Ботанический сад Челси находился к северу от Темзы. Это был старый аптекарский огород, заложенный, как говорили, в семнадцатом веке, если не раньше. Сама Кэт ни разу там не бывала, но могла понять этот выбор: извилистые дорожки среди клумб служили идеальным местом, где агент мог встретиться со своим подчиненным, не вызывая ничьих подозрений.

Когда-то она, может быть, и ждала бы этой встречи с некоторой долей радостного предчувствия. Ей нравилось то щекочущее нервное возбуждение, когда постоянно ходишь как по лезвию ножа. Когда-то ей было нечего терять, кроме жизни. Сейчас все было по-другому.

Кэт отправилась в сад в собственном фаэтоне, в сопровождении конюха Джорджа, сидевшего рядом.

— Сегодня жарко, — сказала она, остановив фаэтон у Восточных ворот. — Постарайся, чтобы лошади не перегрелись.

Спасаясь от палящего солнца, она раскрыла над головой ярко-голубой шелковый зонтик, вошла в ворота и свернула к пруду с альпийской горкой. Там было прохладнее. Легкий ветерок шелестел листвой лип над головой, принося с собой смесь сладких ароматов — сухого розмарина, экзотического жасмина и свежескошенной травы.

Кэт какое-то время бродила между аккуратными клумбами роз. Потом она заметила пожилого господина с сутулой спиной и темным обветренным лицом — видимо, много лет он провел под тропическим солнцем. Но он даже не сделал попытки приблизиться к ней, а вскоре вообще скрылся среди кустов.

Она продолжала гулять, подбрасывая носками сандалий подол платья. Ей было интересно, кем окажется этот новый агент. Быть может, это будет французский эмигрант, как Пьерпонт? Или какой-нибудь англичанин, ввязавшийся в это дело из-за собственного неблагоразумия — или невезения и позволивший французам крепко подцепить себя на крючок. Или, возможно, это будет человек, разочаровавшийся в своей стране, но питающий при этом искреннее восхищение французами и тем, что они делают у себя там, за Ла-Маншем.

Сама Кэт не испытывала любви к Франции. Хотя ее и привлекала революционная идеология, но дикость и произвол, с которыми эта идеология насаждалась, отталкивали. А потом французы вообще предали собственные идеалы, сдавшись на милость военного диктатора, который соблазнил их картинами мирового господства.

Но Кэт целиком соглашалась со старой аксиомой: «Враг моего врага — мой друг». Врагом Кэт была Англия. Причем всегда, даже до того туманного утра в Дублине, когда ее мирок разбился вдребезги от топота солдатских сапог, женских криков и тени двух тел, раскачивавшихся на ветру.

Она вдруг почувствовала в саду присутствие еще одного посетителя — высокого мужчины в бежевых замшевых бриджах и хорошо сшитом сюртуке оливкового цвета на мощной, но стройной фигуре. Разумеется, она его узнала. Его звали Эйден О'Коннелл, и он был младшим сыном лорда Раткейла из Тайроли.

Кэт невольно напряглась. Когда остальных ирландцев сгоняли с их земель, О'Коннеллы из Тайроли с распростертыми объятиями приняли как самих завоевателей, так и их религию. В результате О'Коннеллы не только сохранили поместья, но и преумножили богатства.

Остановившись у края пруда, Кэт подождала, пока О'Коннелл не подошел к ней. Это был красивый мужчина с сияющими зелеными глазами и двумя ямочками, которые часто появлялись на худых загорелых щеках.

— Добрейшего вам утра, — весело произнес он, демонстрируя ямочки. — Чудесный сад, вы не находите?

Кэт не отрывала взгляда от блестящей на солнце водной глади. Ей было трудно поверить, что такой человек мог оказаться наполеоновским шпионом в Лондоне, и, разумеется, она не имела ни малейшего желания поощрять его заигрывания, если он забрел сюда случайно.

— Напоминает мне некоторые из тех, которые я когда-то видел в Палестине, недалеко от Иерусалима, — сказал он, когда она промолчала. — Кедры и платаны отливали на солнце серебром и золотом и были настолько высокие, что, готов поклясться, задевали верхушками небо.

