КОГДА ПАПА С СИЛЬНЫМ ОПОЗДАНИЕМ вернулся с субботней смены, Слоан Китинг вела прямой репортаж со ступеней здания суда. Мы все сидели, прилипнув носами к экрану. Папа вошел в дом, с ног до головы покрытый потом и опилками, и первым делом открыл банку пива. Когда Слоан завершила специальный выпуск, он громко поинтересовался, что это еще за чертовщина такая – «протестная группа хакеров».

Уилл бросился его просвещать. Я макала мини-морковь в плошку с хумусом, не забывая поглядывать на часы. Нужно было еще почистить зубы перед приездом Бена.

– То есть они взломали чей‐то компьютер и вытащили оттуда запись? – спросил папа, качая головой. – Тянет на отдельное преступление.

– Кто бы стал снимать такое видео? – нахмурилась мама.

– Брат Тайлера говорит, что они блефуют, – ответил Уилл. – Эта кучка феминисток просто пытается сунуть нос туда, куда их не звали, и рассуждает о том, о чем понятия не имеет.

– Будем надеяться, что никакого видео нет, – вздохнула мама, по‐видимому не вполне убежденная его аргументами. – И что там вообще нечего было снимать.

Я закрыла банку с хумусом и убрала морковь в холодильник. Папа проводил меня взглядом и вскинул бровь.

– Интересный наряд для стрижки газона.

– Боже, Карл, – ответила мама, улыбаясь. – Она идет на свидание.

– К тому же, – добавила я, – за стрижку газона у нас отвечает Уилл.

– И это нечестно, – буркнул брат. – Может, я тоже хочу на свидание?

– Для этого нужно сначала, чтобы кто‐то захотел на свидание с тобой.

Родители рассмеялись. Уилл запустил в меня подушкой, но я уже скрылась на лестнице, ведущей в спальню.

Уайетт Дженнингс блистал. К концу «Летних ночей» они с Шоной Уэринг добились того, что мы все вскочили на ноги и принялись орать, как какие‐нибудь шестиклассники на концерте бой-бенда. Даже Бен улюлюкал. Улюлюкал. Кричал, свистел и вскидывал кулаки. В жизни Уайетт был тощим долговязым подростком. Довольно симпатичным, если не считать крупноватого лба и лошадиной челюсти. Во вторник он чуть не отдал богу душу, когда Лерон и Кайл пришпилили его к шкафчику, а потом не мог поднять на Бена глаза. Но на сцене? Он блистал.

Волосы Уайетта были зачесаны наверх, как у Элвиса Пресли. Черная кожаная куртка льнула к плечам, будто он в ней родился. Когда он пел, то вышагивал по сцене с таким видом, словно она ему принадлежит – как принадлежала Дуни баскетбольная площадка. Но, в отличие от Дуни, Уайетт просил зрителей присоединиться к нему, а не преклоняться перед ним. Он приглашал к себе, а не удерживал за пределами освещенного круга. Покачивая бедрами и беря самые высокие ноты, Уайетт не пытался продемонстрировать публике, что он лучше ее. Он делал это для нее. Он оставлял на сцене невидимое место для каждого – когда его потрясающий фальцет взмывал над голосом Сэнди, вызывая у зрителей улыбки и овации прямо посреди песни. Я мимоходом подумала, что еще месяц не смогу выкинуть эти мелодии из головы.

И вот в чем проблема «Бриолина»! Музыка такая прилипчивая. Когда огни погасли, я поразилась тому, сколько песен помню наизусть. А ведь я не пересматривала «Бриолин» много лет. Во времена моего детства его часто крутили по ТВ, и однажды мама специально задержалась вечером в гостиной, чтобы посмотреть фильм вместе со мной и Уиллом. Я его просто обожала, когда была в вашем возрасте. И я немедленно поняла почему. Я чувствовала себя польщенной, что могу разделить с мамой что‐то настолько сокровенное. До этого я никогда не видела музыкальных фильмов, в которых пели бы живые люди, а не анимированные персонажи. После этого мы с Уиллом еще пару лет, стоило нам попасть на «Бриолин», принимались пританцовывать вокруг телевизора, распевая «Я хочу только тебя» и «Мы всегда будем вместе».

