Генри Молисон родился зимой 1926 года, рос в приличной коннектикутской семье и в конце концов стал бы обычным человеком, мозг которого управляет его телом при помощи потоков упорядоченных электрических сигналов. Но жизнь сложилась иначе. Когда мальчику было семь лет, его сбил велосипедист, и Генри заболел тяжелой эпилепсией. У Молисона начались ежедневные припадки тоникоклонических судорог (большие припадки, grand mal). Каждый припадок начинался с «ауры», ярких зрительных галлюцинаций, после которых он мгновенно терял сознание. После ауры следовала «тоническая» фаза, в ходе которой мышцы Молисона сокращались, и он без чувств падал (в этот момент он начинал непроизвольно стонать и кричать). Затем начиналась «клоническая» фаза – все тело начинало биться в конвульсиях, словно невидимый палач пытал его разрядами электрического тока. У больного закатывались глаза, он прикусывал язык, совершенно этого не чувствуя. Случай был чрезвычайно тяжелым. За день у Молисона могло случиться до десяти припадков. Он лечился двадцать лет, но лекарства не помогали.

К лету 1953 года двадцатисемилетний Молисон утратил всякую надежду на нормальную или хотя бы сносную жизнь. Отчаявшись, он обратился к Уильяму Сковиллу, нейрохирургу Хартфордского госпиталя в Коннектикуте. Тот предложил операцию – удаление гиппокампа. 25 августа того же года Сковилл выполнил эту операцию, получив два значимых результата: у Молисона навсегда прекратились припадки, и он потерял способность запоминать новую информацию.

В газетах появились захватывающие истории. Все те мелочи, при помощи которых мир обретает цельность и непрерывность в наших глазах – что было сегодня на завтрак, о чем шел разговор с близкими и т. д., – стали недоступны Генри Молисону. Сведения о них не задерживались в его продырявленной памяти и навеки исчезали в бездне. Но информация, полученная в детстве и юности, осталась нетронутой. Молисон теперь не мог ничего отложить в долговременную память и поэтому забывал абсолютно все, что узнавал.

Вскоре после операции к странному пациенту пригласили молодого психолога Бренду Милнер, работавшую в Университете Макгилла в Квебеке. Милнер как раз начала собирать сведения о подобных случаях и с радостью согласилась помочь. Встреча с Молисоном изменила всю ее жизнь, как и вообще нейрофизиологию и неврологию. В течение следующих тридцати лет она регулярно наблюдала Генри Молисона, выполнив при этом множество исследований. Вначале такие тесты были не слишком информативными, так как Молисон ничего не запоминал (в том числе и саму Бренду). Наверное, ей было странно, заходя в дом, каждый раз знакомиться заново. Накапливая сведения о больном, Милнер смотрела на Молисона как на друга, хотя их встречи не откладывались в его памяти.

Все изменил один из тестов. Милнер попросила Молисона сесть за стол и положила перед ним лист бумаги, на котором была нарисована красивая звезда. После этого Милнер закрыла изображение звезды: Молисон не мог видеть его непосредственно, но наблюдал в зеркале, поставленном на противоположном краю стола. Затем психолог попросила Молисона обвести контуры звезды, пользуясь зеркальным отражением. Эта задача трудна для любого человека, поскольку в зеркале изменяются соотношение «правого» и «левого» и направлений «вперед» и «назад». Молисон, как и следовало ожидать, плохо справился с поставленной задачей.

Но Милнер не сдавалась. Она требовала, чтобы Молисон практиковался. В течение трех дней она ежедневно приходила к нему и заставляла повторять упражнение по тридцать раз подряд. Изменения не заставили себя ждать. Несмотря на то что Молисон не помнил, как выполнял эти упражнения (каждый раз он воспринимал и их, и саму Милнер как нечто новое), он начал делать их безошибочно. Однажды пациент медленно произнес: «Удивительно! Я думал, что это будет очень трудно, но похоже, я справился». Благодаря этому простому опыту Милнер удалось доказать, что мозг осуществляет запоминание нового разными способами и при помощи разных систем хранения информации. Молисон утратил систему запоминания, связанную с гиппокампом, которая позволила бы ему помнить, что накануне он уже делал это упражнение. Но у него сохранились другие системы, ответственные за сохранение мышечной, моторной памяти.

В связи с исследованиями Милнер стало ясно, что в хранении памяти существует диссоциация, что мозг не держит воспоминания в каком-то одном шкафу, а память (как думали в пятидесятые годы прошлого века) не является малопонятной функцией всего мозга. Люди начали понимать, что человеческая память – это не просто кладовка, а динамическая совокупность систем, которые непрерывно обмениваются информацией, при этом изменяя ее.

* * *

Чем чаще я предавался уединению, тем больше времени оставалось у меня на воспоминания. Подобно Генри Молисону и всем другим людям, моя память тоже весьма несовершенна, в ней множество пробелов. У меня нет четко оформленных воспоминаний о раннем детстве, я мало что помню о временах подросткового и юношеского возраста. Впечатления об этом периоде подернуты дымкой, они зыбки и неотчетливы. Мне казалось, что я не могу доверять моим воспоминаниям. На фоне этого тумана всплывают действительно важные вещи: имена, даты, факты.

Меня страшно расстраивала моя память, точнее, неспособность запоминать. Дни рождения сотрудников, карьерные перемещения друзей – все это ускользало из нее, создавая мне имидж равнодушного эгоиста. Бывали дни, когда я не мог вспомнить, завтракал я или нет. Иногда приходилось осматривать раковину в поисках грязной тарелки, чтобы понять, что я уже поел. (Правда, я помню аромат мороженого, выброшенного другом детства в припадке младенческой ярости.)

Моя память представляется мне пустынным ландшафтом, а мне хочется, чтобы это был город, полный отчетливых воспоминаний, заметных деталей и магазинчиков, где я мог бы найти все, что мне нужно припомнить. Но вместо этого у меня перед мысленным взором пустыня Дали, где свистит ветер, а по песку разбросаны тающие часы.

Выжить мне помогают электронные подсказчики. Телефон – мой расторопный секретарь, который обо всем напоминает. Это мой календарь и записная книжка, где хранятся имена знакомых супружеских пар. Но этот фасад рассыпается в прах, когда речь идет о Кенни, который великолепно знает все мои дефекты. «Как ты можешь спрашивать, смотрел ли я этот фильм? – спросил он меня позавчера. – Мы смотрели его вместе, и было это на прошлой неделе». Много раз я забывал имена и профессии друзей, которым он меня представлял. Кенни считает, что моя забывчивость – это признак того, что мне на все наплевать. Действительно, порой трудно провести грань между забывчивостью и безразличием. Если бы меня что-то заинтересовало, я бы наверняка это запомнил.

Является ли загрузка нужных данных в электронную память проявлением заинтересованности? Я, например, «знаю» номер телефона Кенни только в том смысле, что уверенно нажимаю на клавиатуре телефона нужную кнопку, чтобы этот номер высветился на дисплее. Огромная часть моих знаний существует именно в таком абстрактном виде. Я вполне счастливо живу, будучи не приемником, а всего лишь передатчиком информации. Я не сберегаю ее, а держу в электронных хранилищах, откуда при необходимости быстро извлекаю. Как и предсказывал царь Тамус, я чувствую себя всезнайкой, но на деле это лишь иллюзия знания. Между тем закон пластичности нейронов говорит мне, что каждое использование технологической памяти уменьшает мою способность хранить данные в голове. Физик Хаим Харари пишет о снижении роли фактической информации в человеческом мышлении и размышляет о возможных последствиях:

Интернет позволяет нам знать меньше фактов, так как внушает уверенность, что мы в любой момент можем их узнать… Но нельзя забывать о том, что в научных открытиях умение задать правильный вопрос часто оказывается важнее умения ответить на уже поставленный вопрос, а для этого требуется мобилизовать ассоциации, о которых раньше никто не задумывался. В таких делах нам не поможет существование теоретически доступных фактов, разбросанных в безбрежном океане интернета.

Другие специалисты, однако, утверждают, что будущие поколения научатся увязывать между собой и не хранящиеся в головах факты, а дематериализованное знание будет все же приводить к инновациям. Не превратим ли мы в призрак наше собственное хранилище памяти, если будем и дальше отправлять в виртуальные небеса все ее содержимое – книги, просмотренные телепрограммы, видеокадры путешествия на Тайвань и фотографии с девяностолетнего юбилея бабушки, – доверяясь безымянным серверам? Возможно, стоит прислушаться к мнению философа Льюиса Мамфорда, который в своей книге «Миф машины» утверждает, что «извлечение информации», каким бы удобным оно ни было, не является полноценной заменой обладания знанием, приобретенным личным трудом.

Писатель Клайв Томпсон очень удивился, ознакомившись с данными недавних исследований, подтвердивших, что мы теперь запоминаем все меньше фактов. Нейробиолог Йен Робертсон, опросив три тысячи человек, пришел к выводу, что способность запоминать основную информацию особенно снизилась у представителей молодого поколения (треть которых не смогла вспомнить номер собственного телефона). На страницах журнала Wired Томпсон признался: «Я почти отказался от попыток что-либо запоминать, потому что любую информацию легко найти в интернете». Например, во время телефонных разговоров Томпсон открывает «Википедию» и тут же отыскивает нужные ему для разговора сведения. Надо сказать, что и я, и многие мои коллеги делаем то же самое. Человек чувствует себя умным, подкрепляя свои аргументы в телефонном споре фактами из Google (и делая при этом вид, что они всегда были ему известны). «Я считаю, – утверждает Томпсон, – что будущее, населенное киборгами, уже наступило. Сами того не замечая, мы перепоручили множество функций мозга кремниевым чипам. Честно говоря, мне это даже нравится. Я чувствую себя намного умнее, когда использую интернет в качестве умственной подпорки в телефонных сплетнях… Можно в связи с этим говорить, что отправка важных данных на чипы освобождает наше серое вещество, чтобы заняться более уместной для человека деятельностью, – размышлениями и мечтаниями».

Томпсон, естественно, не первый, кто считает, будто он станет счастливее и свободнее, если перестанет держать в памяти всякие житейские мелочи. В некотором смысле можно сказать, что мы всегда пользовались услугами сохраненной на внешних носителях памяти, и я говорю не об исторических книгах. Любые длительные отношения (с сотрудниками, членами семьи или друзьями) ведут к формированию такой системы хранения памяти. Эта система предполагает, что каждый член сообщества хранит какую-то часть совокупной информации. Каждый член группы знает, к кому обратиться за сведениями, отсутствующими в его голове. Это предоставляет доступ ко всем сведениям, важным для данного сообщества. Такая групповая память называется трансактивной. Она позволяет мне воспользоваться мудростью более опытного коллеги или получить сведения, которыми в принципе я тоже должен располагать, но временно забыл (например: «Ты не помнишь, когда у мамы день рождения?»). Мы всегда живо интересуемся, окажется ли доступна нам некоторая информация в будущем, если мы сохраним ее определенным образом. Когда такая возможность есть, мы с удовольствием забываем эти сведения.

В журнале Science недавно появилась статья, в которой группа психологов объясняет, в какой степени поисковые компьютерные системы увеличивают нашу зависимость от трансактивной памяти. Среди добровольцев было проведено тестирование памяти, и ученые выяснили: увеличение доступности сетевых технологий приводило к повышению способности участников запоминать, где хранится информация (знание об узлах трансактивной памяти). То есть они меньше полагались на самостоятельное запоминание содержания информации. Доминировали указатели, а факты, на которые они указывали, выпадали из памяти. Приоритетом стало «где», а «что» было забыто.

