1

Вернуться в Париж было все равно что вернуться домой. После паромной переправы Ким вышел из поезда на вокзале Сен-Лазар и, в отличие от остальных американских туристов, ринувшихся в шикарные отели на Правом Берегу, отправился прямо на бульвар Сен-Жермен, где долго и со вкусом торговался с цветочницей, каждое утро выставлявшей свой товар перед «Де Маго», и наконец купил у нее все цветы. За отдельную плату, обсужденную также со знанием дела, ему удалось арендовать у нее тележку и, толкая ее перед собой, до краев нагруженную ирисами и анемонами, душистым горошком и пионами, мимозой и лилиями, розами и гвоздиками, фиалками и нарциссами, направился по месту Александра III в сторону Вандомской площади.

Он действительно сошел с ума от любви! Свернув налево на улицу Де-Риволи и лавируя тележкой под ее изогнутыми арками, он вышел сначала на элегантную улицу Кастильоне, а затем на широкую Вандомскую площадь. Казалось, сам Наполеон улыбался ему! Было одиннадцать утра, светская жизнь парижан только начиналась. Желтые туристические автомобили, белые «дузенберги», «роллс-ройсы» с каплеобразными капотами и неуклюжими кузовами, бутылочно-зеленые «кадиллаки», канареечные «паккарды» выстроились в ряд перед отелем «Риц», а напротив, перед «Домом Редон», застыла в ожидании шеренга таких же щегольских и роскошных автомобилей. Тротуар был недавно вымыт, стекла блестели, белый навес с надписью черными буквами трепетал на свежем январском ветру.

– Месье Хендрикс! – Хорошенькая регистраторша приветствовала Кима воздушным поцелуем, взглянула на гору цветов и рассмеялась. – О ля, ля! – воскликнула она, увидев, как привратник придерживает дверь, а Ким проталкивает тележку с цветами через две каменные ступеньки в светло-серое фойе. – Этот день должен запомниться!

Ким приложил палец к губам, давая знак регистраторше помолчать. У Николь, которая, казалось, знала все, что делается в «Доме Редон», не должно возникнуть ни малейших подозрений. Молчаливые заговорщики, Ким и привратник втолкнули тележку в черный с позолотой лифт. Он был настолько крошечным, что Ким не помещался в нем вместе с тележкой. Ким оставил тележку в лифте, а сам поднялся по изогнутой, покрытой коврами лестнице, по которой обычно спускались манекенщицы на показе новой коллекции. Он добрался до офиса Николь в одно время с лифтом, открыл решетчатую дверь кабины, выкатил цветочную тележку и распахнул дверь к Николь.

Она работала, прикалывала булавками рукав, светлые пластиковые очки сползли по блестящему носу, медово-золотистые волосы спутались. Она с удивлением подняла голову, когда Ким втолкнул тележку к ней в комнату, и цветы рассыпались по всему полу.

– Я принес тебе немного цветов, – сказал Ким, легкомысленно улыбаясь.

Николь не верила своим глазам. На какую-то секунду она была так изумлена, что потеряла дар речи, на какую-то секунду появились слезы, но вот двое перешагнули через яркие лепестки и оказались в объятиях друг друга. Они поцеловались и почувствовали, будто и не расставались ни на секунду.

– Мы заслужили обед в «Рице», а «Риц» заслуживает, чтобы мы там пообедали! – произнес наконец Ким. – Мы закажем самую шикарную еду в Париже.

 

2

– Ты живешь все там же! – удивился Ким.

В «Рице» Николь, уже ставшей парижской знаменитостью, оказывали чуть ли не королевские почести, но Ким заметил, что она почти ничего не ела и даже не выпила шампанского, заказанного им. Она объясняла это волнением, от которого всегда теряла аппетит. Она была так счастлива, говорила она, почти в буквальном смысле без ума от радости. Наконец Ким вернулся! Теперь можно было мечтать о будущем! Она решила не работать в этот день, взять себе выходной, что она редко позволяла себе, и они пошли пешком по своему старому маршруту вдоль Сены, к дому, где жила Николь, на улицу Де-Бретонвильер на Иль-сен-Луи.

– Естественно, – сказала Николь. – Почему ты подумал, что я могла переехать?

– Успех! Деньги! Почему бы и нет? Ты же перевела свой магазин, – сказал Ким. – Я был уверен, что ты сменишь и квартиру. Я ожидал увидеть нечто роскошное, с центральным отоплением. Хотя бы на авеню Фош!

– О нет, – сказала Николь, остановившись у порога, где они впервые поцеловались. – Видишь? У меня тот же самый ключ!

Они вошли в ее квартиру, упали в объятия друг друга, слились воедино и разъединялись только для того, чтобы слиться вновь. Ими овладел радостный экстаз, они продлевали мгновения, которые никто не мог отнять у них. Наконец они обрели способность говорить.

– Я никогда, никогда больше не покину тебя! – произнес Ким почти в слезах, думая о том, сколько времени он потерял вдали от Николь, без ее запаха, без звука ее голоса, без ее тихого, понимающего присутствия. – Никогда!

– Никогда? – Она хотела, чтобы он сказал это еще раз. Она испытывала чувство большее, чем любовь, большее, чем желание, большее, чем привязанность. Он был частью ее самой. – Никогда?

– Никогда! Я был дурак, что уехал, – сказал он. – Без тебя я только наполовину мужчина.

– А я наполовину женщина.

Они целовались, дотрагивались друг до друга, пробовали друг друга, терялись друг в друге и снова обретали себя друг в друге. Они были трепетны и сильны, податливы и требовательны, раздвоены и цельны. Оба осознавали это: едва они нашли друг друга, как обрели самих себя.

Когда же захватывающая дух новизна встречи иссякла, и укрепилась их уверенность друг в друге, и пришло спокойствие, они начали говорить о том, как повезло Киму, что он нашел нового издателя, – это везение он приписывал их беседам на Гэрупе прошлым летом.

– Я бы никогда не смог добиться этого, если бы не ты, – сказал он Николь, – Ты вдохновила меня на борьбу…

Они говорили об огромном успехе Николь и ее официальном признании на выставке «Арт Деко».

– Я замечаю, что все самые хорошенькие девушки Парижа стараются быть похожими на тебя, – сказал Ким. – Одно удовольствие ходить по улицам этого города, куда ни посмотрю, везде вижу тебя.

– Мне говорят об этом, но мне это кажется невероятным. Я никогда и не думала об этом. И представить себе не могла. – Николь пожала плечами, не в состоянии найти слова, чтобы выразить то, что с ней произошло. – Ты знаешь, что они копируют мои туфли? Мою сумочку! Даже мою стрижку! Вот это никак не входило в мои планы! – сказала Николь, польщенная, хотя и пораженная тем, что женщины брали с нее пример. – Лео говорит, что, если я дам своим духам номер, он сможет продать их.

– Ну и как? – спросил Ким. – Дашь духам номер? Знаешь, это неплохая идея.

– Говорят, что Шанель уже подумывает об этом и готовится это использовать. Во всяком случае, мне не нравится эта идея с номером. Слишком безлично, – сказала Николь. – Духи – это то, чем женщина непосредственно касается своего тела. Духи – это очень личное, а номер – это так безлично. Я бы хотела название – настоящее имя для своих духов. Но я не нахожу такого, которое действительно бы мне нравилось.

– Я могу найти, – сказал Ким. Они сидели в гостиной Николь, завернувшись в большие пушистые белые халаты из ткани для полотенец. Была уже ночь, и огни пароходов на Сене, и огни с набережной отражались от воды и ложились на блестящий кремовый потолок комнаты. Обстановка – большой дубовый стол, софа с позолотой, неизвестного происхождения стулья – сейчас не выглядела так убого, как в тот вечер, когда Ким в первый раз пришел сюда вместе с Николь. Но весь вид квартиры создавал впечатление, будто в ней никто по-настоящему не жил, что никто не заботился о ней. Странно, что Николь, такая утонченная, жила в столь невзрачной обстановке. Ким задавал себе вопрос: почему? – Я могу придумать первоклассное название.

– Правда?

– Ты должна назвать их своим именем, – сказал Ким. – Ты должна назвать их «Редон».

– И не подумаю, – сказала она ровно и холодно, таким тоном, какого Ким никогда раньше не слышал от нее. – Этого не будет никогда.

– Но почему? В газетах тебя все называют Редон, – возразил он, не уловив в ее голосе приближения грозы. – В американских журналах пишут об «образе Редон». Каждый сразу же поймет, чьи это духи. Это была бы сенсация!

– Это было бы ложью! – сказала Николь, жестко глядя на Кима. – Это было бы катастрофой!

– Но это же логично, Николь, – сказал Ким, увлекаясь собственной идеей и желая доказать Николь, насколько она хороша. – Ты же сама сказала, что хочешь чего-то совсем нового, чего раньше не было. Никто раньше не называл духи своим именем. А это имя прекрасно! Легко произносится! Каждому известно!

– Я не собираюсь быть в этом деле первой! Это слишком эгоистично! Это дурной вкус. Ужасно! Никогда, никогда, никогда!

– Николь, вот уж не думал, что ты так упряма. Ты сама себе противоречишь! Я не понимаю тебя.

– Ну и что, что не понимаешь, – сказала она. – Зато я понимаю. Это не имя! Не настоящее имя!

– О чем ты говоришь? Почему не настоящее?