Кэт медленно обернулась и посмотрела ему в лицо. Вблизи он выглядел старше, чем она думала. Скорее всего, ему было тридцать, а не двадцать пять. В его взгляде сквозил острый ум, который сначала и не увидишь из-за коварных ямочек.

— Я пришла на встречу только из вежливости, — сказала она, хотя, строго говоря, это было не так. Просто она прекрасно понимала, что если не появится в саду, то агент обязательно выйдет с ней на контакт еще раз. — Я больше не хочу этим заниматься. Хватит.

Эйден О'Коннелл улыбнулся еще шире, так что вокруг глаз проступили морщинки.

— Вы приняли такое решение из-за лорда Девлина? Я так и думал.

Она продолжала смотреть ему в глаза, ничего не говоря, и спустя несколько секунд он отвел взгляд и устремил его на пруд, где, продираясь сквозь камыши, ковыляла утка, ведя за собой, как на веревочке, десять утят.

— А он знает о ваших симпатиях к французам?

— Никакой симпатии к французам у меня нет. Я работала ради Ирландии.

— Сомневаюсь, что он заметит разницу.

Кэт вспыхнула от гнева, подстегнутого страхом.

— Это умозаключение или угроза?

Он бросил на нее лукавый взгляд.

— Всего лишь умозаключение, не сомневайтесь.

— Если это угроза, я бы хотела напомнить вам и вашим хозяевам, что способна принести им не меньше вреда, чем они мне. И этому не помешает моя смерть.

О'Коннелл больше не улыбался.

— Французы мне не хозяева, — ответил он. — И я не думаю, что вам грозит преждевременная смерть.

Она пропустила мимо ушей последнее замечание; главное, что она расставила все точки над «i». Время покажет, воспринял ли О'Коннелл, а заодно и французы ее угрозу достаточно серьезно, чтобы в будущем к ней не обращаться. И тут она с горечью поняла, что эта опасность всегда будет ее преследовать. От этого страха она никогда по-настоящему не освободится.

Она вгляделась в приятное лицо стоявшего рядом мужчины.

— Зачем вы этим занимаетесь? — неожиданно спросила Кэт.

— По той же причине, по которой занимаетесь и вы. Или мне следует сказать, по той же причине, по которой занимались и вы.

— Ради Ирландии?

Он недоуменно изогнул бровь.

— Неужели в это так трудно поверить?

— Судя по тому, что мне известно об О'Коннеллах, — да.

— Мы, О'Коннеллы, всегда считали, что человек, который расшибает себе голову о каменную стену — дурак.

— Так вот как вы называете храбрецов, которые уже много лет сражаются и умирают за Ирландию? Выходит, собрались какие-то дураки и бьются лбами о каменные стены?

На щеках ее собеседника проступили ямочки.

— Совершенно верно. Ирландия еще станет независимой, но этого не случится до тех пор, пока англичане не потеряют свою силу. И вовсе не ирландцы ослабят их. Другие постараются. Французы, например. Или, возможно, пруссаки.

— Пруссаки и англичане всегда были союзниками.

— Вот именно что были.

Они помолчали немного, глядя на мамашу-утку, которая следила, как ее птенцы, один за другим, заходят в воду. Воздух наполнился радостным кряканьем, по пруду кругами побежала рябь.

— На улицах растет недовольство, — сказал О'Коннелл спустя минуту. — Люди о чем-то шепчутся, обмениваются слухами. Они готовы к переменам.

— Какого рода переменам? — поинтересовалась она, изо всех сил изображая незаинтересованность, но даже ей, актрисе, это далось с трудом, так часто и тревожно у нее забилось сердце.

О'Коннелл не сводил взгляда с утки и ее выводка.

— Возможно, к смене династии.

— Каким образом это может помочь Ирландии?

— Стюарты всегда сочувствовали католикам.

Она резко повернула голову и посмотрела ему в лицо.

— Стюартов больше нет. Настоящих Стюартов. Да и Англия никогда не примет короля-католика. Помните, что случилось с Яковом Вторым?

