Дейдри О’Фаррелл (на самом деле ее знали иначе, хотя она и была ирландкой) состояла в любовной связи с Джорджем Ламбертом три года. Он настаивал, чтобы она стала его женой, но у нее был свой взгляд на мужей, бывших, теперешних и будущих. «Это исключено, — решительно отметала она его настойчивые просьбы. — И не спрашивай почему». Он и не спрашивал, просто принял ее и все с ней связанное без всяких вопросов, а загадочное и необъяснимое в ее облике лишь придавало ей в его глазах особый ореол. Как пес, несущий в зубах сумочку хозяйки, он гордился тем, что ему доверено хранить ее тайну.

Мужчина помоложе был бы более требователен. Мужчина поопытнее смотрел бы на проделки Дейдри с некоторым подозрением. Джордж видел лишь то, что лежало на поверхности: симпатичное личико, эдакая конфетка, а из глаз лучилась такая голубизна, что между ними и созерцавшим эту красоту словно возникала голубоватая дымка. Сквозь эту дымку глаза ее сияли столь невинно, что (извините за банальность) в невинность эту не верилось. Но Джорджу верилось. В ее лице жила некая решимость творить добро, и оно от этого очень выигрывало. Но по сути дела она была расчетливой кокеткой, любительницей поддразнить и даже поводить кавалера за нос. Ни с того ни с сего она вдруг отказывала Джорджу в благорасположении, говоря: «Ах нет, сегодня я не в настроении»; или под каким-нибудь предлогом в последнюю минуту отменяла свидание, и Джорджу приходилось коротать вечер в одиночестве. Иногда она даже намекала, что у него есть конкуренты. Эту политику, однако же, она проводила весьма осторожно: как далеко можно заходить — на этот счет у нее было тончайшее чутье.

Впрочем, первые два года их связи она могла выбрасывать какие угодно фортели, Джордж не обращал внимания. Ему и в голову не приходило, что из него делают дурака, да и приди такое ему в голову, мало что изменилось бы. Между ними была разница в восемнадцать лет, когда они познакомились, ему был сорок один год, а ей, по ее словам, двадцать три. Он так влюбился в нее, что жил одним-единственным желанием — удовлетворять все ее прихоти. И правда, от ее капризов его любовь лишь крепла, они помогали ему убегать от себя, а бегство от себя было для него естественной формой самовыражения. Он бросался в ее объятия, забывая обо всем на свете. Самопожертвование доставляло Джорджу огромное удовольствие — такого не получал ни один новообращенный, воспылавший любовью к Господу и полный решимости прежде всего исполнить Его волю.

Амурную науку он постиг довольно поздно по двум причинам: психологической и материальной. В женском обществе он терялся и был, сам того не подозревая, идеалистом-эстетом, ценителем женской красоты. Простушки его не волновали, что же касается хорошеньких, эдаких, по его пониманию, красоток с журнальных обложек, тут играл свою роль комплекс неполноценности — это, мол, не про нашу честь. Представить себе, что он находится в обществе прекрасной дамы, Джордж мог лишь теоретически — так работяга может представить, что он сидит в отеле «Ритц» и заказывает себе коктейль. Работяге никто не запретит пойти в «Ритц», если у него есть деньги и приличный костюм, но ведь его туда и палкой не загонишь. То есть такой визит возможен в принципе, но работяга в «Ритц» явно не ходок. То же и с Джорджем. Нимб славы, окружавший хорошенькую женщину, плюс классовые различия делали ее для Джорджа недосягаемой, как вершина горы Эверест для обычного пешехода. Кому-то эта вершина покорится, считал Джордж, но только не ему.

Он знал лишь один способ приблизиться к своим божествам: вырезать из журналов их фотографии, прикрепить кнопками к стене и взирать на них с благоговейным поклонением, с вожделением, но боже мой! они были так далеко!

В основном его связи с женщинами на этом ограничивались, к тому же на более позднем этапе стал играть свою роль и материальный фактор — со средствами у него было туго. Единственный ребенок, он почти не хороводился с другими детьми. Родители его, теперь уже перешедшие в мир иной, кое-как наскребли деньги, чтобы отправить его в небольшую частную школу, но получить от них хоть что-то сверх этого он не сподобился. Он служил в похоронном бюро в Сити, а так как работником был добросовестным, даже очень, и при этом боялся за свое будущее, служба занимала в его жизни первое место. То есть тут был явный перебор; он стремился хорошо работать, а карьера его будто и не волновала, он упустил не одну возможность, за которую любой другой, знающий свой интерес и вообще обладавший кругозором пошире, ухватился бы обеими руками.

И вот в тридцать девять лет на него обрушилось весьма солидное наследство — удружил дальний родственник, — к чему он оказался совершенно не готовым ни социально, ни эмоционально, ни психологически. Морально — еще куда ни шло; его сильно развитое чувство долга сработало незамедлительно: нашлись всевозможные люди, всевозможные дела, которые требовалось охватить благотворительностью. Материальный аспект своего нового положения он постиг лишь через некоторое время; ему не сразу втолковали, что в его распоряжении столько денег, что он вполне может купить партнерство в фирме, и когда он все-таки решился на это, фирма приняла его с большим энтузиазмом, потому что их привели в восторг не только его деньги, но и он сам — скромный, преданный делу, надежный, трудолюбивый человек, который будет добросовестно вкалывать и не доставит никаких неприятностей. Можно смело сказать, что никто не возненавидел его лютой ненавистью за то, что ему так подфартило, что на него обрушилось такое состояние, а вместе с ним и немалые привилегии — во-первых, появилось больше возможностей развлечься, во-вторых, заметно выросли связи в обществе.

Неудивительно, что его стали принимать в кругах, дотоле ему неизвестных. Человек он был воспитанный, можно сказать, недурен собой и, несомненно, был выгодной партией; и если ему не всегда удавалось настроиться на волну общества, в котором он находился, не удавалось говорить с этими людьми на одном языке или улавливать полутона, эти недостатки социального свойства ему с готовностью прощались. Скорее они даже приветствовались, превращая его в любимца публики, в эдакого добродушного зверька, не очень натасканного. Несколько женщин, фотография одной из которых, кстати говоря, еще недавно украшала стену его комнаты, взялись за его воспитание и пускались на любые ухищрения, чтобы возвысить его в собственных глазах. Нельзя сказать, что у них не было личной заинтересованности, ибо они прекрасно понимали: если человек невысокого мнения о себе, ему не стать тем, кем они хотели бы его видеть. Но чем больше они старались, чем усерднее оплетали его шелковистой паутиной, тем сильнее развивалось в нем чувство долга и отстраненности. Чем отплатить за эту всеобъемлющую доброту? Он одаривал их мелкими подарками, цветами и безделушками, но подаркам этим порой придавалось чрезмерное значение; хотя эти знаки внимания принимались с восторгом, его мучило ощущение, будто от него ждут большего. Этих знаков было явно недостаточно! Взять, к примеру, миссис де Соль, для близких друзей Делис; проведя вечер в ее гостиной за приятной беседой и даже слегка пофлиртовав, он чувствовал себя в неоплатном долгу. Ну чем ей отплатить? Несколько миль тащить за ней тяжеленные чемоданы?