– Неважно! Я отказываюсь говорить на эту тему! – На этот раз Николь сказала это с такой силой, что Ким сдался. Она не на шутку рассердилась, еще немного, и пришла бы в ярость. Ему не хотелось, чтобы ее гнев обратился на него.

Они вышли пообедать в небольшое бистро по соседству и, стараясь не возвращаться к вопросу о духах Николь, говорили и все не могли наговориться. В ту ночь они уснули обнявшись, сплетясь телами, как им было предназначено судьбой.

Николь приснился сон: вернулся домой ее отец. Она, отец и мать обедали вместе. Мать выглядела молодой и красивой; отец тоже был красив и, как всегда, элегантно одет. Он обещал Николь, что завтра утром он разрешит ей просмотреть все его образцы и даст ей любой материал и отделку, которые она выберет, а когда она с этим закончит, он возьмет ее с собой пообедать. Они будут только вдвоем. Отец и дочь. Но наутро, когда она проснулась во сне, отца уже не было. Она поняла, сама не зная почему, что отец и мать снова поссорились. Она подошла к двери и выглянула наружу. Ее отец уходил от дома по улице, высокий, красивый, элегантный. Она окликнула его, а потом побежала за ним. «Отец, отец!» – звала она его во сне, но он не обернулся и не ответил. Он все время уходил от нее и отказывался признавать ее существование.

Николь проснулась, испытывая бессильный гнев, еще более сильный, чем тот, когда Ким уговаривал ее дать духам имя «Редон». Никогда она не была так раздражена, но этот ее гнев и пугал и освобождал ее. В течение всего дня увиденный сон возвращался к ней в самые неподходящие моменты, заставая ее врасплох. В течение следующих трех недель ей снился все тот же сон, он возвращался к ней и днем с той же ясностью, с тем же бессильным гневом. В ночь перед тем, как она должна была обедать с Лео Северином, ей снова приснилось то же самое, только на этот раз конец был другим. «Отец, отец!» – звала она во сне, и, как всегда, ее отец уходил от нее, не обращая на нее внимания. Только в тот раз на этом сон не кончился. Она продолжала звать отца, и когда он так и не обернулся, она начала плакать и потом вдруг неожиданно для себя начала выкрикивать вслед ему проклятия, обвиняла его в том, что он не замечает ее, делает ей больно; что он унижает и позорит ее тем, что обращается с ней, как с пустым местом. Так в разгар крика, проклятий, слез, струящихся по ее лицу, она и проснулась. Сначала она не могла понять, спит она еще или нет, но потом, когда проснулась окончательно, поняла, что испытывает чувство огромного облегчения и спокойствия после бурных событий, происшедших во сне. У нее было такое чувство, будто она наконец-то сумела постоять за себя и отплатить за обиды, мучившие ее с давних пор.

– Твоя идея навела меня на мысль, – сказала Николь Киму утром, когда они сидели за кофе с молоком и рогаликами.

– Правда? – с любопытством спросил Ким, припомнив странный отпор, который дала Николь его предложению. Тогда он почувствовал опасность.

– Я нашла название для духов. Мне оно пришло в голову посреди ночи, – сказала она. – Я назову их «Николь».

– «Николь»! Ну, поздравляю! Это гораздо лучше, чем «Редон»! – сказал Ким. – Более женственно. Более интимно. Поздравляю!

Николь улыбнулась и промолчала. Она намазывала джем на рогалик и была очень довольна собой. Какая ирония судьбы! Какой сладкий триумф – быть никем и оставить после себя имя! Она наслаждалась этим чувством с таким же удовольствием, с каким вдыхала аромат джема.

Лео сильно разволновался.

– Это сильный ход, – сказал он. – Это просто гениально. Знаешь, Николь, у тебя трудный характер, но иногда стоит его потерпеть. В тебе есть, как говорят американцы, коммерческая жилка.

– Значит, мы договорились? Мы назовем духи «Николь»? – сказала она, все еще безмерно гордясь собой.

– Определенно.

– А если они не пойдут, мы всегда можем сменить название, – сказала Николь, и они оба рассмеялись, потому что оба понимали, как выразился Лео, гениальность выдумки.

– А теперь нам остается только найти для них подходящий флакон, – сказал Лео, – и дело пойдет.

– Насчет флакона я точно знаю, каким он должен быть, – сказала Николь. – Я подслушала эту идею у Пикассо.

Лео поднял бровь. Он давно пришел к выводу, что ему пора перестать удивляться, глядя на Николь Редон, но как только он решался на это, она выкидывала что-нибудь новенькое.

– Флакон для духов и Пикассо? – Важную часть натуры Лео составлял бизнесмен, и он задумался над тем, во что эта идея может ему обойтись. Пикассо, оригинал среди художников, был известен тем, что брал за свои работы хорошие деньги.

– Я хочу, чтобы флакон для моих духов был в форме простого стеклянного куба, – говорила Николь. – Мои духи абстрактны. Однажды на вечеринке я услышала, как Пикассо объяснял, что такое кубизм. По его словам, кубизм – это абстракция, это способ изображать то, что нельзя увидеть, – продолжала она. Лео не понимал, о чем она говорит и какое отношение имеет это к флаконам для духов, но не перебивал ее.

– Кубизм, Лео, это модерн, радикализм. В точности как те духи, которые составил для меня Нуаре. Я все помню. Я сказала ему, что хочу современный абстрактный запах; запах сада, который нельзя увидеть, воображаемого сада, невидимого, но благоухающего. Слова Пикассо застряли у меня в голове, и как только у меня возникла идея о названии духов, я уже точно знала, каким должен быть для них флакон. Куб, Лео! Простой модерновый куб!

– Неужели ты рассчитываешь, что женщины будут покупать духи в простом модерновом кубе? – спросил пораженный Лео. – Женщины любят стекло матовое, узорчатое. А у куба простые грани, Николь. Женщины любят изогнутые формы. А куб такой простой, некрасивый, неромантичный…

– Я продаю духи, Лео. А не романтику.

– Пусть будет по-твоему.

– А пробка тоже должна быть в форме куба. Из люцита. – Николь видела на выставке «Арт Деко» новый материал под названием «люцит». Дизайнеры-авангардисты изготовили из него перила для лестницы и шкафчики для бара. – Я хочу пробку из люцита, Лео. Это модерн.

Николь говорила страстно, как всегда, когда бывала возбуждена, и Лео прервал его жестом руки.

– Николь, у тебя будет то, что ты пожелаешь, – сказал он. – Даже если для этого придется отказаться от прошлого.

– Это именно то, что я хочу, – сказала Николь. – Отказаться от прошлого. – Она улыбнулась Лео, она была все еще немного влюблена в него, но думала она о Киме, думала о своем странном, бурном, освобождающем сне.

 

3

Парижане жаловались, что зима 1925/26-го была ужасной. Жуткой! Шел нескончаемый дождь, а когда он наконец прекратился, пошел снег. Было темно, холодно, мрачно, так все говорили, но Ким и Николь не замечали этого. Они были поглощены друг другом и Парижем. Париж дышал богатством и покоем. Пакт Локарно, подписанный прошлой осенью, вернул побежденную Германию в европейское сообщество и даже в Лигу Наций. Границы между Францией и Германией, терзаемые войной на протяжении жизни целого поколения, теперь были защищены Большой четверкой, а самая сильная в истории Франции армия стояла наблюдателем на Рейне. Сейчас, в 1926 году, мир наконец стал реальностью.

Вместе с температурой той зимой падал вниз и франк, и доллары Кима приобрели такую ценность, что он почувствовал себя мультимиллионером. Он тратил деньги с расточительностью, пугавшей и восхищавшей Николь. Они быстро установили приятный распорядок: Николь каждый день ходила в «Дом Редон», а Ким, если не занимался книгами, слонялся вокруг «Селекта» и навещал своих старых друзей в парижской «Трибюн». Они возобновили его прежний обычай заходить за ней каждый вечер в восемь часов, они начинали с аперитива и восхитительного парижского ритуала обсуждения, где они будут ужинать: в ресторане русских эмигрантов «К нам, около Пантеона», где обычный ужин стоил шесть франков или тридцать центов и где из более дорогих блюд Ким всегда заказывал икру и водку и угощал русских белогвардейцев, бежавших от венгерского фашизма; или, может быть, в кафе «Де ля Пэ», где они смотрели, как американские туристы сорят деньгами, и при этом ощущали свою изысканность и превосходство над ними. Или в «Прюнье» с его великолепным устричным баром и выбором «сухих, как кость», белых вин, рядом с «Мадлен». Или еще в «Ше Франси» на площади Д'Альма с видом на Эйфелеву башню и золотой купол «Инвалидов» вдалеке. Или у «Фарамонде» в центре «Лез Алль» ради простого блюда «потрошки по-каннски». Или у «Фло», в эльзасском кабачке в глубине маленького дворика в районе Фобу Сен-Дени, который не отыскал бы ни один турист.

Они исходили пешком все маленькие кривые улочки Парижа, и Николь была не слишком удивлена, обнаружив, что Ким знает город лучше, чем она: ее маршрут не отклонялся от дороги между домом и магазином. Он показывал ей город, в котором она жила, и этот город ей нравился. В конце недели они отправлялись за покупками на рынок, а в воскресенье не выходили из дома и покидали постель разве что затем, чтобы приготовить что-нибудь вкусное. Они отдались празднику чувств. Они не ставили перед собой никаких ограничений. Они делали то, что им хотелось делать: они позволили себе влюбиться.

– На этот раз, – сказал ей Ким, – у нас будет не скоротечный роман с горько-сладким концом.

