Хлопнула дверца машины Трента, нарушая осеннюю тишину. Человеческие детишки, ожидающие на углу автобуса, на миг повернули головы и вернулись к своим разговорам. Кто-то залепил помидором в знак остановки, и дети держались от него на почтительном расстоянии. Зябко сжимая себя за плечи, я отбросила с глаз волосы и двинулась к маминому дому.

Холодок от шершавой мостовой морозил ноги в мокрых носках, расходился по телу. Вести машину босиком — это было непривычное ощущение, будто педаль слишком маленькая. Время, проведенное в дороге, тоже дало мне несколько поостыть, а замечания Трента насчет стыда, вины и смущения напомнили мне, что не только о моей жизни здесь идет речь. На самом деле я появилась на развязке этой драмы — «и другие» в списке действующих лиц. Я либо случайный стыд чьей-то ошибки, либо результат обдуманного поведения, начало которого тщательно скрыто.

Ни тот, ни другой вариант у меня положительных эмоции не вызывали. Тем более, что папа умер уже давно, и у мужика, от которого мама понесла, много было возможностей выйти на свет. Если это не была случайная ночь, и ему было все равно. Или он не знал. Или мама просто хотела забыть.

Тут ребятишки на остановке заметили, что я в носках, но я, не реагируя на их улюлюканье, на цыпочках прошла по дорожке, сутулясь. Всплыли в голове воспоминания о том, как я стояла на остановке, как садилась на тот же автобус, который высаживал человеческих детей. Никогда не могла понять, почему мама захотела жить в районе, населенном по большей части людьми. Может потому, что мой отец был человеком, а здесь вряд ли кто-нибудь заметил бы, что он не колдун?

Подойдя к крыльцу, я уже не чуяла ног, замерзших от тающего инея. Начиная дрожать, я позвонила, услышала, как тихо зазвенели колокольчики. Подождала, огляделась и позвонила снова. Она должна быть дома, машина на дорожке, и вообще, блин, семь утра.

Дети на остановке глядели на меня.

— Ага, психованная дочка психованной миссис Морган, — буркнула я, отодвигая свободно висящую доску обшивки, чтобы достать запасной ключ. — Смотрите, она босиком! Шариков у нее не хватает.

Но дверь оказалась не запертой, и я с растущим чувством тревоги сунула ключ в карман и вошла.

— Ма? — позвала я, ощущая щеками тепло помещения.

Ответа не было. Я наморщила нос — странный запах, вроде горелого металла.

— Ма, это я! — сказала я громче, крепко закрывая за собой дверь. — Извини, что так рано тебя бужу, но у меня к тебе важный разговор. — Я огляделась в пустой гостиной. Как же здесь тихо! — Мам?

Меня отпустило, когда я услышала из кухни звуки перелистывания пластиковых страниц фотоальбома.

— Мам, — сказала я тихо и двинулась в кухню. — Ты опять всю ночь фотографии смотрела?

Поскрипывая мокрыми носками по линолеуму, я шагнула в кухню. Мама сидела за столом в выцветших джинсах и в синем свитере, в руке держала пустую чашку из-под кофе. Волосы у нее были по-домашнему в беспорядке, фотоальбом открыт на картинке нашего семейного отпуска — обожженные солнцем носы и устало-довольные улыбки. Когда я вошла, мама не подняла головы. Увидев, что одна конфорка плиты горит на полную, я ее быстро выключила, дернувшись, когда случайно наступила на лежащий посреди комнаты амулет.

— Господи боже мой, мама, — сказала я, ощущая излучаемое выключенной конфоркой тепло, — ты давно уже так сидишь?

Не только тепло, она светилась, раскаленная. Вот откуда был запах горячего металла.

Мама не ответила, и я наморщила лоб, увидев рядом с раковиной никогда не используемую кофеварку. Старую такую, которую ставят на плиту, и только из нее пил кофе мой отец. Еще стоял пакет молотого кофе, чтобы из него зачерпнуть, и фильтры были разбросаны по кухонному столу.

Черт и еще раз черт. Она снова предавалась воспоминаниям.

Опустив плечи, я подняла с пола амулет, положила его на стол.