Сценическая версия немного отличалась от киношной. Во-первых, Сэнди была не из Австралии, и она не пела «Безнадежно влюблена в тебя». Во-вторых, для школьной постановки из сценария убрали все курение и нецензурную лексику – но прочее осталось неизменным, и особенно то, как меня до сих пор захватывала музыка. Я с трудом удерживалась, чтобы не вскочить и не начать приплясывать, размахивая в воздухе руками.

И вот в чем, как я уже сказала, проблема «Бриолина». Музыка так хороша, что ты забываешь сюжет. Ты забываешь, что в «Летних ночах» рассказывается, как близки были Сэнди и Дэнни до начала учебы. Забываешь, что, когда Сэнди стала угрожать его имиджу крутого парня, Дэнни фактически послал ее к черту. Забываешь, что позже он склонял ее к сексу в машине, хотя она не хотела. Забываешь, что в конце истории Сэнди сдается и уступает.

Конечно, Дэнни пытается записаться в легкоатлетическую команду, но мы‐то понимаем, что он это не всерьез. Никто в Райделл-Хай на самом деле не думает, что он изменится. И зрительный зал – тоже. Это комедийный элемент, над которым мы все дружно смеемся. Вот умора! Парни не меняются ради девчонок. Мы все ждем, что это Сэнди изменится ради него.

Сэнди сбегает из кинотеатра под открытым небом, когда Дэнни принуждает ее сделать то, чего она не хочет. А через какие‐то двадцать минут появляется на сцене в обтягивающих брюках и блузе с низким декольте: волосы взбиты, как требует мода, на лице тонна косметики. Она стала точно такой, как хотелось Дэнни. Уподобилась одной из тех девушек, которых он находит привлекательными. Сэнди не спрашивает, кто наделил его правом решать, как ей выглядеть. И не говорит прямым текстом: «Окей, теперь я согласна с тобой переспать». Потому что это понятно и без слов.

В детстве я тысячу раз слышала эти песни. И сейчас, как бы меня ни раздражал их смысл, музыка по‐прежнему била прямо в голову. Помните тот масштабный жизнеутверждающий номер в конце? Теперь, когда Сэнди полностью преобразилась, Дэнни поет ей: «Я хочу только тебя». После чего на сцену поднимается остальной каст и хором исполняет «Мы всегда будем вместе».

К концу песни мы все вскочили и принялись хлопать, притопывать и подпевать этой разнузданной, привязчивой, торжествующей музыке. Такой яркой и счастливой, такой идеальной в тот момент, когда Уайетт отвешивает публике финальный поклон… Что ты закрываешь глаза на ложь. К финалу музыка заставляет тебя совершенно забыть о том, что главный посыл сюжета – и истории в целом – заключается в простой истине: желания Дэнни важнее желаний Сэнди.

Даже заполненные прилипчивыми мотивчиками, мои мысли упорно возвращались к Стейси и Дуни. В последнюю неделю я столько размышляла о значении слова «нет», что совершенно забыла о возможности ответить «да». Что, если я хочу ответить «да»? Я думала об этом весь спектакль, украдкой косясь на Бена. Его широко распахнутые глаза сияли, идеально вылепленные губы дрожали от смеха. На первых звуках «Милой прогульщицы» он нашел мою руку и слегка сжал ее, не отрывая взгляда от сцены. Просто переплел свои пальцы с моими, как будто это был самый нормальный, естественный жест на свете.

В ту секунду я впервые подумала: «Да». Я размышляла об этом всю дорогу до дома, пока Бен вел машину, а я возмущалась ложным посылом «Бриолина» и тем, как родители позволяют смотреть его своим маленьким дочерям, не утруждая себя никакими комментариями. Бен рассмеялся – но не надо мной, а своим обычным непринужденным смехом, показывающим, как ему со мной хорошо. Затем он принялся задавать вопросы, и мы проговорили об этом всю обратную дорогу, причем Бен кивал, будто я своей трактовкой открыла ему Америку.