 

4

– Это год завершений, – так сказал в феврале Эрни. Он только что вернулся из Нью-Йорка, где встречался с Перкинсом и Салли. Они с Кимом сидели в «Липпе» и пили холодное белое вино из графина. – Я заканчиваю правку романа «И восходит солнце». Я внял совету Скотта и отдал его Перкинсу. И рад, что сделал это. Перкинс – то, что надо.

– Надеюсь, что я не ошибся, – сказал Ким, – что ушел от Перкинса. Джей Берлин пытался переманить его в «Двадцатый век». Предлагал ему сумасшедшие деньги. Но Перкинс остался верен Скрибнеру. Он отказался уйти от него. Я просто не мог остаться. Остаться и писать так, как я бы хотел писать. – Эрни кивнул. Он предвидел, что у него могут возникнуть проблемы с его собственным языком, но он знал и то, что Ким ушел далеко вперед от других хороших молодых писателей. – Итак, теперь я связан с «Двадцатым веком». Это неплохое, солидное издательство, к несчастью, у них нет настоящего редактора. Но Джей за «Дело чести» наобещал мне луну, солнце и звезды в придачу. У меня не хватило характера отказать ему.

– При условии, что ты не пойдешь по стопам Скотта. Когда он изменил финалы для «Сатердей ивнинг пост». И продал в другие руки. Если ты это сделаешь, обратно тебя никто не возьмет, – сказал Эрни. Продажа в другие руки была его излюбленной темой, а на втором месте после нее стоял тезис о том, что он никогда так не поступит, а будет держаться до победного конца, чего бы это ни стоило.

– Мне были нужны деньги, – сказал Ким как бы между прочим. – За дом мне пришлось заплатить вдвое больше против того, что я планировал. Учти и то, что я не могу сидеть на одном месте. Мне нужны деньги для поездок. Когда я в Нью-Йорке, я мечтаю оказаться в Париже…

– А в Париже ты скучаешь о Нью-Йорке, – закончил Эрни фразу за него.

– Нет. Больше не скучаю, – сказал Ким. – Я бы мог прожить здесь до конца моих дней.

– У тебя с Николь серьезно?

– Всегда было серьезно, – сказал Ким, – с самого начала.

– Только не натвори ничего такого, о чем будешь потом сожалеть, – сказал Хем. Его глаза приобрели странное выражение.

– Ты даешь мне совет? – спросил Ким. – Или же ты в большей степени относишь это к самому себе?

– И то, и другое, – признал Хем. – Хедли с Бамби сейчас в Шкрансе. Здесь, в Париже, у меня роман с Полин. Днем она ходит на показы мод, ночи мы проводим вместе… – Эрни пожал широкими плечами. – Я понимаю, что должен порвать с Полин. Но не могу. Я люблю сразу двух женщин, и это невыносимо. В начале это было прекрасно, но сейчас все изменилось. Это противоречит всему, во что я верю, и разрывает меня на мелкие кусочки.

– Хедли знает о Полин?

– Нет, – сказал Эрни. – Полин очень старается поддерживать с ней дружбу, она пишет ей письма, покупает подарки для Бамби. Я уверен, Хедли ничего не подозревает.

– Что же будет?

– Не знаю, – сказал Эрни, делая знак, чтобы принесли еще один графин. Это был уже четвертый. Было уже около пяти часов, и постепенно начинала прибывать вечерняя публика. – А что ты о себе думаешь? Черт, Салли беременна. Знаешь, она начинает подозревать кое-что.

Ким отвернулся.

– Нет, она ничего не знает. Она никогда слова не сказала. Ни словечка.

– Зато мне сказала, – сказал Хем. – Она спросила, что такого притягательного в Париже. Я тогда ничего не знал, поэтому ответил, как принято: свобода, жизнь, артистическая атмосфера, никаких буржуазных предрассудков. Сказал, что ты испытывал жажду к перемене мест. Книга закончена. Надо немного погулять.

– Если бы она не забеременела, тогда было бы намного легче, – сказал Ким. – Я бы хорошо обеспечил ее и ушел с чистой совестью. Мы бы остались друзьями.

– Какой ты мечтатель, Ким, – сказал Эрни. – Женщины не прощают неверности. Они не могут быть великодушны в своих чувствах. – Хем одним глотком осушил стакан. – Ты никогда не думал о самоубийстве?

Ким отрицательно покачал головой.

– Вот если бы можно было устроить так, чтобы умереть во сне, – размышлял Эрни, – это было бы лучше всего. После этого самым лучшим способом было бы выпрыгнуть ночью с корабля в море. Ты прыгаешь, и все. – Он еще продолжал говорить о смерти. Сладкая смерть в снежной лавине, героическая смерть на арене для боя быков, смерть храбрых на поле боя…

– Все о смерти и о смерти, – сказал Ким Николь в ту ночь. – У Эрни смерть на уме. Он жутко напился за обедом. Он весь запутался. Он любит Полин, любит Хедли и ненавидит себя.

«А ты? А я? А Салли?» – подумала Николь. Она хотела спросить его, но не стала этого делать. Ким все время говорил об их «будущем», но как-то неконкретно. И в самом деле, он ни разу, во всех их разговорах, не сказал, что любит ее.

– Он слишком много о себе думает, на мой взгляд, – вслух сказала Николь. – Эрни жестокий человек.

– Хем? Ты шутишь. Хем выдающийся человек. Честный, великодушный. Он выше всех, кого я когда-либо знал. Если бы мне нужен был герой для подражания, я выбрал бы Хема, – сказал Ким. – И я не единственный, кто так считает.

– Ты видишь только то, что он хочет, чтобы ты видел, – сказала Николь, которая не разделяла страсть американцев к почитанию героев. – Хему нравятся богатые женщины. Сначала Хедли. Сейчас Полин. Я знаю ее. Она пишет о модах в журнале «Вог». Она хороша собой и очень богата. Богаче, чем Хедли. Хем носится со своей честью, потому что может позволить себе это – на деньги женщин.

– Да ты что! – сказал Ким, но вспомнил, что сказал о Хеме Гюс Леггетт очень давно, насчет того, что Хем живет на деньги с капитала Хедли, и задумался над проблемой Хема и денег. Хем всегда говорил, что презирает деньги, презирает богатых. Но теперь, когда Ким задумался об этом, он понял: где богатые, там и Хем. – Кстати, о деньгах, – сказал Ким, – если бы у меня были деньги, я сделал бы тебе подарок. Один большой подарок. И я точно знаю, что бы я купил для тебя: я бы купил для тебя весь этот дом, Николь. Ты заслуживаешь иметь свой собственный дом.

– Но мне довольно и этой квартиры. Я почти не бываю в ней, кроме как для того, чтобы переодеться и поспать.

– Ты заслуживаешь большего, – настаивал Ким. – А сейчас, когда мы снова вместе, мы проводим здесь довольно много времени.

– Иногда я думаю, что не заслуживаю даже того, что у меня уже есть, – сказала Николь. – Тем более еще большего.

– Как ты можешь так говорить? Знаешь, что я сделал, когда первый раз заработал солидные деньги? Я купил себе такой дом, который хотел. Огромное чудовищное здание, старая стеклянная фабрика, ее переделали точно так, как я хотел. Для меня, для моей работы, для моего удовольствия. Теперь, если я всего лишусь, у меня все же останется этот дом.

– У меня есть магазин. Мне принадлежит целое здание на Вандомской площади! Вот что сделала я, когда у меня появились деньги, – сказала Николь немного агрессивно. Она помнила, с каким страхом подписывала контракт, совсем не уверенная в том, по плечу ли ей такое дело. – Так что мы не слишком отличаемся друг от друга.

– Как раз наоборот. Твое здание – это вложение капитала. Это твой бизнес, Николь. Мой же дом принадлежит мне лично. Он мой. – Ким жестом обвел комнату. – Николь, у тебя нет даже своей собственной мебели.

– Я прекрасно обхожусь и этой, – сказала она, но слова Кима начинали расстраивать ее. Ей вспомнились туманные намеки друзей, когда она пожертвовала всем, чтобы жить там, где жил Бой – в его загородном доме под Парижем, в его – «люксовом» номере в «Рице». Месяцами ее собственная квартира служила ей складом, подсобным помещением.

– Что значит «обхожусь»? Почему именно ты должна «обходиться»?

– Я так воспитана, – начала было Николь и внезапно осеклась. Она чуть было не сказала больше того, чем хотела.

– Продолжай, – сказал Ким. – Значит, так тебя воспитали? А я-то думал, что тебя не так воспитывали, а баловали – гувернантки, пони, шкафы, набитые одеждой, – он повторил ее же собственные слова.

– Так и было, – сказала Николь.

– Но это противоречит тому, что ты говоришь, – Ким внимательно посмотрел на нее. – Николь, ты меня обманываешь.

Она начала горячо возражать. Он оборвал ее.

– Пусть ты обманываешь меня, пусть обманываешь всех кругом. Это не имеет значения. Но мне кажется, ты лжешь себе самой.

Николь взглянула на него. Она никогда не задумывалась об этом.

– Мне и в голову это не приходило, – наконец проговорила она, уже спокойно, ее гнев уступил место размышлению. – Когда-нибудь, может быть, я… – Она не закончила фразу, и Ким не принуждал ее говорить дальше. – Это очень трудно для меня, Ким. Больно.

