Встреча в Женеве

Женева, прекрасная Женева, расположенная на берегу озера, сверкающего в лучах восходящего солнца. Был июнь 1962 года, и капитан КГБ Юрий Носенко находился на задании, которому суждено было стать поворотным пунктом всей его жизни. Он был направлен в Женеву в качестве наблюдателя за советской делегацией, прикомандированной к одной из многочисленных международных организаций, регулярно собирающихся в Швейцарии. Никогда ранее не бывавший за пределами СССР, Носенко был очарован великолепием этого приозерного города.

По советским понятиям, Носенко был человеком неординарным, семью его отнюдь нельзя было назвать заурядной. Даже наоборот. Родившийся в 1927 году, Юрий принадлежал к так называемой «золотой молодежи» выходцев с самой вершины советской социальной пирамиды. Его отец был министром кораблестроения и членом верховного правящего органа страны — Центрального Комитета Коммунистической партии. Этот министр занимал столь высокое положение, что после его смерти на кремлевской стене появилась бронзовая мемориальная доска [с замурованной урной с его прахом]. Принимая во внимание происхождение Юрия Носенко, не удивительно, что он в конце концов стал офицером КГБ, — положение, само по себе достаточное для того, чтобы занять соответствующее место среди советской элиты. Более того, первым его местом службы был сектор КГБ, занимающийся американским посольством, — престижное назначение, верное свидетельство наличия хороших связей. Носенко продолжал продвигаться по службе, с каждым новым назначением улучшая свое положение. Попав наконец в сектор, контролирующий иностранных туристов, он вскоре сделался собутыльником своего начальника-генерала. Разница в положении сглаживалась высоким статусом отца Юрия Носенко. Благодаря подобному покровительству он вскоре достиг должности заместителя начальника сектора, позиция, дающее право на вожделенную привилегию заграничных командировок. Первой такой возможностью стало назначение в Женеву, где и начинается его история. Носенко не отличался особым умом или чувством ответственности, а единственным крупным его недостатком была свойственная многим согражданам тяга к спиртному.

Посетивший в первый же вечер несколько баров Носенко, проснувшись утром в номере женевского отеля, чувствовал себя не слишком хорошо. Противиться соблазнам идиллического города было просто невозможно, по счастью его обязанности в качестве сопровождающего офицера КГБ были не слишком обременительны. Воспользовавшись преимуществом того, что члены делегации, за которых он нес ответственность, не имели возможности следить за своим надзирателем, Носенко отделился от них вскоре после ужина. В городе было множество ночных питейных заведений и соблазнительных женщин, выпивка следовала за выпивкой, внезапно он вновь оказался в своей постели, ощущая рядом с собой чье-то улыбающееся присутствие, — это было последнее, что всплыло в его памяти после того, как он вновь пришел в сознание на следующее утро.

Очнувшись окончательно, Носенко мог вспомнить лишь то, что привел с собой в гостиницу проститутку. Внезапно встревожившись, он быстро проверил свои карманы, выяснив, по крайней мере, один непреложный факт — эта улыбчивая девушка исчезла вместе с большей частью его наличных денег, эквивалентных двумстам пятидесяти долларам в швейцарских франках. Не говоря уже о том, что ему не на что было жить в период командировки, перед отъездом он должен был представить документированный подробный отчет обо всех своих расходах. Наказание за растрату казенных денег было в КГБ весьма суровым, так что восполнить недостающую сумму, просто обратившись к одному из своих постоянно работающих в Швейцарии коллег, не представлялось возможным. Подобное признание, говорящее о том, что надзиратель сам нуждается в надзоре, поставило бы крест на его карьере. Что же оставалось делать?

Подобно Петру Попову и многим другим ему подобным, Юрий нашел лишь один выход — предложить свои услуги американскому крезу. Являя собой типичный пример того, что было так верно названо золотой молодежью, Носенко привык наслаждаться возможностью тратить деньги, Не особенно задумываясь, откуда они берутся, поэтому моральные проблемы его не беспокоили. Более того, будучи офицером КГБ, он знал, что русских перебежчиков принимают в Америке хорошо и они получают там убежище, особенно если эти русские обладают ценной информацией.

К своему счастью, Юрий запомнил находящийся в самом центре Женевы притягательный центр искушения, большое, заметное издалека здание консульства США. Вот куда ему надо было идти! Принимая это решение, он, однако, вряд ли представлял себе, что после установления контактов с американцами жизнь его изменится самым кардинальным образом, не говоря уже о том, чтобы предвидеть, насколько трагически сложатся для него обстоятельства.

Обращение Носенко за помощью поначалу протекало с такой легкостью и простотой, как это бывает лишь в детских мечтах. Простодушно представившийся чиновнику консульства, он, ответив всего на несколько вопросов, получил заверения в том, что необходимая помощь ему будет оказана. Все, что надо было сделать, так это явиться вечером следующего дня в расположенную неподалеку квартиру, адрес которой ему сообщили. Носенко тут же согласился, не подозревая о том, что несколько часов предстоящей встречи окажутся в его жизни судьбоносными.

Однако с приближением назначенного времени беспокойство его все возрастало, особенно усилившись на следующий вечер, на пути по незнакомым улицам к назначенному месту. Являясь сотрудником КГБ, он прекрасно понимал, что подобное приглашение на частную квартиру является признаком нелегальности встречи и разговаривать придется отнюдь не с официальными сотрудниками консульства, а с агентами секретной службы. Не имея представления о количестве постоянно проживающих в Женеве агентов КГБ, людей, чьим основным занятием являлось наблюдение за большим количеством русских» работавших в многочисленных международных организациях города, Носенко не мог знать, насколько пристально ведется это наблюдение, и по мере приближения к пункту назначения, все более и более ощущал опасность предстоящего свидания.

Тревожило его и другое, менее конкретное соображение. Не считая краткой вчерашней беседы с представителем американского консульства, он никогда ранее не встречался ни с одним представителем Соединенных Штатов. Что они из себя представляют, эти американцы? Будучи столь богаты, поймут ли они его проблемы? Как всегда в непростые периоды своей жизни Носенко решил пропустить рюмку, за которой вскоре последовали еще несколько. При выходе из каждого бара, боясь возможного преследования, он тревожно оглядывался, ища подозрительные лица. Это процедура была повторена несколько раз: бар, рюмка, оглядывание окрестностей, затем очередной обход квартала. Однако, как Носенко ни пытался, ему не удавалось избавиться от страха перед возможной слежкой своих коллег, поэтому он ре-.«шил, что наилучшим решением будет встретиться с американцами как можно скорее. Но прежде всего, еще одну рюмочку!

Прибыв наконец к назначенному месту с некоторым опозданием, он был встречен группой сотрудников ЦРУ, возглавляемой молодым энергичным офицером разведки по имени Тенант Бэгли, который не говорил по-русски. Сопровождал его старый друг Попова и Пеньковского, говорящий на обоих языках Джордж Кисевалтер, присутствующий в качестве переводчика. Оба были вызваны с различных концов света специально ради этой встречи.

Эти американские кураторы встретили посетителя с подчеркнутой вежливостью и, не зная, сколько к тому времени пришлось выпить Носенко, предложили ему еще. Приняв предложение, он не отказывался и от дальнейших. Носенко признался мне много лет спустя: «Должен сказать честно, Джон, я был тогда навеселе».

«Вы хотите сказать, что были пьяны?» — спросил я.

— «Да, я был пьян, очень пьян».

 

Проблемы доверия

Июнь 1962 года был не лучшим временем для Русских перебежчиков. Внутри самого ЦРУ вопросами контрразведки в тот период занимался не совсем адекватный человек по имени Джеймс Джизус Энглтон. Сочетание недисциплинированного ума Энглтона, его пылкого воображения и готовность видеть оплачиваемые коммунистами подрывную деятельность и шпионаж почти всюду вылились в параноидальные идеи о масштабе угроз Соединенным Штатам — и не только в голове самого начальника, но и в головах его помощников и подчиненных.