Оказалось, лихо тратить деньги ему не удается, от привычки считать каждый грош так просто не избавишься. Он был уверен, что должен тратить не больше, чем зарабатывает, а сама мысль спустить весь капитал была чуждой и пугающей. Со временем он оценил свои финансовые возможности более реально и перебрался из небольшого домика на окраине в комфортабельную квартиру в Южном Кенсингтоне. Но в том, что такой переезд ему по карману, он убедил себя лишь через несколько месяцев, а на первую вечеринку вообще отважился через полгода.

Вечеринка, однако, прошла успешно — присутствующие сделали для этого все возможное, и когда за последним гостем закрылась дверь, Джордж почувствовал — наконец кому-то и от него есть польза.

Мужчины из окружения Джорджа его потенциальные возможности оценивали несколько иначе, нежели дамы. Их отношение к нему было не столь восторженным. Само собой разумеется, они не носились с ним как с писаной торбой, но все же пристально за ним наблюдали — неизвестная величина, темная лошадка. Они, конечно, не жаждали, чтобы он надел на себя хомут супружеской жизни, но в их планах на его счет женщинам отводилась своя роль. В женщине самое главное — деньги, а уж потом прочие добродетели. Во всяком случае, кое-кто рассуждал именно так. Большинство новых друзей Джорджа обожали говорить о деньгах, деньги были для них всем; он этих друзей не выбирал, они выбрали его сами. В этом новом для себя мире он блуждал как слепой котенок, и когда кто-то проявлял интерес к его персоне, он был и удивлен, и польщен. Женщины, к которым его тянуло, были нежнее и утонченнее своих мужей, и общение с Джорджем приятно разнообразило их жизнь. Зато мужчины, существа более объективные и непредубежденные, пожалуй, более трезво оценивали его положение в обществе.

— Тебе нужно завести собаку, Джордж, — сказал один доброжелатель, из числа наиболее проницательных.

— Собаку?

— Да, эдакую псину, ты приходишь домой, а она машет тебе хвостом, лижет в щеку.

Джордж на миг задумался.

— Но ведь ее придется прогуливать.

— Не целыми же днями. Прежде всего думаешь об обязанностях. А ты представь, как она на тебя смотрит, глаза огромные, умоляющие, а ты ее гладишь, чешешь за ушами. Собака ведь на ласку куда податливей, чем человек.

— Ты думаешь, я ласковый? — спросил Джордж.

— Я бы сказал, что чересчур. Женщины, с которыми ты общаешься, тебе не пара, ты их даже боишься. Нет, я ничего против них не имею, по-своему они великолепны, но не для тебя. Уж слишком они утонченные, тебе надо что-то попроще, поестественнее. А вот собака…

— Что собака?

— Она будет к тебе подлизываться, а ты ее — по морде!

— Фу, какая мерзость!

— Ну, можно наоборот: ты к ней подлизываешься, а она тебя — цап!

— И никак иначе?

— В твоем случае — никак. Тебе нужна псина, с которой тебя будут связывать сильные эмоции. Не такая дружба, какая у тебя с миссис Хейк, или Хейлибат, или как ее там. Стоит только на тебя посмотреть — и ты уже растаял.

— О ком ты говоришь?

— О стареющей хищнице, которая усаживает тебя на диван и перебирает твои сердечные струны лакированными коготками!

— Делис де Соль! Она истинный ангел.

— Вот именно. Тебе нужно что-то более плотское. Женщина, способная раскрепоститься и раскрепостить тебя. Мы созовем для тебя вечеринку.

Так Джордж познакомился с Дейдри. На вечере были еще две девушки, схожие с ней и решительно не схожие с женщинами, составлявшими круг общения Джорджа. Обстановка была самая дружеская. Шампанское развязало языки, Джордж не испытывал никакой скованности. Он без стеснения участвовал в разговорах, а разговоры так и вились вокруг него — трудолюбивый муравей, который вполне заслужил выпавший на его долю подарок судьбы, человек, который правит бал, счастливчик, чьим именем пестрят первые страницы газет. Многое из того, что говорилось, не соответствовало истине, но так льстило, так пьянило — сильней вина! Под восхищенными взглядами, которые украдкой бросали на него дамы, Джордж и вправду начал чувствовать себя баловнем судьбы!

Вскоре одна из пар поднялась, и мужчина, извинившись, сказал, что их ждут в другом месте.

— Очень жаль, если из-за нас все разойдутся, — добавил он.

— Ничего страшного, — успокоил его хозяин. — Меня и Анет тоже ждут в новом клубе «Поздняя встреча». Вернемся мы оттуда не скоро. Но выпивки в доме хватает. Может, ты, Джордж, останешься вместе с Дейдри, проведете остаток вечера вместе? Сейчас только одиннадцать. Если, конечно, у вас нет других дел.

Джордж и Дейдри переглянулись.

— Как вы на это смотрите, Дейдри? — спросил он. Фамилии ее он не знал.

— Я с удовольствием останусь, — заявила она.

— Что ж, — сказал хозяин, поднимаясь и беря Анет за руку, — нам, право, неловко, как-то все вышло нескладно. Ради бога, будьте как дома, хорошо? Где тут у нас и что, вы знаете, — он сделал неопределенный жест рукой, — уж Дейдри, во всяком случае, знает. До свидания, дети мои, не слишком озорничайте, — и вместе со своей спутницей он исчез, не успели Джордж и Дейдри поблагодарить хозяев за приятно проведенный вечер.

Это был первый из нескольких подобных вечеров, иногда их устраивал сам Джордж, который помаленьку привыкал тратить деньги и даже делал это с бесшабашностью бывалого гуляки. Делить Дейдри с другими гостями — это было Джорджу не по нутру; зато после вечеринки она принадлежала ему одному. И он обретал себя, становился собою только в объятьях Дейдри.

Впрочем, нет, не только. Что бы он ни делал для нее — дарил ли подарок, чем-то угощал, исполнял ее желание, высказанное вслух или им угаданное, — всякий раз он, пусть и в меньшей степени, испытывал то же чувство гармонии и согласия с самим собой. Весь вид его говорил: я горжусь тем, что я мужчина. Он шел по Пикадилли, засунув руки в карманы, с таким видом, будто вся улица принадлежит ему. Стоило лишь подумать о ней — и он вдвое вырастал в собственных глазах. Это чувство воспарения давала ему только она, с другими женщинами, попавшими в список его знакомых раньше, он и сейчас был робким и застенчивым, жаждущим угодить, и порой не без успеха, но никогда не играл первую скрипку, а только подыгрывал. Постепенно он стал навещать их все реже — они держали его возле себя на шелковых нитях. Дейдри же привязала Джорджа толстым канатом.

