По найму

Хартли Лесли Поулс

 Действие романа «По найму» разворачивается в 1950-х годах, сюжет не имеет с «Посредником» ничего общего, но круг тем все тот же: отношения между классами, трагедия личности, принимающей британскую систему общественной иерархии, неразрешимый конфликт между живым чувством и социальными условностями, взятыми как норма бытия. Здесь тема задана еще более заостренно, чем в предыдущем романе, поскольку конфликт обнажен, выведен на поверхность и в его основе не просто классовые различия, но конкретный, традиционный для английской литературы социальный план: слуги — и господа. Мотив использования человека в качестве инструмента для достижения личных целей, сильно прозвучавший в «Посреднике», в этом романе становится главенствующим.

(ищ предисловия к книге В.

Скороденко

)

 

ГЛАВА 1

Водитель был высок, темноволос и хорош собой. В нем чувствовалась военная выправка — в свое время он служил в армии и воевал. Потом он перепробовал много занятий — «прошел огонь, воду и медные трубы», как любил говорить в минуты откровенности, но именно армия наложила на его внешность неизгладимый отпечаток. Внешность была неординарная, в этом не сомневался никто — и прежде всего он сам. Но он не важничал, а делал вид, словно это была вверенная его попечению общественная собственность. Он всегда был подтянут, щеголеват и неприступен. Большинство людей выглядит так, будто их набили ватой, в фигуре же водителя была гранитная монументальность. Стремясь к учтивости, он порой достигал изысканности. Материал, возможно, был плебейским, но зато покрой аристократическим. С непроницаемым лицом распахивал он дверцу автомобиля перед своими пассажирами, с непроницаемым лицом выслушивал инструкции (если не знал их заранее), с непроницаемым лицом распахивал дверцу опять, и пассажиры выходили. Те, кто успевал к нему присмотреться, начинали чуть-чуть его побаиваться, это, похоже, его вполне устраивало. Его манеры, безукоризненные, как и его внешность, были явно призваны ограждать его от посягательств любителей совать нос в чужие дела. Когда он говорил (как правило, отвечая на вопросы), его слова звучали убедительно. В нем не было ни напыщенности, ни высокомерия, и, казалось, к себе он относился с немалой долей иронии, но в его взгляде, который был чуть пристальней, чем того требовали вполне безобидные обстоятельства, таилось предостережение. «Стоп! — казалось, говорил этот взгляд. — Осади-ка назад!»

Таким его видели окружающие, да и он сам, когда, собираясь на работу (а это бывало в любое время дня и ночи), смотрелся в зеркало, напуская на себя безразлично-деловое выражение. Не таким, однако, задумала его природа, надо сказать, потратившая на это лицо немало изобретательных усилий. За тонкой кожей угадывался череп — узкий, изящный, но крепкий. Между скулами и висками пролегли впадины. Глубоко посаженные и широко расставленные глаза были цвета пушечной бронзы — серые с коричневым отливом — и недобро поблескивали, словно стволы орудий на солнце. Черные брови были сильно изогнуты, причем одна кустилась чуть больше другой. Через весь лоб, повторяя рисунок бровей, тянулась глубокая дугообразная морщина. Под прямым, немного удлиненным носом, словно перевернутый шеврон, чернела полоска усов. Эти изогнутые линии поддерживались вертикалями, выразительно прочерченными от скул к короткому, раздвоенному подбородку треугольной формы — он переходил в закругленное плато, которое отделялось от рта глубокой впадиной. Волосы, черные с легкой проседью, на макушке волнились, а на затылке казались приклеенными — настолько густо они росли. Лицо не отличалось особой смуглостью, но из-за рельефности черт даже при прямом освещении изобиловало тенями. В спокойном состоянии водитель был задумчиво грустен, смеясь (что случалось нечасто), сверкал белками глаз. Анфас он выглядел старше своих лет — столько былых переживаний отразилось на его лице, но в профиль и с затылка (а именно так обычно смотрели на него пассажиры) он казался моложе. Он не походил на чистокровного англичанина — вполне возможно, что среди его далеких предков были пикты.

Природа задумала его лицо выразительным, но у водителя на этот счет были свои соображения: выразительное лицо не умеет ничего скрывать, он же по натуре отличался немалой скрытностью. Болезненно самолюбивый, он легко обижался — даже когда никто и не думал его обижать. В молодые годы он, подвыпив, был не прочь затеять ссору. Искоса брошенного взгляда было достаточно, чтобы разжечь в нем воинственный пыл. Если дело доходило до рукопашной, то водитель, который бы одним из лучших боксеров в батальоне, а на состязаниях по перетягиванию каната неизменно выбирался капитаном, умел неплохо за себя постоять. Хулиганом он не был, просто временами его охватывало неодолимое желание драться со всеми подряд, но он быстро отходил и охотно пил мировую с недавними противникам. После драки дышалось привольнее мир казался не так уж плох. Впрочем, храбрость его имела свои пределы. Горожанин до мозга костей, он вдруг умолкал, если на загородной прогулке с очередной знакомой замечал приближающееся стадо коров, и обретал свою обычную словоохотливость, лишь когда опасность была далеко позади.

На плацу и в казарме, если того требовали обстоятельства, он не стеснялся в выражениях, но в спокойной обстановке и среди своих товарищей предпочитал изъясняться ироническими намеками, не столько чтобы позабавить себя, сколько в виде подсознательного напоминания окружающим, что, немало повидав на своем веку, он давно утратил способность ахать по пустякам.

«Бывает!» — небрежно ронял он в такие минуты.

Что касается его жизненной философии, то сам он считал себя циником. Не строя никаких иллюзий насчет мира и людей, он полагал себя разочарованным. Иногда, запершись в ванной, он распевал песни, среди которых была и такая, исполнявшаяся на мотив «Доброго старого времени»:

Вполне готов поверить я, Что блохи и клопы-друзья. Залезли на стол, играют в футбол — А я у них судья!

Вот, пожалуй, и все, во что он был готов поверить. Но он не хвастался: хвастовство, согласно его кодексу, было серьезным прегрешением, хвастунов он высмеивал беспощадно. «Взбиваем омлет помелом, да?» — вопрошал он в таких случаях, и в его голосе появлялись лениво-издевательские интонации, служившие для тех, кто его хорошо знал, верным сигналом надвигающейся опасности. «Ну-ка, ну-ка, — обращался он к неосторожному собеседнику. — Это занятно. Повтори-ка еще разок!» Но, считая себя циником, он со здравомыслием последнего умел сдерживаться: мало кто из его клиентов подозревал, какие мысли и чувства скрывались за бесстрастным выражением его красивого лица. Он же, внимательно присматриваясь к своим клиентам, прекрасно знал, с кем и как надо себя вести, чтобы им остались довольны. Он только избегал распространяться о себе, полагая, что клиентам это вряд ли будет интересно. Он произносил «милорд» и «миледи», а также «сэр» и «мадам» так, что в его устах эти обращения обретали особую торжественность. Он был безукоризненно пунктуален, — немалое достоинство для человека его профессии, и, если ему не удавалось приехать точно в срок или не получалось обслуживать клиента лично и надо было подыскивать замену, он всегда заблаговременно предупреждал об этом: звонил, а когда позволяло время, уведомлял письменно, при том что терпеть не мог писать письма. Подобная обязанность, резко контрастировавшая с его бесстрастными манерами, неизменно производила самое благоприятное впечатление, и клиенты охотно рекомендовали своим знакомым «на редкость услужливого и надежного шофера».

За это он говорил им спасибо, хотя особых поводов для признательности они ему не давали. Они обращались с ним куда менее предупредительно, чем он с ними. Не раз приходилось ему коротать ночи напролет у дансинга или клуба, а клиенты развлекались в свое удовольствие и не думали предложить ему бутерброд или чашку кофе. Не раз выгодный заказ отменялся в последнюю минуту, причем никому и в голову не приходило перед ним извиниться, не говоря уже о том, чтобы оплатить издержки. Случалось, его и вовсе забывали предупредить об отмене.

По бездумию они воспринимали его терпеливость как нечто само собой разумеющееся: им словно было невдомек, что они имеют дело с живым человеком, чьи планы они могут нарушить, а чувства задеть. Многие из них обсуждали при нем свои самые интимные дела так, словно были в машине одни. К этому он успел привыкнуть и научился отключаться. Когда же он изредка прислушивался, то поражался, какие глупости могут говорить взрослые люди. Некоторые из его клиентов были знакомы между собой, но не подозревали, что у них общий шофер. Лазутчик в нашем стане! Если были он принимал участие в их сплетнях (чего никогда не делал, потому что, во-первых, это было ему неприятно, а во-вторых, не сулило никаких выгод), он мог бы натворить бед, пересказывая неосторожно брошенные реплики. Ему часто приходилось развозить гостей после званых обедов и ужинов. Он слышал, как, прощаясь в дверях, они рассыпались в благодарностях, а чуть позже, в машине, в пух и прах разносили общество, угощение и хозяйку.

Не удивительно, что клиенты воспринимались им как чужеродное, если не сказать враждебное, начало — безликое «они», — скопище бездельников и склочников, то и дело меняющих свои планы и заставляющих его пренебрегать правилами уличного движения (например, ездить по улицам с односторонним движением в обратном направлении). Но в кругу своих, рассказывая о фокусах клиентов, он не давал воли неприязни и обидам, а говорил с интонациями последнего нормального человека на земле, снисходительно посмеивающегося над окончательно свихнувшимся миром.

При этом он был убежденным консерватором и на выборах неизменно голосовал за тех самых людей, над которыми смеялся, — и не только потому, что благодаря им зарабатывал свой хлеб: при всех своих изъянах они воплощали собой то, чего он страстно желал добиться.

Лишь две категории клиентов не вызывали в нем раздражения. К первой относились офицеры, под командой которых он в свое время воевал и которые теперь, по его выражению, «пользовались его машиной». В их обществе он чувствовал себя свободно, с ними не приходилось притворяться, быть все время настороже. При всех различиях в словаре они говорили на одном языке — языке товарищей по оружию. Не важно, что язык этот, как и их совместное прошлое, не отличался широтой и богатством, — они отлично понимали друг друга, и это было главное. В такие минуты скованность исчезала из его мощной фигуры, он с облегчением откидывался на спинку сиденья и вспоминал с пассажиром былые баталии.

Вторая категория была столь же малочисленной, но угадать ее было и вовсе не легко. В нее входили пожилые дамы, которым загадочным (в том числе и для самого водителя) образом удалось завоевать его расположение. Таксисты не любят таких пассажирок. Им надо помогать садиться и выходить из машины, их допотопные манеры, как осанка, чопорно-прямолинейны, распоряжения они отдают четким, безапелляционным тоном, вызывающим у многих желание нагрубить в ответ. Но в отличие от большинства своих коллег, водитель был с ними терпелив до бесконечности и — хоть ни за что в этом не сознался бы — послушно исполнял все их капризы. «Очень милая дама!» — говорил он в таких случаях слегка удивленным тоном. В его устах это было высшей похвалой: эпитетом «милая» он не разбрасывался направо и налево — собственно, он не удостаивал им никого кроме этих старых леди.

Но таких пассажирок можно было пересчитать по пальцам. Женщин в целом он не жаловал. Заводя романы (и довольно часто), он относился к ним как к малоприятной необходимости. «Женщины жестоки!» — говорил он. Как ни странно, это было его главным обвинением слабому полу. Трудно сказать, кто и как ухитрился проявить жестокость по отношению к нему — человеку, казавшемуся воплощением неуязвимости и скорее способному самому проявлять жестокость, а не страдать от него, но нет! «Женщины жестоки! — твердил он свое. — Они обожают делать больно».

Размышляя о женщинах, он нередко вспоминал мать с ее туфлями. Их у нее всегда было не меньше двадцати пар. Она тратила деньги и на многое другое, но именно очередная покупка туфель вызывала гнев отца. «Зачем тебе столько?!» — спрашивал он жену. «А что в этом дурного?» — в свою очередь, спрашивала она старшего сына, и ее голос звенел от слез. Он же, польщенный, что с ним советуются (что бывало крайне редко), тоже не понимал, почему это нехорошо, и вслед за матерью начинал плакать. Когда муж на нее сердился, с сыном она была слаще меда. В остальное время их отношения были не столь идиллическими. Она то ласкала его, то бранила, и мальчик никогда не знал, чего от нее ждать, он знал только одно: дело не в его поведении, а в ее настроении. Что же касалось туфель, она неизменно одерживала верх. Если выбрасывалась одна пара, то взамен покупались две новые. Мальчик долго не мог взять в толк, что все это означало. Потом он подрос и кое-что стало ему ясно. В семье постоянно не хватало денег, они с трудом сводили концы с концами, у всех (в том числе и у него) было по одной паре обуви, но материнские туфли выстраивались в два длинных ряда. От одного вида этих туфель у него портилось настроение, и, когда мать в очередной раз приходила поплакаться, он жалел не ее, а отца. Но что он мог поделать, когда даже отец опустил руки. Она была упряма, настойчива, изобретательна, и бороться с ней не было никакой возможности.

Он с малых лет привык к атмосфере постоянной войны в доме, но с трудом выносил выпавшую ему роль буфера в семейных конфликтах и потому в конце концов сбежал в армию. Там ему сразу же понравилось, а оркестр, в котором он играл, показался земным раем. Из дома приходили письма, он читал их и испытывал ощущение, что к нему протягиваются скользкие щупальца: от одного вида материнского почерка его бросало в озноб, а к горлу подступала тошнота. Он жил в постоянном страхе, который прошел, лишь когда письма перестали приходить. Но еще долго после этого он старался не смотреть на женские туфли, и если все же его взгляд ненароком падал на эти символы победительной женственности, по коже начинали бегать мурашки.

Армия как нельзя лучше отвечала основным свойствам его натуры: воинственности, цинической готовности делать, что прикажут, и приказывать самому, не вникая особенно в смысл приказа, — лишь бы при этом не нарушались параграфы устава, — удивительному чутью на людей (мельком брошенного взгляда было ему достаточно, чтобы безошибочно определить, как поведет себя тот или иной человек в трудную минуту), любви к праздникам и парадам, умению органично вписаться в жизнь сложного целого и принять его условности, традиции, интриги и законы товарищества. Ему казалось, что в армии человека ценят исключительно по его личным качествам, и потому надеялся преуспеть. Ему было важно утвердить себя как личность — в своих глазах и в глазах окружающих.

В армии он добился такого двойного признания, и с каждой новой нашивкой оно росло и крепло. Ему казалось, что он сумел победить обстоятельства, выиграть сражение с армейской системой. На самом деле все было несколько сложнее. То, что он считал трофеями, было лишь вознаграждением за его смелость, терпение, добросовестность, лояльность, — за то, что он отдавал армии всего себя без остатка. Он не мог иначе — в противном случае он перестал бы себя уважать. Но он в жизни не признался бы в этом никому, даже самому себе. Он ни за что не назвал бы это чувством долга — вместо этого он предложил бы великое множество уничижительных слов-заменителей, в том числе и с неприличными приставками. Новобранцы, которых он муштровал, чтобы сделать из них «хороших солдат», тоже вряд ли объяснили бы его усердие чувством долга — они бы придумали (да, кстати, не раз и придумывали) что-нибудь похлестче. У них были на то причины: ремесло свое он знал отменно, и ни у кого не повернулся бы язык назвать его тупым служакой, но с подчиненными не церемонился и не носил им утренний чай в постель. Вместо этого он при первом удобном случае давал им понять, кто из них главный, и для поддержания своего авторитета охотно пользовался теми многочисленными преимуществами, которыми обладает в армии старший по званию. Он бывал беспощаден и умел сразить словом наповал. Но умел и поставить человека на ноги. За это его уважали: даже те, кто, казалось бы, имел все основания возненавидеть его, встречаясь с ним после демобилизации, бывали рады угостить его выпивкой.

Новобранцев было можно и даже нужно муштровать, но с клиентами такие методы не годились. Их не полагалось сердить. Только постоянно поддакивая и потакая им, можно было надеяться превратить их в «хороших клиентов». Он так и поступал, хоть это и было ему не по душе, и постепенно забывал, что в этом мире возможны отношения, основанные на взаимных обязательствах. В гражданской жизни действовали принципы: «каждый за себя» и «падающего толкни». В армии отношения между отдельными лицами регулировались сложнейшей, детально разработанной системой прав и обязанностей, не приложимой к гражданской жизни. Армия была не микрокосмом, а самостоятельным, замкнутым в себе миром, где торжествовали законы мужского коллективизма, основанного на субординации. Кому-то также могло показаться иронией, но водитель видел в этом проявление истинной свободы.

Армия была его единственной и большой любовью, но в конце концов он и в ней разочаровался, решив (и не без оснований), что она его обманула. Как это нередко бывает у влюбленных, ссора оказалась нешуточной. «Патриотизм не окупается», — изрек он тогда, не подозревая, впрочем, до чего тяжело будет переживать этот разрыв: день демобилизации стал днем горечи и пустоты. Оказавшись без работы и без связей, он перепробовал множество разных занятий, но ни одно из них его не удовлетворило. Ему казалось, все дело в том, что он стал меньше зарабатывать, но он заблуждался: с армейским жалованьем (надо сказать, весьма скромным — те же деньги он теперь зарабатывал играючи) из его жизни ушло нечто труднообъяснимое, но очень важное, позволяющее переносить холод и равнодушие окружающего мира.

Потом он поступил в пожарники. Но и там ему не понравилось. В отличие от армии пожарная служба не стала для него родным домом. Он понимал, что, демобилизовавшись, ему придется начинать все сначала. Он был готов приступить к восхождению по ступеням пожарной лестницы, но, как оказалось, только в буквальном смысле. Он так и не смог привыкнуть к тамошним порядкам. Пожарная дисциплина — «а ну-ка, мальчики, давайте встряхнемся и почистим наши медяшки!» — казалась ему пародией, дурным фарсом, а обычай по сигналу тревоги съезжать по шесту из дежурной комнаты к машине — самым настоящим ребячеством. Он был готов сражаться, но с людьми, а не с огнем, огонь казался ему чересчур абстрактным противником, другие же обязанности пожарников — например, снимать с деревьев до смерти перепуганных кошек или разнимать подравшихся лебедей в парке, — воспринимались им как пустая трата времени.

Чтобы чем-то заполнить часы досуга, а заодно и пополнить свой бюджет, он стал иногда подрабатывать в фирме по найму автомобилей. В поездках он завел ряд полезных знакомств. Клиенты сразу же запоминали его и, заказывая машину в следующий раз, просили прислать именно его — он быстро приобретал популярность, что совершенно не радовало штатных водителей фирмы. Как-то раз один из его пассажиров спросил: «А почему бы вам не основать собственную фирму? Я мог бы вас порекомендовать своим знакомым». Обещания своего, как потом оказалось, он не сдержал, но его слова стали той последней каплей, что склонила чашу весов, побудив водителя решиться на шаг, о котором он уже давно подумывал.

Он купил автомобиль в рассрочку и ухаживал за ним с той же тщательностью, что и за собственной наружностью. Он не щадил себя и, по собственному выражению, «вкалывал двадцать пять часов в сутки». Из-за бессонных ночей страшно хотелось спать днем, и порой ему стоило больших усилий не заснуть за рулем. Он осунулся и пожелтел; два костюма, верой и правдой служившие ему десятый год, обвисли, словно были с чужого плеча. Несмотря на свое крепкое телосложение, он выглядел законченным язвенником. Как он ни старался, он еле-еле сводил концы с концами: за пять месяцев он так ничего и не заработал, а пособие, что получил как фронтовик, истратил на машину. Еще целых три года предстояло ему ежемесячно выплачивать бешеные деньги, чтобы полностью выкупить автомобиль, который, наездив к тому времени сто тысяч миль, уже не будет стоить ровным счетом ничего.

С коллегами он так и не подружился, да особенно и не пытался — он думал о них с холодком отчуждения, ему хотелось не общаться, а делать дело. Никто и никогда, размышлял он, и пальцем не пошевелил, чтобы ему помочь, особенно женщины. Не то чтобы он враждовал со всеми подряд: такого он просто не мог себе позволить, но он постоянно был готов к отпору — или к атаке. Вечный скиталец, одинокий волк, он был Улиссом, но без верной Пенелопы.

Прожив на белом свете тридцать пять лет, он сохранил одно-единственное желание — работать, работать и еще раз работать. К себе он относился не как к живому человеку, а как в фирме «Ледбиттер и К°. Прокат и найм автомобилей на все случаи жизни». Он уже не помнил, когда к нему в последний раз обращались по имени, да и сам, пожалуй, не сразу мог бы его назвать.

 

ГЛАВА 2

После автомобиля второе по важности место в жизни водителя занимал телефон — это был самый близкий друг водителя. Из всего многообразия шумов и звуков, издаваемых одушевленными и неодушевленными предметами, ничто не радовало его так, как трель телефонного звонка. Коротая время в своей спальне-гостиной (жил он в меблированных комнатах), он ждал, не зазвонит ли телефон, бывало, что он просыпался ночью и прислушивался — не раздастся ли звонок. Как бы он ни уставал (а, случалось, приходя домой, он не чуял под собой ног), его лицо светлело, а в голосе появлялись теплые нотки, когда, снимая трубку, он называл свой номер. Даже если звонок будил его ночью или днем (иногда между заказами ему удавалось немного прикорнуть), он не только не злился, но приветствовал голос в трубке улыбкой, которую далеко не каждому абоненту доводилось видеть при непосредственном общении с водителем. Если голос был знакомый, он радовался, если нет — ликовал: это означало, что появился новый клиент.

Однажды утром, когда он брился (ритуал, которому он следовал неукоснительно, порой два раза на дню, ибо поставил себе за правило быть выбритым лучше всех: это было частью его защитной тактики, и к тому же неизменно производило благоприятное впечатление на клиентов), раздался звонок. Пожалуй, только во время бритья он не радовался телефону: в такие минуты он полностью расслаблялся, наслаждаясь общением с той частью себя, которую ценил превыше всего: со своей наружностью. Подобно Нарциссу, он любовно вглядывался в свое отражение, ему нравилось смотреть, как напрягаются мышцы на руке, когда он с легким нажимом проводил бритвой по щеке, и с удовольствием отмечал, что, несмотря на годы сидячей жизни, он по-прежнему в неплохой форме. Если его прерывали, приходилось начинать все сначала, удовольствие пропадало, да и жаль было впустую потраченного времени. Поэтому в его голосе зазвучала непривычная сдержанность, когда, сняв трубку, он назвал свой номер: Хоупвелл — 4126.

— Говорит дворецкий леди Франклин, — услышал он. — Ее милость хотела бы знать, не могли бы вы отвезти ее милость в Кентербери в четверг десятого февраля. Ее милость собирается выехать в половине одиннадцатого утра, с тем чтобы вернуться к чаю.

«Господи, сколько ее милостей!» — фыркнул про себя Ледбиттер. Он взглянул на расписание поездок в большой с затейливым орнаментом серебряной рамке рядом с телефоном. Когда-то там помещалась фотография женщины, с которой у него был роман, и эта рамка оставалась единственным напоминанием о былых увлечениях.

— Да, в четверг я свободен. Где мне ее подобрать?

— Подобрать ее милость?! — Дворецкий, похоже, был близок к обмороку. — Вам придется заехать за ней по адресу Саут-Холкин-стрит, дом тридцать девять.

— Ладно, — сказал водитель, записывая адрес в блокнот. Это было излишней предосторожностью, поскольку он обладал отменной памятью на имена, адреса, даты и пункты назначения и редко переспрашивал.

— Надеюсь, вы приедете вовремя? Вы, шоферы, вообще-то вечно опаздываете, — продолжал дворецкий. — И немудрено: слишком много заказов набираете, где уж всюду поспеть... Очень вас прошу: не опаздывайте.

— Боже упаси! — буркнул Ледбиттер и положил трубку. Ну погоди, я еще до тебя доберусь, мысленно пообещал он дворецкому. Ему понадобилось несколько минут вглядываться в свое отражение в зеркале, чтобы прийти в себя от такого чудовищного оскорбления.

В назначенный день, ровно в половине одиннадцатого (но ни минутой раньше — с какой стати, все равно за это не заплатят), Ледбиттер подкатил к подъезду дома леди Франклин. Дом был шикарный, он сразу это понял по сверкающей парадной двери, по цвету стен, качеству кладки и по той неуловимой атмосфере общего благополучия, что излучали предметы домашней обстановки, смутно видневшиеся за тюлевыми шторами. У Ледбиттера был наметанный глаз, и он редко ошибался. Но он провел за рулем чуть не всю ночь, а с утра пораньше сделал еще один выезд, и потому, не успев набраться новых впечатлений, уснул крепким сном. Когда десять минут спустя дворецкий распахнул парадную дверь перед леди Франклин, первое, что бросилось им в глаза, был водитель, уронивший голову на руль и в сползшей фуражке.

— Господи! Что с ним? — воскликнула леди Франклин. — Он живой?

— Живой, но, похоже, пьяный, — отозвался дворецкий, сверля Ледбиттера неодобрительным взглядом.

— В такую рань? — изумилась леди Франклин. — Не может быть. Кроме того, кто-то сейчас не помню, кто именно, — мне его очень хвалил.

— Сейчас я с ним разберусь, — пообещал дворецкий и, крадучись, словно собираясь поймать с поличным преступника, стал приближаться к автомобилю. Обогнув его спереди, он заглянул в окно.

— Он, кажется, спит, миледи.

К этому времени леди Франклин тоже спустилась к машине и заглянула в другое окно.

— Спит? — удивилась она. — Пожалуй, вы правы. И в самом деле спит, бедняга. Что же нам делать, Симмондс?

— Надо его разбудить, миледи.

— Ой, нет, зачем же? Это слишком жестоко. Пусть выспится. Я могу и подождать.

— Боюсь, что ждать некогда, — отрезал дворецкий, — если вы действительно хотите пообедать в Кентербери. И так вы уже опаздываете, — добавил он с легкой укоризной. — По-моему, надо ехать. Хотя, конечно, начало весьма неудачное. Не дай Бог он уснет за рулем — что тогда вы будете делать? Сейчас я его растолкаю.

И прежде чем леди Франклин успела что-либо возразить, он просунул руку в открытое окно и весьма невежливо потряс Ледбиттера за плечо.

Ледбиттер медленно поднял голову. Сначала на его лице написалось неимоверное отвращение, словно пробуждение было слишком мучительным и болезненным делом. Потом его черты исказила бешеная злоба, будто все пороки, присущие племени дворецких, собрались воедино в этом конкретном представителе. Но не успел Симмондс ретироваться перед мелькнувшей во взгляде водителя угрозой, как произошла новая перемена. Свирепость уступила место обычной учтивости. Ледбиттер поправил фуражку, выскочил из машины и сказал:

— Прошу прощения, миледи. Я на мгновение потерял над собой контроль.

Он распахнул дверцу, чтобы она могла сесть.

Она взглянула ему в глаза — маленькая женщина лет двадцати семи — двадцати восьми. Под шубкой, которую она впопыхах забыла застегнуть, она была одета весьма просто — во что-то синее с белым в тон ее невинным, наивным, огромным синим глазам. В ее манерах было какое-то трепетно-порывистое обаяние, которое она время от времени слегка разбавляла повелительностью, как это делал бы простой смертный, неожиданно оказавшийся на королевском троне.

— Потеряли над собой контроль? — переспросила она. — Я вам, признаться, очень завидую. Вы не сердитесь, что мы вас разбудили?

Она, судя по всему, ожидала ответа, но Ледбиттер по-прежнему стоял, держась за ручку дверцы, и смотрел на нее сверху вниз, словно желая сказать: «Говорите, говорите, я могу и подождать!» Но она, повинуясь каким-то ей одной ведомым соображениям, вдруг сказала:

— Если вы ничего не имеете против, я сяду впереди.

Ледбиттер и бровью не повел, но, когда леди Франклин усаживалась на переднее сиденье, по лицу дворецкого пробежала тень.

— Я надеюсь вернуться к чаю, Симмондс, — сказала она. — Сегодня я ужинаю одна.

— Какие распоряжения на завтра, миледи?

На мгновение леди Франклин задумалась.

— Все как обычно — я никого не принимаю.

Дворецкий застыл на тротуаре, почтительно глядя вслед удалявшейся машине.

— Черт знает что! — вдруг вырвалось у него.

 

ГЛАВА 3

Желание леди Франклин ехать на переднем сиденье весьма озадачило Ледбиттера. Кое-кто из пассажиров-мужчин, когда не было спутников, порой садился рядом с ним, но за женщинами такого не водилось. Нахальство, и больше ничего! Этим поступком леди Франклин сильно уронила себя в глазах водителя, оказавшись много ниже и без того невысокого уровня, который отводился в его иерархии ценностей женщинам. Как он ни бодрился, усталость брала свое, да и то, что его застали спящим, не давало ему покоя, — это был сильный удар по его самолюбию. Стыд и срам — первый раз приехать к клиенту — к аристократке! — и так опозориться. Кроме того, он ненавидел дворецких как класс, а этот мерзавец его дважды оскорбил — первый раз по телефону, а потом, когда тряс за плечо, чтобы разбудить. Пусть скажет спасибо, что не получил по роже, бушевал про себя Ледбиттер. Попало и леди Франклин, — раскудахталась: ах, мы вас разбудили! — а сама небось по полдня валяется в постели. А теперь развлекай ее приятной беседой! Он всегда был готов поддерживать разговор, и это у него неплохо получалось — чему не научишься на такой работе! Одним пассажирам нравилось, когда водитель разговорчив, другие предпочитали, чтобы он помалкивал. Ледбиттер же, со своей стороны, умел угодить и тем и другим. Но в это утро язык начисто отказывался ворочаться, а потому Ледбиттер решил избрать выжидательную тактику: в конце концов она тут главная, ей и карты в руки.

Через некоторое время он услышал:

— Какая у вас удобная машина. Мне ее очень хвалили. Что это за марка?

«Тоже мне специалистка, — фыркнул про себя Ледбиттер, — сказать, что у нее каждый год рождается по автомобильчику, так ведь поверит!» Но вслух он этого не произнес, а, напротив, дал необходимые разъяснения.

— Одно время мы тоже ездили на такой — прекрасная машина. Теперь я ей не пользуюсь — она стоит в гараже, в нашем загородном доме, а я там совсем не бываю — врачи не советуют мне покидать Лондон. Мой муж очень любил водить...

«Любил! Интересно, кто он — лорд или пэр, — ни с того ни с сего подумал Ледбиттер. — Наверное, он ее бросил, а может, и она от него сбежала. Короче, вместе они не живут — уж это точно».

— Машину иметь хорошо, — сказал он вслух. — Если, конечно, это по карману. Можно поездить, посмотреть места...

— О да. А кроме того, езда очень успокаивает... Вам нравится водить машину?

— Признаться, я как-то об этом не задумывался, миледи. Это моя работа.

— Мне говорили, что вы превосходный водитель, и я вижу, что это и в самом деле так. Прямо как в хороших стихах — поразительная плавность в начале и в конце. Поэзия движения.

К собственному удивлению, Ледбиттер вдруг почувствовал себя польщенным, но ответил равнодушным тоном, словно отмахиваясь от незаслуженной похвалы:

— Просто я стараюсь ехать, будто я за рулем «скорой помощи» и везу больного. Или словно в багажнике у меня стакан с водой — Боже упаси расплескать. Все это дело привычки. Правда, когда за рулем женщина, тогда уж...

— Я вас слушаю, — сказала леди Франклин.

— Они... в общем, женщины почему-то не могут привыкнуть...

— А я так и не научилась водить, — сказала леди Франклин. — Муж долго со мной занимался, но все без толку. Сам он водил неплохо, почти как вы. Когда мы куда-нибудь выезжали, мы брали нашего шофера, но только в качестве пассажира, на всякий случай, — вел машину муж. Представляю, как скучал бедняга шофер!

— Наверное, он быстро привык, миледи. Леди Франклин грустно улыбнулась.

— Вы, кажется, считаете, что привыкнуть можно ко всему на свете. Но так ли это на самом деле? Два года назад у меня умер муж, но я с этим не свыклась. Мне все время кажется, что это случилось только вчера... Я... меня не было с ним рядом в тот момент.

«Он-то, наверное, уже с этим свыкся», — позлорадствовал про себя Ледбиттер, но, вовремя попридержав язык, сочувственно произнес:

— От судьбы не убежишь, миледи.

— Вы правы! Сколько раз я говорила себе то же самое, но безуспешно. В тот вечер я была в гостях. Я могла бы туда и не ходить. Я вас не очень утомляю своими разговорами?

— Нет, нет, — отозвался Ледбиттер. Впрочем, что еще мог он ответить?

— Доктор сказал, что я вполне могу оставить его одного, — продолжала леди Франклин. — Муж был на пятнадцать лет меня старше, мы прожили вместе всего несколько лет, у него было больное сердце: до этого с ним случилось два или три сильных приступа.

— Плохое сердце — это не приведи Господь! — покачал головой Ледбиттер.

— Да уж! Но между приступами он чувствовал себя неплохо, а в тот день вообще выглядел совершенно здоровым.

Леди Франклин прикусила губу и замолчала.

— Может быть, хотите послушать радио? — предложил Ледбиттер.

— Благодарю вас, но пока не надо. Может быть, чуть-чуть попозже, но не сейчас. Я так много слушала радио... Дело в том, что после смерти мужа у меня был нервный срыв...

— Это плохо, — сказал Ледбиттер. — Жуткое дело — нервный срыв.

— Я все время думала о том самом дне — мне казалось, что если бы в тот момент я осталась дома, не пошла бы на этот глупый коктейль, ничего бы не случилось. Я не могу простить себе, что он умирал, а меня не было рядом. Он не любил быть один. Я проклинала себя, что не осталась с ним, не могла взять его за руку и что-то сказать... не важно, что именно. Если б он до этого болел, пусть недолго, я бы как-то подготовилась... если б только мы могли сказать что-то друг другу на прощанье или хотя бы посмотреть в глаза...

Тут она посмотрела в глаза Ледбиттеру с таким отчаянием, что водителю на какое-то мгновение стало не по себе. Впрочем, раздражение из-за того, что она пристает к нему с неуместными признаниями, по-прежнему не покидало его. Ну почему он обязан все это выслушивать?! Тем не менее он сделал над собой усилие и участливо произнес:

— Вам обоим не повезло, миледи.

— Мне тоже так кажется. Правда, все уверяют меня, что ему в каком-то смысле даже повезло — о такой смерти можно только мечтать, подумать только — умереть не страдая! Наверное, они правы: я бы просто не вынесла, если б он умирал в страданиях. Но все равно эта внезапность... Так ужасно, когда люди умирают внезапно... У вас такое бывало?

На войне Ледбиттер столько раз видел, как умирают внезапно, что давно сбился со счета. Ни самая идея внезапной смерти, ни ее вид не вызывали у него никаких эмоций. Но он честно напряг память, пытаясь представить себе, что испытал, когда впервые увидел смерть. Кажется, тогда его страшно тошнило — в самом прямом смысле. Но, окинув мысленным взором ту внушительную дистанцию, что отделяла зеленого юнца Ледбиттера от Ледбиттера нынешнего, он сказал:

— Это оглушает. Точно обухом по голове. Кошмарное, надо сказать, ощущение.

Не успел он произнести эти слова, как леди Франклин заметно оживилась.

— Вы правы, — подхватила она, — вот именно: обухом по голове. Правда, себе я бы очень хотела пожелать такое — я имею в виду внезапную смерть. А вы?

— Скоропостижно скончаться? А что? Почему бы и нет? В любую минуту. Пожалуй, только не сейчас.

