У одной из присяжных по делу Робинсона заболел десятилетний сын, и в суд она прибудет только во второй половине дня. Эта обычная проволочка давала ему несколько дополнительных часов на подготовку к заключительным дебатам, которую он все никак не мог закончить. Мешало дело Уитлока – то и дело звонили детективы. Вэйман Каротерс, как и следовало ожидать, рта не раскрывал и требовал адвоката. Старший инспектор докладывал, что тот сидит скрестив руки в полицейском участке на углу Восьмой и Рейс, в так называемой Ротонде, со скучающим выражением своего закаленного в уличных передрягах лица – дескать, лучше отстань, целее будешь. Общаться с полицией он привык, адвокат же его, как он сообщил детективам, находится на Санта-Крусе, и вообще он ждет предъявления ему обвинения по всей форме, а нет, так отпустите.

Соседка по имени Ванда Дуглас, утверждавшая, что видела его возле квартиры убитых, узнала его лицо по фотографии в полицейском досье. Теперь детективы тянули время, проверяя местонахождение Каротерса в ночь убийства. Мисс Дуглас, страдавшая хронической бессонницей, решила отнести мусор в мусоропровод, как объясняла она детективам. Почему вдруг она выбрала для этого ночь? Потому что днем привратник устроил настоящий костер в мусороприемнике и пепел с дымом летели ей прямо в лицо, сказала она. Она думает, что времени тогда было часа три, но она не уверена. Перед дверью в квартиру Уитлока стоял человек. «Он туда вошел?» – допытывались полицейские. Этого она не знает, возможно, и вошел. Помнит она лишь, что он тяжело дышал и отдувался, чернокожий парень лет двадцати с лишним, в длинном черном пальто. Она вспомнила, что не раз видела его в этом районе – и вот в досье его фотография, это он стоял перед дверью вечером. В руке у него были ключи. Может быть, она и слышала шаги раньше в холле, но она не уверена. Мисс Дуглас была отпущена домой со строгим наказом ни с кем не обсуждать происшедшее и сообщить полиции, если кто-то станет угрожать ей или ее домашним.

Дело начато, думал Питер, но пока успехов не слишком много. Множество вопросов осталось незаданными, и защита наверняка за это ухватится. Был ли свет в холле? На каком расстоянии находилась женщина? Носит ли она очки и были ли они на ней в тот момент? Вся эта информация в деле отсутствует, полицейские допросили ее очень бегло. И, судя по всему, войдя в квартиру, человек оставался в ней не более минуты. А может, он и вообще туда не входил и не имеет к делу никакого отношения? То, что Каротерса опознали спустя всего несколько часов после убийства, совершенно невероятно, это какая-то неслыханная удача. И еще одно, думал Питер. Девушка такой комплекции, как Джонетта Генри, вряд ли стала бы открывать среди ночи окно в кухне – ее худенькому телу было бы слишком холодно. Ведь и в квартире за триста долларов в месяц не могло быть слишком тепло. А если Каротерс проник в квартиру и вышел оттуда через холл, что можно было бы предположить, учитывая имевшийся у него ключ, тогда почему окно оказалось распахнутым?

Прибыли новые материалы и новые сведения, в том числе рапорт о задержании Вэймана Каротерса возле его работы в компании по перевозкам в северо-восточном районе Филадельфии. Он был задержан для допроса в пять утра без нескольких минут возле работы. Он отправлялся в двухдневную командировку в Питсбург. При задержании вел он себя мирно. «Подозреваемый общителен, но на вопросы не отвечает», – говорилось в рапорте. «Подозреваемый спокоен, но держится настороженно. Одет в синий комбинезон грузчика и рабочие ботинки». Между тем предварительный анализ помощника медицинского эксперта установил время смерти Джонетты Генри – между без четверти три и половиной четвертого утра, судя по синеватости кожных покровов. «Алгор мортис», то есть температура тела на момент исследования, была не столь показательна, как говорилось в бумаге, из-за отсутствия жировой прослойки, а также открытого окна рядом с телом, но тоже подтверждала указанный временной интервал. Окончательная экспертиза еще займет некоторое время, но и теперешнюю информацию можно считать достоверной и точной. Тело Уитлока еще исследовалось. Смерть девушки последовала в результате двух ударов по голове неким тупым предметом, кроме того, было очевидно, что в процессе драки ее душили. Подчелюстная кость над щитовидной железой была сломана. Все повреждения были получены почти одновременно, от силы за несколько минут. Можно предположить, что, придушенная, она потеряла сознание, после чего и были нанесены два удара. Никаких уколов, порезов, гематом, повреждений внутренних органов не наблюдалось. Хотя девушка и была найдена голой, следов сексуального насилия на теле не было – ни остатков семенной жидкости, ни волосков из вагины. Девушка не менструировала по меньшей мере несколько месяцев – видимо, по причине истощенности. Несмотря на небольшую анемию, экспертиза установила, что она была абсолютно здорова. Сердце и легкие в норме. Мышечный тонус прекрасный. Удары, полученные ею, оказались бы смертельными для любого на ее месте, они и были нанесены с намерением убить. Анализ на наркотики и алкоголь не выявил в крови на момент смерти ни того, ни другого, не было там и признаков постоянного их употребления. Следов крови, волосков, кожных частиц под ее ногтями экспертиза не обнаружила. Над глазом был небольшой синяк, однако эксперт не считал это следствием целенаправленного удара, синяк был поверхностным, кожа под ним была мягкой – девушка могла удариться этим местом об стену или о пол в момент падения, когда сердце ее отказало. Убитая перенесла роды – единожды, довольно давно.

Следствием было установлено, что в последний раз Джонетту Генри видели выходящей из центральной библиотеки Пенсильванского университета, где занимался и Уитлок. В квартире было найдено множество отпечатков пальцев – ее и Уитлока. Пять найденных там отпечатков принадлежали не им, но и не Каротерсу. Их друзья говорили, что Джонетта часто посещала библиотеку вместе с Уитлоком, который читал там книги по биологии. Они утверждали, что Уитлок и Джонетта были вместе уже больше года, несмотря на то, что Джонетта была немного старше его. Она меняла род занятий – работала в фирме по продаже телефонных аппаратов, в канцелярии мэра во время его избирательной кампании; в последнее время она являлась инструктором по аэробике в местном гимнастическом клубе. Клуб этот был известен как пункт распространения запрещенных допингов, но полиция не считала ее причастной к этому. По общему мнению, она была девушкой неглупой и целеустремленной, но до встречи с Уитлоком не имевшей возможностей проявить себя. То, что к Уитлоку она была привязана, признавалось всеми единодушно, она не делала секрета из того, что собиралась быть с ним, когда он получит специальность. В Гарвард, где он должен был изучать медицину, она тоже собиралась вместе с ним. Именно она покупала Уитлоку дорогую одежду, следила, чтобы он хорошо одевался. Что же касается Уитлока, то все считали его человеком блестящих способностей, но наивным и непрактичным, своего рода книжным червем, добрым, хорошим, но эмоционально неразвитым, законченным идеалистом, во многих отношениях проявлявшим пассивность, и лишь наука вызывала в нем страсть; без Джонетты он бы пропал. Она была его первой девушкой, до знакомства с которой он, по-видимому, оставался девственником. У нее же в прошлом было много мужчин, но ни один роман не длился долго. По словам некоторых их друзей, пара эта не очень подходила друг другу, кое-кто говорил, что Джонетта давила на него или, во всяком случае, знала, что ему надо. Около года они прожили вместе без явных ссор и конфликтов. На допросах в полиции друзья показали, что Уитлок за этот год заметно повеселел и был доволен, что осенью, когда он начнет занятия в Гарварде, она поедет вместе с ним. Родные Уитлока подтвердили, что он радовался такой перспективе, и высказывали сомнение в том, что это было реально.

