«Сделал дело – уезжай», – гласил плакат у бруклинского магазина подержанных автомобилей, где по выходным работал Гектор Салсинес. Воскресным утром я стоял с зонтом под обильным весенним дождем. На мне были надеты джинсы и футболка, и я гордился собственной сообразительностью. Сев на телефон, я за двадцать минут нашел это место с помощью «Желтых страниц» и схемы улиц Бруклина. Я выбрал полдюжины мест торговли подержанными машинами, которые находились недалеко от района Сансет-парк, где жила Долорес, а потом позвонил в каждое, прося позвать Гектора Салсинеса. Просто. Мужчина, который подошел к телефону в четвертом месте, сказал, что Гектор работает по выходным. «Может, я сам тебе что подскажу, парень?» Я ответил ему, что ищу Гектора: видите ли, он показал мне одну машину... «Тогда приходи в воскресенье утром». Торговая площадка была расположена на треугольном, ни на что другое не годном участке у Пятой авеню и Двадцать пятой улицы, за шестиметровым забором. Машины – многие недавно выкрашенные дешевой краской – стояли плотными рядами, с ценами, намалеванными крупными белыми цифрами на ветровых стеклах, некоторые – с короткими посланиями: «$300 Поезжайте на Кони-Айленд. $1250 Сядьте за руль. $1800 Ей нужна хорошая машина. $3650 Побережье Джерси этим летом». Веревки с вылинявшими красными, белыми и синими флажками были подвешены высоко над стоянкой и сходились у офиса продаж, который оказался просто старым металлическим фургоном, установленным на бетонные блоки. Я стоял на бордюре, покашливая из-за повышенной кислотности и опасаясь, что вот-вот совершу огромную глупость.

Прошло три дня с тех пор, как Долорес и Мария переехали ко мне. Долорес вставала раньше меня и каждое утро готовила мне яичницу. Яйца мне даже немного надоели, но я ничего не говорил, боясь ее смутить. Долорес ухаживала за Марией и больше почти ничего не делала: она рано ложилась спать, и я решил, что она восстанавливает силы. Ее лицо уже не было таким усталым и осунувшимся, а вид и голос стали энергичнее. Я дал ей сто долларов на покупку одежды для Марии и других необходимых вещей.

– Потратьте всё, – сказал я Долорес.

И после пары минут протестов она так и сделала. Спустя всего несколько дней они обе начали вести себя раскованнее, что мне нравилось. Мария обследовала дом: открывала ящик с моим нижним бельем, лазила в кухонные ящики, поработала ножницами над старыми номерами «Уолл-стрит джорнал», превратив их в кривые длинные полоски. Долорес немного украсила их спальню, поставила в столовой вазу с несколькими желтыми нарциссами из сада. Теперь их кухня сияла чистотой, а холодильник был заполнен продуктами. Иногда Долорес готовила мне блюдо, которое она называла «тостонес»: размятые бананы, которые жарились и подавались с чесноком. Я думал, что оно мне не понравится, но мне понравилось. Я пока не задавал вопроса относительно банки с водой, которую Долорес поставила в гостиной на низкий столик у окна. И каждый вечер по дороге домой я что-нибудь покупал для Марии: книжки, акварельные краски, марионетку из «Улицы Сезам».

Но в те первые дни, несмотря на приятный характер общения, мы с Долорес разговаривали очень мало, и наше молчание не было непринужденным. Я был уверен, что она думает про мужа, думает о том, что он делает, что ей удалось от него вырваться, или о том, что ей делать дальше. Гектор был невидимым игроком, мужчиной, который убил двух собак, чтобы добраться до Долорес и Марии. Мне хотелось увидеть, что это за человек. И, как мне казалось, я мог это сделать без риска: хотя Гектор и знал мое имя, но он не знал, как я выгляжу и где живу.

В то утро я сказал Долорес, что собираюсь уйти. А когда я пошел попрощаться с Марией, то увидел, что она сидит в моей кровати и смотрит утренние мультфильмы, которые шли по одному из кабельных каналов телевидения «Большое Яблоко». Все администраторы Корпорации в Нью-Йорке пользовались им бесплатно. Было странно, что именно отец Марии установил аппаратуру для приема этого канала – если не в моем доме, то в других домах города. Но это было всего лишь началом, и я на минуту задержался, наблюдая за Марией и размышляя над иронией судьбы. Мультфильмы шли по детскому кабельному каналу, десять процентов акций которого принадлежали Корпорации. Мы получили эту собственность – стоимостью приблизительно в двадцать три миллиона долларов, насколько я помнил, – просто в обмен на предоставление каналу права пятилетнего использования части обширной целлулоидной коллекции Корпорации, многие экспонаты которой были созданы в 1950-е годы. Я занимался этой сделкой четыре года назад. Это была небольшая сделка, но я провел ее с неким изяществом, чем очень гордился. Большинство владельцев детского канала были довольны соглашением, поскольку они получили материалы для программ, да и престиж Корпорации работал на них. Но и Корпорация получала реальную выгоду. В обмен на ворох старых мультфильмов мы получили ежегодные дивиденды в размере примерно трех миллионов долларов, не говоря уже о постоянном повышении стоимости акций, которые можно было использовать в качестве обеспечения для банковского финансирования других проектов Корпорации. Была и еще одна выгода: постоянное повторение старых мультфильмов на детском канале служило бесплатной рекламой наших полнометражных анимационных лент с использованием тех же персонажей (мы выпускали их раз в три-четыре года, неизменно получая прибыль в двадцать – тридцать миллионов), а также лицензионных вторичных товаров: игрушек, одежды, плюшевых животных, спальных мешков, детских наручных часов и прочего. Маленькая Мария Салсинес, сидящая на моей кровати перед телевизором, поглощала результат моего труда.

А я пришел на работу ее отца и стоял под мокрым серым небом. Других покупателей на площадке не было, и торговля явно была не из бойких. Я прошел к офису и поднялся по ступенькам. Гектор никак не мог узнать, что Долорес и Мария живут у меня, но все же мое сердце забилось тревожно: я понимал, что напасть на крупную собаку гораздо страшнее, чем на человека.

– Здесь есть кто-нибудь?

– Заходите! – ответили мне.

Внутри три латиноамериканца смотрели, как «Янки» играют с «Оклендом»: два грузных, а один чуть моложе, Гектор. Я в этом не сомневался. Он оказался ниже ростом и гораздо красивее, чем я ожидал. На нем был шелковый галстук с чуть ослабленным узлом и золотая цепочка на шее. Этим утром он не брился. Он посмотрел на меня, возможно почувствовав мой взгляд. Похоже, он был полон презрения к глупцам. Я протиснулся в фургон со скучающим видом не слишком заинтересованного покупателя и сосредоточил свое внимание на всех троих мужчинах, поглядывая на Гектора только изредка. Немолодой мужчина, сидевший за столом, вытащил изо рта сигару и влажно сплюнул в жестянку из-под кофе.