Леди Франклин улыбнулась.

— Согласна: только не сейчас. Впрочем, люди так устроены, что всегда находят повод произнести: «только не сейчас». Кроме того, скоропостижная смерть — удар для близких. Наверное, приключись с вами такое, многие бы очень опечалились.

Ледбиттер промолчал.

— Дело не только во внезапности, — продолжала между тем леди Франклин. — Я бы вынесла это потрясение, этот шок, но с его смертью что-то ушло безвозвратно, что-то оборвалось: так обрывается вдруг мелодия. Оборвалась мелодия нашей жизни. Мы выводили эту мелодию и одновременно внимали ей — вы понимаете, что я имею в виду? Но мы не допели и не дослушали, главное так и осталось нераскрытым. Впрочем, муж пытался кое-что сделать. Он знал, что серьезно болен, но я-то об этом не подозревала. Он запретил доктору говорить мне о его здоровье. А вдруг это вынужденное молчание, невозможность рассказать мне все как есть и ускорило конец?.. Я знала — ему надо беречься, но надеялась, что впереди у нас годы счастливой жизни. Многое потом не давало мне покоя, но все-таки самое ужасное, что занавес упал так внезапно, поверг мою жизнь в хаос и мрак. Если бы только мы успели сказать что-то друг другу! Одного-единственного слова — «дорогой!», «дорогая!» — хватило бы вполне, оно подвело бы итоги, выразило бы наши чувства. Пусть даже это были бы горькие слова, ничего, мне все равно стало бы легче. Я была готова страдать вместе с ним, рядом с ним. Мы многое делали сообща, но никогда не страдали вместе, не жили общей болью. Его приступы не в счет — он всегда быстро поправлялся. Мы так и не открыли друг другу наши душевные глубины, не встретились под знаком вечности. Простите, если я говорю слишком театрально...

— Вовсе нет, миледи, — поспешил успокоить ее Ледбиттер. По правде говоря, до него дошло очень немногое из монолога леди Франклин. В какой-то момент он отключился и слушал вполуха, как радио — радио, правда, куда приятнее. Господи, скорее бы включить приемник!

Ее последние слова, однако, застряли у него в голове. «Под знаком вечности!» Только богачи могут себе позволить роскошь прислушиваться к своим капризным душам, до чего же они обожают такие выражения! Лично для него эти слова ассоциировались с процедурой захоронения бренного тела, которое с определенного момента делается жуткой обузой для окружающих — участь, очень скоро ожидающая и его самого, если за руль будут по-прежнему допускать женщин и они станут гонять по Лондону, как, например, вот эта...

Вскоре леди Франклин снова нарушила молчание.

— Откровенно говоря, я и по сей день не знаю, что именно должна была тогда ему сказать, — произнесла она задумчиво. — А ведь уже два года, как он умер, и у меня было предостаточно времени на размышления. Порой мне кажется, что я уже вижу эти слова, могу потрогать их рукой, знаю, что испытала бы, если б сумела их произнести. Я по-прежнему не теряю надежды их отыскать, но пока ничего не получается. Если б только я сумела внушить себе, что он может меня сейчас услышать, я бы обязательно нашла и произнесла эти слова. Но, увы, мертвые нас не слышат...

— И порой слава Богу, что не слышат, — отозвался Ледбиттер.

Леди Франклин улыбнулась и сказала: «Наверное, вы правы». Затем ее лицо снова затуманилось.

— Но если говорить всерьез — надеюсь, что вы не имеете ничего против, — эти несказанные слова преследуют меня страшным кошмаром. Муж так и не узнал, как я к нему относилась. Он умер в неведении. Да и как он мог догадаться — ведь я вела себя так легкомысленно. Я уже плохо помню, какой именно я была в те дни, с тех пор я сильно изменилась, могу сказать только одно: раньше я не думала о жизни, я просто жила... Я была очень юной, гораздо младше мужа. Я и замуж-то не собиралась, но все вокруг стали меня очень уговаривать, им казалось, что именно такой человек мне и нужен. Я была страшно напугана богатством мужа. («Нашла чего бояться, — удивился про себя Ледбиттер. — Готов побиться об заклад, что она быстро оправилась от испуга и все его денежки пересчитала до пенса!») Если бы кто-нибудь сказал, что я вышла замуж ради денег (а такое, наверное, говорилось), это было бы неправдой, но если б сказали, что я выходила за него без любви (не сомневаюсь, что и это тоже обсуждалось!), то здесь было больше истины. Но потом я его полюбила — возможно, не так, как любят тех, кто совершенно здоров и не нуждается в постоянном присмотре, но все равно полюбила. Говорят, что я была хорошей женой, и потому он не мог не знать, как я к нему относилась. Но, по-моему, это не так. Умирая, он понимал одно — если вообще сохранил способность что-либо понимать в свой смертный час, — меня нет дома, я в гостях. В то время я обожала ходить в гости, а муж больше любил побыть дома. По-моему, самое важное в нашей жизни состоит в том, чтобы те, кого мы любим, знали о наших чувствах. Разве я не права?

Леди Франклин явно ожидала ответа. Ледбиттер, которого никто не любил и который, в свою очередь, тоже никого не любил, был в замешательстве.

— Если так уж необходимо, чтобы люди знали, как мы к ним относимся... — начал он и вдруг почувствовал прилив уверенности, — если так уж необходимо, чтобы люди знали, как мы к ним относимся, — повторил он мрачно, — то, пожалуй, вы правы: надо говорить правду — в этом тоже есть свое удовольствие.

Леди Франклин улыбнулась:

— Вы так полагаете? Признаться, я имела в виду кое-что другое. Мне просто кажется — возможно, вы со мной не согласитесь, — что если во враждебности между представителями рода человеческого есть что-то вполне естественное и даже как бы само собой разумеющееся (Ледбиттер был полностью согласен с этим тезисом, хотя и промолчал), то с любовью все обстоит как раз наоборот. Что бы ни говорил Блейк... — тут, вовремя заметив, что имя Блейка не произвело на собеседника никакого впечатления, она слегка взмахнула рукой. — Блейк считал, что любовь очевидна и без слов, но я убеждена, что о любви надо говорить. Но сама так этого и не сделала.

«Положим, даже если б ты и объяснилась ему в любви, — размышлял тем временем Ледбиттер, — это еще вопрос, поверил бы он или нет. Мало ли кто что скажет...» Впрочем, пассажиру так не ответишь, и вслух он произнес:

— Поступки красноречивее слов, миледи!

Но леди Франклин покачала головой.

— Иногда — да, не спорю. Более того, в большинстве случаев так оно и есть. Но не всегда. Например, если б мне захотелось довести до вашего сведения, что я считаю вас превосходным водителем, лучшим из всех, кого я знаю, каким, спрашивается, поступком я могла бы это выразить? Пожалуй, только словами.

Сказано было убедительно, и Ледбиттеру волей-неволей пришлось принять комплимент.

— Если вам хочется что-то сказать людям, — продолжала между тем леди Франклин, обращаясь больше к себе, нежели к своему собеседнику, — спешите, не откладывайте на потом. Потом будет поздно, и несказанные слова отравят вам жизнь, как это случилось со мной.

Ее нижняя губа выпятилась, задрожала, и — словно захлопнулись оконные ставни — на лице появилось выражение скорбной отрешенности, недоступности внешним впечатлениям.

Ледбиттер стал думать, что бы такое он мог сказать окружающим, но ничего приятного для них не придумал. Обругать кого-нибудь на чем свет стоит? Это с превеликим удовольствием. В таком случае пару теплых слов могла бы услышать от него и леди Франклин. Например: «Поменяйтесь местами с простой работницей, миледи, и вам незачем будет ломать голову, что сказать мужу-покойнику: вы станете пилить живого супруга». Как следует не проснувшись, он соображал довольно туго и почему-то упустил из вида, что и работница может быть вдовой. Или: «Покойник небось на седьмом небе от радости, что не слышит, какую чушь вы несете!»

Расправившись в воображении с леди Франклин и заметно от этого повеселев, вслух он сказал:

— Не желаете ли послушать радио, миледи?

— Нет, нет, благодарю, — ответила леди Франклин. — Послушаем на обратном пути. Мы уже почти приехали.

Испугавшись холодности, с которой прозвучали эти слова, она поспешно добавила:

— Могу вам рассказать, почему я решила поехать в Кентербери. — И снова ей показалось, что она обращается к водителю как-то свысока, будто она гораздо старше его, хотя на самом деле заметно уступала ему и по возрасту, и по жизненному опыту. «Все дело в социальных различиях, — думала она. — Потому-то и изъясняюсь так неестественно: хочу быть абсолютно понятной, словно что-то растолковываю ребенку. Но я так давно ни с кем по-настоящему не общалась, что разучилась говорить по-человечески. Господи, как трудно вступать в контакт с людьми».

— Я решила поехать в Кентербери, — повторила она на сей раз с большей, как ей показалось, непринужденностью, — потому что муж очень любил старинную архитектуру, особенно соборы. Друзья иногда шутили, что ему следовало стать монахом — я страшно на них за это сердилась. Да, конечно, ему не надо было приобретать профессию, чтобы зарабатывать на жизнь, но, если б не здоровье, он скорее всего стал бы архитектором. Увы, болезнь заставила его отказаться от многого. Постепенно ему становились недоступными все его любимые занятия, то, без чего он не мыслил существования, — он обожал путешествовать, но и это в конце концов тоже стало ему не по силам. В свое время мы побывали во Франции, осматривали старинные соборы, часто путешествовали по английским церквам. Муж много рассказывал мне о церковной архитектуре, хотел передать мне свое увлечение, но у него ничего не вышло.

— Еще бы, — отозвался Ледбиттер. — Молодым леди это скучно, им подавай ночные клубы, званые коктейли... — И, не успев закрыть рот, понял, что сказал лишнее.

— Пожалуй, вы правы, — сказала леди Франклин и покраснела. — В каком-то смысле я ревновала его к соборам. Мне очень хотелось, чтобы у нас были общие интересы, но в то же время в глубине души я этому противилась. Мне казалось, что я обязательно должна сохранить независимость, не поддаваться влиянию его семьи — в обществе она занимала гораздо более высокое положение, чем моя. Я боялась полностью в ней раствориться... Я пыталась... как бы это выразить... обороняться, что ли?

— От родственников, по-моему, радости что от колотья в боку, — заметил Ледбиттер. — Я, например, всегда старался поменьше с ними общаться.

— У меня так не получалось, — отозвалась леди Франклин. — Я не могу пожаловаться на то, что в семье мужа ко мне плохо относились, — напротив, порой я просто задыхалась от их внимания. Но им очень хотелось переделать меня по своему образу и подобию. У них был свой особый уклад, и они очень надеялись, что я впишусь в него. Они говорили на специальном языке, семейном диалекте, который я так и не смогла выучить. И на мир они смотрели только со своей колокольни, не допуская иных точек зрения. Временами, признаюсь, я огрызалась — и на Филиппа тоже, потому что в его голосе мне слышались их интонации. Я начинала бунтовать. Но он был бесконечно терпелив — впрочем, как и все они, и старался ничего мне не навязывать. Может быть, напрасно. Я хотела, чтоб у нас были общие интересы, но мне не давал покоя этот самый бесенок независимости, то и дело нашептывавший мне, что нельзя поддаваться, что стоит уступить хоть чуть-чуть и мне не видать свободы и самостоятельности.

— Скорее всего, так оно и было бы, — поддакнул Ледбиттер. Он вдруг отчетливо увидел, как воинственные Франклины разворачивают свои боевые порядки на одном из холмов, что мелькали за окном машины. — Таким только палец протяни — живо всю руку оттяпают. Вы и оглянуться не успели бы, как в вас не осталось бы ничего своего!

— Даже и не знаю, — отозвалась леди Франклин, — насколько мне удалось сохранить это самое «свое». Тогда мне казалось, что они слишком уж суетятся вокруг Филиппа. Как же я ошибалась... Потом он умер, и они... В общем, они были мной недовольны. Все это очень грустно. Теперь мы с ними встречаемся крайне редко — к обоюдному, надо сказать, удовлетворению.

— Что ж, как говорится, нет худа без добра, — вставил Ледбиттер, убедившись, что леди Франклин не может похвастаться сильными союзниками.

— Пожалуй. Только порой очень хочется, чтобы меня окружали не только адвокаты и поверенные и чтобы молчание вокруг не было столь почтительным. Впрочем, во всем этом виновата я сама. Я была единственным ребенком в семье. Отец умер вскоре после моего замужества, а мать...

Как и многие люди труда, Ледбиттер не любил совать нос в чужие дела. Но на сей раз им вдруг овладело любопытство:

— Я вас слушаю, миледи.

— Теперь мы с ней больше не видимся.

Снова затуманенный взгляд, снова выпяченная нижняя губа, снова полная отрешенность. Вскоре, однако, леди Франклин, сделав над собой усилие, стряхнула оцепенение и проговорила:

— Вот потому-то, собственно, у меня и возникла мысль совершить паломничество в Кентербери — не покаяния ради, нет, нет, просто мне показалось, что мужу это было бы приятно, а я — пусть с опозданием, пусть ненадолго — смогла бы сделать то, что не сумела в свое время — найти с ним общий язык.

 

ГЛАВА 4

Пепельно-серые башни собора, возвышавшиеся над городскими строениями, были заметны еще на дальних подступах, но при въезде в Кентербери пропали из поля зрения. В результате Ледбиттер не заметил узкую улочку, которая вела к собору, и, проехав чуть не через весь город, вынужден был разворачиваться и ехать обратно. Этот промах его сильно раздосадовал, а когда он подрулил к стоянке, еще одно пустяковое происшествие чуть не вывело его из себя. Перед их машиной возник пожилой человек и стал делать Ледбиттеру знаки, призывая его проехать чуть-чуть вперед. «Если вы поставите машину вон там, вам потом будет удобнее выбираться», — пояснил он, сияя добродушной улыбкой. Ледбиттер не сказал ни слова и с места не тронулся. Леди Франклин увидела, как с лица советчика вдруг сползла улыбка, уступив место выражению испуганного замешательства. Покосившись на Ледбиттера, она поняла, в чем дело: этот пристальный взгляд испугал бы многих.

Она миролюбиво заметила:

— Он ведь хотел помочь.

— Будем считать, что так оно и было, миледи, — отрезал Ледбиттер, — но помощь хороша, когда в ней есть необходимость.

Улыбка, с которой он произнес эти слова, напомнила леди Франклин известный стишок о леди и тигре. На какое-то мгновение ей стало страшно — чувство, которого она в своем комфортабельном существовании не испытывала уже давно. Когда Ледбиттер открывал перед ней дверцу, она спросила:

— Может, вы хотите посмотреть собор?

— Благодарю вас, миледи, но я его уже видел, — последовал быстрый ответ.

— Ну хорошо, — сказала леди Франклин, взглянув на свои наручные часики, украшенные бриллиантами, — я вернусь к половине второго.

* * *

«Господи, какой странный человек, — размышляла леди Франклин, поднимаясь по ступенькам к нарядной паперти, украшенной двойным рядом скульптур. — Не очень-то он разговорчив. Нечего сказать, удачный выбор для моего эксперимента! Но все-таки после нашего разговора у меня стало легче на душе. Бедняга, он не знал, как от меня отвязаться. Представляю, до чего я ему надоела. Но мне нужен именно посторонний человек — так учил мой знакомый. Близкие люди тут не помогут. «Надо найти кого-то из другого мира, — говорил он, — пусть это будет официант, портье, таксист. Хватайте его, отрезайте пути к отступлению, будьте Старым Мореходом, рассказывайте о себе, не давайте ему опомниться. Пусть выслушает все с начала до конца, а вы следите за его реакцией. Если он сочтет вас идиоткой — не беда. Если он назовет вас идиоткой — еще лучше!» Этот человек — кстати, я забыла, как его зовут, — вряд ли станет грубить: он, похоже, слишком дорожит работой. Хотя у него, наверное, так и чесался язык хорошенько меня обругать. Как стыдно приставать к людям! Раньше я не была такой занудой.

Но это только полдела. На обратном пути надо заставить его рассказать о своей жизни. Я ведь должна увидеть в нем кого? — ах да, «человека, существующего независимо от моего сознания». Самостоятельную и полноправную личность. Да это же самая настоящая наглость! — улыбнулась она про себя. — Как он смеет существовать «независимо от моего сознания»? Я должна помнить, что он отнюдь не менее реален, чем я сама. Стало быть, моя прелесть, надо зарубить у себя на носу, что ты имеешь дело с человеком, которому глубоко наплевать на все твои горести и радости... Радости! Какие же у меня радости?

Надо бы еще раз спросить, как его зовут. А вдруг он обидится? Господи, ну почему я не запомнила его имя сразу? А он, между прочим, недурен собой. Обрывок веревки на шею — получился бы вылитый Умирающий Гладиатор. Пришлось пригласить его в собор — так было нужно. Слава Богу, он отказался. Что бы сказал на это Филипп? Но я не должна быть одна — никакого одиночества. Тот человек очень на этом настаивал. «Всеми силами избегайте одиночества! А еще лучше — выходите замуж», — сказал он тогда. Еще чего! Если б он знал, до чего мне не хочется снова замуж. Я счастлива наедине с моим несчастьем. Мне так хорошо одной в этом прекрасном соборе: ведь здесь нет никого, кроме таких же туристов, как и я, но они не в счет, с ними не нужно вступать в разговоры — это даже неприлично болтать в храме, нельзя нарушать благоговейную тишину». Она взглянула на тройной ряд арок, с удивительной стремительностью взмывавших вверх, и подумала: «Только здесь я обретаю умиротворение. Только здесь я могла бы сказать... сказать все то, чего не сказала, когда он был жив».

Она села на одно из скрепленных между собой кресел и попыталась произнести заветное: «Филипп, Филипп... я так любила тебя!» Но слова, слетавшие с ее губ, не имели ничего общего с мечтой. Получалось какое-то невнятное бормотание, плаксивый шепот, который слышала лишь она сама. На глаза леди Франклин набежали слезы. Чудо не состоялось — может быть, потому что она не очень верила в него.

Оставшись один, Ледбиттер включил радио. Заговорил какой-то женский голос. Нет, скучно жить на гражданке — тоска зеленая, сдохнуть можно!

Хмурясь, он вылез из машины, запер ее и отправился выпить чашку кофе. Он увидел бар и, немного поколебавшись, толкнул дверь и вошел. Люди труда не пьют в рабочее время, и Ледбиттер не был исключением: во-первых, не по карману, а во-вторых, что скажут клиенты или, черт побери, полиция! Но сегодня он очень устал, да и поездка с леди Франклин обещала приличный заработок, а потому он решил — была не была! Он заказал виски, что делал крайне редко, — виски, по его собственному выражению, «призывало воевать». Порции двойного шотландского и на сей раз вполне хватило, чтобы пробудить в нем агрессора. Ледбиттер стал оглядываться по сторонам и заметил невысокого толстяка, добродушная физиономия которого ему решительно не понравилась. Он уставился на свою жертву и не спускал с нее глаз до тех пор, пока бедняга не начал выказывать признаки беспокойства, вскоре сменившегося самой настоящей паникой. В конце концов несчастный толстяк боком выбрался из-за стола и, стараясь не смотреть в сторону мучителя, позорно пустился наутек. Но бесенок, сидевший в Ледбиттере, не удовлетворился этой победой. Раздумывая, не пропустить ли еще стаканчик, Ледбиттер двинулся к стойке и спросил бармена, крупного, крепко сбитого мужчину с одутловатым лицом, говорившего с легким акцентом:

— Ты что — американец?

— Нет, — сказал бармен.

— А кто же?

— Голландец, если это вам так интересно.

— А я решил — американец, — процедил Ледбиттер. Реплика прозвучала оскорбительно, почти угрожающе, вызвав среди посетителей то самое оживление, что обычно возникает, когда начинает попахивать скандалом: многие повернулись в их сторону, чтобы не пропустить ответ бармена.

— По паспорту голландец, — безучастно обронил тот.

— Ну, раз по паспорту... — отозвался Ледбиттер, давая понять окружающим, что плевать он хотел на своего собеседника и его ответы. Бармен вскинул брови, но промолчал. Ледбиттер же, сочтя тему исчерпанной, решил, что пить больше не будет. Когда он пикировался с барменом, ему дышалось привольно и жизнь казалась не такой унылой — этот словесный поединок дал ему возможность снова стать самим собой.

Он вернулся к машине и сел за руль. Его опять потянуло в сон, и он уже начал было поклевывать носом, но вовремя спохватился; нет уж, хорошенького понемножку — второй раз за день его спящим не увидят. Чтобы отогнать дремоту, он то и дело поглядывал на черный проем входа в собор. «Опоздает, — подумал он, — женщины вечно опаздывают». Но не успели истечь условленные полчаса (он как раз взглянул на свои ручные часы), как из черноты возникла леди Франклин — она шла слегка покачивающейся походкой. «Не иначе как у них в соборе бар», — сострил про себя Ледбиттер и поспешил распахнуть перед ней дверцу.

Немного помолчав, она сказала: «Надо же пообедать! Вы, наверное, умираете с голода. Пойдемте в «Белую лошадь» — говорят, там кормят лучше всего. Вам надо как следует подкрепиться».

Ледбиттер, который в таких поездках, по собственному выражению, нередко «сиживал на воробьиной диете», ничего против не имел.

 

ГЛАВА 5

Наконец они тронулись в обратный путь.

Леди Франклин сидела, чуть выдвинув нижнюю губку, которая, слегка подрагивая, придавала ее лицу недовольное выражение. Что это она, собственно, так дуется? Ледбиттер, перевидавший на своем веку немало женских слез (и нередко сам вызывавший эти слезы), заметил на щеке леди Франклин предательский след. Ну, конечно: поплакала, потом кое-как попудрилась, и все в порядке — в конце концов, ради кого ей прихорашиваться — не ради него же!

Леди Франклин сидела и молчала. «Сначала она тараторит так, что у меня башка раскалывается, — злобствовал про себя Ледбиттер, — а теперь сидит, словно воды в рот набрала. Ну что ж, как говорится, дело хозяйское. Соскучится — скажет. А пока и мы помолчим». — И он застыл за рулем с каменным лицом. Вскоре молчание сделалось таким громким и назойливым, что леди Франклин пробудилась от своих горестных раздумий.

Виновато покосившись на Ледбиттера, она спросила:

— Может быть, теперь послушаем радио?

Но вселившийся в Ледбиттера бесенок заставил его произнести с отменной учтивостью:

— Разумеется, миледи, просто мне показалось, что вы... — И рука его, протянувшаяся было к приемнику, застыла в воздухе. Самостоятельный и замкнутый мир радио мало интересовал леди Франклин, с головой погрузившуюся в свои горести. Повышенный интерес к чему-то одному часто оборачивается полнейшим равнодушием ко всему остальному, а утонченность и ранимость превосходно сочетаются с черствостью и душевной глухотой. «Мало ли что ему скучно! — размышляла между тем леди Франклин. — В конце концов он же за это получает деньги». Впрочем, храбрилась она исключительно наедине с собой. Не могла же она ему признаться, что затеяла все эти разговоры по совету одного своего знакомого, чтобы избавиться от мучительных призраков прошлого. И все-таки не мешало бы извиниться за такую назойливость. Вскоре Ледбиттер услышал:

— Надеюсь, я не очень утомила вас своей болтовней?

— Что вы, что вы, миледи.

— Ну и прекрасно.

Итак, приличия соблюдены, но о чем говорить теперь? Не повторять же свой монолог еще раз! Ведь и на исповеди не принято каяться в одном и том же прегрешении дважды, даже если оно ужасно, а муки совести невыносимы. У исповедника тоже может лопнуть терпение! «Пусть ваши собеседники расскажут вам о себе. Долго упрашивать их не придется — вы уж мне поверьте. Пускай они осознают себя полноправными личностями, тогда и вы поверите в их реальность. Имейте в виду, вам жизненно необходимо почувствовать, что вокруг есть другие люди с другими проблемами. Вам надо перестать грезить наяву».

«Он как луна, — ни с того ни с сего подумала вдруг леди Франклин. — Я всегда вижу только одну сторону его лица. Есть ли жизнь на этой луне? Тени на лице — словно лунные пятна... Луна в первой четверти. Говорят, «лунообразное лицо»... Но это не про него. Он совсем другой». Обратив внимание на внешность Ледбиттера, леди Франклин с неожиданной для себя проницательностью увидела в нем сочетание силы и какой-то хрупкости. Она вдруг поймала себя на том, что думает об этом человеке.

— Вы женаты? — робко поинтересовалась она.

«Интересно, что она надеется услышать в ответ? Да или нет? Попробуй угадать. — Ледбиттер вдруг явственно ощутил, как в его широкую ладонь, которая в настоящий момент покоилась на рулевом колесе, опускается монета — премия за правильный ответ. — Так что же сказать? Вообще-то женщины дают на чай скуповато, но все равно одно дело полкроны и другое — флорин. Большинству из его пассажирок захотелось бы услышать, что он не женат, но леди Франклин, похоже, не из их числа — во всяком случае, если судить по тому, что она ему наболтала». Обычно, выдумывая, он говорил быстрее, чем когда отвечал искренне, но на сей раз в голосе прозвучала нерешительность, когда он быстро произнес:

— Да, женат...

— Вы, кажется, в этом не очень уверены? — улыбнулась леди Франклин.

«Черт возьми, оказывается, она не такая дурочка! Нет, удивительный народ женщины! Сначала задают бестактные вопросы, а когда им вежливо отвечаешь, они еще тебе не верят». Как ни странно, он гораздо больше обижался, когда не верили его выдумкам.

— Состою в законном браке, — сухо произнес он, — и у нас трое детей.

— Но вы только что сказали, что готовы в любую минуту умереть! — воскликнула леди Франклин.

— Видите ли, мадам, — резонно возразил ей Ледбиттер, — я не первый муж и отец троих детей, кто говорил такое. — Насчет «мадам», он, конечно, ляпнул не подумавши, но в промахе не раскаивался. Она и впрямь была самая настоящая «мадам».

«Я не замужем, — думала между тем леди Франклин, без особой последовательности громоздя одну мысль на другую, — вернее, раньше была замужем, а теперь нет. Господи, что я такое несу: ну да, я была замужем, а водитель женат, хотя по его виду и не скажешь...» Она бросила взгляд на Ледбиттера. Цвет лица здоровый, но бледноват, щеки впалые, глаза серовато-карие, под ними мешки, вид усталый. Ей вспомнилось, как они застали его спящим за рулем.

— Простите, — начала она, — простите меня ради Бога, а какая она из себя — ваша жена?

Снова Ледбиттер заколебался, но на этот раз он понимал, что в его замешательстве ничего неестественного нет. Не мог же он тотчас и без запинки описать внешность супруги.

Жена помирает, ура! Жена помирает, ура! Жена помирает — Смех разбирает. Ведь ей не дожить до утра!

Не спеть ли ей это? Нет уж, дудки! Он и так дал маху, когда намекнул, что не Бог весть как счастлив в семейной жизни. Он попробовал представить себе, на какой женщине хотела бы видеть его женатым леди Франклин, какой тип внешности, какие черты характера ее бы устроили. Во-первых, внешность... Стало быть, леди Франклин интересуется, какая она из себя, его супруга? Женщины вообще обожают выяснять, кто как выглядит. Он честно напряг воображение, но так ничего и не придумал. Все женщины вдруг сделались безликими — он не мог даже вспомнить, как выглядела та, с которой у него несколько лет назад был роман. Перед его мысленным взором лишь маячила серебряная рамка, в которой когда-то была ее фотография. Пытаясь воскресить в памяти ее черты, он видел расписание поездок, угнездившееся теперь в этой рамке. Ну почему женщины вечно пристают ко всем со своими идиотскими чувствами и все этим портят! Он покосился на леди Франклин, и вдруг его посетила мысль, приведшая его в восторг своей дерзостью.

— Откровенно говоря, — начал он с лукавой усмешкой, — она немного напоминает вас.

— Меня? — удивленно и даже испуганно переспросила леди Франклин. — Не может быть!

Ледбиттер был отнюдь не глух к жизни чувств (другое дело, что он терпеть не мог, когда к нему с ними приставали) и сразу догадался, что леди Франклин не кривила душой, испугавшись, что между ней и мифической миссис Ледбиттер может быть какое-то сходство. Но все равно она, как и любая другая женщина, втайне надеется на комплимент. Лукавое создание! Ну что ж, по крайней мере теперь понятно, что говорить дальше.

— А почему бы и нет? — в свою очередь удивился он. — Ей еще повезло. Она вполне могла быть похожа и на кого-то менее достойного.

Леди Франклин задумалась.

— Вы так полагаете? Право, не знаю... — выдавила наконец она, а в голове вертелось: наверное, есть люди менее достойные, чем она, но есть ли более несчастные? Она нетерпеливо тряхнула головой. Этого еще недоставало: гадать, есть ли кто-нибудь несчастнее ее. Кстати, именно этим доводом время от времени (хоть и весьма осторожно) пытались подействовать на нее друзья, намекая, что бывают в жизни проблемы и посерьезнее... Но разве существуют здесь какие-то общие мерки, дело ведь не в тяжести случившегося, а в способности каждого конкретного человека выносить удары судьбы? Она затеяла эксперимент, но стало ли ей лучше после того, как она произнесла свой монолог? Как восстало против этого все ее существо. Зачем, зачем она выставила себя на такое посмешище?!

— Вы меня неправильно поняли, — сказала она, — мне очень приятно, что мы с вашей женой похожи. Похожи внешне, не так ли?

— Ну, в общем-то да, — наобум ответил Ледбиттер, — хотя, насколько мне известно, от внешнего сходства до внутреннего иногда рукой подать, если, конечно, не обращать внимание на разницу в воспитании, образовании и так далее.

Леди Франклин возражать не стала.

— Мне кажется, вашей жене повезло с мужем, — сказала она.

— Вы так думаете? — отозвался Ледбиттер. — Может быть, и повезло, хотя, по правде сказать, миледи, я не думаю, что моя жена чувствует себя счастливой.

— Уверяю вас, — сказала леди Франклин, — не берусь судить, но разве вы жалеете, что женаты?

— Нет, нет, миледи, — поспешил успокоить ее Ледбиттер. — Не знаю, что бы я делал без жены. От нее ведь зависит очень многое.

— А что именно? — заинтересовалась леди Франклин. — Что, по-вашему, зависит от жены?

И опять Ледбиттер угодил в западню. Его претензии к представительницам слабого пола были столь многочисленны и столь основательно аргументированы, что попытка назвать вот так, с ходу хотя бы одно положительное качество, которым должна обладать жена, оказалось непростой задачей. Традиционные женские добродетели, связанные с приготовлением пищи, умением шить, штопать и стирать, он сразу же отбросил как в данном случае неуместные: в конце концов, леди Франклин во всем этом мало что смыслила. И опять-таки за своей полной неспособностью вспомнить хотя бы одну конкретную женщину он попробовал представить себе, какой женой могла быть сама леди Франклин.

— Ну, во-первых, жена создает очаг, — начал он.

Моментально леди Франклин приложила это к собственной персоне. Сумела она создать очаг для Филиппа? Нет, конечно. Он ввел ее в свой дом, в котором она играла чисто декоративную роль, а когда он умирал, ее не оказалось рядом... Она так и не смогла обнаружить в себе ничего из того, что отличает хорошую жену. Впрочем, она знала, что другие жены в этом смысле выгодно от нее отличаются — жена водителя, например, явно из их числа.

— Вы правы, — нерешительно протянула она, — жена может создать домашний очаг, во всяком случае, настоящая жена...

За это Ледбиттер ей сразу многое простил. Леди Франклин явно не была феминисткой.

— И разрушить очаг тоже, — добавил он.

Леди Франклин выразила свое полное согласие и с этим высказыванием.

— Ну а ваша жена создала вам очаг? — спросила она.

— О да, миледи, — отозвался Ледбиттер. — Хотя, надо сказать, дел у нее хватает — и за детьми присмотреть, и у телефона подежурить, и все такое прочее...

— А сколько лет вашим детям?

— Детям? — переспросил Ледбиттер. Господи, сколько же им может быть лет? — А у вас дети есть? — спросил он с надеждой в голосе.

— К сожалению, нет.

Эх, жаль, нельзя ответить: «Столько же, сколько вашим».

— Значит, так, — начал он, — младшей два года, и она самый настоящий чертенок.

— А остальным?

— Парню — он старший — одиннадцать, девочке — средней — восемь. Хорошие ребята, честное слово.

— Как же их зовут? — не унималась леди Франклин, решив во что бы то ни стало сделать Ледбиттера и его семью реальными в своих глазах — да и в его тоже: в конце концов исцеляться — так исцеляться!

И этот вопрос застал Ледбиттера врасплох.

— Господи, я скоро забуду, как зовут меня самого, — смущенно пробормотал он, — стало быть, Дональд, Патриция — это наша средняя, и Сьюзен. Мы их зовем Дон, Пат и Сюзи.

— Какие прелестные имена! — воскликнула леди Франклин. — А как зовут вашу жену?

— Франсес! — решил рискнуть Ледбиттер. Он хотел, чтобы имя как можно ближе напоминало фамилию Франклин.

— Франсес? — вопросительно протянула леди Франклин. — Подумать только, ведь это одно из моих имен, хотя меня так никто никогда не звал.

Интересно, стала ли благодаря этому совпадению жена водителя более реальной в ее глазах? Трудно сказать. Зато она сделалась гораздо более реальной в глазах Ледбиттера, так как у нее появилась еще одна общая черта с леди Франклин. Он вдруг испытал странное удовольствие, но, подумав, что леди Франклин может не понравиться, что жену какого-то шофера зовут так же, как и ее, он поспешно добавил:

— Вообще-то я не зову ее Франсес. Обратись я к ней так, она бы и не поняла, кого я имею в виду.

— А как же вы ее зовете?

— Кнопка.

Он выпалил это не задумываясь: именно так он окрестил свою бывшую любовницу: он говорил, что у нее нос кнопкой. Но не успел он закрыть рот, как пожалел о сказанном и насупился: это помешало ему продолжать отождествлять свою жену с леди Франклин. Затруднения тотчас же возникли и у леди Франклин: она не могла соединить два разных имени с образом одного человека.

— Ну, а как называет жена вас? — осведомилась она.

Как ни странно, но ответить на этот элементарный вопрос Ледбиттеру было не проще, чем на все предыдущие. Впрочем, может быть, слишком неожиданным оказался переход от вымысла к реальности.

— Вообще-то меня зовут Стивен, — сказал он, — но жена называет меня Стив. — «Так, начинается, сейчас леди Франклин скажет: «Ах, Стив, не могли бы вы на обратном пути завезти пакет «Маршаллу и Снелгроуву», это вам по дороге». Естественно, это будет совершенно не по дороге, придется сделать огромный крюк, но все равно деваться некуда. Но нет, Стивом его никто никогда не называл, и она не станет исключением».

— Ну а куда вы собираетесь определять сына? — осведомилась леди Франклин.

— Пойдет в армию, — отрезал Ледбиттер. — Все лучше, чем лоботрясничать да по улицам шататься за полночь, как эти типы в кожаных куртках.

Леди Франклин была полностью с ним согласна.

— Значит, вам не нравятся кожаные куртки?

— Пусть меня в ней положат в гроб, — фыркнул Ледбиттер. — Попробуй я надеть такую, моя супруга возьмет ножницы и отрежет кусок, ей-богу.