Два года он был абсолютно счастлив. Что бы она ни делала — он все принимал. Ее прихоти, капризы, чуть пренебрежительный тон, легкое высокомерие, сведенные к переносице брови и надутые губки — все уловки, с помощью которых она пыталась окончательно пленить его сердце, он принимал за чистую монету. Это была она — и все тут; бука или сладкий леденчик — для него не было большой разницы. Но потом что-то в нем словно проснулось, и он стал болезненно реагировать на ее резкие выходки. Теперь у него было две Дейдри, а не одна, и вторая причиняла ему страдания. Напрасно он уверял себя, что она была такой всегда. Выходила странная вещь: то, против чего он никогда не возражал, всегда воспринимал спокойно, вдруг стало причиной недовольства. Себя за это недовольство он винил еще больше, чем ее, и жутко переживал, но потом решил — поступившись мужской гордостью, чувством элементарной справедливости — принять ее такой, какая она есть. Он попытался превратить эти размолвки и примирения в привычку, эдакую каждодневную эмоциональную разминку, обогащающую жизненный опыт. Увы, ничего не получалось. Сердце его не закалялось, наоборот, становилось все более ранимым, в глазах появилось какое-то обиженное, тревожное выражение, которое не преминули отметить другие дамы из его окружения. О-о, они мгновенно учуяли происшедшие в нем перемены! Да и от себя самого он не мог больше скрывать, что стал несчастен; радости от примирения и прощения (в основном он прощал ее, а не она его) стали совсем мимолетными. Скоро их болеутоляющий эффект почти сошел на нет. Он попытался провести черту — чего никогда не делал раньше — между ее поступками и ею самой. Дейдри это одно, сказал он себе, а ее поступки совсем другое. Но отделить одно от другого не удавалось. Его низвергала в пропасть не только жгучая боль разочарований, причинять которую она была большой мастерицей; скорее его огорчала первопричина, он ощущал ее как запах, преследовавший его, даже когда Дейдри была, казалось, само благоухание, сама свежесть. В запахе этом было что-то пугающее — так пахнет жестокость.

Как-то на вечеринке, где собралось изысканное общество и куда он привез Дейдри по ее просьбе, не будучи уверен, что она впишется в общую картину, он вдруг занемог, то ли пищевое отравление, то ли разыгрался гастрит. Не понимая, что с ним, он мимоходом глянул на себя в зеркало, и опасения его мгновенно подтвердились. Ему не сразу, но все-таки удалось оторвать Дейдри от молодого человека, с которым она беседовала, и он рассказал ей о своей беде с трудом, потому что комната уже плыла у него перед глазами.

— Я не хочу уезжать, — заявила она, — давно мне не было так весело. Ничего с тобой не случится. Возьми бутылку с горячей водой и отправляйся спать — все как рукой снимет.

— Прошу тебя, поедем со мной, — взмолился он. — Что-то мне совсем неможется, боюсь, сам не доберусь до дому.

— Не глупи, — отмахнулась она. — Вечно ты делаешь из мухи слона. На обратном пути я к тебе загляну, если не будет слишком поздно.

Он лежал без сна, вспотевший, его колотила лихорадка; дверь в спальню он оставил открытой, надеясь, что вот сейчас в замке повернется ключ, но так этого и не дождался и где-то к трем часам забылся в тяжелом сне.

Когда Джордж проснулся, в комнате орудовала приходящая прислуга. Он провел кошмарную ночь, его рвало, донимал понос, причем иногда обе напасти приходили разом; перед глазами становилось черно, когда он кидался к туалетной комнате. Однажды пришлось ползти на четвереньках. Добраться до места вовремя удавалось не всегда, и его простыни были тому свидетельством.

— Ничего, бывает, — утешила его прислуга. — Белье я сейчас поменяю. Вам даже не надо будет вылезать из постели, я все сделаю и так.

Он перекатился на один бок, на другой, и малоприятная процедура кое-как была выполнена.

Он мог бы держать прислугу в доме, но почти все мелкие наличные деньги улетучивались из его карманов на нужды Дейдри, на ее квартиру; ведь он убедил ее, ради их обоих, уволиться с работы. За это она ему частенько выговаривала.

— Ты отнял у меня радость жизни, — упрекала его она.

В чем она только его не упрекала… Вот совсем недавно… В голове у Джорджа гудело, он никак не мог вспомнить, за что она взъелась на него в последний раз, но тут, на его счастье, зазвонил телефон.

— Может, мне лучше выйти? — предложила прислуга. — Вдруг это что-то личное? — Он вяло кивнул.

— Алло? Это Джордж? Я тебя не узнала, что у тебя с голосом?

— Я не могу встать с постели.

— Говори, пожалуйста, громче.

Джордж повторил.

— Ой, бедненький! Я сейчас приеду. Вчера вечером никак не смогла — все так поздно кончилось.

— Когда ты приедешь?

— Через полчасика.

Прошло утро. Прислуга, обычно кончавшая все дела в двенадцать, вышла купить ему на обед рыбы.

— Я вам ее приготовлю, — сказала она.

Джордж стал было возражать — ему сейчас кусок встанет поперек горла.

— Надо же что-то съесть, — настаивала женщина, — шутка ли, всего наизнанку вывернуло.

Бывают добрые люди на свете! Но тут же от этой мысли стало неуютно — она что-то делает для него, пытается предугадать его желания, значит, он становится ее должником, попадает в зависимость от нее. Когда ему кто-то оказывал услугу, он чувствовал себя неловко. Зато сюда с минуты на минуту примчится Дейдри, и он сможет оказать какую-то услугу ей — впрочем, где там, ведь он не в состоянии встать с постели! В замке повернулся ключ — наконец-то Дейдри! Но нет, это вернулась прислуга — звуки раздались из кухни. Вскоре снова зазвонил телефон.

— Дорогой, как себя чувствуешь?

— Немного лучше, спасибо, но вообще-то не очень. Когда ты приедешь?

— Представляешь, какой ужас, меня пригласили в ресторан на обед, так что я буду у тебя к чаю. Чай я сама приготовлю, только скажешь, где он у тебя.

— Боюсь, и сам не знаю.

— Ничего, найду. Ну все, я помчалась.

Вошла прислуга с подносом, на блюде была аккуратно разложена вареная рыба.

— Я подумала, вам охота и горошка с картофелем. — При виде еды у него потекли слюнки, но желудок выслал предупреждающий сигнал, и он положил вилку с рыбой на поднос, раздумывая, принимать ли предупреждение всерьез. — Может, вызвать врача? — предложила женщина. — Вид у вас не больно цветущий.

— Ну что вы, температура ведь нормальная.

— Тогда перекусите, потом попробуйте вздремнуть, а я тем временем заварю чай.