«Мы становимся симбионтами наших компьютерных орудий, – заключают исследователи свой доклад. – Мы становимся частью взаимосвязанных систем, которые помнят, где найти информацию, но не помнят, в чем она заключается». Важно понимать, что такое отношение к информации не ново. Это лишь дальнейшее распространение давней тенденции разгрузить мозг и перенести значимые данные в сетевую память.

Возможно, это всего лишь ностальгия по тем временам, когда мы меньше зависели от механических и электронных устройств. Мы стали зависеть от них в той же степени, что и от знаний, получаемых от друзей и сотрудников… Потеря связи с интернетом все чаще воспринимается нами как потеря друга. Мы должны все время находиться в сети, чтобы знать, что известно Google.

Пока системы трансактивной памяти были рыхлы и громоздки (в самом деле, трудно всякий раз обращаться к другим людям и их памяти), мы старались большую часть значимой информации держать в собственных головах. Но облегчение доступа к чужой памяти (гуглизация поиска) приводит к росту надежности и доступности трансактивной памяти. Абсолютная доступность поиска приводит к абсолютной амнезии.

* * *

Но в чем польза обладания памятью, коль скоро сама информация всегда под рукой? Сенека поднял этот вопрос две тысячи лет назад, рассказав историю одного богатого человека по имени Кальвизий Сабин. Бедный Сабин (как и я) был неспособен запомнить даже таких великих древнегреческих героев, как Одиссей, Ахилл и Приам. Он, подобно Клайву Томпсону, нуждался в запоминающем устройстве, к которому можно было подключиться в любой момент. Google тогда не существовал, и Сабину пришлось импровизировать.

Так как Сабин хотел прослыть ученым человеком среди богатой и культурной публики, его приоритетом стал доступ к знанию, а не реальное обладание им. Он начал приобретать рабов (по цене сто тысяч сестерций за одну персону), которые хранили для него нужную информацию. Один раб знал наизусть всего Гомера, другой – Гесиода. Девять рабов знали наизусть всю лирическую поэзию. Короче говоря, Сабин сконструировал самодельную поисковую систему из плоти и крови. Это позволяло ему получать доступ, например, к стихам, которых он сам не помнил, а затем повторить их вслух гостям так, словно он извлек ритмичные строки из собственной памяти:

Поразив для начала свою семью, он начал беспрестанно устраивать званые обеды, на которых ставил своих гостей в тупик своей заемной ученостью, ибо у его ног все время сидел раб, то и дело подсказывая подходящие к случаю стихи.

Гости, вероятно, таращили глаза от изумления, но сам Сабин считал, что нашел отличный выход из положения. Он полагал, что раз рабы – это его собственность, то такой же собственностью являются и их знания. Это служило поводом для насмешек, которыми осыпали Сабина его остроумные друзья. Один из них, Сателлий Квадрат, посмотрел на рабов Сабина (прообраз современного Google) и сказал, что из него получился бы отличный борец. Сабин, не обладавший хорошим здоровьем, ответил:

– Как я могу быть борцом, я и так-то еле дышу.

– Умоляю тебя, не говори так, – ответил Квадрат. – Вспомни, как много у тебя здоровых и сильных рабов.

* * *

Никакое богатство не даст нам возможность купить себе ум. Клайв Томпсон может сколько угодно верить, что «взывание к кремниевой памяти может оказать огромную услугу мышлению». Это верно, только если считать акт мышления упорядочением собранных фактов. Полагаю, Сабин едва ли сумел одурачить гостей, отдав свою память другим, так неужели это получится у нас?

Конечно, мы склонны находить закладки, чтобы отметить места, подлежащие запоминанию. Такие попытки насчитывают много столетий, задолго до появления Google. Чарльз Зейфе, профессор кафедры журналистики Нью-Йоркского университета, разглядел в своей личной библиотеке грубую попытку облегчить работу мозга:

Каждый загнутый угол страницы – это дыра в моей памяти. Вместо того чтобы запомнить нужный отрывок или сведения, я избираю легкий путь, запоминая и сохраняя местонахождение нужной информации, а не сами отрывки. Каждый загнутый угол, таким образом, – это, так сказать, метапамять, указатель идеи, которую мне хотелось сохранить, но было лень запоминать.

Здесь Зейфе делает одно важное уточнение. Интернет – это всего лишь частный случай системы припоминания, фактически основанный на загибании углов страниц. Каждая таблица ссылок, каждый указатель, каталог – это уступка ограниченности человеческой памяти. Собственно, сама письменность – один из самых беззастенчивых наших помощников. Она избавляет нас от необходимости держать информацию в голове. Вспомним, что в устной культуре, с которой бог Тевт предложил попрощаться царю Тамусу, способность человека к мышлению определялась его умением держать информацию в голове. Знание исчезает там, где исчезает память. Мудрость тоже измеряли памятью. Мы поистине питаем отвращение к этому ограничению, и с каждым столетием отдаем все большую часть своей памяти во внешние хранилища. Естественно, никто не призывает сейчас от них отказываться, тем более что сокровищница человеческих знаний поистине необъятна. Следовательно, мы имеем дело лишь с вопросом отношения. Не превратил ли интернет полезную тактику в единственную стратегию? Зейфе продолжает:

По мере роста сети мои браузеры начали разбухать от закладок. По мере же совершенствования поисковых машин я перестал утруждать себя даже закладками. Я стал во всем полагаться на [поисковые системы] AltaVista, HotBot, а затем на Google в поиске (и припоминании) идей. Моя метапамять, мои указатели идей, начали меняться на метаметапамять, на указатели указателей данных. Каждый день мой ум заполняется этой мнимой памятью, напичканной указателями к указателям указателей, короче, долговыми расписками, находящимися там, где должны находиться факты или идеи.

Что до меня, то я уже давно устал от пользования мозгом, набитым исключительно указателями, закладками, тегами и стрелками, которые направляют меня только к внешним источникам информации, но никогда – к ней самой. Я должен сам знать, когда Пуччини сочинил оперу «Богема», что говорил Юнг о сновидениях и где находится Узбекистан. Мне нужен мозг, который может мыслить сам, формировать свои собственные связи из собственного набора фактов, потому что мне кажется, что самая большая база данных в мире, набитая доверху каталогами каталогов, все равно лишена отточенного повествовательного импульса, характерного для человеческого ума.

* * *

В Древнем Риме и Афинах люди впервые начали применять в высшей степени персонифицированный метод мест для того, чтобы упорядоченно расположить хранящуюся в мозгу информацию. По сути, этот изощренный мнемонический инструмент предусматривает постройку в голове детализированного здания – чего-то вроде «дворца памяти», – в котором воспоминания о конкретных вещах привязаны к тем или иным архитектурным деталям постройки. Если вы хорошо помните дом, в котором родились и выросли, то без труда сможете расположить последовательность воспоминаний на пороге, лестничных маршах и в своей спальне. Проходя мимо образов дома своего детства, предметов мебели и других известных вам вещей, вы будете автоматически включать нужные воспоминания, привязанные к этим вещам. Даже в древности люди понимали ценность указателей для припоминания. Специалисты по мнемотехнике до сих пор пользуются этим приемом.

Попытку собрать пригодную на всю жизнь информацию в виде организованного и легкоуправляемого внутреннего пространства мы видим в эпоху Возрождения. Кабинет редкостей австрийского эрцгерцога Фердинанда II, представлявший собой тщательно подобранную коллекцию портретов людей с примечательными физическими уродствами, выставлен в Wunderkammer («Музее редкостей»). У русского царя Петра Первого была кунсткамера, собрание заспиртованных уродцев и диковинных животных. Эти лавки диковин были для телесного мира тем же, чем дворцы памяти – для ума.

Для меня кунсткамеры и метод мест интересны тем, что и то и другое – попытка (предпринятая в те времена, когда людям была чужда идея существования памяти непонятно где) втиснуть материал мирового масштаба в маленькое управляемое пространство, которым легко овладеть. Можно вообразить себе, как по необходимости достраиваются и перестраиваются дворцы памяти, с каждым следующим поколением становятся выше, дополняясь флигелями и башенками, по мере того как мы стремимся втиснуть туда все больше самой нелепой и причудливой информации. Точно так же изнемогали под тяжестью естественно-научных открытий и кунсткамеры. Однако оба этих феномена – метод мест и кунсткамеры – сильно отличаются от дематериализованного хранения информации в заоблачных высях «Википедии» и Google. Прежде предполагалось: чтобы что-то вспомнить, надо усвоить содержание внешнего мира и взять его с собой.

Это убеждение пропитывало наше мышление вплоть до недавнего времени. Вспомним хотя бы Шерлока Холмса, который описал свой метод запоминания в первом рассказе цикла «Этюд в багровых тонах», напечатанном в 1887 году.

Мне представляется, что человеческий мозг похож на маленький пустой чердак, который вы можете обставить как хотите. Дурак натащит туда всякой рухляди, какая попадется под руку, и полезные нужные вещи уже некуда будет всунуть, или в лучшем случае до них среди всей этой завали и не докопаешься. А человек толковый тщательно отбирает то, что он поместит в свой мозговой чердак.

Шерлок Холмс честно применял этот принцип и в своей жизни. (Из нескольких первых глав мы узнаём, что этот гений сыска вполне осознанно сохраняет полное невежество относительно изящной словесности и не имеет ни малейшего понятия об открытии Коперника, не интересуясь тем, вращается ли Земля вокруг Солнца, и полагая, что это знание лишь «замусорит» его чердак.) Но самое главное в том, что Холмс очень тщательно ухаживает за своей памятью. В этом отрывке он описывает нечто сильно напоминающее метод мест. В обоих случаях память видится как физическое, эстетически приятное пространство. И в обоих случаях предполагается, что наше дело – это выбрать то, что следует поместить во дворец памяти. Человеческие умы (естественно, за исключением ума Шерлока Холмса) – запущенные и замусоренные места. Они заставлены всяким хламом и забиты заблуждениями. Но великий ум тем и отличается от заурядного: он может выбрать то, что подлежит запоминанию, и избавится от остального. Наше чувство самости возникает отчасти из того материала, который мы выбрасываем в процессе чистки. Определяют нас также границы возможностей нашего тела и ума.

* * *

Сегодня стремление победить остатки памяти проявляется в нашей неизменной преданности компьютерным регистрационным записям.

Любители вести дневник, отмечающие свои выходы в сеть, обнаружили, что могут насладиться «полным припоминанием» всех событий благодаря таким программам, как Timehop (приложение, хранящее всю информацию в течение года и подсказывающее пользователю, когда он выходил в интернет, что слушал, что делал в годовщину любого дня). Данные берутся с аккаунтов Facebook, Twitter и Instagram, чтобы создать цифровое припоминание, с которым смутная и расплывчатая человеческая память не может сравниться по точности и надежности. Эта опция, как хвастливо заявляют в интернет-компаниях, – капсула, в которой можно путешествовать во времени.

Я разговаривал с Джонатаном Вегенером – молодым предпринимателем, основателем и CEO этого нового предприятия. Он выпускник Колумбийского университета (имеет два диплома с отличием – по социологии и нейробиологии), живет в Бруклине, где находится головной офис его компании. Для начала Вегенер постарался остудить мой скептицизм, определив для этого память как максимальную способность к припоминанию: «Если бы мы могли все запоминать, то нам не понадобились бы книги. Технология просто помогает нам». Таким образом, чудо компьютерного припоминания становится чудом компьютерной организации. Вот что говорит об этом Вегенер: «Если в моем архиве тридцать тысяч фотографий, то я не смогу упорядочить их без посторонней помощи».