— Яков Второй никогда не пытался восстановить в Англии католицизм. Все, чего он хотел добиться — это покончить с ограничениями для католиков. Он стремился к терпимости.

— А люди тем не менее не согласились его принять. И если они не сделали этого сто двадцать лет тому назад, то почему вы думаете, будто теперь они согласятся принять кого-то, похожего на него?

— Примут, ибо династия Ганноверов отмечена сумасшествием, и все это знают. Примут, потому что тысячи мужчин не имеют работы, а женщины и дети умирают от голода на улицах. Примут, потому что мы очень долго воюем и большинство людей ничего, кроме войны, не знают. Если новый король пообещает мир, пообещает уменьшить налоги и отменить принудительную вербовку, думаю, большинство людей будут ему рады.

Кэт прищурилась.

— И кто все это затеял?

Он внимательно посмотрел на нее, и она сразу поняла, что сказала слишком много, проявила слишком большой интерес.

— В заговорах есть одна странная вещь, — сказал он с улыбкой. — Разных людей можно привлечь к одному и тому же заговору, выдвинув совершенно разные причины, которые порой даже несовместимы. Но какое имеет значение, кто стоит за всем этим, если Ирландии это принесет только пользу?

— По вашим словам выходит, что реставрация Стюартов может привести к миру с Францией, — сказала Кэт.

Солнце выглянуло из-за верхушек каштанов на другом берегу пруда и стало светить ей прямо в глаза. Кэт наклонила зонтик, чтобы лицо снова оказалось в тени.

— Но я считала, что война между Англией и Францией идет на пользу Ирландии. Вы сами говорили, нам только этого и нужно — ослабить англичан. Только так ирландцы смогут завоевать свободу.

Он рассмеялся.

— А вы сообразительны, надо же. — Он наклонился к пей поближе, став неожиданно серьезным. — Но если военные действия между Англией и Францией приносят пользу Ирландии, то насколько, по-вашему, будет лучше для нее, если в Англии начнется новая гражданская война?

Она пытливо вгляделась в его лицо, но он не хуже ее умел скрывать свои истинные мысли.

— Так вот чего добиваются эти люди? Гражданской войны?

— Вряд ли. Но, думаю, именно ее они в конце концов и получат.

К середине утра Том так оголодал, что у него кружилась голова. Он знал, что такое голод, в прошлом, в темные дни, до того, как судьба подарила ему встречу с виконтом Девлином. Но за последние несколько месяцев он привык к сытости и теплой постели. К нему даже вновь вернулось чувство защищенности, какое сопровождало его в золотые, полузабытые годы, до того, как отец заболел, а мать…

Том поспешно прогнал тяжелое воспоминание, прежде чем оно успело вцепиться в него когтями и окутать черной пеленой ужаса.

Он сидел у задней стены, уткнувшись лбом в колени, когда услышал шум во дворе: мужчины колотили по прутьям решеток жестяными кружками, а хохочущие женщины выкрикивали непристойности.

Заключенные в его камере столпились у решетки. Том поднялся с пола и потихонечку протиснулся в первый ряд.

— Что здесь такое? — поинтересовался он.

— Какой-то судья, — ответил мальчишка, высокий подросток из Чипсайда, которого застукали на воровстве оловянных кружек в пивной, за что, вероятно, ему и предстояло угодить на виселицу. — Говорят, он пришел сюда из-за какого-то богатенького сынка, которого прирезали вчера ночью в парке.

Теперь и Том его разглядел — маленького смешного человечка на кривых ногах и в очках с тонкой металлической оправой, которые он опустил на кончик носа. Несмотря на жаркий день, на нем было толстое пальто. Он шел, держа у носа круглый футлярчик с ароматным шариком.

Том дернулся вперед.

— Сэр Генри, — закричал он, прижавшись лицом к решетке. — Сэр Генри, это я, Том. Сэр Генри…

Чья-то рука грубо вцепилась Тому в плечо и так толкнула, что он растянулся спиной на грязной соломе.

— Эй, ты, — сплюнул тюремщик, — грязный воришка, наткни свою пасть. Понял?

Том кое-как поднялся и вновь бросился к решетке, но было слишком поздно. Двор опустел, маленький судья ушел.