Бэгли сильно недооценил возможную реакцию начальника контрразведки на предложение Носенко передать информацию отделению ЦРУ в Женеве в обмен на денежную сумму, эквивалентную украденной у него швейцарской проституткой. Со стороны молодого и зеленого русского это заявление являлось не более чем обыкновенным ребячеством, однако для Энглтона и его помощников оно несло в себе все признаки злонамеренной попытки установления рабочих контактов с ЦРУ, имеющих целью «проникновение» в разведывательное агентство. Подобные тонкие подрывные действия КГБ иногда действительно доставляли немало проблем, однако в данном случае сотрудники ЦРУ должны были иметь достаточно здравого смысла, чтобы увидеть в инициативе Носенко то, что она представляла собой на самом деле — мольбу о помощи неопытного молодого человека. Если бы они явились на встречу, имея при себе легко доставляемый портативный детектор лжи, управляемый опытным оператором, то кое-какие сомнения быстро отпали бы сами собой. Пришлось, однако, руководствоваться лишь коллективной интуицией Бэгли и Кисевалтера.

Много лет спустя в беседе со мной Носенко признался, что сильно напортил себе хвастовством и преувеличением собственных достоинств — не слишком, может быть, непомерными, если судить о них по стандартам обычной пьяной болтовни, однако в данных обстоятельствах этого было вполне достаточно для того, чтобы позднее использовать подобную гиперболизацию против него самого. Ситуация усугублялась еще и тем, что все встречи записывались на магнитофон, который периодически ломался. Однако неисправное состояние этого механизма имело даже меньшее значение, чем тот факт, что позднее, когда делались переводы, он просто не всегда использовался. Большая часть того, что считалось «переводами», оказалась взятой вовсе не с магнитных записей, а записанной на основе воспоминаний Кисевалтера о беседах с Носенко. (Участвовать в составлении этих «переводов» приходилось, естественно, Кисевалтеру. Бэгли, хотя и изучал русский язык, вести на нем беседы не мог.) Тем не менее эти весьма неточные «переводы» оказались в архивах ЦРУ в качестве официальных документов и позднее были использованы как «доказательства» того, что Носенко лгал во время этой и последующих встреч. В результате Носенко был скинут со счетов как возможный источник ценной информации и в конце концов стал жертвой все более усиливающихся подозрений Энглтона. Вот пример одного из таких неточных переводов. Сообщая свою биографию, Носенко упомянул о том, что посещал военно-морскую школу (по всей видимости, нахимовское училище. — Пер.), носящую имя советского военного героя генерала Фрунзе. Этот правдивый факт его жизни, к сожалению, попал в досье ЦРУ в искаженной форме, как утверждение об окончании советского аналога Вест-Пойнта — Военной академии им. Фрунзе. Ничтожная деталь, не более, однако пригодившаяся Бэгли и иже с ним, Упорно впоследствии искавшим доказательства того, что они считали двурушничеством этого наивного молодого человека.

Внешне, однако, первая встреча завершилась, вполне сердечно, что не удивительно. Носенко раскрыл нескольких агентов КГБ, поставлявших информацию с американских военных объектов за рубежом. Наиболее потенциально важным сигналом с его стороны явилось уведомление об угрозе безопасности американского посольства в Москве, заключавшейся в установке в здании специалистами КГБ скрытых микрофонов. К несчастью, он не мог точно указать, в каких именно помещениях находились эти подслушивающие устройства, а также не знал, где они были спрятаны: в стенах, на полу или потолке. Поскольку эти сведения оказались не только неточными, но и не слишком приятными, Государственный департамент США воспользовался отсутствием конкретики в сообщении Носенко для иллюстрации неписаного, но широко тем не менее применяемого бюрократического правила: не обращать внимания на плохие новости, насколько это только возможно. В результате подтверждение факта широкомасштабного прослушивания американского посольства и дальнейшее расследование произошло лишь восемнадцать месяцев спустя, в январе 1964 года, после возвращения Носенко в Женеву с детальной информацией о пятидесяти двух устройствах, установленных в самых важных точках здания, включая кабинет посла.

В любом случае, после встречи, состоявшейся в июне 1962 года, еще до получения подтверждения факта прослушивания, Бэгли имел все основания полагать, что его женевская миссия протекает вполне успешно. 11 июня 1962 года он отправил в Вашингтон телеграмму, в которой заявлял следующее. «Предоставив важную информацию и показав готовность к дальнейшему сотрудничеству, Носенко окончательно доказал свою лояльность».

 

Подозрения

Прежде чем идти дальше, мы должны предупредить читателя: дело Юрия Носенко сложное и скандальное, поэтому может вызвать не только недоумение, но и возмущение, но может многое сообщить о реалиях и проблемах профессии разведчика. К несчастью для Носенко, против него сработало сочетание трех неблагоприятных обстоятельств: напряженное состояние советско-американских отношений, все усиливающееся параноидальное настроение Джеймса Энглтона и, наконец, убийство Джона Ф. Кеннеди, способствующее возникновению подозрения, что этот человек, в июне 1962 года вошедший в контакт с ЦРУ вроде бы по доброй воле и позднее, в 1964 году, перебежавший в США, на самом деле являлся двойным агентом, имевшим цель ввести Соединенные Штаты в заблуждение.

История с Носенко принципиально отличается от двух других, приведенных выше, — Петра Попова и Олега Пеньковского, поскольку этих двоих считали искренними и никогда не подозревали в работе против Соединенных Штатов. Кроме того, Носенко был совершенно иным человеком. В частности, в его натуре почти не было двойственности, присущей двум другим и позволявшей им довольно длительное время вести секретную подрывную деятельность против Советского Союза, оставаясь внешне лояльными и к нему. Носенко был человеком заурядным, и, когда мы с ним наконец ветретились, я заметил, что, несмотря на довольно хорошее знание английского языка, он редко пользовали ся в своей речи абстрактными понятиями, даже такими простыми, как «добро» и «зло». Годы одиночного заключения, казалось, настолько сузили его умственный и психический горизонты, что от жизни он желал только одного — минимально пристойного к себе отношения.

От других случаев предательства Носенко отличался и тем, что у него никогда не было явного желания стать шпионом. Скорее, совсем наоборот. Ценная информация, предоставленная им в период первого пребывания в Западной Европе, должна была всего лишь послужить гарантией его полезности нам, американцам, и склонить нас к выплате ему денег за эту информацию. Оказавшись на крючке, он поставил перед собой единственную долгосрочную задачу — окончательно порвать с Советским Союзом и как можно скорее обосноваться в свободном мире. Таким образом, попав в Женеву во второй раз в январе 1964 года, Носенко был уже готов остаться на Западе, поэтому и перебежал открыто, попросив политическое убежище в Соединенных Штатах.

 

Несогласие Вашингтона

Далее в книге следует уделить некоторое внимание настроениям, господствующим в штаб-квартире ЦРУ в момент первого появления Носенко в июне 1962 года. Оценивая важное значение этого факта и целесообразность продолжения его контактов с ЦРУ, Бэгли и Кисевалтер не приняли во внимание следующие два существенных обстоятельства: подозрительности Джеймса Энглтона (грозной тучей нависающей над всем, что хоть в какой-то мере касалось Советского Союза) и безыскусности большинства сотрудников из его ближайшего окружения. В частности, один весьма высокопоставленный сотрудник отзывался о заключениях Бэгли по поводу Носенко с крайним презрением. Остановимся на мгновение на доминирующем влиянии Энглтона как начальника контрразведки ЦРУ.

Именно Джеймс Энглтон по неосторожности доверил секреты советскому агенту Киму Филби, и о Джеймсе необходимо рассказать более подробно. В 1948 году, когда я впервые встретился с ним в Риме, он казался обаятельнейшим человеком. Его юность частично прошла в Италии, после чего Энглтон окончил престижную частную школу в Англии. Во время и после Второй мировой войны он служил в Управлении стратегических служб, в появившейся вместо этого управления Центральной разведывательной группе, а позднее — в ЦРУ Возглавив после окончания военных действий разведывательную деятельность США в Риме, Энглтон впервые столкнулся с энергичными попытками коммунистов захватить власть в Италии. Понятно, что глубокая подозрительность Джеймса к любой их активности где бы то ни было в мире происходила именно из этого опыта.