— Ма, — сказала я, кладя ей руку на плечо, чтобы вернуть к реальности. — Ма, посмотри на меня?

Она улыбнулась. Зеленые глаза налились кровью, лицо отекло от слез.

— Доброе утро, Рэйчел, — отозвалась она весело, и я вздрогнула от этого несоответствия лица и голоса. — Рано ты сегодня встала, еще в школу нескоро. Может, пойдешь еще поспишь?

Черт, вот это уже нехорошо. Придется звонить ее доктору, подумала я, но тут принюхалась и учуяла, что слышится под запахом горячего металла. У меня похолодели щеки, и я всмотрелась в бесстрастное лицо матери. Пахло жженым янтарем.

В тревоге я пригляделась к амулету, который подобрала с пола. Потом подтянула стул и села лицом к маме. Ал этой ночью не показался, но если Том его направил не ко мне, а…

— Мама! — Я смотрела ей в лицо. — Ты как себя чувствуешь? — Она заморгала, я ее встряхнула слегка, сильно испугавшись. — Мама, здесь был Ал? Здесь был демон?

Она хотела что-то сказать, потом отвлеклась на фотографию в альбоме, перелистнула страницу. И мне стало по-настоящему страшно. Том не рискнет послать Ала ко мне, он знает, что я поймаю демона в круг и отправлю обратно. Вот потому он напустил демона на маму.

Я его убью. Убью гада к хренам собачьим!

— Мама! — Я оттолкнула альбом, закрыла его. — Мама, Ал здесь был? Что он тебе сделал?

На секунду ее взгляд стал осмысленным, она посмотрела на меня.

— Нет, — ответила она беззаботно. — Зато твой папа приходил. Велел сказать тебе, что хотел просто с тобой поздороваться…

Черт побери, черт побери! Ну хуже не придумаешь.

Я посмотрела на амулет, узнала его, и начала что-то понимать. Мама круги не очень умела ставить, предпочитая своей работе надежную работу кого-нибудь другого. Она поймала Ала с помощью этого амулета, иначе бы ее здесь не было. Я огляделась — всюду был порядок, а не тот разгром, который обычно оставлял Ал у меня в кухне.

— Мам, — сказала я, беря ее руку в свои и кладя к себе на колени. — Это был не папа. — Кто бы мой папа ни был. — Это был демон в его обличье. Все, что он тебе сказал, — ложь. Все это ложь, мама.

В ее глазах стало появляться какое-то понимание. Я одновременно с облегчением и со страхом спросила:

— Что он с тобой сделал, ма? Он до тебя дотронулся?

— Нет, — ответила она, касаясь пальцами использованного амулета. — Нет-нет. Я знала, что на самом деле это не он, и потому посадила его в круг. Мы всю ночь говорили. Говорили и говорили о том, что было до его смерти.

Меня пробрало холодом, и едва удержалась, чтобы не встряхнуться.

— Мы были так тогда счастливы. Я знаю, что если бы не удержала этого демона здесь, он бы пошел к тебе, а я поняла, что ты поехала куда-то развеяться. Я с самого начала знала, что это не папа — папа никогда так не улыбался. Так жестоко и мстительно.

Часто дыша, я посмотрела на ее руки, будто на них могли остаться следы этого испытания. Но нет, ничего с ней не случилось. То есть случилось, и давно, но сейчас она была невредима. Физически, по крайней мере. Она всю ночь проговорила с Алом, чтобы он не напал на меня. Благослови ее господь.

— Хочешь кофе? — спросила она. — Я недавно сварила.

Она посмотрела на свою чашку, совершенно чистую, явно не использованную. На лице ее мелькнуло потрясение, потом досада, когда она увидела кофеварку и поняла, что кофе так и не сварила.

— Пойдем ты ляжешь, — сказал я. Мне хотелось спросить ее о своем биологическом отце, но сейчас она меня перепугала до судорог. Видала я у нее приступы, но не такие. Надо было звонить ее доктору, искать ее медицинские амулеты. — Пойдем, мам. — Я встала, попыталась помочь подняться ей. — Все будет нормально.

Она не захотела вставать, начала плакать, и я разозлилась на Ала до озверения. Как он смеет являться в дом моей матери и доводить ее до такого! Я должна была ее перевезти ночевать в церковь. Должна была что-то сделать!