Есть, однако, и негативная реакция на то, как его изобретение упорядочивает человеческую память. Зайдите в Twitter, наберите timehop, и вы увидите настоящие вопли души: «из-за timehop я возненавидела себя», «timehop заставил меня плакать» и т. д. Дело в том, что Timehop выбрасывает пользователю его прошлое с такой беспощадностью, которую человеческая память склонна смягчать. О боже, стонет какая-нибудь ничего не подозревавшая пользовательница, неужели я могла это надеть? Неужели я это говорила? Вегенер получает массу просьб разработать алгоритм, который позволял бы стирать нежелательное содержание с капсул Timehop, но у него пока не дошли до этого руки.

Наибольшее раздражение пользователей вызывала удаленная теперь опция, касавшаяся текстовых сообщений. По первому требованию приложение могло выдать их вместе с фотографиями и твитами годичной давности. Это оказывало травмирующее воздействие на людей. По словам Вегенера, программой пользовались всего два-три процента посетителей и они часто сами не могли понять, кому отправляли сообщения – обычно речь шла о каких-то давно забытых бойфрендах и подругах. «Люди испытывали дискомфорт, – сказал мне Вегенер. – Они контактировали с людьми второпях, а теперь хотят избавиться от неприятных воспоминаний».

Правда, сам Вегенер искренне предан идее пожизненного сохранения дневников. Он считает, что «на глубинном уровне такой дневник заставляет нас почувствовать, как раздвигаются горизонты жизни. Мы завоевываем бессмертие. Если мы будем записывать все, то оно будет постоянно свежо в нашей памяти, разве не так? Я хочу сказать, что судьба ведет нас к неминуемой смерти, а ведение дневника поможет почувствовать, что мы жили».

Кроме того, Вегенер считает, что его детище поможет сохранять и упрочивать семейные и дружеские узы. «В Timehop есть одна тонкость, которую люди в основном пока не понимают, – говорит он. – Все сотни тысяч наших пользователей переживают один и тот же день в один и тот же час – это коллективное воспоминание, где невозможно остановить уже запущенную запись. Значит, если вы с семьей год назад устраивали барбекю, то сможете все вместе в одно и то же время заново пережить этот момент». Но это доступно только в том случае, если вся ваша семья подписана на Timehop. Как безнадежно забывчивый человек я признаю: немалая часть моего существа очень бы хотела опереться на точную алгоритмическую подсказку, какой способна обеспечить меня эта программа. Сколько же вещей я смогу вспомнить, если дыры в моей памяти будут залатаны записанной доброй программой историей событий?

Чудесно, если наш ум сможет черпать такую информацию и синхронизировать ее с воспоминаниями других людей, причем делать это легко и непринужденно. Однако без электронных устройств подавляющая часть нашей жизни пропадает бесследно, мы навсегда ее забываем. Иногда эта забывчивость приводит в отчаяние. Подумать только, мы так долго живем и так мало помним о своей жизни.

Между тем такое приложение, как Timehop, не просто напоминает о том, что мы делали, оно побуждает нас выйти за пределы настоящего и посвятить часть энергии и времени его увековечению. Вегенер и его команда хотели посмотреть, что произойдет с активностью в социальных сетях после того, как их пользователи подпишутся на приложение Timehop. Для этого они начали отслеживать активность на Foursquare, приложении, которое позволяет людям «отметиться» в каком-то конкретном месте города («Старбакс», универмаг, ресторан), создав историю пребываний в разных местах в режиме реального времени. Поведение 22 тысяч пользователей Foursquare отслеживали в течение трех месяцев до подключения к Timehop и три месяца после этого события. Четырнадцать процентов стали посещать свои страницы в два раза чаще, 39 процентов начали добавлять комментарии и фотографии, а в целом посещаемость страниц подскочила на девять процентов. В компании сделали вывод, что «Timehop делает пользователей лучше». Когда посетители поняли, что не просто создают абстрактные записи, а творят воспоминания, которые будут автоматически извлечены из небытия через год, они стали активнее регистрировать события своей жизни. Вегенер проник в суть главной истины социальных сетей: мы делаем это, потому что считаем будущее цепочкой предвкушаемых воспоминаний. Я спросил, пользуется ли сам Вегенер Timehop, и он ответил: «Он укрепляет мою уверенность в себе».

Существует ли, однако, более возвышенная причина для припоминаний? Когда я задумываюсь о состоянии запыленных механизмов моего мозга, я понимаю, что волшебные нейроны у меня, по-видимому, сломаны. В отличие от Вегенера с его приложением они нисколько не укрепляют «мою уверенность в себе». Я как увалень на пляже, которому хулиган-телефон безнаказанно швыряет в глаза песок. Интересно, существует ли в человеческом мозге хоть какое-то свойство, которое не смог бы играючи превзойти самый простой компьютер?

Насколько эффективнее кажется нам чудо компьютерного припоминания. Какое это облегчение – опереться на неизменно надежную память электронных машин.

Альберт Эйнштейн говорил: не надо запоминать ничего, что можно подсмотреть в справочнике. Это практичный и, наверное, добрый совет. Когда я сохраняю свою память на компьютерном диске, я освобождаюсь от монотонной умственной работы. Но что бы сказал Эйнштейн, узнав, какое количество материала можем мы теперь подсмотреть в справочниках? Стоит ли запоминать стихи, имена или исторические факты? Какая польза от неопределенных результатов этих усилий? Если вы лет через пятьдесят сможете на память продекламировать сказание о Гильгамеше, то кем вас сочтут – волшебником или динозавром?

* * *

Чем больше мы узнаем о человеческой памяти, тем лучше понимаем, что она не похожа на компьютерную. Как показывает печальный опыт Генри Молисона, наша память – это не система механического припоминания, а довольно странная и самоорганизующаяся система сетей. Давайте попробуем проследить путь запоминания английского словечка inglenook.

Inglenook

Inglenook – это уютное местечко у камина, навевающее приятные ассоциации. Кроме того, это очень симпатичное слово, одно из самых красивых в английском языке, и поэтому я выбрал его в качестве модели, чтобы проследить, как именно оно откладывается в нашей голове. Что при этом делает наш мозг?

Допустим, мы смотрим на это слово, а не слушаем, как его произносят. Написанное слово соскакивает с листа бумаги или с экрана планшета и, пройдя по зрительному нерву, куда оно попадает с сетчатки глаза, проводится в первичную зрительную кору в затылочной доле головного мозга. После этого начнут разряжаться отдельные нейроны, создавая некое подобие пуантилистического отображения полиграфического образа слова inglenook. Множество нейронов, разряжаясь одновременно, создадут сложный смешанный образ того же слова. Эта сенсорная информация (составной образ) – через последовательность различных участков коры – пройдет в переднюю часть мозга, а оттуда в гиппокамп, где происходит объединение и синтез образа и различных других сенсорных входов, формирующих вместе образ этого слова: inglenook. Первоначальная совокупность разрядов, связанных с представлением о слове inglenook, вызывает мгновенно вспыхнувшее понимание в сознании. Но эта идея, это представление задержится в сознании не более чем на секунду – сиюминутная вспышка мысли, действие рабочей памяти, осуществляющей активное мышление. Однако эта краткая вспышка, вероятно, оставляет за собой какой-то химический след, обозначаемый словосочетанием «долговременная потенциация». Только что разрядившиеся нейроны остаются готовыми к новым циклам возбуждения в течение нескольких следующих минут. Таким образом, если автор решает разрядить ваши нейроны inglenook шесть раз подряд (как это сейчас делаю я), то нейроны, ответственные за образование цепи разрядов, формируют новые устойчивые синапсы, создающие эту цепь. Вы запомните слово на период, превышающий время, нужное вам для прочтения этой страницы. (Для формирования долговременной памяти не требуется повторение слова извне. Если событие важно для вас, вы мысленно воспроизведете его несколько раз, а этого достаточно, чтобы оно накрепко запечатлелось в мозгу.)

Если гиппокамп вместе с другими отделами лобной коры решит, что слово inglenook достойно запоминания (а я надеюсь на это), то и слово, и его значение попадут в долговременную память. Но разные элементы слова inglenook (звучание, графическое изображение, ассоциации с другими образами и понятиями) будут храниться в различных участках мозга, его системах, а не в одной-единственной папке.

Возможно, на следующей неделе, когда вы будете кипятить чайник, вам вдруг вспомнится слово inglenook. Оно всплывет в памяти само (вы вдруг подумаете, что неплохо было бы выпить чаю, сидя у камина). При этом звучание слова возникнет в одной части мозга, вид – в другой, воспоминание об этой книге проникнет в сознание из третьей области мозга и т. д. Эти различные штрихи информации составят единый образ (каким способом, мы пока не знаем), создав законченную идею inglenook. Смысл его несколько изменится – какие-то свойства будут добавлены, какие-то – опущены. Наши воспоминания, как написал недавно психолог Чарльз Фернихоу в журнале Time, «создаются в настоящем, а не вызываются из записей прошлого». Или, как сформулировал эту мысль один из ведущих мировых специалистов по вопросам памяти Эрик Кандел, «каждый раз, когда вы вспоминаете какой-то материал, он немедленно становится объектом разрушения. Очень часто он используется для включения в него новой информации». Та же мысль возникла у меня, когда я беседовал с Нельсоном Коуэном, профессором психологии Университета штата Миссури, специалистом по вопросам памяти, который процитировал мне Хорхе Луиса Борхеса:

Память изменяет реальные вещи. Каждый раз, когда мы что-то вспоминаем, мы вспоминаем не событие, а первое воспоминание о нем. Затем мы точно так же переживаем следующее воспоминание и так далее.

«Борхес очень верно уловил суть, – сказал мне Коуэн. – Этот процесс ученые называют “реконсолидация”. Его суть заключается в том, что каждое обращение к воспоминанию заставляет нас думать о нем по-иному. Мы редактируем воспоминание в свете того, что знаем теперь. Однако сами остаемся в полном неведении об этих изменениях».

Память – это живое, формирующее образы переживание, а не запыленная папка, из которой мы время от времени извлекаем одни и те же данные. Статичная память – это удел компьютеров и телефонных справочников, она, говорит Коуэн, «не имеет ничего общего с человеческой памятью». Сравнение, кажется, воодушевило его, и это меня поразило. Ведь многие ученые, с которыми приходилось общаться, с удовольствием говорили, что компьютеры – это их загруженная во внешние хранилища память, не упоминая при этом, насколько эти два вида памяти отличаются друг от друга. Наверное, мы ассоциируем свою память с компьютерной, потому что компьютерный гений для нас очевиден, а гений собственного мозга – пока не очень ясен. Я пожаловался Коуэну, что наше описание человеческой памяти – все эти электрические импульсы, циркулирующие по мозгу и «создающие» впечатления, – едва ли объясняет то, что творится у меня в голове. Коуэн был краток: «Вы не поверите, как мало мы знаем».

Единственное, что мы знаем наверняка, – это что человеческая память очень изобретательна. Отныне, встречаясь со словом inglenook, вы будете думать, будто вспоминаете этот момент, но на самом деле все совсем не так.