Когда его перевели из Европы на службу в Вашингтон, Энглтон быстро приобрел репутацию интеллектуала, детально знакомого с коммунистической активностью. Его рассказы о кознях советских служб, сопровождаемые ссылками на русских, чьи фамилии ничего не означали для большинства из его высокопоставленных коллег,, принимались за чистую монету, поскольку ни у кого из них не было основания оспаривать авторитет Энглтона. С другой стороны, по всеобщему признанию, он был весьма неорганизован; ящик его стола являлся своего рода бездонным колодцем, извлечь из которого что-либо можно было лишь с большим трудом.

Наибольшее влияние Энглтона пришлось на те двадцать лет, которые он возглавлял контрразведку ЦРУ — укутанную завесой глубокой тайны организацию, с переменным успехом выполняющую сложную задачу выявления шпионов из Советского Союза и стран восточного блока, подозреваемых в деятельности против Соединенных Штатов. Работа в качестве главы этой организации была настолько сложной и напряженной, что требовала самого лучшего руководителя, который только мог найтись в ЦРУ. Даже если Энглтон в свое время и соответствовал вышеупомянутым критериям, то к концу 1950-х годов это было уже далеко не так. Тщательно культивируемый имидж, разумеется, сохранился, но сам человек — нет. Возможно, из-за своего вошедшего в легенду пьянства беспорядочная память Энглтона превратилась к тому времени в бессистемную свалку малозначащих фактов, в большинстве случаев не имеющих никакого отношения к обсуждаемым в ряде случаев вопросам.

В 1976 году, когда мы оба были уже в отставке, меня вновь пригласили на службу в ЦРУ специально для расследования дела Носенко. В период активной стадии этого процесса Энглтон сыграл весьма важную роль, убедив большинство своих коллег и начальство, что Носенко является «агентам дезинформации», посланным КГБ для дискредитации правительства Соединенных Штатов. Утверждение было весьма ответственным и спорным, и Энглтон знал, что я не был с этим согласен. Когда я пригласил его в мой временный офис в штаб-квартире ЦРУ, он, однако, охотно согласился обсуждать этот вопрос.

Наша беседа с Энглтоном, начавшаяся в час дня, отняла более четырех часов и была полностью записана на магнитную ленту. На следующий день, получив более сорока страниц распечатки беседы, я пришел в ужас, впервые ясно осознав, насколько дезорганизованными были его мысли и сама речь. Должен честно признаться, что обсуждал эту тему с Энглтоном гораздо раньше и даже тогда его тезис о «дезинформации» в отношении Носенко казался мне неубедительным. Объясняю, почему я уделяю Энглтону столько внимания в этой книге. Он, более чем кто-либо другой, повлиял на атмосферу, в которой выносились суждения о Носенко в период установления с ним контакта в июне 1962 года и его окончательного перехода на нашу сторону в январе 1964 года.

Мыслительные способности Энглтона, не слишком развитые от природы, были заблокированы еще сильнее в 1961 году под влиянием бывшего майора КГБ Анатолия Михайловича Голицына. После перехода Голицына на нашу сторону Энглтон сразу принял его в качестве источника информации и советника своего ведомства, несмотря на отзыв психоаналитика ЦРУ о советском перебежчике как о «параноике». Этот вывод о серьезном психическом отклонении Голицына было сразу оспорен, так как психоаналитиков в ЦРУ никогда не воспринимали всерьез. Как бы то ни, было, Голицын был принят Энглтоном с распростертыми объятиями и имел значительное влияние на многих сотрудников управления.

Остановимся более подробно на интеллектуальных и эмоциональных особенностях этого странного русского. Начнем с того, что отношение Голицына к перебежавшему Носенко было отнюдь небеспристрастным. Голицын был твердо уверен, что Носенко был послан КГБ со специальной миссией дискредитировать либо даже убить его самого. Опираясь на свои знания КГБ, Голицын был убежден в вездесущей и злобной силе советских спецслужб, направленной на уничтожение Соединенных Штатов и их западных союзников. Основой этой угрозы являлась, по его мнению, демонстрация мнимого раскола между Советским Союзом и коммунистическим Китаем, в котором Голицын видел простую уловку, разработанную в КГБ с целью сбить Запад с толку. Я до сих пор с удивлением и сожалением вспоминаю, что сам Энглтон безоговорочно принимал эту фантастическую идею. Другой любимый тезис Голицына: чтобы защититься от его разоблачений, КГБ предпримет ответные действия, прислав в Соединенные Штаты своих двойных агентов, которые по прибытии в США предоставят американцам «дезинформацию», призванную скомпрометировать самого Голицына. Если бы подобные мысли были приняты другими столь же безоговорочно, как Энглтоном, тогда главным советником правительства Соединенных Штатов по всем советским вопросам стал бы только один человек — сам Голицын.

Несмотря на все возрастающее скептическое отношение к этому сотрудников ЦРУ, Энглтон безоговорочно принял для себя идею советского заговора по дискредитации Голицына. Поэтому неудивительно, что Энглтон сразу подверг сомнению положительную оценку, сделанную Бэгли по поводу предложения Носенко в Женеве. Позднее Энглтон мне сказал: «После получения первого известия [от Бэгли]… мы созвали большое совещание воскресным утром. Бэгли казалось, что он поймал самую большую рыбу в своей жизни. Думаю, что это было действительно так. Однако все, что я от него слышал, находилось в разительном противоречии с услышанным ранее [от Голицына]».

После встречи с Носенко в июле 1962 года и ознакомлением с отчетом Бэгли в штаб-квартире ЦРУ, Энглтон решил заставить своего более молодого коллегу изменить мнение, воспользовавшись для этой цели выписками и цитатами из записок Голицына, ставших к тому времени для сотрудников ЦРУ своего рода «заповедями Моисея». Авторитет Энглтона заставил Бэгли изменить свои предложения по работе с перебежчиком Носенко. Более того, по настоянию Энглтона в течение нескольких последующих лет все сообщения Носенко подвергались окончательной оценке у Голицына (несмотря на его профессиональный диагноз параноика). Результатом принятия Энглтоном на вооружение «доктрины Голицына» было заражение «слабомыслием» до того времени здорового интеллектуального коллектива многих подразделений ЦРУ. Приведу один из примеров подобного искаженного мышления, который я позднее использовал, давая показания комиссии конгресса в сентябре 1978 года: «Из этого следует, что когда [Советы] утверждают, что Носенко говорит правду, это накладывает отпечаток фальшивости [на источник подобного заявления]. Это можно считать явным доказательством нахождения [Носенко] под контролем КГБ. В противном случае, подтверждать правдивость информации Носенко [Советы] не стали бы».

Таким образом, Носенко оказался на Западе в самый разгар параноидальных настроений среди сотрудников контрразведки и отдела СССР в ЦРУ и неизбежно столкнулся с отношением к нему руководства ЦРУ, которое основывалось на принципе презумпции виновности. До конца своей жизни Джеймс Энглтон постоянно настаивал на том, что Носенко был «внедрен» КГБ, чтобы ввести нас в заблуждение. Самолично состряпав эту легенду, он не собирался от нее отрекаться. Не собирались доказывать ее несостоятельность и остальные сотрудники ЦРУ, поскольку все, связанное с деятельностью контрразведки, покрыто завесой глубокой тайны.

Что касается самого аппарата контрразведки, то его кадровый состав представлял собой сплоченную группу, объединенную сложной системой мифов, настолько преданную своему руководителю, что любые проявления объективной самокритики становились невозможными. Более того, материалы расследования и их анализ были столь объемны и сложны для понимания, что мало кто

из официальных лиц выше Энглтона по рангу в бюрократической иерархии обладал подготовкой и временем, чтобы изучить их в достаточной степени для определения собственного мнения о двуличности Носенко.