Он вспомнил, что она сказала ему, когда они были в Антибе: что ей было слишком больно говорить о некоторых вещах. Тогда они говорили о Бое. Сейчас они говорят о прошлом. Ким задумался о том, были ли связаны между собой эти две темы. А если связаны, то каким образом.

Николь всегда старалась сдерживать свои переживания, не давать им воли. Она подозрительно относилась к чувствам, не доверяя им, не желая, чтобы чувства увлекли ее. На примере своей матери она видела, куда это может завести, и дала себе слово, что не попадет в ту же ловушку. Ей всегда удавалось держать себя под контролем, и когда она была маленькой девочкой, потом – с Кириллом и даже с Боем. Она любила их, но никогда – слишком сильно; только достаточно.

Сейчас, с Кимом, она отказалась соизмерять свои чувства. Она позволила себе, вначале нерешительно, потом с нарастающей уверенностью, подчиниться своим инстинктам, отдаться своим эмоциям, посмотреть, куда они ведут, и перестала сдерживаться. Она страстно, до потери сознания любила Кима. Она любила его таким, какой он есть: интересным, благородным, обаятельным, неожиданно беззащитным, умным, щедрым. Она любила его и за то, что он давал ей: благодаря ему она начала по-новому осознавать себя, у нее медленно стало появляться ощущение личной свободы – возможно, даже свободы от прошлого. Она не сразу поняла, что он дал ей, и не сразу приняла это. Способность действовать, исходя из этой новой свободы, тоже пришла к ней не сразу. Но зимой и весной 1926 года Николь, уже освоившись со своим профессиональным успехом, ощутила первые признаки успеха в личной жизни.

Когда Ким неожиданно пригласил ее поехать вместе с ним в Нью-Йорк к выходу в свет «Дела чести», Николь, которая редко поступала необдуманно, к своему собственному удивлению, тут же, под влиянием минуты, согласилась. Она была поражена, обнаружив, что, как и он, способна на безрассудство.

 

5

«Беренгария» отчалила из порта Гавр в полночь. Николь стояла у перил, она впервые оставляла Францию и улыбнулась, когда вспомнила слова цыганки-гадалки. Ким вошел в ее жизнь немногим более месяца тому назад, а ее мир совершенно изменился.

– У тебя счастливый вид, – сказал Ким, обнимая ее и прижимая к себе.

– Я чувствую себя счастливой, – сказала она. – Мне уже почти тридцать лет, и я до сих пор не знала, что такое счастье.

– У тебя, наверное, было невеселое прошлое.

– Да, было когда-то, – сказала она. – Но сейчас я думаю только о настоящем.

– И надеюсь, что и о будущем, – сказал Ким. – Нашем будущем.

Вот опять. Снова о «будущем». Она повернулась к нему, еще не зная, как сказать ему то, что ей хотелось сказать, но в этот момент заревела сирена океанского лайнера, и мощные двигатели вывели самый роскошный корабль всех морей в Атлантический океан. Ким и Николь бросили бокалы из-под шампанского в темную блестящую воду и поцеловались, скрепив этим поцелуем свои надежды на будущее. На будущее, которое еще не получило своего выражения в словах.

Для себя Ким взял самые лучшие апартаменты на корабле и завалил их шампанским, икрой и другой роскошью. Николь все свое время проводила с ним. Для себя она заказала гораздо более скромную каюту, куда заходила только для того, чтобы переодеться. Они с Кимом решили соблюдать все правила приличия, а это означало раздельные каюты. В конце концов, Ким был женат. Николь задумывалась над тем, что будет делать Ким, когда они прибудут в Нью-Йорк. В Париже все просто. Но Нью-Йорк это не Париж, и Николь не знала, как поступают в таких случаях в Америке.

 

6

Николь отправилась в «Уолдорф-Асторию», Ким – к себе домой на Чарльтон-стрит. «Дело чести» возглавило список бестселлеров. Джей Берлин сделал все возможное и невозможное для того, чтобы обеспечить книге успех: газеты по всей стране печатали ее рекламу; критиков кормили обедами и ужинами; для книготорговцев устраивались вечера с коктейлем; наняли даже агента по печати, чтобы он раздувал достоинства книги и автора. К тому времени, когда книга стала появляться в магазинах, все уже слышали о ней и все хотели ее прочитать. Успех книги – и Кима – был потрясающий.

Дом на Чарльтон-стрит превратился в кромешный ад. Постоянно трещал телефон, с ним соперничал дверной звонок. Киму приходили груды посланий. Среди них приглашения от Свопсов на любой уик-энд, как будет удобно Киму; просьбы от Гарольда Росса написать что-нибудь для новенького журнала «Нью-Йоркер»; бесчисленные просьбы об интервью и фотографиях; рукописи и гранки от каждого издателя в Нью-Йорке, посланные в надежде получить от Кима какие-то замечания. Постоянно названивал Джей Берлин и спрашивал, когда Ким будет свободен, чтобы прийти на такой-то ужин или на такой-то обед или на коктейль. Эс. Ай. Брэйс предложил Киму эфирное время на любую интересующую Кима тему; редакторы журналов и газет осаждали Кима просьбами написать для них статьи и рассказы. Ким купался в лучах славы, казалось, она придает ему сверхчеловеческую энергию, что позволяло ему бывать всюду, встречаться со всеми и к тому же писать статьи и рассказы. Он сновал между «Уолдорфом» и Николь – и Чарльтон-стрит и Салли. Его бешеный успех и беспорядочный, непредсказуемый распорядок давали возможность скрывать от Салли двойную жизнь.

Салли была на восьмом месяце беременности, триумф Кима ее очень взволновал. Сам Ким казался похудевшим, в нем появилось больше жизни, обаяния. Оказавшись женой знаменитого писателя, она не верила своему счастью. Она обратила внимание на то, что и к ней отношение изменилось. Она была как бы продолжением Кима, и как только люди узнавали, кто она такая, они преображались изо всех сил стараясь поухаживать за ней, сказать ей приятные слова. Но все это внимание имело и другую сторону. Салли всегда отчетливо осознавала способность Кима притягивать к себе женщин. Женщины всегда были неравнодушны к его красивой внешности, к его жизненной силе, его обаянию. Теперь, когда он стал еще и знаменитым, женщины – красивые, богатые, незаурядные, известные – буквально обволакивали его своим вниманием, чем он явно упивался. Эти женщины смотрели на Салли так, как будто сравнивали ее с собой. Иногда она чувствовала их зависть; в глазах некоторых она читала, что они невысоко ее ценят и недоумевали, что же именно Ким мог увидеть в такой женщине, как она. Салли, должно быть, сто раз уже спрашивала Кима, любит ли он ее. Однажды это произошло после приема с шампанским в «Плазе», где Ким был в центре внимания.

– Ты еще любишь меня? – спросила она, когда к четырем часам утра они наконец попали домой.

– Ты же знаешь, что да, – ответил Ким. Последнее время Салли так и цеплялась за него. Возможно, сказывалась беременность, но то, что она постоянно предъявляла на него свои права и демонстрировала свою неуверенность в нем, угнетало и раздражало его. Он, как мог, скрывал это. Он хотел бы рассказать ей о Николь, но не хотел, чтобы они поссорились.

– Эти близнецы-сестры Морган не оставляли тебя в покое ни на минуту. Так и липли к тебе. Это было неприлично.

– Пусть они тебя не волнуют, – сказал Ким. – Их интересуют только богатые мужья. Я для них недостаточно богат.

– Но они обе красивые, правда?

– Правда, – сказал Ким, стараясь успокоить ее. На этом приеме была и Николь; Ким включил ее во все списки гостей, и она приходила – самая элегантная женщина среди всех, в черном платье строгого покроя, – оставалась на глоток шампанского и уходила. Рядом с простой, свободной и изысканной Николь молодые вертихвостки с коротко стриженными волосами и в легких платьях-рубашках, которые не давали места никакому воображению, выглядели бесстыжими и жалкими, такими же фальшивыми, как их нитки жемчуга, которые свисали до пояса. – Близняшки Морган могут понравиться только тем, у кого вульгарный вкус.

– Они изображают из себя кошечек, но я рада, что ты им не поддался, – сказала Салли. Ким нутром почувствовал, как она рада. – Как все изменилось, правда? – сказала она грустно. – Иногда мне хочется, чтобы все стало так, как было раньше, до того, как ты сделался знаменитым. Мы почти не бываем наедине. Ах, Ким, как было бы хорошо, если бы все стало так, как раньше!

– Так скоро будет, – ответил Ким. Ему не хотелось вступать с Салли в открытый спор, ему нравилось внимание, он обожал суету, телефонные звонки, приглашения, восторженные отзывы. Ему просто не хотелось признаваться в этом вслух. Он понимал, что огорчает ее. – Салли, пора спать. Я ужасно устал.

– Но я почти не вижу тебя, Ким. У меня не бывает случая поговорить с тобой, – сказала Салли. – Даже секретарша, которая отвечает на телефонные звонки и ведет твою корреспонденцию, видит тебя больше, чем я. – Она замолчала, набираясь храбрости. – Мы даже перестали заниматься любовью, – робко сказала она. – Мне бы очень хотелось, чтобы ты любил меня, Ким.

– Даже несмотря на твой беременный живот?

– Даже несмотря на мой беременный живот, – сказала она. Она протянула к нему руки и поцеловала его, желая показать, как она любит его, обожает его, как нуждается в нем. Ким поцеловал и обнял ее и начал ласкать так, как привык это делать. Он прислонился головой к ее лицу и, слегка повернув голову, покрыл поцелуями щеки, лоб и волосы, передвинулся к уху и потом к губам, целуя со все возрастающей нежностью.