* * *

В фантастическом фильме Чарли Кауфмана «Вечное сияние чистого разума» убитые горем возлюбленные стирают друг друга из памяти. Он основан на вполне реальном исследовании Карима Надера, нейропсихолога из Университета Макгилла, работа которого о природе реконсолидации показала, насколько уязвимой становится наша память всякий раз, когда мы к ней обращаемся. В 2000‑м, за четыре года до выхода в прокат «Вечного сияния», Надер доказал: реактивированные, основанные на страхе воспоминания (те, от которых мы не в состоянии избавиться) можно изменить и даже заблокировать при помощи введения некоторых ингибиторов синтеза белка. Эти ингибиторы нарушают процесс консолидации памяти. Другими словами, изменениям подвержен только тот материал, который проникает в нашу рабочую память (то есть который мы активно осознаем). Это открытие легло в основу методики лечения посттравматического стрессового расстройства у жертв изнасилования, ветеранов войн и т. д. Так же как несчастные влюбленные из фильма, эти жертвы имеют шанс заново запрограммировать свой мозг и начать все с чистого листа.

Мне кажется, такие меры могут приобрести большую популярность и стать весьма привлекательными, так как высокая надежность компьютеров позволит нам не бояться, что от таких вмешательств часть наших воспоминаний безвозвратно канет в бездну. Стив Уиттакер, профессор психологии Калифорнийского университета в Санта-Крус, писал о проблеме забывания в цифровую эпоху. Беседы с брошенными возлюбленными, такими же, как герои «Вечного сияния», убедили профессора: вездесущие остатки цифровых свидетельств сегодняшних отношений – сохраненные электронные письма трехгодичной давности, фотографии из Facebook – могут сделать невыполнимыми условия знаменитой поговорки «с глаз долой – из сердца вон». В опубликованной в 2013 году статье (написанной в соавторстве с Кориной Сас из Ланкастерского университета) Уиттакер предложил использовать программу «Ящик Пандоры», которая способна автоматически просканировать все цифровые записи о прошлых отношениях и стереть их как из компьютерной, так и из человеческой памяти. Мы опять оказываемся в положении, когда нужно призвать на помощь технологию, чтобы решить ею же порожденную проблему.

* * *

Когда мне был двадцать один год (я учился на третьем курсе факультета английского языка), меня впервые в жизни попросили заняться отупляющим делом – заучить наизусть стихотворный отрывок. Для моих родителей это было настоящим шоком. Они недоумевали, как я смогу это сделать, если за всю жизнь не сумел выучить хотя бы несколько строк из Шекспира или Браунинга. (Моя шестидесятилетняя мама до сих пор от начала до конца читает на память «Черного дрозда» Томаса Гарди.) Однако мои сверстники и я (кстати, я первым принес в класс калькулятор) никогда не создавали себе подобных проблем.

Все изменилось, когда я пришел к профессору Даниельсону на семинар по «Потерянному раю» Мильтона. В первый же день он напугал нас, задав выучить первые двадцать шесть строк этого эпоса. Каждую неделю Даниельсон заставлял нас хором декламировать этот отрывок. В утешение он говорил: «Это позволит занять мозги, пока вы стоите на автобусной остановке. Вы можете вспоминать поэму». Двенадцать лет спустя я с трудом припоминаю эти строчки до шестнадцатой включительно. Остальное стерлось из моей памяти, но я помню всю поэму намного отчетливее, чем все другие стихи, которые я когда-либо читал. Вот что осталось закодированным в разрядах синапсов моего непослушного мозга:

Это припоминание строк стихотворения очень куцее, лоскутное, но оно мое. За более короткое время, чем мне потребовалось для напечатания этих шестнадцати строк, я мог бы получить в Google полный текст из десяти тысяч строк, причем без единой ошибки. Но почему мне нравится иметь эти стихи, пусть и изуродованные, в багаже памяти?

Мне захотелось узнать, зачем наш старый профессор вложил в мою голову эти стихи. Я нашел Даниельсона и пригласил его на чашку кофе. Я узнал его сразу, как только он появился в кафе, но он меня не узнал и подошел к другому человеку, намного моложе, приняв его за меня. (Учителя обычно лучше всего помнят свои первые выпуски, а все остальные студенты сливаются в общую массу, хотя некоторые из них во время учебы были довольно заметны и на многих из них этот профессор произвел неизгладимое впечатление.)

Даниельсон ведет семинар по «Потерянному раю» уже тридцать лет, и каждый раз заставляет своих студентов заучивать вступление к поэме. Оказывается, я один из сотен людей, у которых до сих пор сохранились в памяти обрывки стихов Мильтона. Я спросил профессора, видит ли он разницу между реакцией студентов прежних лет и эры интернета.

– Если бы я это регистрировал… – он улыбнулся. – Думаю, студенты и сегодня могут выучить вступление, но разница в том, что они считают, будто эта способность у них невелика. До них просто не доходит, что в силах сделать что-то подобное, как человеку, который никогда не бегал марафонскую дистанцию, не верится, что он сможет ее пробежать. Но в конце каждого года я слышу одно и то же: студенты говорят, что не хотели учить стихи, а теперь очень рады, что я заставил их это сделать. Думаю, до этого они не делали ничего подобного. Видимо, кроме меня, никто не заставит таких студентов, как вы, учить на память стихи.

– Как вы думаете, какая от этого польза?

– Главное здесь – это идея «формирования», – начал Даниельсон. – Запоминание чего бы то ни было придает уму форму. Заучивание создает новые нейронные пути, не так ли? Вы интернализуете стихи, загружаете их в свой мозг. Вы себя программируете.

Это знаменательно, подумалось мне, что, обосновывая необходимость умственного труда, мы используем такие компьютерные термины, как «загрузка» или «программирование». Я спросил профессора, какова, по его мнению, моральная сторона такого программирования. Если мы программируем мозг, то в конце концов встает вопрос, чем мы его программируем. Даниельсон отвлекся от технологических метафор и перешел к религиозным, которые слышал в детстве и юности от старого пастора:

Есть одна простая, но очень содержательная пословица: посеешь мысль – пожнешь действие, посеешь действие – пожнешь привычку, посеешь привычку – пожнешь характер, посеешь характер – пожнешь судьбу. Я уверен, что заучиванием стихов мы сеем мысль.

Эти слова старого профессора придали толику морализирования работе нейронов (ты представляешь собой то, что ты делаешь). Даниельсон сказал мне, что заучивание – это акт «присвоения заучиваемого превращением его в свою собственность». И он подразумевал это в обоих смыслах: заученное содержание принадлежит выучившему его человеку и, кроме того, становится частью его я. «Заучивание делает содержание частью моего живого опыта, причем делает это совершенно естественным путем».

Именно идея интернализации заученной вещи, ее переваривания, отличает старые представления о памяти от нынешнего интереса к ее экстернализации. Предыдущие поколения опирались на запись и конспектирование, и этот инструмент подкреплял (но не заменял) эффективность хранения информации в мозге.

Заученная, интернализованная работа способна играть роль своего рода лекарства. Из уже упоминавшейся книги Мангеля «История чтения» мы узнаем о римском враче Антиллусе, который считал: те, кто не усваивает поэзию, «страдают от выделения вредных соков с потом, а те, кто хорошо помнит поэтические тексты, избавляются от вредных соков через дыхание».

* * *

Марсель Пруст, писатель, размышлявший о памяти, наверное, больше всех прочих, вероятно, что-то знал о том, как нас может исцелять наш мозг. Он взял на себя труд описать акт реконструкции собственного прошлого в своем величайшем произведении «В поисках утраченного времени», получившем такое название, потому что прошлое – это не засунутая куда-то вещь, которую можно найти и извлечь, а потраченное и безвозвратно пропавшее время. Поиск утраченного времени (temps perdu) – это лишь упражнение в беллетристике (некая антитеза Timehop). Вся книга – это миссия по спасению, произведение объемом в несколько сот страниц, в котором «спасенное» прошлое является лишь предметом искусного вымысла. Чтение Пруста может вдохновить нас на спасение собственного прошлого от ветра забвения, на построение своей творческой личности из подручного материала. Если мы начинаем относиться к своему прошедшему хотя бы с минимумом той заботы, которую демонстрирует Пруст, то облагораживаем себя.

Даже сейчас, спустя столетие, сочинение Пруста – это наглядный урок, показывающий изменчивую и творческую природу памяти, о чем говорят профессора Надер и Коуэн. Личные воспоминания, о которых рассуждает Пруст, выставлены напоказ и подвергаются анализу. Когда мы рассказываем о самих себе, мы выбираем штрихи, рисующие индивидуальность так, чтобы она продолжала жить в нашем устойчивом я. Эти воспоминания связываются в целое странными и подчас сомнительными средствами. Вспомним хотя бы самое знаменитое прустовское описание личного воспоминания, сцену с печеньем. Рассказчик находит тот единственный, уникальный чувственный опыт, который, словно ключ, отпирает шкатулку с длительными наблюдениями.

То был вкус кусочка бисквита, которым… каждое воскресное утро… угощала меня, размочив его в чаю или в липовом цвету, тетя Леония, когда я приходил к ней поздороваться. Самый вид бисквитика ничего не пробуждал во мне до тех пор, пока я его не попробовал; быть может, оттого, что я потом часто видел это пирожное на полках кондитерских, но не ел, его образ покинул Комбре и слился с более свежими впечатлениями; быть может, оттого, что ни одно из воспоминаний, давным-давно выпавших из памяти, не воскресало, все они рассыпались… Но когда от далекого прошлого ничего уже не осталось, когда живые существа перемерли, а вещи разрушились, только запах и вкус, более хрупкие, но зато более живучие, более невещественные, более стойкие, более надежные, долго еще, подобно душам умерших, напоминают о себе, надеются, ждут, и они, эти еле ощутимые крохотки, среди развалин несут на себе, не сгибаясь, огромное здание воспоминания.

Воспоминания Пруста – это не холодное перечисление следующих друг за другом вещей, а полиномиальный, многосторонний опыт. Мы можем даже назвать его симфонией, в которой несколько голосов и мелодий осознавания сливаются и звучат, создавая четырехмерное впечатление. Когда пирожное касается его губ, мир ассоциаций, существующий в нескольких временах («с утра до ночи и в любую погоду»), возникает как «сценическая постановка». Все вдруг обретает бытие – город и сады – от одной лишь чашки чая. Но весь этот мир – не более чем небольшая часть объективного мира, где жил рассказчик. Это просеянное видение действительного прошлого, в котором каждый элемент памяти каким-то таинственным способом связан с воспоминанием о вкусе крошек знаменитого печенья «мадлен».

Человеческая память никогда не может вызвать все прошлое, скорее она исследует богатство исключений, отсутствия. Память создает осмысленную, помещенную в контекст, изменчивую совокупность, соответствующую уникальному опыту и привычкам ума. Ценные воспоминания, как великая музыка, – это рассказ как об утраченных вещах, так и об оставшихся и продолжающих звучать.

* * *

Мои собственные ранние воспоминания всегда возвращаются ко мне через ощущения. Для рассказчика Пруста прошлое неожиданно появляется, когда он пробует печенье, размоченное в чае. У меня это какой-то увесистый предмет, который я держу в руках, и этот предмет оживляет в моей памяти ландшафт, заполненный моей четырехлетней самостью.

Но что это за тяжесть? Или, быть может, это что-то плотное? Представьте себе коробочку объемом сто тридцать кубических сантиметров, заполненную песком, и вы будете недалеки от истины. Не будет никакой пользы в том, что вы представите себе урну с кремированным прахом, хотя именно об этом предмете и идет речь. Память не озабочена фактами. Надо думать о коробке с песком. Это тот вес, который пробуждает память, приводит ее в движение. Я беру в руки дыню или стопку книг, и воспоминание возникает само собой.