 

Убийство Кеннеди

Неблагоприятные для Носенко обстоятельства складывались в то время не только внутри ЦРУ. С подобными проблемами столкнулась и вся американская нация в целом — 1962 год был годом кубинского ракетного кризиса, и особое недоверие к СССР являлось, по вполне понятным причинам, модой дня. В самом Вашингтоне атмосфера подозрительности среди сотрудников контрразведки и подразделения ЦРУ, отвечающего за антисоветскую подрывную деятельность, более чем соответствовала этим популярным настроениям, которые еще более усугублялись не слишком далекими теоретическими изысканиями Джеймса Энглтона.

Позднее, в ноябре 1963 года, случилась национальная трагедия глобального масштаба — убийство президента Кеннеди. Сам Носенко находился тогда в России, он был в свое время замешан в деле Ли Харви Освальда (в период пребывания Освальда в Советском Союзе) и быстро оказался втянутым в расследование смерти президента. «Мы вас похороним!» — заявил Никита Хрущев в одном из своих грубых заявлений, и многие американцы и европейцы восприняли его угрозу буквально. Неприятные воспоминания об этом выпаде заставляли легко поверить, что лидер Америки пал жертвой демонического заговора СССР, и этому чувству поддались даже здравомыслящие люди. Неплохо, конечно, что государственный секретарь Дин Раек, член комиссии Уорена (ведшей расследование обстоятельств смерти президента), вынес в июне 1964 года четкий, достаточно здравый вердикт: «У меня нет никаких свидетельств, указывающих на то, что Советский Союз видел для себя какой-либо интерес в устранении президента Кеннеди». Тем не менее многие американцы не приняли этот довод и сохраняли убеждение, что любое зло на земле должно происходить из Кремля. Среди них, разумеется, был и Джеймс Энглтон.

Нелепая аргументация, на которой строились подозрения Энглтона, что Носенко был каким-то образом связан с убийством президента (мнение, не подтвержденное ни одной достоверной уликой), основывалось на трех положениях, абсолютно абсурдных, но принятых в качестве фактов многими людьми высокого ранга и положения. Согласно первому утверждению, в период своего пребывания в Советском Союзе (в 1959–1963 годах) Освальд прошел подготовку в КГБ в качестве убийцы. Из второго следовало, что этот молодой американец был возвращен в Соединенные Штаты с единственной целью — застрелить президента. Последний аргумент приписывал СССР намерение оправдать себя, направив в США своего эмиссара, призванного удостоверить невиновность русских.

Злодеем из последней части этой фантастической истории оказался Юрий Иванович Носенко. Но почему выбрали его? Сколько-нибудь разумной и логичной причины не существовало. По сути, он попал под подозрение совершенно случайно, только потому, что во время его повторного появления в Женеве в январе 1964 года, когда Носенко принял решение остаться на Западе, Энглтон и руководство контрразведки искали виновного. В чем была эта вина и каковы были у Энглтона доказательства — ответы на эти вопросы лежали в богатом воображении Энглтона, его немногочисленных помощников и некоторых высокопоставленных сотрудников советского отдела ЦРУ, «коллективная интуиция» которых (поскольку ничем другим, более существенным они не располагали) подсказывала им, что КГБ направит замаскированного под перебежчика эмиссара, чтобы отвести от себя подозрение в непосредственном участии в убийстве президента. Не имея никаких других причин, кроме той, что Носенко был русским, капитаном КГБ и знал о пребывании Ли Харви Освальда в СССР, сотрудники контрразведки сосредоточили свое внимание на молодом офицере как на человеке, наиболее вписывающемся в выдуманный ими сценарий. Они утверждали, что этот человек, выдающий себя за перебежчика, ищущего убежища на Западе, был послан с целью отмести любые обвинения в организации убийства Кеннеди. С самого начала это заключение представляло собой не продукт логического мышления, а было удобным для бюрократии трюком.

То, что действия Носенко должны были интерпретироваться именно так, становится понятным из самого факта отношения сотрудников контр-Разведки к этому случаю как к важному Делу (именно делу с большой буквы). Многие из расследований, призванных подтвердить справедливость подобного предположения, были проведены тщательно и добросовестно, но в других случаях они напоминали не основанные на доказательствах исследования, а скорее, действия средневековой инквизиции. В данном случае отправной точкой расследования было предположение о его виновности, несмотря на полное отсутствие доказательств. Плохо или хорошо, но разведывательная деятельность всегда основывается на базе изрядной дозы подозрительности, являющейся важной составляющей этой профессии. Однако подозрительность должна сочетаться со здравым смыслом, а в деле Носенко этот баланс не был сохранен. Что касается меня, то почти за четверть века службы в ЦРУ я никогда больше не был свидетелем такого оголтелого фанатизма, как во время расследования дела Освальда и последовавшего после него заключения Носенко в тюрьму.

 

Возвращение Носенко в Женеву

Сам Носенко, не имея, разумеется, никакого понятия о нездоровой обстановке, сложившейся в ЦРУ ко времени его второй командировки по линии КГБ в Женеву в январе 1964 года, уже решил не возвращаться обратно. Для обоснования своей просьбы получить статус политического беженца из Советского Союза он привез с собой схему расположения прослушивающих устройств, установленных в американском посольстве в Москве. Кроме этого, с ним были и другие документы, представляющие значительный интерес для властей Соединенных Штатов, включая сведения о нескольких сотнях офицеров КГБ и нелегальных агентах, работающих за рубежом (как русских, так и других национальностей). Это, по его мнению, должно было обеспечить ему радушный прием в США. И Носенко действительно получил его, ясно дав понять, что опасается репрессий КГБ, если ему придется остаться еще на несколько дней в Западной Европе.

Оказавшись в Вашингтоне, Носенко поначалу был принят довольно хорошо, но вся сердечность хозяев оказалась лишь тщательно приукрашенным фасадом. К тому времени Энглтон уже убедил руководство советской секции ЦРУ в том, что Носенко является «субъектом дезинформации», засланным КГБ с целью ввести Соединенные Штаты в заблуждение. Как бы внешне дружелюбно не вели себя сотрудники ЦРУ по отношению к перебежчику, они обязаны были видеть в нем врага. Хотя поначалу ему и позволялись кое-какие экскурсии по Вашингтону и его окрестностям, но большую часть времени у него отнимали допросы.

Группу, ведущую допросы, возглавлял Бэгли, а вместо Кисевалтера ему помогал другой русскоговорящий сотрудник. По настоянию Энглтона Голицын, независимый обвинитель, также был включен в группу Бэгли, и, хотя сам непосредственно не участвовал в допросах, имел доступ ко всем их расшифровкам, включая магнитные ленты, и помогал формулировать вопросы, которые задавали другие члены группы. Большинство советских агентов-перебежчиков не любят своих собратьев и стремятся всячески опорочить друг друга, но Голицын был в этом деле настоящим асом. Поэтому Носенко так сильно пострадал.

По иронии судьбы, вопрос взаимоотношений Ли Харви Освальда с КГБ, который должен был интересовать сотрудников ЦРУ, допрашивающих] Носенко, в первую очередь, вскоре был забыт.; Акцент в допросах сместился в сторону попытки представить его как тайного агента СССР. При-1 няв априори, что это так и есть, обвинители Носенко не принимали в расчет не только его показания, касающиеся Освальда (имеющие лишь косвенное отношение к убийству президента), но вообще все, сказанное им. Были даже недели, к примеру, когда следователи ЦРУ провели немало часов пытаясь заставить допрашиваемого признаться, что его фамилия вовсе не Носенко.

Таким образом, в период первых четырех лет, проведенных в попытках выяснить, является ли Носенко реальным перебежчиком или советским агентом, посланным для введения американцев в 1 заблуждение, о вопросах по поводу Ли Харви Освальда благополучно забыли. К убийству президента ЦРУ вернулось лишь в 1978 году, когда расследование Конгресса вынудило управление серьезно заняться расследованием, действительно ли за трагедией в Далласе стоит Советский Союз. При этом следует отметить, что если даже подвергнуть правдивость Носенко сомнению, все, что он мог бы рассказать об Освальде, вряд ли могло вызвать большой интерес.