– Чем-то могу тебе помочь, парень? – спросил он.

– Хочу посмотреть, какие у вас машины.

– В такой дождь?

Я пожал плечами.

Казалось, он вслушивается в мой голос.

– Ты звонил пару дней назад или, может, вчера?

Я действительно звонил, разыскивая Гектора. Но я покачал головой.

– Нет, – ответил я. – Просто пришел посмотреть.

– Я тебя проведу.

Мне хотелось остаться с Гектором наедине.

– Знаете что, – сказал я. – Меня интересует мнение молодого человека, если не возражаете. Без обид.

Старик кивнул, радуясь тому, что не придется впустую тратить время.

– Конечно. Гектор вас проводит.

Гектор взглянул на меня, а потом повернулся к телевизору:

– Постойте-ка. Смотрите, Макгуайр сейчас вдарит по этой хрени.

Мы все стали смотреть на экран, где высокий, мощный бейсболист занял позицию с олимпийским спокойствием. Два мяча он взял, третий пропустил. Я заметил на шее Гектора чистую аккуратную повязку. Волосы у него были приглажены. При виде промаха Макгуайра он тихо хмыкнул.

– Гектор, ты бы показал мужчине товар. Он пришел сюда смотреть машины, а не то, как ты смотришь телевизор.

– Постойте-ка. Это я должен увидеть.

Мужчина повернулся ко мне и улыбнулся:

– У нас тут работают настоящие профессионалы, а? Но наши цены вам должны понравиться. Просто у нас сегодня не слишком много покупателей, вот мы и расслабились.

Я кивнул:

– Нет проблем.

Макгуайр запорол еще два. Вылет. На третьем ударе он расплющил мяч, его торс развернулся с непринужденной грацией, так что бита оказалась за спиной. Центральный принимающий «Янки» ждал мяч, инстинктивно постукивая кулаком по перчатке. Гектор наклонился вперед, пристально наблюдая за ним. Принимающий попятился и прижал перчатку к стенке, ловя мяч.

– О господи! – сказал Гектор, выпрямляясь. – Три гребаных дюйма.

– Черт, нет, он даже не прыгнул, - возразил второй. – Он же мог подпрыгнуть фута на два. Еще далеко было.

– Какая машина нужна? – быстро спросил Гектор, покончив с бейсболом и оценивая меня как покупателя.

– Что-нибудь надежное, – ответил я. – Комфортабельная и все такое.

– Ясно, – выдохнул он без особого энтузиазма. – Посмотрим, что у нас есть.

Он встал, и мы оценивающе посмотрели друг на друга. Я был выше на целых четыре дюйма, но у Гектора рубашка плотно обтягивала грудь. В нем чувствовалась сила и выносливость, какую видишь у боксеров полусреднего веса: мускулистые руки, тонкая талия – гораздо больше силы, чем можно ожидать при таком росте. Он был крепкий, быстрый и слишком самоуверенный. Он протянул руку:

– Меня звать Гектор, и я готов вам помочь. Если увидите что-то, что вам понравится, попробуем договориться, ладно? – В его голосе слышалась типичная бруклинская самоуверенность, слова он произносил грубо и энергично. В нем ощущалась некая поэтичность. Гектор покрутил золотое кольцо на мизинце левой руки. – Вы договариваетесь со мной насчет машины – я договариваюсь с вами насчет цены.

Дождь прекратился, и мы спустились по деревянным ступенькам.

– Сколько вы собираетесь потратить? – спросил он у меня.

– Где-то пару тысяч или две с половиной.

– Значит, ищете подержанную. Очень подержанную. Я подумал, вам нужна новая. У нас найдется пара таких, практически новых.

– Я что, похож на человека, который может купить новую машину?

Он взмахнул руками:

– Любой может купить что угодно. Никогда нельзя знать. На прошлой неделе у меня был тип, с виду крепко подсевший на крэк. То есть пахло от него гадко... понимаете, о чем я, гадко. Он пришел сюда, и я спросил, что ему нужно, и он сказал, я беру вон тот «Таун». И не успел я даже заговорить о цене, как он вытащил пачку денег толщиной чуть ли не в четыре пальца.

– Ну, что до меня, то я могу потратить не больше двух с половиной тысяч.

– Понятно.

Мы подошли к ряду машин. Поскольку цены были обозначены на ветровых стеклах, говорить было не о чем. Он наблюдал за тем, как я осматриваю машины.

– Вы из этих мест? – спросил Гектор. – Я имею в виду, из нашего района, или из Бэй-Риджа, или еще откуда?

Вопрос, конечно, означал: «Вы – белый, не итальянец и не рабочий-ирландец и говорите не как те, кто покупает подержанные машины».

Я даже не посмотрел на него:

– Живу довольно близко.

– Есть нормальная работа?

Я кивнул.

– Кредит не кончился?

– Конечно.

– Я понимаю, что вопросы слишком личные, – сказал Гектор, – но вы не поверите, что у нас за покупатели. Нам приходится проверять кредитоспособность каждого, понимаете, просто на всякий случай. Хочу предупредить заранее.

– Нет проблем.

– Одна девица пришла сюда пару месяцев назад и купила старую «Импалу». Выглядела нормально, на руках бриллианты и прочее дерьмо. Взяли у нее чек. Его оплатили, но потом был звонок. – Гектор хохотнул. – Оказалась, что месяца три назад она рассталась со своим стариком и у нее остались его старые чеки.

Я осматривал одну машину за другой.

– Будете ездить на работу или это на выходные?

– На выходные. – Мы посмотрели в сторону пары старых «шеви» и «тойот». – Эти маловаты. Я хотел нормального размера.

– Там, дальше, есть славный старый «Кадди». Насколько большую вы хотите? У вас семья?

Его вопрос стал удобным предлогом. Я уставился в землю, надеясь, что выгляжу достаточно мрачно.

– Нет... Я больше не женат.

– Угу, я вас понял.

– Жена сбежала пару месяцев назад, – сказал я. – Ушла и забрала машину, поэтому я здесь.

– Какую машину?

– Это был «Таурус» девяностого года выпуска. Я был им доволен. Но теперь придется взять что-нибудь похуже. Мне еще приходится платить за ту машину, да еще ей и детям.

У лжи, как проповедовал мой отец, короткие ноги. Но я лгал совершенно без усилий. Гектор стал искать нужный ключ среди пары дюжин, которые были у него на цепочке.

– Моя старуха бросила меня, парень. Взяла и ушла, и дочку забрала, так что я тебя понимаю. Хотел бы я знать, где они.

– Собираешься их искать?

– Честно говоря, собираюсь что-то сделать, когда снова увижу жену.

Я посмотрел на белый бинт у него на шее.

– Не знаю, что мне делать, – сказал я. – То есть я совершенно охренел, понимаешь?