— Вы очень любезны, миссис Басвелл, — сказал он, внезапно вспомнив ее имя. — Но скоро приедет мисс О’Фаррелл, она этим займется. Кстати, где у нас чай?

Уходя, она всегда оставляла приготовленный поднос с чаем.

— В шкафу возле холодильника, на второй полке. Что ж, сэр, до свидания, я приду позже и накормлю вас ужином.

— Очень мило с вашей стороны, — поблагодарил он. Но это предложение не слишком его обрадовало. Это ему следовало бы угостить ее ужином.

Борясь с тошнотой, он проглотил немного рыбы, потыкал вилкой картошку, поклевал горох. Внутри поначалу забурлило, но потом живот притерпелся, и, как часто бывает после еды, Джорджу стало лучше, он решил вздремнуть по совету миссис Басвелл. (Может, и она прикорнула в соседней комнате? Хорошо бы!) Но когда он проснулся, его била дрожь и что-то было не в порядке с осязанием. Теплое на ощупь казалось холодным, холодное просто леденило руку. Он вылез из постели, не соображая, болен он или нет, во всяком случае, в августовскую теплынь он дрожал как осиновый лист. Ну ничего, уже пятый час. Вот-вот приедет Дейдри.

Ожидание достигло наивысшей точки, и тут зазвонил телефон.

— Дорогой, это я. Жуть как неохота тебя огорчать — если, конечно, это тебя огорчает, — но я уехала за город, тут прямо рай земной, сейчас будем купаться, так что я не смогу напоить тебя чаем. А так хотелось, я прямо сгорала от нетерпения. Ты сам его приготовишь, правда? А я объявлюсь вечером.

— Когда? — спросил Джордж.

— Да в любое времечко, уж точно раньше, чем ты ляжешь спать. Пока, дорогой. Представляешь, я сейчас буду нырять! Уф!

Она повесила трубку.

Джордж пытался подавить в себе разочарование, но оно снова и снова вздымалось и набрасывалось на него, будто гидра, у которой на месте отрубленной головы тотчас вырастала новая. У него страдало не столько тело, сколько душа, он попробовал одну боль как-то уравновесить другой, но они объединились и напали на него сообща.

Он померил температуру. Градусник показал 101. Что ж, его организм все-таки сопротивляется яду; хотя, конечно, лучше бы температура была нормальной. Наверное, стоит вызвать доктора? Он набрал номер, но в ответ услышал, что доктор уехал отдыхать. Его больных обслуживает коллега. Может, мистер Ламберт позвонит ему? Джордж — все не слава богу! — гневно отказался, но тут же пожалел об этом, перезвонил и робко попросил номер телефона другого доктора. Энергия его снова иссякла — разве может он сейчас обратиться к незнакомому доктору? Он вертел эту мысль так и сяк, потом откинулся на спину, расслабился и попытался представить, что страдает не он, а кто-то другой. Но этот метод срабатывает лишь в одном случае: если ты и вправду чувствуешь себя более или менее сносно. Он постарался восстановить душевный покой с помощью разных ухищрений: как хорошо, что он не банкрот, что лежит в постели, где ему и надобно лежать, а не в пустыне под палящим солнцем, медленно пожираемый муравьями, как хорошо, что у него есть друзья, которые посочувствуют ему, когда узнают о приключившейся с ним напасти, полноте, неужели посочувствуют, ведь он забыл их, забыл самым бессовестным образом!

Мысли его переключились на Дейдри — она знала о его болезни, но особого сочувствия что-то не выказывала. «Дейдри есть Дейдри!» Как часто он этой фразой пытался ее защитить, списать все ее выходки и проказы на экстравагантность. Но сейчас не получалось.

Только бы она приехала! Наружная дверь раскрылась и захлопнулась. Кто-то пришел.

— Дейдри! — воскликнул он, будто, назвав ее по имени, мог заставить ее появиться; раз он сказал «Дейдри!» — значит, это она и пришла. Но пришла лишь миссис Басвелл, со слегка недовольным видом особы, которую назвали чужим именем, видимо, более желанным, чем ее собственное. Не поест ли он супа, спросила она, а потом вареное яичко? С удовольствием, но не слишком ли много беспокойства он ей доставляет?

Миссис Басвелл немного сконфузилась, потом с улыбкой призналась: ухаживать за ним для нее одно удовольствие. Эмоции других людей обычно приводили Джорджа в замешательство, и сейчас он рассыпался в благодарностях, насколько позволяло здоровье.

— Только давать — тоже не дело, — загадочно произнесла миссис Басвелл. — Люди начинают спекулировать на вашей доброте. Надо и брать тоже.

— Но я беру вполне достаточно! — воскликнул Джордж.

— Я имею в виду нечто другое, — сказала миссис Басвелл. — Да и велика ли вам от этого польза?

Джордж поужинал, подумав мимоходом, такое ли меню предложил бы ему доктор. Он решил растянуть «удовольствие» — во-первых, не было аппетита, во-вторых, хотелось убить время до прихода Дейдри. Ох уж эти долгие ожидания, когда некуда деться от всяких мыслей! Мысли терзали его больше, чем желудок или бог знает какая взбунтовавшаяся часть организма. С чувством вины он вспомнил о миссис Басвелл. Она наверняка никуда не уйдет, пока он не съест все до последнего кусочка. Последний кусочек дался ему с большим трудом, но он проглотил его — сделал для нее хоть что-то, хоть как-то отплатил ей за доброту. Наградой ему было удовлетворение на ее лице.

Шурк, шурк. Она мыла посуду, опять-таки для него. До чего доброе создание! Но все-таки лучше, чтобы к приходу Дейдри она ушла.

Его надежды оправдались. Миссис Басвелл заглянула к нему пожелать спокойной ночи.

— На вашем месте я бы обязательно приняла одну из этих красных таблеток, — сказала она. Он даже подивился: надо же, она знает, для чего какие таблетки, и вообще ориентируется в его хозяйстве.

— Будьте любезны, передайте мне бутылочку, — попросил он, потому что не держал медикаменты возле кровати, боялся перепутать, сколько и каких таблеток он уже принял. Она принесла лекарство, он вытряс из бутылочки две таблетки, вернул ее, и миссис Басвелл поставила ее на место.

— Приятного вам сна, — сказала она на прощанье. — В семь утра буду на месте.

В семь утра! Он и не представлял, что она приходит так рано; ведь она живет где-то на окраине, значит, вставать ей приходится в шесть. Какое самопожертвование — и все ради него! Он попытался убедить себя, что это самопожертвование ему как бы положено по штату; но проглотить эту теорию удалось не легче, чем ужин.

Надо бы принять таблетки, но когда? Нехорошо, если Дейдри застанет его спящим. Уже пробило девять часов, десять, а она все не являлась, впрочем, она всегда была «совой», а по утрам любила понежиться. Часто ему приходилось ее будить. Он постоянно предвкушал эту минуту — минуту ее пробуждения. Это пробуждалась — и в нем — сама молодость.

