя самые нелепые и грязные инсинуации. Например, будто я, Гарриет Бакстер, единолично положила начало «белому рабству»; будто Шлуттерхозе был не только моим мальчиком на побегушках, но и любовником; будто мы задушили Роуз за попытку вырваться из наших когтей, изувечили ее тело и нанесли на него сатанинские символы. Поразительно, до каких гнусностей способна опуститься пресса.

Суд назначили на четверг, четвертое марта тысяча восемьсот восемьдесят девятого года. Меня решили перевезти из Глазго в Эдинбург утренним поездом, а на вокзал доставить в обычном кэбе. Предполагалось, что эти меры предосторожности помогут не привлекать лишнего внимания. Так и случилось — холодным утром понедельника, когда мы выехали за ворота Дьюк-стрит, обошлось без разгневанной толпы.

Меня сопровождали три надзирателя: миссис Фи и двое мужчин. Все они были в цивильной одежде, и мы пересекли оживленную привокзальную площадь инкогнито, под видом четверых приятелей, собравшихся в «Старый дымокур». Поезд уже поджидал на платформе; для нас был зарезервирован весь первый вагон. Я думала, меня отправят вместе с Белль, но, видимо, опасаясь, что при встрече мы тотчас вцепимся друг другу в волосы, полиция вновь изолировала меня от «подельницы». На этой неделе ее с мужем должны были перевести в тюрьму Калтон-хилл. Конечно, нам предстояло увидеться на суде — правда, не впервые: мне довелось лицезреть парочку в феврале, на первом заседании. К тому времени, часами сидя в камере без дела, я мысленно рисовала образ супругов Шлуттерхозе, постепенно добавляя все более неестественные черты, пока оба почти не утратили человеческий облик. Я представляла их грязными, уродливыми тварями, с желтыми клыками и отвисшими челюстями, однако в суде шерифа с удивлением обнаружила, насколько они на самом деле непримечательны. Когда меня привели в зал, похитители уже сидели на скамье подсудимых. Оба выглядели заурядными до оскомины: Белль оказалась щуплой и смазливой — правда, губы у нее были тоньше, а лицо грубее, чем у сестры; одевалась она бедно, но чисто. Шлуттерхозе был грузен, усат и растрепан, с квадратной челюстью и глубоко посаженными глазами, и чем-то напоминал монстра Франкенштейна — хотя, возможно, у меня излишне разыгралось воображение.

Цель первого заседания — убедиться, что стороны готовы к судопроизводству, а потому слушание продлилось не более десяти минут. Все шло своим чередом, но, когда нас уже собирались отпустить, Белль ни с того ни с сего плюнула мне в лицо и разразилась отборной бранью, а Шлуттерхозе поднес руку к горлу и угрожающе замахал на меня. К счастью, вмешалась охрана и увела парочку прочь.

Такая злоба со стороны совершенно незнакомых людей огорошила меня. Быть может, они хотели произвести впечатление на шерифа, но не преуспели: Спенс покачал головой, собирая бумаги; наверняка подобная сцена была ему не в новинку. На мой взгляд, никто не способен все время притворяться. Спенс не хуже меня понимал, что в тот день парочка показала свое истинное лицо, уронив маску благопристойности. Интересно, как они будут вести себя в Высшем суде, перед присяжными, газетчиками и публикой, и перед председателем — лордом Кинберви.

Из всей поездки я помню только ужасный холод в купе. Надзиратели неотлучно были рядом, но все время тихо переговаривались между собой, оставив меня наедине с тяжелыми мыслями. В Эдинбург мы прибыли около полудня, затем пересели в кэб и доехали до Риджент-роуд. Издалека Калтон-хилл напоминал дворец. Едва ли найдется еще одна тюрьма, расположенная в столь живописном месте: казалось, я прибыла в свои личные Афины, как полагается, с Парфеноном. Увы, изнутри тюрьма, мягко говоря, не соответствовала внешнему размаху. По сырой камере гуляли сквозняки. Я находилась там одна, в полной изоляции от других заключенных. Впрочем, в Калтон-хилл обнаружились свои преимущества. Днем и ночью внизу сновали поезда, и в беспрерывном стуке колес было что-то умиротворяющее; из окна открывался великолепный вид на город. Чтобы заглянуть в крошечное окошко, приходилось изо всех сил вытягивать шею, однако ради грандиозной панорамы стоило постараться, а суровый пейзаж казался вполне уместным для такого случая.

* * *

В среду утром мне сообщили, что Каски уже в Эдинбурге и хочет меня видеть. Он привел с собой Мьюрхеда Макдональда, молодого, подающего надежды адвоката, которому предстояло защищать меня в суде. По правде говоря, я предпочла бы председателя палаты адвокатов, но, к сожалению, он был занят. Признаюсь, при виде юного Макдональда я загрустила: не верилось, что в свои двадцать восемь он осилит дело такой сложности. Адвокат был приземист и румян, с мелкими чертами лица и приплюснутым носом, почти без шеи, зато с большими оттопыренными ушами. Во всем его облике было что-то гномье. До этого Каски отрекомендовал Мьюрхеда в свойственной ему сдержанной манере — как лучшего среди начинающих адвокатов, обладающего острым умом и неунывающим характером, полезными в таком деле. Однако мне он казался неоперившимся юнцом, и я сомневалась, хватит ли у него опыта, чтобы тягаться с верховной властью. Обвинение возглавлял Джеймс Эйчисон — помощник генерального прокурора, известный своей звериной хваткой и артистизмом. Каллен и прочие обитатели Дьюк-стрит, не чуждые театру, не раз разыгрывали сцены, подражая его эффектной жестикуляции. Ходили слухи, что Эйчисон искусно манипулирует присяжными, не брезгуя нечестными методами.

— Вы знакомы с Эйчисоном, мистер Макдональд? — спросила я. — Сталкивались с ним в суде?

— Пока нет, — ответил адвокат неожиданно приятным густым голосом. — Но несколько раз наблюдал его в деле. Не волнуйтесь, мисс Бакстер, я осознаю силу противника. — Он потер руки, словно в предвкушении боксерского раунда.

— Если бы только Эйчисон, — сказал Каски. — Не забывайте о Прингле.

Шлуттерхозе, Белль и я обвинялись совместно, но у пары был собственный адвокат, назначенный судом, — некий Чарльз Прингль, отнюдь не намеревавшийся сотрудничать с моей защитой. По словам Каски, ввиду тяжести улик против похитителей Прингль едва ли мог рассчитывать на их оправдание, а потому прикладывал все силы, чтобы очернить меня, а своих подопечных изобразить невинными марионетками и вызвать к ним сочувствие в надежде, что присяжные порекомендуют смягчить приговор.

— Прингль непременно будет ставить нам палки в колеса, — продолжал Каски. — Готов спорить, он представит своих клиентов вашими наемными куклами, этакими дрессированными шимпанзе, выделывающими сальто по вашему щелчку.

— Именно так, — согласился Макдональд. — Впрочем, нам повезло с обвинительным актом.

— В каком смысле? — спросила я.

— Видите ли, мисс Бакстер, ваша фамилия фигурирует в списке обвиняемых последней. Первым идет Шлуттерхозе, затем его жена, затем вы. А значит, когда Эйчисон представит свидетелей обвинения, Прингль будет проводить перекрестный допрос первым, а я вступлю потом.

— Не уверена, что поняла вас, мистер Макдональд.

— Я буду допрашивать свидетелей последним, а значит, смогу опровергнуть любые инсинуации Прингля.

— Если все пойдет как надо, — добавил Каски.

Его младший коллега рассмеялся и хлопнул себя по бедрам.

— А как же иначе, сэр?!

После не в меру осторожного Каски мой новый адвокат был словно глоток свежего воздуха. От него даже пахло свежестью, как от только что выстиранного белья. Каски, в свою очередь, не упускал случая вылить собеседнику на голову ушат холодной воды. Однако меня волновал еще один вопрос.

— Мистер Макдональд, как я понимаю, обычно подобные процессы начинаются в понедельник. Почему же сейчас выбрали четверг?

Адвокат спокойно пожал плечами.

— Нет никакой разницы.

— Судебный секретарь настаивает, чтобы в субботу мы закончили, — сказал Каски. — Таким образом, на все у нас три дня.

Макдональд улыбнулся.

— Понимаю ваши опасения, сэр. Трех дней нам хватит.

Конечно, меня радовал его оптимизм, и все же я боялась, что недостаток времени обернется против нас. Всего три дня на то, чтобы доказать мою невиновность, — и как минимум половина будет предоставлена прокурору! Трудно было поверить в успех.

Меня также тревожили некоторые свидетели обвинения. В начале февраля, впервые ознакомившись со списком свидетелей, я обнаружила фамилии одного-двух человек, у которых могли быть ко мне старые счеты.

— Не о чем беспокоиться, мисс Бакстер, — заверил адвокат. — При обсуждении вашего морального облика наши свидетели несомненно покажут, что вы искренний, добрый и отзывчивый человек. От прокурора тоже не должно быть сюрпризов: мистер Каски любезно позаботился о том, чтобы со всеми свидетелями провели «прелиминарный» — то есть, на вычурном юридическом языке, предварительный допрос.

— Этот вычурный язык оттачивался веками, — тихо заметил Каски, бросив взгляд на старые швейцарские часы.

Макдональд задумчиво посмотрел на него и спросил:

— Как по-вашему, сэр, стоит ли волноваться об анонимных письмах в газете?

Каски помрачнел.

— Разумеется, письма в суде цитировать не станут, но присяжные наверняка о них наслышаны.

Его ответ не внушал оптимизма. После первого письма от «Искренне Вашего» газета «Норт бритиш дейли мейл» напечатала еще два. По-прежнему сохраняя анонимность, автор прозрачно намекал, будто бы он и есть не кто иной, как брат Неда, и владеет информацией, способной пролить свет на мое дело. Полиция отправила в Италию сотрудника с заданием найти анонима и убедить его дать показания. Однако, проведя несколько недель в Венеции, детектив вернулся в Шотландию один. Кеннета не нашли, а поскольку процесс по закону должен был завершиться к определенной дате, пришлось назначить суд без него.

Третье письмо опубликовали в последнюю неделю февраля. В нем повторялись те же намеки. Увы, вся история не принесла практической пользы следствию, но бросила тень на мою репутацию.

— А дочка Гиллеспи, сэр? — спросил Макдональд. — Мне очень интересно ваше мнение, сэр. Как вы считаете, ее тоже вызовут в суд?

Он имел в виду бедняжку Сибил, которая тоже попала в список свидетелей обвинения. В декабре Неду и Энни удалось забрать ее домой, и, поскольку девочка уже не числилась пациенткой приюта для умалишенных, она считалась вменяемой и могла давать показания. При обычных обстоятельствах Сибил была бы главным свидетелем, ведь она находилась в сквере за миг до исчезновения Роуз и, предположительно, разговаривала с сообщницей похитителя. Однако мне дали понять, что Сибил по-прежнему ведет себя непредсказуемо и ее вызовут только в крайнем случае.

— Ее могут вызвать, — ответил Каски. — Такие эффектные выходки как раз в стиле Эйчисона. Да, это небезопасно — девочка крайне неуравновешенна. Но гораздо больше меня волнует сестра Белль.

Мы знали, что Кристина Смит наговорила прокурору всякой ахинеи. Например — это представляло особенный интерес для обвинения, — что она устроила мое знакомство с похитителями.

— Практически вся линия обвинения построена на этом так называемом факте, — сказал Макдональд. — Это коронный номер Эйчисона. Чтобы опровергнуть домыслы Кристины, необходимо показать, что ей нельзя верить. Мы знаем, что Гиллеспи ее уволили. Соседка снизу охотно подтвердит, что неоднократно видела девушку выходящей из вудсайдских трактиров — как раз в те дни, когда Кристина якобы отправлялась в прачечную. — Он ободряюще улыбнулся. — Присяжным это не понравится, мисс Бакстер, значит, мы поставим под сомнение ее репутацию.

— По крайней мере, будем надеяться, — добавил Каски.

Заявление Кристины, будто бы это она свела меня с сестрой и немцем, — полный абсурд. Впрочем, для вас это не новость, если вам попадался в руки опус мистера Кемпа. Сплошное вранье, от начала до конца! Мы с Кристиной были едва знакомы. Между нами не существовало ни дружеских, ни близких отношений, которые приписал нам Кемп. Полагаю, сейчас мисс Смит за семьдесят; она помоложе меня, но все же в преклонном возрасте и, похоже, выжила из ума: иначе я не могу объяснить весь этот вздор, который несчастная наплела Кемпу, когда он ездил к ней в Ливерпуль прошлым летом (судя по всему, она давно там живет). В любом случае Кемпу должно быть стыдно — он не только донимал расспросами слабоумную пожилую женщину, но еще и обнародовал ее бессвязные излияния, выдав их за факты.

* * *

Рано утром во вторник меня вывели из камеры на задний двор тюрьмы Калтон-хилл. Там стоял очередной «гроб на колесах» (правда, у столичного фургона полировка была новее и эмблемы наряднее). Меня заперли в нем с миссис Фи, а двое полицейских тряслись на подножке всю дорогу по Норт-бридж и Хай-стрит.

Шумиха вокруг моего процесса не утихала, и на Парламент-сквер, куда публику пускали с девяти утра, ожидалось столпотворение. Позднее я узнала, что в тот день на площади собралось свыше двух тысяч человек. Люди начали стекаться к воротам уже в восемь часов утра. Приближаясь к зданию Высшего суда, фургон сотрясался от рокота голосов. Какой-то ненормальный тип, примерившись, запрыгнул на крышу возка: послышался глухой удар, и в потолочном окошке возникла ухмыляющаяся физиономия; тип просунул жирную руку в соседнее окошко, сорвал у меня с головы шляпу и вцепился в волосы. Я вскрикнула. Даже флегматичная миссис Фи на миг опешила, затем вскочила и принялась колотить по руке зонтиком, а полицейские стянули ненормального с крыши. Лошади резво цокали копытами, и вскоре гул толпы утих, фургон остановился, и двери открылись. Мы с миссис Фи проследовали в здание через боковой вход.

Другой полицейский повел нас по лестнице вниз, все глубже и глубже в недра здания Парламента. Наконец мы оказались у массивной двери с металлической калиткой и прошли через нее в подземелье, где располагалось полицейское отделение. Меня отвели в темную камеру с низким потолком, где оставили ждать под неусыпным наблюдением констебля Нейла.

В камере не было окон и газовых люстр, только камин и свечи. Когда дверь заперли, сразу стало душно, и, несмотря на мучительное беспокойство, я вскоре заклевала носом. Казалось, воздух томился в этой клетушке веками, и за это время его вдыхали и выдыхали десятки тысяч чахлых узников.

Миссис Фи потирала красные ладони. Мы с надзирательницей установили весьма сносные отношения. В начале февраля, когда мне предъявили официальное обвинение, она открылась с неожиданной стороны. Собственно, Фи вручила мне документ лично, зайдя в камеру.

При виде своей фамилии рядом с фамилиями супругов Шлуттерхозе я внезапно осознала, что попала в одну компанию с преступной парочкой и перед законом ничем от них не отличаюсь. Не скрою, от потрясения я сильно упала духом. Весь день Фи обращалась со мной очень бережно, хотя и дала понять, что дружить не намерена. В то утро, пока мы сидели в камере Парламента в ожидании суда, миссис Фи сунула мне в руки флакон нюхательной соли.

— Возьми, тебе пригодится.

К моему изумлению, у нее на щеке блеснула слеза.

Что до констебля Нейла, он почти не смотрел в мою сторону. Однажды, когда мне удалось перехватить его взгляд, он отвернулся и чуть заметно сдвинул брови, так что ремешок каски врезался в шею.

Мы ждали довольно долго; в коридоре слышались шаги, хлопали двери соседних кабинетов. «Видимо, похитителей тоже привезли сюда. Интересно, посадят ли их ко мне в камеру?» — думала я. В здании наверняка были отдельные комнаты для свидетелей. Быть может, в эту самую минуту Гиллеспи и все остальные сидели в такой комнате. Увы, мой отчим не смог вернуться в Шотландию. Из-за слабого здоровья ему пришлось остаться в Швейцарии на неопределенный срок: два врача из разных клиник написали адвокатам, что мистер Далримпл страдает анемией Аддисона, и ему строго-настрого запрещены путешествия.

Разумеется, я мечтала, чтобы Рэмзи выступил в мою защиту, к тому же отцовская поддержка придала бы мне сил. Однако приходилось смотреть на жизнь философски: нельзя же всегда получать, чего хочется. Именно эту мысль Рэмзи вдалбливал мне в голову все детство: «Нужно уметь уступать, Гарриет. Уступать». Другую свою присказку он обычно повторял перед каким-нибудь наказанием: «А сейчас мы применим санкции».

Наконец, прерывая мои бессвязные раздумья, в замке повернулся ключ, и дверь камеры отворилась. Я застыла, боясь дышать. Кто-то подал сигнал констеблю Нейлу, и тот кивнул и повернулся ко мне.

— Прошу, мэм. — Он указал на открытую дверь.

На миг я подумала, что не удержусь на ногах, и мне пришлось вставать, опираясь о стол. Миссис Фи пропустила меня в коридор, где стояли дежурные констебли с постными лицами. Констебль Нейл повел нас по тусклому проходу; миссис Фи и еще один полицейский держались позади. Мы шли быстро и вскоре оказались у подножия узкой огражденной лестницы с крутыми ступенями, побеленными стенами и открытым люком наверху. Дверца люка открывалась в огромный зал, набитый людьми, и оттуда доносились разные звуки: кашель, шарканье ног, возбужденное перекрикивание и гулкое эхо под высоким потолком. В голове роились странные, отчаянные мысли: грезилось, что я — оперная дива и мне предстоит выход на сцену в конце увертюры; ах, лучше бы мне танцевать в кордебалете! Ожидая, что у лестницы мы остановимся, я замедлила шаг, но констебль Нейл поднялся по стертым деревянным ступеням. Миссис Фи положила мне руку на поясницу и подтолкнула вперед, навстречу свету и голосам. На этой белой лестнице, видя перед собой лишь сапоги и широкую спину Нейла, я почувствовала себя как в ловушке, хотя не страдаю клаустрофобией. За констеблем ничего не было видно, но тут он шагнул в сторону, и я, моргая, прошла в дверцу люка. В лицо ударил прохладный сквозняк, и я с ужасом поняла, что выскочила в зал суда, как джинн из бутылки.

Зал разом умолк, со всех сторон ко мне обернулись любопытные лица. От ужаса у меня подогнулись колени, потемнело в глазах. Мне хотелось отвернуться, но Фи стояла за спиной, и я вынуждена была шагнуть на неожиданно короткую и узкую платформу, где уже находились Белль и Шлуттерхозе. К несчастью, нам предстояло сидеть на одной скамье. Избегая взглядов, я опустила голову, но спустя несколько минут смогла осмотреться.

Прямо передо мной и по правую руку сидели многочисленные адвокаты, все в черных мантиях. Сидя в своем гнезде, они галдели, словно стая грачей. Также в зале присутствовали три группы юридических представителей и множество их помощников. Чтобы избежать путаницы, я не буду перечислять имена и титулы всех адвокатов и уполномоченных, участвующих в деле (их список приведен в книге «Знаменитые судебные процессы»). Позвольте назвать вам только троих: знаменитого помощника генерального прокурора, мистера Джеймса Эйчисона — элегантного и рыжеволосого, с пронзительными зелеными глазами и маленькими, как у женщины, руками; мистера Чарльза Прингля — добродушного седого адвоката, назначенного судом защищать Шлуттерхозе и Белль; и моего собственного представителя — Мьюрхеда Макдональда.

Некоторое время мне не удавалось встретиться с ним взглядом; мой адвокат сосредоточенно рассматривал стол, на котором лежали собранные улики — мешок из-под муки, два массивных гроссбуха, различные бумаги, плоский камень и окровавленная куртка, а рядом — пара крошечных ботиночек и перламутровая подвеска, при виде которых у меня сжалось сердце: некогда их носила Роуз Гиллеспи. Я не раз касалась этой подвески и застегивала эти ботиночки. На столе они выглядели крошечными и невыносимо трогательными. У меня снова потемнело в глазах, но тут пристав воскликнул:

— Встать! Суд идет!

Все, включая меня, вскочили на ноги.

Гул голосов умолк, все взгляды обратились на платформу позади адвокатов, где только что появился судья, лорд Кинберви — внушительная фигура, облаченная в бело-красную мантию. Кивнув адвокатам, он занял свое место и посмотрел на скамью подсудимых. На миг его непроницаемый взгляд задержался на моем лице.

Пока заседание не открыли, я изучала балкон, выглядывая знакомые лица, и с неудовольствием обнаружила среди зрителей Мунго Финдли, того самого карикатуриста. Он сидел в третьем ряду с блокнотом в руке и, заметив меня, осклабился и помахал рукой. Большинство моих знакомых были свидетелями и не имели права находиться в зале до своего выступления. Впрочем, я ожидала увидеть Мейбл: она не попала в список свидетелей и могла наблюдать за процессом с самого начала. Основную массу зрителей составляли мужчины, однако, всматриваясь в редкие женские лица, я так и не нашла сестру Неда. Вероятно, она предпочла остаться с семьей в комнате ожидания и поддержать брата. Секретарь огласил список присяжных, и я украдкой взглянула в их сторону: пятнадцать добрых и верных мужчин из Эдинбурга. Моя судьба в их руках. Среди присяжных были торговец углем и крестьянин, коммивояжер, бакалейщик, торговец рыбой, клерк, шорник, проповедник, пивовар и разные ремесленники, все в своих лучших костюмах. Интересно, насколько благосклонными они будут к состоятельной женщине — и вдобавок англичанке?

Пока секретарь зачитывал обвинительный акт, я краем глаза посмотрела на Белль и Шлуттерхозе. Супруги демонстративно не замечали меня и замерли, держа голову прямо. К моему разочарованию, выглядели они вполне пристойно: опрятно одетые, причесанные и трезвые. Немец надел темную двубортную куртку с чистым воротником и манжетами, подстригся и сбрил усы. Белль, в сером закрытом платье, казалась чопорной дамой. На лицах обоих застыло бесхитростное, немного оскорбленное выражение; словом, ни один из них не напоминал похитителя или убийцу. Посторонний наблюдатель решил бы, что эти люди не способны даже выбранить ребенка, не говоря уж о том, чтобы похищать или убивать. Я опасалась, что честные присяжные примут их благопристойную маску за чистую монету.

Шлуттерхозе и Белль заявили суду о своей невиновности: неожиданное решение, которое их адвокаты наверняка сочли глупым, учитывая последующее заявление немца. По словам Каски, юрист не смог убедить супругов признать вину даже в менее серьезном преступлении — киднеппинге. Хотя Шлуттерхозе уже сознался, что похитил Роуз, он надеялся, что львиная доля ответственности падет на меня.

На следующий день «Глазго геральд» возвестил, что я была «бледна, но спокойна» и произнесла слово «невиновна» «тихим и безмятежным» голосом. Разумеется, я была бледна и, быть может, говорила тихо, но спокойствия и безмятежности мне недоставало. Нервы были натянуты до предела, в горле пересохло, ладони покрывал липкий пот. Более того, меня била мелкая дрожь — не только от страха, но и от холода: единственный камин в зале находился сбоку от места судьи, и я немилосердно мерзла. Однако, судя по всему, мне удалось скрыть тревогу, пусть и непреднамеренно.