Мне четыре года, я стою в заросшем травой дворе дома на каменистом берегу острова Пендер. В то утро я был счастлив, совершив путешествие на пароме из пригорода, где жил. Я был счастлив от ветра, трепавшего мои льняные волосы, когда я, ухватившись за леер, стоял на палубе рядом с папой. Но вот ветер стихает, и я слышу стрекот стрекоз, которые висят над травой неподалеку. Над моей головой склоняются могучие кедры, а кедровые доски, из которых сколочен принадлежащий нашей семье домик, образуют коричневый ящик в дальней части двора. Мне кажется, это было лето, и подвешенная на веревке шина слишком горяча, чтобы использовать ее по назначению (хотя на самом деле я не знаю, какое тогда было время года). Неухоженная трава щекочет и колет мои босые ноги. Я мал, но улитки в траве еще меньше. Я складываю их в солонку, которую стащил из кухни. Я убиваю улиток и бросаю их в соль, глядя, как безвольно вертятся их тела, когда я встряхиваю солонку. Взрослые на террасе – их около двадцати человек – занимаются своими взрослыми делами, и мы существуем раздельно, не обращая друг на друга никакого внимания.

Потом я слышу, что меня зовет тетя, и я прячу солонку в траву, так как не знаю, можно так играть или нет. Тетя спрашивает: «Тяжелая штука, да?» Я киваю и поднимаю коробку над головой, ожидая, когда тетя снова ее возьмет. Тетя забирает белую коробку, поворачивается и уходит, а я возвращаюсь к своему живодерскому занятию.

Теперь я знаю, что произошло дальше. Взрослые сошлись на противоположном краю двора и развеяли пепел моего дедушки у подножия земляничного дерева. Но это не часть моих воспоминаний. В памяти я всего лишь поднимаю спрятанную в траве солонку и продолжаю заниматься своими делами. Я держу солонку перед собой, словно талисман, и выискиваю глазами новые жертвы.

Может быть, в один прекрасный день я построю свой дворец памяти. Мне кажется, что каждый из нас хочет его построить – и мы, вероятно, построим их далеко от зыбучих песков, но вблизи от живых воспоминаний. Мы построим их, невзирая на нули и единицы двоичных кодов наших электронных устройств, напичканных превосходно организованными хранилищами машинной памяти. Но пока грубо сколоченная хижина, стоящая на волнующейся под ветром траве, заменяет мне прекрасный дворец.

Сподъездной дорожки дом Дугласа Коупленда не выглядит как жилище человека, интересующегося будущим. Он живет в конце дороги, упирающейся в лес, на склоне высокого зеленого холма, буквально в паре кварталов от того места, где вырос. Усыпанная гравием дорожка обрамлена бамбуковыми скамейками, а сам дом – образец архитектуры середины XX века – стоит рядом со школой гончарного искусства. Именно отсюда люди привозят изделия этого промысла, возвращаясь из путешествий на острова Залива. Я приехал сюда поговорить об отлучении от интернета с Коуплендом, ибо он потряс меня как писатель, научившийся жить в ладу с цифровым миром. Его книги – от «Generation Икс» и «Рабов “Microsoft”» до JPod – рисуют портреты современных душ, плывущих по течению испорченного технологией мира и одновременно открывающих новые смыслы, новые откровения, которые порой приобретают утешительный и даже религиозный оттенок.

Мы пьем кофе в гостиной. Стена, покрытая пластиковыми плитками, похожа на материнскую плату и соответствует духу времени. Коупленд (мужчина за пятьдесят с гривой седых, зачесанных назад волос, похожий на средневекового знахаря) задумался, прежде чем ответить на только что заданный мною вопрос: «Когда вы в последний раз провели день без интернета?»

«Десять лет назад, – отвечает он наконец. – Мой мастер по компьютерам ничего не мог сделать, и я в Лондоне остался на два дня без сети, а так я выхожу в интернет ежедневно, начиная с девяностых».

«Вы никогда не отказывались от интернета намеренно?»

Коупленд отпил кофе и слегка поморщился. «Я бы свихнулся. Помните день, когда отключилась “Википедия”? Меня это едва не подкосило». Этот ответ меня удивил и даже немного разочаровал. Может быть, я надеялся, как Коупленд, автор дюжины мировых бестселлеров, расскажет мне, что весь секрет заключается в том, что он заглядывает в электронную почту всего раз в неделю…

А он между тем продолжил: «В течение многих лет моя жизнь была разделена на части неким подобием километровых столбов – когда я покончил с чтением газет, когда связался с интернетом, все это говорит о том, что мозг подвергся колонизации этими новыми вещами». Мне показалось, что Коупленду нравится такая колонизация. Он заглядывает в Google по сто раз в день, а на руке у него браслет, фиксирующий фазы сна: каждый цикл быстрых движений глаз регистрируется в виде аккуратных цветных столбиков.

По Коупленду, эта колонизация предлагает нам интеллектуальный парадокс – мы одновременно знаем все и не знаем ничего. Проникновение интернета в наш мозг погружает нас в поистине странное ментальное состояние. Мы понимаем, что никогда не были умнее как индивиды, но и никогда не ощущали себя такими глупцами. Для описания этого парадокса Коупленд использует слово глумный (глупый + умный). Глумные люди ощущают рост своего интеллекта, но одновременно чувствуют свою глупость, потому что информация достается им невероятно легко. Статья, которую он написал для Financial Times, предлагает пример глумного мышления: «В прошлом месяце мне показали страницу Frankfurter Allgemeine Zeitung, а я смотрел на слова статьи и ждал, когда появится перевод. Тогда я почувствовал себя глумным».

Я рассказал Коупленду, что хочу избавиться от своей глумности самыми радикальными средствами – вернуться в технологическое окружение моего детства.

– Я хочу на месяц избавиться от интернета, – сказал я. – Взять отпуск у электронной почты, оставить дома телефон. Хочу сделать нечто противоположное румспринге.

– Сынок, – прищурившись, произнес Коупленд, – я ни за какие деньги не смогу вернуть тебя в прошлое.

– Вы думаете, что от этого не будет никакой пользы?

– Может быть, и будет, но не в этом дело. Ты же ждешь откровения, не так ли? Я хочу сказать, что ты, конечно, можешь взять отпуск от интернета, если тебе так уж этого хочется, но это все равно что взять отпуск у ботинок.

Я почувствовал себя последним дураком и не знал, что говорить дальше.

Через несколько дней Коупленд пригласил меня к себе для продолжения разговора. На этот раз мы сидели у него на кухне, которая заодно служила ему кабинетом – среди стопок книг и газет, рукописных листков, деталей конструктора «Лего». Они и пестрая раскраска стен навевали тысячи идей. Мы снова пили кофе, а наши ноутбуки, стоявшие друг напротив друга, создавали впечатление, что мы сейчас начнем игру в морской бой.

Мы заговорили об Алане Тьюринге и его идее объединить человеческий и компьютерный интеллект. Коупленд заметил:

– Знаете, определенную информацию проще всего кодировать эмоциями…

В этот момент с улицы послышался шорох. На гравий дорожки приземлилась сойка. Коупленд встал и покормил птичку через приоткрытое окно. Через мгновение птичка не спеша направилась к пруду.

– Какой чудный момент, – сказал Коупленд.

Мы перестали говорить о технологиях и принялись наблюдать за сойкой, чье мнение о компьютерах мы никогда не узнаем. Я снова спросил об отлучении от компьютера.

– Ну, – заговорил Коупленд, – можно стать бродягой где-нибудь на берегах теплого океана.

– Бродягой?

– Я дружу с Гордоном Смитом (это художник девяноста пяти лет от роду). Наше самое любимое занятие – побродяжничать. Иногда мы выбираем весьма замысловатые маршруты. Самое главное здесь – это физическое движение. Ты идешь, смотришь по сторонам, видишь мир. Мозг переключается в иной режим… Есть один удивительный пляж с казарками, другой – в Канаде, где живут индейцы хайда. Они выбрасывают кости на берег, и океан отмывает их добела… Погуляешь по такому месту часа два-три – и чувствуешь себя так, будто славно выспался. Становишься при этом совершенно бессловесным. В таких местах слова не нужны.

Мы ненадолго замолчали, и я машинально посмотрел на экран моего ноутбука. Я поднял голову.

– Вы однажды сказали, что интернет утомляет своим всезнайством. Вы шутили или говорили серьезно?

– Может быть, серьезно.

* * *

Неподалеку находился зеленый холм моего детства. В душе до сих пор теплятся смутные воспоминания о той безмятежности, которой наслаждался я на этом холме. Никогда после не испытывал я такого душевного покоя. На следующий день я в одиночестве поднялся по заросшей травой тропинке на вершину заветного холма. Я похлопал по карманам в поисках телефона, чтобы достать и выключить, но потом вспомнил, что не взял его. Старчески кряхтя, я улегся на траву и уставился в синее небо, стараясь представить себе миллионы телефонных звонков и сетевых запросов, летевших над моей головой и оставлявших радужные следы как реактивные самолеты. Постепенно все небо перед моим мысленным взором оказалось переплетено этими цветными нитями.

Я вспомнил о Кенни, который собрался обедать, не ведая, куда это я запропастился. Вспомнил и о родителях, которым следовало отправить поздравления по случаю годовщины свадьбы. Подумал об издателях в Торонто и Нью-Йорке, ожидавших от меня дополнений. Я представил себе все сообщения, которые мне следовало отправить и принять, чтобы получить то, что мне нужно, чтобы быть уверенным…

Нет, мне требовалось какое-то откровение свыше. Прищурившись, я смотрел на небо, ожидая перезагрузки. Я был уверен: время откровения настало, я заслужил тишину и уединение и на этой высокой, даже вдохновляющей ноте закончил бы книгу. Я был готов к духовному преображению.

Но позвольте мне вместо этого рассказать вам правду.

Если вы внимательно присмотритесь к невозможности затеряться, к концу уединения (если постараетесь отбросить от себя сумасшедший ритм жизни и необходимость постоянного общения), то и в этом случае вы обретете лишь бледную тень прежнего образа. Потерянное уединение мелькнет перед глазами как смутный образ памяти, который можно уловить, но нельзя рассмотреть детально. Прочувствовать, что значит отлучиться от сети, можно теперь только приблизительно.

Я могу внести в свою жизнь небольшие изменения: выключить телефон, перестать заглядывать в электронную почту. Я могу делать это, чтобы дать себе передышку и на короткие мгновения погрузиться в одиночество. Это не патология, не навязчивость – это норма. В конце концов, это всего лишь небольшие изменения. Можно позволить себе очень короткие передышки или отдых подольше, как этот, на холме. В такие моменты я начинаю ощущать нехватку одиночества, и она причиняет мне теперь немного больше неудобств, чем совсем недавно.

Да, я делаю эти мелкие и робкие шажки, потихоньку поднимаясь на свой зеленый холм. Это труд, который я взял на себя добровольно и по собственному желанию. Вернуться к холму, оглядеться, посмотреть на холм – но именно в одиночестве и своими собственными глазами. Поискать в траве, повести себя так, словно уединение – это жемчужина, которую я когда-то здесь обронил. Она скрыта от моих глаз, и это придает ей еще большую ценность.

Джозеф Вейценбаум, изобретший «Элизу», в своей книге «Возможности вычислительных машин и человеческий разум. От суждений к вычислениям» (1976) предсказал, что «компьютеры вторгнутся в саму ткань, из которой человек создает свой мир». Автор искренне верил, что компьютеры станут неотъемлемой частью нашего восприятия и бытия, то есть превратят нас в киборгов. Он предсказал, что попытка вырвать компьютер из жизни человеческого общества окажется для него такой же смертельной, как попытка выдрать легкие из организма человека. Но это еще не вся история.