Сколько ее ждать? Пожалуй, до полуночи; наконец пришла полночь, он принял таблетки, но еще долго не мог заснуть, потому что его затуманенный мозг, принадлежавший ей, Дейдри, огрызался сторожевым псом, заставляя бодрствовать.

Когда он все-таки заснул, ему приснилась Дейдри, чуть ли не впервые в жизни, хотя ему часто этого хотелось. Она всегда была рядом наяву, чего же являться во сне? А тут затосковал, вот и явилась. Он снова оказался на вечеринке, где ему стало плохо. Все было как наяву, только огни светили ярче да между коврами сильнее поблескивал паркет. Он просил ее уйти с ним, а молодой человек нетерпеливо ждал, держа ее за локоть, будто не хотел расставаться со своей собственностью. «Ты разве не видишь, что я занята? — говорила она. — Я договариваюсь о встрече с мистером Рупертом, а ты встреваешь». Вдруг пол пошатнулся, взмыл почти до уровня глаз, и он вцепился в Дейдри, стараясь удержаться на ногах. «Какой ты неловкий, — капризно пропела она, — платье мне порвешь», и он увидел, что на ней устричного цвета шелковое платье, им же и подаренное, но не то, в каком она пришла на вечеринку. «Подай ему руку, Руперт, по-моему, он перебрал». Молодой человек протянул руку, но Джордж стряхнул ее. «При чем тут он? — возмутился Джордж. — Ты должна думать обо мне». — «Неужели мне на минуту нельзя остаться одной? — рассердилась Дейдри. — Я только начала по-настоящему веселиться». Комната снова нырнула и качнулась, но Джорджу удалось сохранить равновесие. «Ты должна идти со мной, — настаивал он. — Раз ты не хочешь идти со мной, значит, ты меня не любишь». На это Дейдри и молодой человек засмеялись. «Не люблю тебя? — переспросила она. — Да я никогда тебя не любила, а сейчас просто ненавижу». — «Никогда не любила? — воскликнул ошарашенный Джордж. — Ты хочешь сказать, что все это время ты меня не любила?» — «Да, именно так». — «А я был уверен, что любила». — «С чего ты взял?» В голове у Джорджа все смешалось. «Потому что… потому что… наверное, потому что я тебя любил». — «Вот, в самую точку. Ты так одурел от своей любви ко мне, что никогда не задавался вопросом: люблю ли тебя я? Обо мне ты и не думал, я вообще была здесь ни при чем, просто предмет твоей любви, и все. Если бы ты удосужился спросить меня, люблю я тебя или нет, я бы ответила: нет. Это же первый вопрос, который задают мужчины, почти все, но тебе он и в голову не пришел. Ты был влюблен не в меня, а в свою любовь. Будь я для тебя живым человеком, все могло сложиться иначе, но тебя интересовала лишь собственная персона. От меня ты всегда хотел только одного, а ведь я живой человек, Так что иначе и быть не могло…»

Джорджа повело, и он рухнул на пол, а когда пришел в себя, оказалось что он действительно лежит на полу. Он упал с кровати, такой конфуз приключился с ним впервые после детства.

Он проснулся с ощущением — случилось нечто ужасное. А что именно? Сам он чувствовал себя лучше. Но что-то буравило мозг, и выздоровление не приносило радости. Что же его гнетет? Наконец на поверхность из тягучего тумана пробилось: Дейдри его не любит, никогда не любила. Она пришла к нему во сне и сказала все куда внятнее и убедительнее, чем могла бы сказать наяву, мысль ее была очищена от всяких примесей, не растворялась в побочных обстоятельствах. Ее дух напрямую общался с его духом — да, напрямую, и все было названо своими именами.

Стало ясно, почему она не уехала с ним с вечеринки, почему за весь день ни разу не навестила его, стало ясно все, что озадачивало его с той минуты, когда ее поведение озадачило его впервые.

Господи, этот удар ему просто не вынести. Да, физически ему полегчало, но его душевные страдания лишь усилились.

В голове все путалось, ведь раньше его мысли начинались с Дейдри и на ней же кончались. А сейчас о чем думать?

Который час? Наверное, больше семи — через квадрат стекла над дверью струился яркий свет, значит, миссис Басвелл уже пришла. Что-то ее не слышно. Наверное, старается его не разбудить. Он кликнул ее, и она вошла на цыпочках.

— Я как раз собиралась принести вам чай, — сообщила она. — Уже восемь. Поспали хорошо?

Джордж рассказал ей, что случилось ночью.

— Вы упали с постели? Бедный мистер Ламберт! Как же я сама не догадалась, простыни все скомканы! Я еще вчера хотела перезаправить вам кровать, но решила, что вы и без того устали. Ничего, сейчас выпьете чайку, может, сумеете встать, я приведу постель в порядок. А то и подниматься не придется — так управлюсь. Главное, чтобы было удобно.

— Вы очень добры ко мне.

Джордж попробовал встать — ничего, даже голова не кружится. Облачившись в халат, он сел, зазвонил телефон. Миссис Басвелл — она была рядом — подняла трубку.

— Это мисс О’Фаррелл, — сказала она, и по лицу ее пробежала тень.

— Скажите, пусть позвонит попозже. — Не успел он произнести эти слова, как ему тут же захотелось взять их обратно.

— Мистер Ламберт не считает удобным сейчас говорить с вами, мисс О’Фаррелл.

Надо же было так завернуть!

Из трубки понеслись какие-то протестующие звуки.

— Позвоните через полчаса, он нездоров, — отрезала миссис Басвелл.

Страдая, но и испытывая некоторое облегчение от подвернувшейся отсрочки, Джордж наблюдал, как миссис Басвелл перестилает постель. Ему вдруг пришло в голову, что не она должна стелить ему постель, а он ей. Впрочем, эта мысль быстро уступила место другой.

— Ведь сегодня воскресенье! Вы же по воскресеньям не приходите!

— Я пришла, потому что вы нездоровы, — ответила миссис Басвелл, — и никого нет рядом.

Какая замечательная женщина! Джордж предался размышлениям о ней. Что он о ней знает? И что у нее за жизнь? Он никогда ее об этом не спрашивал. Просто считал: она есть, знай себе трудится, и слава богу. Он ни разу не поинтересовался: как вы, что вы? Да и потребности такой не было. Он исправно платил ей, не подозревая, какое она сокровище.

Улегшись в постель, он измерил температуру. Сто все-таки набежало, но здоровье не зависит от термометра, ему явно стало лучше.

Зазвонил телефон.

— Доброе утро, дорогой. Что это за старая грубиянка подходила к телефону? Так и готова была меня слопать.

— Приходящая женщина, — ответил Джордж цепенея.

— Разве не я твоя приходящая женщина? Кто же еще? Не важно, дорогой, я хотела спросить как твое здоровье?

— Не очень.