В шотландском суде отсутствует вступительная речь, и по завершении предварительной процедуры мистер Эйчисон, прокурор, вызвал первого свидетеля, тем самым приступив к исполнению своей главной задачи — нарисовать как можно более мрачную картину событий.

Процесс начался.

 

19

Поскольку в ранее упомянутой серии «Знаменитые судебные процессы» приводится дословная стенограмма заседания, я опущу некоторые подробности и изложу самую суть, а также проясню некоторые спорные заявления, которые не имела возможности опровергнуть в то время.

Неизгладимое впечатление на зрителей произвели показания первого свидетеля, Джеймса О’Коннела — того самого посыльного, который обнаружил тело Роуз в лесу. Этот краснолицый напыщенный верзила чрезвычайно гордился своей ролью. Когда Эйчисон попросил его рассказать о событиях того дня, О’Коннел заявил, что обнаружил мешок, наполовину присыпанный рыхлой землей, на некотором расстоянии от дороги.

— Когда я его вытащил, оказалось, что внутри лежит ребенок… детское тело… В общем, кости ребенка. Думаю, мясо съели лисы или собаки, но скелет остался.

Его речь прервала поднявшаяся в зале неразбериха: послышался плач, надрывные крики, а женщина в верхнем ярусе потеряла сознание, и ее пришлось вынести.

Какой бы кошмарной ни была участь маленькой девочки, всеобщая истерика выглядела неуместной, ведь все без исключения присутствующие тысячу раз прочли об этих подробностях в газетах. Насколько я знала, никто из рыдающих не был лично знаком с Роуз или семьей Гиллеспи. Как позже заметил Каски, такой надрыв был крайне подозрителен. Некоторые юристы вполне способны подкупить некоторых зрителей, чтобы те во время выступления свидетелей изображали необходимые чувства — ужас, ярость или горе. Каски ни в коем случае не утверждал, что прокурор прибегнул к подобной тактике, однако отнесся с недоверием к бурной реакции зала.

Пока выносили женщину, упавшую без сознания, Эйчисон встал и, уперев пухлые руки в бока, обвел зал скорбным взглядом, понимающе кивая.

Когда порядок был восстановлен и прокурор закончил слушать О’Коннела, мистер Прингль приступил к перекрестному допросу. У него была несколько рассеянная манера говорить — не исключено, что притворная, но порой и впрямь казалось, что его мысли витают где-то далеко, а несколько раз он перепутал правовые нормы, дискредитировав себя еще сильнее. Видимо, к концу своей карьеры Прингль постепенно утрачивал живость ума. Однако довольно о нем; он не выяснил у О’Коннела ничего нового, и настала очередь моего защитника.

Когда Прингль поднялся, я сжала ладони, до боли в пальцах: только так мне удавалось сохранять самообладание. Макдональд сделал несколько шагов и застыл, поглаживая подбородок, как будто обдумывал нечто очень важное. Разговоры в зале стихли; публика терпеливо ждала. Вскоре я заволновалась, что коротышка-адвокат растерялся перед огромной аудиторией, но тут он сурово посмотрел на свидетеля и спросил почти обвинительным тоном:

— Мистер О’Коннел, что именно вы делали в лесу в тот день?

— Как я уже сказал, — несколько уязвленно ответил посыльный, — я… повиновался зову природы.

Макдональд с чуть заметным удивлением взглянул на присяжных.

— Разве не проще было удовлетворить зов природы у обочины? Ведь вы порядком прошагали от своего фургона до места погребения?

— Ну, вообще да. — О’Коннел натянул брюки повыше на обширный живот.

— Зачем же вы углубились в лес? Такое ощущение, что вы направились прямиком к яме — как будто знали, где она находится.

В зале повисла напряженная тишина; все до единого замерли в ожидании ответа. Интересно, к чему клонил Макдональд? Неужели он предполагал, что О’Коннел как-то причастен к смерти Роуз?

Посыльный порозовел.

— Что… что вы имеете в виду?

— Просто хочу узнать, зачем вы забрались так глубоко в лес, если легко могли облегчить свой мочевой пузырь за ближайшим деревом.

Свидетель что-то неразборчиво пробормотал.

— Простите? — Адвокат поднес руку к уху. — Пожалуйста, громче, сэр.

О’Коннел залился краской.

— Мой зов природы был посерьезнее, сэр. Поэтому я и ушел подальше от дороги. Мне хотелось покакать, извините за выражение.

Послышались сдавленные смешки. Некоторые дамы возмущенно поджали губы.

— Вот как? Приношу свои извинения. — Макдональд сделал шаг назад и добавил: — Копаться в этом я точно не намерен.

Смешки переросли в бесстыдный хохот, и Кинберви пришлось призвать зал к порядку.

Макдональд ничего не доказал и не опроверг, однако своим дебютным ходом развеселил безыскусную публику и, пожалуй, вызвал ее расположение. Благодаря ему многие почувствовали себя увереннее в суровой атмосфере Верховного суда и теперь ждали от молодого адвоката новых развлечений. Я надеялась, что такое начало пойдет нам на пользу.

Однако мое облегчение было недолгим. Кинберви с раздраженным видом смотрел в камин: ему не понравилось, что Макдональд играет на публику. Что до присяжных, кое-то из них улыбался, но остальные, подражая судье, сохраняли непроницаемое выражение лица. Внезапно я ощутила, что моя судьба целиком и полностью находится в руках этих мужчин.

После леденящего кровь рассказа О’Коннела, послужившего драматической завязкой, Эйчисон вызвал второго свидетеля, инспектора сыскной полиции Гранта, который изложил трагическую историю от начала до конца: исчезновение Роуз, бесплодные поиски, письмо с требованием выкупа, могила в лесу, окровавленная куртка с расчетным листком в кармане, героическое задержание Ганса и Белль, камень, найденный у них под окнами, признания обвиняемых, родственная связь между бывшей горничной Гиллеспи и Белль, сведения о моих расходах из банковской учетной книги и мой арест. Инспектор умудрился представить все так, словно каждый успешный шаг в расследовании был на его счету, и якобы со знанием дела рассуждал о событиях, в которых большую роль сыграл его коллега Стерлинг. Собственно, основное вмешательство Гранта состояло в том, чтобы прибрать к рукам это дело. Инспектор всегда казался мне самодовольным пронырой, и я была неприятно удивлена его авторитетом в глазах Эйчисона. К несчастью, благодаря уважительному отношению прокурора, показания Гранта выглядели правдоподобно, хотя кое в чем он солгал. К моему разочарованию, ни Прингль, ни Макдональд не изъявили желания подвергнуть его перекрестному допросу. За все это время инспектор даже не взглянул в мою сторону: полагаю, хотел, чтобы я почувствовала себя ничтожеством, не заслуживающим внимания. Покидая кафедру, он демонстративно ухмыльнулся.

Разумеется, суду предстояло еще заслушать заявления Шлуттерхозе и Белль. От мысли о том, какая омерзительная клевета там содержится, меня передернуло.

Между тем почти все утро первого дня заняла пикировка Эйчисона и Прингля. Прокурор утверждал, что Шлуттерхозе следует считать главным похитителем. Эйчисон вызвал множество свидетелей, которые видели немца в районе Вудлендс в день исчезновения Роуз. Например, миссис Мэри Артур с Уэст-Принцес-стрит наблюдала, как он, с девочкой на руках, бежал по дороге. По ее словам, Шлуттерхозе был пьян.

— Говорите, он был пьян? — напомнил Прингль, когда ему дали слово. — Почему вы так решили?

У миссис Артур сделалось такое лицо, словно она все познала в этой жизни.

— Я трижды была замужем, сэр, и трижды овдовела. Пьяного я отличаю с первого взгляда.

— Вы сказали, он плохо держался на ногах. Наблюдая за ним, вы беспокоились за ребенка?

— Мне было жаль малышку.

— Из-за того, что он может ее уронить?

— Да, но больше из-за того, что у нее плохой отец — мертвецки пьян средь бела дня. Какой позор!

Далее Эйчисон вызвал Роберта Диксона, бригадира с винокурни «Лох Катрин». Тот сообщил, что принял на работу Ганса Шлуттерхозе в первой половине тысяча восемьсот восемьдесят девятого года, примерно на два месяца. В среду, восьмого мая, Ганс явился на винокурню и сообщил, что получил наследство и хочет уволиться. Диксон и сам собирался выгнать Шлуттерхозе за то, что тот подворовывал и прогуливал работу, ссылаясь на болезнь. Бригадир не помнил, как обычно одевался Ганс, и не узнал коричневую куртку. Однако Томас Холланд, старший мастер пекарни «Деннистун», был уверен, что часто видел Шлуттерхозе в похожей одежде. Холланд подтвердил, что Ганс действительно работал у него в период, совпадающий с датами на расчетном листе, обнаруженном в кармане куртки. По его словам, немец произвел благоприятное первое впечатление, однако вскоре проявил себя не лучшим образом и был уволен по истечении трех недель, когда явился на работу пьяным и с опозданием. В этот момент Шлуттерхозе что-то пробормотал и сделал неприличный жест в адрес бывшего хозяина. Подозреваю, этим он отнюдь не расположил к себе присяжных.

Во время перекрестного допроса Прингль установил, что мешки для муки с мельницы Скотстун встречались в Глазго на каждом шагу, и это была его единственная вылазка в лагерь Эйчисона.

Грейс Ламонт, владелица прачечной, сообщила суду, что прошлой весной Белль Шлуттерхозе несколько месяцев работала у нее младшей прачкой, а в мае, якобы получив наследство, попросила расчет. Ламонт и сама была готова уволить помощницу, поскольку до нее дошли слухи, что у той есть другая работа.

В ответ Эйчисон поднял бровь.

— И какая же другая работа?

Ламонт поджала губы.

— Не хочу говорить, сэр.

— Прошу вас, мэм, постарайтесь сказать. Другая работа какого рода?

— Аморального, сэр.

Затем несколько виноторговцев и трактирщиков подтвердили, что Ганс и Белль — их постоянные клиенты. Парочка любила выпить и частенько оставалась без гроша в кармане, однако весной тысяча восемьсот восемьдесят девятого года у Шлуттерхозе появились деньги, которые они тратили направо и налево, до самого ареста, причем, судя по всему, не заработанные честным трудом.

Далее Эйчисон вызвал Томаса Уилки, дантиста с Сент-Джордж-роуд. В день исчезновения Роуз дантист услышал на улице шум и выглянул в окно. На дороге перед остановившейся конкой лежал мужчина, а рядом с ним — ребенок.

— Какой вывод вы сделали из увиденного? — спросил Эйчисон.

— Что произошел несчастный случай. Мужчину с девочкой сбили лошади.

— Вы можете описать девочку? Ее волосы? Одежду?

— Кажется, каштановые волосы и зеленое платье.

— Каштановые волосы и зеленое платье, так? Вы уверены? Не светлые волосы и голубое платье?

— Возможно, волосы у нее были русые, но платье точно зеленое.

— Вы узнаете человека, которого видели в тот день, здесь в суде?

Уилки повернулся к скамье подсудимых и уставился на Шлуттерхозе. Примерно через минуту он покачал головой.

— Не уверен. Телосложение совпадает, но у того мужчины были усы и одежда похуже. Этот человек на него не похож.

Эйчисон указал на Ганса пальцем.

— Вы не можете поклясться, что видели этого человека?

— Нет, сэр.

— А вы не заметили, девочка была в крови?

— Нет, сэр, не заметил.

Лицо прокурора оставалось непроницаемым, но чувствовалось, что он доволен. Сначала я удивилась, но затем осознала, как присяжные воспримут показания дантиста. От Каски я знала, что Прингль собирался привлечь свидетелей несчастного случая, которые видели кровь у девочки на голове. Поскольку линия обвинения основывалась на том, что смертельную рану Роуз нанесли позже и преднамеренно, вероятно, Эйчисон хотел поставить под сомнения показания свидетелей Прингля.

Следующим был Питер Керр, кэбмен, который подвозил Ганса и Роуз. По его словам, на вид девочка была в порядке, разве что хныкала, как случается с уставшими детьми, но потом задремала и умолкла. Он тоже не заметил крови ни на голове Роуз, ни на куртке Шлуттерхозе.

— Ни капли крови? — настаивал Эйчисон. — Никаких признаков травмы?

— Нет, сэр.

Все было ясно, однако Прингль снова спутал карты во время перекрестного допроса, когда Керр упомянул, что Шлуттерхозе был в темной одежде.

— Значит, в темной… — пробормотал Прингль. — А напомните-ка, где была его куртка?

— Как я уже сказал, он укутал в нее девочку.

— Укутал, говорите. Что именно? Ноги? Туловище?

— Скорее голову.

— Итак, голова была обернута темной курткой. Вы не допускаете, мистер Карр…

— Керр, сэр.

— О, простите, мистер Керр… Не допускаете ли вы, что при таких обстоятельствах вы могли просто не заметить кровь на голове ребенка?

— Да, мог и не заметить.

Слава богу, Нед и Энни отсутствовали при обсуждении душераздирающих подробностей. Однако, оглядев зал, я неожиданно увидела знакомое лицо: в заднем ряду балкона сидела Мейбл. Должно быть, она незаметно пришла во время утреннего заседания и сейчас, подавшись вперед, внимательно слушала показания Керра. Мейбл была все так же стройна и хороша и, если не выпячивала подбородок, не выглядела упрямой и задиристой. Когда кэбмен покинул кафедру, Мейбл посмотрела на скамью подсудимых, и наши взгляды встретились. Я боялась, что она отвернется, но нет — девушка едва заметно кивнула мне. Окрыленная, я кивнула в ответ: ведь если сестра Неда не утратила веру в меня, значит, и вся семья думает так же?

Усилием воли я перевела взгляд на кафедру свидетелей. Томас Дауни, владелец бара на Сент-Джордж-роуд, опознал пару подсудимых и подтвердил, что обслуживал их чуть позже полудня. Он не был с ними знаком, но запомнил их по количеству выпитого виски и эля, а также по характерному акценту немца. По словам Дауни, супруги Шлуттерхозе вышли из заведения навеселе, при этом Ганс был одет в такую же куртку, как та, что лежала на столе с уликами. Также Дауни видел, что вуаль на шляпке Белль была опущена. В ответ Эйчисон выразил удивление.

— Почему же вы тогда уверены, что с мистером Шлуттерхозе была его жена?

— Вуаль была короткая и полупрозрачная. И фигура у нее такая же тощая.

Эйчисон как будто задумался, а затем вперился в меня взглядом. Я вся сжалась от ужаса. Выдержав театральную паузу, он обратился к свидетелю:

— Как бы вы охарактеризовали фигуру мисс Бакстер?

Внезапно осознав намерение прокурора, я похолодела. Дауни оглядел меня и пожал плечами.

— Пожалуй, она стройная.

— Такая же стройная, как миссис Шлуттерхозе? И если да, могли бы вы назвать мисс Бакстер тощей?

— Мог бы, наверное.

— Итак — подумайте хорошенько — возможно ли, что в тот день в компании мистера Шлуттерхозе вы видели мисс Бакстер?

Дауни поморщился, но кивнул.

— Возможно.

Боже милостивый! Даже я, далекая от юриспруденции, понимала, к чему клонит Эйчисон. Он не просто хотел представить меня главной злоумышленницей, но еще и намекал, что я физически помогала Шлуттерхозе похитить дочь моих друзей — при том, что Энни наверняка подтвердит, что я провела с ней весь день до вечера. Я в ужасе обернулась к своим адвокатам: не застал ли их врасплох новый поворот. Каски сгорбился на стуле, прижав руку к губам, но Макдональд невозмутимо смотрел вперед, почесывая подбородок и зевая.

Только бы ему удалось исправить положение при перекрестном допросе! Однако впоследствии выяснилось, что удар достиг цели. Эйчисон заставил усомниться Дауни и, вероятно, присяжных, и теперь владелец бара заявлял, что дамой под вуалью могла быть любая из нас.

Впервые со дня ареста я допустила мысль, что мы проиграем процесс и я закончу жизнь на виселице. Наверное, удивительно, что за долгие месяцы в тюрьме я не задумывалась, что меня могут повесить, но ведь невинным свойственно не верить в худшее, и я не была исключением.

Следующая свидетельница Эйчисона дала столь же неопределенные показания. Мисс Флоренс Джонстон, пожилая вдова, проживающая в доме номер шестьдесят три по Уэст-Принцес-стрит, сообщила суду, что по обыкновению сидела у окна гостиной и в тот самый день видела на восточном углу Квинс-Кресент мужчину и женщину. Судя по всему, они ссорились между собой. Мисс Джонстон сразу узнала в Шлуттерхозе упомянутого мужчину.

— Это точно он, только теперь сбрил усы.

Что касается женщины, тут вдова колебалась.

— Да, лицо закрывала вуаль — правда, совсем тоненькая и прозрачная. Но я почти уверена, что это была та дама на скамье подсудимых.

Эйчисон хищно осклабился.

— Мэм, на скамье подсудимых две дамы. Которая из них? Пожалуйста, укажите. — Он снова по непонятной причине желал представить меня непосредственной участницей. Мисс Джонстон подняла руку и, к моему величайшему облегчению, указала на Белль.

Прокурор не отступал:

— Вы абсолютно уверены, что это не могла быть вторая дама — мисс Бакстер? Присмотритесь к ней повнимательнее. Не спешите.

— Теперь, когда вы сказали… Может быть, и она…

— Итак, вы говорите, — прогремел голос Эйчисона, — что дама на скамье подсудимых, мисс Гарриет Бакстер, может быть женщиной, которая сопровождала мистера Шлуттерхозе в тот день на Уэст-Принцес-стрит?

— Ну, — робко сказала мисс Джонстон. — Возможно.

Это была катастрофа, тем более что во время перекрестного допроса Макдональд не смог развеять сомнения свидетельницы. К несчастью, именно на этом месте судья решил, что мы достаточно выслушали за утро, и объявил перерыв на обед.

Пока люди проталкивались к дверям, я взглянула на балкон, но Мейбл уже выскользнула из зала. Наверняка она спешила в комнату ожидания, чтобы пересказать Неду и Энни утренние события.

В перерыве мы с миссис Фи сидели в душной камере, под неусыпным надзором констебля Нейла. Каски где-то уединился с Макдональдом и ненадолго заглянул к нам, прежде чем вернуться в зал суда. Он был мрачен и обеспокоен стараниями прокурора представить меня непосредственной участницей похищения.

— Непонятно, к чему все это, мисс Бакстер. Скорее всего, чистой воды интриги: хочет заставить присяжных сомневаться, приписать вам все, что только возможно. Не могу вообразить, что у него еще на уме! Не волнуйтесь, мисс Бакстер. Мы-то знаем, что вы весь день провели с миссис Гиллеспи, и Эйчисон понимает, что мы это докажем при первом удобном случае.

— Надеюсь, Энни хорошо помнит, когда я пришла, — заметила я.

— Да, — сказал адвокат. По правде говоря, выглядел он еще угрюмее прежнего.

* * *

Послеобеденное заседание было в основном посвящено медицинской экспертизе. Доктор Фредерик Томсон изложил свою версию гибели Роуз. Томсон осматривал тело девочки дважды: в лесу у ямы и во время вскрытия. Нет необходимости приводить жуткие подробности, скажу только, что, по мнению эксперта, девочке проломили череп; смерть наступила если не мгновенно, то в скором времени после травмы. На теле не было других ран, переломов, вывихов и следов насилия. Вероятно, череп был проломлен одним ударом, твердым предметом с ровной поверхностью.

— Удар мог быть нанесен тупым предметом? Например, плоским камнем?

— Это возможно.

Доктору предъявили улику: плоский камень, который, по словам инспектора Гранта, обнаружили «прямо перед окном комнаты, в которой проживает Шлуттерхозе с женой». На одной из сторон виднелось темно-красное пятно, однако по неизвестной причине ни Эйчисон, ни Томсон о нем не упомянули. По мнению Томсона, Роуз могли ударить этим или подобным камнем — хотя доктор считал, что орудием убийства скорее послужило нечто более тяжелое. Раздраженный этой оговоркой, Эйчисон надавил на свидетеля:

— Давайте проясним — если рана была нанесена не камнем, возможно ли, что девочку намеренно стукнули головой о твердую поверхность — например, о стену, стол или каминную полку? Или об пол?

— Это также возможно.

Отвечая на вопросы Прингля, а затем и Макдональда, доктор подтвердил, что нет оснований предполагать, будто девочку несколько раз ударили камнем или другим тупым предметом. Все указывало на то, что удар был единственный.

— Гм, — промычал Прингль. — Могло ли случиться так, что голова девочки пострадала при других обстоятельствах? Допустим, если ее нес высокий мужчина, впоследствии сбитый на большой скорости — скажем, конкой. Мужчина падает на землю, выпускает девочку из рук, та падает и ударяется головой о булыжники. Словом, случайное падение.

— Не исключено.

— Иными словами, доктор Томсон, вы… гм… согласны, что травма могла быть результатом несчастного случая — да или нет?

— Да.

Далее Эйчисон попытался показать, что в трезвом состоянии Ганс сравнительно безобиден, но опасен, когда выпьет. Соседи часто слышали его ругань и потасовки с женой. В ночь, когда похитили Роуз, юный подмастерье из соседней квартиры слышал, что в семействе Шлуттерхозе происходит ссора. Он не разобрал слов, но, судя по всему, Белль бранила мужа, а тот грубо огрызался. Из-за стены доносился плач.

Эйчисон плачем не заинтересовался. Позднее к этой теме вернулся Прингль:

— Позвольте спросить, кто плакал — мужчина или женщина?

— Оба, сэр, — ответил подмастерье.

— Оба участника ссоры плакали? Мистер Шлуттерхозе и его жена?

— Да, сэр.

Прингль многозначительно посмотрел на присяжных и вернулся на место.

Владелица трактира «Макгвайр» показала, что обслуживала Ганса и Белль в тот вечер, а позднее они попросили у нее перо и бумагу и уединились в углу. Графолог, который сопоставил образцы почерка Ганса и письмо, обнаруженное на лестнице утром, после исчезновения Роуз, а также проанализировал стиль и характерные грамматические и орфографические ошибки немца, заключил, что с большой вероятностью послание с требованием выкупа написано рукой Шлуттерхозе. Джордж Грэм, владелец ломбарда в Гэллоугейте, опознал детские ботиночки на пуговицах и сообщил суду, что Белль — его постоянный клиент — заложила их, согласно учетной книге, седьмого мая тысяча восемьсот восемьдесят девятого года, через три дня после пропажи Роуз.

— А как вела себя Белль Шлуттерхозе, когда отдавала ботиночки? — спросил Эйчисон. — Было ли что-нибудь странное в ее поведении?

— Как обычно, — ответил Грэм. — Мы даже о чем-то шутили.

Из толпы послышались неодобрительные возгласы.