В то время, когда Носенко впервые услышал об этом странном американце, он являлся офицером КГБ, занимавшимся наблюдением за иностранными туристами, приезжающими в Советский Союз. В один прекрасный день он с удивлением услышал о гражданине США по фамилии Освальд, желающем сменить гражданство и обосноваться в Советском Союзе. Для советских официальных лиц подобное желание молодого американца, не имеющего культурных или этнических связей с их страной, казалось просто нелепым, поэтому непосредственный начальник Носенко сразу отказал в просьбе, и все решили, что на этом история закончилась; об Освальде на какое-то время забыли.

Однако все еще только начиналось. Освальд, будучи личностью весьма эксцентричной, спустя некоторое время вновь привлек к себе внимание КГБ, когда перерезал себе вены. Реальная попытка самоубийства или намеренная имитация? Два советских психиатра, обследовав его, вынесли заключение: американец «психически нестабилен». Уже находясь в госпитале, Освальд пригрозил повторить попытку самоубийства, если ему не позволят остаться в Советском Союзе. На этот раз он преуспел в своем намерении. Власти решили, что он может остаться, хотя и без предоставления ему советского гражданства. Направленный в Минск и получивший работу на радиозаводе Освальд подвергался периодическим проверкам, телефонные разговоры его прослушивались, письма проверялись, но никаких других беспокойств ему не доставляли. Более того, в 1963 году он женился на русской женщине и через некоторое время вместе с женой беспрепятственно выехал из Советского Союза. По словам Носенко, советские власти были только рады избавиться от Освальда.

Несмотря на то, что практически любое заявление Носенко в следующие четыре года активно подвергалось сомнению, его показания, опровергающие возможное участие КГБ в убийстве президента, проверялись не слишком энергично. Собственно говоря, он знал о деле Освальда так мало, что даже при тщательном допросе, проведенном Федеральным бюро расследования (ФБР), выяснилось немногое из того, что было приведено выше. Слабый интерес следователей ЦРУ к Освальду частично объяснялся тем, что они находились в плену теории Голицына и добивались совсем другого. По некоторым причинам (которые будут приведены ниже) опрашивающие полагали, что Носенко обладает ключом к некоему «зловещему плану», разработанному в КГБ, который каким-то неясным им самим образом должен навредить Соединенным Штатам.

Паранойя? В отношении дела Носенко — без всякого сомнения. При этом необходимо помнить, что особенно в тот период Советский Союз, являясь одной из мировых держав, не задумываясь прибегал к любым доступным методам, казавшимся ему безопасными. Политический психоз, получавший все большее распространение среди высокопоставленных лиц Америки, был в гораздо большей степени присущ их советским коллегам, причем в крайней форме. Возьмем, к примеру, излюбленный метод советской пропаганды, называемый «дезинформация». В своей наиболее изощренной форме дезинформация подразумевает поставку ложной информации через посредство лиц, маскирующихся под сторонников Соединенных Штатов или их союзников, но на самом деле эти лица являлись советскими агентами, задача которых — ввести в заблуждение наше правительство либо наших граждан. Дезинформация, например, может распространяться с помощью журналистов, значительно преуменьшающих советский военный потенциал, успокаивая таким образом общественное мнение. Либо наоборот, она может заключаться в преувеличении военной мощи СССР, дабы вызвать у нас беспокойство. В области политики подобная технология может также использоваться для подрыва репутации важных правительственных фигур как в самих Соединенных Штатах, так и в других странах.

Мы — демократы Запада, разумеется, не приемлем такую технологию, но время от времени становимся ее жертвами. Попросту говоря, дезинформация предполагает искажение фактов в политических целях, и Голицын, руководствуясь отнюдь не враждебными намерениями, поспособствовал подобному извращению. С другой стороны, урок, который можно вынести из дела сравнительно малозначимого молодого русского по фамилии Носенко, заключается в том, что Советский Союз является не единственным местом в мире, где возможно такое грубое искажение правды.

 

Обращение с перебежчиками

В связи с делом Носенко необходимо сказать несколько слов о системе обращения с перебежчиками в США в целом. Многие из них опасаются, что со временем будут ликвидированы теми людьми, к помощи которых они прибегли. Мои коллеги и я понимали, насколько глубокими могут быть такие переживания для этих ищущих помощи людей, учитывая это в ЦРУ традиционно относились к перебежчикам не только корректно, но и бережно. Но обращение с Носенко было совсем другим, поэтому полезно понять причины такого контраста.

В феврале 1964 года, появившись в Вашингтоне и столкнувшись лицом к лицу с американскими скептиками, Носенко пострадал от своей же собственной честности. Не в пример Голицыну и прочим перебежчикам, он не пытался приукрашивать или искажать известные ему факты, чтобы возбудить интерес следователей к своей особе и таким образом поднять ценность передаваемой информации. Стоило Носенко предоставить хоть какие-либо сведения, указывающие на возможность участия Советского Союза в убийстве президента Кеннеди, он почти наверняка избежал бы той печальной участи, уготованной ему на целых четыре года жизни. Как важный свидетель, дающий ценную информацию о преступлении, глубоко взволновавшем всю нацию, Носенко был бы передан из рук ЦРУ в распоряжение гораздо более компетентных и здравомыслящих сотрудников ФБР. Но подобная судьба была уготована не для него, поскольку стало ясно, что его признания по поводу подозрений в причастности КГБ к убийству Кеннеди носили в основном не тот характер, который требовался. Информация Носенко об Освальде не давала достаточных оснований для передачи дела Носенко в ФБР.

В 1964 году, выезжая из Советского Союза в Женеву, как обычно, в качестве надзирающего лица, Носенко не собирался возвращаться на родину и, разумеется, не имел ни малейшего понятия о том, что Энглтон и Бэгли уже выстроили против него целое дело. При этом руководящие сотрудники контрразведки во главе с Энглтоном решили, что входящие с Носенко в контакт люди не должны показывать, что он находится под подозрением. Поэтому в течение почти двух месяцев после прибытия на Запад отношение к Носенко было притворно сердечным. Примером такой двуличности может послужить следующая выдержка из записи его допроса:

Носенко: Мне бы хотелось знать, что я должен ожидать в будущем?

Бэгли: Посмотрим. Согласно моему докладу [вышестоящему начальству], Вы пожелали перебраться в Соединенные Штаты, чтобы получить какую-либо работу — шанс для будущей жизни, дающий вам определенную безопасность и возможность трудиться на знакомом вам поприще. Это верно? 

Носенко: Абсолютно.

Бэгли: Наш директор не против. Остается обсудить средства, которые могли бы способствовать обеспечению вашей карьеры и приобретению личной независимости. Оказанная Вами большая помощь и наше желание предоставить эту независимость позволяют нам открыть для Вас банковский счет, а впоследствии предложить годичный рабочий контракт. Кроме того, учитывая последнее дело [здесь Бэгли упоминает о разоблачении Носенко важного советского шпиона, назвать которого я не имею права], мы собираемся добавить к начальной сумме некую дополнительную.

Все эти обещания, в дальнейшем оказавшиеся ложными, были, разумеется, сделаны Носенко исходя из предположения, что он является советским агентом, хотя сам Дж. Эдгар Гувер, отнюдь не имеющий репутации человека легковерного, считал его обыкновенным перебежчиком. Собственно говоря, согласно документам Гувер полагал, что Голицын, ставший для Носенко Немезидой (Богиней возмездия), сам являлся провокатором КГБ. Это свидетельствовало о доверии Гувера к подозреваемому.

Подобное различие точек зрения дополнялось тем, что ФБР желало иметь больше времени для получения надежной информации, которой, как там полагали, мог обладать Носенко. Позиция ЦРУ, напротив, заключалась в том, что их узник Носенко (хоть и неофициально) должен содержаться в изоляции, дабы предотвратить возможность руководства его действиями со стороны мифических «контролеров КГБ». В то же время в ЦРУ выступили с предложением, чтобы с Носенко некоторое время обращались достаточно хорошо, чтобы обеспечить его содействие следствию. К сожалению, ЦРУ выиграло это «сражение мнений», и с этого момента ФБР не играло в этой истории сколько-нибудь заметной роли.