— И по голосу слышно, что не очень, голос у тебя какой-то чужой. Когда приехать?

Наступил критический момент. Джордж услыхал собственный голос:

— Лучше не приезжай. Возможно, у меня что-то заразное.

— Какой-нибудь мерзкий микроб? Тогда и вправду не стоит. Ах, дорогой, я так хочу тебя увидеть. Может, оно и к лучшему, что вчера я не приехала. Все равно было слишком поздно. Но развлеклись мы на славу. Жаль, что тебя не было.

— Я был в постели.

— Знаю, знаю. Бедненький Джордж! Какое счастье, что ты не передал эту заразу мне. Ведь не передал, я бы уже почувствовала, да? Ну пока, дорогой. Как только карантин кончится, сразу позвони.

Весь день на душе у Джорджа скребли кошки. Зачем он совершил этот смехотворный акт самопожертвования и лишил себя общества Дейдри? Не ради нее или ее здоровья, это он понимал прекрасно. Он сделал это…

Черт подери!

Сто раз он собирался поднять трубку и позвонить ей, сказать, что никакой инфекции нет, и сто раз отдергивал руку, вспоминая ночное видение. Порой ему казалось, что он сходит с ума.

Он попробовал отвлечься чтением, но, начав встречаться с Дейдри, он почти перестал читать, его книгой была она, в нее он погружался все глубже, пока, если развивать метафору и дальше, едва не потонул. Как могла книга, простой комментарий к жизни, заменить то, что давала ему Дейдри, — саму жизнь? Он равнодушно листал страницы. Разве бумага может сравниться с плотью? Разве может печатное слово соперничать со словами, слетающими с губ Дейдри?

Тоска стала невыносимой, он совсем извелся, ибо сам себя обрек на одиночество. Попробовал заняться делами, но расправился с ними довольно быстро — в конторе его освободили от всех забот, пока полностью не выздоровеет. Дела: последнее время он делал их автоматически, словно робот, они содержались у него в особой ячейке, куда чувства доступа не имели. Поработать с душой — такое, конечно, бывает, но сейчас его душе нужно не это.

Что ж, тогда остаются друзья, у него их хватает, вот и беда с ним приключилась на вечеринке, где почти все были его добрые знакомые, именно его, а не Дейдри. Может, позвонить им, поплакаться в жилетку?

Он стал перебирать их имена, даже открыл телефонную книгу, чтобы никого не пропустить. Как много когда-то значили для него эти имена; за ними стояло тепло встреч, обмен взглядами, игра не всегда явных, но подлинных чувств. Пообщаешься с другом, а потом осознаешь: твоя жизнь стала чуть-чуть богаче. О-о, это богатство жизни! Из чего в действительности состоит богатство жизни в наш измытаренный и обезумевший век, когда под вопросом оказывается все, что в этой жизни считалось ценным? К примеру, он и миссис Плэстоселл — он втайне слегка ее побаивался, уж слишком она модная, слишком утонченная — сидят на диване и играют в мудреную игру под названием «корзиночка», оплетая друг друга тончайшей паутиной из ничего: она ему ненавязчиво льстит. Он от самодовольства надувает щеки. И вот это — жизнь? Ее богатство? Да эта миссис Плэстоселл просто снисходила до него, а он этим снисхождением упивался; но ведь он не был с ней самим собой, настоящим, истинным собой! Он играл роль, что-то в себе затушевывая, что-то выставляя напоказ; она не давала ему ощущения свободы. Другое дело Дейдри. С Дейдри он был абсолютно самим собой, и даже более того: Джорджем с плюсом, с плюсом, с плюсом. А с миссис Плэстоселл он был Джорджем с минусом, а то и вовсе никем.

Он поднял трубку, чтобы набрать номер ее телефона. Но передумал и положил трубку на рычаг.

— Вам нужен телевизор, — посоветовала миссис Басвелл. — Не надо смотреть с утра до ночи, как некоторые, так и чокнуться недолго. Но когда вам скучно и нечем развлечься — почему нет? Телевизор хоть что-то показывает.

— Можно, конечно, — вяло согласился Джордж.

— Отвлекает от насущных проблем. Между прочим, часто интересные программы показывают. Когда умер мой второй муж, а потом и старшая дочь, а потом и зять, муж младшей дочки, просто не знаю, как бы я выжила без телевизора. Я ведь от них во многом зависела. Нет, не в смысле денег. Просто телевизор мне их хоть как-то заменил.

— Понятно, — сказал Джордж, которого этот перечень несчастий заставил слегка устыдиться собственной драмы.

— Вы от него будто подарок получаете. Я и сама не против делиться. Всегда поделюсь последним. Но приходит час, когда давать и только давать — это уже не приносит тебе удовлетворения, надо что-то получить взамен… понимаете?

— Пожалуй.

— Выходит несправедливо по отношению и к себе, и к другим. А если ты к себе несправедлив, ничего путного из этого не выйдет.

— Вы правы.

— А люди этого не видят и знай пользуются тобой. Хотят что-то у тебя взять. Со мной такое случается, даже сейчас, хотя я совсем не богата. Правда, на кого не могу пожаловаться, так это на родственников.

— Это я сейчас хочу у вас что-то взять, — сказал Джордж. — Пользуюсь вашей добротой.

— Нет, нет. Помогать вам мне в радость.

— Но что вы получаете от меня взамен?

Тут-то она и села, подумал Джордж.

— Ну, не знаю. Наверное, мне нравится приходить к вам, видеть вас, иногда поболтать. Потом, вы же мне платите.

— По-моему, этого недостаточно, — заметил Джордж.

— И еще мне вас жалко.

— Потому что я болен?

— Не только.

Как это понимать? Она, разумеется, знала о его отношениях с Дейдри, не могла не знать. Но его сон и как он его расстроил — об этом она знать не могла?

— Вы столько сделали для меня, — сказал он, — я просто у вас в долгу. Скажите, как мне вас отблагодарить, я сделаю это с большой радостью.

— Лежите, отдыхайте и выздоравливайте, — сказала она. — Это будет мне лучшим подарком. И еще. Не знаю, имею ли я право, но позвольте дать вам совет. Вам будет лучше, если эта мисс О’Фаррелл перестанет здесь крутиться.

Следующие несколько дней телефон звонил часто, и каждый раз Джордж, снимая трубку, испытывал противоречивые чувства. Желание, безысходность, отчаяние, гнев — от гнева он не мог освободиться особенно долго: как смела она не любить его, когда он ее любил и столько сделал для нее — дал ей жизнь, которая без него ей не могла и присниться. А теперь он ощущал себя орехом, в котором червь выел ядрышко; иногда он почти слышал, как у него гремит внутри. Пустота и сухость! Его не подзарядить никаким током, батарея безнадежно села. Пройти через подобное с кем-то еще он просто не сможет, слишком велики оказались его духовные затраты. Он отдавал ей душу, а теперь хочется сгореть со стыда. Сам себе противен. Выходит, моралисты правы, когда предупреждают — избегай грехов плотских? Почти все его друзья верили, да и сам он верил, что чувства питают душу, вскармливают в человеке лучшие качества, без этого дух начинает увядать; но если это правда, как он оказался в таком плачевном состоянии, откуда это банкротство духа? Ни друзей, ни интересов в жизни, ни надежд впереди. Только пропасть, пустота — вот что его ждет без Дейдри.