Так все и продолжалось. Свидетель за свидетелем давал показания против Шлуттерхозе и его жены, изображая их не только никчемными, бесчестными и ненадежными, но также бессердечными и распущенными. Несмотря на попытки Прингля поправить положение при перекрестном допросе, Эйчисон блестяще гнул свою линию. Было бесспорно установлено, что, сговорившись с женой, Ганс Шлуттерхозе выкрал Роуз и убежал с ней. Наиболее противоречивые показания касались происшествия с конкой. Стремясь обосновать обвинение в убийстве, прокурор старательно подводил присяжных к мысли, что с конкой мог столкнуться и другой мужчина с девочкой. Он также заставил всех присутствующих задаться вопросом, кто именно был с Гансом у сквера на Квинс-Кресент четвертого мая: Белль или англичанка?

К концу дня Эйчисон попросил зачитать заявления Белль и Шлуттерхозе. Белль ограничилась тем, что подтвердила свою личность и ничего не сказала в ответ на обвинения. В отличие от нее, Ганс говорил много и охотно. Судья сообщил присяжным, что заявление содержит ответы на вопросы, заданные окружным прокурором или младшим шерифом, и что из текста удалены бранные слова. Чтобы пролить свет на последующие события в суде, я привожу документ полностью. Разумеется, я могла бы предварить эту клевету тысячей опровержений, однако решила процитировать ее без комментариев. Читатель с первого взгляда поймет, сколько там чепухи.

Заявление заключенного

Составлено в Глазго восемнадцатого ноября тысяча восемьсот восемьдесят девятого года в присутствии Уолтера Спенса, младшего шерифа ланкаширского. Заключенный, будучи должным образом предупрежден и допрошен, заявляет:

Меня зовут Ганс Шлуттерхозе. Я украл девочку, но не убивал ее. Был несчастный случай. Это не я придумал ее украсть. Мы бы позаботились о ней. Боже правый, мы собирались подержать ее у себя одну ночь.

Мне тридцать шесть лет. Я живу со своей женой Белль в доме номер восемь на Коулхилл-стрит, Глазго. Моя жена ни в чем не замешана, ни в чем.

Я родился в Германии, в Бремене, и живу в Глазго семь лет. Впервые я приехал в Лондон в тысяча восемьсот семьдесят девятом году, в возрасте тридцати трех лет. В Глазго я переехал в тысяча восемьсот восемьдесят третьем. Сейчас я безработный. В последний раз я работал около полугода назад, на винокурне «Лох Катрин» в Камлахи. Я был разнорабочим, в основном таскал бочки. Ужасное занятие. Я работал там два или три месяца, точно не помню. Мне мало платили, и я часто болел.

Я забрал девочку в первую субботу мая. Не помню, какое было число. Мне показали календарь, и я могу подтвердить, что было четвертое мая. Для начала я пошел на Квинс-Кресент, чтобы осмотреться. Я имею в виду разведать обстановку. Мне велели сначала разведать обстановку, а девочку украсть через одну-две недели, когда все будет готово.

Я пришел в Вудсайд около половины третьего. Сестры Гиллеспи играли в парке. На дороге вокруг парка никого не было. Я понял, что настал удачный момент, можно забрать девочку, и никто не увидит. Мы могли украсть ее, донести на руках до «Гранд-отеля», а там взять кэб.

То есть это я мог ее забрать. Я был один. Моей жены там не было. Она была дома. Она ничего не знала. Я отказываюсь продолжать.

Я подошел к ограде и дал сестре денег. Я попросил ее что-то купить в лавке. Я дал ей шиллинг. Не помню, что я попросил купить. Может, чай. Она убежала. Тогда я сказал Роуз, что мать ждет ее в лавке и мы купим ей мороженое. Она взяла меня за руку и пошла за мной. Но она шла очень медленно. Тогда я взял ее на руки и понес по Уэст-Принцес-стрит.

Все было хорошо, пока я не вышел на большую улицу, Сент-Джордж. Я переходил дорогу и неожиданно упал. Меня сбила конка. Кучер ехал слишком быстро. Лошади налетели на меня внезапно. Я не виноват. Я не удержал девочку, и она упала. Отлетела недалеко, футов на десять, наверное. Я не желал ей зла, во всем виноват кучер. Он спрыгнул, и к нам бросились люди. Я схватил девочку и убежал с ней по улице.

Мне показали карту, и я подтверждаю, что побежал по Шемрок-стрит. Девочка была у меня на руках. Когда люди остались позади, я осмотрел ее и увидел кровь на голове и спине. Немного крови. Должно быть, она ударилась головой, когда упала. По-моему, там были булыжники. Я намотал ее голову курткой, чтобы остановить кровь, и пошел дальше, потом взял кэб на Кембридж-стрит. В кэбе она уснула.

Мы поехали ко мне домой на Коулхилл-стрит. Когда я зашел в дом, девочка еще спала. Белль не вернулась, и я положил девочку на постель. Куртку я подкладывал ей под голову, вместо подушки. У девочки немного текла кровь. Я сел, а потом уснул, потому что очень устал. Моя жена пришла примерно через час. Не знаю, где она была. У нее своя жизнь. Она вошла, посмотрела на Роуз и сказала мне, что девочка умерла. Сначала я не верил ей и пытался будить девочку. Но она умерла, бедная крошка. О боже, я не желал ей зла. Простите меня, я не могу больше говорить.

Я готов продолжать. Когда мы поняли, что девочка мертва, моя жена очень огорчилась. Я укрыл тело газетой, чтобы спрятать, но не мог успокоить Белль. Тогда я положил девочку в сундук, чтобы убрать из виду. Моя жена не хотела быть в комнате с телом, и мы ушли. Сначала мы ходили в «Домовину» на Уайтгрейв-стрит, но там тесно и нельзя поговорить наедине, и мы пошли в «Макгвайр». Это большой трактир, и нас там не очень знают, и можно поговорить.

Конечно, моя жена очень удивилась, потому что ничего не знала о девочке, потому что она ни в чем не виновата. Что она говорит? Что она сказала? Лучше пусть закроет рот. (Заключенный перешел на немецкий.)

Я готов продолжать. Мы немного выпили, чтобы успокоить нервы. Мы очень огорчались. Наверное, девочка разбила голову, когда упала, но я не мог ничего сделать. Я был в потрясении. Я сказал жене, что пойду в полицию и скажу правду, но она не хотела остаться одна. Тогда мы решили уехать в Америку. Я знал, что надо много денег, чтобы жить хорошо, и если девочка умерла, я решил требовать выкуп у ее отца художника. Я написал ему письмо и платил мальчику, чтобы он отнес его в Вудсайд. Просто мальчику с улицы. Я платил ему один шиллинг за письмо и два шиллинга, чтобы он молчал. Больше я его не видел.

Мне показали письмо, на нем номер один, и я узнаю свой почерк. Это я написал его и послал мистеру Гиллеспи.

Утром после того, как девочка умерла, моя жена уходила около десяти часов. Она не хотела быть дома с телом. Она уходила, пока тело здесь, но мне надо было ждать ночи, чтобы его спрятать. Когда моя жена ушла, я слышал стук и открыл дверь. Это была леди, которая заплатила мне, чтобы я украл девочку. Она знала, где я живу… не помню, откуда. Наверное, я ей сказал. Больше ей никто не говорил.

Она стояла на лестнице. Она отказалась зайти, потому что думала, что девочка у меня, и говорила шепотом. Она сказала, что Роуз пропала, и спросила, если я ее украл и написал письмо о выкупе. Я объяснил, что спешил, потому что на улице было тихо и была хорошая возможность. Леди стала грустная. Она сказала, что нельзя держать ребенка дома. Она хотела знать, зачем я ее не послушал и не снял хорошую комнату. Она сказала, я сделал плохо. Я должен был вернуть Роуз в Вудсайд сразу и оставить на углу, чтобы она пошла домой.

Тогда я сказал, что девочка умерла. Я объяснил про несчастный случай и что она ударилась головой о землю. Сначала леди мне не поверила. Тогда я позвал ее зайти и открыл сундук. Когда леди увидела девочку, у нее сделалось белое лицо, и она села на пол. Она держалась за голову вот так (заключенный показал жестом). Я думал, она упадала в обморок. Через несколько минут она встала. Я испугался, что она меня побьет. Она говорила ужасные грубые вещи, а потом ушла, но через двадцать минут вернулась. Она сердилась, хотя я сказал про несчастный случай. Она сказала мне убрать тело, закопать глубоко, где-то за городом. Она сказала никому не говорить ни слова. Я сказал, чтобы она не волновалась, мы с Белль поедем в Америку. Она сказала «Полагаю, вам нужны деньги», а я сказал, что мы получим выкуп. Тогда она опять сердилась, потому что не велела требовать выкуп. Ее план был не такой. Она сказала больше не писать мистеру Гиллеспи и что она даст мне деньги. Мы договорились встретиться через несколько дней, и она даст мне больше денег. Потом она ушла.

В ту ночь я закопал тело. Я нанял повозку и подождал, пока будет темно, положил девочку в повозку и поехал по Карнтайн-роуд. Я закопал ее в лесу, далеко от дороги. Да простит меня Господь!

Леди, которая мне платила, ее зовут Гарриет Бакстер. Не помню, откуда я ее знаю. Я ее где-то встретил. Теперь помню, что на Выставке два года назад. Мы тогда говорили. Потом я ее несколько раз видел в городе. В прошлом апреле я видел ее, и она сказала, что хочет о чем-то просить. Она сказала, что хочет сыграть шутку с другом, чтобы друг поверил, что его дочь пропала. Девочка знает мисс Бакстер, и ее должен украсть чужой человек. Поэтому она просила меня. Она сказала, что девочку надо украсть на одну ночь, а потом вернуть домой, целой и невредимой. Мы будем давать ей хорошую еду и игрушки — что она захочет. Мисс Бакстер будет за все платить. Мы снимем хорошие комнаты, чтобы держать девочку, и наймем закрытую карету, чтобы легко ее увезти и привезти обратно. Мисс Бакстер сказала, нужны хорошие тихие комнаты, чтобы девочка не боялась и чтобы ее не видели наши соседи.

Когда я говорю «мы», это значит мисс Бакстер и я. Не моя жена. Она невиновна.

Когда мисс Бакстер просила меня помочь в первый раз, я сказал нет, потому что это против закона. Но она сказала, я не нарушаю закон, это просто шутка. И я соглашался помочь. Потом я встречал ее три или четыре раза по субботам, когда я работаю полдня. Мы встречались в кафе «Локхарт» на Аргайл-стрит. Там всегда много людей, и нас не замечали. Мисс Бакстер ничего не писала и много раз рассказывала план, что нужно сделать. Она все приготовила, про все подумала.

Она сказала, я должен узнать девочек, и в одну субботу я ждал их на вокзале Чаринг-Кросс, чтобы она прошла мимо с девочками. В другой день она показала мне парк, где они играют, и угол улицы, куда я должен вернуть ребенка. Она не ходила со мной рядом. Она ходила впереди, и если хотела что-то показать, то наклонялась завязать шнурок и говорила мне тихо, когда я проходил мимо. Она сказала осмотреть район несколько раз по субботам и найти, по каким улицам лучше убежать с ребенком. Я должен был смотреть, когда полиция ходит по улицам, в какое время и так далее. Я не помню число, но мы всегда виделись по субботам.

Мне показали календарь, и я могу подтвердить, что мы встречались в «Локхарте» тринадцатого, двадцатого и двадцать седьмого апреля. Двадцатого она водила меня в Вудсайд показать район. Двадцать седьмого она ходила с девочками на прогулку мимо Чаринг-Кросс, чтобы я их узнал. Она хотела, чтобы я забрал девочку в середине мая или позже, когда будет тепло. Она была уверена, что девочки будут в парке по субботам. Это просто совпадение, что когда я пошел осмотреть район в тот день, было уже тепло, и они играли в парке.

Последний раз я видел мисс Бакстер в кафе через несколько дней, когда закопал тело. Мисс Бакстер дала мне еще двадцать пять фунтов. Всего мы получили от нее сто фунтов. Но это было полгода назад. Теперь денег не так много. Я хотел просить у нее еще денег.

Не знаю, зачем мисс Бакстер хотела это сделать. Я никогда не спрашивал. Это было ничего плохого, мы собирались заботиться о Роуз и вернуть ее на следующий день. Если бы не мое плохое здоровье, я бы никогда это не сделал. Во всем виновата мисс Бакстер. А с девочкой был несчастный случай. Лошади бежали слишком быстро. Думаю, виноват кучер.

Вместе с девочкой я закопал коричневую куртку. Я носил ее много лет. У меня осталось двадцать фунтов, которые нашла полиция у нас в шкафу. Мы не поехали в Америку, потому что как тогда получить деньги у мисс Бакстер? Я встречался с ней всегда в три часа и всегда в субботу. Ничего бы не случилось, если бы не она. Лучше бы я никогда не видел ее. Это был ее план. Она виновата. Я был только наложником. Я был наложником ее планов. С тех пор я каждый день думал сдаться полиции. Для протокола, она дала мне двадцать пять фунтов тринадцатого апреля и пятьдесят фунтов двадцатого апреля. А одиннадцатого мая, когда девочка уже умерла, она дала мне еще двадцать пять фунтов.

Я отрицаю, что был пьяный, когда украл девочку или когда переходил дорогу. Перед этим я был в трактире на Сент-Джордж-роуд, но я выпил немного. Не помню название трактира. Я был там недолго, несколько часов. Я был не пьяный. Белль говорит, я был пьяный? Сама она была пьяная. Если бы она не ушла и не оставила меня это сделать, меня бы не сбила конка. Думаю, она говорит, что пыталась помешать мне украсть девочку? Да, она была там. Она была со мной. Она виновата, как я. Можете сказать ей… (зачеркнуто). (Заключенный перешел на немецкий и отказался продолжать.)

Пока секретарь читал заявление Шлуттерхозе, я изо всех сил стискивала зубы и прижималась спиной к стенке, чтобы не вскочить со скамьи с воплями протеста. Каждое фальшивое обвинение, каждый домысел словно жалом пронзал все мое существо. Мне хотелось кричать: «Не верьте ему! Это ложь! Каждое его слово — наглая ложь!» Тем временем я украдкой наблюдала за присяжными. То и дело кто-то из них оборачивался ко мне. Я не решалась поднять глаза, избегая подозрительных или осуждающих взглядов. Шлуттерхозе сидел рядом, с умиротворенным выражением лица. Какая наглость!

Наконец секретарь закончил. Лорд Кинберви сообщил присяжным, что признание вины в заявлении не является достаточным основанием для обвинительного приговора; также заявление мистера Шлуттерхозе не может считаться свидетельством против кого-либо, кроме его самого. Бесспорно, полезный, но запоздалый совет; наверняка присяжные уже нарисовали в уме множество картин с моим участием. От тоски мне хотелось свернуться клубочком и спрятаться в самом дальнем углу.

Тем временем безжалостная судебная махина двигалась вперед, не давая мне ни малейшей передышки. Следующим Макдональд вызвал младшего инспектора Стерлинга. В ожидании я посмотрела направо и обнаружила, что похитители украдкой пялятся на меня. Белль отвернулась, изображая безразличие, а Шлуттерхозе потряс в мою сторону кулаком: нарочитый жест на публику, призванный продемонстрировать вражду между нами.

Я считала детектива Стерлинга умным человеком, способным к самостоятельному мышлению, но, вероятно, его вынудили придерживаться линии обвинения. Обидно, что в своих показаниях он выделил один ничтожный факт. Что касается происшествия в кэбе на пути в полицию, поверьте, я была чрезвычайно встревожена и огорошена арестом. Я действительно издала смешок после долгого молчания, потому что волновалась и не верила своим глазам. Это был горький смех — не злой, и, уж конечно, не зловещий, как заявил Стерлинг после подсказки Эйчисона. Увы, Макдональд снова решил не протестовать.

Когда Стерлинг покинул кафедру, времени оставалось немного, и Кинберви предложил прокурору вызвать последнего на сегодня свидетеля. Судя по тому, как Эйчисон шевелил пальцами, он приготовил эффектный финал и после короткой паузы вызвал Хелен Странг. Мисс Странг, официантка из кафе «Локхарт», оказалась пухлощекой женщиной с густыми темными бровями, кривыми зубами и нездоровой кожей лица. После небольшого вступления прокурор спросил, была ли она на работе двадцатого апреля прошлого года. Странг ответила утвердительно.

— Что вы помните об этом дне? — спросил Эйчисон. — Вы запомнили каких-нибудь посетителей?

— Да, в закутке у камина сидели трое — иностранец и две дамы. Они пришли около трех.

— Эти люди пришли вместе?

— Мужчина пришел с одной из женщин — похоже, с женой. А вторая дама явилась минут через пять.

— Почему вы их запомнили?

— Они были совсем разные. Пара выглядела, так сказать, попроще. А женщина, которая пришла одна, была настоящая леди и к тому же англичанка.

— Откуда вы узнали, что она англичанка?

— Она заговорила со мной — заказала кофе. Кофе с молоком. А те двое заказали чай. Ну вообще-то, пока не появилась леди, мужчина спрашивал, подаем ли мы эль, но жена велела ему не валять дурака.

— Но эти люди были знакомы между собой?

— Думаю, да. Они наклонились друг к другу и битый час болтали.

— Наклонились друг к другу? Они разговаривали тихо или громко?

— Тихо, сэр.

— Вы слышали, о чем они говорили?

— Нет, сэр, только когда они что-то заказывали.

— Что-нибудь еще можете вспомнить?

— Да, сэр. Через час я подошла спросить, не желают ли они чего-нибудь еще. Когда подходишь к столику, видно закуток у камина. Посетителей не видно, и они вас не видят, зато видно стол. И я заметила, как англичанка что-то передавала мужчине через стол.

— Что это было?

— Что-то вроде пакета.

— Вроде пакета? Он был толстый или тонкий?

— Тонкий, сэр.

— И что мужчина сделал с тонким пакетом?

— Положил в карман. Когда я подошла, пакета уже не было.

— Итак, мисс Странг, — сказал Эйчисон. — Ответьте мне, эти посетители присутствуют сейчас в суде?

Официантка стала рассматривать лица людей, медленно, как будто целую вечность, и, наконец, перевела взгляд на Шлуттерхозе. Пригнувшись, она уставилась на него, затем медленно указала пальцем поочередно на Ганса, Белль, а затем — на меня.

— Эти трое очень похожи на тех, кого я видела в тот день.

Интересно, неужели сложно узнать в нас обвиняемых, если мы все трое сидим на скамье подсудимых? Я обернулась к присяжным в надежде, что они разделяют мое недоверие, но, судя по их лицам, господа присяжные были вполне удовлетворены опознанием. Происходящее казалось безумным фарсом. Подумать только, моя судьба зависела от этой чокнутой! Конечно, я отзываюсь о ней невежливо, но лишь ради того, чтобы передать свои чувства в ту минуту. На кону стояли человеческие жизни; пусть мне и было наплевать на Белль и ее мужа, все равно, как можно не понять, что официантка просто жаждет внимания и ее следует немедленно прогнать с кафедры?

Прингль не устоял перед соблазном допросить мисс Странг, но ничего не добавил к тому, что уже выяснил Эйчисон, и, к счастью, вскоре удалился. Интересно, как Макдональд намеревался опровергнуть столь явную клевету?

— Мисс Странг, вы говорите, что видели этих людей в субботу, двадцатого апреля прошлого года. Почему вы так точно запомнили день?

Официантка пожала плечами.

— Не знаю, просто запомнила.

— Вам называли эту дату во время предварительного допроса?

— Вроде бы нет.

Эйчисон вскочил, но тут же сел, повинуясь жесту судьи.

— Да, да, — сказал Кинберви.

Он предостерегающе посмотрел на моего адвоката и велел ему продолжать. Следующий вопрос Макдональда обескуражил меня.

— Однажды вы обслуживали некую знаменитость, не так ли, мисс Странг? Ваши товарки в кафе до сих пор это обсуждают. Кажется, это было в конце прошлого года.

Странг кивнула.

— Да, сэр, мисс Лофтус из Королевского театра. Я обслуживала ее, сэр. Мы все были в таком восторге.

— Ну разумеется. Вы ведь поклонница мисс Мари Лофтус? Наверное, видели ее на сцене, в «Робинзоне Крузо», например?

— Да, сэр, и не раз. Она одна из моих любимых актрис.

— Она часто бывает в вашем кафе?

— Нет, сэр, заходила только однажды.

— Вы помните, какого числа?

— В декабре, сэр, думаю, в начале декабря. У нас было столько народу.

— А вы помните дату или день недели?

Помолчав, официантка ответила:

— Нет, сэр. Кажется, была суббота.

— А что заказывала мисс Лофтус?

— Э-э… кажется, полдник, сэр.

— Что-нибудь еще?

— Вроде бы нет.

Макдональд заглянул в свои записи.

— Я говорил с мисс Лофтус, и она любезно предоставила мне чек из кафе «Локхарт». Не могли бы вы взглянуть на него?

Свидетельнице передали листик бумаги.

— Вы выдали ей этот чек? — спросил Макдональд. — Это ваша подпись?

— Да, сэр.

— И что она заказывала, согласно чеку?

— Газировку. Выходит, не полдник. Да, теперь припоминаю, что мисс Лофтус предпочитает полдничать дома.

— А какая дата указана на чеке?

— Понедельник, восемнадцатое ноября, сэр.

— Восемнадцатое ноября — не декабрь, и не суббота. Итак, мисс Странг, вы запомнили до мелочей каких-то неизвестных посетителей, которых обслуживали почти год назад, запомнили дату и время, а также их заказы. И при этом вы едва помните клиентку, которую обслуживали менее четырех месяцев назад, знаменитость, более того — своего кумира. И даже не помните, что она заказала. Вы можете объяснить эту странность?

— Я уже говорила, сэр, у нас тогда было много народу.

— У меня нет больше вопросов, ваша честь, — сообщил Макдональд, возвращаясь на место.

Разумеется, Эйчисон устроил повторный допрос свидетельницы. Под его руководством мисс Странг показала, что пришла в неописуемый восторг при виде мисс Лофтус и на радостях даже не заметила, что заказывала актриса. Однако аргумент выглядел неубедительно. В целом, хотя нам не удалось дискредитировать Странг полностью, присутствующие несомненно заподозрили, что ее ответы Эйчисону были заготовлены заранее.

Однако она указала на меня, помимо Шлуттерхозе и Белль. У присяжных впереди целая ночь, и мне страшно было думать, как они воспримут историю Странг. Вечером, сидя в камере, я невольно переживала наше преждевременное поражение. Когда на обратном пути меня навестил Каски, я попыталась не выдать отчаяния.

— Ну что ж, — сказала я. — Три четверти дня в нашу пользу.

— Да, — ответил Каски. — Но Эйчисон из кожи вон лезет, чтобы доказать ваше соучастие.

— А эта официантка? А это ужасное заявление Ганса?

— Забудьте о заявлении, мисс Бакстер. Как сказал судья, оно не является свидетельством против вас. Наш немецкий друг может сочинить что угодно о ком угодно, надеясь спасти свою жалкую шею, но это не повод верить его бредням.

Каски намеревался меня утешить, но его слова только заставили меня задуматься о собственной шее. Во всей моей внешности я больше всего была довольна шеей — стройной и грациозной. Единственной приличной части моего тела грозило уничтожение — что за горькая ирония судьбы? Интересно, что именно происходит с человеком при повешении? Шея ломается от падения или горло сдавливается до полного удушения? Я представила, как у меня на шее затягивается петля, веревка врезается в кожу. А может, меня осудят пожизненно? Не думаю, что я долго протяну на Дьюк-стрит.