Он вдруг непринужденно рассмеялся, и мне показалось, что его не интересует судьба его жены и дочери.

– Дерьмо! В море полным-полно рыбы, парень. Одиноких баб полно, понимаешь? Вокруг разгуливает столько одиноких баб. Полно рыбы. Надо стать акулой и шевелиться, если хочешь выжить. Я просто шевелюсь. – Но тут его голос потускнел. – Но когда было хорошо, то было хорошо, понимаешь? То есть... – Он не закончил фразу и отпер «Кадиллак». Мы сели в него. – Вот отличная машина. Могу сразу сказать. Тяжелая, мощная. На трансмиссию даже гарантия не кончилась, кстати. И шины в порядке.

– А почему цена такая низкая?

– Заднее сиденье порвано.

Так оно и было. Внутри машина была в идеальном состоянии, если не считать того, что заднее сиденье было вспорото до пружин и каркаса.

– А почему ее просто не отремонтировали?

– Парень, который был владельцем, помер. – Гектор пожал плечами. – Так что сам он это сделать не может. А здесь никто этим заниматься не хочет. Замена обивки стоит дорого.

– А что случилось?

– Как я слышал, кто-то на кого-то разозлился и прошелся по нему резаком. По мне, так бросить поверх старое одеяло, да и все. Снаружи выглядит отлично и едет хорошо. Хочешь прокатиться?

– Почему бы и нет?

Он дал мне ключ, и я вставил его в зажигание.

– Не обижайся, но, может, пристегнешь ремень, парень? – сказал Гектор. – Это не мое дело, но я всем говорю. Мой папа, он ремень не закрепил, и его подрезали какие-то олухи в бандитском мусоровозе. Его только чуть задело по касательной, он пролетел сквозь гребаное стекло. Это было семь лет назад. Адвокат сказал, не пытайтесь с ними судиться, а моя мамка до сих пор каждый день плачет...

– Мне очень жаль, – сказал я, пораженный его заботой о моей безопасности.

– А! – Гектор махнул рукой. – Это просто одна из... Ну, ладно. Эта штука, – он указал на машину, – тяжелее, но ход у нее плавный. Если поднять окна, то ни хрена не услышишь.

Я выехал на влажную и жаркую Пятую авеню. Дождь прекратился, и ветер с залива начал подсушивать улицы и крыши машин. Мы ехали мимо приземистых двухэтажных кирпичных домов, мимо старух итальянок, сидящих на своих низких крылечках на газетах, водя языком по вставным зубам и наблюдая за улицей. Потом я свернул на Четвертую авеню, эту безумную автостраду, которая проходит через Южный Бруклин как изогнутая длинная игла. Мы проехали двадцать или тридцать кварталов, скользя между стенами, исписанными граффити. С грузовика рядом со складом продавали виноград в деревянных ящиках.

– Будут делать вино. Эти старые итальяшки почти все сами делают вино, – прокомментировал Гектор, глядя в сторону. Казалось, что яркие черные глаза устремлены в самые глубины его мыслей, лицо было спокойным – он не ожидал неприятностей. И вдруг я увидел его таким, каким он был раньше, – молодое лицо, милое и наивное, которое, несомненно, любила Долорес.

А потом он повернулся ко мне и снова приступил к работе – продаже подержанного «Кадиллака» со вспоротым задним сиденьем.

– Ну, нравится? – рявкнул он с дружелюбной агрессивностью. – Плавный ход, правда?

– Ага.

Мы ехали дальше. Я начал кружить по узким Сороковым улицам, где приходилось следить, чтобы не ударить ребятишек или мужчин, ковыряющихся в своих машинах под громкие звуки радио, работающего от аккумулятора или от удлинителя, вытянутого из дома. Мужчины под машинами с гаечными ключами и пивом. Опять граффити, пестрыми петлями и зигзагами протянувшиеся по стенам. Типичный бруклинский квартал: газетный киоск, парикмахерская, магазин игрушек, винный погребок, видеомагазин. И в большинстве из них Корпорация так или иначе делала деньги – даже в парикмахерской, чьи клиенты потом смогут купить кассеты с мелодиями, услышанными во время стрижки, песни, записанные исполнителями в различных музыкальных подразделениях Корпорации. Выехав на Восьмую авеню, я заглянул в какие-то китайские мастерские, где десятки женщин работали при свете люминесцентных ламп за швейными машинами рядом с горами лоскутов. Рабский труд. Почему классовые различия кажутся всем столь извращенно привлекательными? Бедные, конечно, изучают богатых, в нашей культуре этого избежать невозможно, но богатые, зажиточные и «средний класс» тоже изучают бедных, пусть просто ради утешения или из болезненного любопытства. Всевозможные публикации Корпорации содержат бесконечные статьи о бедных, что они склонны к насилию, насколько чаще умирают их младенцы и как оружие и наркотики стремительно уничтожают их, – полный набор. Ну и вот я здесь. Люди выглядят не так уж плохо. На улице не чувствуется такой напряженности, как в Манхэттене. Они кажутся спокойнее тех, с кем я знаком.

– Сейчас трудно заработать приличные деньги, – подумал я вслух.

– Парень, я тебя понял. Я это знаю. Мужик, которому принадлежит магазин, чертов гвинеец, ни черта не платит, – отозвался Гектор. – Мне и нужно-то всего несколько цифр, правильных цифр. Как-то угадал четыре и выиграл пятьдесят семь баксов. А я хочу выиграть миллион. Скажу тебе прямо. Верну жену, позабочусь обо всех, остальное вложу.

– Вот как?

– Вот так. Куплю в хорошем районе прачечную и завезу туда китайцев. – Он засмеялся. – И поручу мамке ими командовать. У меня один раз было свое дело, полы стелил. Но эта гребаная мафия меня прижала. Ненавижу этих ублюдков. Ага, здесь направо, и поедем обратно. Хорошо идет, правда? Нет, моя мамка не знает, что я играю в лотерею. Я часто играю, но это же не азартная игра. Но мне снилось, что я выигрываю. У меня получалось, понимаешь?

Я посмеялся вместе с ним, надеясь, что кажусь спокойным. Мы проехали мимо стены, где согнувшись, лицом к кирпичной кладке, стоял подросток, а три других парнишки по очереди кидали ему в зад резиновый мяч.

– Что это? – спросил я.

– Это? – переспросил Гектор. – Это «пуки». Знаете пуки? Он проиграл в гандбол, и теперь они пытаются попасть ему в задницу.

Мы поехали дальше.

– Видите те четыре двери гаража? – указал Гектор. – Зеленые.

Это оказался неприметный склад с опускающимися дверями. Возле него никого не было.

– Кажется, он закрыт.

– В нем машин на миллион баксов. «Мерседесы», «лексусы», «БМВ». Машины из Джерси, Коннектикута, Лонг-Айленда... – Он повернулся, проверяя мою реакцию. – Краденые. Тут им перебивают заводские номера. Эти двери почти всегда закрыты, кроме примерно с трех до трех тридцати утра. Иногда машины увозят куда-то на корабле.