— Мне так его не хватает, — сказала она, и от слез в ее голосе у меня перехватило горло. Я села обратно. — Как он нас любил, нас всех!

Я обняла ее, подумав, что жестокая штука жизнь, если дочери приходится утешать мать.

— Все хорошо, мама, — прошептала я, и ее узкие плечи затряслись в рыданиях. — Все уже позади. Демон это нарочно, чтобы тебе сделать больно. Но все позади, и больше это не повторится, обещаю. Можешь пожить у меня, пока найдут способ удержать его взаперти.

Страх удавом обернулся вокруг моей души — и стиснул кольца. Чтобы это прекратить, мне придется взять имя Ала. Другого выбора теперь нет.

— Смотри, — сказала она, шмыгая носом и подтягивая к себе альбом. — Помнишь это лето? Ты тогда так обгорела, что никуда высунуться не могла. Робби не хотел тебя обидеть, когда называл вареным раком.

Я попыталась закрыть альбом, но она не дала.

— Мама, не надо их смотреть, ты же расстраиваешься, — сказала я и застыла, услышав, как открылась входная дверь.

— Алиса? — спросил сильный, мужественный голос, и у меня сердце екнуло, когда я его узнала. — Алиса, видит бог, это не я. Я ей не говорил, поверь мне. Это Трент. И если он немедленно не уберет свою морду из твоего дома, я его зеленую шкуру по зеленой траве…

Я уставилась на дверь, и пульс колотился молотом, когда вошел Таката, злой и энергичный, сжав длинные пальцы в кулаки, лицо покраснело, дреды мотаются. Он был в джинсах и черной футболке, в которых казался тощим и обыкновенным. Увидев маму в моих объятиях, он оборвал речь и застыл на месте. Впалые щеки посерели, и он сказал без всякой интонации:

— Это не твоя машина. Это машина Трента.

Мама тихо плакала. Я сделала глубокий вдох.

— Я свою не могла найти, взяла эту.

Меня бросило в жар. Я вспомнила, как его техники слушали мой спор с Трентом — и тут все встало на свои места.

— Ты? — хотела я сказать, но только пискнула. Одна только могла быть причина, почему он сюда приехал и вошел так, будто имел право. У меня щеки загорелись, и я бы вскочила, если бы мама не вцепилась в меня, заставляя сидеть. — Ты!

У Такаты сделались круглые глаза, он качнулся назад, взметнул руки с длинными кистями, будто сдаваясь.

— Прости меня. Я не мог тебе сказать, я обещал твоим родителям. Ты себе представить не можешь, как это было трудно.

Это тебе было трудно? — подумала я.

Мать твою так. «Красные ленты» — это, значит, обо мне. Я не отрывала от него взгляда, и теперь ясно видела чувство вины. Да будь оно все проклято, вся его карьера состояла в том, что он свою вину — передо мной и перед мамой, что бросил нас, — выставлял на всеобщее обозрение.

— Нет. — Мама раскачивалась взад-вперед, в своем персональном аду, и я с ней. — Ты и мама… нет. Не может быть.

Мама заплакала тяжелыми, сотрясающими тело рыданиями, и я ее прижала ближе, раздираемая двумя порывами: обнять ее и наорать на Такату.

— Я больше не могу, — булькала она, пытаясь вытереть лицо. — Все не так должно было быть. Надо было совсем не так! — воскликнула она, и я ее отпустила. — Ты не должен был сюда приезжать! — кричала она, высвобождаясь из моих рук и глядя на Такату. — Она не твоя дочь, она дочь Монти! — Мама задыхалась, покрасневшие глаза пылали гневом, волосы разметались кругом. — Он все ради нее и Робби бросил, когда ты уехал за своей музыкой. А он бросил свои мечты, чтобы нас поддерживать! Ты сделал выбор, и назад тебе возврата нет. Рэйчел не твоя! — Она покачнулась, я попыталась поддержать ее. — И пусть это прекратится! — завопила она, и я пошатнулась, когда она с размаху, не глядя, заехала мне рукой. — Уходи! Уходи! Прекрати это все!