Каски продолжал говорить.

— Итак, завтра мы должны опровергнуть выписки из банковской книги, иначе плохи наши дела.

— Но как?

Несмотря на помощь Агнес Дьюкерс и миссис Александер, ни им, ни агентам Каски не удалось разыскать ни одного пропавшего счета, который бы позволил мне оправдаться.

— По правде говоря, я пока не придумал, — сказал Каски. — Кстати, сестрица Белль наверняка будет болтать, что познакомила вас с этими негодяями. Словом, мы знаем, к чему готовиться. Многие адвокаты решили бы, что не видят аргументов в пользу защиты, и, признаюсь, я и сам их не особенно вижу. Но если разберемся с Кристиной Смит и банком, то… — Он умолк и, заметив мое встревоженное лицо, сменил тон. — По моему опыту, мисс Бакстер, обычно положение защиты слабее всего на второй день суда, но у нас, похоже, худшим оказался первый.

Должна сказать, что он не сильно меня утешил.

 

20

На следующее утро, прочитав газеты, я затосковала пуще прежнего. В «Скотсмене» вышла статья «Процесс по делу Роуз Гиллеспи». Обо мне писали так: «Мисс Бакстер была одета в серое шелковое платье, темные перчатки и черный капор без вуали. Внешне она производит впечатление типичной старой девы: стройная, держится прямо, с правильными чертами лица, но орлиным носом. Когда зачитывали заявление немца, она раз или два взглянула на него, ничем не выдавая волнения». «Мейл» опубликовала карикатуру: трое заключенных на скамье, заметнее всего я и Белль, и подпись: «Кто же эта загадочная дама под вуалью?». Похоже, карикатурист (на сей раз не Финдли) не испытывал ко мне симпатии.

Казалось, против меня ополчилась вся Шотландия. Заметив мое уныние, миссис Фи убрала газеты со стола и отчитала констебля Нейла за то, что он их принес, но этот бесчувственный чурбан только пожал плечами.

С началом слушаний легче не стало. Мейбл снова наблюдала за происходящим с балкона. Я понимала, что на второй день все выпады Эйчисона в основном будут направлены на меня, и хорошо осознавала, как беспокоит моих адвокатов предстоящий допрос главного свидетеля обвинения — Кристины Смит. Не меньшую угрозу представляла и банковская учетная книга. Я не сомневалась, что Эйчисон сразу выложит один из козырей, однако для начала он вызвал миссис Энни Гиллеспи. С ее появлением зал взволнованно загудел. Еще бы — мать погибшей девочки! Мне и самой стало не по себе от одного только звука ее имени. Настал момент, которого я так боялась. После нашей стычки на Дьюк-стрит было ясно, что Энни безо всяких оснований сомневается во мне, и неизвестно, образумилась ли она с тех пор. Мейбл наверняка пересказала ей вчерашнее заявление немца и чудовищную болтовню Хелен Странг. Я не решалась смотреть на Энни и почти не поднимала глаз, пока она не покинула кафедру.

По правде говоря, я не знаю, как расценивать ее показания. Конечно, скорбящая мать хрупка и уязвима. В известной мере она проявила редкую силу духа. Энни всегда была воздушным, неземным созданием и в тот день выглядела не просто рассеянной, но и беспомощной, а иногда немного не в себе. И тем не менее, она не проронила ни слезинки, хотя, как мать Роуз, имела для того все основания. Я часто пыталась встать на ее место, представляя, как ей месяцами нашептывали обо мне всевозможные ужасы. По-моему, она вообще перестала понимать, кому верить и на кого положиться. Вероятно, в такой ситуации я тоже бы подозревала всех подряд и даже повторяла бы чужой бред — именно так порой звучали ее слова.

Ее речь полностью приводится в книге «Знаменитые судебные процессы» и в опусе Кемпа. Если бы на суде мне дали возможность оправдаться, я бы непременно коснулась некоторых неточностей и заблуждений. Время — великий обманщик, а Энни никогда не отличалась хорошей памятью. Например, при перекрестном допросе Макдональд надеялся установить, что я была с ней на Стэнли-стрит, когда похищали Роуз. Точное время похищения оставалось неизвестным, однако, по расчетам полиции, оно произошло между тремя часами, когда мисс Джонстон видела злоумышленников в окно, и половиной четвертого, когда миссис Артур заметила Ганса, бегущего по Уэст-Принцес-стрит с Роуз на руках.

К несчастью, Энни не ответила внятно, когда именно я пришла в гости. Она подтвердила, что после обеда я почти неотлучно была с ней, но не смогла или не захотела уточнить время моего прибытия.

— Пожалуй, около трех. А может, и позже. Я не смотрела на часы.

— А может быть, в четыре часа? — спросил прокурор.

— Наверное, раньше — но я точно не знаю.

Она также плохо помнила наше знакомство: заявила, будто в день первой встречи я заказала у нее свой портрет. Разумеется, это было не так.

Эйчисон очень заинтересовался портретом. Выяснив, что его оплачивал мой отчим, он спросил, получила ли Энни деньги лично от мистера Далримпла.

— Нет, — ответила она. — Гарриет заплатила нам от его имени.

— Значит, он заказал и оплатил портрет, но вы никогда не видели заказчика?

— Да.

Хитро покосившись на меня, Эйчисон спросил:

— И где сейчас этот портрет?

— У мистера Далримпла, в Хеленсбурге. Кажется, он там живет.

— А откуда вы об этом знаете?

— От Гарриет. Вроде бы она упоминала, что мистер Далримпл повесил портрет в гостиной.

— Значит, в гостиной. А теперь расскажите мне о мисс Бакстер. Вы подружились с ней и испытывали к ней симпатию, верно?

— Ну, поначалу да.

— А потом ваше отношение изменилось?

— Да.

— Был ли какой-то определенный повод?

— Да нет, просто так случилось со временем. Она стала несколько… навязчивой. Однажды мы встретились на улице, и она спросила, куда я иду. Я сказала, что хочу купить бутылку светлого эля для Неда, а Гарриет спросила, какого сорта. Я ответила, что не знаю, может быть, «Мердок», а она засмеялась и сказала: «Нет, не берите «Мердок», Нед его не любит». Я растерялась, но невольно спросила, какой эль лучше, и она посоветовала «Гринхед». Гарриет оказалась права: позже Нед сказал, что предпочитает «Гринхед». Наверное, он ей когда-то говорил… не знаю. Но мне показалось странным, что она в курсе его вкусов.

— Странно, что мисс Бакстер лучше вас была осведомлена о предпочтениях вашего мужа?

— Да, по-моему, это не вполне… уместно.

— Итак, миссис Гиллеспи, могли бы вы вспомнить субботу, тринадцатого апреля прошлого года? Что произошло в тот день?

Несмотря на волнение, я едва не засмеялась: Энни вечно не помнила, какой сегодня день недели, не говоря уж о том, что было год назад. Однако она неожиданно ответила «да». Неужели они заранее отрепетировали этот вопрос?

— Да, мы поехали в Бардоуи — мой муж, дети и я — с Гарриет, в усадьбу ее отчима. Гарриет хотела показать нам особняк. Она планировала провести там лето и в одном из залов, в башне, устроила художественную мастерскую.

— Мастерскую? Для вашего мужа?

— Нет, она увлеклась живописью — по крайней мере, говорила так.

— Вы ей не верите?

Энни на миг задумалась.

— Мне показалось это странным. Она любила искусство, но никогда не собиралась писать картины сама. Пока мой муж не начал преподавать в Художественной школе.

— Так — и что же она тогда сделала?

— Записалась к нему на занятия.

— Вот как? И вам показалось это странным?

— Немного.

— Почему?

— Не знаю… Она часто бывала у нас в то время. Пожалуй, мы считали ее другом. Я просто удивилась, что она пошла к Неду в ученицы.

— Вернемся снова в тот день, в Бардоуи — что там происходило?

— Гарриет пригласила нас пожить у нее летом — сколько захотим. У нее была идея, что мы все займемся живописью. Нед будет работать в мастерской, а мы с ней в других комнатах.

— И вы приняли предложение?

— Не совсем. Мой муж — очень вежливый человек, и ему тяжело говорить «нет». Он сказал что-то вроде «отличная мысль», и, видимо, Гарриет решила, что мы согласны.

— А вы хотели принять предложение?

— Нет. Мы оба знали, что не поедем.

— Почему?

— Это было как-то неправильно. Чересчур. К тому же мы собирались провести лето на восточном побережье. Мы не сказали ни «да», ни «нет» и надеялись, что она забудет об этом.

— И что же было потом?

— В тот день мы вернулись домой, а через примерно неделю Гарриет снова заговорила о Бардоуи, в отсутствие Неда. Она спрашивала, надолго ли мы к ней собираемся. Я не хотела ее разочаровывать — подумала, что лучше отказаться сразу, чтобы не было напрасных ожиданий. Я сказала, что мы не поедем.

Даже сейчас, когда я об этом пишу, мне трудно сдержать негодование. Разумеется, я считала Энни вправе отказаться. Не могу назвать ее лгуньей, скорее она, выдавая желаемое за действительное, вообразила всю сцену и потом сама в нее поверила. Лично я не помню такого разговора, но Эйчисон вцепился в эту выдумку, как коршун в цыпленка.

— И как она отреагировала?

— Думаю, обиделась на меня. У нее был сердитый вид.

— Она вспылила?

— Нет, Гарриет никогда не теряет самообладания. Но чувствовалось, что она в ярости. Гарриет держала в руке чашку и так сильно сдавила ее пальцами, что та лопнула.

Энни снова все перепутала: я действительно разбила чашку, но совершенно случайно, и не сжимала ее в руке, а просто уронила.

— После этого она стала относиться к вам по-другому?

— Не то чтобы в открытую, но иногда казалось… Однажды я заметила, что она как-то необычно смотрит… Может, мне привиделось, но я стала ее немного опасаться.

— Вы сказали «необычно смотрит» — что вы имеете в виду?

— Не знаю. Как-то… не так.

Это туманное определение осталось неуточненным, хотя Энни могла подразумевать что угодно.

* * *

Я намерена опровергнуть каждую неточность в показаниях Энни, но отчего-то на меня навалилась ужасная усталость. Пожалуй, я вернусь к этому позже, когда отдохну. Нет нужды подробно описывать перекрестный допрос Прингля: его цель была проста — услышать от Энни, что я странно себя вела в день исчезновения Роуз и впоследствии. К несчастью для него, в тот роковой день у бедняжки на уме были совсем другие заботы, и она не обращала на меня внимания, не говоря уж о том, что, узнав о пропаже всеобщей любимицы, мы все стали вести себя странно.

Хотя Макдональд старался быть с Энни поделикатнее, его вопросы прояснили, что она несколько не в себе. Возможно, это трудно понять из текста, ведь он не отражает ни интонаций, ни выражения лица. Помню, как я украдкой наблюдала за Энни. По правде говоря, она походила на бесплотную тень, на несчастного страдающего призрака, который утратил связь с миром и существует в какой-то иной реальности.

* * *

Следующей Эйчисон вызвал миссис Эстер Уотсон из Лондона. Мы подружились с ней несколько лет назад, когда моя тетушка была еще жива, хотя и сильно болела. Эстер и ее муж Генри преподавали в Обществе неотложной помощи Ордена святого Иоанна, и я познакомилась с ними на курсах первой помощи, в женской группе. Супруги Уотсон едва сводили концы с концами, но, к счастью для себя, унаследовали чудесный особнячок в Челси. Помимо преподавания в Обществе неотложной помощи, Эстер пела в опере, а Генри, некогда изучавший право, был адвокатом без практики. Я любила бывать в их компании, по крайней мере, поначалу. Правда, Уотсоны были очень сосредоточены на себе и предпочитали говорить только о своих делах и нуждах, однако мне нравилось их остроумие. Мы проводили втроем много времени и вскоре стали закадычными друзьями.

Тем не менее при виде Эстер Уотсон на свидетельском месте я насторожилась. Дело в том, что мы не очень мирно разошлись за несколько лет до моего переезда в Глазго. Теперь я понимаю, что должна была заподозрить неладное, когда Генри пригласил меня к себе в кабинет, чтобы продемонстрировать коллекцию стереоскопов, а на самом деле принялся показывать непристойные фотографии пухлых полуодетых девиц. Вероятно, он ожидал, что снимки пробудят во мне страсть и станут прелюдией к бурному соитию на кушетке. Спустя несколько недель в отсутствие жены он попытался засунуть язык мне в ухо. Крайне смутившись, я была вынуждена ретироваться. Полагаю, Эстер о чем-то догадывалась, поскольку вскоре явилась выяснять, что происходит между мной и ее мужем. К сожалению, она свалила все на меня, тогда как виноват был этот похотливый жеребец Генри. Словом, я беспокоилась, что на допросе Эстер будет чернить мое имя — наверняка прокурор пригласил ее именно за этим.

Как бы мне ни было тяжело, я намерена подробно осветить этот эпизод. Будь моя совесть нечиста, я не стала бы приводить тут инсинуации Эстер Уотсон. Однако, как вы, несомненно, убедились, я стремлюсь к открытости и честности.

Эйчисон сразу взял быка за рога.

— Вы познакомились с Гарриет Бакстер в тысяча восемьсот восемьдесят третьем году, верно?

— Да. Мы с мужем преподавали в Обществе неотложной помощи Ордена святого Иоанна. Я вела группу для женщин, и мисс Бакстер посещала мои уроки.

— А как развивались ваши отношения с мисс Бакстер помимо уроков?

— Мы виделись случайно, то в театре, то на улице. По окончании курса занятий мы продолжили общение. Обычно мисс Бакстер приходила к нам в Челси. Она очень интересовалась первой помощью. Со временем мы подружились — она была такой любезной и отзывчивой. Например, переделывала нам старые простыни: разрезала пополам и подрубала края. Однажды она пошла к нам в сад и подстригла кусты — по ее словам, из-за них в кабинете было слишком темно. Генри пришел в восторг.

— То есть она старалась вам услужить? — уточнил Эйчисон.

— Да.

— У вас есть дети, миссис Уотсон?

— Увы, Господь не дал нам такого счастья.

Все это было очень унизительно. Эстер наслаждалась своим звездным часом, охотно демонстрируя мягкий голос, безупречную дикцию, идеальную шляпку и перчатки, скромный потупившийся взгляд. Тогда ей было около сорока пяти; красота еще не померкла, но начала увядать, как тюльпан в конце мая. Насколько я знала, Эстер не добилась особых успехов в опере и выступала в легких мюзиклах, которые презирала, но терпела ради денег.

— Вы по-прежнему дружите с мисс Бакстер?

Эстер бросила на меня неприятный ледяной взгляд и замялась.

— Нет, нам с мужем пришлось разорвать с ней отношения.

— Объясните, пожалуйста.

Макдональд вскочил на ноги.

— Ваша честь, я вынужден протестовать. Показания свидетеля не связаны с обвинением, предъявленным мисс Бакстер.

Судья обернулся к Эйчисону.

— Прокурор?

— Уверяю, ваша честь, показания миссис Уотсон обещают пролить свет на важные для дела сведения.

— Пока что они остаются в глубокой тени, — саркастически заметил Кинберви. — Однако я позволю вам задать еще несколько вопросов, прокурор.

— Благодарю, ваша честь. Миссис Уотсон, пожалуйста, расскажите, почему вы прекратили отношения с мисс Бакстер.

Улыбнувшись судье, Эстер продолжала:

— Трудно объяснить, но нам… мне начало казаться, что она хочет внедриться в наш дом. А потом я заподозрила, что она пытается… вбить клинья между Генри и мной.

Эйчисон выдержал долгую паузу, чтобы присяжные осознали всю важность этих слов, и спросил:

— Каким образом?

— О, это проявлялось в мелочах. У меня было ощущение, что при каждой нашей размолвке с мужем она втайне радуется. Помню, как-то у Генри болела голова, и он сказал мне что-то резкое и недоброе — Гарриет засмеялась и потерла руки. Она все время отмечала мои недостатки в его присутствии. Я на несколько лет ее старше, и она постоянно подчеркивала мой возраст. Однажды при Генри она посмотрела мне в лицо и печально произнесла: «Как вы думаете, Эстер, когда-нибудь у меня тоже так ужасно обвиснут щеки, как у вас?» И все это она преподносила обходительно, с обезоруживающим очарованием и юмором.

— Как долго это продолжалось?

— О, месяцы. Несколько месяцев. Все развивалось постепенно. Гарриет очень обаятельна и умеет добиваться своего как бы исподволь, не сразу и поймешь, как она тобой вертит. Поначалу Генри меня не слушал.

— Но потом послушал?

— Да, после… э-э… случая с фотографиями он почуял неладное.

Далее Эстер изложила историю со стереографами — но представила все так, будто бы фото принесла я и сама стала показывать их Генри.

— Итак, миссис Уотсон, зная, что вас нет дома, мисс Бакстер принесла… скажем так, вульгарные фотографии женщин, чтобы показать вашему мужу?

— Да, и, как вы понимаете, ему было очень неловко. Позже он мне все рассказал. Мы заговорили о Гарриет и, припомнив прошлое, поняли, что в наших случайных встречах на улице было нечто странное. Она жила в Клеркенуэлле, на другом конце Лондона, но мы все время сталкивались в Челси. Она всегда бывала там по какому-нибудь поводу, но… слишком уж часто. Тогда мы заподозрили, что она нас подкарауливала.

— По-вашему, она вас выслеживала?

— Не совсем. Скорее, наблюдала за нами, заранее планировала или выясняла, куда мы идем, чтобы встретиться как бы ненароком.

— Вот как?! Что именно вызвало ваши подозрения?

— Совпадения происходили слишком часто.

— И вы прекратили с ней общаться?

— Мы написали ей, что уезжаем, делали вид, что нас нет дома, если она приходила. Не отвечали на ее открытки и письма. В конце концов она все поняла.

— Миссис Уотсон, можно ли предположить, что мисс Бакстер испытывала симпатию к вашему мужу?

— Не знаю, — ответила Эстер.

Она сделала паузу — еще бы! Страшно было думать, до чего она сможет договориться с помощью прокурора.

— Чем вы объясняете поведение мисс Бакстер? — настаивал Эйчисон.

— Иногда… ах, все было так запутанно! Казалось, она хотела поссорить нас с Генри, разрушить наш брак. Видите ли, она очень любила отчима и мечтала быть папиной дочкой. Я была у нее в гостях в Клеркенуэлле — ее комната напоминала храм, посвященный отчиму. Над кроватью висели только его дагерротипы и фотографии, ни одного снимка матери. Такое ощущение, что она ненавидела свою мать.

Макдональд взвился с протестом, но его опередил Кинберви.

— Мэм, нас сейчас не интересуют ваши ощущения. Прошу вас ограничиться фактами, близкими к делу. Шотландцы прекрасно умеют сами делать выводы, если необходимо. Прокурор, мы до сих пор не услышали ничего существенного.

Эйчисон принес извинения судье и велел свидетельнице придерживаться фактов. Эстер Уотсон продолжала:

— Мистер Далримпл, отец Гарриет — точнее отчим — никогда не писал ей и никогда не навещал; он был довольно сдержанным мужчиной. Думаю, Гарриет страдала от этого. И мне казалось, что, пытаясь рассорить нас с мужем, она мстила матери, или отчиму, или даже нам с Генри за то, что мы счастливы вместе. Хотя, наверное, это все не так уж и важно.

Она заискивающе улыбнулась судье.

Кинберви, слушавший ее невозмутимо и недоверчиво, поднял бровь, откашлялся и наклонился вперед.

— Прокурор, все это очень увлекательно, но… какая связь с делом?

— Разумеется, ваша честь. Благодарю, миссис Уотсон, у меня на данный момент все. Свидетель ваш, мой ученый друг.

Прингль снова удовлетворился работой Эйчисона, и к перекрестному допросу приступил Макдональд. Я знала, что мои адвокаты готовят для суда сюрприз, но они даже не намекнули мне, как собираются опровергать инсинуации Эстер Уотсон.

Несколько раздраженный, Макдональд встал. В руках он держал газету, которую развернул к свидетельнице.

— Миссис Уотсон, вы узнаете это издание?

При виде газеты Эстер опешила, затем явно смутилась.

— Д-да, узнаю.

— Это английская газета. Пожалуйста, прочтите суду ее название.

— «Ньюс оф зе уорлд».

— Что это за издание, миссис Уотсон?

— Я не понимаю…

— В этой газете в основном пишут о скандалах и сенсациях, верно?

— Ну… может быть.

— Вы когда-нибудь имели с ней дело?

— Я… я не понимаю, о чем вы…

— Позвольте уточнить. — Макдональд умолк и многозначительно наклонился к ней. — Вы когда-нибудь получали оплату от редактора этой газеты?

Весь зал замер, гадая, к чему клонит адвокат. Эстер замялась; на ее лице отразилась внутренняя борьба.

— Не забывайте, мэм, вы под присягой, — напомнил Макдональд. — Я утверждаю, что несколько недель тому назад вы получили оплату от редакции газеты.

Лицо Эстер вытянулось.

— Да, — шепнула она. — Получила.

Макдональд выпрямился, подняв газету выше, на всеобщее обозрение. Он был почти страшен в своем благородном гневе.

— Вы подписали контракт, обещая «Ньюс оф зе уорлд» эксклюзивный рассказ о своей дружбе с мисс Бакстер и о своем выступлении в Верховном суде. Эту пикантную историю опубликуют, чтобы потешить любопытство читателей этой… газеты, на следующей неделе. Верно это или нет?

— Верно.

— Я утверждаю, миссис Уотсон, что вы приукрасили свою историю и снабдили ее лживыми подробностями, чтобы она выглядела более скандальной.

— Нет! — Она покосилась на меня и покачала головой. — Может, мне и платили, но я говорила правду.

— Сколько вам заплатили, миссис Уотсон?

Эстер снова замялась.

— Сорок фунтов?

— Да, — шепнула Эстер, прикрыв глаза.

Зрители ахнули: большинству из них в жизни не доводилось видеть такую сумму.

— Сорок фунтов — попрошу занести в протокол, — сорок фунтов за грязную историю, губительную для репутации вашей бывшей подруги.

Адвокат обернулся к судье; даже если бы Макдональд сбросил мантию и станцевал на столе канкан, лорд Кинберви был бы потрясен меньше.

— Ваша честь, показания миссис Уотсон не просто сомнительны, они представляют собой вопиющий случай, когда свидетелю обещана награда за выступление в суде. Я требую целиком исключить ее речь из рассмотрения.

Кинберви почесал затылок под париком.

— Мэм, это правда? Вы продали свою историю газете?

Эстер смущенно потупилась.

— Да, ваша честь, — выдохнула она и добавила с глупой улыбкой: — Я думала, это не имеет значения.

— Еще как имеет — и не нужно хлопать ресницами. — Кинберви повернулся к присяжным. — Господа, прошу вас не принимать во внимание показания этой свидетельницы.

Затем он сурово отчитал Эстер за то, что она отняла время у Высшего уголовного суда. Я едва разбирала его слова, не веря своему счастью. Наконец-то все увидели, что моя бывшая подруга — отъявленная лгунья и к тому же ничтожество. С другой стороны, неизвестно, выполнят ли присяжные приказ судьи. Они подробно выслушали эту мерзкую историю, и кто знает, насколько она повлияет на их решение.