Потом пришла жажда отмщения. О-о, он ей покажет! Ненависть стимулирует не хуже, чем любовь. Ненависть к ней даст ему такое же удовлетворение, какое когда-то давала любовь, он растопчет ее желания с таким же восторгом, с каким когда-то бросался их выполнять.

— Дорогой, я тебя не узнала.

— Ты говоришь это каждый раз, когда звонишь.

— Но я тебя правда каждый раз не узнаю.

Возможно, она не лукавила, потому что во время каждого телефонного разговора он испытывал к ней разные чувства: сейчас в нем клокотала ненависть, а голос ненависти несколько отличается от голоса любви.

— Дорогой, неужели ты до сих пор заразный? Не может быть! Уже четыре дня прошло!

— Но ты так боишься заразиться.

— Боюсь, но я могу просунуть голову в дверь.

— Мне бы не хотелось думать, что я тебе что-то передал.

— Да ты мне столько всего напередавал, и не счесть! Подумаешь, еще один крохотный микроб-чик, я не против.

— Отложим еще на денек. Осторожность не повредит.

— Дорогой, как скажешь.

Джордж упивался ненавистью, и все же страдал всякий раз, когда отказывал ей в свидании. В придачу ненависть не лучшим образом сказалась на его пищеварении. Всю жизнь он был человеком болезненным, страдал от головных болей, бронхиальной астмы и почечных колик. Последние три года, что он был влюблен в Дейдри, все его хворобы как рукой сняло, здоровье стало отменным. Но теперь… Симптомы пищевого отравления, или бог знает что это было, улетучились, но много лучше ему не стало. Все процессы организма — психические, физические — резко нарушились. Полное согласие во всем — вот что было его бальзамом. Стоило возникнуть какой-то помехе, препятствию, когда идущие из глубины души импульсы не могли прорваться наружу, он сразу заболевал. Забывал о каких-то мелочах, постоянно не клал вещи на место — иногда не мог их найти, а они лежали и смотрели на него, эдакая зрительная амнезия, — и весь его день, обычный распорядок, все оказывалось безнадежно перепутанным. Он чистил зубы кремом для бритья и пытался бриться с зубной пастой. А ведь в понедельник ему на работу, что он натворит там?

«Вернуть ее! Вернуть! — приказал внутренний голос, все время заступавшийся за нее. — Вернуть, и пусть все идет, как шло! Она ничуть не изменилась; она была такой всегда, только ты этого не знал! Теперь знаешь, ну и восстанови ваши отношения с учетом этой правды. Правда обладает целебными свойствами, она очистит рану и залечит ее, а потом, когда Дейдри снова начнет выкрутасничать, ты уже не будешь на нее сердиться, тебе будет ясно, что ею движет! Дейдри, которую ты любил, была ненастоящей: ты создал ее в своем воображении; неужели у тебя не хватит сил полюбить истинную Дейдри, со всеми ее недостатками? Она ведь любила тебя, прекрасно зная твои… Это мужчины живут в мире фантазий, а женщины — они большие реалистки…»

«Но она меня никогда не любила и сейчас не любит, о чем тут говорить?»

«Откуда ты знаешь?»

«Она сама мне сказала это во сне».

«Во сне? Тоже мне вещественное доказательство!»

Далее последовала часть пластинки, слишком хорошо знакомая Джорджу, — разбор сна, всех его «за» и «против». Но разве дальнейшее поведение Дейдри этот сон не подтверждало, разве намеки — какие там намеки, откровения миссис Басвелл не били в набат? Не будь миссис Басвелл, он давно бы сдался, потому что, стоило ему простить Дейдри (а в душе он уже простил ее девяносто девять раз), ему сразу становилось легче и физически, и психологически, все в его жизни вставало на свои места, и иногда он даже хватал трубку и начинал набирать номер ее телефона. «Дорогая, я совсем поправился! Приезжай прямо сейчас!» Он совершал это сумасбродство, когда миссис Басвелл не было, но ее невидимое присутствие заставляло его отказываться от своего намерения. И каждый раз он с сожалением клал трубку на рычаг.

Миссис Басвелл натолкнула его вот на какую мысль: любовь физическая становится куда нежнее и даже краше, если есть взаимность. Наверное, она хорошо разбирается в физической любви — работящая женщина, у которой было два мужа. И при этом настаивала на взаимности: без нее любовь не бывает полноценной. «Но послушайте, миссис Басвелл (спорил он с ее тенью), бескорыстная, безответная любовь — разве это не есть самое благородное из всех чувств? Любовь, какую нам предписывает религия, — любовь, которая как раз и не ждет взаимности?» Но эти доводы ее не убеждали. «Сам Господь, — говорила она (в этих воображаемых беседах), — не ждал бы от нас любви, не возлюби Он нас прежде».

В субботу телефон не звонил; прошло утро, а звонка не было. К обеду, когда люди обычно бывают дома, Джордж набрал номер Дейдри.

— Слушаю.

— Алло, дорогая, сейчас я больше похож на себя?

На другом конце линии последовала пауза, какая-то заминка.

— Да, правда, сейчас больше.

— Ну, подъедешь меня навестить? Я больше незаразный. Если захочешь, можешь меня даже поцеловать.

— Конечно, хочу, но…

— Что?

— Я после обеда занята.

— Приезжай ближе к вечеру.

— Хорошо, если смогу.

Дейдри явилась, когда он уже перестал ее ждать.

— Дорогой, я так рада, что тебе лучше, но мне было бы еще радостнее, не будь ты со мной так жесток.

— Так жесток? — повторил Джордж, завершив обряд поцелуя, легкого гигиеничного прикосновения. Но ему тут же стало совестно: он и вправду был к ней жесток, по крайней мере, стремился к этому.

— Ты говорил, что не можешь видеть меня, потому что очень болен, а по-моему, ты просто симулировал.

— Если бы ты приехала навестить меня, увидела бы, что мне не до симуляции.

— Сначала, может, ты и болел. А потом сказал, что не считаешь удобным говорить со мной, — надо же так выразиться!

— Это сказала миссис Басвелл.

— Какая разница — это сказал твой телефон, а я сходила с ума, не знала, что там с тобой.

— Когда мне было хуже всего, ты изволила купаться.

— Джордж, дорогой, по-твоему, я должна была целый день сидеть дома из-за того, что у тебя расстройство желудка? Сам всегда говорил — развлекайся всласть, ты только будешь рад.

