Суббота, 23 января 1813 года

Правя сливочно-белой четверкой из конюшни О'Мэлли, Себастьян еще до рассвета выехал из Лондона в сопровождении своего грума Тома, крепко державшегося за высокое сидение в задке экипажа. Мальчишка служил у виконта уже два года, с тех самых пор, как попытался обчистить его карманы в таверне на окраине Сент-Джайлза. Себастьян, обвиняемый в убийстве, которого не совершал, тогда играл в кошки-мышки с законом. Юный беспризорник спас ему жизнь, за что Себастьян до сих пор чувствовал себя в неоплатном долгу, хотя Том твердил, что все счеты давно сведены.

Экипаж проносился через туманные луга с белой от инея травой, по сонным деревням с каменными, крытыми соломой коттеджами и рябившими под ветром запрудами, где в прибитых морозом камышах на мелководье промышляли утки. В розовой дымке над голыми вязами и березами уже взошло солнце, а путники все мчали и мчали вперед, скачущая галопом четверка поглощала милю за милей. Ходившие ходуном конские бока заметно потемнели от пота к тому времени, когда Том подул в рожок, требуя подменных лошадей.

– Ни в жисть мы не поспеем до Хартвелл-Хауса за три часа, – критическим взглядом окинул грум свежую упряжку.

– Поспеем, – ухмыльнулся Себастьян, захлопывая крышку карманного хронометра.

Они добрались до места назначения за два часа и пятьдесят минут.

Хартвелл-Хаус, небольшое элегантное поместье тюдоровских времен, вот уже четыре года как было арендовано изгнанными Бурбонами. Поговаривали, будто владелец поместья, сэр Джордж Ли, не в восторге от обращения королевской семьи с его имуществом. Останавливая экипаж на неровной гравийной дорожке перед особняком, Себастьян подумал, что сэра Джорджа нетрудно понять.

В почтенных древних стенах были грубо пробиты новые окна, на крыше хлопало на холодном ветру развешенное сушиться истрепанное белье. Некогда роскошный газон там и сям был распахан под овощные грядки; воздух полнился блеянием коз и кудахтаньем кур.

– Видок похуже, чем на зачуханном заднем дворе в Сент-Джайлзе, – заметил Том, бросаясь принять поводья.

– Не Версаль, да?

Мальчишка недоуменно наморщил острое личико:

– Вер… чего?

– Версаль. Роскошный дворец, служивший домом французским монархам, пока революционеры в 1789 году не заставили королевскую семью переехать в Париж.

– А-а. – Грума объяснение, похоже, не впечатлило. Хотя, опять же, Том ни в грош не ставил чужестранцев, а французов в особенности.

Себастьян легко спрыгнул на землю.

– В конюшне держи ушки на макушке, хорошо?

– Заметано, хозяин! – просиял щербатой улыбкой мальчишка.

Все еще усмехаясь себе под нос, виконт направился к небольшому, обшарпанному портику особняка. Почти всякому, кто явился бы к дочери последнего коронованного правителя Франции без приглашения, в резкой форме отказали бы в аудиенции. Но не Себастьяну Сен-Сиру, наследнику влиятельного графа Гендона, канцлера казначейства. Хотя размолвка между графом и его сыном ни для кого не составляла секрета, мало кто знал ее истинные причины, и ни одна обедневшая царственная особа Европы не стала бы рисковать расположением члена кабинета министров Британии, ведающего финансовыми вопросами.

В результате виконту пришлось прождать в темном холле лишь несколько минут, прежде чем лакей в напудренном парике и поношенной ливрее сопроводил его во двор, а затем за дальнее крыло дома. Мария-Тереза-Шарлотта, Дочь Франции, дожидалась визитера у входа в длинную, фигурно подстриженную аркаду, которая простиралась к серебристо мерцавшему в отдалении водоему. Принцесса стояла с одной из фрейлин, устремив взгляд на канал, но при приближении Себастьяна обернулась и кивнула, отпуская лакея.

Себастьян встречал ее и раньше, на различных лондонских балах и приемах. Там она неизменно выглядела до кончиков ногтей королевской дочерью, наряженной в бархат и шелка, блистающей бриллиантами и жемчугами, которые ее мать, Мария-Антуанетта, успела тайно отослать из Франции с верными друзьями в самом начале революции. Сегодня же Мария-Тереза была одета в слегка поношенное темно-зеленое шерстяное платье со скромной кружевной отделкой на высоком вороте и манжетах; немодная, тяжелая шерстяная шаль укутывала ее плечи. Однако ее осанка была поистине царственной, а голова высоко поднятой, когда принцесса шагнула поприветствовать незваного гостя.

– Лорд Девлин, – произнесла Мария-Тереза странно высоким, скрипучим голосом с по-прежнему сильным парижским акцентом. – Как любезно с вашей стороны навестить нас.

Себастьян низко склонился над протянутой ему рукой.

– Благодарю, что соблаговолили принять меня без промедления.

Принцесса кивнула, но не улыбнулась. Поговаривали, будто она никогда не улыбается.