По мере обсуждения вопроса в штаб-квартире ЦРУ все более преобладало намерение «расколоть» Носенко, то есть использовать любые возможные приемы, чтобы заставить его признаться в соучастии в «заговоре» КГБ. Таким образом, в апреле 1964 года ЦРУ решило, что единственной мерой пресечения для столь опасного (но вместе с тем весьма полезного) «гостя» будет помещение его в охраняемое день и ночь «защищенное от побега помещение».

Уведомленный о подобном намерении Носенко, конечно, встревожился. Позднее он объяснил, что боялся как бы ЦРУ, с максимальной скоростью вытянув из него всю нужную им информацию, не выставило бы его на улицу без всякой защиты и средств к существованию. В таком случае Носенко оказывался не только предоставленным самому себе в незнакомой стране, но без поддержки ЦРУ подвергался, по его мнению, опасности быть ликвидированным или похищенным КГБ. Однако Юрий даже не подозревал, что его опасения просто меркнут по сравнению с истинными намерениями управления.

План, рожденный совместными усилиями сотрудников контрразведки и советской секции ЦРУ, явно строился на принципе «нос увяз — всей птичке пропасть». Предполагалось, что со временем Носенко непременно сознается в существовании разветвленного шпионского плана против Соединенных Штатов, в котором сам он, разумеется, играет главную роль. После получения полного признания Носенко собирались передать в руки КГБ. С другой стороны, на случай, если он все-таки не «расколется», планирующие уготовили ему печальную судьбу. В любом случае все Должно было окончиться неизбежной смертью Носенко. Черный юмор этой ситуации заключался в том, что следователи ЦРУ могли бы поверить в правдивость показаний Носенко при том условии, если бы он им солгал, подтвердив, что по-прежнему продолжает работать на КГБ. Но даже и в этом случае Носенко скорее всего был бы «ликвидирован» (если воспользоваться любимым выражением его тюремщиков). Итак, что бы он им ни сказал, последствия должны были оказаться трагическими. Он просто не мог выиграть!

Несмотря на испытываемые тревогу и неуверенность, Носенко некоторое время охотно сотрудничал со следствием. К сожалению, по мере того как его страхи усиливались, он начал пить почти беспробудно.

 

Заговор должен существовать

Теперь следует затронуть один из тех внешне неприметных исторических инцидентов, обычно игнорируемых, который, однако, оказался в конце концов ключевым в общем потоке событий.

Некий давно живущий на Западе перебежчик, долгое время использовавшийся ЦРУ в качестве переводчика, взял на себя нелегкий труд сравнить два варианта записей бесед Бэгли и Кисевалтера с Носенко, состоявшихся в 1962 году, — оригинальных магнитных лент с одной стороны и сделанных с них «переводов» — с другой. При самом беглом взгляде на эти так называемые переводы им было обнаружено около 150 несоответствий, причем он предположил, что их должно быть еще больше. (Как уже было указано, эти переводы представляли собой не дословную передачу того, что обсуждалось, а вольные англоязычные варианты воспоминаний Кисевалтера о пьяных разговорах с Носенко на конспиративной квартире.)

К сожалению, хотя к 12 марта 1964 года в распоряжении следовательской группы уже находились исправленные версии этих бесед, лишенные вышеупомянутых многочисленных ошибок, нет никаких сведений о том, что кто-либо из ответственных лиц воспользовался ими для выявления истинного положения вещей. В данном случае правда никому не была нужна. Основной целью команды Бэгли было доказать существование того, что они называли «дезинформационным заговором» КГБ. Если бы их спросили, в чем же заключается заговор, то ответа бы не последовало, поскольку его просто не существовало. Все эти ошибочные теории, выдвигаемые Энглтоном, Бэгли и иже с ними, являлись продуктом недисциплинированных умов, пытавшихся хоть как-то осмыслить реальность, выходящую за пределы их понимания. Единственным даром вовлеченных в это дело людей оказалось умение заполнять концептуальную пустоту заумно звучащими словами, искусно скомпонованными в ничего не означающие фразы. К несчастью, в то время рядом с ними не оказалось мальчика, способного заметить, что эти современные короли являются на самом деле голыми.

Несмотря на оказываемое следствием давление, Носенко проявил удивительную твердость и отрицал обвинения в действиях, которые не совершал. Подобная стойкость, однако, не соответствовала положению дел, которое представлялось следователям, поэтому очевидным для них решением явилась необходимость еще более усилить давление. Последовал запрет любого рода отдыха и развлечений, при этом возможность того, что Носенко говорит правду, даже не рассматривалась. Следователи полагали, что этот человек их просто дурачил, поэтому первой реакцией было создание для него условий содержания, называемых «спартанскими». За этим последовали так называемые «недружелюбные допросы».

Случилось так, что СССР сам предоставил пример подобного обращения. В конце 1963 года профессор Йельского университета Фредерик Багурн, проводивший свои исследования в Советском Союзе, был обвинен в шпионаже и арестован КГБ. Условия, в которых он содержался вплоть до его освобождения, проведенного по личной просьбе президента Кеннеди, были аналогичными в случае с Носенко. По первоначальному плану в предназначенной для него камере, как и у Багурна, даже отсутствовало отопление, но отдел безопасности ЦРУ, хотя и играл в этом деле второстепенную роль, настоял на соблюдении определенных этических и гуманитарных норм и отказался поддержать идею неотапливаемой камеры. Условиями тюремного содержания Багурна было также лишение его свежего воздуха и естественного освещения, поэтому было предложено таким же образом затемнить окно камеры Носенко. Единственным источником освещения должна была стать 60-ваттная лампочка под потолком, непрерывно горящая день и ночь.

Когда настало время отправки Носенко в тюрьму, ему сказали, что он не прошел только что проведенной проверки на детекторе лжи. Утверждение было явно ложным, поскольку условия, в которых проводился тест, не способствовали получению надежного результата. (Проверка на детекторе лжи теряет смысл, если испытуемый намеренно подвергается угрозам или другим эмоциональным воздействиям.) Тем не менее после прохождения теста Носенко поставили перед фактом, что он арестован по причине лживости его показаний. В условиях нового спартанского содержания, его заставили снять свою одежду и переодеться в тюремную. С этого момента, как это было в случае с профессором Багурном, он вынужден был вставать в шесть часов утра и ложиться в десять вечера, при этом лампочка в его камере не выключалась ни на минуту. Ему не позволяли лежать на кровати в дневное время, хотя и было дано милостивое разрешение сидеть на ней или на единственном имеющемся в камере стуле.

В начальный период заключения рацион его питания был очень скуден.

Завтрак: Слабый чай без сахара, овсяная каша.

Обед: Водянистый суп, макароны или овсяная каша, хлеб.

Ужин: Слабый чай и овсяная каша.

К счастью для Носенко, вмешавшийся врач управления заявил, что такая диета обрекает узника на голод, и его питание было немного улучшено.

Ясно выраженное намерение Бэгли и его коллег заключалось в желании привести Носенко в состояние «эмоциональной неустойчивости», как они говорили, чтобы «запугать его и лишить уверенности в себе». Находящаяся за решетчатой дверью охрана вела круглосуточное наблюдение за узником. Какое-либо физическое воздействие исключалось (вновь по настоянию отдела безопасности), но охранники не имели права разговаривать с Носенко и получили инструкции обращаться с ним совершенно безлично. Они даже никогда не улыбались в его присутствии.

Поначалу туалетом ему служила помойная лохань, которую он вынужден был самостоятельно выносить раз в сутки. Отдел безопасности вновь возразил против таких мер, равно как и других, не менее жестоких форм обращения. Особое внимание тюремное начальство обращало на абсолютный запрет каких-либо «развлечений». Мало того, что Носенко не разрешали читать, ему не позволялось что-либо слышать. Ведущие наблюдение охранники не должны были разговаривать не только с ним, но и между собой. Им разрешалось смотреть телевизор, но так, чтобы Носенко не мог видеть экран и не слышал звук — они пользовались наушниками. Первоначально было решено снабжать Носенко материалами для чтения, но впоследствии это решение отменили. Он настолько страдал от недостатка какой-либо мыслительной деятельности, что, случайно заполучив в руки листок с инструкцией по пользованию зубной пастой, спрятал его под одеяло и пытался время от времени незаметно читать его. Листок быстро обнаружили и конфисковали.