— Ладно, не будем препираться, — примирительно сказал Джордж. — Ты здесь, это самое главное.

— А в конце концов ты приказал явиться, будто я какая-нибудь шлюха по вызову.

— Что за чушь ты несешь.

— Это не чушь, ты ко мне переменился. Ты меня больше не любишь.

— Что? — переспросил Джордж. Сердце у него скакнуло.

— Ты меня больше не любишь, вот я и сделала то, что сделала.

— Что же? — спросил Джордж, и не поддающийся описанию ужас сковал его.

— Сначала попроси прощения, только как следует, тогда, может, я этого и не сделаю.

— Ты только что сказала, что уже сделала.

— Ну, не совсем. Если ты по-настоящему попросишь у меня прощения и пообещаешь быть хорошим мальчиком…

Джордж обнял ее.

— …тогда я, может, и передумаю. Только, наверное, не стоит — я же знаю, что ты меня не любишь!

— Люблю! Люблю!

— Нет, ты бы не стал играть мной, как игрушкой. Вот я и решила…

— Что решила?

— Лучше не буду говорить, тут замешано третье лицо.

— Какое третье лицо?

— Не настаивай.

Из кухни раздались какие-то звуки — это миссис Басвелл, его союзница, пришла готовить ужин.

Джордж неожиданно ожесточился.

— Что значит «не настаивай»? И прошу тебя, не разговаривай со мной как с ребенком.

— Просто я не хочу тебя огорчать.

— Валяй огорчай, — разрешил Джордж. — Ты за последние дни меня так огорчила, что мне уже ничего не страшно.

— Может, все-таки не стоит?

— Давай, не стесняйся.

— Что ж, дорогой, раз ты настаиваешь — только не говори, что я тебя не предупреждала, — это Руперт.

— Тот тип с вечеринки?

— Не называй его «тем типом», дорогой, он очень состоятельный человек и прекрасно ко мне относится. Он сказал, что хотел бы…

— Что же?

— Видеть меня чаще. Пойми меня правильно, мы с ним просто большие друзья, и только.

Миссис Басвелл устроила на кухне настоящую канонаду. Джордж отпустил Дейдри и поднялся на трясущиеся ноги.

— Тогда иди к нему, — сказал он.

Дейдри взглянула на Джорджа своими большущими глазами — воздух вокруг залился синевой, и вдруг где-то в глубине этих глаз он увидел страх.

— Ты ведь пошутил, сокровище мое? Ты ведь не хочешь, чтобы я ушла к Руперту?

— Можешь идти хоть к черту, хоть к дьяволу — мне все равно.

— Но, сладенький мой, тебе это не понравится, правда? Не понравится, если при тебе меня будет кружить в вальсе другой? А ты, между прочим, меня соблазнил — какой противный! Каждый знает, что все эти годы мы были вместе. И если ты пошлешь меня к Руперту…

— Я тебя не посылаю.

— Если ты позволишь Руперту…

— Это твоя идея, я тут ни при чем.

— Ты без меня совсем зачахнешь. Где ты найдешь девушку, с которой тебе будет так легко, как со мной? Ты с девушками робкий, тебе нужно тонкое обхождение, а то вообще ничего не выйдет, сам знаешь.

Джордж промолчал.

— А что ты сделал со мной? Я загубила на тебя лучшие годы. Ты меня обесчестил, на мне теперь пятно позора — Руперту это не понравится.

— А я понял, он хочет, чтобы ты ушла к нему.

— Да, дорогой, хочет, но я не хочу… то есть хочу, но не очень. Он, конечно, любит меня, и я могла бы полюбить его…

— Так в чем же дело?

— В том, что тебя я люблю сильнее, много сильнее.

На кухне у миссис Басвелл все загремело и загрохотало.

— Ты меня не любишь, — возразил Джордж. — Сама сказала.

— Я тебе это сказала? Да никогда в жизни! Тебе, наверное, это приснилось.

— Если и приснилось, все равно это правда, и тебе лучше уйти.

— Уйти? Куда?

— Из этой квартиры.

И, взяв ее под руку, Джордж начал подталкивать Дейдри к выходу.

— Как ты можешь быть таким жестоким? Мне и идти-то некуда — только в мои комнаты, за которые ты платишь. Господи, как же мне быть? Про Руперта я соврала, мы с ним друг другу совсем не нужны. Ты меня огорчил, вот я и выдумала!

— Уходи отсюда, уходи!

— Ты меня прогоняешь? Ведь ты меня обожал, столько для меня всего делал. Всегда был таким добрым и щедрым…

— Уходи… уходи!

Дверь захлопнулась, приглушив звук рыданий Дейдри. Джордж долго сидел, глядя себе в колени, потом обвел глазами комнату, снова уставился в колени. Как любой человек, совершивший некоего рода буйство, он был не способен как-то истолковать его.

В дверь постучали.

— Войдите, — сказал он, плохо представляя, кого сейчас увидит.

— Она ушла, — сказала миссис Басвелл.

— Я думал, она ушла полчаса назад.

— Нет, она еще стояла на лестничной клетке, за дверью. Позвонила раз или два, но вы не слышали, а я не стала ее впускать — сказала, вы отдыхаете. А открывать дверь своим ключом она не осмелилась. Вам бы лучше его у нее забрать. Мало ли что. А сейчас она ушла.

— Пресвятая богоматерь, миссис Басвелл. — Непонятно, то ли «пресвятая богоматерь» относилась к ней, то ли была частью восклицания. — Что вы об этом думаете? — Он почему-то не сомневался, что все происшедшее было ей совершенно ясно и понятно.

— Я скажу — скатертью дорога! — она с сочувствием взглянула на его осунувшееся лицо. — Не убивайтесь вы так, сэр, не стоит она того.

Но Джордж вовсе не был в этом уверен, он плохо понимал, что с ним происходит, и казалось несуразным, немыслимым, просто невероятным, что отношения, составлявшие смысл его жизни в последние три года, могли закончиться одной яростной вспышкой, длившейся не более минуты.

Вечером, гораздо позже, когда миссис Басвелл ушла домой, Джордж подошел к телефону и набрал номер.

— Можно миссис де Соль?

— Слушаю. Кто говорит?

— Делис, это Джордж Ламберт.

— Джордж? Я тебя не узнала. — Неужели у него теперь и голос будет другим? — Будто это совсем не ты. Ну, когда мы встретимся?

— Если тебе не поздно, могу приехать прямо сейчас.

— Исправить старые ошибки никогда не поздно. Я не ясновидящая, но ты явно хочешь чем-то со мной поделиться.

— Ты не будешь со мной слишком сурова? А то я сам сейчас такую суровость проявил — дальше некуда.

— По отношению к себе, разумеется?

— Как раз нет.

— Тогда я тебя поздравляю. Не бойся, я не буду с тобой сурова — я буду мягче шелка, снега, лебяжьего пуха, мягче всего на свете.