— Мне тоже не нравятся кожаные куртки, — сказала леди Франклин, — я рада, что у нас с вашей женой есть кое-что общее, кроме имен. Может быть, мы еще в чем-нибудь с ней похожи? — Впервые за последние годы она с нетерпением стала ждать ответа, ей вдруг очень захотелось сравнить себя с другим человеком, узнать что-то новое о себе, вырваться из заколдованного круга все тех же печалей и тревог.

— Надо подумать, — сказал Ледбиттер, — надо подумать, миледи.

Он действительно стал думать, да так плодотворно, что к тому времени, когда они потащились через Рочестер, он нашел великое множество общих черт между его женой и леди Франклин: так, например, его жена больше любит говорить, чем слушать радио, одевается, как и леди Франклин, в синее с белым, у них схожая походка. Кроме того, его жена тоже добродушна и снисходительна — умеет сделать вид, что не замечает его дурного настроения: что и говорить, временами нужно обладать ангельским терпением, чтобы выносить его капризы. Наделяя свою супругу теми качествами, которые традиционно приписываются женщинам (и приписываются, черт возьми, напрасно!), он щедро наделял ими и леди Франклин. Его воображение творило чудеса изобретательности, отыскивая подобные параллели. То и дело поглядывая на леди Франклин, чтобы отыскать новое совпадение, он и не подозревал, что вдохновлялся тем, что она была рядом.

— Впрочем, не исключено, что сходство только внешнее, миледи, — сказал он, закончив перечень положительных качеств своей супруги. — Я вполне могу ошибаться: ее-то я знаю лучше, чем вас.

— Я вам очень благодарна, — ответила леди Франклин. — Честно говоря, мне совсем не хотелось, чтобы ваша жена была похожа на меня, но мне очень приятно, что я похожа на нее.

В наступившем молчании (а молчание было для нее нормальным состоянием, из которого она выходила редко и неохотно) леди Франклин размышляла о той идеальной женщине, о которой узнала от Ледбиттера. Неужели они и впрямь похожи? Ледбиттер не сообщил ничего из ряда вон выходящего: добрая, кроткая, терпеливая, внимательная, отзывчивая — все это без особого насилия над справедливостью в свое время могло быть сказано и о ней, — но теперь все изменилось. Теперь эти слова звучали как небесная музыка, как воспоминание о словах гадалки (она побывала у нее перед свадьбой), которые когда-то казались вполне правдоподобными, но со временем превратились в явную ложь. Рассказ водителя пробудил в ее измученной, отрешенной от мира душе любопытство, леди Франклин вдруг на мгновение забыла свои печали — пускай потому лишь, что в другой женщине она внезапно увидела себя.

Пригороды Лондона заметно отличаются друг от друга, но для леди Франклин они были все на одно лицо; за окном мелькали бесчисленные унылые улицы с броскими аляповатыми вывесками баров на перекрестках. Время от времени она машинально отмечала красный или зеленый светофор — это было ее единственным откликом на мир за окном машины. Она не обращала внимания, и, следовательно, не могла по достоинству оценить водительское искусство Ледбиттера, который, экономя время и бензин, избегал оживленных магистралей и гнал машину по каким-то одному ему известным окольным улицам. Она так и не поняла, каким образом они вдруг очутились на Саут-Холкин-стрит, но машина мягко затормозила у подъезда ее дома — они приехали.

Улыбаясь уголками рта, Ледбиттер отворил дверцу. Согнувшись и наклонив голову, чуть осоловевшая от езды леди Франклин выбралась из машины, опираясь на руку водителя.

— Все было замечательно, — величественно обронила она. — Я получила огромное удовольствие. Чрезвычайно вам признательна, мистер... — Она попыталась вспомнить фамилию водителя, так и не вспомнила и повторила: — Чрезвычайно вам признательна. — Затем она открыла сумочку и стала лихорадочно рыться в ней. — Сколько я вам должна?

— Не стоит беспокоиться, миледи. Я пришлю счет.

— Это очень любезно с вашей стороны, — сказала леди Франклин, — но все же... — По-прежнему что-то перебирая в сумочке, она вопросительно смотрела на сурово-непроницаемого Ледбиттера, который, возвышаясь над ней, весьма походил на древнего истукана в момент жертвоприношения.

— Не забудьте включить в счет обед, — напомнила леди Франклин, думая о чем-то своем. — И я вам очень благодарна за ваши замечательные кентерберийские рассказы.

На это он ответил заученным поклоном. Интересно, сколько полагается дать на чай человеку, который потратил на тебя — она взглянула на свои часики — почти семь часов? Сколько платить тому, кто сначала был вынужден выслушивать твои семейные трагедии, а потом еще отчитывался в своей личной жизни? За первое доктор психиатр взял бы с нее несколько гиней, а что касается второго, то, позволь она такое в своем собственном кругу, ее репутация воспитанного собеседника была бы утрачена раз и навсегда. Леди Франклин извлекла фунтовую ассигнацию — она была зеленого цвета и крупнее остальных, коричневых, что и облегчило поиски. Потрепетав какое-то мгновение в ручке леди Франклин, бумажка бесследно исчезла в широкой ладони Ледбиттера.

— Большое спасибо, миледи, — сказал он и немного подождал, чтобы удостовериться, что она своими силами справится с входным замком — далеко не все женщины были способны на это. Когда же дверь отворилась, он откозырял леди Франклин, точнее сказать, ее спине и сел в машину. Отъезжая, он тихо напевал:

Жена помирает, ура! Жена помирает, ура! Жена помирает — Смех разбирает. Ведь ей не дожить до утра! Я снова свободен — Богат и свободен. Пришла золотая пора.

Держа руль одной рукой, он сунул другую в карман. Среди позвякивающей мелочи он нащупал приятно хрустящую ассигнацию леди Франклин. Что ни говори, а денек выдался удачный! Но какую ахинею несла эта женщина. С ума сойти. У него в расписании значились еще две легкие поездки: отвезти клиентов в театр, а потом заехать за ними и доставить домой. Если не произойдет ничего непредвиденного, то к двенадцати он завалится в постель, и рядом будет не мифическая супруга, а кое-что гораздо более приятное — телефон. Он вздохнул с облегчением: как ни старался он обмануть себя, устал он зверски.

В эту ночь Ледбиттеру приснилось, что он женат. Все началось с того, что он с ужасом осознал свое новое положение: он мучился, задыхался и хотел проснуться. Его новоиспеченная жена была как две капли воды похожа на леди Франклин. Она готовила ему ужин, с озабоченным видом сновала взад и вперед, а он, задрав ноги, развалился в кресле. Комната была просторнее, чем его нынешняя, и повсюду горели торшеры и настольные лампы. «Как ты себя чувствуешь, Стив? — спросила жена. — Ты устал?» — «Что вы, миледи», — чуть было не вырвалось у него, но, вовремя спохватившись, что перед ним его законная супруга, с которой можно не церемониться, он пробурчал что-то невнятное. Впрочем, ему было приятно, что она поинтересовалась его самочувствием. «Дети уже спят, — докладывала между тем жена, — у Пат заболели зубы, и она немножко раскапризничалась. Завтра поведу ее к зубному врачу». К своему удивлению, Ледбиттеру вдруг стало жалко дочь. «Бедняжка!» — сказал он. «Я обещала потом угостить ее шоколадом, — сказала жена. — У меня есть коробка. Хочешь конфетку?» Он молча протянул руку и вдруг почувствовал сладость во рту. «Дай-ка еще!» — потребовал он и опять удивился сквозь сон — вообще-то он был равнодушен к сладкому. Жена принесла коробку и поставила на стол перед ним. «Только оставь для Пат!» — сказала она, а он, посмеиваясь, отправлял в рот одну конфету за другой, пока не уничтожил весь верхний ряд. Решив, что за это ему попадет от жены, он приготовился в случае чего дать ей отпор, но она лишь заметила с оттенком восхищения: «Я и не подозревала, что ты такой сластена». Успокоившись и расхрабрившись, он решил было взять еще конфетку, но тут поднялась невероятная суматоха — надрывно и нескончаемо звонил телефон. Уютная гостиная, жена, коробка шоколадных конфет — все это бесследно улетучилось: минуту спустя он уже сидел на кровати в темноте и прижимал к уху телефонную трубку. Знакомый голос сказал:

— Это вы, Ледбиттер? Мы с женой застряли в Лотос-клубе. Не могли бы вы отвезти нас домой?

— У меня есть одна небольшая поездка, сэр, — схитрил Ледбиттер, чтобы успеть привести себя в порядок. — А потом я заеду за вами.

Когда он зажег свет, комната показалась ему тесной, обшарпанной и убого обставленной. Ледбиттер посмотрел на будильник: половина второго. Что ж, ночной тариф гораздо дороже, поездка выгодная, и, стало быть, в его кармане прибавится еще пара фунтов. Он взглянул на смятую постель: в четыре — начале пятого можно опять завалиться спать. Но он одевался и приводил себя в порядок перед зеркалом без обычного воодушевления. В голове все еще мелькали обрывки этого удивительного сна (несмотря на то, что в нем он был женат), и ему хотелось снова ощутить во рту вкус шоколада.

 

ГЛАВА 6

Соборы, загородные особняки, живописные места — леди Франклин была поистине неутомимой путешественницей. В отличие от Ледбиттера. Для него это были не достопримечательности, а стратегические объекты, и если он вдруг начинал к ним приглядываться, то глазами военного, решающего, следует ли их немедленно взорвать или пока оставить в покое. Жизнь для него была постоянной войной, где боевые действия не прекращались ни на минуту. Противоборство вдохновляло его, отсутствие конфликтов повергало в апатию. Как бы ни складывались обстоятельства, он всегда думал о продвижении вперед: существовать для него означало наступать, атаковать!

Именно с этой точки зрения он и рассматривал леди Франклин. Она сделалась одним из лучших его клиентов, и потому он самым тщательным образом изучал ее позиции. По сути дела это были неприятельские позиции: она не относилась к категории старых дам, да и вообще клиенты — «они» — представляли собой противника. Понятие «превосходный клиент» звучало полной нелепостью; хотя, разумеется, одни обладали меньшим количеством отрицательных черт по сравнению с другими. Самым главным их недостатком было то, что его вечно заставляли ждать — и особенно славились этим женщины. Они настаивали, чтобы он был на месте минута в минуту, а сами появлялись, когда им заблагорассудится, они заставляли его заезжать за своими знакомыми, а потом еще развозить их в разные концы, они вечно придирались к тому, какой дорогой он их везет, но приставали с просьбами останавливаться и ждать их там, где стоянка воспрещалась, они ни с того ни с сего меняли свои планы и требовали, чтобы он поворачивал с полдороги обратно, они норовили задержать его сверх оговоренного времени, хоть и знали, что у него есть другие заказы. Они не могли, а вернее, не хотели понять, что если для них время было таким же растяжимым, как плиссированная юбка, то для него оно было смирительной рубашкой.

Пассажиры-мужчины в целом отличались большей пунктуальностью, хотя бы потому, что, как и он, ставили перед собой вполне конкретные задачи и редко отступали от намеченной программы действий. Впрочем, некоторые из них — например, бизнесмены, проворачивавшие какую-нибудь хитрую операцию или просто устраивавшие банкет за счет своей фирмы, были хуже, чем женщины. Он сидел и ждал их ночь напролет, а они пьянствовали вовсю, если и вспоминая о водителе, то исключительно чтобы втянуть его в их попойку. Он знал, как вести себя в подобных ситуациях, и плевать он хотел, если кому-то не нравились его манеры. Ледбиттер мог дать сто очков вперед любому холодильнику по части умения излучать холод самых разных градаций — от легкого инея до глубокой заморозки. Впрочем, так он поступал лишь с мужчинами, что же касается женщин, то, раз и навсегда зачислив их в нестроевую команду, он тем самым освободил их от воздействия своего «климатического оружия». Порой ему очень хотелось перестрелять их всех до одной, но он снова и снова брал себя в руки и держался подчеркнуто корректно, не давая раздражению выхода.

Главным недостатком леди Франклин была ее невероятная болтливость, она все время приставала к нему с расспросами о его семейной жизни. Не забывала она поговорить и о себе: о горечи утраты, о чувстве вины перед мужем, которому, по глубочайшему убеждению Ледбиттера, сильно повезло, что он вовремя помер. Робко интересовалась она его мнением: неужели, на его взгляд, она и впрямь вела себя так дурно, как ей кажется самой? На это Ледбиттер неизменно отвечал, что лично он не видит в этом ничего дурного. В конце концов, она имела право в кои веки раз сходить в гости. Его жена, например, тоже бывает в гостях, хотя у нее дома дел по горло. Женщины тоже нуждаются в передышке! Впрочем, мужчины в ней нуждаются еще больше — и прежде всего в передышке от женщин с их бесконечной болтовней, но, будучи человеком дисциплины, Ледбиттер не мог поделиться этим соображением с леди Франклин, от которой наверняка мечтал хоть немного отдохнуть этот самый сэр Филипп или как его там звали.

— Уверяю вас, миледи, — говорил он, тщательно подбирая слова, — временами ваш муж явно... испытывал потребность... прийти в себя, разобраться что к чему... И его можно понять. Вы думаете, настоящему мужчине приятно, если жена все время с него не спускает глаз? Моя супруга, например, усвоила это раз и навсегда. Она, конечно, обо мне очень заботится, но если б я день-деньской сидел дома, она бы живо рехнулась. Она сама мне это говорит, когда я завожу разговоры о том, что, мол, очень жалею, что так редко бываю дома и все такое прочее. Когда муж и жена все время вместе, в этом даже есть что-то противоестественное. Ну конечно, когда ухаживаешь за девушкой, то не хочется с ней расставаться ни на минуту, но в семейной жизни полчаса в день вполне достаточно. И если в один прекрасный день я попаду в аварию и разобьюсь насмерть, — что очень даже возможно, потому что вокруг не водители, а черт знает что, особенно эти безголовые дамочки! — то жена, понятно, будет горевать и даже очень, но ей и в голову не придет корить себя, что, если бы она оказалась тогда на том самом перекрестке, все было бы по-другому. Да и мне, главное, это не нужно! Все равно помочь она мне ничем не смогла бы! И вообще, если все начнут рассуждать, как вы, жизнь превратится в сплошной кошмар.

— Может быть, — сказала леди Франклин, по-прежнему находясь во власти своего демона-мучителя, с удивительной изобретательностью выдумывавшего для нее новые терзания, — но это сравнение не совсем удачно. Ваша профессия неразрывно связана с риском (в эту минуту только благодаря сноровке Ледбиттера они избежали столкновения со встречным автомобилем), а кроме того, у вашей жены и так хватает забот. Я же, согласитесь, не могу отговориться занятостью. Просто я пошла в гости, в то время как была обязана...

— Да ничего вы не обязаны! — поспешно перебил ее Ледбиттер, чтобы отвлечь от мрачных мыслей. — Если б вы могли сейчас спросить вашего мужа, он бы наверняка сказал: «Я прекрасно провел время в твое отсутствие, только сердце вот подвело». Знаете, как бывает с машиной — все вроде бы нормально, вдруг бац! — сгорел карбюратор — разве можно это предугадать? В общем, я обязательно сказал бы своей жене что-то в этом роде, а она, между прочим, любит меня не меньше, чем другие жены своих мужей.

— Не сомневаюсь, что она говорила вам об этом, — пробормотала леди Франклин, снова погружаясь в пучины раскаяния.

— Пару раз я слышал от нее что-то в этом роде, но не каждый Божий день твердить одно и то же! Я бы просто на стенку полез! Мужчинам вообще становится не по себе, когда им то и дело объясняются в любви — сам даже не знаю почему.

Эти слова застали леди Франклин врасплох. До сих пор ей казалось что она самым тщательным образом изучила все, что имело хоть малейшее отношение к ее трагедии, но ей и в голову не приходило, что Филиппу было бы неприятно услышать, что она его любит. Не может быть! Неправда! Печаль и раскаяние сплотили ряды и совместными усилиями навели порядок.

— А вы ей об этом когда-нибудь говорили? — робко осведомилась леди Франклин.

— Кому, миледи? — не понял Ледбиттер, за то время, пока леди Франклин предавалась молчаливому самобичеванию, начисто утерявший нить разговора.

— Вы когда-нибудь говорили вашей жене, что любите ее? — выдавила из себя леди Франклин.

— Еще бы! — равнодушно отозвался Ледбиттер. — Только она, по-моему, относится к этому с большой иронией.

— Не может быть, — пробормотала леди Франклин. — Не может быть, — повторила она уже уверенным голосом. — Если я хоть что-то понимаю в женской психологии, женщины всегда надеются это услышать — для них это самое важное в жизни. Да и мужчины, что бы вы ни говорили, тоже относятся к этому очень серьезно! Признайтесь, как бы вы себя чувствовали, если бы ваша жена ни разу не сказала вам, что любит вас?

Ледбиттер, сохраняя внешнюю невозмутимость, про себя молил Бога, чтобы у него не лопнуло терпение.

— Думаю, я как-нибудь это пережил бы, миледи, — произнес он.

Леди Франклин улыбнулась в ответ, и ее нижняя губка, которая уже начала было предательски подрагивать, чуть выпячиваясь вперед и портя ее профиль, вернулась в исходное положение.

— Не знаю, не знаю, — сказала она. — Все это гораздо сложнее, чем может показаться. Не дай вам Бог испытать такое. Я, конечно, не сомневаюсь, что вы бы и тогда не сплоховали, но, поверьте мне, с этим не шутят. Если вы что-то хотите сказать жене — о том, что вы ее любите, или о чем-то не менее важном, — торопитесь, не откладывайте: потом будет поздно, и несказанные слова отравят вам жизнь, как это случилось со мной.

«Господи! Сколько раз можно повторять одно и то же!» — тоскливо подумал Ледбиттер, но вслух произнес:

— Постараюсь не забыть, миледи.

Все их беседы складывались одинаково. Сначала обсуждалась трагедия леди Франклин, а затем мифическая семейная жизнь Ледбиттера. Как известно, если не хочешь, чтобы тебе говорили неправду, не задавай вопросов. Леди Франклин постоянно задавала вопросы, и Ледбиттер ей постоянно лгал. Он это делал без зазрения совести, ибо привык выдавать клиентам то, что те хотели получить. В теории клиент всегда прав, в реальности обычно получалось наоборот, но Ледбиттер уважал теорию, позволяя себе отступления от правил только в тех редчайших случаях, когда «они» доводили его до белого каления и не было сил сдержаться.

Под корректной бесстрастностью Ледбиттера таились неведомые ему самому темперамент и фантазия художника. Подобно тому, как в драке он знал наперед, что предпримет его соперник (и, кстати, мог бы стать неплохим боксером, не будь убежден, что лупить друг друга по физиономии — занятие для дураков), так и в жизни он умел извлекать преимущество из самых неожиданных и неблагоприятных положений, в которые ставила его судьба. Интересуешься моей частной жизнью? Отлично — можем доставить такое удовольствие. И он, много лет не знавший, что такое любовь, считавший чувства помехой и прогонявший их из своей жизни, как прогнал бы солдата, вздумавшего появиться на утренней поверке с цветком в петлице, с каким-то сладострастием принялся сочинять для леди Франклин небылицы о себе и своей семье. Постепенно, эпизод за эпизодом, словно в многосерийной радиопьесе, слагал он сагу о счастливой семье — муж, жена и трое детей. Разумеется, далеко не все было в их жизни безоблачно — кто-то болел, они ссорились, огорчались, постоянно не хватало денег. Но какие бы испытания ни выпадали на их долю — как-то Ледбиттер объявил о кончине дальнего родственника и целую неделю проносил на рукаве траурную повязку в тон своему неизменному черному галстуку, — все это происходило на фоне общей умиротворенности, где преобладали голубые и розовые тона, а на столе всегда стояла коробка шоколадных конфет, — образ, навеянный сном, в котором он был женат на женщине, как две капли воды похожей на леди Франклин.

Укладываясь спать, Ледбиттер всякий раз пытался сосредоточиться на этом сне в надежде, что он опять ему приснится. Но не тут-то было: сон не возвращался, не спешил ему на помощь. Самое удивительное заключалось в том, что наедине с собой Ледбиттер помнил сочиненные им небылицы в мельчайших подробностях, но как ни старался, ничего нового придумать не мог: его воображение тотчас же попадало в затор. Стоило, однако, появиться леди Франклин и занять привычное место на переднем сиденье, в сознании загорался зеленый свет и он мчался на всех парах в мир фантазии.

Ледбиттер рассказывал не только о своей семейной жизни. Он настолько привык к леди Франклин, что порой забывал, что имеет дело с клиентом — исчезало обращение «миледи», пропадали все те интонации и словесные обороты, что употреблялись при общении с клиентами, он говорил с ней, как с близким человеком, не подозревая, что такая откровенность во многом объяснялась тем, что леди Франклин вызывала у него симпатии. Он рассказывал о своей работе, о том, как трудно поспевать на вызовы вовремя, о том, как подводят его порой те водители, которых он присылал вместо себя. У кого что болит, тот про то и говорит — в полном соответствии с этой пословицей Ледбиттер, отставив формальности, все чаще и чаще делился с леди Франклин своими огорчениями. Он говорил, что дом и семья — это, конечно, прекрасно, но стоит выйти за дверь, как ты оказываешься в мире, где все несутся сломя голову и отпихивают друг друга, а вперед вырываются самые наглые и бесцеремонные, которым лично он спуску не дает. Леди Франклин была хорошей слушательницей — она на удивление располагала к откровенности и, затаив дыхание, внимала его рассказам про жизнь, совершенно не похожую на ее собственную. Ей казалось, что она наблюдает за ожесточенной баталией, находясь на безопасном расстоянии: слышит выстрелы, видит, как схватываются врукопашную бойцы. В ее кругу мужчины были друг с другом мягки и предупредительны — как женщины, даже еще мягче, в отношениях — во всяком случае, внешне — царили тишь да гладь. Но в мире Ледбиттера мужчинам приходилось, не щадя сил, отстаивать свои права — словами, а в иных случаях и кулаками. Ледбиттер не любил уступать в словесных поединках, он привык оставлять последнее слово за собой, а если это не помогало, у него всегда находилось кое-что покрепче, чем слово. Но он слишком уважал себя, чтобы хвастать своими победами перед леди Франклин. Обычно он ограничивался такими эвфемизмами, как «я устроил ему день рождения» или «он узнал от меня свой гороскоп». В перепалках с водителями встречных машин требовались мгновенная реакция и хорошо подвешенный язык. Но Ледбиттер избегал демонстрировать свои таланты в присутствии леди Франклин: это противоречило его понятиям о том, как вести себя при пассажирах. Но, чуть прислушавшись и присмотревшись (для чего пришлось слегка приоткрыть те ставни, что после смерти мужа отгородили леди Франклин от внешнего мира), она убедилась, что Ледбиттер рассказывал чистую правду. Угрюмые автомобилисты, казалось, решили передавить всех пешеходов. Таксисты высовывались из окон и бешено переругивались друг с другом, владельцы частных машин закатывали глаза и бормотали под нос проклятья, водители автобусов с презрительной усмешкой взирали на них со своих олимпийских высот; если позволяло время, возникали скорострельные перепалки. Шла великая война слов.

— По-моему, автомобилисты сильно недолюбливают друг друга, — заметила леди Франклин.

— Еще бы! — отозвался Ледбиттер. — Вы только посмотрите, как большинство из них скверно водит. Дай им волю, они бы нас всех передавили. А пешеходы! Вон та женщина, наверное, думает, что если она будет стоять разинув рот посреди улицы, я сумею проехать у нее между ног!

Господи, какой кошмарный мир!

— Давайте поедем обратно! — вдруг вырвалось у леди Франклин.

— Обратно, миледи?

— Да, обратно — на Саут-Холкин-стрит.

 

ГЛАВА 7

— Закрыть окна, миледи?

— Не до самого конца.

— Задернуть шторы?

— Не рановато ли?

— Обычно темнеет гораздо быстрее, чем рассветает, миледи, и, кроме того, сейчас сильный туман.

— Туман? Какая прелесть. Я хочу посмотреть на туман. Оставьте маленькую щелочку, Симмондс.

Леди Франклин села у окна с книгой. Она вынула закладку, без которой никогда не могла найти нужное место, но читать не стала. Ее взгляд был устремлен к окну, и она прислушивалась к тихим уличным шорохам.

«Я была уверена, что ее печаль улетучится, как только она снимет траур и забудет про извещения с черной каймой, плюмажи, похоронные марши и прочие прелести... Кроме того, это вообще производит дурное впечатление... Нет, конечно же, многие скорбят о нем, но про себя, не выставляют свои чувства напоказ — они знают, что покойник этого не одобрил бы. Почти все мои знакомые, кто терял родных и близких на войне, сразу же надевали все самое лучшее и отправлялись в театр, в гости, давая тем самым понять окружающим, что они снова в седле и жизнь продолжается; они поступали так отчасти потому, что не хотели ставить друзей и знакомых в неловкое положение. И вообще, если внушить себе, что у тебя все в порядке, в конце концов все обязательно будет в порядке. Две мои подруги потеряли на войне возлюбленных (они погибли в Италии), но и виду не подали, что у них большое горе. Они говорили о погибших так, словно те были живы и здоровы, охотно смеялись, особенно шуткам про смерть — а что, и здесь есть свои комические стороны, — и вскоре обрели прежнюю бодрость духа.

Нет, я с тобой не согласна, это не душевная черствость! Я уверена, что они страдали, но просто вовремя взяли себя в руки. Жизнь ведь не может остановиться. Да и слезами горю не поможешь. Правда, они не так богаты, как Эрнестина... По-моему, горевать — привилегия самых богатых. Но если честно, то это вообще проявление дурного тона — все равно что купить себе машину, когда ни у кого из твоих знакомых машины нет и быть не может. Сама посуди, кто из нас мог бы себе позволить такое роскошное траурное платье? Правда, многим траур очень к лицу, так что, пожалуй, кое-кто и не упустил бы такой прекрасный предлог... Ну а что касается Эрнестины, она слишком богата, чтобы нуждаться в нашей жалости.

Ты, конечно, права, но даже очень верующие люди так не горюют об умерших. Это просто не по-христиански. Ведь считается, что все мы рано или поздно воссоединимся в загробном мире. Нет, серьезно: горевать — это значит выказывать отсутствие истинной веры. Для людей религиозных усопшие столь же реальны, как и живые. Религиозна ли Эрнестина? Право, не знаю, по-моему, скорее суеверна. Сначала она явно ударилась в религию, но потом стала пробовать все подряд — в том числе самых настоящих шарлатанов. Пыталась ли она завести роман? Понятия не имею. Пожалуй что нет — во всяком случае, при Филиппе романов у нее не было. Ну, а теперь она слишком чтит его память... Вообще, странная семейка эти носатые Франклины — сама посуди: сколько их, а все бездетные! Так что титул баронета теперь переходит к какому-то австралийскому кузену, которого никто и в глаза не видел. Нет, я абсолютно убеждена, что роман с настоящим мужчиной пошел бы ей только на пользу. Я говорю с «настоящим мужчиной» не в смысле его моральных качеств... Но кто осмелится приблизиться к Эрнестине, когда она носит свое горе наподобие ceinture de chasteté. Так и кажется, что на лбу у нее надпись: «Я в глубокой скорби!»

В этом есть что-то очень мещанское: посмотришь на нее — сразу настроение портится. Нет, я знаю, что она уже не носит траур, я говорю в переносном смысле...

Ее мать сейчас в сумасшедшем доме. Разве ты не знала? Да, да, потому-то, собственно, все мы так боимся за Эрнестину. Она и сама, наверное, боится, хотя, конечно, об этом помалкивает: как бы ей в один прекрасный день тоже туда не загреметь. Во всяком случае, пора бы ей понять, что такое поведение в наши дни ненормально, уж не знаю, как раньше. Это только в Библии рыдают и посыпают головы пеплом. Да еще королева Виктория, но до чего же она всем тогда надоела со своей скорбью. Теперь другие времена, другие отношения. Самое долгое и задушевное общение, на которое мы способны, — это застолье. Вот почему многие из нас предпочитают заводить не друзей, а знакомых: от них не так устаешь и, между прочим, в конечном итоге они гораздо надежней. Незаменимых нет. Не знаю, как ты, но, например, я себя к незаменимым не отношу. Не дай Бог стать незаменимой! Разве можно умереть со спокойной душой, если знаешь наперед, что на твоей могиле будут безутешно рыдать? Да ни за что на свете! Кто из нас незаменим? Во всяком случае, не Филипп. Между нами, жуткий был сноб, вечно корчил из себя Бог знает кого. Да и наша бедняжка Эрнестина тоже иногда начинает воображать себя принцессой.

Правда, в последнее время она стала меньше хныкать. Уж не знаю, сама ли догадалась или кто подсказал, но теперь она гораздо реже заводит свою любимую пластинку — и слава Богу: песенка сильно всем приелась. Конечно, нам очень жаль Эрнестину, но все равно ничего утешительнее, чем «не горюй, все уладится», мы ей сказать не в состоянии. Тем более что, может, в глубине души она совсем не хочет, чтобы «все уладилось». Боюсь только, если она вовремя не опомнится, как бы ей не последовать за своей матушкой.

Ради Бога не подумай, что я против нее что-нибудь имею. Эрнестина — прелесть, все мы ее обожаем и ждем не дождемся ее возвращения. Но выход один: cherchez l'homme! Как хорошо, если б отыскался какой-нибудь милый и благородный человек из числа тех, кого мы знаем и любим, — не надо, чтоб он был богат, это ей ни к чему, главное, чтобы она могла его жалеть. Как это ни смешно, она и за Филиппа вышла из жалости — в этом я не сомневаюсь ни минуты. В мужчине она ищет объект для сострадания. И отчасти для восхищения. Кто из наших знакомых мог бы ей подойти? Пожалуй, Джаспер — и Арчи. Хьюи тоже годится, особенно если за него похлопочет Констанция. Думаешь, я не права? Кто знает... Констанция непредсказуема. Когда он рядом, она над ним измывается, когда его нет (хотя он вечно при ней!), Боже сохрани что-нибудь не так про него сказать — Констанция набросится, как тигрица. Тебе не нравится Хьюи? По-моему, он ничего. Хорош собой и, говорят, талантлив... Больше похож на хамоватого офицерика, чем на художника? Ну, ты к нему несправедлива, а кроме того, в этом-то как раз вся прелесть. Неизвестно, правда, способен ли он на благородный поступок, — пока он, бедняжка, не имел возможности проявить себя с этой стороны. Но как же мы познакомим с ним или с кем-то другим Эрнестину, если она сидит взаперти? Правда, время от времени в ее мавзолее на Саут-Холкин-стрит бывают посетители, но там уж не до знакомств! Надо уважать чувства леди Франклин. Надо проявлять деликатность. Нельзя упоминать о ее трагедии. Нельзя забывать о ее трагедии. Надо все время помнить о том, что она испытала, но вслух — ни-ни-ни! Нельзя говорить громко — она пугается, нельзя говорить шепотом — она начинает думать о смерти мужа. Но мы очень любим Эрнестину, она наше сокровище. Ты только не думай, что я имею в виду капиталы, унаследованные ею после смерти Филиппа. Что ей деньги! Снотворное, чтобы подольше находиться в своей дреме. Но они все равно при ней — стоит лишь протянуть руку за чековой книжкой. Когда она рядом, мы чувствуем себя увереннее. В каком смысле? Ну хотя бы в финансовом. Ведь случись с нами неприятность... беда, Эрнестина тотчас поспешит на помощь. Мы просто не имеем права бросить ее на произвол судьбы — хоть изредка надо навещать ее, разумеется, предварительно позвонив или написав ей, чтобы в случае чего она могла сказать: «Нет, нет, я не могу вас принять. Я хочу побыть наедине с моим горем. Когда со мной моя печаль, я чувствую себя такой ничтожной (она всегда была очень самокритичной), но без нее я вообще не существую. Я живу лишь моей печалью».

Но все равно Эрнестина — наш человек. Мы все время говорим и думаем о ней, потому что очень хотим помочь ей вернуться к нормальной жизни. Пока она вся какая-то замороженная: как вклад в иностранном банке. Впрочем, с ее вкладами как раз полный порядок: в отличие от своей хозяйки они вовсе не заморожены и живут напряженной жизнью. Я прямо-таки вижу, как ее активный баланс дружески похлопывает по плечу наши лицевые счета (где кредит, увы, превышен): на редкость приятное ощущение. Нет, мы просто не имеем права потерять Эрнестину. Будь ангелом, позвони ей и спроси, а что, если мы забежим к ней в четверг на чашку чая. Или нет: лучше пригласи ее к нам на огонек на той неделе, будут только самые близкие, и больше никого.

Только она все равно не придет. Соберутся все — и Джаспер, и Арчи, и Хьюи — он-то никогда не отказывается от приглашений, и Констанция тоже заглянет: она всегда приходит, если приходит Хьюи, только вот Эрнестины мы не дождемся...

Ты, наверное, слушаешь меня и думаешь: какие чудовищные речи! Скажи честно: тебе не противно все это выслушивать? Тебе не стыдно за свою старую подругу? За ее вульгарность? Но я хотела как лучше, наша милая и очаровательная Эрнестина — умница, несмотря на все ее фокусы. Просто нам очень хочется найти для нее достойную пару — что в этом дурного? Мы обязаны проследить, чтобы она не стала добычей первого встречного авантюриста — это должен быть человек, которого мы знаем и ценим.

...Что ты, что ты, она терпеть не может Франклинов, они слишком спесивые, а кроме того, служат ей живым укором. Они считают, что она угробила их дорогого Филиппа, — и только укрепляют ее в сознании своей вины. Конечно, если б у нее был ребенок... Впрочем, нет: наше общество ей гораздо полезнее, ей так не хватает трезвых, практичных людей: одним словом, ей очень не хватает нас.

Я, конечно, шучу, но вообще-то кто знает — может быть, ей и впрямь было бы лучше с Джаспером, Арчи или Хьюи (он-то, по крайней мере, не знает, что такое угрызения совести), чем вариться в собственном соку, жить призраками прошлого в своей золотой клетке, которая, не ровен час, может превратиться в палату дома для умалишенных. Романчик с Хьюи привел бы ее в чувство! Говоришь, Констанция не допустит? Посмотрим... Милая славная Конни... впрочем, она терпеть не может, когда ее так называют, ей не нравится сочетание Конни — Хьюи... Но что, если он ей уже поднадоел? Вдруг ей осточертело быть его сторожевой овчаркой? Неплохо бы познакомить его с Эрнестиной, только как — ума не приложу».

Трудно сказать, долетали обрывки подобных разговоров до той, которой они были посвящены, и тревожили ее уединение или нет, — скорее всего, долетали и тревожили. Во всяком случае, до леди Франклин время от времени доходили слухи о подобных разговорах — так доносится отдаленный гул возбужденной уличной толпы сквозь приоткрытые окна и плохо задернутые шторы. Новая жизнь — угроза и надежда. То, что она слышала и видела, сбивало с толку, ранило ее отвыкшую от мирской суеты душу, мешало всматриваться в глубины своего «я», заглушало постоянный шепот ее вины. Внешний мир пугал своим богатством и разнообразием: она приучила себя видеть лишь то, что хотела увидеть, и слышала только то, что было специально отобрано для ее слуха. Надо поскорей закрыть окна, задернуть шторы, отгородиться от пересудов. Когда все это было сделано, леди Франклин почувствовала удивительное умиротворение.