Прояви Юрий большую находчивость, он мог бы попросить себе библию на русском или английском языке или хоть как-то украсить стену своей камеры, потребовав повесить распятие. Подобные просьбы наверняка поставили бы его тюремщиков в тупик, а отдел безопасности почти наверняка вмешался бы, настояв на их исполнении. Но воспитанный в духе советского общества, в котором любое проявление религиозности рассматривалось как подрыв политической системы, он ни разу не поставил этот вопрос своим тюремщикам. Находясь в подобном психологическом вакууме, Носенко все же пытался следить за проходящими днями, сделав себе календарь из ниток, выдернутых из одежды, но все было напрасно — бдительная охрана конфисковала нитки, оставив его пребывать вне времени.

Долгое время (всего три года и два месяца) Носенко подвергался такому воздействию, известному среди психологов как сенсорное голодание, то есть состояние лишения визуальной, звуковой и умственной стимуляции. В Соединенных Штатах и Канаде исследования этого явления начались, чтобы разобраться в психологических процессах, лежащих в основе так называемого промывания мозгов, применяемого китайцами и северными корейцами к взятым в плен представителям союзных войск во время корейской войны. Один видный специалист в этой области сказал о людях, подвергнутых пребыванию в условиях сенсорного голодания, буквально следующее:

«Результаты этих экспериментов были просто поразительны. Пленные, обреченные на лежание в течение нескольких дней в звуконепроницаемой кабине, в полупрозрачных очках и под воздействием непрерывного Шума низкой частоты после выхода из изоляции сообщали о ряде необычных иллюзорных ощущений, таких как яркие и сложные галлюцинации, навязчивые состояния, заметные перемены в чувственном восприятии окружающего мира. Дополнительно к этим субъективным ощущениям проведенное объективное тестирование выявило повышенную чувствительность к воздействию специальных пропагандистских материалов, ухудшение мыслительных способностей и сенсорного восприятия, а также замедление альфа-ритма мозга, прогрессирующего с увеличением периода изоляции».

Заметим, что вышеприведенные научные эксперименты длились всего несколько дней. Носенко годами подвергался более жестокому сенсорному голоданию, к тому же в условиях постоянной угрозы его жизни. Тем более поразительным кажется тот факт, что, хотя и подверженный периодическим бредовым состояниям, Носенко смог сохранить здравый рассудок и мыслительные способности. Это само по себе указывает на то, что он обладал гораздо более сильным характером, чем можно было судить внешне, с учетом его юношеской беспечности. И чтобы выдержать выпавшие на него испытания, ему понадобилось проявить эту силу характера до конца.

 

Закручивание гаек

Уже в наши дни, глядя на события со стороны, крайне нелегко понять причины, которые привели к столь жестокому обращению с Носенко. Тем не менее попробуем рассмотреть организационные проблемы и скрытые процессы, сделавшие это возможным, а также роль некоторых действующих лиц.

В июле 1966 года директором ЦРУ стал Ричард Хелмс, в период появления Носенко отвечавший за секретные операции управления. При всех многочисленных проблемах у Хелмса было достаточно забот и без Носенко, в том числе и Вьетнам. Если его и можно в чем-то винить касательно этого дела, так это в излишнем доверии к мнению Джеймса Энглтона, появившегося в ЦРУ задолго до середины 60-х годов. Фактически Энглтон из оперативного работника постепенно превращался в своего рода серого кардинала, затаившегося в полумраке своего скудно, освещенного кабинета. Секрет столь длительного выживания Энглтона при Хелмсе заключался, очевидно, в том, что он наводил на руководителя ЦРУ (как и на других предшествовавших ему директоров) смертельную тоску своими пространными и нудными рассуждениями, но, может быть, его секрет в том, что, попадая время от времени в затруднительное положение, неизменно прибегал к тактике, которую я бы назвал «уловка Прфловски». Исполнение этого технического приема начиналось обычно с оскорбленного, непонимающего взгляда и завершалось типичной репликой: «Но, дело Прфловски доказывает совсем обратное!» Поскольку никто, кроме самого Энглтона, да, может быть, одного или двух полностью зависящих от него подчиненных, не имел об этом деле никакого понятия., подобная тактика обычно гасила на корню любые дальнейшие обсуждения.

В дополнение ко всем прочим бюрократическим осложнениям, имелось еще одно — повседневное ведение дела Носенко было поручено сотрудникам Энглтона, а ответственность за его выполнение была возложена на отдел безопасности ЦРУ. Подобное решение, возможно, объяснялось тем, что, несмотря на почти исключительную специализацию подчиненных Энглтона на советском направлении, в рассматриваемый период времени в их составе не было, насколько я помню, ни одного специалиста русского языка. Было очевидно (хотя этого правила придерживались не всегда), что с Носенко, не объяснявшемся по-английски достаточно свободно, должны были работать именно русскоговорящие сотрудники.

С другой стороны, у Хелмса не было причин не доверять сотрудникам отдела безопасности, ведущим дело. Кроме того, он не общался с рядовыми исполнителями — сотрудниками управления, выказывающими свои сомнения по поводу текущего положения вещей. Если бы Хелмс узнал об экстремизме действий ответственных за это дело лиц, он непременно принял бы соответствующие меры. Например, директор ЦРУ был, без сомнения, в курсе длительного срока заключения Носенко, однако тот факт, что почти все это время Бэгли и другие оперативники не только не допрашивали русского пленника, но даже не разговаривали с ним, стал известен ему с большим опозданием. Фактически из документов следует, что из 1277 дней (около 42 месяцев), проведенных Носенко за решеткой, допросам, полностью или частично, было уделено лишь 292 дня (9,7 месяца).

Более того, когда Хелмс был наконец информирован о том, что большую часть времени заключенный Носенко не только не подвергался допросам, но оказался полностью лишенным возможности общения с кем-либо, в адресованной Хелмсу справке это объяснялось следующим образом: «Столь длительная изоляция может оказаться очень полезной, так как давала возможность объекту осознать полную тщетность всех его уловок». (Что имелось в виду под «уловками», не совсем ясно, должно быть, под этим подразумевалось нежелание Носенко признаться в преступлениях, которых он не совершал.)

Как бы то ни было, но даже в периоды, когда Носенко не подвергался допросам, Бэгли не забывал о его существовании. Впоследствии выяснилось, что этот оперативный работник имел обыкновение поверять свои мысли бумаге, благодаря чему оказалось возможным проследить за их развитием. Одно из таких размышлений было посвящено как предыдущим, так и предстоящим допросам, «имеющим целью тщательное уточнение деталей, которые могут быть впоследствии использованы для оформления правдоподобного признания. Если нам удастся добиться убедительности такого признания даже для властей Советского Союза, оно поможет окончательно решить вопрос с Носенко». Далее Бэгли развивает свою мысль по поводу причин такого тщательного оформления допросов — «дабы исключить, насколько возможно, любую возможность обвинения ЦРУ в незаконном удержании Носенко в заключении». После этого следует перечисление некоторых «альтернативных действий», в том числе «физическая ликвидация самого человека, приведение в состояние, лишающего его возможности давать логически связные показания (специфические лекарственные препараты и тому подобное.) Желаемая цель — помещение в психиатрическую лечебницу… без разрушения психики». Сам факт подобных размышлений подтверждает, что все попытки «расколоть» Носенко закончились полным крахом, остался вопрос: кто сдастся первым, узник или тюремщики?

 

Директор теряет терпение

В результате терпение лопнуло у самого Дика Хелмса. Носенко арестовали 6 апреля 1964 года, а 23 августа 1966 года директор ЦРУ выдвинул ультиматум, предоставив следователям шестьдесят дней, чтобы завершить это дело. (Фактически этот процесс длился значительно дольше.) За этим последовал период лихорадочной, хотя и безрезультативной активности со стороны команды Бэгли. Но каким же образом они собирались достичь желаемой цели, если оказались не в состоянии сломить узника в течение двух с половиной лет?