Каждая технология рождается в определенном глобальном контексте и распространяется на фоне существующих экономических, политических и даже доктринальных ожиданий. Мы должны – вслед за Нилом Постманом – предположить, что «психологическая отстраненность от любой технологии», которая всегда кажется нам странной, «не является ни неизбежной, ни естественной».

Еду домой. Стою в автобусе, трясусь, держась одной рукой за поручень, и вижу, что вокруг меня множество молодых и не очень людей прогоняет скуку, играя на телефонах в игры. Автобус резко поворачивает, люди дружно склоняются в одну сторону, сталкиваются друг с другом, но никто не отрывает взгляд от дисплея. Пожилая седоволосая женщина отворачивается и начинает смотреть в окно, но этого никто не замечает. Для пассажиров автобуса она не существует.

* * *

Джейрон Ланье писал, что «хорошей проверкой общества на гуманность является возможность без ущерба для себя на время выпасть из него». Я воспринял эти слова как напутствие. Правда, я понимал, что выпадение из нашего современного информационного общества может сильно уменьшить мои заработки и создаст массу сложностей в сравнении с «обычной» жизнью моих сверстников. Эта преграда – трудность покинуть привычную матрицу – еще больше подогревала мои амбиции.

Я твердо решил взять отпуск и отдохнуть от будущего. На тридцать дней я вернусь в технологическое окружение моего детства. Никакого интернета. Никакого мобильного телефона. Никаких Twitter и Facebook, никаких текстовых сообщений. Никакой самостоятельной диагностики воспаления легких на сайте клиники Майо. Я оповестил всех своих издателей, родственников и близких друзей о следующем: если они захотят, то смогут позвонить мне по телефону, но если меня не будет дома, то я не отвечу. Потому что телефон отныне будет стоять на базе, а она – на кухонном столе. Сделав такое заявление, я отправился в свой заслуженный отпуск.

* * *

Мой аналоговый август

1 августа

Каждое утро мы с Кенни едим овсянку, сидя за длинным деревянным столом, уткнувшись каждый в свой ноутбук. Это прекрасное время. Мы просматриваем блоги и собираем сведения, которыми можем в течение дня поделиться с такой же информированной, как мы, публикой. Я могу послать Кенни саундтрек к фильму «Голодные игры», а он – ответить мне анимацией, полученной из лондонской студии. По утрам мы обычно вместе ныряли в этот цифровой океан.

Сегодня Кенни, как обычно, занял свой пост за столом, а я остался на кухне наедине с кашей, приправленной изюмом. Я смотрю на пустой стул напротив и окликаю Кенни:

– Ты не хочешь позавтракать?

– Я уже завтракаю.

– Я имею в виду позавтракать со мной.

– Нет, я уже занят, – слышно, как Кенни включает какое-то видео.

Это настоящая пытка.

Меня не покидает ощущение, что я соскочил с бешено несущейся лошади, и меня бесит наступившая вдруг абсолютная неспешность. Каждые пять минут мой мозг умоляет дать ему какой-нибудь сигнал о том, что эта неспешность – мираж, обман зрения. Как выглядит теперь ребенок Кейт? Сколько упоминаний о роботах в статьях Алана Тьюринга? Мне кажется полным безумием, что я не могу тотчас все это узнать. Многие мои вопросы остаются без ответа.

Здравствуй, 1987 год!

2 августа

Я думал, что мне не составит никакого труда спрашивать у прохожих, который теперь час. Но оказалось, что это не так, и мне приходится часто покупать ненужные мне мелочи, чтобы посмотреть время на чеке. Потом Кенни, сжалившись, отдал мне свои наручные часы. Я чувствую себя так, словно у меня на шее висит детская дудочка.

3 августа

Желание заглянуть в электронную почту не ослабевает. Мне кажется, что я угроблю свою карьеру, а еще растет уверенность, что предложения по многим высокодоходным книгам и фильмам устареют, без толку провалявшись в почтовом ящике.

Тем более меня удивило то, что я почти безболезненно расстался с телефоном. Правда, вернувшись домой, я первым делом кинулся к нему, ожидая найти там десятки сообщений. Но, как выяснилось, единственным, кто за двое суток пытался связаться со мной, был волонтер из благотворительной организации «Большой брат» (это что, знак свыше?).

Сходил на коктейль с Кенни и Винсом, а потом вернулся домой, чтобы перечитать «Гордость и предубеждение». Друзья в это время отправились на пивную вечеринку. Лег спать в десять часов. Кажется, я скорее, чем ожидал, привыкну к положению «затворника».

6 августа

Естественно, каждое утро меня преследует инстинктивное желание залезть в почту. Это такая же потребность, как принять душ и вскипятить чайник. Без просмотра почты я чувствую себя не вполне проснувшимся. У меня такое впечатление, что я завернут в вату. Я чувствую себя ребенком, сбежавшим из дома и разочарованным тем, что никто не заметил его исчезновения.

8 августа

Ночью мне снится электронная почта. До утра я писал письма Бараку Обаме и Кирстен Данст. Увы мне.

11 августа

Полчаса провел в книжном магазине, прочел историю, вынесенную на обложку журнала Fast Company. Статью эту написал некий Баратунде Терстон. Человек поделился опытом отключения от интернета на двадцать пять дней. Испытал некоторое самодовольство, прочитав, что Терстон продолжал пользоваться текстовыми сообщениями и календарем Google. Более того, каждые несколько дней он заглядывал в почту, чтобы не пропустить «что-нибудь важное». Терстон пишет, что пережил настоящий прилив идей. Это вызывает у меня прилив надежды, ибо у меня, в отличие от Терстона, отпуск настоящий, а не мнимый. Так что мое благословение свыше будет несравнимым с бледными откровениями этого человека.

14 августа

Никакого благословения свыше пока нет.

Мне все еще тяжело. (Но физического недомогания, как в первые дни, слава богу, уже нет.)

Мне помогает чтение Бенджамина Франклина – это его идея относительно «философского самоотречения», о чем пишет Уильям Пауэрс:

«Надо просто увидеть, что сопротивление побуждениям дает человеку больше, чем потакание своим прихотям. Вам станет легко, как только вы воистину в это поверите. Лишение себя удовольствий, казавшееся прежде безотрадным, скучным и педантичным, становится чем-то положительным и даже гедонистическим».

Между тем я сегодня потратил два часа на поиск в книгах тех материалов, нахождение которых в интернете отняло бы у меня не больше тридцати секунд. Вероятно, гедонистическое ощущение наступит позже.

15 августа

Каждое утро я прощаюсь с Кенни, и он уходит на работу в свою новую студию. Я остаюсь дома с грязными тарелками и стараюсь не падать духом. Представляю себе, как Кенни весь день общается с другими даровитыми художниками. Он сейчас занимается раскадровкой по сценарию Сета Рогена, а значит, обедает в шикарных ресторанах в обществе блистательной публики в рубашках от Frank & Oak и с портфелями от Hirschel.

Перед завтраком Кенни успевает несколько раз поговорить по телефону. Раньше я не обращал на это внимания, но теперь меня страшно раздражает, что наш утренний разговор с зубными щетками во рту то и дело прерывается звонками. Получается, что до ухода на работу Кенни успевает пересечься с большим числом людей, чем я в течение всего дня. Мне же суждено целый день бродить по комнатам с тетрадкой и ручкой, ожидая снисхождения благодати.

Работа дома была намного более приемлемой, когда общение по электронной почте создавало полную замену реальному общению и напоминало мне о моей связи с миром. Технологии помогают поддерживать только те отношения, в которых чувства считаются настоящими лишь тогда, когда они выражаются явно. Я не могу считать свои дни полноценными, если не имею возможности поделиться своими чувствами и впечатлениями. Конечно, бессмысленно сводить наш опыт общения к Twitter и мгновенным сообщениям, но столь же бессмысленно жить в цифровой изоляции.

Да, вот дилемма.

19 августа

Сидя в кафе, играл с книжкой «Где Уолли?». Очень плохой признак.

21 августа

Начинаю, неожиданно, получать удовольствие от брошюр. Могу начать писать об этом трактат. Каждый день с мучительным нетерпением жду почтальона. Обычно он приходит между одиннадцатью и четвертью двенадцатого, но сегодня появился только в половине первого. (Осознание отступничества заставляет меня чувствовать себя накрахмаленной героиней Барбары Пим.) Естественно, все новости, все содержание, какое я получаю из окружающего мира, не на шутку меня интересует. Я читаю «волнующее предложение» компании кредитных карт и действительно испытываю волнение. Я читаю интервью с политиками с беспрецедентным для меня интересом, а сегодня потратил двадцать минут на каталог Pottery Barn. Скоро я стану одним из тех, кто заговаривает с пикетчиками на Бродвее и в Гранвиле.

P. S. Теперь я читаю газеты.

22 августа

Мы просто не в силах выносить одиночество, не имея богатой внутренней жизни. Сначала на меня обрушилась ни с чем не сравнимая, невыносимая пустота – она образовалась на том месте, где до этого был цифровой онлайновый мир. Теперь я постепенно помещаю в эту пустоту другие вещи. Книгу. Прогулку в Шогнесси, чтобы посмотреть, как там строят какой-то «мак-особняк». Но, конечно, ничто не может сравниться по эффективности в деле уничтожения этой пустоты с интернетом. Никто не может вернуться к своему прежнему ментальному состоянию, потому что (как пишет Николас Карр) наш мозг изменчив и пластичен, но он не обязательно эластичен. Мой онлайновый ум с нетерпением ожидает своего корма.

23 августа

Я стал хуже переносить вынужденные перерывы в разговорах (не пойму, правда, хорошо это или плохо). Во время разговора в кафе или на волноломе мои собеседники обычно поднимают палец, давая знать, что им пришло сообщение, на которое надо ответить. При этом все они радостно считают, что я найду чем себя занять во время их обмена сообщениями. Но телефона у меня нет, поэтому я бесцельно смотрю в пространство и жду.

Но больше всего меня раздражают не эти паузы в разговорах. Меня злит скука, которая возникает в таких фрагментированных разговорах. Очень неприятно смотреть на раздвоенную личность, но еще хуже с ней контактировать.

В таких случаях я полностью отвлекаюсь от разговора (начинаю думать о своем или рассматривать свежий комариный укус), и он заканчивается нашим полным отчуждением друг от друга.

24 августа

Очень расстроился, узнав, что все, кому я говорил о моем аналоговом августе, хотят узнать, снизошла ли на меня благодать. Конечно, если я решился на все эти неприятности и беды, то должен же я в результате пережить какое-то внутреннее преображение. Может быть, эти любопытствующие личности были уверены, что ни к чему хорошему мое отречение от интернета не привело, но я им этого не скажу, чтобы сохранить лицо.

Собственно, мне было трудно придумать какой-нибудь внятный ответ. Честно признаться я мог только в каких-то мелочах. То поведение, которое казалось мне абсолютно нормальным еще тридцатого июля, теперь представляется диким. Когда я вижу девочек-подростков, идущих по тротуарам и тычущих пальчиками в телефоны, я против воли представляю ищущих блох обезьян.

25 августа

В XVII веке читатели газет, сидевшие в кофейнях, воспринимались как антиобщественные элементы, хранившие «высокомерное молчание». Сегодня такие люди – самая очаровательная часть мизансцен наших кафе. Время все расставляет по своим местам. Когда-нибудь в недалеком уже будущем мы будем обсуждать наши сны, явившиеся нам в виде синеватых пузырей с текстом.