* * *

В перерыве ко мне заглянул задумчивый Каски. Они с Макдональдом только что обсуждали Эйчисона и его линию обвинения. Макдональд не сомневался, что прокурор намеренно придерживает про запас главную свидетельницу, Кристину Смит. Рассказ о том, как она по моей просьбе познакомила меня с сестрой и зятем, будет для обвинения громким финальным аккордом.

— Эйчисон умен, — произнес Каски. — Но это рискованная стратегия. Он оставил самые убийственные аргументы на последние часы. Хочет взмахнуть плащом и эффектно уйти со сцены, ведь сегодня последний шанс предъявить главные козыри: Кристину и этот банковский гроссбух, будь он неладен.

— Жаль, что не удалось найти счетов от строителей, — пробормотала я.

— Да, не удалось. Не сомневаюсь, Эйчисон преподнесет все так, будто вы обращались в Банк Шотландии на Сент-Винсент-плейс, чтобы снять деньги для нашего немецкого друга.

— Я не делала ничего подобного. Собственно, я вообще ни разу не была в Банке Шотландии.

Каски оторопел.

— Но, мисс Бакстер, ведь известно, что вы снимали деньги со счета. Ваше имя неоднократно указано в банковском реестре.

— Сомневаюсь, что оно указано в реестре Банка Шотландии, мистер Каски. Я пользуюсь услугами Национального банка Шотландии.

Каски задумался, затем щелкнул языком.

— Ну конечно! Глупая ошибка, но названия так похожи, и Банк Шотландии у всех на слуху.

— Да, но он находится в таком уродливом здании. Национальный банк чуть дальше, и у него очаровательный фасад, потому я его и выбрала.

— Гм-м. — Каски нахмурился, словно силился что-то вспомнить. Явно обеспокоенный разговором, он без единого слова убежал наверх.

После перерыва, заняв место на скамье подсудимых, я посмотрела вверх. Меня мучило дурное предчувствие, вдобавок я опасалась, что Энни присоединится к Мейбл на балконе: мало радости провести ближайшие несколько часов под ее взглядом. Однако Энни в зале не было.

Пока суд ожидал возвращения Кинберви, я заметила, что Каски придвинулся к столу с уликами и стал удивленно изучать банковскую книгу и другие бумаги. Захватив какой-то документ, он подскочил к Макдональду и что-то торопливо зашептал ему на ухо. Адвокат взял у Каски бумагу и, нахмурившись, принялся ее разглядывать. Однако у меня не осталось времени гадать, что они там обнаружили: пришел судья, и заседание возобновилось.

Первым делом после перерыва Эйчисон вызвал некоего Нила Эннита, банковского служащего. Мистер Эннит оказался прыщавым долговязым юнцом, и, признаюсь, мне стало не по себе, когда он принял присягу. Когда прокурор подошел к столу с уликами и взял банковскую учетную книгу, я внутренне сжалась. Однако в этот самый миг вмешался мой адвокат:

— Ваша честь, у меня протест.

Судья опешил.

— Вы уверены, мистер Макдональд?

— Да, ваша честь, я должен вам кое-что сообщить, а для этого необходим перерыв.

Кинберви вздохнул.

— А никак нельзя обойтись без перерыва? Господа присяжные только что заняли свои места.

— Прошу прощения, ваша честь, у меня протест касательно представления улики.

Не скрывая раздражения, Кинберви отпустил присяжных и свидетеля. Пока они покидали зал, все с нетерпением ждали, что же скажет мой адвокат. По просьбе Макдональда пристав вручил Кинберви бумагу — тот самый документ, который так взволновал Каски.

— Не соизволит ли ваша честь ознакомиться с уликой номер семнадцать? — начал Макдональд. — Ваша честь увидит, что это ордер, выданный в прошлом году, когда следователи с Крэнстон-стрит проверяли финансы мисс Бакстер. Как видите, документ выдан для обыска в Банке Шотландии, по адресу Глазго, Сент-Винсент-стрит, дом два.

— Да, да, — нетерпеливо кивнул Кинберви, просматривая ордер.

— Ваша честь, во-первых, правильный адрес — дом два по Сент-Винсент-плейс: в конце Джордж-сквер Сент-Винсент-стрит переходит в Сент-Винсент-плейс.

— Можно взглянуть на ордер? — вмешался Эйчисон.

Передавая ему бумагу, судья спросил:

— Мистер Макдональд, к чему вы клоните?

— Ваша честь, в действительности у мисс Бакстер нет счета в этом банке, равно как и в его филиалах. У нее счет в Национальном банке Шотландии — как вы знаете, ваша честь, это отдельное учреждение. Национальный банк находится дальше по улице, на самой Сент-Винсент-стрит, в небольшом здании. Вероятно, при заполнении ордера произошла вполне понятная ошибка: большинство горожан, если попросить их назвать банк на Сент-Винсент-стрит, вспомнят Банк Шотландии, хотя он находится на Сент-Винсент-плейс. Эта ошибка, хоть и понятна по-человечески, в данном случае непростительна. Ордер был выдан на обыск в другом банке.

— Ваша честь, — перебил Эйчисон. — Согласно выпискам из банковской книги, мисс Бакстер несколько раз снимала со счета крупные суммы. Это существенная деталь для обвинения.

— Безусловно. — Судья как будто не верил своим ушам. — Мистер Макдональд, а что полицейский, которого отправили изъять банковскую книгу? Неужели он не проверил правильность заполнения ордера?

— Получается, что нет, ваша честь. И точно установлено, что в Национальном банке был предъявлен именно этот ордер.

— Каким-то чудом констебль пошел в нужный банк, — сухо сказал Кинберви.

Макдональд кивнул.

— Полагаю, ваша честь, он исполнял устное распоряжение начальства. А сотрудники банка, видимо, испугавшись полиции, тоже не проверили ордер как следует.

Кинберви саркастически вскинул бровь.

— Люди часто по наивности верят, что в полицейских документах не бывает ошибок.

— Именно так, ваша честь, но в результате банковская книга была изъята незаконно и не может быть принята во внимание при рассмотрении этого дела.

Эйчисон напустил на себя скучающий вид.

— Ваша честь, едва ли ошибка столь существенна. Главное, что мы получили нужную банковскую книгу.

— Минутку, прокурор, мне нужно подумать. — Кинберви принялся молча изучать ордер.

Выходит, Каски не зря нервничал в перерыве. Перечитав документы, он понял, почему считал меня клиенткой Банка Шотландии: из-за ордера, с которым, как я позже узнала, Каски ознакомился лишь в то утро. Искушенный в хитросплетениях права, мой адвокат надеялся извлечь выгоду из мелкой неточности и добиться, чтобы выписки из банковских книг исключили из рассмотрения. Но согласится ли судья?

Наконец Кинберви поднял голову.

— Прокурор, банковская книга получена в Национальном банке, расположенном на Сент-Винсент-стрит, клиентом которого является мисс Бакстер?

— Да, ваша честь. Банк тот самый, книга та самая, и мистер Эннит, служащий банка, готов выступить свидетелем.

У меня заныло в желудке от досады. Тем временем Кинберви продолжал:

— Вы согласитесь со мной, прокурор, что ордер выдан на обыск не в Национальном банке Шотландии, а в Банке Шотландии?

— Да, ваша честь, но…

— Прокурор, в таких делах существуют правила, которые положено исполнять. — Судья кивнул Макдональду и повысил голос, обращаясь ко всем: — Данная улика была получена незаконным путем и, следовательно, не подлежит рассмотрению в суде и будет отозвана. Предполагаю, прокурор, что ваш свидетель собирался говорить только о банковской книге. В этом случае нет нужды вызывать его снова.

Я не сразу поверила, что мы победили.

Эйчисону оставалось только признать поражение. Коротко кивнув, он вернулся на место и молча уставился на бумаги на столе, рассеянно теребя завязки парика и двигая челюстями.

Это и правда была неожиданная удача и первая потеря прокурора: мы одержали решающую победу, без которой наши шансы на успех были крайне сомнительны. Впервые за два дня передо мной забрезжила слабая надежда.

Однако радовались мы недолго: Эйчисон собрался с силами и снова двинулся в атаку. Для начала он зачитал мое заявление. Едва ли оно представляло интерес для дела; я просто рассказала всю правду и, слушая Эйчисона, отметила про себя, что мой рассказ вполне честен и красноречив. Видимо, прокурор тоже так считал, поскольку, завершив чтение, поспешил вызвать Неда Гиллеспи. У меня захватило дух, как от удара в солнечное сплетение. Долгие недели я ждала этого часа. Конечно, до суда трудно было угадать, кого именно Эйчисон пожелает допросить. Свидетели не выбирают, с чьей стороны выступать — защиты или обвинения, и, хотя даже в последнем случае они не обязаны говорить о подсудимом плохо, мне было больно видеть имя Неда в списке свидетелей от «вражеского лагеря», рядом с Эстер Уотсон и ей подобными. Я попробовала выяснить у Каски, намерен ли прокурор вызывать Неда, однако тот ответил уклончиво: «Будь я прокурором, этот ваш Гиллеспи не попал бы во главу списка. Правда, и в конец я бы его не поставил».

Пока мы ждали Неда, на меня накатило ощущение нереальности происходящего. Казалось, все люди в зале находятся ко мне невыносимо близко, и в то же время я чувствовала себя оторванной от всех. Неожиданно на глаза попались несколько арахисовых скорлупок. Интересно, у кого — убийцы, истязателя — хватило хладнокровия щелкать орехи на скамье подсудимых? Неужели кто-то способен взирать на происходящее с праздным любопытством, как на цирковое представление, когда решается его судьба? У меня закружилась голова; лица зрителей на балконе поплыли перед глазами — жесткие и бесчувственные, похожие на деревянные маски. Это они кричали или мне послышалось? Гул голосов заглушил шаги Неда за дверью, но стоило ему войти в зал, как воцарилась полная тишина.

Если зажмуриться, я и сейчас вижу его, как живого. Моего дорогого друга было не узнать. Его лицо посерело, словно остывший пепел в камине, волосы почти полностью поседели. На лбу блестела испарина, хотя в здании парламента было довольно зябко. Нед шагал медленно, с усилием, не глядя по сторонам. Служащий подал ему Библию, и Нед принес присягу, морщась и уставившись в пол. Он представлял собой печальное зрелище и, возможно, был физически болен.

Эйчисон задал ему какой-то вопрос.

— Да, — ответил Нед. — В галерее Гровенор. На выставке была моя картина. Мы виделись мельком.

— А затем встретились снова, в Глазго, на Международной выставке в мае тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года.

— Да. Перед этим она познакомилась с моей женой и матерью.

— Где она проживала в то время?

— За углом от нашего дома, на Квинс-Кресент.

— На той самой Квинс-Кресент, где похитили вашу дочь?

— Да!

— А когда стало ясно, что мисс Бакстер собирается жить в Глазго?

— Не знаю. Думаю, поначалу она хотела погостить тут несколько месяцев, но со временем все реже и реже вспоминала о возвращении на юг.

— И вы с ней постепенно сблизились?

— Скорее не я, а женская часть семьи. Моя жена писала портрет Гарриет, и… э… она часто заходила к нам или в дом напротив, к моей матери и сестре. И, конечно, в то лето мы вместе посещали Выставку.

— Итак, если позволите повторить вопрос, вы с ней близко общались?

— Только как с подругой жены.

Неду пришлось проявить щепетильность. Разумеется, мы были близкими друзьями — как множество мужчин и женщин в наши дни, но в те времена афишировать подобную дружбу было нежелательно. Вдобавок после карикатуры Финдли в «Тисле» о нас и так ходили слухи.

— И вы иногда случайно сталкивались с мисс Бакстер в парке или на улице?

Нед на мгновение задумался.

— Да.

— Как часто?

— Весьма часто. Гарриет жила в двух шагах от нас. В том районе трудно пройтись по улице и не встретить знакомых.

— Ясно. Как по-вашему, можно ли объяснить столь частые встречи простым совпадением?

— Да. Как я уже сказал, мы жили рядом. Обычное дело между соседями.

Эйчисон с легким недоверием посмотрел на присяжных и заметил:

— И, наверное, когда вы случайно сталкивались с мисс Бакстер, вас никто не сопровождал?

Нед нахмурился.

— Что вы имеете в виду, сэр?

— Ничего. Я просто хотел узнать, сталкивались ли вы с мисс Бакстер, когда были один?

Нед стиснул зубы, как будто пытался не вспылить, и коротко сказал:

— Да.

Он отвечал довольно резко, но я понимала, что виной тому крайнее волнение и тревога.

— Как часто? Один раз? Два? Полдюжины? Пятьдесят раз?

— По-моему, раз десять.

— Десять? Это много, вы не находите, мистер Гиллеспи?

— Вы и дальше будете об этом расспрашивать? — вдруг выпалил Нед. — Или все-таки поговорим о чем-то, имеющем отношение к смерти моей дочери?

Ошеломленный, как и все присутствующие, судья кашлянул.

— Мистер Гиллеспи, мы понимаем, что вы очень расстроены, но, пожалуйста, будьте любезны отвечать на вопросы прокурора. В зале суда я слежу за порядком и не нуждаюсь в вашей помощи.

— Прошу прощения, ваша честь, — немного пристыженно сказал Нед.

Бедняга! Неудивительно, что у него сдавали нервы. Хотя, по-моему, он отлично осадил Эйчисона: противно было смотреть, как один за другим свидетели заискивают перед прокурором. Не будь я на скамье подсудимых, я бы зааплодировала Неду.

Кинберви махнул рукой прокурору.

— Прошу вас, продолжайте.

— Благодарю, ваша честь. Итак, мистер Гиллеспи, вы встретились с мисс Бакстер в Лондоне, а спустя несколько месяцев она поселилась в Глазго, в трех минутах ходьбы от вашего дома. Как по-вашему, это совпадение?

— Думаю, да. В жизни бывают совпадения.

— И мисс Бакстер вам никогда не докучала?

Нед поджал губы и снова нахмурился.

— Иногда. В какой-то момент жену начали утомлять ее посещения. Но Гарриет всегда была такой доброй и отзывчивой. Нам не хотелось ее грубо отталкивать. К тому же она незамужем, живет одна. Полагаю, ей было одиноко в Глазго, и мы старались, чтобы она чувствовала себя желанным гостем.

— Поведение вашей старшей дочери начало ухудшаться примерно тогда же, когда вы подружились с мисс Бакстер?

— Да, примерно в то же время, хотя Сибил всегда была беспокойной девочкой. Она пережила очень тяжелый период, но сейчас ведет себя гораздо приличнее.

— А когда началось улучшение?

— Пожалуй, несколько месяцев назад.

— Получается, вскоре после ареста мисс Бакстер, верно?

Нед смутился, и Эйчисон не стал ждать ответа.

— А как ладили Сибил и мисс Бакстер между собой?

Нед пожал плечами.

— Сибил — ребенок. Они неплохо ладили. Гарриет была к ней добра и приносила подарки.

— Ах да, многочисленные подарки мисс Гарриет Бакстер. А как вы сами относитесь к своей дочери Сибил, мистер Гиллеспи?

По лицу Неда скользнула тень. Он помолчал, а затем сказал надтреснутым голосом:

— Я живу ради нее.

Эйчисон склонил голову в знак сочувствия.

— Понимаю вас, мистер Гиллеспи, очень понимаю. — Прокурор умолк и отхлебнул воды из стакана. — Но, сэр, вам никогда не казалось, что ваша привязанность к дочерям и жене огорчала мисс Бакстер?

— Не вполне вас понимаю.

— Позвольте выразиться яснее — вам не приходило в голову, что мисс Бакстер ревнует вас к Сибил или к вашей жене — к любому, к кому вы испытываете нежные чувства?

Я обернулась к Макдональду, ожидая протеста, но, к моему разочарованию, адвокат бездействовал. Эйчисон продолжал задавать каверзные вопросы.

— Мистер Гиллеспи, верно ли, что тридцать первого декабря тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года вы отмечали Хогманай и мисс Бакстер была у вас в гостях?

— Да.

— В тот вечер подавали пунш, и все, кто его пил, заболели, так?

— Да. Я считаю, все дело было в испорченном вине.

— Вот как? Пожалуйста, расскажите, что вы обнаружили на следующий день в комнате Сибил, в кармане ее передника?

Нед кашлянул.

— Пустой пакетик из-под крысиного яда.

— И все решили, что в происшествии с пуншем виновата Сибил?

— Я — нет. Жена и мать думали иначе.

— В праздничную ночь мисс Бакстер могла войти в комнату Сибил?

— Да.

— Была ли у нее возможность подбросить пакет из-под яда в передник вашей дочери?

— Была, но Гарриет тут ни при чем. Ей самой нездоровилось в ту ночь. Если бы она знала, что пунш отравлен, то не пила бы его. Как я уже говорил, все дело в испорченном вине.

— А вы видели, как мисс Бакстер пила пунш, мистер Гиллеспи?

— Думаю, да. Я видел ее с бокалом.

— Она пила в вашем присутствии?

— Не помню.

— Вы видели, как ей стало плохо?

— Не совсем. Но она ужасно выглядела и жаловалась на боль в желудке.

— Ее осматривал доктор, как и всех, кто отравился?

— Нет. Она не хотела, чтобы вокруг нее суетились, — это в духе Гарриет.

Эйчисон поднял брови. Мне не было нужды оправдываться — Нед все сказал. Его упорное нежелание верить, что выходки Сибил — дело моих рук, говорило о многом. Понимая, что бессмысленно расспрашивать о яде, Эйчисон сменил тему.

— Вам не приходило в голову, мистер Гиллеспи, что Гарриет Бакстер желала зла некоторым вашим близким — и по неизвестной причине пыталась навредить Сибил или поссорить вас с женой?

Нед медлил с ответом.

— Гарриет… мисс Бакстер так добра и всегда была нам хорошим другом. У моей жены есть сомнения на этот счет. Но у меня в мыслях не было ничего подобного, пока…

— Пока что, мистер Гиллеспи?

Почему Макдональд молчит? Он спокойно сидел, словно приклеенный к стулу, но, видя его застывший взгляд, я заподозрила, что адвокат просто растерялся.

Обернувшись снова к свидетельской кафедре, я оцепенела: Нед впервые смотрел прямо на меня. Он застал меня врасплох, пока я сверлила глазами Макдональда, мысленно внушая ему вскочить на ноги и вмешаться. Нед продолжал смотреть — пристально, вопросительно, почти умоляюще. Секунды убегали прочь, но я потеряла счет времени. Как много порой можно прочесть в одном взгляде! Я застыла, словно завороженная, и отвела взгляд вовсе не потому, что чувствовала вину (зарубите себе это на носу, мистер П. Е. Дант — или как вас там — из «Скотсмена»).

В глазах Неда таилась бездна боли и страдания, и мне было невыносимо наблюдать дорогого друга столь несчастным, осознавая, какие муки ему довелось вынести. Мое сердце словно раскололось надвое. Я опустила голову и уставилась на пол, на гладкий зеленый линолеум под скамьей.

— Мистер Гиллеспи? — поторопил Эйчисон.

Нед откашлялся и через мгновение вновь заговорил.

— После ареста Гарриет, когда мы оправились от потрясения, я начал задумываться и перебирать в памяти прошлое. Я вспомнил, что наша горничная Джесси говорила о Гарриет какие-то гнусности, около года назад, когда ее уволили. Разумеется, тогда мы не поверили ни единому ее слову, потому что Джесси нас обокрала. Мы решили, что она пытается любой ценой обелить себя.

— А теперь?

— Теперь я не знаю, что думать. Я не знаю, что думать о чем угодно и о ком угодно, включая Гарриет Бакстер.

После этих слов я больше не могла на него смотреть. Казалось, тяжеленная глыба обрушилась на мое сердце, расплющила его и лишила меня сил дышать. Внезапно мне стало все равно, что будет дальше. Пусть признают меня виновной, если хотят. Пусть хоть разорвут на части.

Слишком поздно. Поздно… За окном звонили колокола окрестных церквей. В их перезвоне я слышала только одно: «Слишком поздно».

* * *

Следующих свидетелей я помню смутно. Когда я пришла в себя, Эйчисон только что вызвал Кристину Смит. Повисла пауза — все застыли в ожидании. Мир вокруг меня потускнел, словно я была отделена от него невидимой стеной. Эйчисон гордо напыжился, предвкушая выступление своей главной свидетельницы. Он обернулся в зал и неожиданно встретился со мной взглядом. Его зеленые глаза заблестели. Не в силах его видеть, я склонила голову и стала изучать флакон нюхательной соли у себя в руке. Через некоторое время тишину прервал вернувшийся пристав. Он пришел один и в ответ на вопросительный взгляд Эйчисона покачал головой. Прокурор стал перешептываться с приставом, затем с коллегами. Наконец он обратился к судье.

— Ваша честь, боюсь, в данный момент мы не можем найти одну из главных свидетельниц. Мы надеемся, она будет здесь с минуты на минуту. Свидетельница получила повестку сегодня утром и, вероятно, находится где-то поблизости.

Кинберви покосился на часы. Было без десяти семь.

— Позвольте напомнить вам о времени, прокурор. Вам есть кого вызвать вместо нее? Если не ошибаюсь, вам не стоит медлить — процесс должен завершиться завтра.

— Вы никогда не ошибаетесь, ваша честь. Не могли бы мы подождать мисс Смит еще немного?

Кинберви цокнул языком.

— Сейчас без десяти семь. Даю вам десять минут, чтобы предъявить свидетельницу.

— Хорошо, ваша честь.

Подозвав к себе помощников и пристава, Эйчисон что-то быстро зашептал, и они по очереди вышли из зала. Судья откинулся на спинку кресла, теребя губу и поглядывая на часы. Вслед за ним я наблюдала, как минутная стрелка медленно ползет вверх — сначала к отметке «одиннадцать», затем выше. Зрители вели себя на удивление тихо, понимая, что заседание продолжается и Кинберви не потерпит нарушений порядка. Эйчисон казался спокойным, но если присмотреться внимательнее, было видно, как он нервно подергивает пальцами. Когда стрелка подошла к семи часам, в коридоре послышались торопливые шаги. Дверь распахнулась, и пристав почти вбежал в зал суда. Эйчисон вперился в него хищным, как у ястреба, взглядом.

— Ну что?

— Простите, сэр, — ответил пристав. — Я лично утром разговаривал с мисс Смит — здесь, в комнате ожидания, но кто-то из смотрителей видел, как она вскоре покинула здание суда, — и с тех пор ее не видели.

Эйчисон повернулся к судье.

— Ваша честь, могу ли я…

— Прокурор, — перебил Кинберви. — Можете ли вы предъявить свидетельницу?

— Нет, ваша честь.

— Хотите ли вы вызвать другого свидетеля?

Эйчисон едва заметно склонил голову и тут же поднял глаза, полные желчи. Мне даже показалось, что он начнет плеваться.

— Вызовите Джесси Маккензи.