– Тут крутятся серьезные деньги, – заметил я. – Большие деньги.

– Ага. Я усвоил, что с большими деньгами лучше не связываться.

– О?

– Ага, но это другая история.

Машина проехала еще квартал.

– По правде говоря, парень, я упустил шанс поиметь большие деньги, – продолжил Гектор доверительным тоном, продолжая смотреть вперед. – Я мог их иметь.

– Как?

Он улыбнулся, как мне показалось, с искренней грустью. Я вдруг с изумлением понял, что он мне нравится.

– Я был в армии, парень. На юге, в Джорджии. Я пошел туда, понимаешь, чтобы заработать на институт, хотел учиться на компьютерщика. Один парень ударил меня ножом, а я не подал на него в суд. А мог подать, и все такое.

Я намеренно попал на несколько красных сигналов светофора, чтобы продлить разговор. По моей просьбе Гектор поведал свою историю, периодически прикладываясь к небольшой фляжке, которую он извлек из кармана пиджака. В Джорджии, в первые недели начальной подготовки на военной базе, название которой он успел забыть, Гектор и еще один новобранец, местный парень, подрались у склада. Его противник вытащил из заднего кармана брюк длинный нож для рыбы и попытался ударить Гектора в сердце. У одного из светофоров он продемонстрировал мне, как пригнулся и вскинул руку, чтобы защититься, и нож для рыбы – плохое оружие для прямого удара – соскользнул с подушечки большого пальца Гектора и застрял во внутренней стороне запястья. Острое зубчатое лезвие, которым обычно перепиливают хребет тридцатифутовым желтохвостым тунцам, перерезало Гектору сухожилия и артерии на запястье под кистью. Кровотечение было очень сильным, и, когда он очнулся, армейский хирург рассказал ему о возможностях микрохирургии.

– Я мог подать на них в суд, но я был молод и глуп. Это произошло между двумя парнями, а не между мной и армией. Мне сказали, что я могу вылечить руку и уволиться из армии, если захочу, потому что я пробыл там всего две недели. И я ушел.

– И как она работает? – спросил я, думая о том, что прокладка кабеля – это физический труд.

– Суди сам.

Он стремительно протянул руку, захватил мою чуть выше локтя и на секунду стиснул.

– Господи! – Мне было немного больно. – С этим все в порядке.

Я был потрясен тем, что он до меня дотронулся. Казалось, это доказывало, что мы связаны тем, что его жена и ребенок спят под моей крышей.

– Угу, – продолжил Гектор, потирая руки. – Я получал чек каждый месяц. Не слишком крупный, понимаешь, просто небольшая сумма, которую я всегда отдавал мамке. А потом пришла бумага – и денег больше не присылали.

Я покрутил ручку настройки, проверяя, работает ли радио. Шел репортаж бейсбольного матча. Я послушал минуту, а потом мне пришла в голову идея.

– Та игра в офисе шла по кабельному? – спросил я невинно.

– Ты имеешь в виду телевизор в фургоне?

– Ага.

– Нет, это простая станция, – ответил Гектор.

– Я подумывал, не установить ли его. Кабель. Похоже, сейчас он уже у всех есть.

– Стоило бы. Он вполне приличный.

– Но приходится покупать сразу много каналов, так?

– Но они хорошие, – сказал Гектор. – Получаешь «Синемакс», канал «Диснея», «Хоум бокс оффис», спортивный канал и Си-эн-эн, который лично я никогда не смотрю, и еще кучу всего. А в Манхэттене есть еще канал «Джей», там девчонки вытворяют всякие гадости. – Гектор захохотал. – Знаешь, я тут на днях его включил, а там беременная девка лежит на спине, а какой-то парень на нее ссыт. А потом она называет номер, по которому с ней можно поговорить. Видно было только, как ей на лицо льется, понимаешь? Настоящая хрень. Я устанавливаю линии.

– Кабельные линии?

– Точно.

– Правда?

– Угу, протягиваю их в дома.

– И как работа?

Он пожал плечами:

– Работы хватает, обычно получаю пару заказов в день. Но нас покупают корейцы.

– Ого, – неопределенно отозвался я. – А я и не знал.

– Всю гребаную контору. – Гектор с отвращением сплюнул в окно. – Корейцы. У нас в профсоюзе парни знают все, что там делается. Они видели все главные документы, говорят нам, что происходит, понимаешь, о чем я? Кажется, это Северная Корея или что-то в этом роде. Скупят все на хрен. Хотел бы я посмотреть, как они попробуют подключить долбаный многоквартирный дом. Скачешь по нему целый день, как чертова обезьяна. А жильцы пытаются стащить у тебя инструменты и прочее дерьмо. Неправильно это.

Я пробормотал что-то в знак согласия, глядя на его руки. Я пытался понять, как он мог ударить по прелестному лицу Долорес, – и при этой мысли мое настроение испортилось.

– Будешь брать машину? – спросил Гектор.

Я промолчал, словно обдумывая его вопрос.

– Нет, наверное.

– Но мы в ней ездили.

– И я почти уверен, что она мне не подходит.

– Но у нее хороший ход. Мощный двигатель.

– Она мне не подходит.

– Тогда какого черта ты заставил меня тратить время?

Я посмотрел на него. Какой же я все-таки подонок.

– Я что-то не заметил у вас толпы покупателей.

– Ага, потому что дождь шел. Никто не покупает машины в дождь, паразит ты хренов. Какого черта ты потратил мое время? Дерьмо. – Гектор скрестил руки на груди. – Мне надо было понять, что тебе просто захотелось поездить на дармовщину.

– Нет, – ответил я, подыскивая наилучшее объяснение. – Я ищу машину. Мне понравился продавец, но не понравилась машина.

Мне стало неловко.

– Честно, – сказал я.

– Я пропустил два периода игры, так что нечего подсовывать мне это дерьмо. – Гектор смотрел вперед через ветровое стекло машины. – Не нужны мне проблемы, мне их и так хватает с женой и прочим.

Я завел машину обратно на торговую площадку. А потом сказал:

– Не обижайся, но что у тебя с горлом?

Пальцы Гектора прикоснулись к повязке.

– А, дерьмо, на меня собака бросилась.

Я протянул ему ключи от машины.

– Вцепилась в горло?

– Угу. – Мы вылезли из машины. – Но ей не удалось меня загрызть. Раньше собак боялся до одури, но теперь – нет. Ненавижу крупных, овчарок. Сукины дети. Сказать по правде, если бы за это хорошо платили, то я нанялся бы их убивать.