 

ГЛАВА 8

Среди хора голосов, доносившихся до леди Франклин (когда она начинала прислушиваться к шумам и звукам внешнего мира), один заметно выделялся — в его интонациях не было ни мягкости, ни изысканности, — но леди Франклин тотчас узнавала его и радовалась, потому что голос этот принадлежал Ледбиттеру. Сам он уже не мог вспомнить, когда впервые задумался о финансовых возможностях леди Франклин, но так или иначе, когда он принимался размышлять об этом, у него неизменно улучшалось настроение. Он знал, что леди Франклин богата и не думает с тревогой о завтрашнем дне, но вообще то же самое можно было сказать если не о всех, то о подавляющем большинстве его клиентов. Он ничего не имел против — иначе они вряд ли пользовались бы его услугами. На этом его интерес к их капиталам обычно заканчивался — трудно было ожидать, что кто-нибудь сделает его наследником... Некоторые, правда, давали на чай чаще и больше, чем другие, — за это, конечно, им спасибо! С другой стороны, когда он решил бросить пожарную службу и основать собственную фирму, о чем его клиенты прекрасно знали (он не только сообщил об этом каждому из них, но и разослал визитные карточки — «Ледбиттер и К°. Прокат и найм автомобилей на все случаи жизни»), никто и не подумал ему помочь. Впрочем, одна пожилая дама застенчиво предложила ему фунт стерлингов, который он столь же застенчиво, но твердо отверг, решив, что для ее бюджета это слишком большая жертва. Прочие же, в том числе и те, кто уже давно потерял деньгам счет, не предложили ему ни гроша: сам, мол, кашу заварил, сам ее и расхлебывай. Деньги стали их защитной оболочкой, второй кожей, броней, и они берегли их, как самих себя. Это бы еще ничего, но среди его клиентов были и такие, кто вступал с ним в интенсивную переписку по поводу тех или иных пунктов в счете за пользование машиной, что вызвали их сомнения. В свое время он сообщил своим клиентам, что его расценки ниже тех, что приняты в аналогичных фирмах. Так оно и было на самом деле, но и тут отыскались склочники, жаловавшиеся, что он их обирает. Ледбиттер терпеть не мог таких выяснений отношений, они действовали ему на нервы, из-за чего временами его вдруг охватывал панический страх растерять свою клиентуру.

Леди Франклин он, однако, потерять не боялся. К счастью, она была не из тех, кто обижается по любому поводу, — даже если что-то не соответствовало ее ожиданиям, она и виду не подавала: она была слишком погружена в себя, чтобы всерьез реагировать на слова и поступки тех, кто ее окружал. Ей было не до этого: она похоронила свое сердце в могиле мужа. Ледбиттер подозревал, что она никогда не проверяет счета, которые он высылал ей ежемесячно. В конце концов, пусть поступает, как знает, деньги-то ее, но, с другой стороны, такое безразличие было неоспоримым фактом, с которым деловой человек просто обязан был считаться.

Но при всем своем безразличии к деньгам и к повседневности вообще леди Франклин была отнюдь не безразлична к нему, Ледбиттеру. Ни одной поездки не обходилось без того, чтобы она не потребовала очередной серии из семейной хроники Ледбиттеров. Она слушала, как ребенок, и, как ребенок, все время задавала вопросы.

То, что другие находили в авантюрных романах и мелодрамах, леди Франклин получала от Ледбиттера с той лишь разницей, что он, по ее глубокому убеждению, рассказывал чистую правду. Он же давно уяснил себе, что женщин хлебом не корми, дай им послушать про личную жизнь (сам он решительно предпочитал тему денег). И пока леди Франклин находилась в обществе Ледбиттера, он в изобилии снабжал ее волнующей информацией.

Как-то раз дождливым мартовским днем они возвращались из Чичестера. Леди Франклин по-прежнему полагала, что, посещая соборы, она сумеет избавиться от своего наваждения: сама атмосфера в них, казалось, обладала целебными свойствами, и временами у нее возникало такое чувство, что миг исцеления близок. Все оставалось по-прежнему, но она не теряла надежды. В очередной раз испытав разочарование, она провела часть обратной дороги в печальном молчании. Нижняя губка чуть выпятилась и подрагивала, а на лице появилось привычное выражение отрешенности. Ледбиттер избрал свою обычную тактику: подождав, пока пройдет первый, самый острый приступ ее меланхолии, он сказал:

— За то время, что мы с вами не виделись, миледи, у меня произошли кое-какие неприятности.

— Неприятности? — машинально переспросила леди Франклин, по-прежнему томясь в плену своей печали. Она отозвалась на слова Ледбиттера с таким спокойствием, словно он сообщил, что у него все в полном порядке. Затем, когда смысл сказанного наконец дошел до ее сознания, леди Франклин покачала головой и, обернувшись к Ледбиттеру, осведомилась совершенно иным тоном:

— Неприятности? Вы говорите, у вас неприятности?

— В общем-то, да, миледи.

— А что случилось, если не секрет? — робко поинтересовалась леди Франклин.

— Это никакой не секрет, — с видимой неохотой отозвался водитель, — просто мне не хочется беспокоить вас моими затруднениями.

Он сказал это, глядя прямо перед собой.

Пожалуй, впервые за время их знакомства до леди Франклин дошло, что она имеет дело с живым человеком. До этого он был ее Чосером, развлекал ее кентерберийскими рассказами — историями с продолжением и неизменно счастливой развязкой. Несмотря на однажды посетившее их несчастье — смерть родственника, — Ледбиттеры казались ей словно заколдованными от всего дурного. Теперь же с ними приключилась беда... Ей стало не по себе, по телу прошел озноб, ее обдало ледяным ветром реальности, прорвавшимся сквозь двойные рамы ее эгоцентризма. Она вдруг со смущением почувствовала то самое раздражение, которое порой охватывает нас, когда наши давние, хоть и не очень близкие, знакомые начинают делиться своими бедами.

— Могу ли я вам чем-то помочь? — осведомилась леди Франклин и тотчас же покраснела: ей показалось, что слова прозвучали очень неестественно.

— Нет, нет, миледи, благодарю вас, — возразил Ледбиттер. — Ей-богу, напрасно я вообще заговорил об этом.

Голос у него был такой сдавленный, что у леди Франклин не осталось и тени сомнения: на его семью свалилось большое несчастье. Всю свою жизнь она имела дело с людьми, приученными самым тщательным образом скрывать свои эмоции: делясь своими бедами, они облекали мысли и чувства в удобные словесные обороты-клише, на что собеседник, в свою очередь, отвечал столь же стандартным набором сочувственных фраз. О неприятном они говорили на условном языке, которого не знал Ледбиттер.

Леди Франклин совершенно растерялась. Насколько всерьез воспринимает она Ледбиттера как реального человека? Должна ли она проявить упорство и заставить его все рассказать? Было бы бесчеловечно поступить иначе... Но что бы там у него ни стряслось, он держится как ни в чем не бывало... Нет, она должна отнестись к нему с полным вниманием. Надо перестать думать только о себе, надо уметь возлюбить ближнего, как это сделал добрый самаритянин, когда встретил путника, пострадавшего от разбойников.

— Что-нибудь с женой? — предположила леди Франклин.

— Это касается всех нас, — услышала она в ответ.

«Это касается всех нас!» От слов водителя леди Франклин похолодела. Под угрозой было счастье семьи Ледбиттеров, с которой она, леди Франклин, успела настолько сродниться, что воспринимала их горести и радости как свои собственные.

— Прошу вас, расскажите мне все как есть, — попросила она. — Даже если я не в силах вам помочь, то хотя бы смогу поддержать вас морально...

Ледбиттер отрицательно покачал головой.

— Это совершенно ни к чему, миледи, — сказал он. — Не хватает еще вам расстраиваться. Ничего, дело житейское...

Леди Франклин не знала, что предпринять. Инстинкт благоразумно нашептывал ей остановиться, оставить в покое шофера с его неприятностями. Но поступить так — значит просто-напросто струсить. Она еще больше зауважала Ледбиттера, в ее воображении он предстал солдатом, в одиночку сражающимся с превосходящим противником и не надеющимся на подмогу: ему плохо, но он делает свое дело, как ни в чем не бывало ведет машину... Она же давно подняла белый флаг, пустилась наутек, позволила обстоятельствам сломить ее. Нет, она не покинет его в беде, даже если он потребует, чтобы его оставили в покое. Кроме того, ее вдруг стало разбирать любопытство.

— Считается, — подала голос леди Франклин, — что в тяжелые минуты очень полезно поделиться своими неприятностями. Выговоришься — и сразу становится легче на душе. Я... я поделилась с вами и... и мне это очень помогло. По крайней мере, на какое-то время.

— По-моему, это не помогает, миледи, — ответил Ледбиттер, — скорее расслабляет. Кроме того, если о твоих трудностях знают другие, они могут этим воспользоваться, вы только ради Бога не принимайте это на свой счет.

Грубоватая прямолинейность Ледбиттера смутила леди Франклин. А что, если он не хочет, чтобы о его бедах знали другие? Что, если у него нелады с полицией? В таком случае ее настойчивость будет бестактной. Еще раз проанализировав ситуацию, она решила переменить тактику и сказала самым непринужденным тоном:

— Ну хорошо, тогда вы расскажете мне об этом в следующий раз.

— Вряд ли, — буркнул Ледбиттер.

— Почему?

— Потому что следующего раза не будет. У меня не будет машины.

— А эта?

— Эту я приобрел в рассрочку, а теперь ее хотят у меня отобрать.

— В рассрочку? — переспросила леди Франклин.

— Да, по системе «здравствуй и прощай». Теперь как раз пришла пора прощаться.

По-прежнему леди Франклин плохо понимала, о чем он говорит, но решение принято и отступать поздно. В конце концов Ледбиттер не устоял и рассказал все начистоту. Он ежемесячно выплачивал за машину определенную сумму. Кроме того, при покупке им был сделан вступительный взнос. Но фирма по продаже автомобилей оказалась теперь в затруднительном положении и потребовала, чтобы в самое ближайшее время он внес всю оставшуюся сумму или по крайней мере ее большую часть — в противном случае он потеряет и машину, и те деньги, что уже выплатил за нее.

— Но разве они имеют на это право? — удивилась леди Франклин.

Ледбиттер решил рискнуть.

— Боюсь, что да, миледи.

Леди Франклин попыталась представить, что такое для Ледбиттера потеря машины.

— Что же вы будете делать?

Ледбиттер передернул широкими плечами.

— Попробую устроиться водителем в другую фирму. Правда, это будет непросто. Они не любят брать тех, кто работал на себя. Конечно, у меня есть постоянные клиенты и я надеюсь, что они меня не забудут, но вряд ли я смогу их обслуживать, как теперь. Например, они звонят и заказывают автомобиль, но в девяти случаях из десяти приеду не я, а другой водитель. Так что, боюсь, теперь мы с вами не скоро увидимся, миледи.

— Я буду очень огорчена, — с пафосом проговорила леди Франклин, — и, наверное, другие ваши клиенты тоже.

— Может быть, может быть. Они привыкли ко мне, а я к ним. Привычка — великое дело, но такие отношения вырабатываются годами. Я было решил, что уже встал на ноги: через три года выкупил бы эту машину, а еще через год-другой, глядишь, завел бы еще одну и нанял шофера. А еще через пару лет, если бы все шло по плану, у меня работало бы двое шоферов. Теперь мне самому придется искать работу — четыре фунта шесть шиллингов в неделю, и никаких шансов в ближайшие годы опять основать свою фирму — а может быть, и никогда вообще... Денег у меня нет, военное пособие пошло на машину. Ну что ж, ничего не попишешь. Горько думать, что ты неудачник, но не я первый, не я последний. Многие вот так же открывали свое дело, а потом не выдерживали этой гонки и снова шли наниматься к хозяевам... Я надеялся, что мне повезет чуть больше.

В голове леди Франклин замелькали обрывки эпизодов из семейной хроники Ледбиттеров — трогательные сцены домашней идиллии. Неужели их счастью конец?

— А как это отразится на вашей семейной жизни? — осведомилась леди Франклин.

— Кое-что, понятно, изменится, — хмуро ответил Ледбиттер. — Во-первых, придется подыскать квартиру подешевле. Дома я об этом пока помалкиваю, но жена, похоже, уже учуяла, что дело неладно, — сегодня за завтраком у меня кусок не лез в горло.

— Когда же вы ей обо всем расскажете? — спросила леди Франклин. Невольно отождествляя себя с миссис Ледбиттер, она пыталась представить, сколько часов блаженного неведения осталось у бедной женщины.

— Сегодня вечером! — услышала она в ответ. — Вот уложим детей и обо всем потолкуем.

Леди Франклин тут же представила себе розовые детские мордочки, глубоко уткнувшиеся в подушки, и с горечью подумала, что теперь бедняжкам придется нелегко. Правда, они еще совсем крошки и, может быть, ничего не поймут, но зато миссис Ледбиттер...

— Ваша жена, наверное, очень расстроится?

Ледбиттер чуть понурил голову.

— О да, миледи, для нее это будет самая настоящая катастрофа. Когда я еще только собирался основать свою фирму, жена очень меня отговаривала, предупреждала о том, как это опасно. Она у меня осторожная, любит семь раз примерить... Потом, правда, когда я сделал по-своему и все стало складываться удачно, она очень за меня радовалась. Она и сейчас не станет ворчать — мол, что я тебе говорила! Наоборот, она примется меня всячески утешать. Но все равно для нее это будет удар. Мне-то что — я сносил и не такое, да и на соседские пересуды мне наплевать — пусть почешут языки. Но жена вся исстрадается: оказаться хотя бы на ступеньку ниже, упасть, так сказать, в глазах окружающих — о, женщины этого не переносят. Ну да ее можно понять — она столько вложила в наш дом, так им гордится — я вам об этом, кажется, рассказывал...

Леди Франклин почувствовала, что вот-вот расплачется: впервые за многие месяцы ей было жалко не себя, а других. Ее горести и печали вдруг отступили под напором бед позабытого ею внешнего мира — бед, не имеющих никакого отношения к ней самой, но от того не менее реальных! Ей было непереносимо жаль миссис Ледбиттер — мужчины по-прежнему оставались для нее существами загадочными, почти мифическими. Но она сочувствовала и Ледбиттеру, восхищаясь той стойкостью, с которой он выдерживал удары судьбы, не щадившей его самолюбия.

Ее огорчение не прошло незамеченным.

— Напрасно я рассказал вам об этом, миледи, — вздохнул Ледбиттер. — Видит Бог, я не хотел. Но когда привыкаешь к человеку, трудно что-то скрыть... удержать в себе. Да вы бы все равно об этом узнали рано или поздно — заказали бы машину, а я бы не приехал.

Ледбиттер сыграл ва-банк. Как бы он стал выкручиваться, если бы леди Франклин все же позвонила ему попросила приехать, он и сам не знал. Но именно этот ход оказался победным. До леди Франклин дошло, что ее лишают чего-то очень важного и что эти поездки с Ледбиттером были по сути дела единственным светлым пятном в той страшной мгле, что окутала ее. Она всегда с нетерпением ждала этих поездок, а с ними и новых захватывающих сюжетов из семейной хроники Ледбиттеров. Отныне ей — как и этой семье — было не на что надеяться. «Неужели я porte-malheur? — с горечью думала леди Франклин. — Неужели я всем приношу несчастье?» Жуткая догадка стала укореняться в ее сознании — ядовитое семя упало на благодатную почву, вскормившую уже столько призраков. Ее охватила паника, она заерзала на сиденье, потом схватила сумочку, открыла ее — без всякой цели, лишь бы чем-то занять себя, и только тогда ее взгляд упал на длинный серо-зеленый талисман — чековую книжку.

— Хотите, я дам вам денег? — обратилась она к Ледбиттеру. — Вы могли бы принять от меня подарок?

На мгновение он задумался.

— Я был бы глупцом, мадам, — сказал он совершенно спокойным тоном, хоть и забыл от волнения привычное «миледи», — если б отказался. Но я не настолько глуп.

— Я, правда, не знаю, какая сумма вас могла бы устроить, — сказала леди Франклин. — Десять фунтов, пятьдесят, сто?

Ледбиттер снова взял себя в руки.

— Сто фунтов — большие деньги, — сказал он.

Леди Франклин уловила в его голосе сдержанные нотки. Ну конечно же, сто фунтов — это очень мало. В конце концов, что такое сто фунтов? Столько — даже больше — она тратит в неделю на свои два дома. Какие жалкие крохи для человека, которому грозит разорение, а его жене и детям (казалось, она знала их всю свою жизнь) страшные лишения. Откуда в ней такая скаредность? Ей вдруг стало легко и свободно — она смогла взять верх над своим скупердяйством, радость захлестнула ее с такой неумолимой силой, что, казалось, сердце не выдержит и разорвется, лопнет, как перезрелый плод. Ей чудилось, что в ней открываются поры, через которые пьет свежий воздух свободы ее душа. Ее обуяла жажда поступка. Действовать, и как можно скорее! Немедленно! Она скоро приедет — они уже в Лондоне: за окнами машины замелькали дома.

— Вы не могли бы остановить машину? — пролепетала леди Франклин. При том что временами она держалась величественно, как королева, распоряжаться она так и не научилась. Она привыкла просить разрешения.

Ледбиттер промолчал, но не успела она открыть рот, чтобы повторить просьбу, как выяснилось, что машина стоит на обочине.

«Что же я должна сделать?» — вопрошала себя леди Франклин. Ее вдруг охватило странное оцепенение — она не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. В чем дело? Ей казалось, что на нее ополчились все: семейство Франклинов, стряпчие, адвокаты, поверенные, ее безденежная юность. Ей не раз приходилось выписывать чеки на крупные суммы, но не по собственной инициативе — так было нужно, ей только говорили, где поставить подпись. Деньги издавна внушали ей священный ужас — даже когда она разбогатела. Она по-прежнему мыслила категориями мелких трат, расходов наличными, а не чеков с внушительными цифрами. Правда, она не раз жертвовала — и помногу! — на благотворительные цели, но тогда все уходило неведомо куда, теперь же получатель был реальным лицом, сидел рядом с ней. Но что скажут те, кто ее окружает, не осудят ли за сумасбродство?

Бушевавшие в ней противоречивые чувства грозили растерзать ее. Ей показалось, что из нее вырвали память о детстве. Забыв о самом предмете своих внутренних раздоров, она лишь помнила, что сражается за право оставаться собой. И она одержала верх. Теперь она смотрела на мир по-новому, глазами бывшего раба, разорвавшего невольничьи цепи. Она вдруг увидела чековую книжку и авторучку. Все остальное исчезло без следа, забылось начисто — даже как зовут водителя.

— На чье имя выписать чек? — пробормотала она и покраснела, досадуя на самое себя.

Получив передышку от необходимости следить за дорогой, водитель повернул голову и посмотрел на нее. Теплота в голосе и неожиданно мягкое выражение лица сделали ее очаровательной.

— Вы хотите выписать чек, миледи? — уточнил он бесстрастным тоном, словно все это не имело к нему ни малейшего отношения.

— Ну да, я хочу выписать вам чек.

— Моя фамилия Ледбиттер, — услышала она.

— Ах да, конечно. — Господи, почему она никогда ничего не помнит! — Я имела в виду ваши инициалы.

— С.

— А что означает С? — спросила она, и перо повисло над бланком.

Он замялся.

— Стивен. Вы уже меня спрашивали об этом, миледи, и я вам ответил. — В его голосе зазвучала обида.

Леди Франклин готова была провалиться сквозь землю. Спросить, как его зовут, получить ответ и забыть, забыть! Снедаемая угрызениями совести, она сочла, что намеченная ею сумма ничтожно мала, и решила ее увеличить. Отважившись на этот поступок, она оказалась во власти порыва вселенской любви. Все в ней пело. Она радовалась так, словно отыскала сокровище, а не подарила его водителю. Расписавшись на чеке и поставив по своему обыкновению перед фамилией инициал Э., она сложила чек пополам и протянула Ледбиттеру.

— С наилучшими пожеланиями, — сказала она.

— Очень вам благодарен, миледи.

К ее удивлению и даже неудовольствию, он и не подумал развернуть чек, чтобы взглянуть на сумму, а вместо этого сунул его за ветровое стекло, словно старую квитанцию за телеграмму. Они снова двинулись в путь, но вскоре Ледбиттер притормозил и показал на большое серое здание с балконами, что высилось с левой стороны.

— Сейчас муниципалитет строит неплохие дома, — сказал он, — все там по новейшим образцам. Когда моя супруга побывала в такой квартире, она чуть не умерла от зависти.

И пока леди Франклин, повернув голову, честно вглядывалась в указанном направлении, пытаясь вообразить, как живется в таком доме, Ледбиттер ловким движением развернул чек и, увидев цифру в правом нижнем углу, побледнел.

Удовлетворив свое любопытство, леди Франклин повернулась к Ледбиттеру обсудить увиденное — на какое-то мгновение ее огромные синие глаза, которые пережитое только что потрясение наконец-то сделало зрячими, встретились со стальным взглядом водителя.

— У вас такой вид, словно вам явился призрак, — сказала леди Франклин с удивительной теплотой, которая распространялась теперь на все, что ее окружало.

— Пожалуй, — согласился Ледбиттер.

— Надеюсь, вы не очень испугались?

— С удовольствием бы так испугался еще разок! — выпалил Ледбиттер с напускной грубостью.

На это леди Франклин ответила счастливым вздохом: ей было радостно за них обоих.

Остаток пути они почти не разговаривали, лишь изредка нарушая молчание случайными репликами. Ледбиттер не сказал ни слова ни о чеке, ни о тех переменах, что внесет он в жизнь семьи. Сохраняя внешнюю невозмутимость, он был слишком потрясен и ошарашен, чтобы сосредоточиться на семейной хронике, но леди Франклин и не настаивала: всему свое время.

Вечером того же дня Ледбиттер позвонил в фирму, где приобрел машину, и изъявил готовность выкупить ее незамедлительно. Ему не терпелось поскорее уладить все формальности, но на это потребовалось время, и только через три дня машина перешла в его полную и безраздельную собственность.

 

ГЛАВА 9

Зазвонил телефон, и голос, который Ледбиттер узнал сразу же, хоть и без всякого удовольствия, произнес:

— Говорит дворецкий леди Франклин. Ее милость хотела бы, чтобы вы заехали за ней на машине в следующий вторник в десять часов утра.

— В десять часов утра? — притворно удивился Ледбиттер. — Неужели вы просыпаетесь в такую рань?

— Так пожелала ее милость, — ответил дворецкий, пропустив выпад мимо ушей. — Могу ли я передать ее милости, что вы приедете?

Ледбиттер взглянул на расписание в рамке. В половине десятого во вторник значилась поездка в аэропорт. Клиент был новый, и Ледбиттеру очень не хотелось отменять заказ. Когда приходилось выбирать, он обычно склонялся в пользу нового клиента. Но леди Франклин была исключением из общих правил, а потому он решил передать поездку в аэропорт другому водителю.

— Да, — ответил он. — Боюсь, что вам-таки придется проснуться к десяти часам. Кстати, как вы знаете, надолго ли ей нужна машина?

— Ее милость мне ничего не говорила, — ответил дворецкий.

— Все это, конечно, прекрасно, — пробурчал Ледбиттер, — но я должен зарабатывать себе на жизнь. Я не могу простаивать без дела. Неплохо бы знать заранее, чего от меня хотят.

Наступила пауза, потом дворецкий опять взял трубку.

— Ее милость хотела бы пользоваться машиной все утро, если, конечно, — ехидно добавил он, — вы ничего не имеете против.

— А вы случайно не в курсе, куда она собирается? — спросил Ледбиттер.

— Ее милость ничего мне не говорила на этот счет, — отозвался дворецкий, — но, насколько я могу судить, она намерена сделать кое-какие покупки.

«Покупки!» — фыркнул про себя Ледбиттер. Час от часу не легче! За все это время леди Франклин ни разу не ездила с ним за покупками. Что, между прочим, выгодно отличало ее от многих других его клиентов. Ледбиттер терпеть не мог возить женщин по магазинам. В таких поездках они проявляли свои худшие качества: медлительность, нерешительность, отсутствие четкой программы, придирчивость и, главное, — удивительную непунктуальность. Как любительница достопримечательностей леди Франклин вполне устраивала Ледбиттера, но какая из нее покупательница? Кроме того, она ведь обязательно поинтересуется, как его семья отреагировала на подарок — придется плести всякую чушь насчет того, что, мол, если б не чек, жена бы руки на себя наложила, а теперь все живы, здоровы, на седьмом небе от счастья и молят Бога за свою избавительницу. С ума сойти — выдумывать все эти глупости и мотаться взад-вперед по набитой машинами Бонд-стрит! Небось ждет не дождется сказочки на сон грядущий, хотя, если рассудить, она тут в своем праве. Стало быть, придется постараться и следить, следить за своим проклятым языком!

Но, увидев, как она спускается по ступенькам к машине, он понял, что перед ним другая леди Франклин — веселая, сияющая. Она вышла из дому с улыбкой на лице, а увидев Ледбиттера, заулыбалась еще сильнее, словно подчиняясь каким-то магическим токам, исходящим от водителя. Он и сам почувствовал, что улыбается, когда, учтиво приветствуя ее, приложил руку к козырьку фуражки. Что с ней случилось? Где ее прежняя отрешенность? Куда делось то мрачное чудовище, что, опутав ее своими щупальцами, отравляло ей душу? Она была полна жизни и веселья. Откуда ему было знать, что причиной тому стал не он, Ледбиттер, но тот подарок, решившись на который, она вдруг обрела свое утерянное «я». Какое-то время он пристально смотрел на нее, пытаясь понять причину перемены. Она же, изложив план поездки, спросила:

— Ну как, все в порядке?

Одарив ее одной из своих редких улыбок, он ответил:

— Теперь да, миледи. Я и не предполагал, что еще существует в мире доброта.

— Прошу вас, не надо об этом! — воскликнула невероятно польщенная леди Франклин. Это она-то источник мировой доброты! Только бы не возгордиться — это тяжкий грех. Надо побыстрее сменить тему.

— А как ваша жена? — спросила она.

— На седьмом небе, миледи. Словно заново родилась! Все время рот до ушей. Впрочем (даже теперь женоненавистник в нем не мог угомониться), вы ведь знаете женщин — она все равно недовольна.

— Ну что же, я ее вполне понимаю, — отозвалась леди Франклин, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся. — Войдите в ее положение! Когда уходят одни заботы, им на смену приходят другие. Я и сама, признаться, не вполне довольна жизнью, — и в этом мы с вашей женой схожи! — хотя сегодня я вдруг почувствовала в себе такую радость, какой уже давно не испытывала. Почувствовала в себе... Как будто можно почувствовать не в себе, а в ком-то другом. А впрочем, — размышляла она вслух, — это вполне возможно. Почему бы и нет? Вы сделали для меня много хорошего — не могу даже объяснить, в чем именно оно заключалось, но это так. Я бы рискнула сказать, что почувствовала в себе радость через вас, но боюсь, что это прозвучит полной бессмыслицей. Ясно одно: когда я думаю и говорю о себе (чем я занимаюсь постоянно), мне кажется, что нынешнее мое «я» сильно отличается от того, что скрывалось за этим словом всего-навсего неделю назад. Это самое мое «я» раньше было жутким чудовищем, кошмаром, когда я произносила это слово — вслух или про себя, — у меня замирало сердце. Я! Я! Я! Казалось, я говорила «моя темница», «моя камера пыток» — может быть, я и преувеличиваю, но так или иначе это означало нечто отгораживавшее меня от окружающего мира — прочно, наглухо, навсегда... Возможно, конечно, это нервное... У вас все в порядке с нервами?

— Вроде бы, — отозвался Ледбиттер, не подозревая, до какой степени заблуждается. — Правда, я знал одного парня, так из него они торчали во все стороны и на концах курчавились.

Леди Франклин печально улыбнулась.

— В таком случае вам не понять, — и слава Богу! — что значит быть пленником собственного «я», того самого «я», которое вызывает у вас неприязнь и отвечает вам взаимностью. Наше «я» — страшный шантажист, от него нельзя откупиться никакими средствами. Вы, наверное, понимаете, что я имею в виду. Но теперь я могу покидать свою темницу, когда заблагорассудится — ой, не сглазить бы — надо постучать по дереву! — Леди Франклин огляделась в поисках чего-то деревянного, но вокруг был только холодный металл. Тогда она рассмеялась. — А знаете, куда я спасаюсь бегством? Вы, наверное, мне не поверите, но в трудные минуты я бегу в ваш мир, в вашу семейную жизнь. Она стала для меня гораздо реальнее, чем моя собственная, — я с головой погружаюсь в ваши заботы, радости и горести. Ваши истории стали моим спасением: если б вы знали, как я вам за это благодарна!

— А я благодарен вам, миледи, — скромно отозвался Ледбиттер.

— Какие пустяки! Что такое деньги?! Разумеется, от них зависит очень многое, но, уверяю вас, они не всесильны. Деньги, например, не могут отворить двери темницы, но зато могут лишить свободы. Когда вы станете самостоятельным человеком — я не сомневаюсь, что рано или поздно это обязательно произойдет, — вы вспомните мои слова. Будьте же бдительны. («Ох, и большие же деньги потребуются, чтобы лишить меня свободы», — мелькнуло в голове у Ледбиттера.) Но ради Бога, не подумайте, — продолжала между тем леди Франклин, которой в молчании Ледбиттера вдруг почудилось неодобрение, — что, научившись сбегать в вашу жизнь, я... превращусь теперь в постояльца, в богатого нахлебника, — заговорив о деньгах, она смутилась и покраснела, — только потому, что в вашем семейном кругу мне было уютно и тепло. Теперь я иногда собираюсь навязывать свое общество и другим. Послезавтра, например, я иду в гости, — впервые после смерти мужа! — и, не скрою, иду с удовольствием. Ну, а сегодня я решила поездить по магазинам — хочу немного принарядиться.

Она замолчала, а Ледбиттер вдруг отметил про себя, что сообщение леди Франклин о ее предстоящем выходе в свет не вызвало у него никакого энтузиазма.

— Когда же это будет? — осведомился он деловым тоном. — Если вам понадобится машина, то я...

— Нет, нет, — поспешно отозвалась леди Франклин. — Это в двух шагах отсюда. Я с удовольствием прогуляюсь. Ходить пешком полезно.

Идея прогулки одобрения не получила.

— Боюсь, что прогуляться вам придется сейчас, миледи, — буркнул Ледбиттер. — Здесь запрещена стоянка. Я поставлю машину на Парк-стрит, но через двадцать минут меня и оттуда прогонят.

— Господи, почему все так любят создавать дополнительные сложности, — простонала леди Франклин, в глубине души только обрадовавшись такому осложнению. В своем новом состоянии она рассматривала подобные помехи как веселое приключение. — Даю вам честное слово, что больше чем на двадцать минут я не задержусь.

Ледбиттер помог ей выбраться из машины, а сам поехал к условленному месту. Через двадцать минут полицейский велел ему отъехать, и он стал кружить по окрестным улицам, чего вообще-то терпеть не мог. Когда прошло еще полчаса и появилась виновато улыбающаяся леди Франклин, Ледбиттер был уверен, что не сможет заставить себя улыбнуться в ответ, но, как выяснилось, ошибся.

Шли дни — леди Франклин как в воду канула. Что с ней стряслось? Небось бегает по гостям, размышлял Ледбиттер. Ну что ж, пусть немного погуляет: у него и без того хватало работы, хотя порой в расписании образовывались окна, которые с легкостью (а главное, с выгодой) могли бы заполниться поездками с леди Франклин.

Он ловил себя на том, что все время думает о ней. Вдруг он ее чем-то рассердил и теперь она не хочет его видеть? Вряд ли: в тот день, когда они ездили по магазинам, она хоть и сильно потрепала ему нервы, но он и виду не подал. Что, если на одной из этих вечеринок (черт бы их побрал!) ей порекомендовали другого шофера и тот ей понравился больше? Клиенты ведь народ капризный. Или, может быть, ее дворецкий звонил и никого не застал — сам он был на работе, а секретарь (нововведение, ставшее возможным благодаря щедрости леди Франклин) отлучился. А вдруг она решила, что сделала для него и так достаточно — или, вернее, больше, чем достаточно, и теперь не хотела, чтобы он своим присутствием напоминал ей о ее сумасбродстве? Как говорится, с глаз долой — из сердца вон.

То, что он стал полноправным владельцем машины, уже не радовало его так, как в первые дни, но, с другой стороны, лишний раз напоминало о леди Франклин, выступая ее своеобразным финансовым заменителем. В тот день, когда, расставшись с ней, он увозил с собой чек и дивился своей хитрости и изобретательности, его посетило такое чувство, будто он удачно выкрал у нее автомобиль, что в общем-то соответствовало действительности — во всяком случае, он добыл его настоящим мошенничеством. Кому рассказать: сочинил жизнеописание семьи Ледбиттеров! А она и уши развесила. Первое время он сильно потешался... впрочем, не то чтобы потешался, но просто с удовольствием видел во всем этом подтверждение правильности своего цинического отношения к миру. Раз, два, и дело в шляпе! Но почему же теперь он в глубине души так переживал ее отсутствие: неужели, расщедрившись на этот подарок, она потеряла право на самостоятельное существование, неужели, подарив ему машину, она оказалась у него в долгу, который была обязана выплатить? Легко сказать, выплатить — но только как, вот в чем вопрос. Своим постоянным присутствием? Необходимостью соблюдать ею же установленный обычай? Ерунда какая-то! И тем не менее всякий раз, когда он пытался представить себе, как она бегает по гостям, раскланивается направо и налево, сияет своей новой счастливой улыбкой (ох уж эта улыбка!), отпуская дурацкие любезности и получая в ответ комплименты от светских бездельников, его вдруг охватывало даже не отвращение, а горькая-прегорькая обида. Улыбка, появившаяся на лице леди Франклин благодаря ему, Ледбиттеру (во всяком случае, она так сама говорила), не предвещала ничего хорошего. Отставить улыбки! Эта улыбка означала, что отныне она в нем не нуждается. Счастливо оставаться, мистер Ледбиттер! Улыбка преследовала его, как призрак.

 

ГЛАВА 10

Однажды в его квартире раздался звонок (Ледбиттера дома не было, и к телефону подошел секретарь): просили заехать по такому-то адресу в Челси, взять пассажиров, отвезти их в Ричмонд, подождать, пока они пообедают, а затем отвезти обратно. Заказ был из выгодных, и секретарь все в точности записал.

Сначала Ледбиттер заехал за мужчиной. Клиент, похоже, был художником: высокого роста, молодой, с нескладной фигурой, зеленоглазый, бородатый и с длинными рыжеватыми волосами. Ледбиттеру он сразу не понравился, хотя, окинув его беспристрастным взглядом знатока, он был готов признать, что кое-кому из женщин такие бывают по душе. У него был приятный мелодичный голос человека интеллигентного и воспитайного, в движениях сквозила уверенность в себе и своем обаянии. Затем они отправились в Кэмден-Хилл, там пассажир вышел из машины, позвонил в нужную дверь и застыл на пороге в ожидании. Как Ледбиттер и предполагал, появилась женщина — высокая, почти такого же роста, что и ее спутник, бронзоволосая и широкоскулая. В том, как она держалась, чувствовалась порода (Ледбиттер считал себя специалистом по голубой крови). По их первому поцелую он догадался, что роман у них уже давно. В женщине было ярко выраженное материнское начало, в мужчине потаенная страстность. Она постарше и командует им, сделал заключение Ледбиттер, но не больно ему доверяет. Никогда не отличаясь излишним любопытством, он на своем веку перевидал столько поцелуев — «всяческого лизанья», как он любил выражаться, — что мог с немалой точностью определить по поцелую степень близости целующихся.

Мужчина сообщил ему название отеля в Ричмонде.