Первым делом они предложили вновь подвергнуть Носенко допросу, на этот раз под воздействием амитала натрия, одного из препаратов, известных широкой публике как «сыворотка правды». Но, к их разочарованию, Хелмс решительно запретил использование каких-либо лекарств. И следователям оставалось лишь в очередной раз прибегнуть к помощи детектора лжи. Хотя этот прибор однажды их уже подвел, в арсенале команды Бэгли он оказался единственным орудием, способным предоставить столь упорно ускользаюшие доказательства злого умысла в действиях Носенко. Собственно говоря, приборов, определяющих ложь, не существует, полиграф всего лишь регистрирует физиологические реакции организма допрашиваемого человека на вопросы следователя. В искусных и добросовестных руках ценность его очень велика, но при непрофессиональном использовании (как это было с командой Бэгли, не обладающей опытом сотрудников особого отдела ЦРУ) детектор лжи может оказаться, в лучшем случае, бесполезным, а иногда и вредным.

Полиграф регистрирует изменение четырех характеристик жизнедеятельности организма — кровяного давления, частоты пульса и дыхания, а также электрической проводимости кожи. Эти четыре характеристики меняются в зависимости от эмоционального состояния испытуемого, и у внешне спокойного человека, испытывающего чувство вины за свою ложь, отклоняются от фонового уровня. (Если на детекторе проверяется субъект, не склонный испытывать чувство вины, как это бывает с закоренелыми преступниками, использование полиграфа является напрасной тратой времени.) Фоновый уровень показаний определяется в начале испытания с помощью ответов на самые тривиальные вопросы, вроде — «Который сейчас час?» или «Как ваше имя?». Подобные вопросы дают допрашивающему возможность установить нормальный уровень или частоту изменения какой-либо физиологической характеристики испытуемого, а затем реакция на нужные вопросы измеряется относительно установленного подобным образом фонового значения. Но допрашивающий ни при каких обстоятельствах не должен совершать действия, которые могли бы привести испытуемого в состояние нервного стресса; искусственно вызванный стресс способен вызывать непредсказуемые реакции, и испытание потеряет всякий смысл.

Тем не менее команда сотрудников ЦРУ, работающая под началом Бэгли практиковала именно этот подход (как в 1964 году, сразу после ареста Носенко, так и в 1966-м, после ультиматума Хелмса). Фактически они даже не пытались соблюдать общепринятую процедуру, с самого начала задавшись целью подавить физическое и психическое состояние Носенко, позволяющее ему отрицать все их обвинения. И действовали они посредством систематического и постоянно нагнетающегося запугивания.

В одну из недель, когда время двухмесячного ультиматума Хелмса уже подходило к концу, команда Бэгли подвергла Носенко непрерывному допросу на полиграфе, длившемуся двадцать восемь с половиной часов. Это было явным перебором по всем профессиональным стандартам, не говоря уже об упоминаемом ранее искусственно спровоцированном стрессе. Более того, во время четырехчасового перерыва в допросе на «отдых» Носенко был оставлен следователями привязанным к своему креслу, в полной неуверенности за свою дальнейшую судьбу, что отнюдь не уменьшило уровень его стресса.

В другой раз, дополнительно к четырем стандартным датчикам, на голову Носенко было прикреплено пятое приспособление. Ему сказали, что это энцефалограф — устройство, регистрирующее биотоки мозга. Единственной целью подсоединения подобного приспособления (которое, разумеется, не имела к полиграфу никакого отношения) являлось желание вызвать в организме испытуемого реакцию, которую можно было бы интерпретировать как признание вины. Другими словами, сфальсифицировать улики. Одновременно с этим Носенко подвергался словесным оскорблениям. Не говоря уже о том, что его называли «фанатиком», один из следователей сообщил молодому мужчине, что «у него больше нет будущего». Следует подчеркнуть, что ни об одном из этих отклонений от стандартной процедуры допросов с помощью полиграфа вышестоящему руководству управления сообщено не было. Напротив, в докладной записке руководителя особого подразделения ЦРУ говорилось лишь о «значимых отклонениях в показаниях» прибора при испытании Носенко, что являлось по мнению проверяющих, «признаком вины» испытуемого.

 

Долгожданное освобождение

К счастью, суровое испытание, которому подвергся Носенко, не привело к трагическому концу. В основном благодаря силе своего характера он наконец обрел свободу и счастье, которые ожидал найти в нашей стране. Что более важно, к чести Соединенных Штатов и самого ЦРУ, трагический абсурд сфабрикованного против Носенко дела получил в конце концов свое освещение, что привело, в свою очередь, к оздоровлению общей ситуации.

Долгожданные и необходимые меры к разрешению дела Носенко были приняты Хелмсом в середине 1967 года. Первым его шагом явилась передача этого дела своему помощнику, вице-адмиралу Руфусу Тэйлору, весьма квалифицированному офицеру разведки, чрезвычайно порядочному и культурному человеку. Руф, как называли его друзья, привлек к сотрудничеству профессионала из отдела безопасности, который немедленно перевел Носенко из его тесной тюремной камеры в другое помещение. Оставаясь некоторое время под стражей, он, по крайней мере, содержался теперь в более удобных и гуманных условиях, в окружении людей, которым не было запрещено улыбаться. Последовали долгие месяцы новых допросов, проводимых, однако, в дружественной обстановке чело-, веком непредвзятым, отлично знающим свое дело.

Заключительный отчет, представленный в октябре 1968 года, подтвердил очевидное: начиная с 1962 года, времени первого его контакта с американцами, Носенко говорил только правду. Директор ЦРУ Стансфилд Тернер в 1978 году, почти десять лет спустя, заявил: «В конце концов выяснилось, что Носенко перебежал [в США] по своей собственной воле, не имея никакого намерения вводить нас в заблуждение, и передал весьма ценную для американского правительства информацию. Предположение, которое привело к выводам о его двуличном поведении, основывалось, как было доказано, на ложных предпосылках». Юрий Носенко, живущий сейчас под другим именем, женился на очаровательной американке и работает на ЦРУ. В каком качестве? Специализируясь, разумеется, на вопросах, касающихся действий российской разведки.

Самым ярким воспоминанием из этих шести месяцев, посвященных мною изучению материалов по делу Носенко, явилось событие, о котором я предпочел умолчать во время дачи показаний на слушаниях дела в Конгрессе. Оно казалось слишком незначительным, чтобы сообщить его важной аудитории, собравшейся в большом зале Капитолия. Тем не менее воспоминание об этом до сих пор не дает мне покоя и вряд ли когда-нибудь меня покинет. Время действия — 1978 год, место — мой временный кабинет в ЦРУ, в котором Кэрол, симпатичная американка русского происхождения, помогает мне разобраться в магнитофонных записях допросов Носенко, проводимых Бэгли. Я слышу глубокий, низкий голос Носенко, время от времени прерывающийся как будто от сдерживаемых рыданий. «В чем там дело?» — спрашиваю я. «Он говорит, — отвечает Кэрол, — «честное слово… клянусь вам… поверьте мне…» А потом слышится голос Бэгли, высокий, особенно по сравнению с басом Носенко, постоянно восклицающий по-английски: «Что за чушь! Чепуха! Что за ерунда!».

Надеюсь, что эта маленькая история послужит уроком на будущее мужчинам и женщинам, подумывающим посвятить себя карьере разведчика. Урок заключается в том, что иногда важнее всего не то, что вы делаете, а то, что не делаете. Наплети Носенко самых фантастических небылиц, ему бы могли поверить, но по иронии судьбы, вся его беда заключалась в том, что он говорил правду. Позвольте привести слова, которыми я завершил свои показания на слушаниях в Конгрессе: «Я отдал правительственной службе (военной, и гражданской) тридцать один год, но никогда не испытывал более неприятных чувств, чем при расследовании этого дела. Это было просто омерзительно».