Вот распорядок сегодняшнего дня: с утра сходил в банк, чтобы оплатить счета, потом послал отпечатанную главу книги в Оттаву, в издательство «Мэтью», заглянул в почтовый ящик (11:45!), затем сорок минут с вожделением рассматривал мак-особняк, еще тридцать минут читал отзыв Коупленда на книгу Маклюэна The Medium Is the Message.

Но все это весьма непродуктивно (то есть не приносит мне ни цента).

Меня все больше волнует тот факт, что без интернета у меня подрезаны крылья. Я не могу заняться новыми проектами, закончить старые и получить за них деньги. Вместо этого я стер все, что мог, с рабочего стола. У меня образовалась уйма свободного времени. Сегодня посмотрел на свои ногти и понял, что их рано стричь.

26 августа

В «Завоевании счастья» Бертран Рассел пишет, что способность разумно воспринимать свободное время есть последний по времени плод цивилизации. Я искренне думал, что смогу разумно заполнить свое свободное время, после того как перестану смотреть видео про кошек и отвечать на твиты Брета Эллиса. Однако не тут-то было.

Офлайн я остался таким же болваном, как и онлайн. Единственная разница заключается в том, что мое неразумное поведение стало для меня болезненно очевидным. За это надо как-то ухватиться, хотя радоваться пока нечему.

27 августа

Мне хотелось вспомнить то незаполненное прежнее время, которое жизнь в интернете до отказа наполняет содержанием и непрерывными связями. Я вспомнил, что значило быть свободным в этом мире, свободным от требований, поступающих от пятисот «контактов». Но из всех прелестей того прежнего времени я больше всего ценю и лучше всего помню одну – уединение.

Однако этот вид времяпрепровождения трудно выдержать долго. В 1987 году мне пришлось провести очень одинокие каникулы, и это было тяжело. Но одиночество вызывает боль только потому, что мы не знаем, как себя вести.

28 августа

Друзья, вернувшиеся из поездки на Западное побережье, взахлеб рассказывали о том, какие гамбургеры в сетевом ресторане «Уайт-Споте» и как вкусна кола в пол-литровых бутылках. Они пили это чудо с фруктозой, испытывая почти религиозный экстаз. Я же в это время раздумывал, что я съем в первую очередь (в цифровом смысле), когда снова выйду в интернет. Естественно, я сразу открою свою почту! В своих горячечных фантазиях я представлял себе, как скоро сяду перед ноутбуком с блокнотом наготове и с чашкой дымящегося кофе в руке, как отдамся радости отказа от заурядной обыденности, которой добровольно предавался целый месяц.

29 августа

Оказалось, что воздержание возможно. Возможно, познав всю чарующую силу сверкающего лика современного мира, отрешиться от него на время и отойти в сторону.

Но от чего именно я отказался, мне стало ясно только после того, как я подверг себя воздержанию. Какая часть моей жизни была так тесно связана с сетевыми технологиями, что я не смог вызволить ее из их плена? Моя социальная жизнь замедлила свой бег приблизительно наполовину, но работа остановилась. В течение месяца мне только один раз звонили по делу. Все остальные мои сверстники и издатели, получив уведомление о том, что меня не будет в сети, сочли меня мертвым. Сколько денег я потерял? Сколько шансов упустил?

1 сентября

Игра окончена. Мы на острове. Мне придется подождать еще пару дней, прежде чем совершить святотатство и впиться зубами в свою электронную почту. Правда, теперь, когда срок обета истек, мне, оказывается, совсем нетрудно подождать еще немного.

3 сентября

Я вернулся домой с островов Залива. Вчера вечером мы поссорились с Кенни.

После обеда, украдкой оглядевшись, как человек, замысливший преступление, я включил компьютер и тут же погрузился в почту, где меня ждали 264 сообщения. Конечно, весь вечер я абсолютно не обращал внимания на Кенни. Он несколько раз спросил, чем это я так занят, но в ответ слышал только невразумительное мычание. Я, который не раз выказывал возмущение по поводу отвлечений других людей на SMS и почту, сам впал в компьютерное небытие.

Какое же это сладкое ощущение – рыться в море посланий! Из 264 писем сто представляли собой откровенный мусор, еще на сто можно было ответить одной фразой, что я и сделал с военной четкостью. Просто загляденье, как я расправился с ними! Между тем Кенни, наблюдая мой восторг по поводу возвращения в сеть, раздражался все сильнее. Я оторвался от почтового ящика в одиннадцать вечера, оставив на утро 60 писем, требовавших подробного ответа. Насытившись, я поплелся спать. Только улегшись наконец в постель, я вернулся к действительности, осознал злость Кенни и понял, как безнадежно испортил день возвращения к жизни онлайн.

Коупленд предупреждал, чтобы я не ждал многого от своего отключения от всемирной сети, во всяком случае откровения свыше. Получил ли я его? Скорее всего, нет. Но важен сам отрыв от интернета. Только это – умение поставить что-то под сомнение – освобождает нас от заклятья, убеждает нас, что в первую очередь это именно заклятье.

Возможно, что несмотря на скуку, на эту пытку, продолжавшуюся 31 день (которая была полной противоположностью какого бы то ни было постижения новой истины), я все же кое-чему научился. Я понял, что при всей моей необратимой зависимости от интернета я должен ежедневно выбирать из тысяч предложений только значимую на данный момент информацию. Мне не стоит повторять этот «подвиг» и обрывать всякие связи с сетью на месяц. Если я собираюсь осмысленно жить в этом мире, то это надо делать ежедневно и без перерывов, каждую минуту, каждый час. Как же тяжелы эти условия, подумал я, подставляя себя утром под струи душа. Как же это тяжело, но только так стоит жить.

* * *

Эта идея красной нитью проходит через всю мою книгу. Первым ее внушил мне Торо: мы одиноки не потому, что одни, а потому, что не справились со своим одиночеством. Он ушел в лес, потому что был одинок, он ушел, чтобы разделить общество с самим собой, со своей самостью. Вот он как живой стоит у меня перед глазами: двадцативосьмилетний выпускник Гарварда рубит, пользуясь одолженным у друзей топором, деревья и сучья, строит себе из них хижину (размером четыре на пять метров) и селится в ней. До ближайшего соседа было целых полтора километра. В мягкой почве он вырыл погреб, засадил поле фасолью. Ему не надо было ходить на работу, но он читал, писал и наблюдал жизнь леса. Он отпустил себе два года на то, чтобы «следовать прихотям своего гения». В нейронных сетях Торо тропинка от хижины до пруда Уолден оставила такой же неизгладимый отпечаток, какой в наших головах оставляет интернет. Торо предвосхитил наше понимание пластичности нейронов, когда написал: «Поверхность земли мягка и податлива, она сохраняет наши следы, точно так же мягки тропинки, по которым путешествует наше сознание».

Но какими тропами, по мнению Торо, должны мы следовать? В чем конкретно заключались его идеи о добром одиночестве? Я раскрыл экземпляр «Уолдена», снова перечитал эту квинтэссенцию спокойной мудрости. На этот раз меня поразила следующая фраза:

Я ушел в лес, потому что осознанно хотел поставить себя в условия примитивной жизни, в которой играет роль только самое главное, без чего человек не может существовать. Мне хотелось посмотреть, смогу ли я научиться так жить, чтобы, умирая, мне не пришлось признаться себе, что я и не жил вовсе.

Но за этим пассажем следует еще одно предложение, не столь хорошо известное, и я хочу привести его здесь. Торо продолжает: «Я не хотел жить попусту, жить, не живя, ведь жизнь так дорога и коротка». Я не хотел жить, не живя. Здесь Торо дважды бросает судьбе вызов. Первый заключается в том, что человек может оставить как «не жизнь» продажи, покупки и дело, составляющие основу существования подавляющего большинства людей. Второй вызов в том, что, отделив настоящую жизнь от ненастоящей, мы можем срезать ненужный жир. Книга Торо – нож, которым срезают жир.

«Уолден» – это руководство по самопомощи, которое мы можем заказать в отделе бестселлеров на сайте amazon.com. Эта книга описывает духовный кризис, а потом советует читателю самому определить для себя точку отсчета. Мне интересно, не наступит ли такое время, когда «Уолден» появится на планшетах молодых людей как гарантия безопасности от краха человеческих отношений, в условиях которого они родились. Возможно, книга станет для современной молодежи тем же, чем роман Иоганна Гете «Страдания юного Вертера» – для молодых немцев в XVIII веке. Может быть, книга станет символом нового романтизма. И вместо того чтобы ездить в Европу, молодое поколение будущего начнет совершать путешествия в уединение. В отсутствие. Может быть, они будут с большим удовольствием блуждать по глухомани?

В процессе написания этой книги я много раз спрашивал себя, что бы сейчас сделал Торо. Может быть, вместо того чтобы запереться в убогой хижине, он бы два года не подходил к телефону. Может быть, стер бы свой аватар и уничтожил аккаунт в социальных сетях. Торо XXI века испытал бы немало трудностей, определяя границы своего эксперимента. Например, можно ли пользоваться услугами банка, если он в своей деятельности почти всегда осуществляет электронные транзакции? Где провести разграничительную линию? Ведь почти любой аспект современной жизни не остался без влияния интернета.

Торо был спартанцем новейшего времени, но одновременно – мудрым человеком. Поэтому нам трудно судить, насколько далеко он бы мог зайти сегодня. Тем не менее мы знаем: даже в ходе своего двухлетнего затворничества в Уолдене он не впадал в крайности. Одежду отдавал в починку жителям ближайшей деревни. Там же покупал свинину и соль, разнообразя свой бобовый рацион. А основным его блюдом был рис, который он не имел возможности выращивать. Я не думаю, что цель Торо состояла в полной изоляции от общества. Он просто хотел иметь возможность вернуться в толпу только тогда, когда сочтет это возможным для себя и будет уверен: его не поглотит то, «что не является настоящей жизнью». Торо просто ограничил время пребывания в обществе других людей, чтобы сделать моменты такого пребывания более осмысленными. Из его книги мы узнаем, что его мотивом была радость жизни, а не страх перед ней. «Я отнюдь не желал похоронить себя в хижине, наоборот, мне хотелось в конце концов встать на капитанском мостике своего корабля, плывущего по миру, чтобы я видел свет луны и ее серп между высокими горами. Я не хочу падать ниже».

Торо никогда не утверждал, что абсолютная изоляция от общества – это достойный выбор. Он не желал полного разрыва с людьми. И нам не надо делать вид, будто мы хотим навсегда вычеркнуть из нашей жизни интернет. Зачем, в самом деле, уничтожать то, что исходит от нас самих? Стоит еще раз повторить: технология сама по себе – это не добро и не зло. Главное, что мы можем о ней сказать, – это то, что она уже здесь. Осуждать технологию как таковую – это как осуждать миску тапиоки. Наши суждения только тогда будут чего-то стоить, когда покажут, как именно взаимодействовать с технологией. Как мы будем жить? Как будете жить вы?

Более 150 лет назад Торо беспокоился за нас и наше будущее. Сидя в своей хижине, он мог слышать свистки и грохот поездов, проносящихся по Фитчбургской железной дороге. «Свистки паровозов рвут на части лесную тишину… оповещая меня о том, что неугомонные городские торговцы скоро прибудут в город». Слова Торо о том, что в его время все вещи начали делать «в железнодорожной манере» (то есть быстро и эффективно), стали крылатыми. Он писал о неотвратимости новой железной технологии, которая, свистя, беспощадно катится вперед. «И дело стоит того, чтобы искренне, громкими свистками предупреждать всех, что нельзя стоять на пути у этой силы. Она не остановится, чтобы прочитать обвинительное заключение, она не станет делать предупредительные выстрелы поверх голов. Мы создали свою судьбу, свой рок… который никогда не свернет, что бы ни стояло на его пути».