Как часто все эти убийства происходят совершенно неожиданно, посреди нормального и будничного течения жизни. Вот девушка сидит в библиотеке, листает «Космо» или другой какой-нибудь журнал из тех, что паразитируют на женских слабостях, просматривает рекламу лаков для ногтей или читает о том, что нужно для счастливого брака, а не проходит и нескольких часов, и перед ней вырастает убийца. Была ли у этой жертвы минута, чтобы задуматься над столь ужасной переменой? Или же все произошло так мгновенно и по-звериному страшно, что всякая мысль и всякое размышление исключались? Джонетта Генри ушла из библиотеки одна и направилась домой ждать звонка от матери. Что может быть повседневнее и будничнее? И это было все, что пока им удалось разузнать. Что никак не объясняло, как это понимал Питер, почему полиция прибыла с часовым опозданием. До того, как отправиться в суд, он хотел обсудить это с Берджером, который вернулся из Гаррисберга и сейчас, стоя в мужской уборной, скалил зубы перед зеркалом.

– Зубы пересчитываешь? – спросил Питер.

– Десны плохие, это у меня от матери. – Берджер покачал головой. – Наследственность.

– Или шелковой ниткой не пользуешься. Как съездил?

– Да так себе. Вечером мне позвонил ее адвокат и сказал, что, по наблюдениям медиков, бодрее всего она бывает в пять утра, уж не знаю почему. Я расспросил ее обо всем, что мне было нужно, и поездом вернулся обратно. И если она вдруг завтра умрет, то останутся хотя бы ее показания.

Берджер, как это давно решил Питер, был самоуверенным всезнайкой, нервным и порывистым. До въедливости, отъявленный спорщик, он обладал сокрушительным интеллектом. Но годы работы в прокуратуре, конечно, не прошли для него даром. Наблюдая гримасы Берджера перед зеркалом, Питер мог видеть, как изменилось его лицо: подбородок отяжелел и немного обвис, поредевшие волосы смешно вихрятся на макушке. За семь лет их знакомства на лбу Берджера обозначились морщины, щеки припухли и, собравшись в складки, обмякли. Вместе с внешностью изменился и характер, он приобрел меланхоличность и склонность к язвительности. Берджер теперь был не рад и своему уму, благодаря которому замечал вещи, которые не хотел бы замечать.

– Ты хоть знаешь, сколько стоят все эти зубоврачебные процедуры?

– Да я только спросил, пользуешься ли ты шелковой нитью.

– Никогда в жизни. У кого из нас есть время на профилактику? – И Берджер задрал вверх свой веснушчатый подбородок. – Между прочим, не далее как две минуты назад меня удостоил беседы Хоскинс. Пришел навеселе и принялся давать указания.

– Что же он велел?

Берджер оглянулся с серьезным видом, проверил дверь.

– Он велел не помогать тебе в деле Уитлока.

– Что?

– Возможно, это означает как раз обратное: что он хотел бы, чтоб я помог. А возможно, это значит, что он не хочет, чтобы я вмешивался, а хочет, чтобы все выглядело как испытание для тебя. Возможно, он просто пытается нас поссорить.

– Знаешь что? – сказал Питер. – Пусть он идет к черту!

– Правильно. Так или иначе, от Дженис есть известия?

– Я начинаю не на шутку волноваться, Бердж. Не нравится мне все это.

– Обратись к адвокату. Больше ничего посоветовать не могу.

Питер уставился в писсуар.

– Тебе надо подумать о защите, – сказал Берджер.

– Не убежден, что пришло время адвоката.

– Дело в том, что пришло время посмотреть на все трезвым взглядом. Пойдем, меня в кабинете ждет Тамма. – Берджер махнул рукой в сторону двери, и они направились дальше через холл. – Во всяком случае, я не шучу, дружище. Хороший специалист по бракоразводным делам поможет обстряпать все так, чтоб тебе не пришлось считать мелочь на завтрак. Можешь быть уверен, она уже нашла кого-то, кто консультирует ее и готовит к схватке. Он уже выведал у нее все о твоих доходах и совместно нажитом имуществе. И он вот-вот явится к тебе с требованием денежек. Они пересчитают все вплоть до волосинок на твоей заднице. Эти ребята жалости не ведают. Им до всего есть дело – сколько и какие налоги платил, сколько чеков выписал за последние пять лет. Тут они своего не упустят. Что вовсе не означает, будто не обратятся и к давнему прошлому. Вы поженились еще до юридической школы?

– Мы поженились на моем последнем году обучения. – Во время бракосочетания, перед тем как им поцеловаться, он прикрыл глаза на секунду позже, чем это сделала Дженис, и видел, с какой доверчивостью сомкнула она веки, с какой искренней и тайной надеждой тянет она к нему сжатые губы.

Дверь кабинета Берджера была приоткрыта, и Питер закрыл ее. Сидя на ковре, дочка Берджера играла с его юридическими фолиантами.

– Привет, Тамма, – обратился Питер к ребенку.

– Она содержала тебя? – продолжал начатое Берджер, по привычке, как на допросе, беря его в оборот, действуя скорее как юрист, нежели как друг.

– Немного.

– В какой степени?

– Трудно сказать. – Он повернулся к девочке. – Почему она здесь?

– Обычно жена ее забирает. Ну а тут… мы немножко повздорили. Поздоровайся с мистером Скаттергудом! – подсказал он девочке.

– Здравствуйте, – прошептала она, не отрывая взгляда от своих игрушек.

Питеру показалось, что утром девочку не причесали.

– Чтр ж, по-моему, картина складывается не очень утешительная, – сказал Берджер.

– В смысле определения размеров алиментов в зависимости от уровня прошлых и будущих профессиональных заслуг? – рассеянно отозвался Питер. Что за красотка эта Тамма, и как такой красивый ребенок мог родиться у этого дерганого обмылка Берджера? А вернее, каким образом красивые дети превращаются в дерганых обмылков? Питер был без ума от Таммы. В ночь, когда она родилась, Берджер позвонил ему из больницы со словами, которые Питер никогда не забудет: «Ну, у нас начались потуги!»

– Разумеется, я говорю об этом, – продолжал анализировать ситуацию Берджер.

– Не сделает она этого, слишком горда.

– Ну… я тоже очень люблю Дженис. И не гляди так на меня, Питер. – Берджер вытащил авторучку. – Вот. Это парень стоящий. – Он нацарапал телефонный номер. – Не морочит тебе голову, а объясняет, что к чему и что тебя ждет. Он занимался разводом моего брата. Звякни ему.

– Посмотрим. – В любовных делах Берджеру, чей собственный брак давно уже трещал по швам, он не доверял. Знакомясь с секретаршами в барах в центре города, Берджер использовал специально заказанные для этого визитки. На обратной стороне была надпись: «Вы как раз в моем вкусе». Секретарш он вел в отель «Херши», где всегда старался взять один и тот же номер.

– Предлагаю тебе, Тамма… не смей! – вдруг взревел он и уже мягче, как бы извиняясь, добавил: – Это ведь папины книги!.

Тамма опустила голову и притихла.

– Столько красивых баб кругом, приятель, – продолжал Берджер. – Только оглянись вокруг…

– Я оглядывался, – прервал его Питер. – И не раз. Чего я хочу, Бердж, так это отыскать свою жену.

– Да, жены…

Берджер разглядывал свои пальцы, приложив друг к другу правую и левую ладони. Потом разомкнул ладони и стал разглядывать их. Лоб его блестел.