— Прекрасно! — воскликнула женщина, устраиваясь на заднем сиденье рядом со своим кавалером. — Стало быть, это сюрприз, удивительный и восхитительный сюрприз, но почему вдруг такая расточительность? Откуда машина, Хьюи? Ты сделался миллионером?

— С тех пор, что мы не виделись, мне немножко повезло, — засмеялся Хьюи, фамилия которого, как вспомнил Ледбиттер, была Кантрип.

— У меня, признаться, возникло такое подозрение, но, памятуя о твоей необузданной натуре, я...

— На тебя не угодишь, — буркнул Хьюи в ответ.

Она ответила вздохом, в котором к радости примешивалось легкое нетерпение. «Капризный народ эти женщины», — подумал Ледбиттер, поглядывая в зеркало на парочку на заднем сиденье.

— Я не из тех, кто смотрит в зубы дареному коню, — заговорила она, — это страшно мило с твоей стороны, и я тебе очень благодарна, но Бога ради, расскажи, как тебе повезло. Где и когда?

— На днях я был в гостях, — сказал Хьюи, — и, кстати говоря, вместе с тобой.

— Не может быть!

— Тем не менее, Конни, это так!

— Не смей называть меня этим ужасным именем, а то я подумаю, что ты меня разлюбил.

— Хорошо, Констанция...

— То-то же! Но ты увиливаешь от ответа.

— Я уже подошел к самому главному, но ты вечно перебиваешь. Так вот, случилось это у Портингсейлов, когда они устроили прием в честь Эрнестины.

— В честь ее возвращения к жизни?

— Да, — сказал Хьюи, — именно с этой самой целью. Ты тоже была там. Вы ведь с ней знакомы?

— Когда-то мы даже дружили, но только очень давно, до того, как она вышла замуж и разбогатела. Потом мы еще пару раз встречались, ну а затем с ней случился этот срыв. Я так и не научилась воспринимать ее всерьез. Она всегда казалась мне какой-то ненастоящей. Впрочем, по-моему, все богачи такие.

— Почему?

— Не знаю, просто у них свой особый мир, и кроме того, им все позволено: их малейшие желания исполняются как по мановению волшебной палочки. Они парят над нами — они повсюду и нигде. Их слишком мало, чтобы образовать социальную прослойку. Это какой-то анахронизм, остаточное явление — прямо как аппендикс или хвост, рождаются ведь люди с хвостами... Ну а что касается Эрнестины, эти слабые нервы тоже, если вдуматься, большая липа...

— Что ты хочешь этим сказать?

— Милый, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Кстати, и в ее имени — Эрнестина! — есть что-то очень ненастоящее.

— Оно очень даже настоящее — особенно когда появляется в углу чека.

— Ты его там видел?

— Первую букву.

— Ради всех святых, перестань меня мучить, Хьюи.

— В общем, нас познакомили...

— Разве вы не были знакомы? Когда о ней заходила речь, ты, кажется, называл ее по имени.

— Теперь так принято. Ты отстаешь от моды, дорогая Констанция. Итак, нас познакомили, и я сказал, что я художник.

— Ты добавил: «так уж получилось»?

— Хватит надо мной издеваться, — сказал Хьюи, — ...и она вдруг очень заинтересовалась...

— Еще бы: впервые в жизни увидела художника.

— Представь себе, именно это она и сказала. И еще добавила, что очень рада со мной познакомиться.

— У меня нет слов!

— А ты вспомни, что сама испытала, когда увидела меня впервые. Не помнишь?

— Разве такое забывается, — сказала Констанция. — Ну а затем, конечно, она стала умолять тебя написать ее портрет?

— Нет, не стала.

— Оказывается, она не так глупа!

— Какая ты противная. Ты ведь не даешь мне написать твой портрет!

— Мой милый Хьюи! Ради тебя я готова на что угодно, но только не на это! Где-то надо суметь остановиться. Впрочем, именно это ты и не умеешь — вовремя остановиться. Ты прекрасно знаешь, что я обожаю в тебе все — кроме художника. Ты был бы гениальным художником, если бы не писал картин. Ну как — неплохо я сказала?

— О да, но еще лучше до тебя это сказал Тацит. По латыни это звучит так: «Omnium consensu, сарах pingendi, nisi pinxisset».

— До чего же ты эрудированный! — восхищенно пропела Констанция. — В тебе погиб великий специалист по античности.

— Еще одна латинская иллюзия. На сей раз из Нерона. Будь пооригинальнее. И попробуй сделать вид, что тебе нравятся мои работы.

— Я могу солгать про все, что угодно, — отозвалась Констанция, — но живопись — это святое. Тут я всегда говорю правду. Но если она не просила тебя написать ее портрет, то откуда же тогда чек?

— Я как раз собирался рассказать про это, но ты стала осыпать меня оскорблениями.

— Я больше не буду. Прошу тебя — продолжай. Я вся внимание.

— Она попросила меня написать портрет ее мужа.

— Зачем ей это понадобилось? Он ведь умер!

— Я знаю — она мне говорила. Когда речь зашла о портрете, она вдруг очень застеснялась. Она сказала, что очень тяжело переживала его смерть и что друзья окружили ее заботой и вниманием. Вообще она на редкость болтлива, говорит не закрывая рта, кошмар какой-то.

— В юности она была очень общительна, но потом вдруг ушла в себя, как улитка в раковину.

— Со мной она трещала как сорока. Я даже несколько оторопел. Удивительно легкомысленная особа!

— Может быть, из-за коктейлей?

— Или из-за меня. Так или иначе, она заказала мне портрет своего покойного мужа.

— О! Когда же эксгумация? Ты ведь будешь писать с натуры?

— Нет, по фотографии.

— По словесной, надо понимать?

— Нет, по самой что ни на есть обыкновенной.

На лице Констанции изобразился испуг.

— Неужели ты собираешься так низко пасть?

— А что в этом плохого? Есть художники поталантливее меня (с чем ты, наверное, согласишься), которые работают по фотографиям, — например, Сикерт.

— Сикерт мог себе такое позволить.

На это Хьюи процедил сквозь зубы:

— Короче говоря, я получил заказ.

— Хьюи, милый, я очень за тебя рада, — вдруг сказала Констанция с неожиданной теплотой в голосе. — Это действительно большая удача. Я тебя поздравляю. И работать одно удовольствие: сплошные преимущества и никаких затруднений. Не надо мотаться по чужим домам, сиди себе в мастерской и пиши хоть круглые сутки, благо фотография под рукой.

— Работать я буду не в студии, а у нее дома, — сказал Хьюи.

— У нее дома?

— Да, в той самой комнате, где была сделана эта фотография. Она оставила там все, как было при муже.

— Ясно.

— Завтра я собираюсь приступать.

— Ясно... Только почему она заплатила тебе вперед? Разве так принято?

— Нет. Иногда денег вообще не платят. Просто она решила, что у меня сейчас финансовые трудности.

— Говоришь, она решила?

— Да, взглянула на меня и решила.

Констанция тоже взглянула на Хьюи, и они соединились в поцелуе; Ледбиттер был уверен, что этим дело и кончится. Ему даже показалось, что обе стороны как могли оттягивали этот миг. Затем Констанция сказала:

— Я начинаю немного ревновать. Не вздумай в нее влюбиться, слышишь?

— Влюбиться? В нее? Это исключено. Она... какая-то спящая красавица.

— Почему ты так решил?

— У меня есть кое-какая информация. Кроме того, я и сам не слепой.

— Милый, должна сказать, что в отдельных случаях в тебе и в самом деле просыпается зоркость художника.

И опять они слились в поцелуе. Когда порыв угас, Констанция, приводя себя в порядок, весело обронила:

— Какая очаровательная машина! — Она говорила с таким удивлением, словно впервые за все это время осознала, что они едут в машине. — Откуда?

— Мне кто-то ее порекомендовал — по-моему, Фуллертон. Вы его, кажется, знаете? — добавил он, адресуясь к затылку Ледбиттера.

— Да, сэр, иногда я его вожу.

— Он-то и дал мне ваш телефон.

— Спасибо Фуллертону, спасибо тебе, милый Хьюи, и спасибо Эрнестине. Спасибо, спасибо, спасибо! Мы непременно должны выпить сегодня за ее здоровье.

Все это Ледбиттер выслушал так же, как слушал обычно реплики пассажиров, к нему лично не относящиеся, — вполуха. Он то и дело отключался от болтовни Хьюи и его спутницы, и имя Эрнестина не вызвало у него никаких ассоциаций.

 

ГЛАВА 11

Зазвонил телефон, и удивительно знакомый женский голос сказал:

— Я говорю с мистером Ледбиттером?

— Да, да, — ответил Ледбиттер.

— Здравствуйте, мистер Ледбиттер, это говорит леди Франклин.

Ну конечно, это был ее голос, какой же он недогадливый! Впрочем, до этого они никогда не разговаривали по телефону, да и веселый, оживленный щебет в трубке не имел ничего общего с тем глухим и усталым голосом, к которому он успел привыкнуть.

— Доброе утро, миледи, — отозвался Ледбиттер, поразившись тому, как приветливо прозвучали его слова. Затем он произнес фразу, которой редко баловал клиентов: — Рад вас слышать.

— А я рада слышать вас, — сказала леди Франклин, как показалось Ледбиттеру, с легким ударением на последнем слове. — Я уже боялась, что вы решите, будто я вас совсем забыла. Разумеется, — поспешно одернула она себя, — я не льстила себя мыслью, что это будет воспринято вами как трагедия — ведь, насколько мне известно, у вас от клиентов нет отбоя, но все равно мне не хотелось вызвать у вас подозрение, что я забыла приятные часы, проведенные в вашем обществе, — не только приятные, но и весьма для меня полезные. Откровенно говоря, моя признательность так велика, что ее трудно передать словами. Вам может показаться, что я преувеличиваю, но вы действительно вернули меня к жизни. Я теперь стала совершенно новым человеком.

— Рад это слышать, миледи, — сказал Ледбиттер, — хотя, смею заметить, вы и раньше, по-моему, были в полном порядке.

— Ничего подобного. Но я звоню, чтобы задать вам два вопроса. Во-первых, как поживает ваша семья? У меня уже давно нет о ней никаких сведений!

Ледбиттер беспомощно оглядел свою холостяцкую квартиру, где ничто не напоминало об уюте и тепле домашнего очага. Лишенный непосредственного контакта с леди Франклин, он не мог придумать ничего нового о своей семейной жизни. Тени упрямо отказывались материализоваться. Перед его внутренним взором зияла пустота.

— С ними все в порядке, миледи, — только и сумел сказать он. — А как же может быть иначе после того, что вы для нас сделали?

— Что вы, какие пустяки! Вы непременно должны мне подробно рассказать обо всем, но, разумеется, не сейчас, а в другой раз. С этим, собственно, связан мой второй вопрос. Не могли бы мы с вами на следующей неделе сделать еще один выезд — например, в четверг? Я хотела бы съездить в Винчестер. Там есть собор, в котором мы еще не были. Я знаю, вы не большой любитель соборов, но все-таки...

— Сейчас я посмотрю расписание, — ответил Ледбиттер, пропустив мимо ушей замечание о его равнодушии к соборам. Он прекрасно знал, что четверг у него совершенно свободен, но не любил давать понять клиентам, что рад заказу или что сидит без работы. Поэтому он взглянул на расписание в рамке и только после этого ответил:

— Четверг у меня свободен, миледи.

— Я очень рада, — сказала леди Франклин, и по тому, как прозвучали эти слова, было видно, что она не кривила душой. — Заезжайте за мной к десяти, хорошо? Я теперь стала вставать гораздо раньше, и тоже, кстати сказать, благодаря вам. Я обязана вам всеми своими положительными качествами — не только своим счастьем. В общем, имейте в виду: я жду не дождусь экстренного выпуска последних известий о вашей семье.

— Я все вам расскажу, миледи, — пообещал Ледбиттер.

Леди Франклин была богата. Леди Франклин была одинока. А вдруг она чахнет от недостатка мужского внимания? Вдруг она в него влюбилась? За время работы водителем Ледбиттеру приходилось сталкиваться с такими случаями: уже несколько раз пассажирки влюблялись в него и признавались в своих чувствах, правда, безуспешно, и вовсе не потому, что не платили вперед: чувственное начало играло в его жизни второстепенную роль. Ему хотелось делать карьеру, а о какой карьере может идти речь, если у тебя на шее виснут женщины и закатывают тебе истерики на почве ревности. После первого же отпора большинство влюбленных дам прекращали пользоваться его машиной, и если их пути впоследствии и пересекались, то лишь по чистой случайности. Но Ледбиттер не жалел: как клиенты, они все равно уже теряли всякую ценность. Некоторые, правда, оказывались понастырнее. Поощряя их активность, он на первый взгляд мог бы здесь кое-что выгадать. Но опыт показывал, что лучше с ними не связываться: на это уходило слишком много сил, и овчинка не стоила выделки. С каким облегчением возвращался он после подобных инцидентов в твердыню собственного «я», прислушивался к голосу сердца, о существовании которого вспоминал, лишь когда очередная искательница приключений предпринимала дерзкие попытки его покорить.

Но леди Франклин, похоже, была не из их числа, во всяком случае, вела себя совершенно по-другому. С ее стороны не было никаких увертюр — в этом он кое-что смыслил: в день, когда он получил в подарок чек, она держалась без тени кокетства. Но она постоянно твердила ему о своей признательности, о том, скольким многим ему обязана, и в глубине души, подозревал Ледбиттер, относилась к нему с явной симпатией: иначе с какой стати она решилась бы на такой подарок? Как ни странно, мысль о том, что леди Франклин может быть в него влюблена, не вызывала у Ледбиттера того раздражения, в которое обычно повергало его внимание других женщин.

Принципом Ледбиттера было выдавать клиентам то, что они надеются получить. Если он правильно угадывает желания леди Франклин, то почему бы не пойти ей навстречу? Если это приведет к появлению нового чека — отлично, если нет — тоже не беда.

И все же, когда наступил четверг, Ледбиттер, приучившийся осуществлять свои планы с той же неукоснительностью, с какой выполнял распоряжения своих клиентов, вдруг не на шутку заколебался. Вообще-то он нередко отступал от задуманного: солдат должен обладать гибкостью и в зависимости от обстоятельств менять тактику — например, не атаковать, а уходить в оборону. Но он редко проявлял нерешительность: нерешительность на войне смерти подобна. Чтобы победить, надо или наступать, или выжидать. В роли противника на сей раз оказалась леди Франклин, но Ледбиттер никак не мог решить, какую же тактику избрать.

Многое стало ясно, когда она с ним поздоровалась. Даже под холодным и неодобрительным взглядом дворецкого, у которого при появлении Ледбиттера всякий раз вытягивалось лицо, леди Франклин не могла скрыть радости от встречи. Как она разоделась! Привычной сине-белой формы, наводящей на размышления о больницах и монахинях, не было и в помине. Под распахнутой шубкой он увидел нарядное платье («ишь, расфуфырилась!»). На ногах были открытые туфли. По коже у него пробежал вдруг легкий озноб. Если все это не ради него, то тогда ради кого же?

— Неужели мы с вами не виделись целых три недели? — прощебетала она, усаживаясь рядом с ним.

— Три недели и два дня, миледи, — уточнил Ледбиттер. Он нажал на педаль, и машина плавно тронулась.

— Какая у вас изумительная память, — похвалила его леди Франклин. — Все эти дни я была так занята. Впрочем «занята», наверное, не то слово: во всяком случае, вы-то, наверное, все это время были заняты куда больше, чем я, и, уж конечно, не такими пустяками. Но так или иначе, эти три недели были удивительно насыщенными — визиты, гости, обязательства. Я жила в какой-то суматохе, правда, весьма и весьма приятной суматохе.

Трудно сказать, почему, но сообщение о том, что леди Франклин провела эти дни в приятной суматохе, совершенно не обрадовало Ледбиттера, который заученно отозвался:

— Рад это слышать, миледи.

— Видите ли, трудно возвращаться к чему-то после длительного перерыва, — с вами, наверное, такое бывало? — к чему-то пусть даже приятному, но в какой-то момент вдруг сделавшемуся недоступным — я имею в виду светскую жизнь. Я буквально чуть не сошла с ума от радости, когда снова увидела всех моих друзей, и оказалось, что они ничуть не изменились и по-прежнему меня любят, во всяком случае, они мне все время это повторяют. Вы знаете, меня чуть не носят на руках! — воскликнула леди Франклин и, обернувшись к Ледбиттеру, устремила на него взор своих голубых глаз, которые теперь показались ему еще огромней.

— Рад это слышать, миледи, — повторил Ледбиттер.

— Я боялась, что они отнесутся ко мне с прохладой, во всяком случае, будут гораздо сдержанней и безучастней; ведь я так долго не хотела с ними встречаться, потому что... впрочем, вы-то знаете почему. Я понимала, что это не очень красиво с моей стороны, но ничего не могла с собой поделать. Теперь-то я вижу, что нельзя замыкаться в своем несчастье, нельзя быть такой эгоисткой. Что будет с миром, если всякий, кто... всякий, кто потерял кого-то из близких, уйдет в себя и захандрит? Жизнь все равно должна продолжаться. Я уверена, что если б с вами такое случилось, вы бы и вида не подали, что страдаете.

При мысли о том, что чья-то смерть может причинить ему страдания, Ледбиттер чуть было не расхохотался. Жаль, конечно, если помрет клиент, но и с этим, черт возьми, можно смириться.

— Мне кажется, миледи, что ко всему можно привыкнуть, — произнес он вслух.

Леди Франклин грустно улыбнулась.

— У вас это лекарство от всех бед, — сказала она. — И все же, по-моему, вы не правы. Я старалась свыкнуться со своим... несчастьем, давайте назовем это так, — но в этом-то и была моя беда. Я и впрямь так к нему привыкла, что не хотела с ним расставаться. В каком-то смысле — я надеюсь, вы меня поймете правильно, — оно стало для меня защитной скорлупой. В нем я находила ответы на любые вопросы — ответы были все как один отрицательные, но меня это вполне устраивало — я ленива и не люблю докапываться до сути. Во всяком случае, так было раньше. Это казалось прекрасным предлогом не делать того, что не хотелось, но тогда мне вообще ничего не хотелось. Я блуждала в потемках, — продолжала, нахмурясь, леди Франклин, — снова и снова натыкалась на стены и, как вы любите говорить, постепенно к этому привыкла. Но потом, — воскликнула леди Франклин, светлея лицом, — явились вы и указали мне выход из этого лабиринта. У меня нет слов, чтобы выразить свою благодарность.

— Какая там благодарность, — пробормотал Ледбиттер, — пустяки...

— Нет, не пустяки. Мне так хочется что-нибудь сделать для вас. Но только что?

— Вы и так сделали немало, — сказал Ледбиттер. — Если б не вы, я бы не сидел за рулем этой машины. Если б не вы... — Он хотел сказать: «Я бы не выкупил ее», но, подумав мгновение, произнес: — Я бы потерял свою самостоятельность. И кроме того, наша сегодняшняя поездка вряд ли состоялась бы.

— Я действительно дала вам денег, — согласилась леди Франклин, — но ведь это может сделать каждый. Вы же дали мне счастье, на что, согласитесь, способны очень немногие. Неужели можно сравнивать эти вещи?

— Вы спасли меня от несчастья, — парировал Ледбиттер. — Разве это не то же самое?

— Может быть, — уступила вдруг леди Франклин. — Я постараюсь убедить себя, что вы правы. Все эти дни мне очень вас не хватало.

— Не хватало меня, миледи? — переспросил Ледбиттер.

— Вас это удивляет? — сказала леди Франклин. — Но я уверена, что очень многим бывает трудно, когда вас нет рядом. Например, вашей жене. Или Пат и Сюзи. Они наверняка очень скучают, когда вы на работе. Ну, а теперь умоляю вас, расскажите: как они поживают. Я умираю от любопытства. Я хочу услышать очередной кентерберийский рассказ. Не томите меня.

Ледбиттер слегка прищурился. Он изо всех сил пытался изгнать из головы образы объективной реальности, чтобы без помех сосредоточиться на своих мифических домочадцах. Увы, фантазия бездействовала. В поисках вдохновения он посмотрел на леди Франклин.

— Моя жена... — начал он и запнулся.

— Ну так что Франсес? — с нетерпением проговорила леди Франклин.

— Франсес... она... — Ледбиттер снова посмотрел на леди Франклин в отчаянной надежде, что между ними пробежит наконец волшебная искорка.

— Я слушаю, слушаю... — Леди Франклин сгорала от любопытства. — Какая у вас короткая память! Впрочем, — в ее голосе послышались кающиеся нотки, — мы ведь так давно не виделись, разве можно все запомнить. Это я виновата. Коктейли, обеды, ужины — какая напрасная трата времени, мне было бы страшно неловко заставлять вас возить меня по всем этим приемам — я убеждена, что вы провели эти дни с куда большей пользой. — Она жалобно поглядывала на строгий профиль Ледбиттера. — Все равно мы бы с вами не смогли толком поговорить. И кроме того, светская суета так утомляет. Но я напомню, на чем вы остановились. У вас все снова наладилось, но Сюзи заболела ветрянкой, и ваша жена очень беспокоилась, не заразятся ли от нее остальные. Вы еще сказали, что я могу не бояться вас — в смысле ветрянки: вы уже ею болели.

— Это точно, — протянул Ледбиттер с целью выиграть время, — ветрянка у меня была.

В том, как он это сказал, было что-то зловещее.

— А что, кто-нибудь все-таки заболел? — испугалась леди Франклин.

— В общем-то нет, — растерянно забормотал Ледбиттер. — В общем-то нет... Дети чуть было не заразились, но, слава Богу, пронесло, — повторил он с большей уверенностью в голосе.

Леди Франклин рассмеялась.

— Откуда вы знаете, что дети чуть было не заразились? Впрочем, как известно, чуть-чуть не считается. Ну а что ваша жена, она-то довольна?

— Еще как! — буркнул Ледбиттер. — Сияет как медный грош.

— Разве вам неприятно, что у жены хорошее настроение? — удивилась леди Франклин.

— Приятно-то приятно, — протянул Ледбиттер, плохо понимая, что скажет дальше, и сильно опасаясь, что еще мгновение, и все рухнет, как карточный домик. Тут он покосился на леди Франклин, словно школьник на шпаргалку, и фантазия наконец-то заработала. — Пусть радуется на здоровье, — сказал он, — только все хорошо в меру.

— То есть? — не поняла леди Франклин.

— Дело в том, что теперь, когда у нас появились деньги, она вдруг решила, что... Кстати, я не сказал ей, откуда они. Вернее, сказал, что выиграл — по футбольному тотализатору.

— Сказали, что выиграли? Почему?

— Чтобы не стала ревновать.

— Понимаю, — задумчиво протянула леди Франклин. — Я как-то об этом не подумала.

Она посмотрела на Ледбиттера, про которого вполне можно было сказать «красивый мужчина», если бы не этот взгляд старого солдата, и, пожалуй, впервые за время их знакомства вдруг поняла, что перед ней человек, у жены которого и впрямь имелись основания быть ревнивой.

Ледбиттер между тем внимательно следил за тем, как будут восприняты его слова.

— Наверное, вы поступили правильно, — начала леди Франклин, — но я... я... — Голос ее задрожал, и она замолчала. В самом деле, как дать понять, что миссис Ледбиттер может не опасаться леди Франклин. Отметив замешательство своей собеседницы, Ледбиттер, однако, не угадал его причины.

— Моя супруга очень ревнива, — сказал он. — Сам не знаю, почему. Но я хотел сказать о другом, миледи. Теперь, когда все беды позади, причем, — добавил он, усмехнувшись, — благодаря вам, а не футбольному тотализатору, моя жена решила, что больше беспокоиться не о чем. Она забыла, что значит сидеть на мели. Накупила массу тряпок — себе и детям, зачастила по гостям, по полдня дома не бывает, у телефона не дежурит, я начинаю ворчать — она только хохочет. Радость радостью, но нужно знать и меру.

— Я вас понимаю, — сказала леди Франклин, решительно не понимая, в чей адрес была отпущена эта реплика, но заметив, как помрачнело его мужественное лицо, быстро добавила: — Я ведь говорила — и, кажется, вы со мной согласились: деньги не отменяют проблем, они их только видоизменяют.

— Без проблем не проживешь, — поспешно согласился Ледбиттер. — Это уж само собой... Дело в другом. Раньше я значил для жены гораздо больше, а теперь она на радостях что-то очень разгулялась! Как говорится, эмансипировалась. Ну да не все ли равно, как я на это смотрю, пусть немного порезвится!

После некоторых раздумий леди Франклин, к своему немалому смущению, вдруг поняла, что ее счастье греет лишь ее самое, а не весь мир, и, уж во всяком случае, не Ледбиттера, человека, которому она этим счастьем обязана. Терзаясь угрызениями совести, она воскликнула:

— Не надо расстраиваться, прошу вас! Счастье, конечно, может делать людей эгоистами, но ведь и несчастье тоже. Разве я не была ужасной эгоисткой, когда мы с вами познакомились?

Это было самое интимное признание, сделанное леди Франклин Ледбиттеру.

— Вы не совсем правы, миледи, — осторожно возразил он. — Вы просто немного замкнулись в себе, такое случается время от времени с каждым, ну а я...

Он замолчал.

— Я слушаю, — сказала леди Франклин.

— ...я просто попытался помочь вам это преодолеть.

— И у вас замечательно получилось, — подхватила леди Франклин, в очередной раз задумавшись о той роли освободителя, что сыграл в ее жизни Ледбиттер, и не обратив внимание на теплоту, с которой прозвучали его слова. — Но теперь, когда я снова стала собой, разве я вам меньше нравлюсь?

— При чем тут я? — возразил Ледбиттер. — Я сделал, что мог, и теперь мне больше нечем вам помочь.

— Неправда! — воскликнула леди Франклин. — Теперь вы нужны мне еще больше. — Муки совести терзали ее все сильней и сильней, напоминая о том, как безжалостно обошлась она со своим благодетелем. То, что она обидела того, кого было обидеть нелегко, лишь усугубляло ее вину. — Я очень хочу услышать о том, как вы жили все то время, что мы с вами не виделись, — пролепетала она.

Последние слова прозвучали настолько интимно, что из головы Ледбиттера улетучились последние обрывки семейной мифологии.

— На чем мы остановились? — буркнул он.

— Дон и Пат чуть было не заразились ветрянкой, а миссис Ледбиттер — Франсес — стала вести светский образ жизни, что несколько вас огорчило.

— Ну да, конечно... — Ледбиттер сильно приуныл. — В общем, потом, значит... — замямлил он, не зная, что сказать.

Но деваться было некуда. Несмотря на то, что леди Франклин была рядом (а может, именно потому, что она была рядом), воображение решительно отказывалось помогать языку, который плел такую ерунду, что, как ни старалась леди Франклин быть внимательной слушательницей, она вскоре заскучала, хотя пыталась изображать на лице живой интерес.

Но чем больше она скучала, тем явственней ощущала свою вину перед тем, кто в свое время так ей помог и кому она отплатила за доброту полным пренебрежением, а потому, когда они прибыли в Винчестер, она вдруг, подчиняясь внезапному порыву, сказала:

— На сей раз вы просто обязаны пойти с мной в собор. Я настаиваю. Если вы откажетесь, я обижусь.

Ледбиттер снял фуражку и спрятал куда-то за сиденье. Леди Франклин поначалу не обратила внимания на его манипуляции, но когда он открывал перед ней дверцу, вдруг увидела его с непокрытой головой.

— Господи! — вырвалось у нее, когда она взглянула на него. — Я никогда не видела вас без фуражки. Да я бы вас не узнала. У вас совершенно другой вид.

— Вы так полагаете, миледи? — спросил Ледбиттер, во взгляде которого сквозил заметный холодок. Затем он добавил с неожиданной искренностью: — Я почти всю жизнь ношу форму. Но поскольку вы меня пригласили, то я решил...

Она не дала ему докончить:

— Переодеться в штатское?

Ледбиттер кивнул.

— Поверьте, оно вам очень к лицу, — сказала леди Франклин, не скрывая от Ледбиттера — простого смертного — то восхищение, что испытывала она перед Ледбиттером — Персеем, смелым избавителем. — Я вовсе не хочу сказать, что вам не идет фуражка, вовсе нет... — Господи, что же тогда она хотела сказать? — Просто теперь у меня такое чувство, словно я наконец с вами по-настоящему познакомилась. Это самое настоящее преступление, — добавила она, — прятать такие красивые волосы под фуражкой.

Темные волосы Ледбиттера слегка волнились от природы. Как и все, что имело отношение к его личности, они были подвержены строжайшей дисциплине и завивались, казалось, с молчаливого согласия хозяина.

По-прежнему чувствуя себя виноватой и пытаясь как-то загладить вину, леди Франклин сказала:

— Вы кажетесь совсем, совсем другим, более... — Она чуть было не сказала «человечным», но вовремя спохватилась и пустилась по иному маршруту: — Менее, менее... озабоченным, — просто когда вы за рулем, у вас такой серьезный вид...

Когда же они двинулись по улице, ведущей к собору, она добавила:

— Ваша жена не говорила, что ей бывает трудно представлять вас как бы в двух совершенно непохожих друг на друга естествах? Или, может быть, она научилась объединять их?

— Я полагаю, она успела привыкнуть к этому, миледи.

— Вы поистине неисправимы! Неужели она никогда не говорила вам про это удивительное несовпадение?

— Да в общем-то говорила. Между прочим, не далее как сегодня. Она сказала, что так я ей нравлюсь больше.

Леди Франклин снова стала пристально всматриваться в своего спутника:

— Я ее вполне понимаю.

— Стало быть, вот еще одна общая черта между вами, миледи, — улыбнулся Ледбиттер.

— Порой мне начинает казаться, — задумчиво протянула леди Франклин, — что она и я — одно лицо.

— Если вас это не очень огорчает, миледи, — отозвался Ледбиттер, — лично я ничего против не имею.

Леди Франклин уже открыла рот, чтобы ответить, но в эту самую минуту перед ними возникло огромное величественное здание собора и, загородив собой небо, повергло леди Франклин в благоговейное молчание.

 

ГЛАВА 12

Винчестерский собор был первым, что посетила леди Франклин в своем новом существовании. Снова испытав то воодушевление, которое обычно охватывало ее при входе в собор, она в то же время почувствовала, что сегодняшний визит совершенно не похож на предыдущие. Она пришла не просить, а благодарить. Впрочем, отдаться чувству благодарности было нелегко: рядом возвышался Ледбиттер, величественный, как собор, и мрачно-окаменелый, как солдат на войсковом молебне. Он искоса поглядывал на алтарь, словно там окопался враг, по которому он через минуту-другую откроет смертоносный огонь. Зачем, ну зачем потащила она его с собой, когда он с куда большим удовольствием подождал бы ее на улице? Человек-автомобиль, кентавр на четырех колесах, в соборе он выглядел чужаком. Сделать вид, что его не существует? Не получится. Да и разве можно предоставить его самому себе: он же понятия не имеет, как и что осматривать. Вот и теперь он стоит рядом и ждет инструкций. А что, если ей опуститься на колени, чтобы наконец излить в молитве переполнявшую ее благодарность? Интересно, последует ли он ее примеру? Ледбиттер на коленях?! Нет, это невозможно. Но как же ей молиться, когда рядом человек, который, скорее всего, ни разу в жизни не молился? Но так или иначе, он рядом, а ведь если бы не он, в сотый раз напомнила себе леди Франклин, то где была бы ее теперешняя раскованность, ее счастье, способность от души радоваться богатству впечатлений от окружающего мира. Если б не этот человек, она по-прежнему томилась бы в плену у собственного «я», осужденная мучиться одной-единственной мыслью. А вдруг Ледбиттер и стал ответом на ее молитвы? Если это так, то небеса прибегли к весьма странному посреднику, доставившему ей весть о том, что отныне она прощена и свободна. А почему, собственно, странному? Ей ведь так хорошо и спокойно в его присутствии.

— Вы не хотите посмотреть собор? — осведомилась леди Франклин тем приглушенно-робким голосом, которым обычно принято говорить в церквах.

— Конечно, миледи, — последовал быстрый и громогласный ответ. — С удовольствием. Куда скажете!

Получив таким образом полнейшую свободу передвижения по огромному собору, леди Франклин вдруг совершенно растерялась и не знала, куда направиться.

— Этот неф, — наконец решилась она, — один из самых больших в Англии, а может быть, и самый большой. Насколько мне известно, Винчестерский собор по своей длине не имеет себе равных...

Господи, но ведь длина — понятие абстрактное, чистая геометрия. При чем тут религия, при чем тут красота? В тех же выражениях можно говорить и о бельевой веревке.

— Он, действительно, очень длинный, миледи, — согласился Ледбиттер, окидывая собор оценивающим взглядом. — Никак не меньше двухсот ярдов. Во всяком случае, так мне кажется.

— У вас хороший глазомер! — восхитилась леди Франклин.

— Я могу сказать и поточнее.

— Каким образом?

— Измерю длину шагами.

Леди Франклин поняла, что Ледбиттер явно томится по деятельности.

— В самом деле попробуйте! — сказала она.

Ледбиттер тотчас же занялся подсчетами, а леди Франклин опустилась на колени и произнесла благодарственную молитву, не забыв помянуть в ней Ледбиттера. Вообще-то она могла молиться не за него, а на него — в самом прямом смысле, потому что, когда, очнувшись от бесконечных скитаний по лабиринтам своего сознания, она вдруг подняла голову, то увидела, как надвигается его высокая фигура, в которой словно воплотились настроение и смысл ее молитв. С виноватым видом она поднялась с колен, словно молиться в его присутствии было чем-то совершенно недопустимы.

— У меня получилось сто восемьдесят ярдов, миледи, — доложил Ледбиттер. — Очень даже неплохо! Ведь у этих древних монахов не было теперешних инструментов, и они все делали вручную.

Леди Франклин решила обязательно рассказать ему, что и в те далекие времена далеко не все делалось вручную, но сначала надо научить его осматривать достопримечательности. Тема габаритов собора была исчерпана. Кроме того, сборы воздвигались не для математических подсчетов, а к вящей славе Господней. К вящей славе Господней. Как поразительно звучали эти слова. Всего лишь месяц назад они ничего не сказали бы ей, оставаясь уныло-безжизненной последовательностью звуков — как и все ее мысли, когда они получали словесное выражение. Теперь же все, что ни приходило ей в голову, приобретало удивительную глубину и содержательность, делало ее еще более счастливой. Неужели ей нечем поделиться с Ледбиттером?

— Говорят, здесь похоронена Джейн Остин, — сказала она. — По крайней мере, мне рассказывали, что в соборе есть мемориальная доска. Давайте ее поищем, а?

— С удовольствием, миледи. Какой он покладистый!

Поиски оказались долгими и безуспешными. В конце концов пришлось прибегнуть к помощи церковного служителя.

— Большое спасибо, — поблагодарила его леди Франклин и, переворошив содержимое своей сумочки (она никогда не знала, где у нее деньги, которые, свободно путешествуя по всему свету, удивительно ловко умели скрываться от глаз своей хозяйки), с трудом нашла монету, которую и вручила в награду за информацию.

— Они тут неплохо зарабатывают, — заметил Ледбиттер. — Сколько здесь проходит за день одних американцев! Но если б я знал, что мне придется провести в этом соборе остаток дней, я бы с горя...

— Вы невозможный человек! — перебила его леди Франклин. — Лучше прочитайте мне, что тут написано про Джейн Остин.