Быть может, вы помните, что Джесси около полугода работала у Гиллеспи горничной. Эйчисон произнес ее имя с таким апломбом, будто выложил на стол козырного туза. Однако я видела, что Макдональд кивнул и улыбнулся себе под нос — наверное, считал себя в силах справиться с Маккензи. Ее появление не стало для меня сюрпризом: она изначально была в списке и прошла предварительный допрос, и все же мне показалось несколько странным, что Эйчисон выбрал ее вместо Кристины. Я предупреждала Каски, что Джесси недолюбливает меня за английское происхождение, и рассказала еще об одном мелком недоразумении между нами. В ответ он выразил уверенность, что мы сможем опровергнуть показания Джесси, уличив ее в краже.

По просьбе Эйчисона Джесси принялась описывать события марта тысяча восемьсот восемьдесят девятого года — то самое недоразумение. Вскоре Макдональд поднялся на ноги.

— Протестую, ваша честь.

Судья покосился на него.

— На каком основании?

— На основании уместности, ваша честь. Этот случай произошел за несколько недель до похищения и вряд ли связан с делом. Мой ученый друг хватается за соломинку, чтобы заполнить время, освободившееся из-за отсутствия мисс Смит.

Судья взглянул на Эйчисона.

— Прокурор?

— Ваша честь, уверяю вас, что показания мисс Маккензи прольют свет на важные подробности.

— Хорошо, — произнес Кинберви. — Давайте выслушаем свидетельницу, а затем решим, насколько ее история уместна.

Поскольку Кемп в своем опусе дословно приводит показания Джесси, я опущу допрос, постоянно прерываемый протестами Макдональда, и воспользуюсь случаем, чтобы оправдаться: если Джесси не лгала, то почему сразу не потребовала у меня объяснений, как поступил бы на ее месте любой разумный человек?

Когда пришла очередь Макдональда, он задал ей тот же вопрос, но Джесси отвечала уклончиво — мол, она не хотела со мной ссориться.

— Мисс Бакстер была другом семьи, сэр. Мне было неловко.

— Если, как вы утверждаете, вы наблюдали за ней в тот день, почему мисс Бакстер вас не видела и не слышала?

— Я не поднимала шума, сэр. Мне стало интересно, зачем она пошла в столовую, и я тихонько прокралась по коридору. Дверь была полуоткрыта, и я заглянула в щель между дверью и рамой.

— А что вы сделали потом?

— Потом?

— После того, как закончили наблюдать.

— Вернулась в кухню. А позже, когда мисс Бакстер ушла домой, я решила посмотреть, что она сделала.

— Так-так. — Макдональд заглянул в свои записи. — Пожалуйста, расскажите, что именно вы обнаружили.

— Я уже говорила…

— Да, разумеется, но я хотел бы знать точнее. Что вы увидели на стене?

Эйчисон и Прингль затрагивали эту тему в обтекаемых выражениях: неясно, из-за собственного ханжества или потому, что боялись опорочить себя в глазах присяжных.

Джесси вспыхнула.

— Там было… я не могу сказать на людях, сэр.

— Вы уже говорили, что там был непристойный рисунок, верно?

— Да, сэр.

— Выполненный красным и черным мелком, низко на стене.

— Да, верно.

— Анатомического характера?

— Простите, сэр, я не поняла вопроса.

— Вы сказали, что на рисунке была часть тела — тела мужчины?

— Да, сэр.

— Позвольте уточнить — вы утверждаете, что мисс Бакстер — дама, которую вы видите на скамье подсудимых, — присев на корточки, детскими мелками нарисовала на стене в столовой своих друзей непристойную картинку? Прошу прощения за грубый термин — мужские интимные места?

— Верно, сэр.

— Красным мелком, вероятно, были нарисованы очертания мужского органа, верно?

— Да.

— А черным?

— Во… волоски, сэр.

— Зачем, по-вашему, мисс Бакстер это сделала?

— Как я уже говорила, сэр, я точно не знаю. Может, хотела навредить Сибил. Сибил и так вечно доставалось за то, что она рисовала на стенах, прятала и ломала вещи.

— И вы ничего не сказали мисс Бакстер и не сообщили о своих подозрениях хозяевам?

— Да, сэр.

— Почему вы не сообщили хозяевам? Разве это не первое, что должно было прийти вам в голову?

— Мисс Бакстер была их другом и часто приходила в гости. Они к ней хорошо относились и не поверили бы мне.

— Мисс Бакстер помогала вашим хозяевам, так?

Джесси пожала плечами.

— Она старалась быть полезной.

— А девочек она любила?

— Она любила Роуз. А вот бедняжка Сибил непростой ребенок — к ней следовало быть снисходительнее.

— Мисс Бакстер была к ней снисходительной?

— Иногда.

— А дети любили мисс Бакстер?

— Думаю, да. Она часто дарила им подарки.

— Вы завидовали мисс Бакстер, мисс Маккензи? Ее дружбе с семьей, ее отношениям с детьми?

— Вовсе нет. Я совсем ей не завидую, еще чего. Мне и так хорошо.

Макдональд поднял бровь, выражая мысль, которая наверняка пришла в голову всем присутствующим. Он мог бы сказать «Эта женщина слишком щедра на уверения», но вместо этого просто спросил:

— Вы точно знаете?

— Да, сэр.

— А теперь скажите — только хорошо подумайте, — в тот день вы видели мелки в руках у мисс Бакстер?

— Нет, сэр.

— Вы видели, как она рисует мелком на стене?

— Нет, сэр, она была спиной к двери. Я видела только, как она сидит в углу на корточках, а когда она ушла, я посмотрела на ее рисунок.

— И вы предположили, что она рисовала на стене?

— После нее остался рисунок. Раньше его там не было.

— Давно ли вы перед этим заходили в столовую?

— Не помню… может, накануне. Накануне вечером.

— А дети могли туда попасть?

— Пожалуй, да.

— Мог ли кто-то из детей — например, Сибил — сделать этот рисунок?

— Ну… думаю, да. Но я застала мисс Бакстер в том углу.

— Однако вы не видели, как она рисует на стене, верно?

— Да, сэр.

— Когда мисс Бакстер ушла, вы принялись вытирать рисунок. Почему вы это сделали?

— Я знала, что Сибил за него достанется. Ее и так вечно бранили, но она была невиновна.

— Вам не приходило в голову, что мисс Бакстер могла делать в точности то же, что и вы? Что она пыталась стереть рисунок и уберечь Сибил от неприятностей?

— Нет, сэр.

— Рисунок не был размазан?

— Был, совсем чуть-чуть.

— Вы говорили, что почистили стену при помощи жесткой щетки, мыла и воды. Можно ли было стереть рисунок рукой?

— Думаю, нет.

— Вы говорили, что спустя несколько дней вы спрашивали у мисс Бакстер наедине, что она делала в столовой. Что она вам ответила?

— Как я уже сказала, она все отрицала.

— Отрицала?

— Да, даже что заходила туда. А когда я сказала, что видела ее в углу на корточках, она вспомнила.

— И что же она вспомнила?

— Что увидела на стене рисунок и попыталась стереть его рукой, но ничего не вышло.

— Рукой?

— Да.

— Она рассердилась, когда вы ее обвинили?

— О нет, сэр, но она всегда такая добренькая-добренькая.

— А затем, спустя несколько недель — как вы уже сообщили моему ученому другу прокурору — вас уволили за кражу броши.

— Я ее не крала.

— Как вы сказали прокурору… — В зале давно зажгли лампы, и в их тусклом свете Макдональду пришлось всматриваться в свои записи. — Вы сказали: «Должно быть, мисс Бакстер украла брошь и подбросила мне под матрас. Она хотела избавиться от меня, чтобы я ее не выдала».

Я знала, что Джесси никогда меня особенно не любила — я была «с юга» и так далее, но я и представить не могла, что она так бессовестно оклевещет меня под присягой. Сама мысль, будто я намеренно вредила Сибил, была нелепой. Конечно, мои адвокаты рассчитывали дискредитировать Джесси как воровку, но мы не ожидали, что Эйчисон первым затронет тему украденной броши и вдобавок сделает необоснованное допущение, будто это я подбросила брошь в комнату Джесси, чтобы девушку уволили. Во время перекрестного допроса Прингль тоже изобразил меня злой интриганкой, а Кинберви никак не препятствовал этим лицемерным инсинуациям.

Макдональд изо всех сил старался разоблачить злонамеренность Джесси. Увы, ее безыскусные простые манеры импонировали зрителям, и адвокату было непросто опровергать весь тот вздор, что она наговорила.

— Мисс Маккензи, как вы относились к мисс Бакстер?

Джесси пожала плечами.

— Нормально. Ну разве что она немного задирала нос, но все было хорошо, пока она не нарисовала эту гадость и не подложила мне свинью с брошкой.

В зале послышались смешки, но Кинберви немедленно призвал нарушителей к порядку. Макдональд продолжал:

— А как вам вообще англичане? Нравятся?

На миг задумавшись, Джесси резко мотнула головой.

— Да как-то не очень, сэр.

Отдельные зрители пришли в бурный восторг, и Кинберви пригрозил очистить зал, затем обратился к моему адвокату:

— Tempus fugit, мистер Макдональд. Будьте любезны, поторопитесь.

— Конечно, ваша честь. — Макдональд снова обернулся к Джесси. — Мисс Маккензи, позвольте мне подвести итог: по-вашему, эта английская леди — а в неприязни к англичанам вы только что признались — сделала на стене непристойный рисунок и рассчитывала свалить вину на Сибил Гиллеспи.

— Да.

— А позже, когда вы заговорили с ней об этом, она подстроила ваше увольнение: украла брошь и спрятала ее у вас комнате, затем помогла вашим хозяевам ее обнаружить. Верно ли я понял, что вы так считаете?

— Да, сэр.

Макдональд выразительно посмотрел на присяжных.

— Верно ли, что вы просто завидовали мисс Бакстер, особенно тому, что ее любили дочери Гиллеспи?

— Нет, сэр.

— Я утверждаю, мисс Маккензи, что ваши домыслы не имеют под собой никаких оснований.

— Еще как имеют, сэр.

— Я заявляю, что ваши рассказы — выдумка и плод вашего воображения.

— Нет, сэр, — возразила Джесси. — Это никак не возможно, потому что у меня нет воображения.

На этот раз хихикнул даже судья, собирая бумаги, прежде чем объявить окончание слушаний на сегодня.

* * *

Итак, версия обвинения была изложена. Конечно, нам повезло, что Кристина не явилась и что судья не допустил к рассмотрению банковские выписки, однако радоваться было рано. Сидя в мрачной камере в глубинах здания парламента, я словно онемела и была на грани отчаяния. Джесси своей последней репликой вызвала к себе расположение зрителей. Не смеялась только сестра Неда: поднявшись, она хмуро застегнула пальто и выскользнула из зала. Мне не удалось встретиться с ней взглядом. Полагаю, Мейбл слышала все претензии Джесси, когда ту увольняли, и сейчас спешила поделиться с братом новыми подробностями. Я опасалась, что свидетельству горничной поверят охотнее. На самом деле ничего подобного между нами не происходило; точнее, происходило, но Джесси все неверно поняла.

Мысль (высказанная Кемпом в его памфлете), будто выступление Джесси открыло неизвестные грани моей личности, а следовательно, заслуживает внимания суда, ошибочна. Кинберви следовало прервать Эйчисона и отпустить свидетельницу, поскольку ее показания ни в коей мере не относились к похищению Роуз. Однако прокурор использовал бессвязные и ошибочные домыслы горничной, чтобы бросить тень на мою репутацию.

Неужели Нед и Энни поверят, будто я действительно пыталась навредить Сибил?

 

21

Поскольку прокурор допрашивал своих свидетелей два дня, Принглю и Макдональду достался один день на двоих, к тому же последний. Утро началось неважно: заглянув в камеру, Каски ошеломил меня известием, что Макдональд намерен вызвать Сибил Гиллеспи. Изначально мои адвокаты этого не планировали, однако сейчас они хотели опровергнуть заявления Эйчисона, будто дамой под вуалью, которая отправила Сибил в лавку, была я.

— А она уже оправилась? — встревоженно спросила я. — Вы сами говорили, она неуравновешенна.

— Да, говорил, — ответил Каски. — Это рискованно, но если Сибил опознает Белль, считайте, что мы склонили чашу весов в нашу пользу.

Ну почему он не сказал «в нашу сторону»? То, что он исказил известную поговорку в решающий день моей жизни, казалось мне дурным предзнаменованием.

Зал суда был набит битком. Опустившись на скамью подсудимых, я окинула взглядом балкон и обнаружила в заднем ряду Неда. Он смотрел в пол; на бледном лице застыло выражение боли и страдания. Энни нигде не было, и я не знала, как расценивать ее отсутствие, ведь она могла бы поддержать мужа, будь у нее такое желание. Мейбл тоже не пришла.

Наконец Кинберви занял место председателя. Было десять утра, и я сгорала от нетерпения, опасаясь, что времени в обрез. К счастью, у Прингля было не так уж много свидетелей. По словам Каски, дела у Шлуттерхозе и Белль шли плохо. Похоже, Прингль убедил их, что единственная надежда — избежать обвинения в убийстве, и изо всех сил старался доказать, что Роуз умерла от повреждений, полученных во время несчастного случая на Сент-Джордж-роуд.

Джон Уитли, кучер той самой конки, рассказал, что в означенный день ехал по Сент-Джордж-роуд с обычной скоростью, когда мужчина с девочкой на руках попытался сесть в трамвай через переднюю дверь. Конка не успела остановиться, и мужчина обернулся на шум — в конце улицы рабочие с грохотом разгружали вагон с камнями. Затем, видимо, забыв, где находится, он шагнул вперед, навстречу лошадям Уитли. Кучер тут же нажал на тормоз и натянул поводья, но было поздно: одна из лошадей встала на дыбы и хомутом толкнула мужчину в плечо. Тот упал, выронив девочку. Когда Уитли спрыгнул с платформы, мужчина уже поднялся и сгреб ребенка в охапку, повторяя: «Все хорошо, все хорошо». Кучер заметил его иностранный, возможно, итальянский акцент. По его словам, мужчина был высоким и крупным, с бородой и усами. Кучер подтвердил, что иностранец выглядел пьяным — «от него разило, как от бочонка виски». Когда Прингль спросил, может ли Уитли опознать этого человека в суде, тот долго и внимательно смотрел на Ганса, а затем ответил:

— У подсудимого такой же рост и фигура. На вид он опрятнее, но, может, просто вымылся и переоделся. Я бы сказал, подсудимый очень похож на того человека.

Во время перекрестного допроса Эйчисон обращал внимание на малейшие сомнения Уитли.

— По-вашему, мужчина, которого вы видели в тот день, — итальянец?

— Мне так послышалось.

— Не немец?

— Сэр, я в этом не разбираюсь, но тогда подумал, что итальянец.

Эйчисон избегал спрашивать Уитли, была ли девочка ранена, и не зря: отвечая Принглю, кучер был уверен в одном — что видел кровь у малышки на голове.

— У нее точно шла кровь. Наверное, разбила голову, когда падала. Весь затылок был в крови.

Несколько свидетелей несчастного случая также подтвердили, что видели кровь у девочки на голове сразу после падения. Все, кроме одного, узнали в Шлуттерхозе мужчину, который подхватил ребенка на руки и убежал. Свидетелям показали портреты Роуз, написанные Недом, и все они согласились, что девочка на картинах похожа на ту, которую они видели в тот день. Зрители в зале вытягивали шеи, чтобы хоть мельком взглянуть на портрет, но Нед опустил глаза в пол, не в силах смотреть на изображение дочери, созданное его рукой. Все остальное время он не отводил глаз от свидетелей.

Мисс Селия Стюарт, холеная миниатюрная дама лет шестидесяти, с белоснежно-седыми волосами, держалась сухо и сдержанно.

— Подсудимый был в состоянии опьянения, — сообщила она суду. — Он шагнул на трамвайные линии, не проверяя, свободен ли путь, как все привыкли делать в наши дни.

— И… э-э… где находилась конка в этот момент? — спросил Прингль.

— Лошади были примерно в восьми футах от него и приближались — заметьте, не быстро, с обычной скоростью. Через миг они столкнулись. Мужчина упал и выпустил девочку из рук.

— А он выпустил… э-э… девочку, чтобы спастись самому?

Мисс Стюарт покачала головой.

— Нет, это было неизбежно, мужчина не мог ее удержать. Когда он отлетел в сторону, малышка выскользнула у него из рук и упала неподалеку.

— Вы говорите, что он не мог ее удержать?

— Нет, у него не было времени — хотя разумнее было не бросаться под конку.

— Итак, по-вашему, это был несчастный случай?

— Вне всякого сомнения.

Во время перекрестного допроса Эйчисон стремился опровергнуть все доводы в пользу того, что Роуз погибла в результате вышеупомянутого столкновения. Несмотря на отсутствие доказательств, он пытался убедить нас, будто с Роуз «разделались» на Коулхилл-стрит. Да, вероятно, в Вудсайде в тот день произошел несчастный случай, однако прокурор сомневался, что в него попали именно Ганс и Роуз, равно как и в том, что девочка серьезно пострадала при падении. Со всеми свидетелями Эйчисон был высокомерен, а с мисс Стюарт даже насмешлив. Казалось, его оскорбляла необходимость допрашивать пожилую «сплетницу», чьим мнением вполне можно было бы пренебречь. Свидетельница, в свою очередь, успешно давала ему отпор.

— Мисс Стюарт, вы сказали, что находились примерно в сорока футах от места происшествия. И мы должны поверить, будто вы узнаете подсудимого, которого видели лишь издали?

— О, я была далеко только в момент столкновения. Потом я поспешила к пострадавшим, и, когда мужчина поднялся, он был от меня лишь в нескольких футах, как вы сейчас. Подсудимый — определенно тот самый человек.

Прокурору хватило здравого смысла не спорить.

— А что произошло с девочкой, когда она упала?

— Она ударилась о землю, причем головой — я сразу это отметила.

— С расстояния в сорок футов? Вы уверены?

— Да, уверена. Хорошо помню, как я тогда испугалась. Если бы она упала, например, на спину, последствия были бы не так тяжелы. Но, увы, удар пришелся на голову. Там булыжная мостовая, а булыжники крайне опасны. Я тогда подумала: будет чудо, если девочка избежит перелома черепа, не говоря уж о травме мозга.

Прокурор округлил глаза и вполоборота развернулся к присяжным, демонстрируя им свою насмешливую улыбку.

— Верно ли я понимаю, что вы специалист по переломам черепа и травмам мозга?

— Не совсем, — ответила мисс Стюарт. — По профессии я акушерка и всю жизнь работаю в этой области, однако в молодости я изучала медицину в Пенсильвании, когда жила в Америке.

Эйчисон порозовел и вытаращил глаза.

— Ах вот как, ну надо же, — пробормотал он и стал торопливо перелистывать свои записи. Подобный промах был не в характере прокурора. Неизвестно, забыл ли он о медицинском образовании мисс Стюарт, или о нем не упоминалось во время предварительного допроса; в любом случае, Эйчисон попал впросак — вероятно, был раздосадован вчерашним отсутствием Кристины Смит.

После мисс Стюарт суд заслушал трех врачей, приглашенных Принглем: Герона Уотсона, Чарльза Макгилливри и Алексиса Томсона — признанных светил медицины и хирургии. Проведя ряд жестоких опытов на животных и черепах, доктора подтвердили, что череп девочки был проломлен в результате случайного падения на твердую, возможно, каменную поверхность.

Все трое сошлись во мнении, что камень, найденный под окнами у Шлуттерхозе, слишком легкий и не мог быть причиной ранения Роуз. Мистер Прингль обратился к доктору Герону Уотсону по поводу темно-красного пятна на камне.

— А эти следы… э-э… разве они не похожи на кровь?

— На этом камне нет крови, — сказал Уотсон. — Я лично проверил.

— Вот как? — изумился Прингль. — Что же это, если не кровь?

— Ржавчина, сэр. Обычная ржавчина. Вероятно, камень долгое время соприкасался с чем-то металлическим — цепью, гвоздем или старой пряжкой. Добавьте к этому шотландский климат, сэр, и вы получите ржавчину.

Для нас все складывалось как нельзя лучше: предполагаемое «орудие убийства» оказалось ни при чем. Осознав очередной промах, Эйчисон изменил тактику перекрестного допроса. Теперь он пытался убедить каждого из врачей, что девочке могли нанести фатальную травму, намеренно швырнув ее об пол или о камин или ударив по голове твердым предметом.

Я содрогалась от мысли, что Нед вынужден выслушивать все эти жуткие подробности, тем более что уловки Эйчисона были пустой тратой времени, как для обвинения, так и для защиты: ни один эксперт не мог с уверенностью исключить такое развитие событий.

Далее Прингль вызвал друзей и соседей обвиняемой пары. Вопреки всему, что мы выслушали за предыдущие два дня, эти свидетели показали, что Ганс и Белль — простые безобидные люди, ведущие тихую и скромную жизнь в бедном, но уважаемом районе Камлахи. Я невольно задумалась, откуда Прингль привел весь этот сброд — из ближайшего паба, не иначе! На кафедру по очереди поднимались дружки Шлуттерхозе, и я изнемогала от нетерпения. Утро почти закончилось, а Прингль тратил драгоценные минуты на пустую болтовню. Я с трудом держала себя в руках, ожидая допроса Сибил. Стрелки часов неумолимо двигались вперед.

Наконец Прингль вызвал Нелли Смит, мать Белль. Она заверила адвоката, что в означенный день Белль и Ганс с утра до вечера были у нее. Хотя Прингль бросал многозначительные взгляды на присяжных, сомневаюсь, что ее показания воспринимали всерьез: миссис Смит совершенно не умела лгать, и ни для кого не секрет, что любая мать будет защищать своих отпрысков. Кроме того, ее слова противоречили заявлению Шлуттерхозе.

Макдональд выделил из ее показаний единственный правдивый факт.

— Миссис Смит, у вас есть еще одна дочь, не так ли?

— Да, Кристина.

— Кристина Смит. Скажите, пожалуйста, где Кристина — сестра Белль — работала с февраля по октябрь тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года.

— В Вудсайде, сэр, у мистера и миссис Гиллеспи.

Зрители негромко загудели.

— Ваша дочь Кристина, сестра Белль, несколько месяцев работала у Гиллеспи, родителей Роуз — той самой пропавшей девочки?

— Да.

— Вероятно, Белль знала, где работает Кристина, и слышала о Гиллеспи?

— Может быть.

— Так знала или нет?

— Знала.

— И, вероятно, Белль слышала от Кристины о мисс Бакстер, подруге Гиллеспи, обеспеченной английской леди?

Нелли насторожилась.

— Не имею понятия.

— Правда? Весьма любопытно. Благодарю вас, миссис Смит.

Наконец Прингль вызвал последнего свидетеля — красноносого усатого Джема Райта. Во время перекрестного допроса мой адвокат искусно вывел его на чистую воду и показал истинную цену словам остальных «друзей».

— Как давно вы знаете обвиняемого? — спросил Макдональд.

— Около трех лет, сэр. Два-три года.

— И вы говорите, Ганс Шлуттерхозе трезвенник?

— Именно так, сэр.

— И у него добрый характер?

— Да, сэр, очень добрый — он и мухи не обидит.

— Где вы познакомились с мистером Шлуттерхозе? — небрежно спросил Макдональд.

— Гм… я точно не помню. Наверное, в «Генерале Вулфе», сэр, или в «Домовине», а может, в «Голове сарацина».

Зрители с трудом сдерживали смех. Макдональд как будто задумался.