– Ах, Ким, как это долго, – сказала Салли, открывая ему свои руки и свои чувства. – Слишком долго…

– Салли… – шептал Ким, согревая ее своим дыханием. В этот момент Салли почувствовала, что его поцелуи не такие, как всегда, она поняла, что что-то изменилось в них. Из них ушли страсть и желание, остались только привязанность и нежность.

– Салли… прости, – сказал он.

– Может быть, ты устал, – сказала она. Салли была ужасно разочарована. Она старалась не показывать своей грусти. – С тех пор как вышла книга, у тебя нет ни минуты отдыха. Ты просто измучен. – Она обняла его и нежно гладила его по волосам так, как она иногда гладила волосы Кимджи. Она никогда еще так не любила его.

– Ах, Салли… – сказал он, и это было все, что он мог сказать. Он чувствовал невыразимое унижение. Он был зол на Салли, и в то же время его переполняла нежность к ней. Он помнил, что ему сказал Хем, когда они сидели в «Липпе», про то, что он влюблен сразу в двух женщин. Он подумал, не это ли имел в виду Хем.

– В следующий раз все будет хорошо, – сказала Салли.

Хорошо не было. Следующие две попытки оказались настолько неловкими и постыдными, что ни она, ни Ким даже не могли говорить об этом. Оба раза Ким не смог показать себя мужчиной. В первый раз Салли объяснила это прежней причиной: усталостью. Во второй раз Ким предложил свою версию: он слишком много выпил. Эти неудачи не обсуждались, никогда не упоминались даже вскользь, но после третьего провала Ким больше и не пытался заниматься любовью с Салли, а Салли не находила в себе смелости взять инициативу на себя. Перспектива еще одной неудачи охлаждала его пыл и парализовывала его.

Салли не могла понять, в чем дело, и ей не с кем было это обсудить. Единственное объяснение, которое она нашла, заключалось в том, что во всем виновата ее беременность. Она пыталась вспомнить, занимались ли они любовью с Кимом, когда она была беременна Кимджи, но не могла.

 

7

– Не знала, что ты происходишь из такой богатой семьи, – сказала Николь, когда Ким въехал в большие железные ворота, ограждавшие дом его отца, и повел машину по закругленному, посыпанному гравием подъездному пути.

– Вовсе нет. Мы были состоятельны, но не богаты, – сказал Ким. – Отец разбогател на фондовой бирже. Он переехал в Скарсдейл всего два года назад.

– Все же это совсем не то, что я себе представляла, – сказала Николь. – Мне всегда казалось, что ты вырос на ранчо или в деревянной хижине… или еще где-то в том же роде, – неловко заключила она.

– Боже правый! – рассмеялся Ким. – Я вырос в центре Нью-Йорка. На Одиннадцатой улице, в аристократическом районе.

– Но ты всегда казался мне типичным американцем. Мне казалось, что все американцы выросли на огромных открытых пространствах, – сказала Николь, на которую большое впечатление оказал великолепный дом в стиле Тюдоров, такой огромный, что мог сойти за дворец. – Я никогда не думала, что ты происходишь из такой… состоятельной семьи.

– Но ты ведь не станешь любить меня меньше из-за этого? – спросил Ким, въезжая на стоянку. Он выключил зажигание и повернулся к Николь, ожидая ответа.

– Даже больше, – сказала она полушутя-полусерьезно. Она подумала, что не только ей свойственно привирать насчет детства.

Лэнсинг Хендрикс настроил себя против Николь. Он был неприятно поражен, когда Ким объявил ему о том, что Николь в Нью-Йорке и что он хочет привезти ее в Скарсдейл.

– Знаете ли, я не хотел, чтобы вы мне понравились, – сказал Лэнсинг после ленча. – Я не одобряю поступков Кима. Женат на одной женщине; заводит роман с другой. Я очень старомоден в таких делах, – сказал он. – Но сейчас, когда я с вами познакомился, к своему изумлению, нахожу, что вы очень нравитесь мне. Это меня сбивает с толку.

Николь улыбнулась. Лэнсинг Хендрикс был похож на Кима, только выглядел старше и солиднее.

– Боюсь, что я тоже не одобряю Кима, – сказала Николь. – Иногда я и себя не одобряю.

Лэнсинг не ожидал от нее такой откровенности.

– Надеюсь, вы не собираетесь объединяться против меня, – сказал Ким. Ему было приятно, что отцу Николь определенно понравилась, хотя это не удивляло его.

– Нет. Но я должен честно сказать тебе, Ким, вот что. Я думаю, что успех вряд ли пошел тебе на пользу. Из-за него ты вообразил, что ты непогрешим. Что тебе все сойдет с рук. Двадцать четыре часа в сутки все кругом твердят о том, какой ты замечательный, и никто не скажет тебе, что ты остался тем же человеком, каким был раньше, с сильными и слабыми сторонами. Никто не опустит тебя с неба на землю, – говорил Лэнсинг. – Мне страшно за тебя, Ким, но ведь ты пришел сюда не для того, чтобы выслушивать от меня проповедь. И я достаточно хорошо тебя знаю, чтобы надеяться как-то повлиять на тебя.

– Возможно, ты прав, папа. Ты всегда прав, – сказал Ким, но больше сказать ему было нечего, и он переменил тему. – Я привел сюда Николь из практических побуждений. Она хочет вложить деньги в американскую фондовую биржу, и я подумал, что ты можешь быть ей полезен.

– Мой финансист посоветовал мне вложить деньги в Уолл-стрит, – сказала Николь, – а я ничего в этом не понимаю. Ким сказал мне, что вы распоряжаетесь его деньгами, и весьма удачно. Может быть, вы сделаете то же самое и для меня?

– Я очень консервативен. Даже слишком, как говорят некоторые, – счел своим долгом предупредить ее Лэнсинг. – Я польщен тем, что вы просите меня помочь вам, но хочу сказать вам, что с кем-нибудь другим, возможно, вы бы смогли добиться больших успехов. Многие консультанты советуют своим клиентам все свои ценные бумаги пускать на биржевые сделки. Это приносит баснословные доходы. Но я считаю это слишком рискованным. Я выставляю только пятьдесят процентов акций своих клиентов и советую им придерживать остальные для прямых сделок. Именно по этой причине от меня ушло много клиентов. Они знают, что могли бы сделать гораздо больше денег. Но я предпочитаю быстрым доходам надежность, – сказал Лэнсинг. – Я хочу, чтобы вы поняли мою позицию…

– Я понимаю, – сказала Николь, до которой дошел общий смысл того, что сказал ей Лэнсинг, но отнюдь не особенности сделок с биржей. – Я предпочитаю консервативный подход. У меня не так много денег, чтобы рисковать ими. – Она припомнила, как поддразнивал ее Бой, когда она отказалась играть даже на чужие деньги, и какое впечатление оказало на. Кирилла то, что она настояла на своей арендной цене за свой первый парижский магазин. – Меня тоже критиковали за то, что я слишком консервативна.

– Поскольку вы поняли мою политику вложения денег, – сказал Лэнсинг, – я буду счастлив вести ваши дела в Америке.

– Благодарю вас, – сказала Николь. – Я вам верю.

Лэнсинг проводил Кима и Николь к их машине. Начали сгущаться весенние сумерки. Был конец марта, начинало теплеть, мир снова становился зеленым. Две недели тому назад, когда Николь появилась в Нью-Йорке, стояла очень холодная погода, женщины кутались в меха с утра до вечера, а сейчас вдруг запахло весной. Климат Нью-Йорка, казалось, был таким же непредсказуемым и бурным, как и весь этот город.

Лэнсинг открыл дверцу машины для Николь и прошел вместе с Кимом до места водителя.

– Что же теперь будет? – спросил Лэнсинг. – Салли скоро родит… а Николь…

– Я еще ничего не решил, – ответил Ким. – Но уверен, что все будет хорошо. Знаешь, я люблю ее.

Было совершенно ясно, что Ким имел в виду именно Николь. Лэнсинг помнил, как он уговорил Кима жениться на Салли, желая ему только добра. Единственное, чего он хотел, это чтобы Ким был счастлив. Но сейчас он сомневался, прав ли он был тогда. Николь была особенной, иной, такие встречались одна на миллион.

Лэнсинг стоял на повороте подъездного пути и махал на прощание рукой вслед автомобилю, Ким был дерзок там, где он сам проявлял консерватизм, был смелым там, где он предпочитал быть осторожным. Лэнсинг достиг того возраста, когда начал понимать, что его путь вовсе не единственно верный, и сомневался в том, следовало ли ему так осторожничать в жизни. Возможно, он много из-за этого потерял; наверное, ему больше следовало бы идти в ногу с современностью.

 

8

Нью-Йорк удивил Николь. В Париже можно было увидеть небо; в Нью-Йорке одни только небоскребы. Нью-Йорк кишел машинами и их звуками: рожками, скрипом тормозов, ревом двигателей. Нью-Йорк был стремительным и ярким. В Париже многие районы освещались газовыми фонарями, и каждый вечер их зажигали факельщики. Нью-Йорк сверкал по ночам. Электрический свет струился из жилых домов, им освещались мосты, веером расходящиеся от Манхэттена, а больше всего света было от вывесок. Каждый, даже самый маленький магазинчик имел освещенную рекламу: сверкали рестораны, парикмахерские, театры, платные стоянки, табачные лавки, швейные и обувные мастерские, банки, аптеки и даже похоронные конторы. Николь вычитала где-то, что в Нью-Йорке более двадцати тысяч вывесок и что их освещают более миллиона лампочек. По ночам город сиял огнями, улицы были полны народа круглые сутки, считалось, что в Нью-Йорке пять миллионов жителей, и Николь казалось, что все они никогда не сидят дома. На Сорок второй улице и Пятой авеню бурлили толпы народа даже обыкновенным будним днем. Все куда-то спешили, что-то делали; люди излучали энергию и высокое напряжение.