– Плохи дела, Питер. Очень. Знаешь, я… думаю… с деньгами у нас туговато. Нет, не то чтобы мы совсем уж были на мели…

Питер молчал. Другой темной стороной Берджера, вдобавок к его открытым шашням с бабами, являлось то, что в свободное время он баловался кокаином, на что и намекнул детектив Джонс. Возможно, Берджер повел себя неосторожно, купив кокаин у людей, его опознавших или выдавших его полиции за определенную мзду. Питер всегда подозревал, а в последние месяцы и уверился в том, что Берджер идет ко дну. Что можно сказать на это? Берджера он любил как коллегу, как человека верного и чуткого, одного с ним круга. Он любил даже его недостатки, которые, надо отдать ему справедливость, кроме раздражающей привычки шмыгать носом, он старался не проявлять. Да Питеру и не доставляло удовольствия выискивать у Берджера недостатки – ведь тот был его лучшим другом. И дружили они на равных: Берджер был умнее, но нуждался в одобрении Питера. Как юрист Берджер был вне конкуренции. Его служебное превосходство на заседаниях было ненаигранным и совершенно естественным, это был своего рода побочный продукт сознания, подобного белящему стену маляру, который никак не может остановиться и счесть работу законченной. И все же он был совершенно непохож на большинство их общих коллег, в том числе и на Хоскинса, который бушевал и брызгал слюной, ставя усердие выше блеска таланта. Не один раз во время их застольных споров в старинной таверне, куда они заходили после работы, брошенное невзначай Берджером словцо разило Хоскинса наповал, как разит стрела, пущенная из лука, но эго Хоскинса действовало бесперебойно: подобно иммунной системе, направляющей импульсы к поврежденным участкам, оно тут же поглощало и обезвреживало неблагоприятную информацию. Берджер работал совершенно иначе. В шесть часов утра он был уже в кабинете, разбирая самые трудные и громкие дела, на интервью, которые ему часто случалось давать, он был устало-красноречив и бесстрастен, всегда подтянутый, безукоризненно одетый, он так же хорошо имитировал спокойствие, как и в зале суда, где умел ловко избегать конституционных ловушек, заготовленных для него независимыми адвокатами частной практики, в прошлом бывшими прокурорами. Он мог смирить самого упрямого свидетеля и, запутав, заставить выболтать правду – истина слетала с губ свидетеля внезапно, как вспугнутая из зарослей птица. Больше, чем кто-либо другой, Берджер обучил Питера профессии.

– Так что же Хоскинс? Как мне вести себя в этом деле?

– Не поддавайся Хоскинсу, – продолжал Берджер так же задумчиво. – Давление тут огромное. Ты думаешь, что выдержишь, но оно все накапливается. Думаешь, что справишься, что все под контролем. И чем больше деталей от тебя ускользает, тем сильнее тебе не терпится подчинить их себе, приходится наращивать темп, и вот ты уже летишь, чтобы поспеть, удержать все в своих руках. Я сколько раз сам попадал в ситуацию, когда не ты что-то делаешь, а что-то заставляет тебя поступать так или иначе, ты поддаешься и в результате попадаешь в переплет… – Берджер сверлил Питера взглядом, словно пытаясь внушить ему нечто такое, чему слова были только помехой. Тамма прекратила игру и стала смотреть, как дяди разговаривают. – Просто не повторяй моих ошибок, – сказал под конец Берджер. – И избегай явной путаницы.

Специалисту по бракоразводным делам, которого порекомендовал Берджер, он не позвонил: наверняка это был бы адвокат дико дорогой и настроенный слупить с Дженис побольше, для чего он стал бы предлагать хитрые схемы. К тому же Питер предпочитал полоскать свое грязное белье не прилюдно. Филадельфийская прокуратура вообще настоящая клоака, где все знают всех и вся, а он человек непубличный.

Вместо этого он сделал самую большую глупость, какую можно сделать, занимаясь поисками адвоката. Отыскав в желтой прессе два объявления об услугах в бракоразводных делах, помещенные адвокатами из центра города, он позвонил Филу Маструду, консультанту по вопросам права, преимущественно семейного права, специализирующемуся на семейных конфликтах. Первая консультация – бесплатно. Оплата – по договоренности. Чуткость и конфиденциальность гарантируются. Последняя двусмысленная фраза его заинтересовала. Либо этот Маструд полный кретин, либо метит куда дальше составления бумаг, требуемых при начале бракоразводного процесса. Питер переговорил с секретаршей и записался на прием на следующий день.

Время шло, приближаясь к полудню. Надо было подготовиться к делу Робинсона, к тому же он все время возвращался мыслью к разговору с Винни и сомневался, правильно ли поступил.

Между тем следователи все никак не могли разговорить Каротерса; чего они только не пробовали – обсуждали спортивные новости, угощали сигаретами, говорили, что признание облегчит его участь, и т. д., и т. д., – но он лишь сидел и молчал, теперь уже по совету своего официального адвоката, некоего мистера Стайна, позвонившего из Майами в прокуратуру и твердым голосом порекомендовавшего поискать веское основание для представления обвинения его клиенту, в противном же случае он грозился излить свое возмущение прессе. Полиция имела десять часов для предъявления обвинения Каротерсу. Заручившись официальной санкцией на обыск, она тщательно прочесала филадельфийское жилище Каротерса и не нашла ничего, кроме маленькой бутылочки масла, каким смазывают оружие. Масло это, как понимал Питер, мучило полицейских, они с умным видом переглядывались и досадливо чертыхались. Хотя наличие этого масла конечно же ничего не доказывало, оно являлось деталью абсолютно бесполезной. Допрошенные полицией соседи говорили, что Каротерс днем работал грузчиком в компании по перевозкам, приходил и уходил тихо; судя по всему, не каждую ночь ночевал дома и мало с кем общался.

Потом, уже к середине дня, Каротерс, внезапно вскипев, стал кричать, что невиновен и что из-за задержания он потеряет работу.

– Да виновен он, черт его дери, как пить дать виновен! – жаловался по телефону детектив.

Но это вовсе не обязательно, думал Питер. Как и во множестве других случаев, в этом деле наблюдались и портили общую картину мелкие нестыковки: двойное убийство, совершенное по-разному, полиция, явившаяся по вызову лишь через час, но проявившая невероятную прыть в определении и обнаружении потенциального убийцы. Все это играло на руку Каротерсу, утверждавшему свою невиновность, а вернее, мешало предъявить ему обвинение. А потом, не странно ли, что сотрудник компании по перевозкам, будучи на почасовой оплате, мог позволить себе дорогого, частнопрактикующего адвоката, готового бросить отпуск и немедленно лететь защищать своего клиента?

В самом начале второго появился Берджер с портативным приемником в руках.

– Послушай-ка! – Он сделал звук погромче.

– …допрошенная в качестве свидетеля по делу об убийстве юной пары, призналась, беседуя с репортером газеты, что выпивает и что накануне ночью находилась под градусом. Затем совсем недавно в разговоре уже с нашими репортерами она согласилась с тем, что, будучи в таком состоянии, она могла не очень хорошо различить…

Дверь с шумом распахнулась.

– Какого черта! Я спрашиваю, что это, черт возьми, значит?

Хоскинс, великий и ужасный, собственной персоной явившись в кабинет, тоже слушал радио; глаза его были гневно выпучены, лицо пылало, а ноги были широко расставлены, как у кетчера, преграждающего путь игроку к «дому».

– Это значит, – высказал свою оценку Берджер, – что этого свидетеля мы лишились.

– Выключить! Выключить! – Хоскинс махнул рукой в сторону радио и, схватив телефон Питера, принялся набирать номер следственной группы, ведущей это дело.

– Это Хоскинс! Да! Доставьте его ко мне. И мне плевать, если он даже… Нет, вы не поняли – доставьте сейчас, немедленно! – Он взглянул на Питера. – Что же это у тебя такой довольный вид, приятель? Ведь рыбка-то с твоего крючка сорвалась, разве не так? – И он опять занялся телефоном. – Да, слышал! Кто? Доннел? Что за птица? Понятия не имею…

– Это из «Инквайерера», – пояснил Берджеру Питер, – небольшого роста, рыжеватая, дотошная.

– Из «Инквайерера»? – проревел Хоскинс. – Все равно в первый раз слышу. Ладно… не важно. Объясните мне в таком случае.

Спустя минуту он шваркнул трубку.

– Эта репортерша, какая-то там Доннел, узнала про свидетельницу. Кто-то там сообщил ей, что она живет на том же этаже. Все, что ей понадобилось, это вернуться в тот дом. Вполне естественно, чего же проще. Квартира была опечатана, но не этаж. С Доннел на этаж поднялся и репортер радио. Ну, они и вычислили эту Ванду, от которой после вчерашней выпивки все еще несло спиртным. Она еще не очухалась. Видать, крепко надралась накануне. Доннел задала ей вопрос в присутствии полицейского, охранявшего квартиру, и женщина так и сказала: «Да, думаю, я могла и ошибиться», – прямо в микрофон сказала! Черт побери этих кретинских свидетелей, что за труха у них в голове! И репортеры эти, пропади они пропадом!