Заложив руку за спину, он склонился перед мемориальной доской. Когда надпись была прочитана, леди Франклин сказала:

— Судя по всему, она не отличалась добротой.

— Трудно сказать, миледи, — последовал осторожный ответ, — но если б вы оказались правы, я бы не удивился.

— Почему же?

— Потому что за редким исключением, — последние слова он произнес с легким нажимом, — женщинам, насколько я могу судить, вообще не очень свойственно это качество.

— Вы так считаете? — отозвалась леди Франклин, уловив в его словах комплимент и задумавшись над тем, заслужила она его или нет. — Печально слышать, что у нас такая неважная репутация.

— Тем приятнее сталкиваться с исключениями, — туманно ответил Ледбиттер.

Леди Франклин схватила на лету очередной кусок сахара.

— Вы очень любезны, — сказала она. — Только боюсь, что ко мне это не относится. Что же касается Джейн Остин, то у нее были качества поценнее, чем доброта. Во всяком случае, в глазах потомков.

— Зато современники, похоже, боялись ее как огня, — предположил Ледбиттер.

— Вы так высоко цените доброту? — осведомилась леди Франклин, тотчас же поймав себя на том, что напрашивается на очередной комплимент.

— Да, миледи. Выше, чем... — он огляделся в поисках достойного объекта для сравнения, — выше, чем... хотя бы этот собор.

Леди Франклин недоверчиво покачала головой, но на какое-то мгновение испытала сладкое чувство превосходства и над Винчестерским собором, и над Джейн Остин.

— Пойдемте дальше, — сказала она, — вы от меня так легко не отделаетесь. Давайте посмотрим трансепты — это самая старая часть собора, — от них веет удивительной свободой, величием... Я уверена, они доставят вам удовольствие.

— Надеюсь, миледи, — сказал Ледбиттер.

«Он впервые в жизни слышит про трансепты, — размышляла леди Франклин, когда они двинулись к цели, — как же он сможет получить от них удовольствие? Впрочем, еще немного, и он поймет, что такое трансепты, а я никогда не узнаю и части того, что знает он».

Мысль о том, что Ледбиттеру известно такое, о чем сама она не имеет ни малейшего представления, наполнила ее душу ликованием: так радовалась она еще школьницей, если знала что-то, о чем не догадывались ее подруги. «Как это получается, — спрашивала она себя, — что всякое новое впечатление делает меня еще счастливее, даже тщетная попытка заинтересовать Ледбиттера красотой трансептов? Хорошо ли это? Понял бы меня Филипп, если б ему стало известно, что я думаю о нем без печали? Просто, может быть, я очерствела? Стала дурной женщиной? А вдруг моя радость столь же безосновательна, как и моя тогдашняя печаль? Нет, конечно же, она еще более безосновательна: ведь на печаль у меня были вполне реальные причины, чего никак нельзя сказать о радости. Или же это то самое обманчивое ощущение полноты жизни, что предшествует серьезной болезни?»

В целях эксперимента она попробовала напустить на себя уныние, но из этой затеи ничего не вышло. Вызвать облачко в душе оказалось не легче, чем настоящую тучу на небе, появись у нее такое желание. Тем временем они подошли к сводам в нормандском стиле.

— Теперь вы понимаете, что я имела в виду? — шептала леди Франклин. — Эти своды и колонны совершенно не похожи на те, что мы видели в центральном нефе. Там, как вы, наверное, заметили, все выдержано в перпендикулярном стиле, но я его не люблю; он слишком холоден и монотонен. А здесь ничто до конца не повторяет друг друга. Между этими сводами, этими колоннами существует какое-то родство, словно между людьми, не формальное единство, а именно душевное родство. Здесь как раз то самое сочетание подобия и несхожести, что порой так притягивает людей друг к другу и, к великому удивлению окружающих, связывает их самыми тесными узами.

Леди Франклин замолчала и с тревогой посмотрела на собеседника — слушает он ее или нет? Ледбиттер, запрокинув голову, вглядывался в массивный трифорий, словно пытаясь увидеть в нем признаки того самого живого родства, о котором говорила леди Франклин. Загадочно посмотрев на нее, он сказал:

— Они и в самом деле не очень похожи, но, может, древние монахи просто не умели добиваться полного сходства?

— Нет, — возразила леди Франклин. — Когда надо, они делали точные копии — это совсем несложно, но им нравилось разнообразие.

— Как и всем людям вообще, миледи?

— Вы хотите сказать, что нас часто влечет к тому, чего нет в нас самих?

— Ну да.

— Конечно, — согласилась леди Франклин. — Меня, например, очень интересуют люди, на меня не похожие. Если у того или иного человека слишком большое сходство со мной, мне нечего в нем открывать. В нем нет неожиданностей. А без них так скучно. Но, конечно, должно быть и кое-что общее. Притяжение и отталкивание — это мы еще в школе проходили.

— Значит, по-вашему, между людьми нет непреодолимых барьеров?

— Конечно, нет.

— А классовые различия?

— Ну и что такого! — выпалила леди Франклин, тотчас же содрогнувшись от мысли, как могут быть истолкованы ее слова. «Подумать только! Аристократка и простой шофер!» — Ну и что такого! — запальчиво повторила она. — По-моему, классовые различия только придают отношениям особую содержательность. Я уже говорила об этом. Они вносят элемент неожиданности. Впрочем, так было раньше, теперь же они, кажется, начинают исчезать...

Ледбиттер покачал головой.

— Очень многие не согласились бы с вами, миледи, — сказал он.

— Тем не менее это так, — упрямо повторила леди Франклин, размышляя о том, как замечательно было бы упразднить классы. — Я, признаться, никогда не понимала тех, кто считал... — Тут она осеклась. — У меня, например, всегда были прекрасные отношения... — она чуть было не сказала «со слугами», но вовремя спохватилась... — с теми, кто у меня работал. Разумеется, мы с вами получили разное образование, — продолжала она, — но разве это такая уж серьезная преграда? Вы со мной не согласны?

— Совершенно согласен, миледи, — пробормотал Ледбиттер. Голос у него был глухой и сдавленный. Леди Франклин решила, что на него подействовала благоговейная атмосфера собора.

— Стало быть, я могу называть вас по имени?

— Конечно, миледи, хотя мало кто это делал.

— Значит, я окажусь в числе немногих избранных. Кстати, Стивен... — Но пока она силилась придумать продолжение столь же неформальное, как и обращение по имени, ее горло вдруг сдавила холодная рука ужаса. Что скажут Франклины? Она представила их изумленные лица, вскинутые брови. Простой шофер? Какой кошмар! Дорогая, вы просто не отдаете себе отчета... Возмущаясь, протестуя и в то же время сильно робея, она вступила с ними в заочный поединок.

— Тогда уж зовите меня Стив, — внезапно сказал Ледбиттер.

— Стив, — послушно отозвалась леди Франклин. — Стив. — Она с удовольствием повторила это имя, но по-прежнему не знала, что сказать дальше. — Стив? — снова произнесла она, теперь уже с вопросительной интонацией.

— Да, миледи?

— Нет, нет, я просто так.

— Просто так, миледи?

— Я хотела сказать, что у вас очень милое имя.

— Вы очень мило произносите его, миледи.

— Увы, Франклины одержали верх. Ей вдруг стало ясно, что она ни за что не сможет заставить себя называть Ледбиттера по имени. Он же, не подозревая о ее терзаниях, весь обратился в слух, надеясь снова услышать, как она произносит «Стив». Стив... Стив... Кто и когда его так называл?!

В молчании они покинули собор.

— Теперь неплохо бы пообедать, — сказала леди Франклин, но уже не полушепотом, а обычным голосом. — А потом давайте еще раз зайдем в собор. Мне хотелось бы еще немного побыть там. Но вас я могу освободить от этой повинности, — добавила она с улыбкой. Но, к ее удивлению, Ледбиттер ответил:

— Нет, нет, миледи, я тоже пойду, если вы не против.

— Я буду только рада, — величественно произнесла леди Франклин. — Давайте встретимся у западных ворот в половине третьего.

 

ГЛАВА 13

От второго посещения леди Франклин получила гораздо больше удовольствия. Теперь собор перестал разделять ее и Ледбиттера. Напротив, он стал связующим звеном. Собор уже не был той вражеской территорией, на завоевание которой Ледбиттер скрепя сердце двинул свои рати (временами леди Франклин ловила себя на том, что смотрит на мир его глазами), — он либо завоевал его, либо принял в союзники. Леди Франклин прекрасно при этом понимала, что собор по-прежнему оставался для него чужеродным началом — осколком прошлого, никак не связанным с настоящим: религиозные проблемы совершенно его не волновали. Но зато он заинтересовался почтенным возрастом строения и описанными в путеводителе инженерными хитростями, призванными воспрепятствовать его оседанию. Современные методы сохранения памятника старины были для него важнее тех устремлений человеческого духа, что привели к созданию этого собора. К последнему он относился как к самой настоящей обузе, которую потомство по непонятным причинам взвалило на свои плечи.

Но все же было что-то очень трогательное в его внимании к предмету, совершенно для него постороннему, — он даже не побоялся принять вид человека темного, но жаждущего, чтоб его просветили, — роль, которую, как справедливо предположила леди Франклин, играть ему было нелегко, поскольку в обычных обстоятельствах он не выносил, когда его учили уму-разуму и растолковывали что к чему. «И все это ради меня!» — с признательностью думала леди Франклин и была недалека от истины.

Другая трогательная деталь заключалась в том, что если в первое их посещение Ледбиттер говорил так громко, словно задался целью пробудить усопших и велеть им построиться в шеренгу, то после обеда его голос упал до почтительного шепота и не повысился даже тогда, когда они сели в машину и двинулись в обратный путь.

Поездка удалась, размышляла про себя леди Франклин, удалась на славу: они сблизились гораздо теснее, чем за все предыдущие поездки. Но почему ее так радует это сближение? А потому, в который раз напомнила себе леди Франклин, что этот человек сделал то, чего не смог сделать никто другой — спас ее от самой себя. Не подозревая, что спасение пришло в тот самый момент, когда она решилась на подарок, леди Франклин приписывала свое исцеление природной доброте Ледбиттера, бесконечному терпению, с которым он развлекал ее историями о себе и своей семье. За последние три недели она наслушалась других, гораздо более занимательных и пикантных историй о людях своего круга, и эпизоды семейной хроники Ледбиттеров стали постепенно терять былую притягательность. Сообщение, что Дон и Пат чуть было не заразились ветрянкой, уже не взволновало ее так, как это случилось бы три недели назад, но именно поэтому леди Франклин еще острее почувствовала свою вину перед Ледбиттером, — вину, которую она всеми силами хотела загладить, но не знала как. Ведь если б не его истории, которые распахнули перед ней окно в мир, разве услышала бы она — разве захотелось бы ей услышать! — все те сенсационные новости, которыми наперебой угощали ее теперь на званых вечерах и коктейлях, где она снова стала бывать? Она и не подозревала, что, расписавшись в углу того самого чека, уже с лихвой оплатила свой долг: по-прежнему считая себя в долгу перед Ледбиттером, она ломала голову над тем, как с ним расплатиться за его душевную щедрость.

Была у нее и другая причина быть особенно внимательной к Ледбиттеру. В будущем она вряд ли станет так часто пользоваться его машиной: необходимость в паломничествах теперь отпала. Пациент выздоровел, и врач сделался не нужен. Настала пора прощаться, и ей хотелось унести с собой такие воспоминания о водителе, которые основывались бы на каком-то общем переживании, на совместном опыте, на чем-то выходившем за пределы их частных существований... Расставаться с ним ей очень не хотелось, она всячески отдаляла от себя и мысль о разлуке, и порожденное этой мыслью чувство вины — ей казалось, что она теперь отвечала за судьбу этого человека, хотя и вполне отдавала себе отчет в том, что он уже давно не нуждается ни в чьей опеке и прекрасно умеет постоять за себя и своих близких.

Неудача с обращением по имени, а может, взаимная боязнь повредить в их отношениях что-то важное, хоть и неуловимое, привели к тому, что почти всю обратную дорогу они промолчали, лишь изредка перебрасываясь репликами. Когда же большая часть пути осталась позади, леди Франклин, не теряя надежды сделать этот день еще более памятным для них обоих, сказала:

— Вы знаете, Сти... — Она так и не смогла выговорить это имя и, притворившись, что случайно запнулась, продолжала: — Наша сегодняшняя поездка напомнила мне о книге, которую я читала когда-то давно — «Мон-Сен-Мишель и Шартр», — вам она случайно не попадалась?

— Боюсь, что нет, миледи, — все тем же сдавленным голосом отозвался Ледбиттер. — Мне в общем-то читать некогда.

— Я вас понимаю. Там рассказывается о знаменитом Шартрском соборе с его уникальными витражами, ну и о других соборах тоже — о том, как и почему они строились. Они воздвигались не потому, что так хотели церковные власти, а возникали как ответ на очень важные человеческие потребности — так в наше время, например, появляются кинотеатры и катки. Соборы строились не по принуждению, а по внутренней необходимости. Автор пишет, что в двенадцатом — тринадцатом веках особую популярность приобрел образ девы Марии. До этого христианство было сугубо мужским (взять хотя бы Троицу) и очень суровым делом: мученичество, догмы, ереси и все такое прочее. Ничего светлого, ничего утешительного. Но вот возникает образ девы Марии — вернее, выдвигается на передний план, и сразу все обретает какой-то новый смысл. Вы, правда, не очень высокого мнения о женщинах, если я не ошибаюсь.

— Не обо всех, миледи, — поправил ее Ледбиттер. — Бывают исключения.

— Например, ваша жена... Дева Мария воплощала для мужчин жену, мать... подругу, они видели в ней идеал, и женщины стремились быть на нее похожими. Культ девы Марии привнес в христианство те качества, которых ранее не было: сострадание, радость бытия, земную любовь, созидание очага, — словом, все то, что свойственно женщинам, — хотя бы некоторым, не так ли?

— Разве что некоторым, — улыбнулся Ледбиттер.

— И с тех пор мужское сознание не то чтобы феминизировалось, — не правда ли, ужасное слово? — но стало гораздо внимательней к женскому началу, которое пустило корни в христианстве и дало всходы: повсюду стали возводиться храмы в честь девы Марии, ей поклонялись, она стала популярной, как... как кинозвезда или красотка с журнальной обложки, — да не покажутся мои слова богохульством.

— На какую же из кинозвезд она была похожа? — полюбопытствовал Ледбиттер.

— На вашу любимую — у вас есть любимая кинозвезда? Эта идея, укоренившись в сознании людей, стала воплощаться в стекло и камень по всей Франции — и по Англии тоже. В честь нас, женщин, воздвигались храмы. Это стало для нас самым большим комплиментом за всю историю человечества.

— Давно это было... — вздохнул Ледбиттер.

— И с тех пор, вы хотите сказать, женщины сильно изменились в худшую сторону? Возможно. Возможно, что все человечество изменилось в худшую сторону. В наши дни люди хорошо работают, лишь когда им за это хорошо платят. Впрочем, и раньше так бывало... Я читала, что из-за нехватки средств строительство соборов затягивалось или прерывалось на много лет. Не знаю, сколько стоило построить собор, но Генри Адам c приводил цифру в шестьсот миллионов фунтов — это по всей Франции.

— Дороговато, — отозвался Ледбиттер все тем же сдавленным голосом.

— А в наши дни это, наверное, обошлось бы еще дороже. Но не в деньгах дело: в старинных соборах восхищает удивительный энтузиазм их созидателей, неукротимый полет творческой фантазии, когда не чувства воплощаются в камень, а сам камень источает любовь, сострадание, скорбь, печаль, когда сухие религиозные догматы, способные разобщать людей, вдруг обретают животворную объединяющую силу, и люди начинают тратить свою энергию, свои способности не на то, чтобы воевать с себе подобными или обогащаться за их счет, а на самовыражение в великих произведениях искусства. Как правило, искусство творят одиночки, причем нередко те, что находятся в разладе с действительностью, искусство рождается в недрах страдающей и одинокой души. Соборы же появлялись как результат коллективного творчества, семейных, так сказать, усилий, последствие поголовного эпидемического заболевания.

Заметив, как далеко завела ее эта метафора, леди Франклин рассмеялась. К ее немалому удивлению, Ледбиттер тоже рассмеялся.

— Я не собиралась говорить ни о чем мрачном — напротив, у меня на душе так легко и радостно: сама не знаю, почему я вдруг закончила сравнением с чумой, раком и прочими кошмарами, — решила оправдаться леди Франклин. — Ума не приложу, почему неприятные вещи рождают столько метафор. Заговорив о соборах и, судя по всему, изрядно вам наскучив, я просто хотела поделиться ощущением, что мое счастье, которое пускай несопоставимо ни с собором, ни даже с крошечной церковкой, но значит для меня очень многое, — стало возможно исключительно благодаря нашим объединенным усилиям — я им обязана вам.

Она не отдавала себе отчета в том, что Ледбиттер слышал это от нее уже много раз. Ей казалось, что она несется в неоглядную даль на пенистом гребне прозрачной как слеза волны благодарности.

— К счастью, вы не знаете, что такое жизнь в одиночном заключении наедине с одними и теми же мучительными переживаниями. У вас есть клиенты — кто-то, как и я, пристает к вам со своими бедами, у других, возможно, больше такта; у вас есть жена, дети, и все они в той или иной степени проливают бальзам на рану, которая, мне кажется, есть у каждого из нас. Мне же было некого позвать на помощь, — это тоже часть моей трагедии, но потом появились вы...

— Я рад, если смог вам помочь, миледи, — отозвался Ледбиттер.

— Вы не просто помогли мне, вы стали моей духовной опорой, моим утешением, даже когда вас не было рядом. Я училась у вас стойкости, ведь вам довелось пережить такое, что мне и не снилось: вы не спасовали перед опасностями на войне, а потом сумели найти свое место и в мирной жизни, а это, я знаю, очень даже нелегко.

— Я сделан из прочных материалов, — улыбнулся Ледбиттер.

— Это мне особенно в вас понравилось. Каким-то непостижимым образом вам удалось передать часть этой прочности мне. Я знала, что со мной рядом человек, на которого всегда можно положиться, человек, многое повидавший на своем веку и в отличие от меня живущий настоящей, полнокровной жизнью. В вас и в том, что с вами связано — в вашей семье — жене и детях, в вашем образе жизни, нет ничего притворного, фальшивого, и я постепенно начала понимать, что мир не замыкается стенами моей комнаты, — ощущение, которого мне так не хватало. Общение с вами помогло мне преодолеть свое одиночество. Уж вы-то, наверное, никогда от него не страдали, не так ли? Скорее наоборот, вам иногда, должно быть, очень хочется побыть одному.

— Порой мне бывает одиноко, — сказал Ледбиттер. — Очень даже одиноко, — добавил он.

— Несмотря на вашу занятость, на семью и детей?

— Да, да, несмотря на все это, — подтвердил Ледбиттер. — Но вы больше не страдаете от одиночества, миледи?

— В общем-то нет, — ответила леди Франклин. — Иногда, правда, мне бывает одиноко, но как-то совсем по-иному. Теперь мне хочется общаться. Раньше не хотелось.

— Мне тоже хочется общаться, — сказал Ледбиттер.

— При том, что вы все время на людях?

— Это не совсем одно и то же, — пробормотал он, — это не совсем одно и то же.

— Когда же вам бывает одиноко? — заинтересовалась леди Франклин..

— Когда мне бывает одиноко? — переспросил Ледбиттер. — Вы, наверное, удивитесь, миледи, но мне бывает одиноко, когда рядом нет вас.

— Мне приятно это слышать, — ответила леди Франклин, но, поняв по выражению его лица, что сказала что-то не то, поспешила поправиться: — Я хотела сказать, мне приятно, что вы так ко мне относитесь, приятно, что без меня скучаете.

Ледбиттер оставил эту реплику без ответа.

— Мне одиноко без вас, — сказал он, отчетливо выговаривая каждое слово.

— Мне очень жаль, — забормотала леди Франклин, петляя, как загнанный заяц, — вернее, я рада, что вы помните обо мне, то есть очень жаль, что вам одиноко без меня... — Господи, что же она такое говорит!

В отчаянии она посмотрела на водителя. Давно свыкнувшись с мыслью, что испытывать одиночество — это печальный удел ее самой, она никак не могла взять в толк, что кому-то может быть одиноко без нее, тем более невероятным казалось, что этот человек Ледбиттер, у которого есть клиенты, жена, дети...

— Вам, наверное, кажется странным, что мне одиноко без вас? — не без вызова спросил Ледбиттер.

Только теперь леди Франклин начала понимать, что дело приняло серьезный оборот. На эту мысль ее навели не столько его слова, сколько интонации. Она попыталась ответить — но не на интонации, а на слова:

— Мне очень жаль, что вам без меня одиноко, — проговорила она, стараясь проглотить «без меня». — В самом деле, мы так много были вместе. Но мне казалось, что ваша жена...

— Забудьте о ней.

— И ваши дети...

— И про них забудьте!

— Но как я могу про них забыть, — запротестовала леди Франклин, — когда вы столько про них рассказывали. Вы даже обещали меня с ними познакомить.

— Забудьте про них про всех! — чуть было не сорвался на крик Ледбиттер. — Их нет в природе! Они не существуют!

— Не существуют? — растерялась леди Франклин.

— Нет. Существуем только мы с вами — вы да я.

В его глазах была отчаянная, хоть и непонятная мольба. Казалось, они взывают о помощи. Сердце леди Франклин разрывалось от жалости. Жалость развязала ей язык, и она наконец проговорила:

— Я могу вам чем-то помочь?

— Да.

Машина сбавила скорость, свернула на проселочную дорогу и остановилась. Ледбиттер знал толк в любовных делах. Он не прибегал к методам первобытного человека, но умел сделать потрясение приятным. В его поцелуе божественно смешались и угроза, и удивительная сладость, а потому леди Франклин закрыла глаза в наслаждении, но открыла их в бешенстве.

— Я хочу выйти, — сказала она.

Ледбиттер промолчал.

— Я хочу выйти, — повторила леди Франклин. — Выпустите меня, Ледбиттер.

В его душе творилось нечто невообразимое, но обращение по фамилии сработало безотказно.

— Куда же вы, миледи? — сказал он. — До Лондона еще далеко — десять миль.

— Не важно, — ответила леди Франклин. — Я пойду пешком или сяду на попутную машину.

— Давайте я хотя бы поймаю такси, — предложил Ледбиттер.

— Спасибо, но это ни к чему, — отрезала она, по-прежнему глядя куда-то в сторону, — я доберусь сама.

— Леди Франклин, — сказал он, обращаясь к ней так впервые за все время их знакомства, — могу ли я чем-нибудь вам помочь?

— Нет, — услышал он в ответ. — Лучше дайте мне выйти.

Путаясь в собственных ногах, он кое-как выбрался из машины, обогнул ее сзади — только бы не видеть лица леди Франклин! — распахнул дверцу и, выпрямившись, застыл, глядя прямо перед собой.

— Все. Благодарю вас, — сказала леди Франклин. — Прощайте.

Оказавшись один, Ледбиттер сел в машину и задним ходом на бешеной скорости бросил ее к шоссе. Выруливая на него, он увидел, что леди Франклин медленно идет по обочине. В руках у нее ничего не было, и только тогда он заметил на переднем сиденье ее сумочку и путеводитель по Винчестерскому собору. Сначала он решил ехать: на новые переговоры уже не было сил, но, вовремя вспомнив, какие возникнут осложнения, если ее вещи останутся у него, он забрал и сумочку, и путеводитель и, выйдя из машины, пошел обратно, к леди Франклин.

— Вы оставили это в машине, миледи, — сказал он.

Она вздрогнула, взглянула на него, и на лице ее появилась нервная улыбка.

— В самом деле, в самом деле, — пробормотала она. — Спасибо, что напомнили.

Приложив руку к фуражке (формальность, о которой он забыл, расставаясь с леди Франклин несколько минут назад), Ледбиттер повернулся и зашагал обратно к машине. Затем он снова остановился и обернулся.

— Может быть, все-таки я довезу вас? — сказал он.

— Не надо, благодарю вас, — последовал ответ. — Со мною все будет в порядке.

— Мне было бы гораздо спокойнее, если бы вы поехали со мной, — сказал он, с трудом выдавливая из себя слова.

Не находя сил ответить, она только покачала головой, и он вернулся в машину.

 

ГЛАВА 14

Жена помирает, ура! Жена, помирает, ура! Жена помирает — Смех разбирает: Ведь ей не дожить до утра! Я снова свободен — Богат и свободен. Пришла золотая пора.

Уже несколько дней эта песня не давала покоя Ледбиттеру, и он распевал ее во все горло и нарочно фальшивил (вообще-то у него был неплохой слух), чтобы насолить искусству, насолить самому себе, а главное, насолить леди Франклин. Его первой реакцией был приступ бешеной злобы. Негодяйка! Сначала рассыпалась мелким бисером, пела ему о своих дурацких чувствах, а как дошло до дела, сразу на попятный! Она ткнула его мордой в грязь, а все потому, что он, видите ли, не из ее сословия. Все уши прожужжала о том, какая чушь классовые различия, как помогают они сближаться таким, как он и она, но стоило ему поверить ее болтовне и предложить ей хотя бы ненадолго и впрямь забыть о классовых различиях, как она начала строить недотрогу: «Прочь, лакей!» Ну что ж, так ему, дураку, и надо. Впредь будет умней.

По сути дела, оба они обманули друг друга, но в каком-то смысле он пострадал сильнее. Его мужскому самолюбию был нанесен страшный удар, и рядом не было никого, кто бы мог пролить бальзам на рану. Вспоминая о том, как кокетничали с ним некоторые его пассажирки и как он решительно, но тактично — упаси Бог обидеть! — отклонял их заигрывания (интересы дела превыше всего!), он решил, что на сей раз повел себя как последний дурак. Надо сказать, что именно этого он боялся больше всего — прослыть последним дураком было для него непереносимым унижением.

Впрочем, никто, кроме леди Франклин, не знает о том, как он опозорился, — слава Богу, он позаботился, чтобы не было свидетелей. Но что, если она проболтается? Можно ли доверять женщине? Черта с два! Теперь она растрезвонит всем своим знакомым, что от этого водителя надо держаться подальше, он потеряет добрую половину клиентов и угодит в черный список.

Но не сгущает ли он краски? Циник в нем, стремясь удержать заметно пошатнувшиеся позиции, напомнил, что, получи дело огласку, у некоторых представительниц слабого пола его акции не только не упадут, но, возможно, даже повысятся. И тогда они, чертовы куклы, у него попляшут! Все бабы — стервы, а леди Франклин — стерва номер один! Он ненавидел все, что имело отношение к женщинам. Коротконогие дряни — вылезая из машины, стукаются задницами о тротуар — потеха! А леди Франклин — беременная семга! Вот именно, беременная семга, с наслаждением повторил он про себя, гордясь своей наблюдательностью — фигурой леди Франклин и в самом деле похвастаться не могла.

Ни с того ни с сего на него вдруг нахлынули воспоминания о домах с красными фонариками, он явственно услышал обрывки реплик: «Эй, Каланча, заходи!» — «Привет, Обрубок!» — «А ты куда, Рыжик?!» — «Ну-ка ты, с бородавкой на подбородке, я тебя запомнила — у тебя вечно в кармане пусто, убирайся-ка подобру-поздорову!»

Давно — с ранней юности — он не получал такого удовольствия от разного рода непристойностей — стоило ему задуматься о леди Франклин (что он делал постоянно), как неприличные образы и картины начинали роиться у него в голове. Чтобы дать выход чувствам, он распевал похабные куплеты — одни запомнились еще от отца, другие он услышал в армии. Но если раньше он напевал их со снисходительной усмешкой взрослого человека, вполне отдающего отчет, что это за чепуха, теперь он исступленно горланил:

Раз, два, три, четыре Я сижу в сортире!

Ну как вам песенка, миледи? Ой, Стивен, лучше поговорим о соборах. Впрочем, какой он для нее Стивен, он — Ледбиттер!

Вспоминая случившееся, он если и ругал себя, то лишь за то, что так позорно оконфузился. Он не раскаивался, что вовремя не одумался, когда еще до поездки у него мелькнула мысль — не попытать ли удачи с леди Франклин. Но он не мог простить себе, что позволил так с собой обращаться. «Счастье! Счастье! — твердила она, как попугай. — Ледбиттер, вы принесли мне счастье!» А что, спрашивается, она ему принесла?

Случилось так, что в последующие несколько дней у него было мало работы. Телефон почти все время безмолвствовал, а если и раздавался звонок, то, как правило, с отменой заказа. Все ясно, решил Ледбиттер, это козни леди Франклин. Наверняка уже всем раструбила про его злодейство! Небось обзванивает сейчас подружек: остерегайтесь этого изверга. Поднимая трубку, он с трудом унимал дрожь в голосе, а на звонки отвечал робко, почти заискивающе. Записывая заказ, он испытывал ощущение, что разговаривает с последним в своей жизни клиентом. Нет, надо менять профессию, и побыстрее. Видимо, он свое отъездил — пора подаваться в автомеханики. Спасибо вам, леди Франклин. Огромное спасибо! Он распевал на мотив «Клементины»:

Подай горшок, ночной горшок! Зовет тебя отец. Подай горшок, ночной горшок! Настал ему конец.

А эта песня вам нравится, миледи? Нет, Стив, не нравится: она ужасна и отвратительна. Давайте лучше поговорим о знаменитых французских соборах. Да нет же, черт возьми! Какой он ей Стив? Он Ледбиттер. Все, Ледбиттер. Прощайте.

Похоже, они и впрямь распрощались навсегда. А заодно он может помахать ручкой и сумме, что причитается с нее за этот месяц. Вряд ли она упустит возможность кое-что на нем сэкономить. Любая женщина на ее месте поступила бы именно так. Знает ведь, что напоминать о долге он не будет и в суд, понятное дело, не подаст. Попробуй тут подать!

«Этот человек, милорд, напал на меня с непристойными целями в своей машине — нет, не в своей, а в моей машине, потому что я заплатила за нее из собственного кармана (только сейчас Ледбиттер вспомнил о подарке леди Франклин). А теперь у него хватает наглости требовать, чтобы я оплатила его счет. Я категорически отказываюсь платить и надеюсь, что все те, кто имел несчастье пользоваться его услугами, последуют моему примеру».

Убедив себя, что леди Франклин откажется платить, Ледбиттер разозлился так, словно уже получил отказ. Он успешно внушил себе, что ее поведение с того самого момента, когда она впервые заказала его машину, было чистой воды притворством и служило одной-единственной цели: спровоцировать его на этот, что и говорить, опрометчивый поступок, чтобы потом с позором прогнать как зарвавшегося хама. Относясь к окружающим как к потенциальным врагам и считая это единственной разумной тактикой, отступать от которой он позволял себе, лишь когда того требовали интересы дела, Ледбиттер и не подозревал, что, возненавидев леди Франклин, он делал больно только самому себе. Он совершил досадную, но, увы, весьма распространенную ошибку: принял благодарность за любовь.

В гареме был переполох, И евнухи метались — Наложницы ловили блох, И с ними... целовались.

Отличная песня, не правда ли, миледи? Что вы, Стив, это не песня, а какой-то кошмар! Давайте лучше поговорим о культе девы Марии. Впрочем, никакой он не Стив, а Ледбиттер.

Ну что ж, март уже кончился, и скоро прояснится его финансовая ситуация. Первого апреля (как раз в день дураков, мрачно усмехнулся он) его секретарь отправил леди Франклин счет за истекший месяц. В марте она почти не пользовалась его машиной, и счет был бы ерундовым, если бы не последняя запись: Винчестер и обратно плюс ожидание — восемь фунтов десять шиллингов шесть пенсов. Ровно, так сказать, по счетчику. За оскорбление — ни гроша. Может, напрасно он такой щедрый?

В позапрошлую субботу Шлюхи вышли на работу...

Я спою дальше, миледи? Нет, нет, спасибо, Ледбиттер. Того, что я слышала, вполне достаточно.

Через два дня с очередной почтой он получил конверт, надписанный незнакомым почерком. К его удивлению, письмо было от леди Франклин: обычно от нее приходили машинописные послания, которые, судя по всему, печатала ее секретарша. На сей же раз, заключил он, конверт был надписан ее рукой. Взглянув на чек, он увидел, что вместо привычного инициала Э. и росчерка значилось «Эрнестина Франклин». Сопоставив конверт и чек, он снова убедился, что писала одна рука.

Вначале Ледбиттер испытал невероятное облегчение: вот они, деньги, которые он уже считал потерянными! Затем к радости примешалось беспокойство. А где секретарша? Ушла в отпуск? Почему бы и нет? Но все-таки что-то явно не так. Это не случайность... А что, если надписанный от руки конверт и подпись полным именем таили в себе какую-то информацию — но какую? Может, она хотела дать ему понять, что не сердится на него?

Она с ним расплатилась — как всегда, сполна и с присущим ей изяществом. Впервые за последние дни он подумал об их разрыве с сожалением. Подумать только — потерял одного из лучших клиентов, какие на дороге не валяются. Он был готов исколотить себя за глупость. Авантюрист проклятый! Если бы все пошло позадуманному и она ответила на его поцелуй, то, чем черт не шутит, он мог бы стать обеспеченным человеком. С деньгами леди Франклин расставалась легко. Но неужели он забыл, что она не от мира сего? Не слишком ли многого он от нее захотел? Ну что ж, он сделал ставку и проиграл. Погнавшись за тысячами своей потенциальной любовницы, он упустил сотни вполне реального клиента.

Эрнестина... Эрнестина... Он несколько раз произнес это имя вслух — сначала автоматически, как попугай, потом с выражением — получилось так жалобно, словно он умолял ее вернуться. Какое редкое имя! Правда, на днях его пассажиры упоминали какую-то Эрнестину, но он, Ледбиттер, столько наслушался их болтовни, что перестал обращать на нее внимание.

«Благодарю вас. Все!» — так, кажется, сказала ему на прощание леди Франклин. Все, да не совсем! От нее пришел чек. Но, расписавшись и поставив на нем печать своей фирмы, Ледбиттер вдруг почувствовал, как в душе его словно что-то щелкнуло. Теперь, похоже, они и в самом деле распрощались. Господи, какого же дурака он свалял! Поверил женщине! Они ведь и сами не знают, чего хотят. Ни в коем случае не вступать с женщинами ни в какие серьезные отношения — гласило его правило номер один. Расставаясь с ними, вычеркивать их из памяти — это было правило номер два. Последнее теперь сделать нетрудно: ведь он уже почти не сердился на леди Франклин. Точнее, просто не сердился.

 

ГЛАВА 15

— Милый, ты все замечательно придумал, но почему такая расточительность?! Ты получил наследство? Когда мы на днях обедали в «Хромом утенке», ты не казался богачом.

— Ты хочешь сказать, что я не заплатил...

— Боже упаси! Но тебя, видно, мучает совесть...

— Я не виноват, что все считают меня... Впрочем, за это время кое-что действительно произошло.

— Вот видишь. Так расскажи мне об этом, Хьюи.

Хьюи немного помолчал.

— Уж не знаю, стоит ли. Боюсь, ты меня будешь ругать.

— Неужели я могу тебя ругать за то, что приносит деньги?

— Кто тебя знает.

— Ты вспомни, разве я что-нибудь тебе говорила, когда ты приносил честно заработанные деньги — или даже не очень честно заработанные?

— Конечно.

— Когда же?

— Начать с того, что тебе не нравятся мои картины, а ведь это мой источник доходов.

— Может быть, мне и не нравятся твои картины, — возразила Констанция, — но я ничего не имею против того, чтобы тебе за них платили.