Я узнал более чем достаточно. Гектор был озлоблен и опасен, и мне следовало его остерегаться. Когда у тебя застрелили жену, то начинаешь понимать непредсказуемость бытия. И ты постоянно напряжен. Так что в тот воскресный вечер, пытаясь успокоиться и подумать о предстоящей рабочей неделе, я пожелал Долорес и Марии спокойной ночи и пошел на крышу, прихватив стакан, лед и бутылки джина и тоника. Спиртное очень вредно при моем состоянии. По словам моего врача, оно расслабляет сфинктер у основания пищевода и там рождается боль. Но я решил: какого хрена, мне нужно расслабиться.

Солнце закатилось, передо мной простирался темный массив Бруклина, и где-то там, южнее, был Гектор, гадавший, куда делись его жена и дочь. Я глотал это чувство так же жадно, как принесенный с собой алкоголь. Я уже говорил, что Бруклин – место чудесное, романтическое. Его неоднозначность поражает: это струящееся, странное место. Его история, как правило, незнакома иммигрантам, которые постоянно приезжают сюда. Они видят перед собой церковные шпили и бесконечные кварталы домов – места, названные в честь умерших. Сами названия – это английская версия слов, которыми пользовались голландские поселенцы, захватившие зеленый кусок земли, где Гудзон встречается с Атлантическим океаном. В течение долгих столетий индейцы канарзи, ветвь прибрежных алонквинов, вели здесь обособленную жизнь. Позже здесь высадились британцы, заставившие Джорджа Вашингтона отступить на низком деревянном пароме в туманы Ист-Ривер. Тут мой знаменитый предок стоял на берегу, и ветер рвал его непослушные бороду и шевелюру, пока он пел свою элегическую хвалебную песнь Америке и трахал юных матросиков на верхних этажах салунов. Здесь тысячи итальянских пареньков, только что переправившихся с Эллис-Айленда, учились заостренным мастерком класть аккуратную полоску цемента на ряд кирпичей.

Бесконечные кварталы невысоких кирпичных домов окутаны свинцовой дымкой, улицы устланы коврами солнечного света, поток машин течет и останавливается, словно клетки крови в огромном сердце. Деревья постоянно умирают, в том числе и старые, завезенные из Лондона платаны, которые раскидывают по тротуарам свою морщинистую кору, похожую на расплавленный воск. Поблизости играют дети – пока еще просто дети, – а за ними сосредоточенно наблюдают старухи, чьи животы давно заплыли жиром, а бедра утратили форму.

А на глубине сорока футов под землей сидит продавец жетонов, раскладывающий за стеклом кассы потерянные пассажирами вещи: школьный пропуск, связку ключей, дешевенькое обручальное кольцо. Кассир кивает молоденькому полисмену, который носит с собой ламинированную фотографию своей девушки, приклеивая ее ко внутренней стороне полицейской фуражки. Две дюжины чернокожих мужчин стучат в барабаны и трясут выдолбленными тыквами на ямайкском берегу парка Проспект – пульсирующий круг, обступленный несколькими сотнями зевак и тремя десятками возбужденных танцоров в кипящем водовороте звука, где рядом с тележек продают жареную курятину в фольге.

В Бруклине никто не извиняется за свои желания. Я видел очередь, выстроившуюся у машины с только что украденным сотовым телефоном, десять баксов за десять минут разговора с любой частью света. И громадное здание дома престарелых в Форт-Грин, где старые китаянки с реденькими волосами щурятся на солнце, пока закрепленные над их колясками капельницы понемногу заполняют их вены, а мешочки катетеров внизу наполняются мочой.

В какой-то момент я видел все эти вещи, я их знаю, пусть даже и не помню: астматического специалиста по ущербу здоровью, рисующего перед присяжными гражданского суда ужасы автокатастрофы, сальвадорского беженца с сомнительным статусом, полного ужасных воспоминаний (расчлененное тело брата, неглубокая могила), безмолвно сдирающего свинцовую краску с украшенных резьбой деревянных панелей в доме декамиллионера в Бруклин-Хайтс, – беженец одинок и стремится к этому одиночеству, даже не включая радио, он успокаивается в комнате, полной ядовитых испарений. И грабителя, наблюдающего за тем, как намеченная жертва копается в сумочке, разыскивая ключи от подъезда, наблюдающего и ждущего, когда внутренний голос прикажет ему вытащить нож и действовать, и бывшего водителя автобуса, устанавливающего столик для канасты на балконе своей квартирки на девятнадцатом этаже в Бей-Ридже с видом на океан. Профсоюзная пенсия ему обеспечена, когда-то он видел, как тот самый бруклинский Джеки Глисон выходил из белого «Кадиллака» с откидывающимся верхом, и до сих пор любит об этом рассказывать. Он включает телевизор, а потом, закашлявшись, падает замертво, и карты выскальзывают у него из рук и слетают с балкона, красно-белые, красно-белые...

Все это – мрачный дух Бруклина! Священник, осторожно бреющийся перед утренней воскресной мессой, прощает себе мастурбацию (и с такой бесстыдной увлеченностью). И отделение диабетиков в больнице – комната, полная толстых черных женщин за шестьдесят лет, лежащих в постелях, смеющихся, сплетничающих, призывающих Господа, ожидающих ампутации ног. И корейский лавочник, показывающий своему новому родственнику, как пожимать плечами, когда покупатель утверждает, что его обсчитали на дайм. И мексиканец, каждый день поправляющий срезанные перед магазинчиком цветы, вспоминая о своей матери, живущей в Мехико над пекарней. И продавщица рекламных площадей, плавающая в бассейне клуба в пять утра, прокручивая в уме двадцатиминутную речь, которую она должна произнести, чтобы получить заказ на рекламу японских автомобилей. И мужчина из Бангладеш, сидящий на корточках на солнце у кирпичной стены и вспоминающий навозные лепешки, сушащиеся на стене его родного дома под жарким солнцем Азии. И младший управляющей «Чейз Манхэттен», заметивший капельку крови в своем стуле и забывший об этом, отводя сына во второй класс «Сент-Энн». И судья в центре Бруклина, смотрящий, как муха исследует уголок восьмисотстраничного иска, который утверждает, что профсоюз мойщиков окон принадлежит мафии: он думает, что мудрость и мздоимство часто могут сосуществовать. И пьяный парень, в ужасе и восторге танцующий на крыше своего особняка на Парк-слоуп, когда под ним, под тремя слоями столетних балок и полов, темноволосая женщина с неукротимым и прекрасным лицом пытается понять, почему она сейчас живет в доме у незнакомца и думает о муже, который, она это знает, по-прежнему очень любит ее, и она не может этого понять. Каждый день ее муж просверливает дырки, через которые потекут дешевые электронные развлечения, гадая, где его жена, мечтая, что в какое-то воскресенье ему удастся продать пару машин тем задницам и идиотам, которые приходят на их стоянку. Он чувствует, что время работает против него – как работает оно против всех нас. Против всех: его, их, нас, Долорес, Марии, Гектора и меня, живых чешуек на тяжелой суровой душе Бруклина.