– Мы вынуждены отпустить его, – сказал Питер.

– Все, чем мы располагаем, это ненадежная свидетельница, признавшаяся двум репортерам, что была пьяна, – добавил Берджер.

Хоскинс кивал и бормотал что-то, словно хватая ртом и заглатывая слова в момент их произнесения.

– Мы не можем держать его под стражей без веского на то основания, особенно учитывая, что дело это имеет такой резонанс, – принялся излагать свои доводы Питер. – Предъявить ему чего-либо основательного мы не можем. Похоже, что единственным его занятием за последние три года была работа в компании по перевозкам. Хозяин компании отзывается о нем положительно – работает хорошо, прогулов не имеет. Знакомства его с этой парочкой пока что никто не подтверждает. Насколько мы знаем, он регулярно посещает церковь. Газеты станут кричать, что дело сфабриковано. Как мы будем выглядеть, арестовывая парня лишь на том основании, что какая-то пьяная баба якобы видела его, а может, не его, в холле? Да едва этот Стайн ступит на землю с трапа самолета – а это будет через час, – позвонит к себе в офис и узнает о свидетельнице, он тут нее потребует отпустить Каротерса!

– Как бы нам подержать его еще денек, – досадливо размышлял Хоскинс, – посмотреть, может, выболтает что-нибудь. Он держится спокойно, но невозмутимость – маска, а за нею нервозность. Этот парень наш, список правонарушений, числящихся за ним, длинный, как то, что болтается у меня в штанах!

– Ну, не такой уж он длинный… этот список, – заметил Берджер.

Хоскинс покачал головой, пропустив шутку мимо ушей. Он казался недовольным всем и вся, вплоть до общего мироустройства и неспособности своей это мироустройство изменить.

– Мэр сказал мне, когда я сообщил ему о задержании Каротерса, что он очень доволен тем, какой характер приобретает это дело.

Хоскинс рассеянно уставился на телефон, и Питер понял, что никогда не догадается, о чем сейчас думает Хоскинс и по какой причине он так дорожит мнением мэра. На городском политическом небосклоне они были врагами.

– Ну и что из того, что мэр так сказал? – парировал Питер. – Знаете, что он сказал мне утром? Просил действовать как положено по закону. Если мы обвиним парня, не имея достаточных доказательств, мэр встанет на дыбы. Он тут же узнает об этом. Вы готовы строить обвинение сейчас на заявлении этой женщины, а потом выяснить, что ничего помимо этого заявления мы не имеем и даром потратили время, обвинив невиновного? – Все собравшиеся в кабинете понимали, что подобные действия могли бы дискредитировать прокуратуру в глазах общества. – Но дело даже не в этом. Просто у нас действительно нет доказательств.

Каротерс находился под стражей, но формального обвинения ему предъявлено не было. У полиции не имелось ни заявлений ответчика, ни четких свидетельских показаний, ни вещественных улик, ни, разумеется, заявления потерпевших. Единственная ниточка, которая связывала Каротерса с преступлением, оказалась гнилой и оборвалась. А по закону держать под стражей без предъявления обвинения можно было только десять часов, по прошествии которых подозреваемого требовалось освободить. Взяли Каротерса в пять утра, и, значит, даже приплюсовав сюда еще часок, они имели в запасе менее трех часов до крайнего срока.

– Да знаю я, что это он, черт возьми! – воскликнул Хоскинс.

– О, откуда такая уверенность? – удивился Берджер.

Хоскинс вскочил. Он был взволнован, и казалось, вот-вот сообщит какую-то важную новость.

– Взгляните на мое лицо! Может, вы видите на нем улыбку? Нет, не видите. – Бабочка на нем словно теснее сдавливала теперь его шею, а его мясистые пальцы, как пистолетные дула, были направлены в лицо Питера. – А тебе, Питер, могу сказать, что лучше бы ты оказался прав. Для тебя же лучше. Извинения у нас в городе не пройдут. Извинениями и кота не накормишь!

Репортеры разыскали его. Гоняясь наперегонки за малейшей новой информацией, они хотели побольше узнать и об одном из главных игроков на правовом поле, на котором разыгрывалось дело Уитлока. Они обратились к Питеру именно в тот час, когда ему надо было завершать процесс Робинсона. Завернув за угол в коридоре четвертого этажа, он вдруг увидел чей-то силуэт и услышал возглас: «Вот он!» – и тут же его ослепили вспышки камер, к нему потянулись микрофоны и на него посыпались вопросы. Сжав зубы, он продрался сквозь толпу примерно из десятка репортеров к залу суда, где как бы в довершение этого дурного сна ему предстояли заключительные дебаты. Голова раскалывалась от боли и усталости. Он выслушал напыщенную речь Моргана, в которой тот напоследок высказал все, что думал насчет признания обвиняемого, косвенности улик и несообразностей в показаниях, недостаточных для привлечения обвиняемого к суду, – обычную адвокатскую болтовню, которую он завершил банальным обращением к чувствам присяжных: «…и неужели вы и вправду готовы осудить человека, лишить его свободы, этой основополагающей ценности, на которой зиждется наша страна, из-за того, что обвинение вознамерилось счесть свидетельством, в то время, как по существу…» Все это было пошло и дурно выполнено.

После этого по кивку судьи Скарлетти в его сторону он начал свою заключительную речь. Подойдя к присяжным, он широко раскинул руки жестом, с каким священник объемлет паству. Не бог весть какая уловка, тем не менее дело свое она сделала – внимание присяжных он к себе привлек. Он будет говорить в защиту Джуди Уоррен, которая уже не может ничего сказать в свою защиту, и его слова присяжные услышат последними, перед тем как судья попросит их вынести вердикт. Он собирался защитить улики, напомнить присяжным то, что они уже слышали и что им следовало сохранить в памяти. Слова его все упростят и внесут в дело стройность и ясность, так, чтобы присяжные смогли, опираясь на здравый смысл, осознать услышанное.

– Леди и джентльмены, уважаемые члены жюри, благодарю вас за то внимание, с каким вы выслушивали все доказательства, которые, как я полагаю, уничтожают все сомнения, изложенные защитой, относительно убийства мисс Джуди Уоррен, преднамеренного и целенаправленного, совершенного шестнадцатого августа прошлого года. Теперь же я хотел бы повторить основные пункты… – Ему не нравился безучастный скучающий взгляд, с которым смотрел на него один из присяжных в последнем ряду, седовласый старик, бывший парикмахер. – …Важные пункты доказательств, после чего, я уверен, вы укрепитесь во мнении, что дело это простое и все его составляющие складываются в общую картину. Это правда – все в этой истории согласуется, каждая деталь подтверждает другую, указывая, когда, где и каким образом мистер Робинсон в приступе гнева убил свою бывшую возлюбленную. Гнев этот вызван был ревностью.

Следует, однако, отметить, что защита предпочла не оспаривать факты прямо. Она предпочла представить вам, леди и джентльмены, совершенно неправдоподобную цепь событий. Защита, – в его голосе ясно звучали ноты пренебрежения, и он знал об этом, – хотела бы заставить вас поверить в то, что обвиняемый шестнадцатого августа и близко не приближался к жертве и что признание его есть плод умственного расстройства и вырвано у него полицией. Она хочет внушить вам, что признание его – фикция, ложь и наговор. Защита привлекла в качестве свидетелей двух приятелей Робинсона, его старинных товарищей по колледжу, чтобы те показали, будто он в тот вечер пил вместе с ними. Но это друзья обвиняемого, желающие сохранить ему верность, и потому рассказывают сказку, о которой сговорились заранее. Они утверждают, что после он отправился домой. Но прошу вас поразмыслить над тем, что это за свидетели и можно ли доверять их показаниям. Затем было выступление домоправительницы Робинсонов, сказавшей, что она слышала возвращение обвиняемого домой, но и ее свидетельство не выдерживает критики, что и сама она вынуждена была признать.