— «Генерал Вулф», «Домовина», «Голова сарацина»… Это ведь трактиры в районе Гэллоугейт?

— Верно, сэр.

— Но, мистер Райт, вы же только что сказали, что обвиняемый не пьет.

— А, да. Конечно — он всегда трезв как стеклышко.

— В таком случае, позвольте спросить, что он делал в этих питейных заведениях?

— Нет, сэр, он не пил. Э-э… сэр, он просто… — Джем нахмурился, подыскивая слова, но тут его лицо просветлело: — Думаю, скорее всего, он хотел драки.

Зрители взорвались смехом, и, чтобы унять всеобщее веселье, судье пришлось снова пригрозить очистить зал.

Дождавшись своей очереди, довольный Макдональд первым делом пригласил Элспет Гиллеспи. Элспет! Как странно было слышать ее имя, видеть ее в зале суда. Идя к кафедре, она встретилась со мной взглядом и сочувственно кивнула. Я вздохнула с облегчением.

— Миссис Гиллеспи, — заговорил Макдональд. — Насколько хорошо вы знаете мисс Бакстер?

Элспет моргнула. Она сильно нервничала: все время теребила юбку и заламывала руки.

— Я считаю ее подругой. Собственно, Герриет Бекстер спасла мне жизнь.

— Спасла жизнь? Как это случилось?

Элспет обрадовалась вопросу — она всегда с удовольствием рассказывала эту историю.

— Это было около двух лет назад, — начала она, но тут вмешался Эйчисон:

— Ваша честь, я не вижу, чем нам поможет рассказ о столь давних событиях.

— В самом деле? — Кинберви почесал ухо. — Но, прокурор, вы сами предъявили нам множество фактов из глубокой древности.

— Ваша честь, позвольте продолжать, — произнес Макдональд. — Полагаю, рассказ миссис Гиллеспи самым прямым образом характеризует мою клиентку.

Кинберви вздохнул.

— Ну что ж, давайте выслушаем свидетельницу, а потом решим. — Он обернулся к Элспет. — Продолжайте, мэм.

— Благодарю, ваша честь.

Элспет Гиллеспи принялась описывать события жаркого дня поздней весной тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года, когда она потеряла сознание на Бьюкенен-стрит и проглотила вставную челюсть. Разумеется, зрители забавлялись, даже Кинберви негромко засмеялся себе под нос. Далее Элспет поведала суду, что, если бы не я, она погрязла бы в меланхолии в конце прошлого лета, после похищения ее внучки и отъезда преподобного Джонсона, который только притворялся пастором, а сам украл всю казну ее Фонда помощи сиротам. Она также перечислила мои прочие добрые дела, включая тот случай, когда я помогла деньгами ее горничной Джин, у которой заболел отец. В описании Элспет я выглядела настоящим образцом добродетели. Нет нужды приводить ее хвалебные речи дословно; ясно было одно — она безоговорочно доверяла мне и не сомневалась в моей невиновности. Милая искренняя Элспет! К концу ее выступления я чуть не расплакалась от благодарности и стыда: подумать только, я порой позволяла себе недобрые мысли в ее адрес!

— Миссис Гиллеспи, как бы вы в целом описали мисс Бакстер?

— Ах, она бесконечно щедра и добродетельна. Я всегда считала Герриет доброй самаритянкой или ангелом милосердия.

— Благодарю вас, миссис Гиллеспи.

Прингль встал для перекрестного допроса — он выглядел бодрее, чем все предыдущие дни: не то рассчитывал добиться успеха в последний момент, не то предвкушал завершение процесса.

— Вы кого-нибудь видели в означенный день? — спросил он. — Когда Роуз потерялась. Например, соседей на улице.

Элспет замялась.

— Вообще-то я видела Герриет.

Прингль выразил удивление.

— Вы видели обвиняемую, Гарриет Бакстер? И где же?

Элспет обернулась к скамье подсудимых, и на миг наши взгляды встретились. Ее лицо исказилось от напряжения. Наконец она повернулась к Принглю.

— На Стэнли-стрит. Я шла по Вудлендс-роуд на церковное собрание. Я только что купила булочки к чаю и возвращалась к остановке конки.

Ее слова были для меня полной неожиданностью.

— Позвольте уточнить, — сказал Прингль. — В означенный день вы не видели ни мистера Шлуттерхозе, ни его жену?

— Нет. До суда я их никогда не встречала.

— Но вы заметили на улице мисс Бакстер?

— Да, я подумала, что она идет к моему сыну, в дом номер одиннадцать.

— Но она могла направляться и в Квинс-Кресент, не так ли?

Судя по всему, Прингль подражал тактике Эйчисона, подразумевая, что я замышляла что-то недоброе — быть может, шла на встречу со Шлуттерхозе. Мне казалось, едва ли кто-то воспримет это предположение всерьез. Однако, обернувшись к присяжным, я обнаружила, что они слушают его с серьезными лицами.

— Возможно, — признала Элспет. — Герриет могла возвращаться домой. В конце концов, она живет в том районе. Но я решила, что она идет в дом номер одиннадцать.

— Благодарю вас, миссис Гиллеспи.

По пути к адвокатскому столу Прингль многозначительно посмотрел на присяжных, словно говорил: можете верить этой глупой женщине, но если у вас есть хоть капля здравого смысла, вы поймете, что она выжила из ума.

Не успел Прингль сесть, как к допросу приступил Эйчисон.

— Вернемся к тому случаю, когда вы потеряли сознание на Бьюкенен-стрит. Верно ли, миссис Гиллеспи, что в тот день вы впервые встретились с мисс Бакстер?

— Не знаю. Мне казалось, видела на предыдущей неделе, когда мы выходили с сыном из чайной и столкнулись с ней в дверях.

— Как странно, что мисс Бакстер постоянно возникает по соседству с вами и вашей семьей. Миссис Гиллеспи, позвольте прояснить еще один вопрос. Вы все время упоминаете «дом» сына, однако… — Он заглянул в свои заметки. — Насколько я понимаю, ваш сын живет в квартире на верхнем этаже, а не в доме.

— Ох, простите, — сказала Элспет. — Я привыкла говорить «дом». Видите ли, сама я живу в доме — в одном из немногих домов в нашем квартале.

Увы, в ее голосе прозвучал оттенок самодовольства. Прокурор презрительно улыбнулся.

— Как мило. Итак, как часто мисс Бакстер бывала в «доме» вашего сына? Раз в неделю? Два? Пять раз?

— Пожалуй, трижды в неделю. Иногда чаще, иногда реже.

— Трижды — иногда чаще. И это помимо случайных встреч на улице. Довольно много, вы не находите?

— Да нет. Мы были… мы друзья, живем рядом.

— Как бы вы охарактеризовали отношения мисс Бакстер с вашим сыном?

Прокурор неутомимо сыпал вопросами. Потеряв привычную почву под ногами, Элспет вела себя весьма простодушно, и Эйчисон искусно вытаскивал наружу все ее непривлекательные качества. Он без труда представил ее тщеславной, болтливой и глупой, склонной хвастаться и оторванной от реальности. Якобы, ослепленная самомнением, Элспет не заметила, что попала в руки умной интриганке, одинокой старой деве, которая обманом втерлась в доверие семьи Гиллеспи. Бедная Элспет! Уходя с кафедры, она попыталась подбодрить меня слабой улыбкой, но от меня не укрылся страх в ее глазах.

Макдональд угрюмо проводил ее взглядом, потирая лоб. По всей видимости, допрос Элспет выбил его из колеи. Впрочем, он немедленно вызвал Уолтера Педена. Каски убедил меня, что Педен может быть нам полезен, и Уолтер действительно выглядел чрезвычайно солидным в своем парадном костюме. К счастью, он на кафедре воздержался от танцев. Его ученые манеры произвели впечатление на публику, и, как ни странно, изысканный английский выговор только повысил его авторитет. Зрители слушали Педена тихо и уважительно. Чувствовалось, что ему доверяют, воспринимают как настоящего джентльмена, чуть ли не рыцаря Круглого стола.

Благодаря Макдональду Педен сообщил, что никогда не женился бы на Мейбл без моего содействия.

— Несколько раз повторялось одно и то же. Мы договаривались встретиться втроем, но по какой-то причине Гарриет не приходила, и мы с Мейбл оказывались наедине.

— Мисс Бакстер сознательно устраивала ваши встречи?

— Не удивлюсь, если так. Это в ее характере. Гарриет любит помогать людям. Кто-то может назвать ее помощь навязчивой, но у нее добрые намерения.

Эйчисон не преминул затронуть эту тему при перекрестном допросе.

— Вы сказали, что мисс Бакстер свела вас с будущей женой?

— Верно.

— По-вашему, сводничество — бескорыстное занятие, мистер Педен?

— Полагаю, да. Никогда об этом не задумывался.

— Вы считаете, мисс Бакстер проявляла благородство, стремясь соединить вас с женой?

— Для нее не было в этом выгоды, кроме счастья нас с Мейбл.

— Вы были хорошим другом мистеру Гиллеспи, не так ли?

— Я по-прежнему его друг, сэр.

— И вы тоже художник — вы с ним проводили много времени вместе до вашей женитьбы?

— Да.

— А ваша жена — они с мистером Гиллеспи были близки, как брат и сестра?

— О да, практически неразлучны. Мейбл постоянно сидела в его мастерской — как и я иногда.

— Но после вашей женитьбы она стала реже навещать брата?

— Пожалуй. Когда есть семья… появляются другие дела.

— После свадьбы вы с женой исчезли из жизни мистера Гиллеспи, не так ли?

— Не то чтобы исчезли, но мы видимся не так часто. И, конечно, когда мы жили в Танжере, то вообще не встречались с Недом.

— Чья это была идея — чтобы вы с женой поехали в Танжер?

— Моя, сэр, — озадаченно ответил Педен.

— Не мисс Бакстер?

— Нет.

— Как далеко от Танжера до Глазго, мистер Педен?

— Думаю, несколько тысяч миль.

— Несколько тысяч миль — и, вероятно, мисс Бакстер одобряла ваше желание отправиться в дальние края?

— Она восприняла идею с радостью.

— С радостью, разумеется. У меня больше нет вопросов, ваша честь.

Далее Макдональд вызвал нескольких свидетелей, которые отозвались обо мне положительно, включая старую добрую Агнес Дьюкерс. Она надела свое лучшее платье и, кажется, новую шляпу и пустила слезу, рассказывая, какой «милой леди» я была и как чудесно заботилась о ней и ее муже в Бардоуи. После Агнес две дамы из Художественной школы сообщили, что в группе меня любили и я всегда хвалила соучениц и возглавила кампанию по распространению листовок во время поисков Роуз. В свою очередь сестры Александер, дочери моей квартирной хозяйки, сообщили, что никогда еще не встречали такой любезной и неприхотливой съемщицы.

Если бы мы только могли допросить этих свидетелей раньше, быть может, у присяжных сложилась бы более справедливая картина. К сожалению, в судебной системе первенство всегда отдается обвинению, а защита вступает следом. Присяжные выслушали обо мне столько клеветы, что наивно было ждать от них беспристрастной оценки.

Даже свидетели, дающие показания о моей репутации, подверглись нападкам Эйчисона.

Миссис Александер, моя квартирная хозяйка, отзывалась обо мне с большой симпатией. Но когда прокурор встал для перекрестного допроса, в его глазах я узнала характерный блеск — так блестят глаза голодной лисы перед броском.

— Миссис Александер, пожалуйста, сообщите суду, что нашли у мисс Бакстер под кроватью при обыске.

— Нашли картину — портрет мисс Бакстер — и довольно неплохой. Не знаю, почему она хранила его под кроватью. Может, не хотела на себя смотреть.

— Пожалуй. Была ли картина подписана?

— Да, в левом нижнем углу — Энни Гиллеспи. Мисс Бакстер часто заглядывала в гости к семье Гиллеспи.

— Вы знали, что портрет изначально заказывал отчим мисс Бакстер, мистер Далримпл?

— Нет, не знала.

— Энни Гиллеспи предполагала, что полотно повесил у себя дома мистер Далримпл из Хеленсбурга, однако оно пылилось под кроватью у мисс Бакстер. Почему мисс Бакстер не отдала портрет отчиму?

— Боюсь, я не знаю ответа. Быть может, он ей не нравился.

— Вам не приходило в голову, миссис Александер, что отчим мисс Бакстер мог вообще не заказывать портрет — что мисс Бакстер придумала этот заказ, чтобы проникнуть в дом Гиллеспи?

Макдональд немедленно вскочил.

— Ваша честь, вынужден протестовать. Мой ученый друг прокурор высказывает свои догадки в надежде запутать присяжных.

Именно так. На самом деле у меня была причина оставить себе портрет: я стеснялась отдавать его отчиму. Нет, он мне очень нравился — пока я позировала, и первое время после завершения. К работе Энни не было нареканий. Но стоило забрать портрет домой, как он начал меня раздражать, постоянно напоминая о моем физическом несовершенстве. Рэмзи всегда подтрунивал над моей внешностью, особенно над носом. Чем внимательнее я изучала свое лицо на холсте, тем меньше хотелось показывать его отчиму. В конце концов я перестала упоминать о портрете при встрече с Рэмзи, и спустя несколько месяцев отчим забыл о его существовании, чему я была несказанно рада. А потом я засунула холст себе под кровать. К сожалению, я не могла признаться Энни, что не передала по адресу портрет, в который она вложила столько сил. Я непременно изложила бы эту историю на суде, будь у меня такая возможность, а Рэмзи подтвердил бы ее со своей стороны, если бы приехал. Однако вопрос так и остался непроясненным.

Кинберви взглянул на Эйчисона поверх очков.

— Сэр, у вас есть настоящие вопросы к миссис Александер?

Прокурор с притворным смущением склонил голову.

— Ваша честь, я закончил.

Судья обернулся к моему адвокату:

— В таком случае, мистер Макдональд, будьте любезны, поторопитесь. Как вы понимаете, время быстротечно.

— Да, ваша честь.

Когда миссис Александер покинула зал, Макдональд поднялся, внимательно изучая свои записи. До этих пор он вызывал свидетелей без заминки, но сейчас почему-то медлил. Наконец он поднял голову и обратился к приставу:

— Вызовите Сибил Гиллеспи.

Я покосилась на Каски и с досадой обнаружила, что он втянул голову в плечи. Встретившись со мной взглядом, он сжал губы и еле заметно мотнул головой. Интересно, что он имел в виду? Что мне не стоит волноваться или что он сам волнуется? Трудно сказать.

Нед сидел, наклонившись вперед и обхватив голову руками. Он поднял глаза, только когда пристав привел в зал Сибил. Присутствующие следили за каждым ее шагом. Девочка выглядела еще более жалкой, чем раньше: взгляд потускнел, волосы грязными сосульками свисали из-под клетчатого берета. На ней было вельветовое платье с креповой отделкой и клетчатое пальто. Исхудавшая до крайности, Сибил буквально утопала в одежде. Конечно, при такой погоде ее наверняка укутали для тепла, но у меня не шло из головы, что все эти слои вельвета и шерсти понадобились, чтобы скрыть шрамы. Сибил поднялась на кафедру и встала, буравя взглядом пол; из-за передней стенки едва виднелось ее землисто-бледное лицо и берет. Девочка выглядела такой испуганной и затравленной, что Кинберви наклонился вперед и ласково сказал:

— Ну-ну, юная леди, не бойся. Эти господа зададут тебе несколько вопросов, и ты вернешься к матери. Понятно?

Сибил подняла на него огромные глаза и застенчиво кивнула.

— Умница. Пожалуйста, говори нам правду. Ты понимаешь, что такое правда, дитя мое? Например, если я скажу, что у меня на голове парик, это правда или ложь?

Сибил недоверчиво покосилась на него, будто опасалась подвоха.

— Правда? — пискнула она дрожащим голоском.

— Верно. А если я скажу, что у меня на голове… допустим, овсянка, это будет правда или ложь?

Девочка застенчиво улыбнулась и сказала уже более уверенно:

— Ложь.

— Молодец. А почему в суде нужно говорить правду?

Немного помолчав, Сибил ответила:

— Потому что нам нужно узнать, что случилось с Роуз, и если люди, которые ее украли, виновны, то их накажут, а если невиновны, то не накажут — и правильно.

Я невольно улыбнулась про себя: девочка говорила словами Неда. Судя по всему, он счел своим долгом объяснить ей основы закона и правосудия. Я взглянула на балкон — Нед не отрывал глаз от дочери.

Похоже, ее ответ произвел впечатление на судью.

— Что ж, немногие адвокаты способны выразить эту мысль так сжато и точно. Благодарю, юная леди. — Кинберви обернулся к моему адвокату. — Мистер Макдональд, пожалуйста, постарайтесь быть кратким.

Макдональд подошел к свидетельской кафедре.

— Итак, Сибил, — сказал он тихо, но отчетливо, — я не буду задавать много вопросов, но хочу, чтобы ты честно ответила на каждый. Ты согласна? Вот и умница. Меня интересует тот день, когда потерялась твоя сестра Роуз. Помнишь его? Можешь отвечать мне «да» или «нет».

— Да, — пролепетала девочка.

— Хорошо. Значит, вы с Роуз…

— Роуз умерла, — громко перебила Сибил.

— Да, это верно, и мы пытаемся выяснить, как это произошло. Итак, вы с сестрой играли в сквере на Квинс-Кресент, так? Ты помнишь, как вы играли? Можешь ответить «да» или «нет».

— Да.

— Умница. А что еще происходило в тот день?

Сибил задумалась.

— На земле лежала мертвая птица, но я ее не трогала.

— Молодец. А ты видела еще кого-нибудь в сквере?

— К воротам подходила одна леди.

— Она с тобой говорила?

— Да.

— Что она сказала?

— Попросила меня сбегать в лавку за сахаром.

— Она дала тебе денег?

— Два пенни. Один — чтобы купить сахару, а второй мне, но я… я бы обязательно поделилась с Роуз!

— Конечно, поделилась бы. А теперь, Сибил, подумай хорошенько и расскажи, как выглядела та леди.

— Она была в синем платье — блестящем таком.

— Что-нибудь еще?

— И еще в шляпе с вуалью.

— Леди была худая, толстая или средняя?

— Довольно худая.

— А теперь, Сибил, посмотри сюда. — Макдональд приблизился к скамье подсудимых. — Посмотри на двух леди за моей спиной. Какая из них похожа на женщину, которую ты видела в тот день?

Сибил покосилась на нас и тут же обернулась к Макдональду.

— Можно мне подойти?

Адвокат вопросительно взглянул на Кинберви; тот кивнул. Макдональд подскочил к кафедре и повел Сибил по залу к скамье подсудимых. Она стояла так близко, что я различала легкий пушок у нее на щеках. Дрожа всем телом, девочка мрачно взглянула на Ганса, затем на Белль. Макдональд попытался ее успокоить.

— Не спеши. Скажи, есть ли тут леди, которую ты видела в тот день.

Сибил склонила голову набок и впервые посмотрела прямо на меня. Сощурясь, она беззвучно шевельнула губами — наверное, произнесла про себя мое имя — и неожиданно улыбнулась. Меня передернуло — быть может, потому, что ее глаза оставались пустыми и безжизненными. Сибил скользнула взглядом на Белль — та сидела ни жива ни мертва от ужаса.

— Не спеши, — повторил Макдональд.

Девочка смотрела то на Белль, то на меня. Я окаменела от напряжения. Все взгляды были прикованы к Сибил.

— Если тут есть леди, которая была в саду, просто ответь «да».

— Да, — глухо сказала Сибил.

— Пожалуй, будет лучше, если ты укажешь. Укажи рукой на ту леди, которая отправила тебя за сахаром.

Сибил подняла руку с вытянутым пальцем, сначала неопределенно махнув куда-то в сторону Шлуттерхозе и одного из полицейских. Я едва дышала. Внезапно зрение у меня обострилось: все до единого предметы в зале стали ярче и приобрели необычайную четкость контуров. Я различала каждый шов на пальто Сибил; от насыщенных оттенков клетчатой ткани резало глаза. Мне грезилось, что я наделена сверхъестественными способностями и точно представляю, как разноцветные нити сплетаются в шерстяное полотно. Своим новым орлиным взором я видела дрожащую руку Сибил — призрачно-бледную, с короткими обкусанными ногтями, и знала, что рано или поздно девочка избавится от дурной привычки. Тонкие пальцы беспомощно трепетали, но почему-то я была убеждена, что придет день, когда она наденет обручальное кольцо и муж ласково согреет в ладонях ее тонкую кисть. Пусть сегодня Сибил слаба и уязвима, она преодолеет болезнь и шагнет навстречу нормальной жизни.

Казалось, мгновение длится вечно. Наконец Сибил крутнулась на месте и указала прямо на Белль.

— Вот она, в середине. Это та самая леди.

Краем глаза я заметила, что Белль уставилась в пол с оскорбленным видом. Зал разом выдохнул.

— Умница, — сказал Макдональд. — А теперь можешь…

Он собирался проводить девочку обратно на кафедру, как вдруг Сибил съежилась, открыла рот, словно собиралась заговорить, и молча опустила голову. Метнувшись к скамье подсудимых, она вцепилась в прутья ограды у моих ног и, издав тихий жалобный стон, заглянула мне в глаза.

— Гарриет!

Внезапно послышался странный звук. Сначала мне показалось, что рвется плотная ткань, затем — что на крышу капает вода из прохудившейся водосточной трубы. И только посмотрев вниз, я обнаружила, что у Сибил под ногами расплывается лужа.

Макдональд вслед за мной опустил глаза и отпрянул. Эйчисон вскочил и потрясенно воскликнул:

— О господи!

— Гарриет! — снова закричала Сибил. — Гарриет!

Ее лицо сморщилось: потеряв контроль над мочевым пузырем, она не выдержала и захныкала. Вскоре хныканье переросло в отчаянные рыдания. Адвокаты в ужасе застыли. Кинберви растерянно посмотрел вниз и тоже заметил лужу.

— О боже!

Толпа зашевелилась; Нед поднялся и вытянул шею, пытаясь разглядеть, что происходит. Мое сердце сжалось при мысли о том, какую боль и унижение он испытает, когда поймет, в чем дело. Неожиданно для себя самой я встала, не в силах бездействовать, и обратилась к присутствующим. Да, я вмешалась и даже позволила себе распоряжаться. Как сообщил на следующий день «Глазго геральд», мой голос был «властным, но полным сострадания», а всем своим видом я выражала «заботу и сочувствие». По мнению репортера из «Скотсмена», своей отзывчивостью и милосердием я посрамила целое собрание ученых мужей. Автор статьи в «Мейл» интересовался, уж не явила ли я наконец суду «свое истинное лицо».

— Господа, — сказала я. — Прошу вас, помогите несчастному ребенку — неужели вы не видите, как она страдает? — Перегнувшись через ограждение, я положила руку Сибил на плечо. — Не бойся, милая. Эти добрые люди позаботятся о тебе.

Слава богу, Макдональд немедленно пришел в чувство и обратился к судье:

— Ваша честь, позвольте срочно удалить свидетельницу из зала.

— Позволяю, — отозвался Кинберви. — Отпустите бедное дитя.

Пристав и Макдональд повели девочку к выходу, поддерживая с двух сторон. Бедная Сибил рыдала без остановки, не в состоянии вынести публичного позора. Как только за ней закрылась дверь, Кинберви тихо сказал секретарю:

— Пожалуй, сделаем краткий перерыв, пусть все уберут.