– Наверное, это как порно, – заметил он наконец.

Пожалуй, я воскликнула «Что?!» несколько громче, чем следовало. По правде говоря, я вообще чуть не вылетела головой в окно машины.

– В каком смысле «Бриолин» – «как порно»? И откуда тебе знать, как выглядит порно?!

Бен усмехнулся:

– Я просто хочу сказать, что ты все время помнишь: это не по‐настоящему. То, что происходит на экране, мало похоже на реальный секс. Можно еще сравнить с автомобильными трюками в кино. Ты же не будешь пытаться повторить их по дороге в школу?

Меня снова посетило это странное, но восхитительное ощущение: парень, который сидит рядом, обладает собственными суждениями. Причем умными. Мне повезло знать его с самого детства – и все же нам до сих пор было комфортно беседовать друг с другом. В этих разговорах было столько искренности, честности и легкости… Что мне снова захотелось ответить «да».

Я размышляла об этом, когда Бен заказывал пиццу и объяснял, что Адель до понедельника уехала в Чикаго на соревнования по зумбе; когда спрашивал, хочу ли я рома с колой. Я сказала «да». Я поела пиццы, но не слишком много. Я выпила «Баккарди», но не слишком много. Я целовала Бена на диване в гостиной – но не слишком долго, прежде чем он притянул меня к себе, переплел свои ноги с моими и пристроил голову у меня на груди.

Он объяснил, что когда выпалил накануне «Я тебя люблю», то имел в виду именно это. И что любил меня с того самого дня, когда я стукнула его по голове. Я запустила пальцы ему в волосы и слегка взъерошила. Он закрыл глаза, расслабляясь в моих объятиях. Я сказала, что тоже не вижу для себя будущего в этом городке. Что хочу уехать туда, где меня никто не будет «знать» – но где я буду знать его.

– Как думаешь, мы сможем поступить в один университет? – спросил он.

Не знаю, ром был в этом виноват или Бен, прижимающийся ко мне всем телом, но я слышала, как шумит в ушах кровь. Я приподняла его лицо за подбородок и произнесла всего одно слово, прежде чем наши губы сомкнулись:

– Да.

Но что значит «да»? Согласие на поцелуй? Объятие? Или нечто большее? Когда мы наконец отправились в спальню, Бен взял меня за руку, и я точно знала, куда мы идем. Я следовала за ним, потому что сама этого хотела. Я не сказала вслух «Да, я хочу заняться с тобой любовью», но выразила эту мысль таким множеством других способов, что все было в порядке.

Мы забрались на кровать, и я стянула с Бена рубашку. Я чувствовала силу, заключенную в его руках и плечах, мощь, скрытую под кожей, – но мне было не страшно. Он прислушивался к каждому моему непроизнесенному слову. Наша беседа не прекращалась ни на секунду, просто теперь голоса в ней не участвовали.

Бен был выше меня на добрую голову – и все же, сплетенные на простынях, наши тела составили идеальную гармонию. Рубашки вперемешку с носками улетели на ковер, и когда между нами не осталось никаких преград, он снова спросил:

– Кейт, все в порядке?

И я еще раз ответила:

– Да.

Если бы мы были в кино, слова нам больше не понадобились бы. Экран бы стыдливо потемнел, превращая в легенду наш синхронный первый раз – и мы уж точно не обсуждали бы, что Бен однажды делал это с кем‐то еще. Или что он боится причинить мне боль. Или что я тоже немного этого опасаюсь. Он бы не копался десять минут в маминых комодах (да, обоих) в поисках презервативов – и после Великой Охоты На Кондом мне не приспичило бы в туалет пописать. Но мы были не в кино. А в реальной жизни. Поэтому обсуждали каждый шаг. Делали все чудовищно медленно. Были осторожны и бережны, связанные взаимным доверием.

Сперва мы хихикали. Потом пыхтели. Но наконец… Сплошной океан «да».