Хотя ее по-прежнему называли «сироткой из Тампля», дни тюремного заключения давно канули в прошлое. Марии-Терезе исполнилось тридцать четыре года. В детстве она была голубоглазой и белокурой, но с возрастом ее волосы потемнели до тускло-русого цвета. У нее был высокий, покатый лоб, длинный нос, выпуклые глаза с красноватыми веками и немного скошенный подбородок. Ей мало что досталось от прославленной красоты и живости матери, зато злополучное высокомерие Марии-Антуанетты явствовало налицо.

Повернувшись, Мария-Тереза указала на женщину, которая до сих пор безмолвно стояла поодаль.

– Это моя преданная компаньонка, леди Жизель Эдмондсон.

Леди Жизель была примерно одних лет со своей госпожой, но выше ее ростом и более изящно сложена, с очень светлыми волосами и совершенно эльфийским лицом. Дочь английского графа и его супруги-француженки, она родилась в Париже и провела идиллическое детство среди мягких перин, пахнущих лавандой садов и розовых восходов над Сеной. Граф, горячий сторонник идей Просвещения, приветствовал первые ростки революции с почти исступленным энтузиазмом. Штурм Бастилии несколько встревожил его, но он презрительно отказался присоединиться к паническому бегству собратьев-аристократов за Ла-Манш. К тому времени, когда по водосточным канавам потекла благородная кровь, а по улицам понесли, насадив на пики, головы дворянок с развевающимися волосами, было уже слишком поздно спасаться.

Одной из темных, ветреных ночей граф, собрав домочадцев, попытался бежать. Им удалось проехать не более тридцати миль, прежде чем ревущая толпа окружила карету. Прижимая младших брата и сестру лицом к своим юбкам, тринадцатилетняя Жизель смотрела, как родителей вытащили из экипажа и растерзали на части. А затем улюлюкающие мужчины в красных колпаках и скалящиеся женщины вырвали детей у нее из рук.

– Мы воспитаем из них добрых санкюлотов, – заявили они.

Себастьян слышал, что леди Жизель впоследствии года три разыскивала брата и сестру, но тщетно. К тому времени, когда она наконец покинула Францию в свите освобожденной из заключения принцессы, ей было всего шестнадцать.

Она так и не вышла замуж. Однако каким-то образом сумела примириться с ужасами прошлого и обрести достойное зависти душевное равновесие. В отличие от Марии-Терезы леди Жизель не цеплялась за свою скорбь и не носила свои страдания, словно орден.

– Мы с вами встречались, – сообщила она Себастьяну с приветливостью, которой так недоставало принцессе, – но лишь однажды и очень коротко, поэтому вряд ли вы помните.

– На балу у герцогини Клейборн, в прошлом июне, – подхватил он, возвращая фрейлине улыбку.

Та рассыпала удивленный смешок:

– Благие небеса. Как вы умудрились это запомнить?

Себастьян запомнил, поскольку счел в высшей степени трагичной историю жизни этой аристократки, а ее способность преодолевать тягчайшие испытания – вдохновляющей. Но сказал только:

 – Слухи о дырявости моей памяти сильно преувеличены.

Леди Жизель снова засмеялась, затем бросила почти извиняющийся взгляд в сторону принцессы и подняла ладонь к губам, словно прикрывая улыбку.

– Давайте пройдемся, – предложила Мария-Тереза, поворачивая в сторону видневшегося в отдалении канала. – Скажите, милорд, как поживает ваша супруга?

Фрейлина следовала за ними на расстоянии нескольких шагов.

– Она благополучна, благодарю вас, – слегка поклонился Себастьян.

– Я слышала, виконтесса ждет ребенка. Мои поздравления.

– Спасибо.

– И вы ведь прожили в браке совсем недолго! Ваша жена поистине счастливица. – Рука Марии-Терезы мимолетным, бессознательным движением коснулась ее собственного плоского лона. Будучи замужем уже тринадцать лет, принцесса так и не зачала. Но слухи утверждали, будто она продолжает питать уверенность в том, что однажды Господь пошлет ей дитя – наследника, который продолжит род Бурбонов.

Но время стремительно истекало – и для Марии-Терезы, и для ее династии.

– Я ведь догадываюсь, зачем вы здесь.

– Вот как?

– Вы проявляете особый интерес к расследованию убийств, не так ли? А позавчера в лондонской трущобе убили француза, некоего Пельтана.

– Вы были знакомы с доктором Пельтаном?

– Вам, несомненно, известно о факте нашего знакомства. Иначе зачем бы вы явились?

Когда Себастьян промолчал, принцесса продолжила:

– Как вы знаете, в Париже он считался довольно авторитетным врачом.

– Нет, я не знал.

Мария-Тереза смотрела прямо перед собой.

– Я подумала, что мне стоит проконсультироваться у него.

– У меня почему-то сложилось впечатление, что доктор не принадлежал к роялистам.

Губы принцессы поджались.

– Нет, – признала она, – не принадлежал. Тем не менее врачом он был превосходным.

Себастьян всмотрелся в горделивый профиль собеседницы. Эту женщину с младенчества обучали не выказывать свои истинные мысли и чувства. И все же невозможно было не заметить таившийся под личиной учтивости яростный гнев.