Я попятилась, налетела на кухонный стол спиной, испуганная — я не знала, что делать. Мама стояла, обняв себя за плечи, опустив голову. Она рыдала, и я боялась до нее дотронуться.

Таката на меня не смотрел. Стиснув зубы, сверкая непролитыми слезами, он подошел к ней и без колебаний обнял ее длинными жилистыми руками.

— Уходи, — всхлипнула она, но он прижал ее к себе вместе с руками, и не похоже было, чтобы она вправду хотела его ухода.

— Тс-с-с, — шептал он, и мама таяла в его объятиях, положив голову ему на грудь и тихо плача. — Все хорошо, Алиса. Все будет хорошо. Робби и Рэйчел дети Монти, они не мои. Это он им папа, а не я. Все будет хорошо.

Я оценивала его рост, сопоставляла со своим, видела собственные тугие кудри в его дредах, видела свою худощавую силу в его фигуре. Опустила глаза к его ногам в сандалиях — мои ступни на другом теле.

Прислонившись к кухонному столу, я прижала руку к животу. Кажется, сейчас стошнит.

— Я хочу, чтобы ты ушел, — плакала мама, только уже тихо, и Таката качал ее в объятиях.

— Все хорошо, — успокаивал он ее, обвив ее руками, но не сводя глаз с меня. — Все пройдет, и ничего не изменится. Все останется так же.

— Но он умер! — взвыла она. — Как мог он прийти сюда, если он умер?

Таката встретился со мной взглядом, и я одними губами произнесла: «Ал». Неприкрытый страх на его лице сменился ужасом. Он посмотрел на лежащий на столе амулет, потом на меня. И у меня желчь подступила к горлу. Он про меня знает все, я про него — ничего. Сволочь.

— Он тебя тронул? — спросил Таката, чуть отодвигая ее от себя, чтобы заглянуть в лицо. — Алиса, он тебя тронул?

У него голос стал высоким от страха, и мама покачала головой, глядя туда, где соприкасались тела.

— Нет, — ответил она безжизненно. — Это был не он, и я делала вид, что верю, пока не поймала его в круг. Но мы разговаривали… всю ночь. Я должна была удержать его здесь, чтобы он не тронул Рэйчел. Он хочет ее использовать как надувную куклу, а потом отдать кому-то в погашение долга.

Вот только этого мне и не хватало.

Слезы текли по ее лицу, и Таката снова притянул ее к себе. Он ее любил. Я это видела по его длинному выразительному лицу, эту любовь, перемешанную со страданием.

— Поздно уже, — сказал он, и голос его сел. — Давай тебя уложим спать.

— Рэйчел, — напомнила она, стараясь от него отодвинуться.

— Солнце встало, — возразил он, не давая ей увидеть меня в углу. — И все у нее в порядке, наверняка спит. И тебе тоже подремать неплохо.

— Я не хочу ложиться, — сказала она упрямо, совершенно не как моя мама говорит. — Ты должен уйти. Скоро вернется Монти, и ему будет неприятно тебя здесь видеть. Он не признается в этом, но это так. И Робби тоже уже слишком большой, чтобы тебе с ним встречаться. Он тебя запомнит.

— Алиса, — прошептал он, закрывая глаза. — Монти погиб. А Робби в Портленде.

— Знаю.

Это был едва слышный усталый шепот, и мне стало плохо.

— Пойдем, — уговаривал он. — Давай я тебя уложу в кровать. Сделай это для меня, а я тебе спою колыбельную.

Она стала возражать, и он поднял ее на руки легко и быстро, как свою бас-гитару. Мама прильнула к нему головой, повернулась ко мне, забившейся в угол.

— Пожалуйста, не уходи, — сказал он тихо, повернулся и вынес ее из зала.

Сердце у меня стучало. Я осталась стоять как стояла и слушала, как они идут по дому — тихие жалобы мамы и его рокочущие ответы. Стало тихо, и когда я услышала колыбельную голосом Такаты, я шатнулась к столу, нашаривая его на ощупь. Ничего не чувствуя, я опустилась на стул, на котором сидела мама, и уронила голову на руки, едва нащупав локтем стол.

И было мне плохо. Очень плохо.