Николь поразило то, как принимали ее в домах. В Америке никого не интересовало ни кем она была, ни откуда приехала. Здесь, в Америке, всякий мог быть чем и кем угодно. Полная свобода от прошлого и чувство полного слияния с настоящим. Хозяйки салонов на Парк-авеню принимали актеров и актрис, бутлегеры терлись локтями с банкирами, дебютантки – с неграми-джазистами, молодые люди из интеллектуальной элиты – с девушками, которым нечего было предложить, кроме своей молодости и красоты. Это было открытое общество, абсолютно отличающееся от европейского, в котором выросла Николь, где прошлое и семья определяли жизнь с момента рождения. В Европе вы можете быть знакомы с людьми лет двадцать и так и не увидеть, каков их дом внутри.

– Мне нравится это чувство свободы, – сказала Николь Маргарет Берримэн. – Чувство открытых возможностей.

– А ты, несомненно, нравишься Нью-Йорку. Куда бы ты ни пошла, всюду женщины восхищаются тобой и хотят подражать тебе. – Они были в офисе Маргарет, в редакции «Харперс базар», и Николь подправляла некоторые рисунки моделей для осенней коллекции 1926 года, которые «Харперс» собирался публиковать в августе и сентябре. – Как только женщины видят тебя, им начинает казаться, что на них слишком много всего надето.

– Да, весь этот шелковый шифон и все эти бусы, – сказала Николь. – А длина юбок, а чулки! Я даже видела, что некоторые женщины на ленч надевают бриллианты! Видимо, здесь такая мода. – Ей не хотелось обидеть Маргарет, которая тоже была американкой, поэтому она не сказала, что в Европе надеть драгоценности до наступления вечера считалось верхом безвкусицы.

– Бриллиантами они хотят показать, что богаты; кроме того, у нас считается, что облегающий шифон и закрученные чулки придают женщине сексуальную привлекательность, – сказала Маргарет. – И поскольку сексапильными хотят выглядеть все, то поэтому все так и одеваются.

– Этот знаменитый сексапил… он пошел из Голливуда? – спросила Николь, которой было совершенно непонятно, почему американцы придают этому такое огромное значение. До приезда в Нью-Йорк этот термин никогда не встречался ей, но здесь она слышала его постоянно. Здесь все время только и толковали, что о сексапиле; разгорались споры насчет того, кто этим качеством обладал, а кто нет.

– Сексапил – понятие демократичное, – сказала Маргарет. – Даже те, у кого нет ни ума, ни таланта, ни семьи, ни энергии, могут иметь сексапил. Он вполне демократичен, потому что каждому дает шанс.

Николь с улыбкой пожала плечами. – Николь, я удивлена, почему ты не привезла с собой образцы своих моделей. Мы бы устроили показ новой коллекции Редон. Американки готовы на все ради французских платьев, ты бы имела здесь потрясающий успех. У тебя есть американский дух легкости и свободы плюс французское чувство стиля и французское мастерство. Успех был бы… – Маргарет остановилась, подыскивая слово, – фантастический!

– Правда? – спросила Николь.

– Правда! Тебе надо было взять с собой твою коллекцию. Или хотя бы часть ее, – сказала Маргарет. Те из американок, которые могли себе это позволить, ездили одеваться в Париж; никогда не было наоборот. Чем больше Маргарет думала об этом, тем больше нравилась ей эта идея. – Ты могла бы привезти некоторые из своих манекенов, чтобы показать свои модели точно так, как они выставляются на Вандомской площади. Николь, вот это была бы сенсация!

– Это неплохая идея, – медленно проговорила Николь. – Может быть, я это сделаю в следующий раз. Но это моя частная поездка, Маргарет. Я решилась на нее под влиянием минуты. У меня почти не было времени собрать свою собственную одежду, не говоря уж о целой коллекции! Я приехала сюда с мужчиной, Маргарет, – прибавила Николь застенчиво.

– Я знаю его? – Маргарет была уже давно знакома с Николь.

Она знала Кирилла. Встречалась с Боем. Она пыталась догадаться, кто стал новым любовником Николь. – Это француз?

– Ким Хендрикс.

– Ким Хендрикс! Ты и в самом деле умеешь хранить тайны!

До Маргарет вдруг дошло, что все любовники Николь были иностранцы. Ее удивляло, почему Николь никогда не влюблялась во французов. Возможно, это просто судьба.

– Я хотела держать это в тайне, – сказала Николь. – Я думала, что, если сохраню тайну, удача мне улыбнется. Знаешь, Маргарет, я серьезно хотела бы выйти замуж.

– А как же Салли?

– Ким говорит, что не может признаться ей во всем сейчас, – сказала Николь. – Из-за рождения ребенка… – Салли родила девочку; Николь была первой, кому Ким рассказал об этой новости. Девочку назвали Кристи.

– Салли очень хороший человек, – сказала Маргарет, которая думала, что Николь тоже очень хороший человек.

– Да, это верно. Ты знаешь, она пригласила меня к ним в гости.

– Ей известно про тебя и Кима?

– Не думаю, – сказала Николь. – Я полюбила Нью-Йорк, и ты знаешь, что я люблю и американцев, но не понимаю, как это все здесь происходит. В Европе ни один мужчина не пригласит свою любовницу к себе в дом – в дом, где он живет вместе с женой. Никогда! Так не принято. А ведь именно Ким попросил свою жену пригласить меня. Мне было очень неловко, но Ким вел себя так, как будто это было в порядке вещей. Он познакомил меня и со своим отцом. Он вел себя так, будто я была его невестой.

– Что же будет? – спросила Маргарет.

– Это я тоже хотела бы знать.

– Ким хочет, чтобы вы поженились?

– Нет. Но он постоянно говорит о будущем. Нашем будущем, – сказала Николь. – Я не могу понять Кима. Он приходит ко мне в любое время дня и ночи. Не представляю, как он объясняет это своей жене… – Николь пожала плечами, ей было грустно, неловко, неудобно.

– Ну, знаешь, как сейчас говорят – все можно! – сказала Маргарет. – До тех пор пока вы с Кимом не афишируете свои отношения… ну, в общем, кроме женщин-журналисток, Сухого закона и тисканья на задних сиденьях дешевых автомобилей, ничто никого здесь больше не шокирует.

– Не знаю, выдержу ли я здесь, – сказала Николь. – Я люблю Кима, но я скучаю по своему образу жизни. Я скучаю по «Дому Редон». Я не привыкла бездельничать. Я скоро уеду.

– Если ты уедешь, не согласишься ли ты писать ежемесячную колонку для «Харперс базар»? – спросила Маргарет. Эта мысль пришла ей в голову во время разговора с Николь. Николь хорошо выражала свои мысли; американки жаждали новостей из Парижа, центра мировой моды. Маргарет вспоминала статьи, которые она отправляла своей тете. Из-за этих колонок она и познакомилась с Николь. – Мы назовем эту рубрику «Время и место: Париж».

– О чем же мне писать?

– О чем хочешь. В основном о модах. Но и о светской жизни тоже, о сплетнях, искусстве, об интересных людях, обо всем, что тебя интересует.

– Но я действительно мало что знаю о модах. У меня есть свой собственный стиль, – сказала Николь. – Создают моду другие. Они меняют линию талии, длину юбки, линию плеч. Я же почти ничего не меняю.

– Иной раз мне хочется положить тебя поперек колен и отшлепать. Одно дело быть скромной; другое дело полностью стушеваться, вот как ты сейчас. Колонка из Парижа! За подписью Николь Редон! Женщины будут вставать в очереди, чтобы прочитать ее!

– Я не знаю, – нерешительно сказала Николь. – Я всего лишь портниха, ты же знаешь.

– Ты слишком скромничаешь, Николь, – сказала Маргарет. – Я никогда не могла понять, почему ты такая робкая. Весь Париж у твоих ног, каждая женщина старается быть похожей на тебя, а ты говоришь: «Я только портниха». – Маргарет умолкла, увидев, что ее слова ранят Николь. – Николь, прошу тебя, подумай об этом. У тебя прекрасно получится.

– Я подумаю, – обещала Николь.

– Скажи «да», – настаивала Маргарет. – Николь, скажи «да»… ты же не дура, чтобы лишать себя такой возможности.

Николь покинула Нью-Йорк в середине апреля. В то лето она подготовила свою осеннюю коллекцию. А осенью вышли духи «Николь». Ким часто писал ей и посылал телеграммы. Когда Гертруда Эдерле переплыла Ла-Манш, Ким написал Николь, что так скучает по ней, что готов пересечь Атлантический океан вплавь.

 

9

– Езжайте поездом, а я встречу вас с Салли на вокзале, – так приглашал их Скотт в начале ноября и теперь ждал их на вокзале Ойстер-Бей в канареечно-желтом «роллс-ройсе». Машину не мешало бы вымыть, зато на ее крыле помещалась открытая бутылка шампанского. Скотт стоял рядом, и, как только Ким и Салли вышли из вагона, он налил каждому по стакану и преподнес им с такими церемониями, будто дворецкий.