– А француз по имени Армон Вондрей вам не знаком?

Он ожидал, что Мария-Тереза станет отпираться. Вместо этого она презрительно скривилась:

– К счастью, я никогда не встречала его лично. Однако да, я о нем слышала. Вульгарный выскочка, возомнивший себя равным с высшими мира сего. В правительстве Франции теперь таких много. Но милостью Божьей скоро все они обратятся в прах. Как только династия Бурбонов вернется на свое законное место, Вондрей и ему подобные, как тараканы, бросятся врассыпную от ослепительного света Господнего предначертания.

Себастьян старательно сохранял нейтральное выражение лица.

– А как насчет некоей француженки, Александри Соваж? С ней вы знакомы?

– Соваж? – Остановившись на краю аллеи, принцесса развернулась, посмотрела ему прямо в глаза и с абсолютным спокойствием ответила: – Нет, навряд ли. А теперь вы должны меня извинить, я желаю пройтись одной. Леди Жизель проводит вас обратно к дому. – И, круто повернувшись, с высоко поднятой головой и чопорно выпрямленной спиной  решительно зашагала прочь от визитера.

– Извините. Ее высочество сегодня немного… напряжена, – подошла к виконту леди Жизель.

По наблюдениям Себастьяна, Мария-Тереза всегда была такой. Но он сказал только:

– Если вам угодно последовать за ней, я вполне способен отыскать обратную дорогу самостоятельно.

Фрейлина покачала головой.

– Когда принцесса говорит, что желает побыть одной, ее следует понимать буквально.

Они бок о бок пошли обратно по аллее. Через какое-то время леди Жизель нарушила молчание:

– Я знаю, многие считают ее высочество холодной и жесткой, даже надменной. Но в действительности она – достойная восхищения женщина, сильная духом и очень благочестивая. Она проводит дни, помогая своему дяде или навещая приюты для сирот и неимущих.

– Этим же она занималась и в прошедший четверг?

– В прошедший четверг? О, нет, в четверг же было двадцать первое января.

– А это значимая дата?

Леди Жизель со смутным удивлением глянула на виконта, затем торопливо выдохнула:

– Ах да, вы же не француз, потому и не знаете. Ее отца, короля Людовика XVI гильотинировали в десять часов утра двадцать первого января 1793 года. Вам известно, что принцесса хранит рубашку, в которой он был казнен? Королевский исповедник сберег ее и передал дочери. В каждую годовщину смерти отца Мария-Тереза запирается с его рубашкой у себя в комнате и весь день проводит в молитве. Точно так же как и в каждую годовщину убийства матери.

 «Двадцать лет, – подумал Себастьян. – Родители принцессы уже двадцать лет как мертвы, а она все не может оставить позади те горестные времена и научиться радоваться жизни». Он задался вопросом, проводит ли леди Жизель годовщину смерти своих отца и матери, уединившись с какой-нибудь окровавленной реликвией.

Почему-то он сомневался в этом.

А вслух спросил:

– Ее высочество посвящает молитвам целый день?

– С рассвета и до полуночи. Не выходит из комнаты даже чтобы подкрепиться. Дядя принцессы посылает ей подносы с едой, но она к ним и не прикасается.

– Значит, принцесса провела четверг в полном одиночестве?

Они уже дошли до длинной восточной стены особняка. Элегантный ряд углубленных арочных окон выглядел нелепым фоном для пасущихся на привязи коз и разбредшихся по газону кур. Сузив глаза и склонив голову набок, леди Жизель пристально посмотрела Себастьяну в лицо:

– К чему, собственно, вы клоните, милорд? Что дочь преданного мученической смерти короля Франции ускользнула отсюда и отправилась в лондонские трущобы, чтобы убить какого-то ничтожного парижского лекаря?

Когда Себастьян промолчал, фрейлина невесело хмыкнула:

– Но коль уж вы спросили, я отвечу. Нет, ее высочество провела этот день не одна. С момента ее освобождения из тюрьмы каждый год двадцать первого января я нахожусь подле нее, молюсь вместе с ней и держу ее в объятьях, когда она рыдает. Никто не видел Марию-Терезу прилюдно плачущей и никогда не увидит. Равно как никто не узнает, какие муки испытывает она в глубине души.

Тут послышалось поскрипывание кресла-каталки, в котором к ним из-за дома приближался чрезвычайно тучный мужчина. Кресло толкал не лакей, а худощавый, щегольски одетый джентльмен с узким, тонким лицом, копной каштановых кудрей и твердым взглядом человека, который давным-давно решил взаимодействовать с миром на своих собственных условиях, не взирая на последствия.

Бросив в их сторону быстрый взгляд, леди Жизель подобрала юбки в крепко сжатый кулак:

– Всего доброго, милорд.

Себастьян стоял на запущенном газоне и смотрел, как фрейлина разгоняет широкими шагами блеющих коз и недовольно кудахчущих кур, словно убегая от скрипа кресла-каталки, подъезжающего все ближе и ближе.