Я вымыл лицо Анны, оно было влажным и без краски, позволил бежать воде по ее волосам. Долгие часы мы сражались на баррикадах наших тел. Битва окончилась, я лежал рядом с ней.

— Анна, пожалуйста… расскажи мне… кто ты?

Последовала долгая тишина.

— Я то, что ты пожелаешь, — протянула она.

— Нет. Я не об этом.

— Нет? Но для тебя я такая. Для других — иная.

— Для других? Ты иная?

— Мартин. Мой отец, моя мать. — Она сделала паузу — Моя семья. Друзья моего прошлого и настоящего. Так же как для любого другого. Для тебя пусть будет так.

— Мартин знает больше? Он видел твою семью, твоих родителей?

— Нет. Он спросил однажды. Я ответила, что нужно любить так, словно он хорошо знает меня. А если не сумел бы — ну тогда…?

— Кто ты?

— Ты продолжаешь спрашивать? Ладно, это совсем просто. Имя моей матери — Элизабет Хантер. Она — вторая жена писателя Вилбура Хантера. Они с Вилбуром живут довольно счастливо на западном побережье Америки. Я не видела ее уже около двух лет. От этого я не страдаю, нет, да и она, я верю, тоже. Мы переписываемся от случая к случаю. На Рождество, Пасху и день рождения я звоню. Отец мой был дипломатом. Ребенком я невероятно много разъезжала. В школу пошла в Суссексе, каникулы проводила где придется. Я не была слишком расстроена, когда родители развелись. Несомненно, мой отец мучился, когда у матери произошло это дело с Вилбуром, но он скоро наверстал, женившись на тридцатипятилетней вдове с двумя детьми. Потом они произвели на свет дочь, Амелию. Как-то, воспользовавшись случаем, я навестила их в Девоне.

— Ты единственный ребенок?

— Нет.

Я ждал.

— У меня был брат, Астон. Он покончил с собой, перерезал вены на запястьях и горло в ванной наших римских апартаментов. Невозможно истолковать это неверно. Это не был крик о помощи. В то время никто, кроме меня, не знал причины. Тебе скажу. Он пострадал от неразделенной любви ко мне. Я пыталась облегчить эту боль своим телом… — Она остановилась, потом продолжила in staccato. Его страдание, моя глупость… наш стыд… Он убил себя. Это вполне закономерно. Вот моя история. Пожалуйста, не спрашивай больше. Я рассказала тебе в надежде, что это предостережет тебя. Я была совершенно разрушена. Пережившие трагедию люди опасны. Они знают, что могут выжить.

Долгое время мы молчали.

— Почему ты сказала «закономерно», что Астон покончил с жизнью.

— Потому, что я понимаю. Я несу это знание в себе. Не то чтобы я ревностно хранила эту историю, просто не хотела рассказывать о незнакомом тебе мальчике.

— Это делает тебя опасной?

— Все пострадавшие люди опасны. Способность выжить делает их такими.

— Но почему?

— Потому что в них нет жалости. Они знают, что другие смогут выжить, как они сами.

— Ты предупредила меня.

— Да.

— Но ведь это не был акт жалости?

— Нет. Ты так далеко зашел по дороге, идущей вниз, что все предостережения бесполезны. Рассказав тебе, я стала чувствовать себя легче. Хотя это неправильно.

— А Мартин?

— Мартин не нуждается в предостережениях.

— Почему?

— Потому что Мартин не задает вопросов. Ему вполне хорошо со мной. Он оставляет мне мои секреты.

— А если бы он узнал правду?

— Какую правду?

— О нас с тобой.

— А, эту правду. Есть и другие правды.

— Кажется, ты приписываешь Мартину достоинства, которых я не замечал — зрелость и самодостаточность.

— Да. Ты просто не видел.

— А если ты ошибаешься в отношении него?

— Это было бы трагедией.

О ее теле мало что можно сказать. Это была ее сущность. Я не мог выносить отсутствия этого. А наслаждение было возможно лишь от случая к случаю. Я бросался на нее, словно припадая к земле. Принуждал ее тело удовлетворять меня и видел, как оно наполняется силой, более могущественной, чем можно было ожидать. Голодный, я хотел удержаться на расстоянии от нее, слабый от гнева из-за того, что мог получить желаемое.

И каждую встречу с ней оплетали нити уверенности в том, что моя жизнь подошла к концу. Она завершилась в ту первую секунду, как я увидел ее.

Это было время вне бытия. Пряное и едкое, оно просочилось сквозь все мои прошлые годы, сжигая и разрушая.