Я проснулся примерно в четыре утра у себя на крыше, дрожащий, одеревеневший, больной. Пустая бутылка и стакан закатились в сток. Я медленно спустился по лестнице, ведущей с крыши. «Стресс тебя достал, – думал я. – Ты слишком много пьешь и странно себя ведешь». Я выпил четверть пузырька маалокса и заснул на несколько часов, а потом Мария поднялась ко мне в спальню смотреть «Улицу Сезам», а я тем временем преобразился в мужчину в деловом костюме, каковым себя воспринимаю. Позавтракав, я сказал Долорес, как когда-то говорил Лиз:

– Я вернусь домой часов в девять.

Долорес расчесывала Марии волосы.

– Ладно.

– Просто чтобы вы знали, вот и все.

– Что-то надо? – спросила она, имея в виду продукты.

– Нет. Да. Вы не против, чтобы мы как-нибудь позавтракали овсяной кашей?

– Вы хотите каши? – спросила она.

– Честно говоря, да. В детстве я ее всегда ел.

Мария подавала матери маленькие пластмассовые заколки. Я заметил, что на ней надеты те же брючки, что и накануне. Долорес поведет Марию в парк. Мне пришло в голову, что остальные дети будут наряжены в яркие дорогие вещи из хороших магазинов.

– У вас для нее достаточно одежды? – спросил я у Долорес.

– Я купила новые вещи, но обычно приходится их стирать.

– Я хотел бы купить Марии кое-какую одежду, – сказал я. – Весь гардероб.

– Ей пригодились бы носочки и...

– Нет, я имел в виду все. Носки, туфли, платьица, колготки – все, что нужно маленьким девочкам. Десять платьиц, всего по десять. Я хочу, чтобы вы пошли в «Мэйси» в Манхэттене...

– «Мэйси» обойдется слишком дорого, Джек, – нахмурилась Долорес.

– Насколько?

– Эти вещи стоят дорого, особенно обувь. Детская обувь дорогая.

– Тратьте, – велел я ей. – Купите все, что ей нужно, черт побери. Покупайте приличные вещи, а не уцененное дерьмо. Купите Марии все самое лучшее. – Я вытащил бумажник. – Вот моя карточка.

– Ее не примут. – Долорес покачала головой. – Я ведь вам не жена или еще кто-то...

– Тогда возьмите эту. – Я вручил ей золотую карточку «Американ экспресс». – Там вопросов не задают. Это считается оскорблением клиента.

Она взяла карточку и посмотрела на нее:

– Я не могу это сделать.

– Почему?

Долорес посмотрела на меня.

– Я просто хочу позаботиться о Марии, Долорес.

– Это большие деньги.

– Это всего лишь деньги. У меня много денег. Марии нужна одежда. Мне хочется, чтобы она у нее была. Мне это будет приятно.

– Так может, я куплю немного вещей? – решилась спросить Долорес. – Знаете, купить немного того, что мне нужно...

– Вам самой? Покупайте. Покупайте все. Отправляйтесь по магазинам. Возвращайтесь на такси. Я это серьезно. Доставьте себе удовольствие.

– Счет будет слишком большим, – запротестовала она. – Правда. Он будет слишком большим, Джек.

В то самое утро, в тот самый момент у меня на депозитном счете было больше $ 79400. Но я не стал ей об этом говорить.

– А Мария разве не должна ходить в какую-нибудь школу или дошкольную группу? – спросил я. – В нашем районе много таких программ.

– Она могла бы, раза два в неделю, чтобы учиться общаться и читать, ну, вы знаете. Но на это тоже нужны деньги.

– Знаете что, запишите ее куда-нибудь, – сказал я. – Поблизости их найдется штук пять. Просто выберите ту, которая вам понравится, и пусть ходит.

Долорес взглянула на меня, а потом отвела глаза. Я решился и положил руку ей на плечо, чтобы посмотреть ей в лицо. Она не убрала моей руки.

– Вы не понимаете, Долорес. Деньги – не проблема. Счет не может оказаться слишком большим.

– Почему? Почему вы так говорите? – проговорила она, озадаченно морща лоб.

Тут мне вспомнилась Лиз в морге Медицинского пресвитерианского центра, ее плоть, серая, холодная и твердая. И я вспомнил об ее убийце Ройнелле Уилксе с новенькими долларами, засунутыми ему в рот.

– Почему, Долорес? – сказал я, открывая входную дверь, чтобы уйти. – Потому что счет уже давно оплачен.

Позже, у себя в кабинете, я вспомнил слова Гектора: «Раньше я собак боялся до одури, но теперь – нет. Если бы за это хорошо платили, то я нанялся бы их убивать», – и попросил Хелен связать меня с вице-президентом подразделения кабельного телевидения «Большое Яблоко», пятидесятилетним улыбчивым мужчиной по имени Гарри Джэнклоу, с которым я сталкивался на ежегодном собрании акционеров, представлявшем собой настоящую машину для облапошивания. Джэнклоу понимал, что ему уже не подняться выше, и при нашей первой встрече он всматривался в меня, пытаясь разглядеть качества, которых ему не хватало. По телефону я объяснил ему, что мне следует прислать личное дело одного из его работников, Гектора Салсинеса. Естественно, он захотел узнать зачем.

– Да так, ерунда, – пожаловался я. – У нас сейчас работают консультанты, которые проверяют, насколько хорошо в организации проходит информация. Не только важные сведения, но и мелочи. Они говорят, что мы слишком бюрократизировались, и хотят убирать подразделения. Моррисон сказал им, что они могут получить сведения о компании в течение суток.

– Он так сказал? Это же полное дерьмо.

– Да, но он так сказал. На собрании на прошлой неделе.

Я прекрасно понимал, что Джэнклоу понятия не имеет о том, что происходит на тридцать девятом этаже, – за исключением того, что читает в деловом разделе утренней газеты и что слышит от сплетников, часто в искаженном виде, когда новость успевает пройти через двадцать рук. Он находился слишком низко.

– А что еще там было? – спросил он.

– Всякие глупости. Типа полные сведения о продажах музыкальных записей в Южной Каролине за прошлую пятницу.

– Личные дела быстро получить невозможно.

Я услышал в голосе Джэнклоу неуверенность, он боялся согласиться на такое странное нарушение правил. Конечно, его не интересовал Гектор Салсинес – ему просто не хотелось неприятностей. Так что я закинул крючок глубже.

– И к тому же, – добавил я, – проверяют не только вас. Проверяют все подразделения. Моррисон хочет, чтобы я доложил ему, насколько быстро можно получить информацию. Он решил, что сможет выделить слабые звенья – я имею в виду, информационно слабые – и сильные.

– Понимаю, – отозвался Джэнклоу, радуясь полученным сведениям. – Так что он хотел?

– Они наугад выбрали имя из большого списка служащих. Тот тип открыл его, словно это телефонный справочник, и выбрал... сейчас еще раз проверю... да, вот, Гектора Салсинеса.