– За «Дело чести», – сказал Скотт. Через семь месяцев после выхода «Дело чести» по-прежнему занимало почетные места в списках бестселлеров.

– Спасибо, Скотт, – сказал Ким. Со стороны Скотта тост за «Дело чести» был исключительно великодушным жестом, поскольку его собственная книга «Все грустные молодые люди» была забыта тотчас же, как была опубликована, уже этой весной. – Как дела?

– Как нельзя лучше! В январе еду в Голливуд. Сценарий манит, – сказал Скотт, – а также золотишко Ирвина Толберга с Беверли-Хиллс.

– Как поживает Зельда? – спросила Салли.

– Прекрасно. К сожалению, она не смогла приехать встретить вас на вокзал, сидит дома и готовится к обеду. Она мечтает попасть в Голливуд. Вы же знаете, как скучает Зельда, когда я сижу дома и пишу роман. Мы совсем никуда не выходим. – Он свернул на очень длинный изгиб подъездной дороги. – Нам нравится жить здесь, в Ойстер-Бее. А взгляните на этот особняк! Оказалось, очень выгодно снимать его не в сезон. Хозяин отдал нам его буквально за гроши. Я думаю, он был рад без памяти, что кто-то будет в нем жить.

Скотт повел Салли и Кима на «экскурсию» по дому, с подробными комментариями. Поместье, рассказывал Скотт, занимало две тысячи акров земли, куда входили три мили пляжа на Лонг-Бич Саунд. Главный дом, построенный по проекту Джона Рассела Иоупа, состоял из шестидесяти семи комнат, кроме того, на территории было еще много разных построек: маслобойня, трехэтажная конюшня для пони с часовой башней, полдюжины каменных фермерских домиков. А также, с гордостью продолжал перечислять излишества Скотт, плавательный бассейн с соленой водой, причал для лодок, поле для игры в крокет, поле для игры в поло, два теннисных корта и искусственный каток, чтобы хозяин развлекал своих гостей катанием на коньках в июле.

Скотт так восторгался домом, что будто бы и не замечал его довольно запущенного вида, нестертую пыль повсюду, смятые подушки, невычищенные пепельницы. Салли молчала и думала, что для того, чтобы ухаживать за такой огромной резиденцией, нужна целая армия слуг. Когда экскурсия закончилась, Скотт провел их вниз по витой лестнице в комнату со стеклянными стенами, заставленную растениями, которые тоже нуждались в уходе.

– Зельда! – позвал он. – Зельда! – Тишина. – Наверное, она на кухне, – сказал он. – Схожу за ней, скажу, что мы приехали.

Перед уходом Скотт начал было снова наливать им шампанского, но пролил немного, когда наполнял стакан Салли. Он стал шумно извиняться, пытался вытереть руку Салли рукавом своего блейзера. Когда он выходил, его слегка пошатывало.

– Не пьяный ли он? – тихо спросила Салли Кима.

– Он не так много выпил. Может, немного и окосел.

Салли не стала продолжать эту тему и подошла к окну полюбоваться видом на Саунд. В этот холодный ветреный день солнце так ярко светило в стекла оранжереи, что создавало обманчивое впечатление лета. Издалека до Салли доносились возбужденные голоса.

– Надеюсь, мы не помешаем хозяевам выяснять отношения, – сказала Салли.

Ким пожал плечами.

– Если только они сами не втянут нас в это. Салли не успела ответить, как вернулся Скотт и сообщил с натянутой улыбкой:

– Нам забыли привезти копченую семгу. Зельда собралась за ней ехать в город, – сказал он. Он открыл новую бутылку шампанского. – Ну, давайте выпьем тем временем.

– Я не могу, – сказала Салли. Она уже выпила два бокала шампанского с тех пор, как они сошли с поезда. После завтрака прошло довольно много времени, и, голодная, она чувствовала, как шипучее вино ударяет ей в голову.

– А мне налей, – сказал Ким, подставляя свой бокал.

– Начал писать новую книгу? – спросил Скотт.

– Нет, – сказал Ким. – Я весь выложился. Мне нужен отдых. А ты?

Прежде чем Скотт успел ответить, появилась Зельда.

– Дай мне ключи от машины, если хочешь, чтобы этот чертов обед состоялся, – сказала она.

– Ключи у тебя, – сказал примирительно Скотт. – У тебя в сумочке.

У Зельды был двухместный «форд», который она купила в приступе экономии. Она говорила, что он ей нравится больше, чем «блестящие игрушки» Скотта.

Мне нужен «роллс». Я никуда не поеду, если ты не дашь мне «роллс». – Зельда стояла, уперевшись руками в бока. После Антиба Салли видела ее впервые. Зельда потрясающе похудела и помолодела. Было что-то смутно и неуловимо пугающее в неестественной юности ее худого, как палка, тела, глаза казались невероятно огромными на худом, странно гладком лице. – Если мне приходится выполнять обязанности посыльного в этом доме, я хочу делать это с шиком.

Тут она впервые обратила внимание на своих гостей.

– Привет, Салли, Ким. Как слава? Как успех? – спросила она. – Вы их держите под контролем? Или она вас? Будь осторожна, Салли, предупреждаю.

Скотт вынул ключи из кармана блейзера и отдал их Зельде, которая молча взяла их и вышла из комнаты. Скотт выглядел подавленно.

– Что-то у нас не ладится, – сказал Скотт. – У нас было все. Любовь, молодость, успех, деньги, слава, развлечения. Теперь все куда-то ушло. Я не понимаю, что случилось. И когда случилось. – Он потянулся за шампанским.

– Не надо, – сказала Салли. – Этим не поможешь.

– Но это все, что мне осталось, – сказал Скотт, наливая вино.

– Зельда неважно выглядит, – сказал Ким. – Она здорова?

– Зельда моя жена, и я люблю ее, – сказал Скотт. – Зельде нелегко. У нас финансовые проблемы. Я больше не зарабатываю так, как раньше. В 1922 году у меня было тридцать шесть тысяч долларов. В этом году всего три тысячи, да и то за старый рассказ, который я переделал для Херста. Мы не можем позволить себе держать слуг, чтобы следить за домом, а Зельда терпеть не может заниматься домашним хозяйством. Это моя вина. Но как только мы переедем в Голливуд, все изменится. – Скотт расцвел при этой мысли. – Я знаю! Илона заставит Талберга выплатить мне целое состояние. Она блестяще провела переговоры. – Но Зельда не может в это поверить. Она думает, что мы всегда будем бедными неудачниками.

– Она ошибается, – сказал Ким, который считал Скотта одним из самых талантливых молодых современных писателей. – Скоро ты напишешь новый шедевр. Зельда снова повеселеет!

– Когда она вернется, я помогу ей приготовить обед, – сказала Салли. Она умирала от голода и знала, что Ким умирает тоже.

– Очень мило с твоей стороны, – сказал Скотт, и вдруг его речь стала невнятной. Он казался мертвецки пьяным, глаза остекленели. Когда он поднялся, чтобы вновь наполнить свой бокал, он зашатался и чуть не упал. За полтора часа он выпил четыре бокала шампанского. Это многовато, но не настолько, чтобы произвести такое сильное действие.

– Ты в порядке? – встревожилась Салли. Она не знала, что делать.

– Напился, – сказал Скотт. – Ты что-нибудь делала, чтобы забеременеть?

Вопрос прозвучал так неожиданно, что Салли растерялась.

– Не твое собачье дело, – сказал Ким. Он был в ярости. Он не занимался любовью с Салли с тех пор, как родилась Кристи. Это была тема, которую они избегали, как минного поля. Салли боялась гнева Кима, а Скотта не интересовало ничего, кроме собственных проблем.

– Зельда отчаянно хочет забеременеть, – продолжал Скотт. – Мы решили бы массу проблем, если бы ей это удалось.

– Ничего бы не решили, – сказал Ким. – Дети только связывают – осложняют жизнь, а не упрощают ее.

Скотт смотрел на него мутным взглядом.

– Интересно, где же Зельда, – сказала Салли. Ей хотелось переменить тему разговора. Второй ребенок внушал Киму отвращение. Она с самого начала подозревала это; теперь он это высказал. Ей надо было собрать все свое терпение, чтобы выслушивать такое. – Ее нет уже больше часа. До города далеко?

– Десять минут в одну сторону, – сказал Скотт, трезвея так же внезапно, как он недавно опьянел. – Нам надо бы поискать ее.

Они втиснулись на переднее сиденье Зельдиного «форда». Ключ торчал в замке зажигания, машину повела Салли. Они не проехали и подъездной дороги, как Зельда нашлась. В бассейне, по воде которого плавали осенние листья, лежала Зельда, голая, безжизненно опустив вниз лицо.

– Зельда! – закричал Скотт. – Зельда! Ты что делаешь?

– Выходи из воды! Ты замерзнешь! – Салли сняла свое пальто и протянула ей. – Зельда, выходи!

– Как красиво, правда? – проворковала Зельда. Она вытянула руки перед собой. К ним пристали листья. Один большой кленовый лист прилип к ее волосам и косо свисал на лоб, наподобие кокетливой шляпки.

– Выходи из бассейна, Зельда, – сказал Скотт мирным голосом, таким, каким успокаивают ребенка, проснувшегося от страшного сна. – Салли даст тебе свое пальто. – Скотт перегнулся в бассейн и протянул руку, чтобы помочь ей выйти из воды. Зельда нарочно отплыла от него подальше. – Зельда, Зельда, – умолял он ее. – Прошу тебя, выходи.