Мистер Уильям Робинсон отказался от дачи свидетельских показаний в суде. Ладно. Он имеет на это право. Он не обязан обвинять самого себя. У вас может возникнуть искушение сделать из этого вывод, что он не хочет выступать, так как знает о своей виновности. Вы можете подумать: «Если ты невиновен, почему не выступить и не сказать об этом прямо?» – Он сделал паузу, достаточную для того, чтобы каждый из присяжных мог задаться таким вопросом и ответить на него сам. – Но это умозаключения неверные. Наша юридическая система строится на совершенно иных принципах. Ответчик обладает презумпцией невиновности, о чем вам и напомнили в начале процесса. И я призываю вас сделать выводы и вынести решение на основе того, что вы слышали, а это, я убежден, ясно указывает на виновность Робинсона, на то, что убийство совершил именно он. Адвокат строит защиту на смутных и непоследовательных утверждениях, а вовсе не на очевидных фактах. Мы стремимся к справедливости приговора, защита же предлагает нам то, с чем ни один здравомыслящий мужчина и ни одна здравомыслящая женщина не согласятся. Зачем я это говорю? Затем, что имеется множество разрозненных доказательств того, что преступление это оставило четкий след, несмотря на то, что мы располагаем юридически полноценным и полученным в соответствии с законом признанием обвиняемого, продиктованным им и затем подписанным в присутствии двух офицеров полиции, в качестве свидетельства мы в нем не нуждаемся: у нас достаточно прямых улик для признания мистера Робинсона виновным. Как я и обещал в своей вступительной речи, мы можем теперь восстановить весь день обвиняемого. У нас есть чек из кафетерия Вавы с соответствующей датой, выбит он был на сорок одну минуту раньше предполагаемой времени смерти потерпевшей. Указанный кафетерий Вавы находится в пяти минутах ходьбы от дома, где жила Джуди. Мы располагаем свидетельством мистера Кигана, коллеги мистера Робинсона, работавшего вместе с ним на бирже, что мистер Робинсон в разговорах своих постоянно возвращался к Джуди Уоррен, описывал ее внешность, рассуждал о том, как выглядит она в топе, который она носила из-за жары. Как показывает мистер Киган, мистера Робинсона очень сердило то, что мисс Уоррен встречалась с другим мужчиной. Мы выслушали и показания мисс Суик, подруги потерпевшей, утверждавшей, что, по мнению мисс Уоррен, за неделю до убийства обвиняемый несколько раз выслеживал ее по дороге домой в пять тридцать дня. Есть свидетельство, что мистер Робинсон в последнее время докучал мисс Уоррен тем, что не оставлял ее в покое. Мисс Суик сказала, что самолично наблюдала ссору обвиняемого с мисс Уоррен. Никаких сомнений у мисс Суик на этот счет не было. Как вы видели, свидетельница не могла совсем точно назвать час, когда это происходило, но это вполне объяснимо. Ведь речь идет о том, что было полгода назад. Что же касается личности того, с кем ссорилась потерпевшая, то тут сомнений у мисс Суик не было – и на обычном допросе, и на перекрестном, и после него она утверждала это совершенно определенно.

У нас имеются также и отпечатки левого большого пальца мистера Робинсона на очках Джуди Уоррен. Каким-то образом палец его отпечатался на ее очках. Может быть, они оставались в близких отношениях, так что он мог снять с нее очки или же она могла попросить его подержать их в руках? Нет. Мисс Суик утверждает, что мисс Уоррен испытывала неприязнь и отвращение к обвиняемому и не доверяла ему. Если я правильно помню ее слова, то мисс Уоррен якобы говорила ей: «Чего это ничтожество лезет ко мне? Надоело!» Обвиняемый больше не привлекал ее. Она всячески его избегала. Она боялась его. И вот опять-таки мне хочется спросить вас, каким образом на очках мисс Уоррен оказался отпечаток пальца мистера Робинсона? Защита попыталась дискредитировать экспертизу капитана Дохерти из передвижной следственной бригады по убийствам, семнадцать лет прослужившего в филадельфийской полиции, где он вполне доказал свою квалификацию, которую еще и повышал на общенациональных судебных семинарах по изучению отпечатков, – так вот, этот капитан Дохерти, прошу заметить, свидетельствует, что отпечаток большого пальца на очках Джуди Уоррен по всем известным науке параметрам совпадает с отпечатком левого большого пальца обвиняемого. Я говорю об общей картине, леди и джентльмены, цепочке улик, тянущейся от трупа Джуди Уоррен к Уильяму Робинсону. Все очень просто – никаких хитростей тут нет, никакого полета фантазии от нас не требуется, ибо мистер Робинсон, заметая следы, проявил крайнюю неловкость…

Надо было постараться, чтобы некоторые детали обстоятельства дела застряли в мозгу присяжных. В застывшую неподвижность зала он метал и метал маленькие красные стрелы-дартс – те разрезали воздух и с чпоканьем прилеплялись к суровым лбам присяжных. Уважай их личность, однако не забывай и о том, что воспитаны они на сериалах. Сделай событие максимально живым и конкретным, приправь болезненные подробности толикой профессиональной сдержанности и возбуди этой аккуратно спланированной акцией гражданский гнев присяжных. Он напомнил им, что прежде чем убить, Робинсон изнасиловал жертву, он принадлежал к тому типу мужчин, в жидких выделениях которых, в том числе и семенной жидкости, можно обнаружить следы крови. Напомнил об исследовании трупа на предмет изнасилования и о том, что на всех показательных в этом смысле местах, как то вульве, во влагалище и на шейке матки, были найдены остатки семенной жидкости с примесью крови той же группы, что и у Робинсона, напомнил о легких повреждениях больших и малых половых губ и синяках на бедрах, что указывает на насилие. Эти улики, как сказал Питер, противоречат причудливому и ошеломляющему показанию Робинсона, что он приставлял свой член к теплому сердцу девушки. Присяжным надлежало живо представить себе, как он вломился в квартиру, набросился, изнасиловал, а затем заколол несчастную жертву, представить себе нож, которым он вспорол ей живот, а затем перевести взгляд на этого наглого образованного хлыща-подонка, на это самодовольное лицо с вопросительно поднятыми бровями и осознать, почувствовать, как это было, как он прикончил девушку, после того как больше недели преследовал ее. Робинсона возбуждали по-матерински полные груди девушки, которая, как это показывают снимки экспертизы, была действительно прекрасно сложена, и ее отказ видеться с ним приводил его в бешенство. Следует довести до сведения присяжных, что преступление это влечет за собой пожизненное заключение в Грейтсфордской государственной тюрьме либо срок по меньшей мере лет в двадцать-тридцать.

«…медицинской экспертизой установлено, что обвиняемый воспользовался самым большим из ножей…»

Он не забыл напомнить присяжным о следах крови на обгоревшем диване, в точности совпадающими с теми, что были найдены на вельветовых штанах обвиняемого. Эксперты, исследующие улики, обычно любят сводить все к элементарному, к химии. Питер не мог свести к этому уровню 439 экземпляров порножурнала, которые полиция насчитала в шкафу у Робинсона, ни приплетать сюда же обвинение в жестоком обращении с животными, предъявленное ему в шестнадцатилетнем возрасте, – он поджег тогда кошку, ни дважды проваленное обвиняемым испытание на полиграфе. Но он упомянул в своей речи все, что только можно было упомянуть, и уверился в том, что присяжные, особенно восемь женщин, целиком на его стороне. Аудиторию, как он чувствовал, он завоевал. Но он продолжал говорить ровным голосом, и речь его длилась минут тридцать.

– …уверен, – заключил он, – что вы подтвердите виновность обвиняемого, что дает возможность подвести приговор к убийству первой степени.