— Кое-кому мои картины нравятся, — угрюмо пробормотал Хьюи.

— Верю тебе на слово и очень за тебя рада, но неужели поклонники твоего таланта так богаты?

— В общем, мне опять кое-что перепало.

— От кого же, если не секрет?

— От Эрнестины.

Ледбиттер, который вез своих пассажиров обедать в Ричмонд, услышав имя, и бровью не повел, но весь обратился в слух.

— Она поручила тебе очередной портрет? — осведомилась Констанция тем непринужденно-равнодушным тоном, каким обычно спрашивают: «Ну как вчера повеселились?»

— Да. Ей понравился портрет мужа.

— У нее объявились новые мужья-покойники?

— Нет,-— сказал Хьюи.

— Она, кажется, обожает своих родственников и живет одними воспоминаниями — во всяком случае, раньше за ней это водилось. Наверное, у нее померла любимая тетушка, память о которой она собирается с твоей помощью увековечить?

— Нет, — отозвался Хьюи, почувствовав, что его спутница сгорает от любопытства, а потому не торопясь раскрывать карты. — На сей раз она хочет, чтобы я поработал с живой натурой.

— Весьма опрометчивый шаг с ее стороны! Ты только не обижайся, пожалуйста, Хьюи. Просто мне не терпится узнать, кто твой объект.

— Угадывай с трех попыток.

— Не будь такой занудой. Мне совершенно не хочется заниматься гаданием, а кроме того, я не знаю, кто ее друзья, хотя, как и все богатые женщины, она явно не испытывает в них недостатка.

— Друзья тут ни при чем, — сказал Хьюи.

— Ни при чем? Но если не друзья... Что за удивительный альтруизм! Я чуть было не сказала — что за дурацкий альтруизм. Но вовремя спохватилась.

— Альтруизмом здесь и не пахнет, — сказал Хьюи.

— Правда? Тогда, может быть, ей взбрело в голову подарить публичной картинной галерее портрет кого-нибудь из наших великих людей?

— Нет, это отнюдь не друг, — заговорил Хьюи, сделав вид, что не расслышал последней фразы Констанции. — У нее с Эрнестиной достаточно непростые отношения.

— Так значит, это женщина? Хьюи, умоляю, не томи меня!

— Это сама Эрнестина.

Наступила пауза, во время которой Констанция пыталась справиться с нахлынувшими чувствами. То же самое делал и Ледбиттер.

— Господи, почему же я сразу не догадалась? — наконец сказала Констанция. — Наверное, потому что в глубине души мне очень не хотелось услышать такой ответ. Но, дорогой мой, это же замечательно. Я тебя поздравляю. Это может стать для тебя началом новой жизни — в самых разных отношениях. Я так за тебя рада.

Она повернулась к нему, и, как и предполагал Ледбиттер, последовали объятия и поцелуи.

— Впрочем, я немножко ревную, — заметила Констанция, когда они вернулись в исходное положение.

— Почему это? — не понял Хьюи.

— Да так — ты ведь с нее пишешь портреты...

— Ты не имеешь права ревновать, — возразил Хьюи, явно гордясь своим умением парировать колкости спутницы. — Ты ведь не разрешаешь мне написать твой портрет.

— Не разрешаю и не разрешу, — сказала Констанция. — Я люблю тебя и не хочу, чтобы моя любовь угасла.

— Спасибо! — буркнул Хьюи. — Большое спасибо. Но в таком случае у тебя тем меньше оснований быть ревнивой. А что, если Эрнестина ищет повода разлюбить меня?

— Ты зовешь ее Эрнестиной? — вдруг забеспокоилась Констанция.

— Я уже сообщал тебе об этом.

— Откровенно говоря, я не так уж и ревную, — сказала Констанция. — Она не из тех, кто влюбляется.

— Почему ты так думаешь?

— По-моему, мы уже это обсуждали. Раньше она жила призраками прошлого, а теперь живет призраками настоящего.

— Ты не совсем права. За последнее время она сильно изменилась.

— Не благодаря ли тебе?

— Нет, на нее повлияло что-то другое.

— Или кто-то?

— Она сказала, что с ней случилось потрясение.

— Какое же? Приятное?

— Она не уточнила.

— Значит, она кое-что от тебя все-таки скрывает?

— Да, но теперь она рассказывает о себе гораздо охотнее, чем прежде. Она как бы осознала свое «я», стала полноправной личностью. Раньше она витала в облаках, строила какие-то туманные теории. Сейчас она твердо стоит на земле.

— В каком же виде ты собираешься ее изобразить? Твердо стоящей на земле?

— Нет, лежащей на кушетке.

— В стиле мадам Рекамье?

— Я так и знал, что ты это скажешь. Просто так ей гораздо удобнее позировать.

— Какой ты заботливый! В самом деле — если у нее было потрясение, то ей лучше полежать. Что же с ней стряслось? Наверно, кто-то сказал ей: «Брысь!»

— По ее словам, это результат одного эксперимента, и во всем виновата она сама.

— Мы всегда сами виноваты в том, что с нами происходит, — изрекла Констанция. — Она случайно не рассказывала тебе, что это был за эксперимент и над кем она экспериментировала?

— Дорогая, тебе всюду мерещатся личные отношения, — сказал Хьюи, на что Констанция состроила гримаску. — Она не говорила, что тут замешан кто-то еще. Я как раз заканчивал работать, вдруг врывается она, мечется взад и вперед, вся в страшном смятении, места себе не находит, на ней совершенно лица нет, затем, видя мое недоумение, наконец, сообщает, что за день до этого с ней случилось потрясение, от которого она никак не может оправиться, и что виновата во всем она сама. Я выразил надежду, что обошлось без травм и переломов, но она меня успокоила: потрясение внутреннего характера — результат затеянного ею эксперимента, который принес ей (ее нервам, надо понимать) много пользы, но теперь она выбита из колеи, потому что совершенно не предполагала, что дело примет такой оборот.

— На то оно и потрясение, что его невозможно предугадать, — философски заметила Констанция.

— Кроме того, она призналась, что повела себя не самым лучшим образом и теперь очень раскаивается. Она обожает быть виноватой. Я уже объяснял ей, что надо уметь себя прощать.

— На ее месте я бы взяла у тебя несколько уроков. Ты это делаешь очень неплохо.

— Просто я стараюсь не забывать и про свои положительные качества, в чем, кстати, мне очень помогает Эрнестина. Она обожает также благодарить. Корить себя и благодарить других — это у нее род недуга.

— Смотри, не заразись. Я этого не переживу.

— Почему это?

— Le bel homme sans merci? Ну что ж, большое спасибо, Констанция, большое спасибо.

— Но за что же все-таки благодарит тебя Эрнестина?

— За то, что я существую. Кроме того, ей очень понравился портрет, особенно глаза — она сказала, что муж именно так и смотрел на нее, а теперь она смотрит на него, и ей кажется, что он рядом. Она еще добавила, что теперь думает о нем со спокойной душой, даже с удовольствием — хотя временами ее и посещает печаль, но больше не мучит, как раньше. Потом она немного замялась и спросила, не могу ли я написать ее портрет.

— Роковое замешательство, — сказала Констанция. — Кто же предложил лежачую позу?

— В общем-то я, — признался Хьюи. — Я сказал: «А может быть вам прилечь?» — и она тут же, как послушный ребенок, улеглась на кушетку. Неделю назад об этом не могло быть и речи.

— Женщины не решаются на такое в твоем присутствии?

— Только натурщицы, другие, как правило, нет, если конечно...

— ...не почувствуют вдруг недомогание? Ну хорошо, к твоему неописуемому удивлению, Эрнестина легла, а ты...

— А я увидел, что ей это очень идет — готовый образ, — и сказал: «Вот и прекрасно. Я начинаю работать».

— А ты уже и холст припас? Ты все заранее предвидел?

— Нет, я просто взял листок бумаги и стал делать набросок. Теперь, когда она убрала шторы, в комнате стало гораздо больше света.

— Она убрала шторы?

— Тюлевые убрала. Тяжелые парчовые остались. Говорит, что сделала это сразу после своего исцеления. Она сказала: «Я хочу видеть мир, и пусть мир видит меня».

— Даже когда она лежит на диване?

— С улицы видно, что происходит в комнате, только если там горит свет — как в машине.

— Ну тогда другое дело...

— Я пишу ее в стиле Maja Vestida — с руками, закинутыми за голову.

— Что общего у Эрнестины с этой отважной обольстительницей?

— Во всяком случае, в последнее время у нее появилось некоторое сходство.

— Кстати, правда ли, что герцогиня Альба была любовницей Гойи?

— Думаю, что да. Надеюсь, что да. Но скажи честно, Констанция, ты и в самом деле ревнуешь?

— Нет, конечно, хотя мысль о том, что ты запираешься с этой богатой, хоть и невеселой вдовой, не приводит меня в восторг, даже несмотря на то, что она еще не пробудилась до конца от своей спячки. Кстати, почему бы тебе не изобразить ее в виде Спящей Красавицы?

— Она никакая не красавица. У нее слишком велики глаза.

— Это верно. Но ты бы мог ее чуточку приукрасить — тебе не привыкать. К тому же люди, как известно, спят с закрытыми глазами. У меня было бы гораздо спокойнее на душе, если бы ее спячка продолжалась подольше, да и ей это помогло бы оправиться от потрясения... Кстати, что ты делаешь, чтобы она не заснула во время сеанса?

— Развлекаю ее беседой.

— И ты разрешаешь ей отвечать? Но это, наверное, мешает? Как же ты работаешь, если у твоей модели все время двигается рот? Тебе следовало бы завести кинокамеру.

— Они должны разговаривать, — сказал Хьюи. — Иначе лица становятся застывшими.

— «Они». Какая поразительная всеядность! Впрочем, это хорошо, что Эрнестина для тебя всего лишь одна из «них». О чем же вы разговариваете, если не секрет?

— О разном, обо мне, например.

— А я-то думала, она говорит исключительно о себе.

— Так и было, когда она пыталась «исцелиться». Кто-то посоветовал ей рассказывать о себе другим людям, она вняла совету и говорит, что ей это очень помогло.

— Интересно, кому же она подложила такую свинью, кто ее выслушивал?

Ледбиттер весь обратился в слух.

— Она сказала, что это был на редкость терпеливый и внимательный человек — и к тому же не имевший возможности от нее отделаться. Потом, правда, она стала менять темы: говорила об искусстве, о жизни вообще. Ее тошнило от всего, что было хоть как-то связано с ней самой. Она только тогда поняла, какое это счастье думать обо всем на свете, не примеряя это к собственной персоне. Она воображала себя облаком, деревом, мыслью. Она отождествляла себя с чем-то приятным — со счастливыми эпохами, счастливыми семьями и так далее.

— Какая-то детская забава! — фыркнула Констанция.

— Может быть. В общем, все, что имело отношение к личному началу, вызывало у нее какой-то ужас. В общении она была совершенно безличной, словно проповедник или университетский профессор.

— Бедный Хьюи, несладко же тебе пришлось.

— В общем, так она и жила — словно тень в ясный день, пока...

— Ну?

— Пока с ней не случилось это самое потрясение.

— Но зато теперь тебе интереснее работать над ее портретом.

— Еще бы. Теперь у нее есть свое лицо, раньше же она светилась какой-то отрешенной тихой радостью, словно монахиня.

— Портрет монахини, лежащей на кушетке с закинутыми за голову руками... Смех, да и только. Интересно, какой она у тебя получится? Главное, не вздумай сделать из нее обольстительницу. Потрясение быстро пройдет, и все снова будет как прежде: люди не меняются в один день — во всяком случае, я таких не видела. Она опять может превратиться в проповедника, профессора или обыкновенную эгоистку. Тебе нравится ее общество, Хьюи?

— Мне нравится быть паинькой.

— Неужели ты на это способен? — удивилась Констанция. — Очень за тебя рада, Хьюи, честное слово, рада: продолжай в том же духе. Но только имей в виду: у тебя с ней ничего не получится — и в творческом плане тоже. Дело в том, что ее нет в природе. Она существует исключительно в нашем воображении. В один прекрасный день ты войдешь в комнату и увидишь пустой холст. И тогда уже потрясение случится с тобой! Сам посуди, разве можно представить ее ну хотя бы в этой машине, на переднем сиденье, рядом с водителем?

— Нет, конечно, но если б не она, нас бы здесь тоже не было.

— Что, она опять заплатила вперед?

— Да.

— Не к добру все это! Она тебя развращает. Разве можно платить за идею, а не за ее воплощение? Плата ради платы, вот что это такое. Она щедро платит за свои капризы.

— Как зловеще звучат твои слова.

— Но ведь так оно и есть на самом деле. Ты для нее... нет, нет, молчу. Кроме того, она делает еще одно недоброе дело.

— Какое же, дорогая Констанция?

— Она возлагает на тебя ношу благодарности, которую ты будешь нести всю жизнь.

Хьюи на какое-то время задумался, но причин для огорчения не обнаружил:

— Во всяком случае, теперь я научился говорить спасибо.

— А что, если портрет ей не понравится?

— Еще как понравится!

— Не потому ли, что ей нравишься ты?

— Я вовсе не думал об этом.

— Думал, думал — и ты, пожалуй, прав. Ты не помнишь, с кем это там случилось потрясение, после чего он или она влюбились в первого встречного, — я где-то про это читала.

— Понятия не имею, что ты имеешь в виду, и, кроме того, я не первый встречный.

— Ну, впервые встреченный — причем впервые встреченный мной. Правильно я говорю? Ты ведь мой?

— Твой, твой.

— Не Эрнестины?

— Нет.

На сей раз Ледбиттер ошибся: объятий не последовало. В самом деле, как посмели бы они обниматься, когда рядом с Ледбиттером сидела леди Франклин, куда более взаправдашняя, чем они оба.

 

ГЛАВА 16

Образ леди Франклин, этой исчезнувшей благодетельницы, не давал покоя изобретателю. Почему изобретателю? Потому, что в его воображении она жила не как леди Франклин, а как миссис Ледбиттер, плод его изобретательной фантазии, хотя сам он прекрасно понимал, где кончается реальность и начинается выдумка.

Ледбиттеру почти удалось убедить себя списать леди Франклин, как списывают убытки, которые уже нельзя возместить. Так, собственно, дело и обстояло. Леди Франклин была его лучшим клиентом, потеряв которого он тем самым потерял регулярный и очень неплохой заработок. Получив от нее чек в конверте, собственноручно ею надписанном, он простил ей горькую обиду, что нанесла она ему на обратном пути из Винчестера (тем более горькую, что леди Франклин не пощадила его мужского самолюбия). Но его профессиональная гордость по-прежнему страдала от потери клиента. Он все подсчитал: исходя из тех денег, что ежемесячно приносили ему поездки с леди Франклин, ему пришлось бы прокататься с ней целых шесть лет, чтобы заработать столько, сколько он получил от нее тогда в подарок. Но подарки, как известно, не облагаются налогами. Стало быть, даже не шесть лет, а десять! Ничего себе подарочек! Об одном он, однако, старался не думать, хотя это у него плохо получалось: какие поистине безграничные возможности открывались бы перед ним, если бы военные действия, предпринятые им по дороге из Винчестера, увенчались успехом.

Время от времени он спрашивал себя: почему он решился на такую авантюру, ведь по натуре своей он не был игроком. Он не признавал никаких азартных игр — даже футбольного тотализатора. Он говорил, что азартные игры придуманы для дураков, и прекрасно обходился без подобных стимуляторов — разве что время от времени позволял себе пропустить стаканчик-другой. Работа поглощала его целиком, кроме нее, он не нуждался ни в чем, если, конечно, не считать того, что порой испытывал настоятельную потребность затеять ссору, — ощущение, что вокруг враги, служило для него источником жизненной энергии. Если дело доходило до конфликта, он, как и подобало старому солдату, был внезапен и беспощаден. Простив леди Франклин обиду, он в каком-то смысле изменил себе: стоило уйти ненависти, как жизнь сделалась вялой и унылой. Вообще-то он всегда умел контролировать свои эмоции и не позволял, чтобы из-за них страдал его карман: мало кто подозревал, какие демоны таились в его душе. Клиент всегда прав — если, конечно, трезв и не грубит. Клиенты — «они» — не могли вывести его из равновесия; относясь ко всем ним с одинаковым безразличием, он рассматривал своих пассажиров, как иной врач пациентов — в виде материала, точки приложения своего профессионального мастерства.

Но если так, то почему же он затеял этот эксперимент с леди Франклин? Он и сам не мог понять себя.

Тем временем его пассажиры, исчерпав тему леди Франклин, говорили о себе и каких-то своих знакомых, которых Ледбиттер не знал. Он слушал вполуха. Почему они не поженятся? Нет денег? Констанция, наверное, работает секретаршей — как и большинство незамужних женщин такого типа, да и замужних, впрочем, тоже. Правда, секретарши обычно не пользовались его машиной. За этот пикничок — машину и обед — платит, между прочим, леди Франклин! Как ни странно, но опять он работает на нее — тут Ледбиттер усмехнулся: о чем бы он ни задумывался, забыть о работе не удавалось.

Это случилось сразу после полуночи. Ледбиттер только что вернулся домой. Встал он в тот день в половине шестого, надо было отвезти пассажиров в аэропорт, — и к вечеру очень устал. Он бы ни за что не сознался в усталости даже самому себе, но чувствовал, что дело неладно хотя бы потому, что старался не смотреть на свое отражение в стекле, боясь увидеть предательские круги под глазами. Возвращаясь из ванной в свою спальню-гостиную, где днем дежурил его секретарь и где сам он в те редкие минуты, когда бывал дома, принимал пищу (готовила ему квартирная хозяйка), он включил свет и на какое-то мгновение увидел четыре четких силуэта — женщину и троих детей. Женщина чем-то походила на леди Франклин. «Что им тут понадобилось?» — удивился он, но видение тотчас исчезло, и он остался совсем один в ярко освещенной комнате, где стояли два кресла со знакомой обивкой — по светло-коричневому фону темно-коричневые прямоугольники. Он сел в одно из них и, не успев коснуться головой спинки, задремал. Ему приснился сон: он сидит в кресле, а вокруг суетятся его домочадцы. Видя, как он устал, жена шикает на детей, чтобы те не шумели, а они ходят вокруг него на цыпочках с застывшими лицами, словно улыбки или поднятые брови могут произвести шум. Наконец он немного пришел в себя, и жена стала рассказывать домашние новости, он же слушал, затаив дыхание: все это ведь потом придется пересказывать леди Франклин. Но как ни старался он понять, что говорила жена, ничего не получалось, и это его страшно раздражало. «Ну-ка, давай все сначала!» — распорядился он (с женой он особенно не церемонился), но по-прежнему ее слова не доходили до его усталого сознания, что вызвало у Ледбиттера приступ ярости. Обессилевший и расстроенный, он попытался еще раз с головой окунуться в пучины сна, но его неудержимо влекло на сушу яви — он проснулся, все еще оставаясь во власти образов, навеянных сном, который, казалось, сулил исполнение его желаний, только непонятно, каких именно. Потом его обдало холодом реальности, и он почувствовал себя горько обманутым. Он посмотрел на часы: половина третьего, давно пора раздеться и лечь в постель, но, с другой стороны, зачем? — ведь в пять утра все равно вставать. Надо было срочно что-то решать, но решать ничего не хотелось, и, главное, ничего не хотелось решать в одиночку. Было уже три часа, когда он завел будильник и вытянулся под одеялом.

С тех пор его стали часто посещать эти видения — теперь он вел двойную жизнь, как писатель — в реальности и в мире фантазии. Поначалу все шло гладко: власть намечтавшись, он мог по первому желанию вернуться в повседневность, но потом, как это нередко случается с теми, кто идет на поводу у своих капризов, он потерял над собой контроль. Призраки являлись, когда их никто не звал, и не исчезали, когда он пытался их прогнать. В этих мечтаниях он все реже и реже бывал одиноким волком, беззаботным скитальцем — снова и снова он воображал себя кормильцем, главой большой семьи — у них были общие радости и горести, и ему казалось, что они и вправду всю жизнь жили вместе.

Он решил продолжить свою сагу, довести ее до сегодняшнего дня, но леди Франклин рядом не было, и у него ничего не получилось. Он затвердил наизусть историю семьи Ледбиттер до того самого момента, когда Дон и Пат чуть было не заразились ветрянкой, но на этом все застопорилось. Все рухнуло в тот день, когда они с леди Франклин ездили в Винчестер. Он старался изо всех сил, но так ничего и не придумал — в отсутствие леди Франклин хроника теряла всякий смысл. Только ей она была нужна и важна, только она умела воодушевлять рассказчика. Эта хроника была их совместным творением! Теперь Ледбиттер безнадежно увяз в прошлом, а это мучило и отнимало силы. Он надеялся снова увидеть леди Франклин и продолжить свой рассказ. Или хотя бы перекинуться с ней одной фразой, пусть самой незначащей. «Доброе утро, миледи!» Но об этом лучше и не мечтать: между ними все кончено. Она навсегда ушла из его жизни, сделав его материально независимым, но взамен отобрав то, чем он всегда так гордился, — его внутреннюю свободу. Раньше он понятия не имел, что можно страдать от одиночества. Теперь же в промежутках между приступами мечтательности его охватывал такой ужас перед перспективой оказаться наедине с самим собой, что лишь ценой невероятных усилий заставлял он себя возвращаться с работы домой. Даже его лучший друг — телефон стал подводить — не как деловой посредник (несмотря на все его опасения, заказов не только не убавилось, но, напротив, даже прибавилось), а как товарищ: если раньше телефон неизменно вселял в него спокойствие и уверенность, то теперь все изменилось. Да и его фантазии, без которых Ледбиттер уже не мыслил существования, тоже стали разочаровывать: от частого повторения знакомые картины тускнели, теряли свою волшебную силу. Идиллические сцены домашнего очага таяли, как мираж, за которым неотвратимо проступали контуры пустыни одиночества. Если бы только увидеться с леди Франклин! Если бы высказать ей все-все...

Однажды он подумал: «А может, жениться?» Сначала он чуть было не расхохотался, однако, через некоторое время снова задав себе этот вопрос, причин для смеха не обнаружил.

Несколько лет назад у него был роман с женщиной, чью фотографию он держал в той самой серебряной рамке, в которой теперь поместилось расписание поездок. Они часто ссорились и после очередной ссоры разошлись. Он, правда, и не собирался ее бросать, когда сказал: «Всего хорошего, Клариса!» — «Хорошего у нас было маловато, — огрызнулась она, — зато всякой дряни пруд пруди». — «Потрясающе! — отозвался Ледбиттер. — Я хотел сказать то же самое. Ты выхватила у меня слова изо рта — впрочем, ты всегда все хватаешь... — «Бедненький! — насмешливо протянула она. — Опять обобрали? Но что я от тебя имела? Я была нужна, чтобы кормить тебя и спать с тобой. Когда тебе хотелось со мной спать — великолепно, а когда нет, ты смотрел на меня, как на пустое место. Что нужно женщине? Любоваться твоей физиономией? Выглядишь ты неплохо, спору нет, но что еще в тебе хорошего? Ничего — во всяком случае, лично для меня. Ты как камень. Когда-то мне это даже нравилось, но теперь хватит! Если я что-то у тебя и брала, то знаешь почему? Потому что сам ты ничего и никому дать не в состоянии. Разве что твои грязные носки, и опять-таки, чтобы их для тебя постирали». — «Вот-вот, — перебил он ее. — Вечная история: я всегда не прав. На тебя не угодишь. Сам Господь Бог и тот на тебя не угодил бы. Но ты же мне житья не даешь, если я за собой не послежу. Помнишь, как ты пилила меня, что я не меняю носков, — а когда мне их менять? Я все время на работе, кручусь как белка в колесе... Я не нравлюсь тебе, какой я есть, ты хочешь слепить из меня кого-то другого. По-твоему, я только и должен думать, как бы тебе угодить, но ты все равно недовольна, потому что сама не знаешь, чего хочешь». — «Почему же — очень даже знаю. Уже давно поняла. Поняла, что сыта по горло — и не едой: ты держал меня впроголодь». — «Впроголодь? — усмехнулся Ледбиттер, бросая взгляд на те округлые формы, что так волновали его в свое время. — Уж не знаю, почему ты голодала, только я здесь ни при чем. Да и слишком ты гладкая для голодающей. Как говорится, поперек себя шире». Клариса нетерпеливо тряхнула копной золотистых волос. «Голодать можно по-разному, — сказала она. — Тебе, впрочем, этого не понять, потому что ты, как верблюд, питаешься собственными соками. Живешь собой и для себя. Ты сам рассказывал, как в армии надраивал до блеска пуговицы и сапоги и чистил вязальной спицей штык, чтобы выглядеть лучше остальных, но ты хоть раз пальцем шевельнул ради других? Ничего подобного». — «Это ты зря, — возразил Ледбиттер. — Я частенько выручал ребят, а они только бурчали: «Спасибо, старина!» — и не закатывали мне истерик, если я не успевал им улыбнуться или забывал выразить свое восхищение их выправкой на утренней поверке. Нет, они не скулили, если я порой позволял себе подумать не о них, а о себе». — «Твоим дружкам повезло больше, чем мне, — фыркнула Клариса. — Но я-то не солдат. Я женщина, которая по своей дурости с тобой связалась». — «Ну что ж, — отозвался Ледбиттер. — Дело поправимое. Как говорится, вольному воля». — «И это все, что ты можешь мне сказать?» — удивилась Клариса. На это он ответил вопросом: «А разве тебе это неприятно слышать? Или хочешь, чтобы я закатил истерику?» Она промолчала, а потом спросила: «Кто же за тобой будет присматривать?» — «А это уж не твоя забота, — сказал Ледбиттер. — Как-нибудь перебьюсь. Попробую ради разнообразия пожить самостоятельно. Сам по себе». — «Ты всю жизнь жил сам по себе, — сказала Клариса, — потому-то мне было так трудно найти с тобой общий язык, и любая на моем месте сказала бы то же самое, уверяю тебя. Но все-таки...» — «Ну что?» — В его голосе послышалось нетерпение. — «Интересно, кто же будет штопать твои носки?» — «Я сам! — гордо ответил Ледбиттер. — И сильно подозреваю, что у меня это получится не хуже, чем у некоторых моих знакомых». — «У тебя язык как бритва, — сказала она после паузы. — Смотри не порежься. Впрочем, ты ведь каменный, бритва сломается». Вспомнив о его каменном сердце, она совсем раскисла, и на глазах показались слезы. «Нет, — с трудом выговорила она. — Я не стану тебя ненавидеть, ты этого не стоишь». По щекам Кларисы покатились слезы, застревая в уголках рта. Обычный шантаж! Старое и испытанное оружие женщин! «А почему — валяй на здоровье, если это улучшает тебе настроение, — сказал он. — Мне плевать». Когда же она метнула на него взгляд, в котором смешались бешенство и слезы, он как ни в чем не бывало сказал: «Счастливо оставаться!» — повернулся и ушел.

Это было три года назад. Вообще-то Клариса ничего... Надо как-нибудь ее проведать.

* * *

Между тем, оказываясь на Саут-Холкин-стрит и проезжая мимо дома леди Франклин, он неизменно сбавлял скорость и заглядывал в окна. В потемках вырисовывались очертания люстры, торшера, зеркала. Где-то должен быть и диван, на котором, закинув руки за голову, возлежит леди Франклин, но он не видел ни дивана, ни художника, — сидит небось спиной к окну, впившись хищным взглядом в фигурку на диване. А может, остановиться, подойти поближе и спокойно все разглядеть? Ведь на окнах нет штор. Но вдруг они устроили себе перерыв, она стоит у окна и увидит его? Да нет же, какая чепуха! Зачем ей отдыхать, она и так позирует лежа, а кроме того, далеко не факт, что она его узнает: скорее всего, она забыла, как он выглядит. А что, если как раз в этот момент она выйдет на улицу — чтобы сесть в заказанный автомобиль, к другому шоферу? Тут на душе у него начинали скрести кошки, казалось, что дом вот-вот рухнет и погребет его под своими руинами, и он прибавлял скорость и мчался прочь — к открытым светлым пространствам Белгрейв-сквер.

Но и там — на одной из самых неподвластных переменам лондонских площадей — ему не удавалось обрести душевного равновесия под привычной защитой бесстрастия и враждебности к окружающему миру, за годы войны и службы в армии превратившихся в непроницаемую оболочку, оберегающую его «я». Но теперь в этой броне образовалась брешь, через которую он сам нанес себе страшный удар. Да, сам того не подозревая, он ранил себя оружием нежным, как одуванчик, — мечтой.

Не раз он вдруг сворачивал с нужного ему маршрута, делал большой крюк и оказывался на Саут-Холкин-стрит: проезжая знакомый дом, он иногда заглядывал в окна, а иногда гнал машину, глядя прямо перед собой.

 

ГЛАВА 17

Уже дважды он сначала заезжал за Хьюи в его мастерскую в Челси, а потом они ехали в Кэмден-Хилл за его спутницей. На сей раз, однако, пунктом отправления был Кэмден-Хилл. Как всегда, Ледбиттер подал машину минута в минуту, но Констанция уже ждала его на улице.

— Добрый вечер, — приветствовала она Ледбиттера, опустив обращение, так как не знала его фамилии.

— Добрый вечер, мадам, — отозвался Ледбиттер.

— Не правда ли, прекрасный вечер? — воскликнула Констанция. Ничего особенного в вечере не было, просто у нее было прекрасное настроение.

— Обещали дождь, — сообщил Ледбиттер, прослушавший по радио прогноз погоды.

— Они вечно ошибаются.

И снова в голосе такая радость, словно все ее мечты разом сбылись.

— Это точно, — согласился Ледбиттер, который вообще редко противоречил клиентам.

Констанция села на заднее сиденье, и они поехали. У дверей мастерской Хьюи Ледбиттер позвонил, но ему никто не открыл.

— Вообще-то он редко опаздывает, — сказала Констанция. — Наверное, что-то его задержало.

Пытаясь настроиться на долгое ожидание, она все глубже забивалась в угол машины, словно надеясь тем самым загнать свое нетерпение подальше, но нетерпение все-таки взяло верх: решив выйти из машины, Констанция впопыхах схватилась за ручку, которой открывают окно. Совершенно растерявшись, она стала лихорадочно дергать за обе ручки, но без толку. Наконец, на помощь подоспел Ледбиттер и распахнул дверцу. Констанция застыла на тротуаре, вглядываясь в даль.

— Кажется, он должен появиться оттуда, — бормотала она скорее себе, чем Ледбиттеру. — Ну почему его нет?!

Ледбиттер смотрел в ту же сторону. Он сильно недолюбливал Хьюи. Хам, наглец, самоуверенный хлыщ! Констанция тоже не вызывала у него восторга, хотя ему и нравилось, как ловко она умела поддеть своего драгоценного Хьюи. Но его дело сторона, все равно счетчик работает, так что Бог с ним, с Хьюи. Еще недавно он бы очень удивился, что один человек может сходить с ума в ожидании другого — особенно такого, как Хьюи, но теперь он вдруг заразился беспокойством Констанции и сочувственно произнес:

— Когда ждешь, время тянется очень медленно. Как говорится, кто над чайником стоит, у того он не кипит.

— Вы правы, — ответила Констанция. — Я редко беспокоюсь, когда кто-то опаздывает, — всякое бывает, но он обычно не заставляет себя ждать.

Она вглядывалась в даль с такой пристальностью, словно надеялась притянуть Хьюи взглядом, как магнитом.

— Наверное, он возьмет такси, — предположил Ледбиттер.

— Он никогда не ездит на такси — во всяком случае, раньше не ездил. Может быть, это глупо, но я начинаю волноваться.

Тревожное ожидание повисло в воздухе, заполнив собой пустынную улицу. Констанция выпрямилась и даже слегка откинулась назад, чтобы лучше видеть.

— Вам будет гораздо удобнее в машине, мадам, — сказал Ледбиттер. — Вы садитесь, а я постою и скажу вам, когда он появится.

Констанция послушно села в машину, а Ледбиттер заступил на вахту. Первый, самый острый приступ тревоги уже прошел и нетерпение Констанции стало сменяться апатией, как откуда ни возьмись возникло такси, и не успела она понять, что к чему, перед ней стоял Хьюи.

— Так! — воскликнула она, тщетно пытаясь скрыть радость. — Хорошо же ты обращаешься с дамой.

— Виновата другая дама, — отозвался он и небрежно поцеловал ее.

— Я так и думала, — сказала Констанция. — Кто же моя счастливая соперница?

— Сейчас все расскажу, — отозвался Хьюи. — Только сначала давай решим, где мы сегодня обедаем.

Остановились на отеле в Ричмонде.

— Ну, а теперь выкладывай, кто эта сирена?

— Попробуй угадать.

— Я плохо разбираюсь в тонкостях твоей интимной жизни.

— Эрнестина.

— Ах, Эрнестина, — разочарованно протянула Констанция. — Ты все еще пишешь ее портрет?

— Заканчиваю.

— Но неужели ты до сих пор работал? — удивилась Констанция. — Ведь уже совсем стемнело.

— Мы с ней немножко выпили.

— Она в состоянии сделать мартини?

— Я предпочитаю более сухие...

— Более крепкие, ты хотел сказать?

— Если угодно.

— Она в восторге от портрета? — как бы между прочим осведомилась Констанция.

— По-моему, да.

— Не слышу уверенности. Мне бы он понравился?

— Ты бы сказала, что я ей льщу.

— Скорее всего... Но она-то довольна?

— Безумно.

— Господи, Боже мой, ох уж эти милые женщины! Нет, она положительно прелесть, хоть и глупа, как гусыня.

— Все милые люди таковы.

— В глазах дешевых циников.

— Во всяком случае, эта гусыня несет золотые яйца.

— И в восторге не только от портрета, но и от его автора?

— Пожалуй.

— Бедняжка! В наши дни наивные женщины редкость, но тебя можно поздравить с удачной находкой. Где ты ее откопал? Что для этого сделал?

— По сути дела ничего... ровным счетом ничего.

— У меня перед глазами этот диван, на нем Эрнестина, — сказала Констанция. — Совершенно неподходящая для нее поза, правда? Она должна стоять. Как колонна. Кстати, ты давно трудишься над этим портретом?

— Недели две-три.

— Стало быть, скоро вашей идиллии конец?

— Она не хочет, чтобы наступил конец.

— Не хочет?

— Нет. Она хочет выйти за меня замуж.

Наступило молчание, во время которого Ледбиттер уловил какое-то дребезжание, причины которого остались ему непонятны.

— Ты хочешь сказать, — наконец выдавила из себя Констанция, — что она сделала тебе предложение?

— Мы говорили о деньгах, — ответил Хьюи, — о том, как они разделяют людей, заставляют их соблюдать дистанцию...

— Первый раз об этом слышу, — удивилась Констанция. — Такое бывает?

— Бывает... Она сказала, что деньги создают барьер между теми, кто любит друг друга. В ее жизни однажды уже был такой случай. Она не уточнила, что именно имела в виду, только сказала, что из-за этого кто-то сильно пострадал. «И я не хочу, чтобы это повторилось», — прибавила она.

— Ну, а ты что?

— Я сказал: «Конечно, конечно. Но кто может пострадать на этот раз?» И она ответила: «На этот раз я!»

— Ну, а ты что?

— Я не мог взять в толк, к чему она клонит, хотя кое-какие подозрения возникли. Мне совершенно не хотелось ее ни о чем расспрашивать, но и молчать было нельзя. Продолжать работу я уже не мог: она нарушила позу и вообще встала с дивана. Поэтому я тоже встал.