Я посмотрела вверх: Нед покинул свое место и как раз выбегал в один из выходов на балконе. Тем не менее он наверняка видел, что я смело и без колебаний бросилась на выручку Сибил. Даже если в последнее время его вера в меня пошатнулась, благодаря своему поступку я вновь обрела шанс вырасти в его глазах.

 

22

С выступлением Сибил защита закончила излагать свою версию. Почти за три дня присяжные выслушали десятки свидетелей: одни говорили правду, а другие, по разным соображениям, представили не вполне честное описание событий. Ученые мужи от медицины произносили пространные речи, однако многословные описания проведенных опытов только запутывали дело. Теперь прокурору и адвокату предстояло худо-бедно упорядочить разрозненные сведения в заключительном обращении к суду. Я не буду стирать себе пальцы до костей и приводить эти речи полностью — полный текст сохранился в открытых источниках, — а лишь попытаюсь пересказать самую суть.

Эйчисон взял слово первым. Он говорил почти полтора часа, ни разу не сверившись со своими записями, — видимо, отчасти этим объяснялись его многочисленные ошибки и упущения. Впрочем, осмелюсь предположить, что прокурор намеренно произнес «сомнительную» речь, где затронул темы, не подлежащие упоминанию. К сожалению, тогда у меня не было возможности возразить, и сейчас я восполню этот пробел.

Чтобы завладеть вниманием аудитории, Эйчисон начал говорить вполголоса, вынуждая присутствующих напряженно вслушиваться. Постепенно он распалялся: щеки порозовели, зеленые глаза заблестели, в уголках рта все время собиралась слюна. Он то и дело ударял кулаком о ладонь, подчеркивая какую-то мысль. Прокурор сообщил суду, что в жизни еще не встречал человека, способного совершить столь мерзкое злодеяние против чистого и невинного ребенка. Не менее сильное потрясение вызвало то, что в подобном преступлении оказалась замешана женщина, — однако (по его словам) это несомненно было так. Без колебаний прокурор заявил, что трое подсудимых в ответе за эти кровавые бесчинства.

Поначалу мотив преступления был неясен, продолжал он. Почему выбор пал именно на эту девочку, именно на эту семью? Если похитители хотели получить выкуп, почему они не выбрали семью из богатого квартала в двух шагах от Стэнли-стрит? Выходит, дело не в жажде наживы, а письмо с требованием выкупа написано для отвода глаз, быть может, от страха. Но тогда почему Роуз? Почему Гиллеспи? Для Эйчисона ответ был очевиден:

— Это двое неудачников не выбирали свою жертву, им ее навязал кто-то другой.

На этом месте он имел наглость смерить меня долгим пристальным взглядом.

— Что мы знаем о Гарриет Бакстер? Мы знаем, что всего несколько лет назад, в Лондоне, она втерлась в доверие мистера и миссис Уотсон и — по неизвестным причинам, быть может, неведомым ей самой — пыталась свести на нет их брак.

По-хорошему, свести на нет стоило заявление прокурора. Нарушение было налицо: судья объявил показания Эстер Уотсон недействительными, и Эйчисон не имел права на них ссылаться. На мой взгляд, Кинберви следовало сделать ему выговор, но, видимо, заключительную речь не принято было прерывать, и прокурор мог беспрепятственно высказывать любые домыслы.

— Мы знаем, что в Лондоне она познакомилась с обаятельным шотландским художником, а спустя несколько месяцев неожиданно поселилась в Глазго, за углом от дома художника и его семьи. Как вам нравится это совпадение? Где Гиллеспи, там и она! Вдобавок она так старательно помогает семье и даже спасает жизнь матери мистера Гиллеспи.

По мнению Эйчисона, так я начала воплощать свой тайный замысел по внедрению в семью Гиллеспи.

— Но отвратительнее всего то, что, втираясь в доверие к семье, мисс Бакстер одновременно начала ее разрушать. Ее мишенями стали все приближенные к Неду Гиллеспи, особенно те, к кому художник питал особенно нежные чувства. Любимая проказница-дочь вдруг загадочным образом пристрастилась к опасным выходкам. Характер Сибил Гиллеспи заметно ухудшился после появления Гарриет Бакстер — снова совпадение? Кто на самом деле был в ответе за все бесчинства в доме Гиллеспи: пропажу и порчу вещей, яд в чаше для пунша, непристойные рисунки на стенах? Джесси Маккензи застала мисс Бакстер при странных обстоятельствах, связанных с рисунками. Случайность ли это? Была ли Сибил неуправляемым ребенком или ее необоснованно обвиняли и наказывали, доводя до безумия?

Прокурор не унимался: теперь он заявил, что при помощи дьявольских методов я надеялась посеять в семье раздор. Надо сказать, я с трудом узнавала себя в его описании.

— На смену мелким уловкам постепенно приходили более серьезные, пока мисс Бакстер напрочь не утратила всякое представление о морали. — Эйчисон призвал нас представить себе групповой портрет семейства и его близких друзей. — И вот персонажи этой картины стали по одному исчезать. Сначала уехал брат — в неизвестном направлении, вероятно, в Италию. — Опять же, подумалось мне, упоминание о Кеннете было неуместным, поскольку его имя не звучало на процессе. — Сестра и лучший друг поженились и отправились в Африку. Дочь лишилась рассудка от несправедливых обвинений. И наконец, господа, апофеоз злобы и бессердечия — неизвестные похищают и убивают вторую дочь.

Прокурор умолк и с отвращением посмотрел в мою сторону. Меня так и подмывало скорчить ему рожу: если он ведет себя, как клоун, чем я хуже? К счастью, я сдержала неуместный порыв и отвела глаза. Эйчисон продолжал вдохновенно сыпать фальшивыми аргументами. Согласно его теории я долгие месяцы готовила свое «логово» (Бардоуи), чтобы на все лето заманить туда Гиллеспи, и была до крайности уязвлена их отказом. Досада переросла в ярость, и, обвинив во всем Энни, я решила изощренно отомстить ей, устроив похищение ее любимицы. Во-первых, это причинит Энни боль, во-вторых, у меня появится новый повод стать незаменимой для семьи.

— И как же она воплотила коварный план? Разумеется, не в одиночку: кукольнику нужны свои марионетки. Итак, мисс Бакстер требовались пособники — те, кто уже погряз в грехе и за деньги способен на что угодно. Где найти таких людей? Известно, что Кристина, сестра Белль Шлуттерхозе, была у Гиллеспи горничной, как сообщила нам Нелли Смит, мать сестер. Весной и летом тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года, когда Кристина работала у Гиллеспи, мисс Бакстер часто бывала у них в доме. Они с горничной хорошо знали друг друга; это неоспоримый факт, господа, и между тремя подсудимыми существует связь, которую подтвердила бы сама Кристина, если бы давала показания. Она также могла бы пролить свет на другие важные факты, например, на знакомство мисс Бакстер с ее сообщниками.

Стоит ли говорить, что в суде не прозвучало ни единого доказательства его слов? Эйчисон снова высасывал обвинения из пальца. Он поспешил напомнить присяжным об устроенной Кристиной встрече троих заключенных, каждого из которых опознала официантка мисс Странг. Более того, Странг видела, как мисс Бакстер передавала через стол тонкий пакет.

— Что там было — стопка писем? Со слов свидетелей мы знаем, что вскоре после того дня финансовое положение четы Шлуттерхозе резко улучшилось. Оба уволились с работы и одновременно стали тратить деньги направо и налево. Эти деньги откуда-то взялись. А теперь вспомним, что мисс Бакстер весьма состоятельна.

К тому времени я бы уже не удивилась, если бы он обратился к исключенной из рассмотрения банковской книге. Однако даже Эйчисон понимал — довольно испытывать судьбу. Вместо этого он посоветовал присяжным игнорировать показания, согласно которым именно Ганс и Роуз пострадали при несчастном случае на Сент-Джордж-роуд. По его мнению, этот инцидент к делу не относился:

— Большинство свидетелей несчастного случая заявили, что мистер Шлуттерхозе совершенно не похож на мужчину, сбитого лошадьми. Судя по всему, пострадавший вообще был итальянцем.

Очередная наглая подтасовка: не менее половины свидетелей показали под присягой, что Ганс похож на упомянутого мужчину, и лишь один принял его за итальянца! Я едва сдерживалась, чтобы не прервать Эйчисона.

Далее он бессовестно стал навязывать свое представление о даме под вуалью, желая убедить присяжных, что это я отправила Сибил в лавку.

— Что это за таинственная незнакомка? — вопрошал он, хотя не далее чем сегодня суд получил ответ, когда Сибил опознала Белль.

Вскоре Эйчисон перешел к предполагаемому убийству.

— Нам ясно одно: Роуз Гиллеспи умерла вскоре после прибытия на Коулхилл-стрит. Быть может, она довела кого-то до белого каления своими капризами? Или пыталась убежать? Или мисс Бакстер изначально собиралась заставить ее замолчать навсегда?

Да, согласился он, в квартире на Коулхилл-стрит не обнаружили ни пятен крови, ни следов борьбы, и тут же отмел этот аргумент как несущественный, ведь за много месяцев преступники могли замести следы. Возможно, травма Роуз и не была нанесена плоским камнем, предъявленным суду, однако отсутствие конкретного орудия не должно затруднять умозаключения присяжных.

— Оглянитесь! В умелых руках что угодно может стать орудием убийства: стена, чугунная каминная решетка, пол. Любой из подсудимых мог нанести Роуз Гиллеспи смертельную рану. — Эйчисон встал напротив меня у ограждения. — Но, господа, у мисс Гарриет Бакстер были все основания избавиться от девочки, ведь та знала в лицо только ее. Мисс Бакстер рисковала больше всех, если бы Роуз осталась в живых. Пусть вас не вводят в заблуждение ее благородные манеры — под маской хрупкости скрывается сильная и решительная натура.

Прокурор поднял руку, согнув кисть, словно коготь.

— Как мы уже слышали, ее сил хватит, чтобы раздавить чашку. — Он смял рукой воздух, громко щелкнув пальцами. — Гарриет Бакстер с легкостью могла размозжить голову маленькой девочке.

Толпа загудела, послышались стоны и даже пронзительный крик (полагаю, отрепетированный заранее).

И так далее и тому подобное. Я не в силах больше цитировать эти лживые и надрывные инсинуации. Прокурор завершил речь на том, что, по его версии, вина подсудимых не подлежит сомнению, и призвал присяжных вынести соответствующий вердикт. Под конец он блестяще изобразил благородное негодование. Прямо сейчас у меня стоит перед глазами картина: Эйчисон возвращается на место, гневно сверкая глазами, и дрожащей рукой поправляет парик. Будь он поближе, я бы сорвала этот парик с его лысины и швырнула в лицо.

Следующим выступал Прингль, рассеянный адвокат Ганса и Белль, который и сам сомневался в успехе своего дела. Его подопечные помешали защите с самого начала, когда заявили о своей невиновности, вопреки обилию улик. Поскольку Эйчисон приложил все усилия, чтобы опорочить мое имя, Прингль сосредоточился на том, чтобы опровергнуть наиболее тяжкое обвинение. Он напомнил присяжным, что в конечном итоге не найдено ни орудие, ни свидетели убийства. Красное пятно на плоском камне оказалось не кровью, а ржавчиной; сам камень весил недостаточно для серьезного оружия. Согласно заключению медицинских экспертов, травма Роуз соответствует версии защиты и подкрепляется описанием несчастного случая с конкой. В заключение Прингль подчеркнул, что обвинению прежде всего надлежит доказать факт убийства, чего не было сделано.

Наконец настал черед моего адвоката — Мьюрхеда Макдональда. У меня по сей день стоит в ушах его густой бархатный голос. Пусть Макдональд и не вышел ростом, однако он говорил властно и уверенно, расхаживая взад-вперед по залу. Его линия защиты опиралась на отсутствие веских доказательств моей связи с похитителями. Хелен Странг якобы видела нас вместе — но разве присяжные сами не убедились в несовершенстве ее памяти? Она в деталях описала, что заказывали и как себя вели трое незнакомцев год назад, и при этом не помнила, как обслуживала свою любимую актрису всего лишь в ноябре. Как понять такую избирательность? Почему девушка помнила одно событие лучше другого? Быть может, кто-то любезно сообщил мисс Странг дату и прочие необходимые подробности?

— По всей видимости, прокурор стремился продемонстрировать, будто связующим звеном между парой подсудимых и мисс Бакстер выступила Кристина Смит, сестра Белль и бывшая горничная Гиллеспи. В сущности, господа, доказана только связь между обвиняемой парой и Кристиной Смит. Разве она не объясняет, откуда похитители узнали о мисс Бакстер и почему наугад назвали ее имя, когда оказались загнанными в угол? Прокурор вправе сколько угодно намекать, какие важные сведения сообщила бы его главная свидетельница, явись она в суд. Однако эти намеки — еще не доказательства. Бывшая горничная даже не соизволила прийти. Соответственно, суд не установил прямой связи между похитителями и мисс Гарриет Бакстер, которую вы видите перед собой на скамье подсудимых.

На самом деле, по мнению Макдональда, история была проста.

— Два ленивых неудачника решили быстро разбогатеть — таких историй множество, и большинство из них заканчиваются печально. В нашем случае даже очень печально. Гнусная парочка похитила Роуз Гиллеспи. Не далее чем сегодня, в этом зале, Сибил Гиллеспи опознала в Белль Шлуттерхозе даму под вуалью, которая отправила ее за сахаром. Что было дальше, мы точно не знаем. Вполне возможно, супруги повздорили; по словам владельца трактира «Карнарвон», они часто напивались. Допустим, Белль Шлуттерхозе удалилась, а ее муж остался с Роуз и потащил ее через весь город. Увы, герр Шлуттерхозе даже в тот день не удержался от выпивки и в своем одурманенном состоянии шагнул прямо под копыта лошадей, что и привело к трагедии.

Когда стало ясно, что Роуз мертва, злоумышленники пришли в ужас и поспешили спрятать тело. Даже у таких жалких созданий бывают проблески совести: осознавая свою вину, они не посмели повторить требование выкупа. Да, господа, они уволились с работы и продолжали сорить деньгами — однако показания Грейс Ламонт, владелицы прачечной, объясняют, откуда взялись эти деньги, — их зарабатывала Белль Шлуттерхозе, уличным ремеслом.

Понимая, что рано или поздно их выследят и арестуют, Белль с мужем сочинили историю о похищении, стремясь переложить вину на кого-нибудь другого. Господа, их выбор пал на человека, идеально подходящего на эту роль: на незамужнюю английскую леди, которая к тому же была другом семьи Гиллеспи. Представив мисс Бакстер автором их неудавшегося замысла, они надеялись переложить на нее ответственность и избежать наказания.

* * *

Лорд Кинберви начал свою заключительную речь в пять часов. К его чести, он призвал присяжных не учитывать некоторые заявления Эйчисона.

— Здесь звучали предположения о том, что могла и чего не могла сообщить Кристина Смит, если бы свидетельствовала в суде. Господа, прошу вас не рассматривать эти предположения по той простой причине, что вы не слышали показаний самой мисс Смит.

Трижды за время своего выступления судья рекомендовал присяжным довериться здравому смыслу — весьма туманный совет, которым я озадачена по сей день. Едва ли от него была какая-то польза, ведь здравый смысл — растяжимое понятие. Я наблюдала за Кинберви, гадая, верно ли я поняла, что он намекает на мою невиновность. Судья производил впечатление разумного человека, спокойного, терпимого и, безусловно, принадлежащего к кругу порядочных и проницательных людей, вот только оставалось неясным, причисляет ли он к этому кругу меня.

Слушая его речь, я ощущала, что все взгляды прикованы к скамье подсудимых. За последние три дня зрители порой переключались на кого-то другого, однако сейчас сосредоточили все внимание на нас. Под пристальными взглядами я чувствовала себя беспомощной и уязвимой, словно сеянец под жгучим полуденным солнцем. Однако приходилось терпеть: нельзя было опустить голову или уползти в темный угол. Я твердо решила сохранять самообладание и не уронить достоинство при любом исходе.

В половине седьмого лорд Кинберви велел присяжным удалиться для обсуждения вердикта, затем встал, словно хотел размять ноги, и тихо покинул зал. Адвокаты, заместители и уполномоченные потянулись к дверям. В Шотландии подсудимым надлежало оставаться на скамье во время совещания присяжных. Мы сидели втроем, в окружении надзирателей и полицейских, молча и не глядя друг на друга. Шепот публики перерос в бормотание, затем в разговоры, порой весьма оживленные, и вскоре зал наполнился гулом голосов. Зрители покидали свои места и сновали по балкону, беседуя с друзьями.

Из-за крайнего волнения я с трудом выносила этот рокочущий шум. Интересно, сколько нам еще ждать приговора? И что лучше — если присяжные вернутся быстро или если задержатся, обсуждая свое решение? Наверняка они легко определят виновных в похищении, после того как Сибил указала на Белль, а множество свидетелей узнали Шлуттерхозе. Некоторые разногласия может вызвать несчастный случай с конкой: Прингль постарался доказать, что Роуз и ребенок, разбивший голову, — одно лицо, однако некоторые свидетели Эйчисона также были убедительны. Труднее всего присяжным будет разобраться, насколько я причастна к преступлению. Этот вопрос, несомненно, вызовет самую жаркую дискуссию после всего, что мы выслушали за три дня. В конечном итоге я рассудила, что чем дольше продлится обсуждение, тем лучше.

Не прошло и получаса, как в зале звякнул колокольчик. Я постаралась унять нахлынувшую тревогу. Зрители завозились, возвращаясь на свои места; адвокаты и уполномоченные стали рассаживаться за столом. Кинберви приблизился к своему креслу, и в зале наступила благоговейная тишина. Вошли присяжные; я смотрела на них, не отрывая глаз, пытаясь по невозмутимым лицам прочесть свою судьбу. Ни один из них даже не взглянул в сторону скамьи. Присяжные не улыбались и не хмурились, без единого слова занимая свои места. Неожиданно миссис Фи схватила меня за руку. Быть может, она знала, что их бесстрастие — дурной знак? Во время заключительных речей Нед отсутствовал — вероятно, вместе с Энни хлопотал над Сибил. Однако теперь он был здесь, в заднем ряду. Боковым зрением я заметила, как судебный пристав встал.

— Господа, вы пришли к соглашению относительно вердикта? — спросил он.

Поднявшись вслед за ним, глава присяжных ответил:

— Да.

— Касательно первого пункта обвинения — убийства — вы признаете подсудимого Ганса Шлуттерхозе виновным или невиновным?

— Невиновным, сэр.

— Вы признаете Белль Шлуттерхозе, урожденную Смит, виновной или невиновной?

— Невиновной, сэр.

— А подсудимую Гарриет Бакстер — виновной или невиновной?

— Невиновной, сэр.

У меня перехватило дыхание. Фи сильнее стиснула мне руку, как будто хотела ее раздавить. Несколько мгновений в зале царила мертвая тишина. Затем пристав снова заговорил:

— Касательно второго пункта обвинения — киднеппинга — вы признаете подсудимого Ганса Шлуттерхозе виновным или невиновным?

— Виновным, сэр.

— Вы признаете Белль Шлуттерхозе, урожденную Смит, виновной или невиновной?

— Виновной, сэр.

— А подсудимую Гарриет Бакстер — виновной или невиновной?

— Ваша честь, мы признаем обвинение против мисс Бакстер… — Помолчав, он произнес: — Недоказанным.

Недоказанным.

Я так сосредоточилась на словах «виновен» и «невиновен», что совсем забыла о странной особенности шотландского права — вердикте «не доказано». В первую секунду я судорожно пыталась вспомнить, что он означает и всегда ли влечет за собой оправдание. Единственный известный мне подобный случай произошел тридцать лет назад с Мадлен Смит: после приговора «не доказано» ее освободили. Значит, и меня освободят? Пока меня занимали все эти мысли, в суде раздавались стоны, одобрительные возгласы, крики и редкие аплодисменты — не то в мою честь, не то в честь осуждения Шлуттерхозе. Я взглянула на балкон, надеясь увидеть реакцию Неда, но половина зрителей вскочила на ноги, и Гиллеспи затерялся в толпе.

Пока Кинберви и судебные приставы наводили порядок в зале, я поискала глазами Каски, однако, как выяснилось впоследствии, он немедленно ушел проверять, все ли готово к тому, чтобы я могла в безопасности покинуть здание суда. Макдональд сидел за адвокатским столом, обхватив голову руками, — разумеется, его реакцию неверно истолковали отдельные репортеры, забыв о том, сколько он сделал для моего спасения.

Когда порядок был восстановлен, Кинберви посмотрел мне в глаза и объявил:

— Решением присяжных с вас снимаются все обвинения. Мисс Бакстер, вы можете покинуть скамью подсудимых.

Открылась дверь в полу, и меня вывели из зала в кромешную темноту лестницы. Шлуттерхозе и Белль остались ожидать приговора Кинберви. Насколько мне известно, он дал каждому по десять лет тюрьмы — весьма суровое наказание за киднеппинг. Подозреваю, что судья не смог не учесть смерть похищенного ребенка.

* * *

Каски пустил слух в толпе на Парламент-сквер, будто из суда меня отправят на вокзал Уэйверли. На самом деле он собирался вывести меня с другой стороны здания, через ворота в стене, и увезти в кэбе по тихим улицам к станции Хеймаркет. Его план сработал: спустя двадцать минут, когда мы вышли наружу, за зданием суда и в переулке не было ни души. Мы побрели по Каугейт, длинной улочке с обшарпанными домами, ныряющей под высокий мост. Было так непривычно видеть снующих вокруг людей, занятых обычными повседневными делами. Справа, у арки под мостом, нас дожидался кэб. Грязная мостовая была уставлена стульями, табуретами и прочей утварью, рядом сидела уличная торговка мебелью. Каски повел меня вперед, и я невольно взглянула вверх, на парапет моста. За колоннами виднелась одинокая фигурка; изможденное лицо в обрамлении серых камней. Это был Нед. Он смотрел куда-то вдаль, на восток, и в глубокой задумчивости не заметил меня и Каски. Быть может, он устал от толпы на Парламент-сквер и отошел за угол, чтобы побыть в одиночестве. А может, догадался, что этой дорогой Каски отвезет меня на станцию? Неужели он хотел повидаться или поговорить со мной? Или поблагодарить меня за то, что я бросилась помогать Сибил?

Каски не отрывал глаз от кэба и не заметил Неда. Когда мы приблизились к экипажу, он поспешил вперед — объяснить кучеру, что лучше избегать людных площадей и перекрестков. Фигурка на мосту по-прежнему не шевелилась. Оставшись на мгновение одна, я крикнула:

— Нед!

Услышав мой голос, Нед встрепенулся, наклонился вперед и заглянул вниз сквозь парапет. Он все так же смотрел мимо меня, куда-то в конец улицы. Я помахала ему рукой.

— Нед, я здесь!

И тут он меня увидел. Растерянное выражение глаз стало более осмысленным. В его мертвенно-бледном лице не было ни кровинки. Он посмотрел на меня ледяным, пронизывающим взглядом, как никогда раньше не смотрел. Затем отвернулся от парапета и скрылся из виду.