Отзвук его голоса еще секунду наполнял собой зал, и он вспомнил – это была странная ассоциация – квакерские собрания, где толпа людей погружалась в молчание, обдумывая только что услышанное. Наконец судья Скарлетти, прочистив горло, обратился к присяжным, спросил, нет ли среди них кого-то, кто по состоянию здоровья или по какому-нибудь неотложному делу не сможет участвовать в вынесении приговора. Нет, над приговором будут думать все. Отказываться от участия на этой стадии для присяжных было нехарактерно – ведь они уже и так потратили в суде немало времени. А потом, приговор служил разрядкой для них.

Судья попросил присяжных-дублеров покинуть помещение, после чего дал присяжным последние наставления, определив для них понятия убийства первой, второй и третьей степени.

– Вам придется решать после обсуждения независимой и взвешенной оценки всех свидетельств, которые вы выслушали в суде… – начал он монотонно и продолжал терпеливо бубнить, в то время как все в зале понимали, что песенка обвиняемого спета – слова приговора вот-вот прозвучат под закопченными сводами, под лампами, засиженными мириадами мух и мертвых мошек, медленно колышущихся в тонкой паутине, в волнах тепла, поднимающихся от батарей в углах зала. Виновен. Этим словом сияла каждая пуговица полицейских мундиров, оно кружило, овевая довольные лоснящиеся лица помощников шерифа, не очень грамотных парней, самоутверждавшихся с помощью вычищенного пистолета в кобуре, отлично выглаженного синего мундира и намазанных черной ваксой форменных ботинок. Да, все это знали. Питер чувствовал, каков будет приговор, витавший в зале тенью некогда сожженной кошки, которая тыкалась в ноги присяжным, обнюхивая их носки.

Без четверти пять Питер причесался, расправил галстук, поковырял в зубах, проверив, не застряли ли там кусочки обеда, и, плеснув себе в лицо холодной водой, чтобы прогнать сонливость, набросал на картотечном бланке короткое заявление для репортеров и телевизионщиков, собравшихся в зале для прессы. Некоторые из них шли за ним по пятам от самой Ратуши, в восторге от того, что нашли новое действующее лицо, которое можно вытолкнуть на авансцену под свет мощных юпитеров прессы. Он увидел Хоскинса, совещавшегося с Джеральдом Тернером, помощником мэра. Питер напомнил себе, что надо говорить ясно и четко, глядеть прямо в объектив и переводить взгляд то в одну, то в другую сторону. Ему уже случалось несколько раз выступать в подобной роли, и он помнил, что в первый раз выглядел, должно быть, перед этими мощными телевизионными юпитерами испуганным зверьком, пойманным лучами автомобильных фар и застывшим на шоссе. Теперь, однако, он сообщил об освобождении Каротерса совершенно спокойно и хладнокровно. Сказано все было просто, быстро, почти безразлично. Хоскинс медленно кивал ему из задних рядов. Питер заметил Карен Доннел. Она улыбнулась ему – виновато? горестно? – и вернулась к своим записям. Время пресс-конференции было рассчитано так, чтобы репортерам было некогда задавать лишние вопросы, но чтобы они успели провести живой репортаж с улицы, доставить видеопленку через весь город и выйти в эфир раньше местных станций. Двойное убийство составит конкуренцию аварии в метро и новости о привлечении к суду очередного судьи. У выхода с ним раскланялся Тернер. Питер его проигнорировал. Что еще можно было сказать сверх уже сказанного? А кроме того, Тернер принадлежал к числу политиков самого дурного пошиба – луна, только и мечтающая поймать и отразить солнечный свет. И вообще, лучше бы его оставили в покое.

Выйдя, Питер зашагал по Маркет-стрит. Наконец-то он был один, и лишь такси мчались по улице, обгоняя его и друг друга, спеша развезти по городу бедняков. Питер задержался у журнального развала, где устало и тупо пробежал глазами по рядам желтых журналов с их напускным всезнайством и устойчивыми тиражами, спортивных журналов (этой новой разновидностью мягкого порно), обычных порножурналов – для избранных и массовых, журналов новостей и бизнес-журналов – специальных и популярных, – и с каждой обложки на него взирала, сияя лучезарными улыбками, застывшая красота, борясь за его доллар, за его внимание и отклик, за его душу. А чего жаждет красота, как не любви? Как корежится и корчится Америка, как вопит она всеми своими глотками, всей аморфной своей безликой массой, в поисках любви. И всюду люди, люди – мчатся, пихая друг друга, толкаясь и продираясь вперед, убивая, лишь бы сделать еще шаг к свету рампы и любви, желая стать признанными гениями, миллиардерами, художниками, кем-то еще, кто постоянно на виду. Люди приравняли любовь к славе, отсюда такая потребность в знаменитостях, большая, чем когда-либо раньше. Неужели никто не понимает, что все эти знаменитости истории уже поперек горла? И все прут и прут новые претенденты, стремящиеся кем-то быть… Что за бредятина, в которую он влип!

Итак, после всего этого бесконечного дня, вцепившегося когтями ему в череп и не отпускавшего, по крайней мере, сейчас забрезжила возможность отыскать Дженис. Может быть, Винни сможет ему помочь. Вечером, очутившись дома, он просмотрел почту и включил наиболее скандальную из местных телепрограмм. Мэр сообщал репортерам о постигшем его разочаровании, так как подозреваемого отпустили, что не мешало ему, однако, полностью доверять прокуратуре. Затем камера переместилась на улицу, где чернокожие подростки смеялись и корчили рожи в объектив, в то время как пожилой негр говорил: «Думаю, они скрывают правду о том, кто это сделал. Может, это какой-то белый – черный на такое не осмелился бы. Им надо было найти кого-то, они и сцапали черного паренька, а потом поняли, что не выходит у них ничего». Потом на экране возник репортер со словами: «Итак, несмотря на множество версий и догадок о мотивах этого трагического для семьи мэра, а также семей Джонетты Генри и Даррила Уитлока события, надежда, что правосудие восторжествует… опять вынуждает нас начинать все сначала».

Правосудие восторжествует, когда сгинут все эти тележурналисты с их мудреными словесами. Вслед за новостями послышалась музыкальная заставка невыносимо глупой передачи, в которой длинноногая красотка, неспешно выбравшись из бассейна, шла, роняя капли, по направлению к камере. Секс стал для него сейчас во главу угла. Он желал его, но без этого антуража. За неимением любящей жены он хотел сейчас того же, что и все мужчины, – красивую, с роскошными формами бабу, которую мог бы трахать весь день напролет. Самоуважение это подрывает, зато приятно, и, конечно, в этой навязчивой идее есть что-то детское, по-мальчишески бредовое. Он сел у секретера в гостиной, вглядываясь в фотографию Дженис. Секс в последнее время вновь обрел для него мистический ореол: он неожиданно начал стремиться к нему с той же неуемной силой, что и в молодости, однако теперь стремление это было сопряжено с мыслями о зрелости и смерти, в нем звучали темные отголоски. Секс больше не был таким простым, как в его пятнадцать лет, когда он уговорил свою подружку в колледже сделать то, чего он так хотел, простым, несмотря на весь страх, мимолетность и неуклюжесть произошедшего. Последующие свидания, а их было много, также казались простыми и радостными, хотя и уводили его все дальше от того, к чему он стремился. К двадцати он переспал с достаточным количеством девушек, чтобы понять, что ни одну из них он не любит.

Три летних месяца перед последним своим годом в колледже он проработал мойщиком посуды в Нантакете. Среди загорелых лиц посетителей в шумном баре у него завязался роман с молодой матерью-разведенкой, по-настоящему желавшей от него лишь одного, чего она и не скрывала. Страсть ее была замешена на ожесточении и исполнена горечи – с ним она хотела забыть, вычеркнуть из памяти десять лет жизни, предшествовавшие их встрече. Понимая это, он постоянно чувствовал свою неуместность, а также фальшь и бессмысленность их страсти. Однажды, когда ее дети с нянькой были на пляже, они отправились в постель. Он все время поглядывал на стоявшие возле кровати часы, ему было интересно, сколько может мужчина так вот трахаться без остановки. По прошествии часа, когда она поняла, чем он занимается, она усмотрела в этом очередное оскорбление, знак того, что обиды возвращаются, и пришла в бешенство. Он порвал с ней и стал проводить почти все время за чтением. И только тогда понял, какой легкой была его жизнь раньше.