– И как быстро вам это нужно?

– Завтра утром.

– Нет проблем. Я скажу секретарше, чтобы дело вам переслали.

– Ладно.

– А что конкретно? Какую-то часть?

– Нет, просто все дело. Анкету, заполненную при поступлении, и что там еще окажется в личном деле этого Салсинеса.

– Считайте, что все сделано.

Я так и считал. Как и большинство людей, он должен угождать начальству.

В восемь часов я пошел в другое крыло нашего этажа: миссис Марш поливала цветок у себя на столе.

– Мне бы хотелось ненадолго увидеться с Президентом, – сказал я.

– Боюсь, что он занят, – мило проговорила она, словно не помнила нашего последнего разговора в прошлую пятницу. – У него встреча.

Я посмотрел на нее:

– Неужели?

– Он на переговорах.

На этот раз мне не хотелось говорить гадости.

– Я точно знаю, с кем именно у него встреча, и поэтому уверен, что мне можно с ним переговорить.

Миссис Марш выгнула брови:

– Я в этом сомневаюсь.

– Ему чистят ботинки.

Красные губы миссис Марш приоткрылись, и я воспользовался моментом, чтобы пройти мимо нее в кабинет Президента. Он сидел там, читая все тот же переплетенный томик Троллопа, а Робинсон чистил ему ботинки.

– Доброе утро, – поздоровался я. – Вы не могли бы уделить мне несколько минут?

Президент повернул голову.

– Отлично! – воскликнул он так, словно это была его собственная идея. – Давайте поговорим. О чем? О чем угодно. Не знаю, как вам удалось пройти мимо миссис Марш. Наверное, она хорошего о вас мнения.

Робинсон встал, закончив чистку, и кивнул.

– Спасибо, Фредди.

Наверняка Робинсон помнил наш разговор в прошлую пятницу. Не глядя на меня, он ушел.

– Итак, – начал Президент.

Миссис Марш вошла в кабинет в своих удобных туфлях, посмотрела на меня с приторной вежливостью и положила перед Президентом какие-то бумаги.

– Это – согласие адвоката, – пояснила она свистящим шепотом, – надо подписать в трех местах... так... И письмо профессору Заксу...

– Тому историку?

– Да.

– Мы пожертвовали те книги, которые он просил?

– Да.

Президент посмотрел на меня:

– Поразительный тип. Двадцать лет назад я купил в Лондоне редкую книгу о парижских куртизанках восемнадцатого века – и он меня разыскал.

– Вот письмо с отказом мистеру Хитту, – тихо продолжила миссис Марш.

Она стояла рядом с Президентом в своей отбеленной блузке, от нее пахло мылом.

– Этот парень, – пояснил Президент, – ведет шоу на некоммерческом телевидении, сплошные разговоры. Я не могу в нем участвовать. Он для меня слишком умен. – Он снова вернулся к разложенным перед ним письмам. – А это – президенту университета?

– Да.

– Здесь? – спросил он.

– Да. – Он подписался там, куда она показала. Она управляла его жизнью. – Машина уже внизу, – сказала она.

– Я забыл, что мне надо уходить, Джек. Почему бы вам не поехать со мной до вертолетной площадки? – Он взял свой портфель. – Я буду рад компании.

– Куда вы направляетесь? – дружелюбно спросил я.

– Я буду говорить речь в колледже моей внучки.

– Какая тема?

– Еще не прочел, что мне приготовили. Глобализация, меняющаяся экономика Америки, как обычно, знаете ли. Сиюминутная мудрость. Хорошо испеченная.

Мы спустились на лифте в гараж. Президент молчал.

– Вы понимаете мою задачу? – решился я спросить. – Почему мне нужно с вами поговорить?

Он смотрел, как мелькают красные цифры с обозначением этажей.

– Нет, не думаю.

– Мне поручили представить вам некую тему. Мы начали разговор тем вечером.

– Не помню, – сказал он.

Возможно, он действительно не помнил. В тот вечер он чертовски много выпил – и, возможно, продолжил пить после моего отъезда. Его машина уже ждала у лифта со включенным двигателем, и мы сели в нее лицом друг к другу. Через минуту мы уже ползли среди машин в сторону Ист-Сайда.

– Как вы, конечно, знаете, – начал я, – в мире появилось много новых потенциальных рынков. Некоторые из этих рынков уже широко открыты, другие – нет. Несколько других международных компаний имеют хорошие дополнительные рынки. Я имею в виду – дополняющие наши.

– Мы об этом говорили?

– Да.

– Не помню.

– На самом деле вы начали говорить, что...

Веки Президента опустились, и я не знал, не пытается ли он ввести меня в заблуждение.

– Я ничего не говорил о терроре? – спросил он спокойно. – Чего-то в этом роде?

Машина проползла мимо Третьей авеню и остановилась на светофоре. Мы смотрели на женщин, которым ветер раздувал юбки и приклеивал их к ногам. Я обожаю у женщин эту лощинку внизу живота. Президент тоже разглядывал женщин. Я решил действовать.

– Мне нужно поговорить с вами о предполагаемом слиянии нашей компании с «Фолкман-Сакурой», – сказал я. – Вот почему меня направили к вам. Вы это знаете. Но по-моему, вы не хотите об этом говорить...

– Знаете, – прервал меня Президент, – я кое-что сегодня понял. Я понял, что неопределенность тоже подчиняется физическим законам. – Он придерживал меня, как боксер, который входит в клинч, чтобы противник не мог наносить сильные удары. – Неопределенность – назовем это риском – переходит от одного организма к другому. Это – основа страхования, но у нее есть... есть некая трудноуловимая пластичность. Мы можем переносить риск от одного человека к другому, мы управляем другими людьми так, чтобы они взяли на себя наш риск... – Он разглядывал пешеходов на тротуаре. – Мы...

– Я прошу, чтобы вы уделили мне час, – не отступал я. – Максимум полтора. На этой неделе. Я приведу вам мои аргументы. Мне поручили сделать это.

– Нет, – холодно возразил он. – Вам надо делать то, что я вам скажу. Говорить, если потребуется. Молчать, если потребуется.

Разозленный и пристыженный, я отвернулся к окну. Машина ползла к Ист-Ривер. Мы подъехали к вертолетной площадке, Президент ждал, когда его багаж занесут в вертолет. Он достал сигарету и сунул ее в рот. Вертолетные двигатели завыли. Его холодные голубые глаза встретились с моими.

– Вам нравится так меня дергать? – выпалил я.

– Нет, – ответил он. – Это очень неприятно. Но ваш мистер Моррисон пытается, как вы выражаетесь, дергать меня. - Он пригнулся за открытой дверцей машины и прикурил сигарету. – Я бы предпочел сказать «трахать». Это было бы более правильным выражением. Мистер Моррисон хочет трахнуть меня. Это гораздо важнее, вам не кажется?

Мне стало страшно.