* * *

Паровой локомотив (завоевавший пространство к концу XIX века), возможно, казался Торо зловещим вестником опасности. Но сменилось всего несколько поколений, и путешествие на поезде стало символом идиллического, неторопливого прошлого. Это становится понятно из радиопостановки «Северная идея» (части «Трилогии одиночества») по документальной пьесе Гленна Гульда. Действие разворачивается в поезде, едущем по северным провинциям Канады от Форта Черчилля до Виннипега – 1625 километров по рельсам, проложенным в суровой пустыне. Почему люди едут на север, в никуда? Гульд решил это узнать. Он взял билет на поезд и в вагоне-ресторане разговорился с топографом Уолли, который становится главным рассказчиком. Голос Уолли звучит на фоне множества других, мужских и женских, выступающих в роли хора. Все эти люди едут километр за километром в северную пустыню, венчающую «обитаемые» районы Канады, и их голоса играют роль инструментов камерного оркестра, то перекрывающих друг друга, то звучащих соло. В результате получается полотно в духе импрессионизма, состоящее из наложенных друг на друга точек зрения. Гульд выясняет, что людей, едущих на север, влечет не желание покинуть человеческое общество, а стремление постичь гуманистическую составляющую жизни, познать которую можно только в одиночестве. В одном из телевизионных интервью Гульд сказал про пассажиров: «Они были движимы стремлением познать самих себя».

У Гульда есть теория, согласно которой каждый час, проведенный в обществе других людей, человек должен «перекрывать» определенным (большим) количеством часов, проведенных наедине с собой. Причем он не знал, сколько именно часов одиночества потребуется, но соотношение, по его мнению, должно быть существенно больше единицы. Гульд ценил общение, но полагал, что оно должно быть дозированным, а вступать в него надо на своих условиях. Несмотря на такое почти отшельническое отношение к жизни, он периодически изводил своих немногочисленных друзей длинными и эмоциональными телефонными разговорами. Его концерты часто отменялись, что разочаровывало поклонников. Это длилось до тех пор, пока в 1964 году он окончательно не отказался от концертной деятельности, решив посвятить себя электронным СМИ и сосредоточиться на студийных записях (это было воплощением идей Маклюэна, высказанных в 1962 году в книге «Галактика Гутенберга. Становление человека печатающего»).

Поезд в Форт Черчилль ходит до сих пор, и каждый год на нем в тундру отправляются 23 тысячи человек – какого отчуждения они ищут?

Я же отправился на другом поезде. Эти строки я пишу в вагоне «Канадского экспресса», едущего со скоростью, которую Торо нашел бы умопомрачительной, а я считаю весьма умеренной. Видимо, моим детям такой поезд будет казаться ископаемым времен ледникового периода. Мы несемся мимо Скалистых гор, вдали от щупальцев интернета. Я и мои спутники неспешно беседуем друг с другом, но, когда поезд проезжает мимо какого-нибудь городка, кто-нибудь подскакивает с места и кричит, потрясая мобильным телефоном: «Есть сигнал!» Весь вагон лихорадочно роется в карманах, извлекает телефоны и начинает читать, строчить сообщения и определять координаты нашего местоположения на цифровой карте. Но момент счастья недолог. Через две-три минуты сигнал исчезает, и мы снова оказываемся в глуши, где слышен только шелест канадских сосновых лесов.

* * *

Можем ли мы (я имею в виду человечество) долго помнить наше прежнее «я»? Можем ли точно помнить, как выглядело наше уединение? Не теряются ли некоторые вещи безвозвратно?

Мы знаем, что распространение письменности, выражаясь словами Гарольда Инниса, «ограничило значение мифа и сделало греков религиозными скептиками». Мы также знаем, что «бессмертная незаконченность Платона стала невозможной» после того, как внедрение письменности стерло с повествований флер таинственности. Некоторые способности к восприятию определяются определенными технологиями, окружающими людей. Как устную культуру мы можем понять только через призму культуры письменной, так и письменную культуру мы в скором времени будем понимать только через призму культуры печатной. Как утверждает Элизабет Эйзенштейн, «сквозь покров листов печатного слова». Для будущих поколений прежние точки зрения, прежнее восприятие скрываются в тумане. Как можем мы понять, как видели мир наши предшественники, если смотрим на него через другие «очки»? Мы в полной мере не понимаем устную традицию, уничтоженную письменностью, и рукописную традицию, особенности которой стерты книгопечатанием. Мы не знаем, что мы потеряли. Так откуда же наши дети узнают, что исчезает сейчас, на наших глазах? На потерянную культуру снова будет накинута плохо проницаемая пелена. Возможно, культура эпохи до интернета будет восприниматься исключительно через монитор, работающий на сочетаниях нулей и единиц.

* * *

Ценность уединения неосязаема независимо от того, является ли оно лишь погружением в воспоминания или физическим одиночеством. Но из такого уединения все же можно извлечь нечто – пусть и незаметное, но конкретное.

Энтони Сторр, писавший о поэтическом вдохновении, замечает: «Новые идеи очень часто появляются у людей в грезах, в состоянии между сном и бодрствованием». Мои любимые творческие личности, создавая великие произведения, казалось, пребывали в неприступной башне из слоновой кости. Я, например, думаю, что «джазовые» элементы, характерные для позднего периода творчества Бетховена, обязаны своим появлением его глухоте. Не явилось ли отсутствие посторонних звуков, освобождение от них, избавлением от шаблонов? Такая свобода нужна всем нам, чтобы мыслить и видеть самостоятельно. В самом деле, новое понимание действительности часто появляется в самые бездумные моменты нашего бытия – например, когда мы бесцельно смотрим в окно несущегося поезда или лежим на траве, глядя в синее небо. Такое понимание или переживание не может быть запрограммировано, его надо прочувствовать в состоянии отчуждения от мира внешних раздражителей. За несколько последних десятилетий ученые накопили результаты множества исследований, утверждающих, что мы очень хорошо реагируем на одиночество в небольших дозах. В деревенском уединении укрепляются наши умственные способности, снижается агрессивность, ослабляется склонность к невротическим реакциям, которые мы сами провоцируем, отказываясь от возможности хотя бы ненадолго оказаться предоставленными сами себе. Пространство нашей жизни, заполненное ныне технологиями, никогда не было бесплодной пустыней. В нем мы хранили волшебство наших душ, наши надежды и устремления.

Сенека говорил, что своими величайшими достижениями люди обязаны затворничеству. Тем не менее мы в подавляющем большинстве живем не в затворничестве, не в уединении, а в состоянии «беспокойной праздности», беспрерывно переходя от одного источника не всегда здорового любопытства к другому. Мы слишком много суетимся. В другом месте Сенека писал о «неугомонной энергии затравленного ума». Он призывал к уравновешенности и умению сделать решающий выбор:

Необходимо, однако, соединять обе эти вещи – одиночество и толпу – и находить себе убежище попеременно то там, то там. Одиночество заставит нас тянуться к людям, а толпа – к самим себе, и оба этих устремления послужат лекарствами друг от друга. Наше отвращение к толпе исцелится под воздействием одиночества, а скука от одиночества успешно вылечится в толпе.

Сенека, как Торо и Гульд, далек от мизантропии. Он лишь хочет, чтобы наши связи с людьми были полезными, осмысленными и целесообразными. Чтобы мы не испытывали страха перед перспективой побыть наедине с собой, со своим очаровательным «я».

Некоторые люди целенаправленно работают над сохранением возможности одиночества, отсутствия. В Японии существует клуб бездельников, пропагандирующий неспешный, размеренный образ жизни. Заседания клуба проходят в кафе «Медлительность» при свечах. В США существует фонд «Продлим настоящее». Этот фонд приступил к строительству в горах Западного Техаса часов, завода которых хватит на десять тысяч лет. Часы будут служить лекарством от одержимости быстрыми результатами. До сих пор в мире существуют женские и мужские монастыри, буддийские убежища. Программисты разрабатывают программы Freedom, Anti-Social и Pomodoro, призванные защитить пользователей от водоворота компьютерных отвлечений. Есть такие авторы, как Сьюзен Кейн, написавшая книгу Quiet, в которой размышляет о «силе интровертов в мире, который никак не может помолчать».

Но это, конечно, исключения из правила. Желание побыть в одиночестве, вылить ушат холодной воды на перегретую в непрестанной гонке голову нашего общества выглядит как мимолетное чудачество на фоне мелькания массы пестрых событий. Как и я, историк Нога Арикха позиционирует себя как счастливицу, «явившуюся не отсюда, а из времени, когда информация еще не была оцифрована». Она чувствует, что только положение стороннего наблюдателя (такое, как у нас – последних мечтателей) одно дает нам шанс мудро использовать интернет и цифровые СМИ. Это фантастическое положение иммигрантов в цифровой стране. Через пятьдесят лет мы вымрем, а вместе с нами исчезнет равновесие, о котором пишет Арикха:

Иногда я трепещу от восторга, глядя на это чудо… но временами прихожу в ужас от того, что означает зависимость от него – сведение всего богатства трехмерного мира к этому плоскому экрану… Куда делась неспешность, спокойствие, уединение, безмятежность? Мир, который был таким естественным в детстве, мир, представленный детскими книжками, рассыпается под стремительным натиском нового мира искусственного блеска… мира быстрого, громогласного, далекого от природы.

Мне думается, что Арикха, как и все живущие ныне люди, находится в пучине всеобщего перехода. Мы – немногие оставшиеся пока люди, умеющие переводить с языка «до» на язык «после». Это почетное положение – быть таким переводчиком, но нашу долю нельзя назвать легкой. Маршалл Маклюэн предвидел это неудобство:

Те, кто становится свидетелем прихода новой технологии – будь то алфавит или радио, – реагируют на это явление очень эмоционально, потому что на наши органы чувств сразу ложится повышенная нагрузка из-за расширения возможностей зрения или слуха. Эти изменения сталкивают человека с удивительным новым миром… Но настоящая революция начинается позже, и заключается она в длительной фазе «приспособления» всей личной и общественной жизни к новой модели восприятия, созданной новой технологией.

Долго ли продлится нынешняя фаза приспособления? Двадцать, пятьдесят лет? Сохранят ли читатели этих строк воспоминания о происходящем сейчас приспособлении хотя бы через десять лет? Поймут ли они, что приспособление наших отношений есть лишь отражение более глубоких изменений? Какая боль, дискомфорт и революции, дорогой читатель из будущего, будут забыты теми, кто придет после вас? Какие любопытные, необычные, новые вещи станут обыденными и привычными для ваших потомков? Какую новую жизнь вы в своем ослеплении назовете прискорбным наваждением?

* * *

Уединение, временное отлучение от мира не вернутся к нам сами собой. Как мы ограничиваем потребление сахара и жиров, которые привлекательны для нас в силу самой нашей природы, так же должны мы временами отдаляться от любимого нами общения, которое также лежит в основе нашего природного «я». Сохраняя восторг перед технологическим прогрессом, мы должны научиться относиться к нему критически. Мы должны принять это решение не потому, что нам не нравятся вещи, от которых надо дистанцироваться, а именно потому, что они необходимы для нашего выживания.

Любая технология отчуждает нас от какой-то части нашей жизни. Таков удел технологий. Заметить это – наша обязанность. Сначала заметить наступившую разницу, а потом изо дня в день делать осознанный выбор.