– Ну нет, – хихикнула Зельда. Она вела себя так, будто была не в бассейне, а на приеме с коктейлем. – Тебе придется поймать меня, – дразнилась она.

– Пожалуйста, Зельда, – сказал Скотт. – Ты заболеешь. Ну, пожалуйста.

– Зануда! – огрызнулась Зельда и вдруг смягчилась. – Ну ладно, – она вздохнула и подплыла к бортику бассейна, где Скотт снова протянул ей руку. Дотянувшись до него, она вдруг начала тащить его в воду. Ким, который стоял рядом, схватил Скотта за пояс и оттащил его назад с такой силой, что мокрая рука Зельды выскользнула из руки ее мужа. Зельда пронзительно захохотала, ее смех отдавался эхом над водой, отражаясь от кафельных бортиков бассейна. Наконец ее безумный смех утих, и она очень спокойно сказала: – Пожалуй, пора выходить.

Она поднялась по ступенькам из бассейна, завернулась в пальто Салли – так, как будто это было самым обычным делом.

Салли провела Зельду, все еще завернутую в пальто, наверх. Киму не терпелось уехать, и он мерил оранжерею большими шагами, в то время как Скотт сидел, развалившись на большой софе. Они решили, что им необходимо что-нибудь более крепкое, чем шампанское, и принялись за виски. Скотт разразился длинной пьяной речью на тему о том, что он сам виноват в том, что Зельда так эксцентрично себя ведет. Он винил себя во всем, говорил, что потерпел неудачу и как мужчина, и как муж, и как писатель. Ким молчал, ему было неприятно самоуничижение Скотта. Он хотел уйти куда-нибудь, куда угодно.

Наверху Салли приготовила горячую ванну, в которую погрузилась Зельда. К этому времени она уже прониклась к гостье чувством благодарности.

– Я так несчастна, – сказала она Салли. – Все пошло прахом. – Она немного помолчала. – У нас было все, что можно пожелать, и мы все испортили. Я не знаю когда и не знаю как. Но это факт. Салли, не знаю, как ты справляешься с успехом Кима, но постарайся извлечь урок из того кошмара, в котором оказались мы. Не повторяй наших ошибок.

Салли не знала, что сказать. У них с Кимом тоже был кошмар, но совсем иного рода, и Салли не думала, что Зельда сможет помочь ей. Она боялась, что помочь в этом не сможет никто.

– Скотт думает, что, если бы у нас был ребенок, у нас бы все наладилось. Но ничего не наладится. Будет еще хуже. Я изо всех сил стараюсь не забеременеть. Не говори об этом Скотту. Мы не можем позволить себе ребенка, – сказала Зельда, выходя из ванны. Она была так худа, что у нее выступали ребра, а ее тазовые кости были похожи на две острые шишки. – Не только в финансовом смысле, но и в эмоциональном. Мы и о себе не можем как следует позаботиться. À ребенок… это слишком. Слишком тяжело для меня.

– Ах, Зельда, я уверена, что все это скоро пройдет. Вот посмотришь, – сказала Салли, пытаясь успокоить ее. – Скотт напишет новый роман, и тогда, даже если ты и захочешь вспомнить свои сегодняшние проблемы, то просто не сможешь.

– Как бы я хотела надеяться на это. – Зельда набросила на себя фланелевую ночную рубашку, какая могла бы сгодиться для ее бабушки, настолько она отличалась от ярких, соблазнительных вещей, которые обычно носила Зельда. – Возможно, ты права, Салли. Я склонна все драматизировать.

Зельда поблагодарила Салли за ее доброту и улеглась в большую кровать под балдахином – смятые простыни и одеяла свидетельствовали о том, что ее не застилали с утра, отметила Салли, – и уснула прежде, чем Салли успела выйти из хозяйской спальни и закрыть за собой дверь.

 

10

– У Скотта в его «роллсе» было семьсот пятьдесят долларов, – сказал Ким, когда они сели в поезд, уезжая обратно в Нью-Йорк.

– Семьсот пятьдесят долларов? – переспросила удивленная Салли. Скотт, не переставая, твердил, какие они бедные. Как они задолжали по счетам. Как они не могут позволить себе то, не могут позволить себе это. Как он вынужден занимать деньги у своего агента, у своего издателя.

– Они лежали в боковом кармане на дверце со стороны водителя. Я заметил их, когда садился в машину. Я сосчитал их.

– Почему они оказались там?

– Не знаю. – Ким пожал плечами. – Я отдал их Скотту, у него был такой вид, будто он впервые о них слышит. Потом он сказал, что, должно быть, положил их туда, когда оплачивал какой-то чек, и забыл.

– Не удивительно, что у них проблемы с деньгами, – сказала Салли.

– Не удивительно, – сказал Ким. – Я умираю от голода. Они так и не угостили нас.

– Ким, ты слишком явно хотел уехать как можно скорее, – мягко сказала Салли.

– Они расстроили меня.

– Им кажется, что у них все плохо, – сказала она.

– С нами такого не произойдет, – с усилием произнес Ким. – Это я могу тебе обещать.

– Может быть, они просто проходят через какой-то этап, – сказала Салли.

– Помолчи! – Терпение Кима кончилось. – Что ты понимаешь в таких делах.

Больше они не разговаривали, так и доехали молча до конца, поглощенные своими собственными мыслями. Они плотно поели и только в половине шестого попали в дом на Чарльтон-стрит. Кима ожидала обычная груда посланий. Он взял их вместе с бутылкой белого вина и поднялся в спальню. Он лег на кровать, где, как всегда, были навалены журналы, газеты и книги, и начал читать корреспонденцию вслух.

– Джей приглашает нас к себе на ужин сегодня, у него будет владелец книжного магазина из Чикаго, – сказал он. – Черт, я только что пообедал благодаря Фицджеральдам. Салли, скажи ему, что мы заняты или еще что придумай. Найди какую-нибудь отговорку.

– Ты уверен, что это необходимо? – спросила Салли. Обычно Ким с энтузиазмом принимал приглашения, а Салли всегда искала предлог остаться дома. Он был готов идти куда угодно, делать что угодно и часто в шутку, а иногда почти серьезно дразнил ее занудой. – Ты же убеждал меня, что с теми, кто продает книги, очень важно поддерживать отношения.

– Уверен, – отрезал Ким. – Но я сыт по горло тем, что меня, как любимую лошадь леди Астор, выводят, чтобы позабавить зевак.

За своим поздним обедом он выпил бутылку красного вина, а теперь потягивал белое. Салли заметила, что с тех пор, как «Дело чести» получило такую известность, Ким стал пить больше, чем обычно. Он начинал пить гораздо раньше в течение дня и, казалось, не хотел или не мог остановиться. Он пил за обедом и не останавливался, пока не наступало время послеобеденного сна; а когда просыпался, то начинал снова и пил до тех пор, пока не наступало время ложиться спать. Это беспокоило ее и было еще одной темой, на которую они не могли разговаривать.

– Скажи Джею, что мы не сможем быть у него на ужине, о'кей? – попросил Ким помягче. – Пожалуйста.

– Хорошо, – сказала Салли. – Ты же знаешь, Ким, тебе стараются сделать приятное.

– Я знаю, – сказал он. – Именно это и гложет меня. Я действительно расстроился из-за Скотта и Зельды. Он писатель. Я тоже писатель. Он знаменит. Я тоже. Он молод, и я молод. Он честолюбив. И я честолюбив. Когда я смотрю на него, вижу в нем себя. И это пугает меня, Салли, – сказал он. – Я чувствую себя отвратительно. Чего не могу терпеть, так это присутствовать в качестве «знаменитого писателя» у кого-то на ужине. Пожалуйста, помоги мне вырваться из этого.

– Конечно. Я позвоню и скажу, что ты вернулся, но подхватил грипп. Я слышала, что это хорошие люди. Они поймут.

Это в самом деле были хорошие люди, и они действительно поняли. Они прислали огромный букет красных роз и карточку с пожеланиями Киму скорейшего выздоровления. Их доброта заставила Кима страдать еще больше от своей мелкой лжи.

Ким не вставал с постели три дня. Все это время он лежал, обложенный подушками, читал и пил вино. Наконец Салли не вытерпела.

– Ким, давай поговорим.

– Салли, я так устал. Я измучен. Нельзя ли поговорить как-нибудь потом?

– Нет, я хочу поговорить с тобой сейчас, Ким, что с тобой?

– Ничего.

– Может, я что-то делаю не так?

– Нет.

– Тогда в чем дело?

– Салли, я хочу уйти от тебя.

– О, Господи, – сказала она. Ким молчал.

– У тебя кто-то есть? – спросила наконец Салли.

– Да.

– Я ее знаю?

Ким утвердительно кивнул:

– Николь.

– Ты ее любишь?

– Да, – сказал Ким. Потом добавил: – Дело в том, что тебя я тоже люблю.

– О Господи, – сказала Салли, повторяясь. Потом сказала: – И что же теперь будет?

– Не знаю, – признался Ким и в первый раз за многие месяцы обнял ее. Они оба плакали и пытались утешить друг друга, но у них из этого ничего не выходило.

Разве не прекрасно, что американское посольство делает для Линдберга? Такое впечатление, что они поймали ангела, говорящего как Кулидж.

Эрнест Хемингуэй