В ту же осень он встретил Дженис. Голубые глаза ее внимательно глядели из-под вопросительно поднятых темных бровей, и на него внезапно, как гром, обрушились спокойствие и тишина. Вся его лощеная самоуверенность улетучилась. Ей было девятнадцать, и она ему не доверяла. Он мучился, негодовал, но проявлял настойчивость. Беззащитность его преданности наконец покорила ее, и она снизошла до разговоров с ним. Она училась на стипендию в крупном частном колледже в пригороде. Таким образом, шанс получить прекрасное образование она не унаследовала, а завоевала. Он понял, что обособленность, свойственная ее натуре, еще и укреплялась в ней непрестанными усилиями вырваться из детства, которое иначе могло бы ее уничтожить. О детстве она говорила неохотно, стесняясь своих корней. Однако в желании воссоздать себя и выстроить свою жизнь заново она проявляла решительность, эта девушка, которой в восьмилетнем возрасте собственный отец сломал руку и чьи теперешние соученицы горевали лишь о том, что не могут на рождественские каникулы поехать кататься на лыжах.

Когда Дженис впервые разделась перед ним, доверчивость, с которой она это сделала, вызвала у него робость и чуть ли не благоговение. Она была попросту прекрасна, безукоризненна до невероятности – полные и упругие груди, кожа оливкового оттенка. Она сказала как почти само собой разумеющееся, что не очень-то знает, что надо делать, и такая откровенность удивила и восхитила его. Желание его было бурным, необузданным, никакие воспоминания о прошлых победах не могли сдержать его, усмирить эту чистую, полную благоговения страсть.

Они стали неразлучны, и жизнь приобрела ясность и отчетливость. Только теперь Питер понял, что эта ясность придавала жизни страсть, сама неистовость которой таила в себе роковую обреченность, и, возможно, из-за глупой сентиментальности оставила его теперь с одними лишь воспоминаниями. Теплым весенним вечером они поехали на Шилкил-Ривер, туда, где проходят товарные поезда, и оставили в машине одежду – он прекрасно помнит, как все это было. Как бросились они в грязную темную воду реки, вынырнули и поплыли. Он погрузился в воду, поднялся на поверхность. Она плыла далеко от него, опустив в воду темноволосую голову. «Слышишь?» – прокричал он. Сквозь темные силуэты деревьев рвались звуки – дребезжанье вагонных сцеплений, скрип шпал, скрежет колес по рельсам. Они плыли на эти звуки, и, выбравшись на берег, он кинулся к поезду. Хопперы, цистерны, товарные вагоны с крупными надписями: «Железная дорога Рединга», «Объединенный карбид» мчались мимо – вагонов сто, не меньше. Грохот стоял ужасный. Обнаженная тень его подрагивала и колебалась на фоне вагонов. Показалась фигура Дженис с полотенцем в руках. Потом она подбежала к нему. В сплошном грохоте он все-таки слышал, как бьется и трепещет под мокрой кожей ее сердце, и он закричал, тоже громко, перекрывая шум товарного поезда: «Я люблю тебя и клянусь любить тебя вечно!» Она положила ему на плечо мокрую голову и закрыла глаза. «Вечно…» – повторила она.

После колледжа они отправились на месяц в Европу. Они бродили по улицам Ниццы, питаясь купленными здесь же хлебом, фруктами и свежей рыбой. Они плавали в Средиземном море и смеялись вместе с разносчиками на пляже, предлагавшими свой товар на дикой смеси языков. Дженис заметно отдохнула, успокоилась и, как всякий, впервые попавший в Европу, жаждала увидеть все, и как можно больше. Он был только рад доставить ей удовольствие и вскоре превратился во вьючного мула, нагруженного поклажей из карт и путеводителей, железнодорожных билетов, флорентийских картонных масок, французских футболок, итальянской обуви, швейцарского шоколада, открыток и т. д., и т. д. В Венеции, этом городе неяркого мягкого света и еще более мягких линий, они бродили по узким зловонным улочкам, отдыхали на горбатых мостиках, перекинутых через каналы. В сыром номере гостиницы в каком-то закоулке они занимались любовью по-взрослому, то есть не спеша и со вкусом.

А в один из таких вечеров – он живо это помнил – они с бутылкой дешевого красного вина наблюдали толпу и газовые фонари на площади Сан-Марко. Будучи под хмельком и достаточно далеко от Америки, Дженис рассказала ему наконец, как после смерти матери, покончившей самоубийством, и перед тем, как она сбежала в колледж, отец стал ложиться к ней в постель по два-три раза в неделю. Она жаждала отцовской любви, но вместо нее получила нечто другое, что было гораздо хуже всякого невнимания и небрежения. Питер был уже взрослым и понял, что ей требуются уверения в том, что она не опозорена, не осквернена и ни в чем не виновата, что просто ее использовали и ужасно оскорбили, и ничего, кроме этого. Такого отца, как у нее, сказала она, всякая девушка мечтала бы забыть как страшный сон. Мучимый одиночеством, в котором сам же был и виноват, отец теперь влачил жалкое существование где-то в северо-западных штатах, где точно, она не знала.

За окном их номера по каналам скользили гондолы. Длинные, черные, глянцевитые, тяжело осевшие в воду, они везли пьяных американских туристов, с восторгом слушавших, как третьеразрядные тенора распевают для них баркаролы. Питер и Дженис сидели в постели голые, невзирая на комаров. Она объясняла, как давно уже собиралась ему это рассказать и как все не решалась, потому что ей было стыдно, как в детстве стыд и смятение не сразу сменились ужасом перед тем, что с ней делал отец. Когда отец взгромоздился на нее, она плакала, мотала головой из стороны в сторону, молотила руками по дряблому его телу, умоляла прекратить, говорила, что не хочет, ненавидит это. Но все моления оказались впустую, и тогда она поняла, по-детски абсолютно четко, что ее крики только доставляли ему удовольствие, насыщали его извращенную похоть. И она решила, что больше он этого удовольствия не получит.

В этот момент что-то сломалось в ней, изменилось. И в будущем это позволяло ей с легкостью бросать кого бы то ни было. И не из-за бессердечия, но из жуткого подспудного желания выжить. И потом, когда отец вернулся, а она знала, что он вернется, она приняла его молча, отвернувшись лицом к стене, застывшая, безучастная, бесконечно далекая от него, от этого потного безобразного тела, безучастная теперь даже к боли, становившейся все невыносимее. И, слушая в ту ночь в старинном городе эту историю, Питер чувствовал, как рождается в нем любовь, а вместе с нею – и его призвание: ведь если бьют или насилуют того, кого ты любишь, в душе с особой силой поднимается гнев против непостижимой жестокости, обращенной и на других, ни в чем не повинных людей. Они проговорили всю ночь, постепенно успокоившись на все четче обозначавшейся перспективе – вместе строить свое будущее и тем одолеть прошлое. Он понял, что хочет жениться на ней, потому что ее страдания и ее сила пробуждали в нем лучшее, и он открывал самого себя.

На следующий год в юридической школе он прилежно зубрил гражданские правонарушения и составление договоров. Но увлекало его лишь уголовное право. Он сбегал с уроков в городской суд, где слушал исповеди изнасилованных, избитых, жертв разбойных нападений. Благодаря Дженис он понял драгоценность и святость жизни, понял, как важно защитить эту жизнь от тупости, зла, безумия и равнодушия. И еще он понял эфемерность правосудия. Любовь к Дженис, выведя его из замкнутого, уютного пространства привилегированности, заронила в него сознание того, насколько грубым и диким может быть человек. Питер был добропорядочен, полон энергии и очень умен. Впервые он жил настоящей жизнью и знал это.