– Один час, – сказал я. – Всего один час, вы и я, без миссис Марш.

– Вы произвели на нее очень плохое впечатление.

– Один час.

Президент посмотрел на свою сигарету и глубоко затянулся, щурясь от дыма, который он резко выпустил после затяжки. Он сказал:

– Вам уже назначено. Во вторник вечером, в шесть. А тем временем я бы сказал, что понял, почему вас направили ко мне, а вам, мой перепуганный друг, следовало бы сообразить, почему ко мне направили вас.

Итак, вот как все происходило. В течение двух недель Моррисон натравил меня на «Фолкман-Сакуру», чьи представители, пересмотрев все бродвейские шоу и поев в лучших ресторанах – и, несомненно, воспользовавшись услугами лучших фирм, предоставляющих девушек по вызову, – начали серьезные переговоры, а Президент позволил Моррисону натравить меня на него, а я сам натравил себя на Гектора Салсинеса, который, как это ни странно, пока не воспользовался полученным от Ахмеда телефоном. А тем временем его красивая жена, расставшись с ним, привыкала к жизни в моем бруклинском особняке.

Поводов для беспокойства было множество. Но погода стояла прекрасная, «Метс» неплохо играли, и, что самое важное, деревья на улице покрылись листвой. Долорес и Мария быстро освоились на новом месте и, казалось, забыли о проблемах, которые привели их к моим дверям. Я начал спотыкаться о мелкие игрушки, разбросанные по всему дому, и обнаружил, что днем Мария брала некоторые мои вещи и перекладывала их: я обнаружил свои лучшие кожаные полуботинки на плюшевом мишке, а мои накрахмаленные рубашки были вынуты из комода и разложены на моей кровати, словно игральные карты. Долорес тоже переставляла вещи: тостер на кухне оказался подключен к другой розетке, вилки, ложки и ножи были в кои-то веки разделены. Я ничего не говорил, и она приняла мое молчание за одобрение. С каждым днем она казалась все спокойнее, счастливее. Усталая бледность окончательно исчезла с ее лица, синяк пропал, она немного прибавила в весе, что было особенно заметно по ее груди и бедрам и увеличивало ее привлекательность. Трудно было не пялиться на нее. Конечно, я постоянно думал о том, как бы с ней переспать, но заставлял себя помнить слова, сказанные ею в первый вечер у меня дома. И было мгновенье, когда я понял, насколько положение взрывоопасно. Мария помогала ставить тарелки на обеденный стол – и взяла с кухонного столика не три, а четыре. Она аккуратно расставила их и сказала:

– Может, если я поставлю здесь тарелку, папа придет.

Она с надеждой посмотрела на мать, но Долорес только ответила:

– Мария, мы с тобой уже об этом говорили.

Больше ничего сказано не было. Мы не смотрели друг на друга. Мария не заплакала. У меня за нее болело сердце.

Но то был единственный печальный миг среди бурной деятельности, из которой возникал новый семейный уклад. Долорес спросила меня, нельзя ли ей взять на себя покупки, поскольку у нее нет дел, только прогулки с Марией в парке. Так что я дал ей свою кредитную карточку, и вскоре на кухне появились запасы новых продуктов из ближайшего супермаркета, разительно отличавшихся от скучных покупок, которые обычно делал я. Она теперь готовила самые разнообразные блюда: тостонес, рохас (красные бобы) и нечто, названное ею «мофонго», пуэрто-риканское блюдо, состоящее из жареных бананов, фасоли и свинины, залитых куриным бульоном. В доме запахло по-другому, приятнее. Каждое утро в шесть тридцать по лестнице топали ножки Марии.

– Джек, вставай! – радостно приказывала она.

Она дожидалась меня в спальне, пока я принимал душ и одевался в ванной, а затем я просил ее выбрать мне галстук. А потом я бережно относил ее вниз. И пока по радио в кухне звучала сальса и маримба, я ел упругие ямайкские тосты с хлопьями или яичницу, которую Долорес по-прежнему мне готовила. Лиз умерла так давно, что я забыл, что такое семейная жизнь: звук воды, льющейся в дальней комнате, дверь, закрывающаяся на другом этаже, необходимость выносить мусор чаще одного раза в неделю. Плата за электричество выросла в три раза, потому что холодильник открывали и закрывали чаще, телевизор включали днем, Долорес пользовалась на кухне блендером, а Мария включала свет, забывая потом его выключить. Плата за газ тоже выросла: плитой и горячей водой в ванной стали пользоваться чаще. Мне все это страшно нравилось. Куда все это приведет – я не знал. Но я был счастлив – таким счастливым я не был уже давно.

Но это было не все, далеко не все. Я заметил, что в доме становится жарко, как это всегда бывало в начале мая. Старая миссис Кронистер объяснила, что этот недостаток вызван тем, что клены посажены на заднем дворе слишком далеко от дома. Солнце теперь поднималось достаточно высоко и почти весь день нагревало заднюю стену дома. В доме не было кондиционеров, но в системе отопления был электровентилятор, который должен был прогонять воздух через вентиляционные решетки в стенах. Однако вентилятор не работал. Как-то вечером, когда я работал допоздна и вернулся домой около полуночи, я спустился в подвал, чтобы посмотреть, что с ним случилось. Как я и ожидал, дверь в квартиру Долорес и Марии была закрыта. В подвале было прохладно и темно. Если наклониться в полумраке и провести пальцами по крошащемуся столетнему бетону, можно было найти кусочки угля, оставшиеся с того времени, когда углевозы доставляли топливо, сгружая его в желоб у фасада дома. Я так и не выгреб остатки угля, мне нравилось его уютное присутствие, свидетельство истории. Я повозился с вентилятором, но никак не мог его запустить. Проводка была древней и крошилась – и я проследил ее по потолку до главного провода: она шла поверх водопроводных труб и недействующего телефонного кабеля. Идя вдоль нее с поднятой головой, устремив взгляд на балки и перекрытия первого этажа, я оказался прямо под комнатой Долорес и услышал, как она сказала: «Ну, давай!» Потом стало тихо. В комнате Долорес телефона не было. Голос донесся из ее комнаты по открытому крану отключенной алюминиевой системы отопления, которая великолепно проводила звуки. Я услышал, как она снова заговорила – это был отрывистый возглас, в котором слышались досада и нетерпение, почти стон, словно она поранилась. Потом наступила тишина и послышался тихий скрип матраса. Потом – снова стон и тихий, гортанный звук, голос, которого я ни разу у нее не слышал: «Ну, давай!»

Долорес ублажала себя. Я был в этом уверен. И снова пружины кровати чуть слышно скрипели. Кто присутствовал в ее фантазиях? Гектор? Кто-то другой? Из-за того, что я стоял задрав голову вверх, у меня заболела шея. Я старался дышать тихо, боясь, что она меня услышит. Я понял, что Долорес Салсинес возвращается к жизни.