А позже они сидели на западном берегу реки Шилкил, глядя, как гребцы вытаскивают из лодочных сараев глянцевитые деревянные скорлупки своих лодок. «Давай снимем квартиру», – предложила вдруг она. И когда они очутились в обшарпанной трехкомнатной квартирке в доме без лифта в западной части города неподалеку от юридической школы, из ее глаз исчезло выражение беспокойства и угнетенности. Они выкрасили стены, приобрели дешевую мебель, сложившись, набили кухню провизией – крупами, овощами, фруктами. Она натерла деревянные полы. И была, как сама сказала ему, совершенно счастлива.

Поздним вечером, надев ночную рубашку, она отправлялась в постель. И затем звала его. Они ныряли под простыни. И всегда это было хорошо. После он гладил ее спину, ждал, пока дыхание ее не станет ровным, одевался в темноте и шел в соседнюю комнату заниматься. Гражданское законодательство, конституционное право, тяжкие правонарушения, семейное право, наследственное право. Чтение шло туго, и нередко он повторял одно и то же, заставляя усталый мозг усваивать прочитанное: «…вменяемость может быть доказана косвенно, на основе высказываний обвиняемого, чье психическое состояние вызывает сомнение. Собственные высказывания в таких случаях предпочтительнее высказываний свидетелей, так как судьями тут не принимается во внимание соответствие этих высказываний реальности, а учитывается лишь мнение на этот счет обвиняемого…» Когда глаза у него уставали, он тихонько выходил на улицу и бродил там мимо студенческих общежитий и домов, откуда на улицу рвался смех и доносились разговоры.

В вечер перед первым его экзаменом в юридической школе Дженис спросила у него, когда они поженятся. Он ответил, что не знает, но с радостью обсудит это с ней после того, как сдаст экзамен. Она возразила, что он, кажется, больше беспокоится об экзамене, чем о ней. Он ответил, что в данный момент это действительно так, но в целом о ней он беспокоится больше. Просто он хочет как можно лучше сдать экзамен, объяснил он, и это вполне естественно. Она заплакала и стала жаловаться на одиночество. Он попытался успокоить ее. Она сказала, что он ее не любит, по-настоящему – не любит. Такое утверждение он посчитал абсурдным, он просто не понимал, что могло заставить ее произнести такие слова. Неужели его клятвенных уверений было недостаточно? Дальше – больше, потом они мирились, и в два часа ночи он, злой и решительный, направился в ночной магазин, где накупил кофе, пепси и шоколада, после чего, уединившись в пустоте юридического центра, со всех сторон обложился юридической литературой. Экзамен он сдал очень хорошо, и они отпраздновали это походом в кинотеатр повторного фильма на «Касабланку». Стоял декабрь, и улицы припорошило снежком. Ему помнился этот счастливый уик-энд.

Но по правде говоря, полного счастья он в эти дни не испытывал. Его тревожило, счастлива ли она, тревожил вопрос денег, тревожило его будущее, процесс обучения на юриста суживал его мышление, накладывал шоры на сознание, лишал красок и оттенков восприятие. Он учился во всем руководствоваться одной лишь логикой, барахтаясь в путанице выводов и заключений, без попутного ветра твердой уверенности, единственно способной подсказать ему верный ответ, и все больше жизнь представлялась ему хитросплетением тщательно спланированных операций в соответствии с заранее обдуманным намерением. Это была горестная перемена, так как она предполагала полный разрыв с детством как способом мышления, полное пренебрежение интуицией, и все же, когда, завернув за угол, он видел неосвещенное окно в их квартире, за которым, как он знал, она спала в ожидании его, и момент этот искупал все. И разве не она пробудила в нем способность радоваться чуду? Входя в спальню, он всегда шептал какие-нибудь ласковые слова. Ей было необходимо знать, что это он, иначе, заслышав скрип кровати, она могла испуганно встрепенуться, вскочить.

Зазвонил телефон.

– Питер Скаттергуд, – привычно скучным голосом отозвался он.

– Эй, парень, мистер Скаттергуд, чего это ты этого паршивца негра отпустил, а? – послышался низкий голос с простонародным выговором. Видимо, из рабочих. – Ты, сволочь либеральная, педераст…

– Кто это?

– Кто я? Налогоплательщик, вот кто. А ты небось негритосов любишь, да? Чтоб они тебя в жопу трахали? Я, сукин ты сын, для того тебе денежки плачу, чтоб ты под замком держал всю эту мразь, а ты…

Он повесил трубку. Может, эти кретины вдобавок и адрес его узнали? Он сжал кулаки, чуть ли не мечтая о следующем таком звонке, чтоб наброситься на обидчика.

Новый звонок. Он схватил трубку.

– Да? – гневно рявкнул он.

– О, Питер, наконец-то!

С матерью он не говорил по меньшей мере уже несколько недель.

– Да, я знаю, что не звонил…

– Я все думала о тебе. Мне очень хочется, чтобы на этих днях вы вдвоем пришли к нам на ужин. Дженис я, кажется, уже который месяц не вижу.

– Я очень занят сейчас, мама… – Он расслышал нотки обиды в собственном голосе и почувствовал, как ненавидит себя за ложь. – Как и Дженис.

– О, не сомневаюсь, что оба вы очень заняты. Но почему бы тебе не попросить Дженис взять календарь и выбрать какой-нибудь удобный день на следующей неделе? А я могу всегда.

– Хорошо, я скажу ей и перезвоню.

Она не стала обсуждать с ним телевизионные новости. В последнее время родители перестали смотреть передачи местных станций, эту смесь сенсаций и кретинической пустоты, и пристрастились к телевидению общенациональному, где стандарты и требования к журналистике были все-таки выше.

– Папа хотел с тобой поговорить. – Голос матери стал глуше. – Питер на проводе, милый.

– Питер? Что нового?

– Вот в «ракетку» играю. У меня новый партнер.

– Ну и как он? – Отец любил порассуждать на спортивные темы. С годами собственные его победы в юности на этом поприще обрастали все новыми живописными подробностями, становясь все значительнее и громче. – А я на прошлой неделе два раза в теннис резался на закрытом корте. С подачей, правда, у меня стало плоховато, не то что раньше. Терпеть не могу эти громадные ракетки, а сейчас всюду они куда ни плюнь. Я попробовал растяжки делать на ковре в гостиной…

– Лучше погрей спину.

– Ладно. – Он сменил тон, видимо завершив привычный ритуал «общения отца с сыном». – Послушай, мама думает, что ты просто не хочешь к нам приходить.

– Нет, я…

– Она в другой комнате, так что я могу говорить свободно. Мама скрывает это, но ей предстоит небольшая операция. Непонятно почему, в последнее время мы с тобой не видимся, но дело не в этом. Мама хочет повидаться с тобой и Дженис перед тем, как ей в воскресенье вечером лечь в больницу.

– Что с ней, папа?

– Доктор собирается удалить ей матку.

– Уф-ф… – Питер перевел дух. – Рак?

– Мазки показали что-то не то, и они сделали еще ряд исследований. Там какое-то образование на шейке и в самой матке. – Отец, человек чрезвычайно сдержанный, говорил с трудом. – Насколько оно распространилось, мы не знаем. Мама некоторое время пробудет в больнице.

– Завтра четверг. – Он вытащил из ящика расписание поездов. – В субботу утром я приеду на местном «Паоли». Он прибывает в одиннадцать тридцать шесть.

Питер повесил трубку, потом вспомнил, каким голосом говорила с ним мать, и подумал, так ли уж нужна пятидесятивосьмилетней женщине матка. Но все равно – кому охота ложиться под нож. Что у матери рак, он не верил, но приказал себе готовиться к худшему. Болела грудь. Он опять потянулся к телефону позвонить Дженис. Только она может понять. Ему надо поговорить с ней, это его ободрит. Новая тревога заслонила все прочие, и он был уверен, что Дженис временно забудет об их неурядицах ради единства и сплоченности семьи. Конечно, она поступит именно так.

Номер был занят. Хорошо, значит, Дженис дома. Но когда пять минут спустя он позвонил вторично, никто не ответил. Он звонил ей потом всю ночь – раз пятьдесят, если не больше.