— А когда вы оба оказались в вертикальном положении, то....

— Я не мог взять в толк, что с ней происходит, хотя и понимал, что все это для нее очень важно. Я подошел к ней. Она чуть попятилась, а я спросил: «Вы не хотите, чтобы я продолжал работу над портретом?» Вопрос был, конечно, дурацкий, но...

— Но давал ей неплохой предлог для того, чтобы поговорить с тобой по душам?

— Пожалуй, что так. Помолчав, она сказала: «Хочу, очень хочу, но только не сейчас». Она вся дрожала, и я подошел к столику и чего-то ей налил, кажется, бренди. Она отпила, поперхнулась и закашлялась. Но все-таки заставила себя выпить бокал до дна, а затем посмотрела на меня и спросила: «А почему вы ничего не пьете?» Я несколько смутился и пошел сделать себе мартини: я понимал, что ей не хотелось, чтобы ее видели в таком состоянии. Но я не мог пить один — в конце концов, я был у нее в гостях. Поэтому я немного помолчал и спросил: «Так за что же мне выпить?» И она сказала: «За любовь».

— Тут-то ты ее и поцеловал? — предположила Констанция.

— Нет. Вообще-то я собирался, но она, по-прежнему держа в руке бокал, спросила: «Если бы мы с вами поженились, вы бы не бросили живопись?»

— На что ты сказал: «Я должен это тщательно обдумать!»

— Я слегка опешил. А она спросила: «Я хотела сказать, вы бы не бросили живопись из-за меня? Я бы не помешала делу вашей жизни?» — «Нет, конечно», — ответил я. «Разумеется, я не в состоянии никому заменить его любимое занятие, — продолжала она, — но, пожалуй, могла бы стать неплохим фоном — вы его, наверное, успели изучить. — И глядя куда-то в сторону, сказала: — Но если я проявила сейчас бестактность, задала вопрос, который лучше бы оставила при себе, все это из-за того, о чем мы говорили. Я ведь не виновата, что у меня есть деньги, столько денег, что это отпугивает многих, — неужели из-за этого я должна страдать? Но и вы тоже не должны из-за этого страдать, хотя, возможно, уже страдаете от моей назойливости. Впрочем, разве можно прожить без страданий в високосный год — видите, какое у меня нашлось оправдание!»

— Она все заранее продумала, — сказала Констанция. — Но если б у нее не хватило такта сделать предложение первой, ты бы и сам, наверное, объяснился ей в любви и просил ее руки, а?

— Нет.

— Из-за ее капиталов, которые, как она выразилась, создают барьер?

— Не только...

— Почему же?

— Я ее не люблю.

— Но ты же, по сути дела, сказал ей «да». Или, как истинный джентльмен, ты не посмел огорчить даму отказом?

Молчание Хьюи явно было знаком согласия.

— Так вот почему ты опоздал! Что ж, желаю счастья, дорогой Хьюи, желаю счастья, — повторила Констанция.

Через минуту-другую она заговорила опять:

— Ты знаешь, Хьюи, я не уверена, что смогу сегодня с тобой пообедать. Ты на меня, ради Бога, не сердись, но у меня что-то нет настроения.

— Но разве можно ничего не есть? — убитым голосом пробормотал Хьюи.

— А, какие пустяки! Если уж очень проголодаюсь, то всегда смогу что-нибудь перехватить — мы, женщины, народ неприхотливый. Прошу тебя, Хьюи, скажи нашему очаровательному водителю, что мы едем обратно.

— Но как же так? Обед ведь уже заказан.

— Ну и что? Напрасно я вообще согласилась на эту поездку: лучше бы я осталась дома, у меня и так дел невпроворот. Не забывай, что мне с утра надо быть на работе.

— А может, все-таки пообедаем? — жалобно проскулил Хьюи.

— Нет, нет, только не сегодня. Ты мне, конечно, не поверишь, но у меня ужасно разболелась голова.

— В таком случае поедем назад, — сказал Хьюи. — Ледбиттер! — воззвал он, откашлявшись, — поверните обратно. Моя спутница хочет домой.

— Очень хорошо, сэр.

Машина остановилась. Развернуться было нелегко. Непрерывный поток встречных машин сделал остановку весьма продолжительной. Но Ледбиттер был не только терпелив, но и бдителен: улучив момент, он развернул машину резким рывком, от которого его пассажиры повалились друг на друга (но не друг к другу в объятья), и они помчались назад.

 

ГЛАВА 18

Ледбиттер вслушивался в тишину, надеясь услышать что-нибудь еще. Что они, языки проглотили?

«Так или иначе, — размышлял он, — похоже, я потерял еще одного клиента. Красотку свою Хьюи катать больше не будет, стало быть, мне выходит отставка. Ну, а когда леди Франклин сделается миссис Хьюи и начнет вовсю командовать супругом, фирма «Ледбиттер и К°» работы у нее не дождется».

Как говорится, час от часу не легче, но пенять не на кого: сам во всем виноват! Из услышанного напрашивался вполне очевидный вывод: тот самый его роковой поцелуй только разжег аппетит леди Франклин: потрясение, что она тогда испытала, привело к ее полному раскрепощению, чем не замедлил воспользоваться негодяй Хьюи.

Он же, Ледбиттер, остался в дураках.

Хьюи сказал, что не делал ровным счетом ничего, чтобы завоевать сердце леди Франклин. Так ли это на самом деле? Не сочиняет ли он? Ведь изо дня в день она укладывалась перед ним на диване, закидывая руки за голову, от чего так соблазнительно вздымалась ее грудь (Ледбиттер видел все это столь отчетливо, словно сам бывал на сеансах). Изо дня в день Хьюи таращился на нее, чтобы воспроизвести эти восхитительные линии на холсте, — неужели все это время он прилежно водил кистью, и больше ничего?

Впервые в жизни Ледбиттер узнал, что такое ревность: одурманенный ее ядом, он погрузился в полное оцепенение. Если б в эту минуту к нему обратились с вопросом, он бы не услышал — так глубоко он ушел в себя. Он и не подозревал, что влюблен и ревнует: ему казалось, он ненавидит лютой ненавистью и Хьюи и леди Франклин. Два сапога пара! Он был готов стереть в порошок и Констанцию: из-за ее каприза отменился обед, а это значит, что у него из кармана вынули, по крайней мере, фунт, а то и больше. Клиенты могли менять свои планы, как им заблагорассудится, и он никогда не требовал, чтобы ему платили за несостоявшуюся поездку, но Боже упаси подать машину с опозданием на пять минут: они живо наймут кого-то другого.

Впрочем, слух Ледбиттера не принимал участия в том бунте, который устроили в его душе все прочие чувства. Затянувшееся молчание нарушила Констанция.

— Извини меня, Хьюи, — сказала она, — если я испортила тебе настроение. Я действительно желаю тебе счастья — от чистого сердца. Просто мне трудно свыкнуться с теми переменами, которые все это внесет в нашу жизнь — во всяком случае, в мою.

— И в мою тоже, — отозвался Хьюи.

— И в твою, разумеется, тоже, — согласилась Констанция. — Только в твоей жизни все переменится к лучшему. Во-первых, в материальном отношении — ну и вообще... Что же касается меня, то...

— Моя дорогая, — перебил ее Хьюи, — я был для тебя самой настоящей обузой. Я только портил тебе нервы. Все эти годы...

— Лучшие годы женщины... — насмешливо вставила Констанция.

— ...ты потратила на меня, хотя могла бы спокойно выйти замуж.

— Могла бы, — сказала Констанция. — Но хотела ли — вот в чем вопрос. Пожалуй, однажды... Впрочем, нет. Не буду притворяться, что из-за тебя я не познала радости семейных уз. Благодаря тебе у меня было кое-что другое. Ты подарил мне, сам того не подозревая, очень многое. Иначе мы бы давно расстались. Но я уцепилась за тебя изо всех сил, правда? Я не раз думала об этом. А что я дала тебе взамен? Ничего, кроме огорчений.

— Да нет, почему же, — вяло отозвался Хьюи. — Ты помогала мне сохранять форму. Я бы давно бросил живопись, если бы ты все время не твердила, какой я плохой художник. Это заставляло меня работать дальше — так уж я устроен.

— Да уж. Эрнестина тебя ругать не станет.

— Нет. Она считает, что я гений. Ты могла бы ей дать ряд полезных советов, как со мной обращаться.

— Могла бы, но не дам, — возразила Констанция. — Согласись, что это выглядело бы несколько странно. Боюсь, мне придется исчезнуть с горизонта. Я уже начинаю исчезать. Как, по-твоему, я еще здесь?

— О да.

— Не была в этом уверена. У меня такое ощущение, будто мы видимся впервые. Еще немного, и я стану думать и гадать, как поддержать беседу. О чем, кстати, вы разговариваете с Эрнестиной?

— Я уже рассказывал. О себе, о ней, о том, как она снова вернулась к жизни. Теперь ее радует буквально все — радует и поражает свежестью и новизной.

— Господи, я начинаю казаться себе старухой. Она, правда, ненамного моложе, так?

— В общем-то да. Ей двадцать семь.

— Выходит, мы обе похитительницы младенцев. Ее первый муж был гораздо ее старше. Мне рассказывали, она на него просто молилась, это в самом деле так? Говорят, он был для нее вроде отца. Впрочем, она бы молилась на любого, кто стал бы ее мужем. Тебе приятно, когда на тебя молятся?

— Разве что в виде разнообразия...

— Имей в виду, что настоящее божество любит фимиам. Но я, судя по всему, совершила роковую ошибку. Я в свое время не обожествила тебя.

— Временами ты была со мной строговата, что верно, то верно. Позволяла себе иронизировать.

— Да, ты прав, но теперь я в этом раскаиваюсь. Ты уж, как говорится, не поминай лихом. Мне бы хотелось оставить о себе приятную память. Разумеется, если ты станешь обо мне вспоминать.

— Я тебя никогда не забуду, — отозвался Хьюи.

— И на том спасибо. Теперь у тебя появится масса новых друзей. Из компании Эрнестины — на «роллс-ройсах» и «бентли». Не жизнь, а сплошной праздник. Ты ведь знаешь, во что превращает самых серьезных людей вихрь светских развлечений. Они прямо-таки пьянеют от большого света, начинают на него молиться. Кстати, светскость и праведность — это адская смесь. А Эрнестина одно время была чрезвычайно mondaine, разумеется, с присущей ей романтичностью. Она за тебя возьмется. Выбросит вельветовые брюки, свитера, да и бороду, пожалуй, заставит сбрить. Советую изобразить ее в виде Далилы — она для этого очень подходит. Воплощение совести — хоть и с ножницами в руках. Не удивлюсь, если под ее томной вялостью обнаружится железная воля. Она сделает из тебя отменного принца-консорта. Ну а богемные замашки тебе придется оставить: в Челси они были хороши, а на Саут-Холкин-стрит будут неуместны.

— Но она вроде бы любит богему, — промямлил Хьюи.

— Да, примерно так же, как многие из нас любят львов: в зоопарке. Она, скорее всего, истребительница львов. Это неотъемлемая часть ее идеализма. Только она охотится на тех, что в клетке. У тебя будет позолоченная клетка, мой дорогой Хьюи.

— Ты к ней несправедлива, — сказал Хьюи.

— Очень может быть. Зачем я все это говорю? Зачем я вообще что-то говорю? Господи, скорее бы домой! Мой милый Хьюи, пожалуйста, попроси нашего водителя прибавить скорость. Скажи ему, что я хочу побыстрее оказаться дома — живой или мертвой. Последнее даже предпочтительней.

Хьюи отдал распоряжения Ледбиттеру, и машина понеслась.

— Я зайду к тебе ненадолго, — предложил Хьюи.

— Нет, дорогой. Это ни к чему. Ты только не сердись. Мне будет слишком тяжело. Лучше я побуду одна. Мне надо осознать перемены.

— А зачем быть переменам? — спросил Хьюи настолько изменившимся голосом, что казалось, говорит совсем другой человек. — Зачем быть переменам? — повторил он еще раз.

— Что ты хочешь этим сказать? Я что-то тебя не понимаю.

— Я хочу сказать, что перемен быть не должно, — сказал Хьюи.

— Не должно быть перемен, когда ты женишься?

— Для нас перемен быть не должно, — упрямо повторил Хьюи.

Наступила такая тишина, что Ледбиттер услышал тяжелое дыхание Констанции.

— Нет, Хьюи, — наконец сказала она, — Боюсь, что без перемен не обойтись. Мне, конечно, очень приятно слышать твои слова, но, увы, ничего из этого не получится, ровным счетом ничего.

— Но почему нам не сохранить все так, словно ничего не случилось, — сказал Хьюи, отчеканивая каждое слово. — Почему нам не сохранить все по-прежнему, Констанция? В конце концов, что нам может помешать?

— Что нам может помешать? — глухо переспросила Констанция. — Ты в самом деле не понимаешь? Или ты хочешь, чтобы я тебе все объяснила?

— Попробуй, — сказал Хьюи.

— Боюсь, до тебя все равно не дойдет — ты что-то туго соображаешь. Бога ради, оставь меня в покое, Хьюи! Я хочу домой — когда же мы наконец приедем?

— В твоем доме мне не найдется места? — спросил Хьюи.

— Не знаю, не знаю, ничего я сейчас не знаю.

— А ты бы хотела, чтобы место нашлось?

— Откуда я знаю, чего бы я хотела. Мне грустно, как сказал садовник.

— Какой еще садовник?

— Это старая история — ее очень любил мой отец. Садовнику стало грустно, и он подал в отставку.

— Ты собираешься последовать его примеру?

— По-моему, это ты меня увольняешь, — сказала Констанция.

— От этих твоих садовников у меня голова идет кругом, — пробормотал Хьюи. — Но разве у хозяина не может быть двух садовников... или у садовника двух хозяев?

— Кого ты имеешь в виду под садовниками?

— Попробуй угадать!

— Совсем недавно, — сказала Констанция, — ты упрекнул меня в том, что я несправедлива к Эрнестине. Теперь, мне кажется, ты сам ведешь нечестную игру.

— При чем тут Эрнестина? Разве я не честен с тобой? Ведь это самое главное.

— Да, то есть нет... Но ты ведь женишься — и имеешь на это полное право.

— А разве я не имею права...

— Боюсь, что нет.

— ...радовать тебя?

— Почему ты считаешь, что мне будет радостно делить тебя с другой?

— Тебе не привыкать.

— Знаю. Случалось, ты меня обманывал. Но теперь все в корне изменилось.

— Почему это?

— Господи! Ты прямо как ребенок. Все время задаешь дурацкие вопросы. Если тебе не понятно, что изменилось и почему, значит, ты еще не созрел для женитьбы. Ну, а теперь, ради всех святых, оставь меня в покое!

— Почему ты такая жестокая, Констанция? — проговорил Хьюи, явно начиная злиться. — Почему тебе непременно надо сделать мне больно? Ты ведь сама говорила, что желаешь мне счастья. Так знай: без тебя мне не будет счастья! Ты мое счастье. Эрнестину я не люблю и не полюблю никогда. Милая, будь же благоразумной, прошу тебя. Не лишай нас того, чего мы оба так хотим. А если тебе уже все равно, то не лишай хотя бы меня...

Некоторое время Констанция молчала, потом заговорила совершенно иным тоном, словно между ними ничего не произошло:

— В общем-то я не очень хорошо знаю Эрнестину — теперь мы с ней почти не общаемся. До того, как она вышла замуж и разбогатела, мы были подругами, ну а потом у нее случился этот знаменитый срыв и она сделалась отшельницей. Я уже говорила — она мне кажется какой-то искусственной. Я не в силах понять, о чем она думает, что и как чувствует. Мне кажется, она слишком легко отдается увлечениям. Ты ее последнее увлечение, Хьюи. Не исключено, что она вообще лишена способности переживать, как все нормальные люди. Я, конечно, могу ошибаться, и вообще тут остается только строить догадки. Зато несомненно другое: обо мне она вспоминает, лишь когда подписывает очередное приглашение на свой званый обед. Она совершенно не такая, как мы с тобой. Она может менять друзей, как перчатки, — хоть каждый день. У нее права и привилегии принцессы. У нее вообще так много всего, что хочется сказать: это несправедливо! Но дело в другом. Дело в том, что я... Я не могу без тебя, Хьюи...

— Но, Констанция, послушай меня...

— Нет, нет, не хочу и слушать, ни смотреть, и ты тоже не смотри на меня. Я этого не перенесу.

— Ну хорошо...

Они упали в объятья друг друга и словно накрылись плащом-невидимкой. Они не видели никого, и никто не видел их, если не считать Ледбиттера: в свете уличного фонаря или в отблеске фар встречной машины в его зеркале на мгновение возникали две фигуры на заднем сиденье, они боялись взглянуть друг другу в глаза, но руки их словно сделались зрячими.

— Где мы едем? — вдруг заинтересовалась Констанция. — Ты не знаешь, где мы, Хьюи? Я, например, понятия не имею.

Хьюи промолчал, но ответил Ледбиттер.

— До Кэмден-Хилла примерно пять миль, мадам.

— Господи! Опять этот Кэмден-Хилл! — воскликнул Хьюи. — Зачем он нам нужен? Ты ведь не хочешь домой, скажи честно?

— Мне в общем-то уже все равно, — сказала Констанция.

— Тогда, может быть, поедем в Ричмонд?

— Почему бы нет.

— Ну и прекрасно. Ледбиттер, мы передумали. Моя спутница решила не возвращаться домой так рано. Мы едем назад в Ричмонд.

— Слушаю, сэр.

— Я ужасно хочу есть, — сказал Хьюи.

— Я тоже, — отозвалась Констанция. — Аппетит прямо волчий.

Постепенно они веселели. Когда же они приехали в Ричмонд, отель показался им обретенным раем. Все, что они считали безвозвратно утерянным, снова оказалось при них. Еще недавно они не смели взглянуть друг другу в глаза, теперь же они смотрели — пристально, без тени смущения — и не могли насмотреться: казалось, они встретились после долгой разлуки или вообще впервые.

В разгар их празднества к столу подошел портье и спросил Хьюи:

— Простите, вы мистер Кантрип?

— Да, я, — отвечал тот с таким самодовольством, словно это была не фамилия, а титул, которым могли похвастаться лишь немногие.

— С вами желает переговорить ваш шофер.

Хьюи поднялся и вышел из-за стола. Вскоре он вернулся.

— Ничего серьезного, — пояснил он удивленной Констанции. — Просто ему понадобилось домой. У него заболела жена.

Это вызвало у обоих бурный приступ смеха — не по бессердечию, не потому вовсе, что в болезни жены шофера есть что-то комичное, — просто теперь, в их новом состоянии все казалось им безумно смешным.

— Но как же мы доберемся до дома? — спросила Констанция.

— Он сказал, чтобы мы не беспокоились — за нами заедет другая машина.

— Ты посмотри, как у них все прекрасно налажено, — отозвалась Констанция, с немалым трудом переключаясь на проблемы внешнего мира, — все, что не имело прямого отношения к ней и Хьюи, представлялось ей теперь призрачно-нереальным.

— Откуда же он узнал про жену? — столь же машинально поинтересовалась она спустя мгновение.

— Судя по всему, он всегда звонит ей, если уезжает надолго.

— Какой идеальный муж! Надеюсь, ты будешь таким же.

— Можешь не сомневаться.

 

ГЛАВА 19

Кому: Леди Франклин.

Мадам!

До сведения вашего доброжелателя дошло, что человек, за которого вы собираетесь выйти замуж, вас не достоин. У него есть любовница, и он не собирается порывать с ней после свадьбы. Возможно, вам будет интересно об этом узнать.

Ледбиттер еще раз перечитал послание. Как бывает со многими, а может быть и со всеми анонимными письмами, это был далеко не первый вариант. Предыдущие плоды его творчества один за другим отправлялись в унитаз. Работа была кропотливая и утомительная: всякий раз он старательно выводил придуманный текст печатными буквами, а потом читал и понимал: что-то не то. Последний вариант тоже не вполне удовлетворил автора; он исправил: «Возможно, вам будет интересно» на «Думаю, что вам следует знать об этом» и переписал письмо еще раз. Может быть, ей и не будет интересно, но в том, что знать об этом следует, он не сомневался.

Не сомневался?

С того самого вечера (это было несколько дней назад), когда он, к собственному удивлению, сел в машину и укатил домой, оставив влюбленную парочку наслаждаться обедом в отеле Ричмонда, и тем самым нанес себе убыток по меньшей мере в две гинеи (пришлось заказывать для них вторую машину), он с такой легкостью стал отдаваться самым противоречивым чувствам, что совершенно утратил контроль над самим собой. Как он ни пытался выкинуть из головы леди Франклин, у него ничего не получалось. Она напоминала ему денежную сумму, которая в равной степени могла быть отнесена и к прибыли и к убыткам — в зависимости от прихоти бухгалтера. В прошлом леди Франклин явно фигурировала в графе прибылей, причем это была его рекордная прибыль. Зато теперь она ассоциировалась у него с убытками, он думал о ней только как о потерянном ценном клиенте, который, если бы не его проклятая глупость, с течением времени приобрел бы еще большую ценность. В этом смысле он никак не мог спутать ее с Франсес, своей мифической женой, вторым «я» леди Франклин. Что же касается Франсес, если она прочно значилась в графе прибылей, напоминая о том, кем стала бы для него леди Франклин, если бы их отношения развивались в соответствии с его планами. Франсес была леди Франклин, лишенная недостатков леди Франклин: вызывая в воображении мифическую леди Франклин, он тем самым мог не думать о настоящей леди Франклин.

Но разговор между его пассажирами в тот вечер нарушил это неустойчивое равновесие — еще до того, как Хьюи и Констанция затеяли выяснение отношений, два этих образа слились воедино. Напрасно Ледбиттер пытался обрести былую циничность, вспоминая, как она его тогда оскорбила. Так ей и надо, так ей и надо, твердил он себе, допрыгалась, доигралась! Сначала кокетничает со мной напропалую, кружит голову, а потом мне от ворот поворот: я, видите ли, ей не пара! Но я-то, по крайней мере, не прячу любовницу на заднем сиденье и, уж можете быть спокойны, ни с кем не крутил бы романов на ее денежки. Она бы получила меня в полное и безраздельное пользование.

Но тут его вдруг охватило чувство нежности, щемящее до боли, и нахлынуло оно так внезапно, так властно и неукротимо, что смыло из памяти все его печали и обиды. Словно пробуждаясь от наркоза, он не мог вспомнить, что с ним было раньше, не мог понять, куда делось его прежнее «я». Как человек дисциплины, он удержался от страстного желания высказать этой парочке все, что о них думает, и заставил себя везти их обратно в Ричмонд — но на большее уже не хватило сил. Он не мог заставить себя спокойно внимать тому, что они скажут друг другу на пути в Лондон, он больше за себя не ручался. В тот день, возвращаясь домой в одиночестве, он позволил себе размечтаться о леди Франклин. Впервые он думал о ней вне делового контекста и даже вне связи с реальностью: в мечтах она была такой, какой он хотел ее видеть, и между ними не было никаких преград. Воображение уносило его в заоблачные выси. Но даже самая смелая фантазия нуждается в реальном фоне, обстановке, в правдоподобии деталей, и потому он стал вспоминать места, которые они посещали вместе. Сначала в его сознании возник образ дверцы — дверцы автомашины, которая то открывалась, то закрывалась, а леди Франклин то появлялась, то исчезала. В Ледбиттере всегда теплился очаг сопротивления тому воздействию, которое оказывала на него леди Франклин: что-то в ней вызывало протест, смутное опасение, что общение с ней губительно для его основных жизненных ценностей. Почему он так ополчился против нее, почему он был уверен, что она — как и все женщины вообще — всегда готова посягнуть на его свободу, на его образ жизни? Теперь же, в мире фантазии, сопротивление ослабло. Он уже был готов признать ее доброту, чего раньше не сделал бы ни за что, объяснив ее тысячью других причин — капризом, желанием пустить пыль в глаза, его собственным, Ледбиттера, обаянием, но только не тем, чем она была вызвана на самом деле — общей благорасположенностью к людям. Он вряд ли пришел бы в восторг от такого объяснения (но, с другой стороны, мало кто на его месте обрадовался бы!). Ледбиттер считал, что щедрость леди Франклин предназначалась ему одному: она увидела в нем то, чего не заметили остальные! Он не раз возвращался к этой мысли, когда воображал себя семейным человеком, хотя вполне отдавал себе отчет, что фантазии фантазиями, а от реальности никуда не деться. Леди Франклин реально существовала. Франсес, Дон, Пат и Сюзи оставались бесплотными призраками.

Он никак не мог понять (и в общем-то не очень пытался), почему, думая о леди Франклин, он неизменно испытывал какое-то умиротворение. Он походил на путника, который, проплутав всю ночь в глухой чащобе и только на рассвете выбравшись из леса, любуется восходом солнца и, исполняясь внутреннего ликованья, забывает и о своих ночных странствиях, и о том, что если б не они, он бы сейчас вряд ли имел возможность радоваться свету дня. В сердце Ледбиттера поселилась любовь, потеснив прежнего жильца, который удивительным образом ничего против не имел. Прежде там жила враждебность к окружающему миру. Это не была ненависть: в ненависти есть что-то личное, ненавидеть означало оказывать своим противникам слишком много внимания — роскошь, на которую он не был способен. Даже на войне Ледбиттер не испытывал ненависти к противнику — только враждебность, и всегда был лоялен к своим соратникам. К последним, впрочем, он относился по-разному и порой сильно недолюбливал многих из них, но неизменно сохранял лояльность. Его беда заключалась в том, что, демобилизовавшись, он так и не сумел отыскать новых соратников; сжигавшая его потребность быть лояльным не находила себе применения. Но теперь все встало на свои места. Над леди Франклин нависла угроза. Ее надо спасать.

На войне наступают моменты, когда уже не приходится считаться с потерями. Надо уметь идти на жертвы, иначе нельзя победить. Надо идти вперед, невзирая ни на что. Надо рисковать во имя общего дела. Надо уметь принимать решения. Солдат редко предупреждают, какой ценой может быть выполнен боевой приказ, но они не обижаются. Они знают, что ты вынужден рисковать — ими и собой. Горько терять людей, но кто бросит в тебя камень, если это сделано ради победы?

Получив письмо, леди Франклин, скорее всего, расстроится. Наверное, очень даже расстроится, может, заплачет. Ну и что с того: на войне плачут и солдаты, а уж об их родственниках и говорить нечего. Лес рубят — щепки летят. Пусть лучше немножко поплачет сейчас, чем на всю жизнь свяжет себя с подлецом, который будет содержать на ее счет любовницу — это ясно как дважды два. Ну а если когда-нибудь леди Франклин и узнает, кто написал письмо, она только скажет ему спасибо.

Конечно, есть вероятность, что она сразу же догадается, кто автор. Но в конце концов риск тут невелик, да и игра стоит свеч. Ну а при том, что все охотно перемывают друг другу косточки, никто не спрашивает: «Откуда ты про это знаешь?» Это считается дурным тоном. Стало быть, во-первых, леди Франклин ни о чем не догадается, а во-вторых, вряд ли покажет письмо Хьюи. Яд сработает тайно. Но даже если она и расскажет ему об анонимке, беда невелика. Хьюи в жизни не сообразит, чьих это рук дело. Откуда ему знать, что Ледбиттер знаком с леди Франклин?

Ну а если Хьюи предпримет поиски, найдет автора и станет угрожать — тем лучше. Ледбиттер покажет ему, где раки зимуют. Почему же тогда он колеблется — посылать или не посылать?

Да потому, что анонимка решительно не сочеталась с тем образом леди Франклин, что сложился у Ледбиттера. Анонимное письмо казалось применительно к ней полной нелепостью. В конце концов, дело было не в том, выйдет леди Франклин замуж за Хьюи или нет, — она значила для Ледбиттера так много, что он даже был готов закрыть глаза на такую неприятную деталь, как женитьба. Но анонимное письмо и леди Франклин не имели между собой ничего общего. Все равно что представить себе газовый счетчик в соборе! Леди Франклин не годилась на роль несчастной обманутой жертвы — она была выше этого.

Чаще всего леди Франклин ассоциировалась у Ледбиттера с собором. Этот собор высился перед его внутренним взором грандиозным памятником — только кому? Деве Марии? А почему бы и нет: как те самые французские соборы, о которых рассказывала ему в их последнюю поездку леди Франклин, этот собор был тоже воздвигнут в честь женщины — в ее честь. На его постройку были затрачены миллионы, он был огромным и ничейным, но все-таки принадлежал ему, Ледбиттеру, потому что этот собор показала ему леди Франклин, и он увидел его впервые ее глазами. Собор нельзя было охватить единым взглядом, но зато можно было рассматривать с различных точек зрения — он, Ледбиттер, сам постоянно находил новые ракурсы. И тем не менее у собора была своя индивидуальность, он существовал как единое целое, и Ледбиттеру казалось, что он умеет разглядеть это целое: он всматривался — и радовался, ликовал, уносился на крыльях мечты. Порой его настолько переполняли мысли о леди Франклин, что даже не удавалось вспомнить, как она выглядит. Тогда он шел по испытанному, хоть и весьма мучительному пути: пытался представить ее на диване (или как они говорили, на кушетке) с руками, закинутыми за голову; но все равно и тогда лица разглядеть он не мог — он видел лишь расплывчатое пятно. Но при всей своей туманности этот образ — как и образ собора — утолял его духовную жажду. Духовные потребности заявляли о себе теперь куда настоятельнее, чем потребности физические, к которым он привык относиться по-деловому, хоть и чуть свысока: они обслуживали ту часть его личности, что он видел, глядясь в зеркало, и помогали укрепляться в самолюбовании, собор же побуждал забыть о собственном «я».

Сочетание анонимного письма и леди Франклин казалось чудовищной нелепостью, но и сам Ледбиттер сочетался с этим эпистолярным жанром не намного успешнее. Анонимки противоречили его кодексу.

Вопросы морали мало интересовали Ледбиттера, хотя по-своему и отразились в параграфах его кодекса, во многом напоминавшего кодекс солдата, только отличавшегося еще большей строгостью. Например, посягательство на чужую собственность категорически воспрещалось. Так повелось еще с армейских времен, когда, будучи представителем хоть и младшего, но командного состава, Ледбиттер должен был являть собой образец для подражания. Но и теперь чужая собственность оставалась для него неприкосновенной. И не только потому, что он боялся нажить неприятности. Пассажиры вечно забывали вещи в машине. Кое-кто потом звонил и справлялся о пропаже, большинство же действовало по пословице «что с воза упало, то пропало». Да и звонившие не очень надеялись на успех. Как правило, они робко осведомлялись, не находил ли он случайно в машине то-то и то-то. Сказать «нет» было легче легкого — он ничем не рисковал. На реализации таких трофеев можно было неплохо подзаработать, но он этого не делал. Не хотел. И не потому, что чужая собственность внушала ему благоговейный трепет. Просто он презирал тех, кто нечист на руку. Если б он украл сам, то стал бы презирать себя, чего никак допустить не мог. Привычка — вторая натура, а потому руководствовавшийся привычкой Ледбиттер во многих отношениях поступал нравственнее тех, кто внимал голосу сердца.

Его кодекс был настолько детально и четко разработан, что, следуя ему, Ледбиттер был надежно застрахован от любых соблазнов: он скорее позволил бы себе появиться на поверке во фраке, чем отступил бы хоть на йоту от своих жизненных принципов.

Но, согласно его кодексу, анонимки были вне закона, а их авторы ничего, кроме презрения, не заслуживали.

С другой стороны, теперь, когда появилась леди Франклин, он наконец-то получил возможность проявлять лояльность по отношению к кому-то, кроме себя самого, чего не случалось со времен демобилизации. Между тем лояльность составляла важнейшую черту его характера, — он испытывал настоятельную потребность быть лояльным — к соратникам, к своему полку, к родине, и это самое чувство лояльности побуждало его отправить письмо.

Ледбиттеру не с кем было поговорить откровенно и рассказать о той жестокой борьбе, что шла в его душе. Он и сам не всегда понимал, что происходит в потаенных уголках его внутреннего «я». В хорошем настроении он не отличался молчаливостью: напротив, в такие минуты он на радость своей аудитории не закрывал рта. Но все это было игрой, забавой. Шутка, колкость, тонкий намек — тут он всегда был большим мастером, прекрасно владевшим искусством иронического подтекста. Он говорил одно, а имел в виду совсем другое — нередко полностью противоположное сказанному. В деловых переговорах он обращал внимание не на слова, которые сплошь и рядом сбивали с толку, а на смысл, проявлявшийся, как правило, именно в том, о чем собеседник умалчивал. Ледбиттер пытался уловить этот потаенный смысл — и в соответствии с результатами наблюдений строил свои ответы. Он редко выражал вслух свои мысли и почти никогда — разве что в приступе бешенства — не выказывал своих чувств. Поступить иначе было для него все равно, что появиться на людях голым или — хуже того — дать содрать с себя кожу.

Мир своих чувств Ледбиттер берег как зеницу ока: если другие догадаются, что у тебя на душе, они могут использовать это в своих корыстных целях, и чем сильнее он что-то переживал, тем тщательней это скрывал. Его скрытность доходила до того, что если б его вдруг обвинили в убийстве, он из одной лишь гордости утаил бы факт, который его тотчас бы оправдал.

Итак, лояльность вступила в схватку с кодексом — гремели орудийные залпы, атаки сменялись контратаками, но поединок велся без слов и почти без аргументов — рациональности в нем было не больше, чем ее бывает в настоящих сражениях. У лояльности, однако, было лучше с боевой техникой: Ледбиттер твердо знал, что дисциплинированность (приверженность кодексу) — не цель, но всего лишь средство для поддержания лояльности. И если в интересах дела требовалось проявить гибкость (а на войне такое бывало, и не раз), надо уметь забывать и про дисциплину, и про кодексы, запрещавшие анонимные письма. Все было очень просто: выйдя замуж за Хьюи, леди Франклин совершит чудовищную ошибку. Ее счастье оказалось под угрозой, и он должен был помочь ей распознать истинное лицо Хьюи: надо дать ему от ворот поворот. Все прочее — пустяки, эмоции побоку! Главное — факты, и с ними надо считаться. Леди Франклин снова обретет свободу, как страна, на которую посягнул агрессор, — свободу думать и выбирать.

О нем она, правда, думать не станет... У лояльности оказался мощный союзник, о существовании которого Ледбиттер и не подозревал — это была ревность.

Но кодекс не торопился признавать себя побежденным: к удивлению Ледбиттера, начались затяжные арьергардные бои — в разгар одной из таких перестрелок, когда кодекс, сдавая одну позицию за другой, в качестве последней меры напомнил Ледбиттеру о неприятной перспективе прослыть в собственных глазах гнусным доносчиком, позвонил Хьюи. Не мог бы Ледбиттер заехать за ним в его мастерскую в четверг к семи вечера? «Я хочу пообедать с одной своей знакомой, — небрежно проговорил он, — так что скажите, можете ли вы быть свободны часов до одиннадцати? Да, кстати, — добавил он, прежде чем Ледбиттер успел что-то ответить, — как там ваша жена?»

— Спасибо, сэр, — сказал Ледбиттер. — Сейчас она вроде бы уже поправилась.

— Ну а как вы себя чувствуете? — непринужденно-снисходительно осведомился Хьюи.

— Я в полном порядке, сэр. Правда, насчет четверга я пока еще не уверен. Дело в том, что на это самое время у меня есть один предварительный заказ. С вашего разрешения, я уточню, остается ли он в силе, и тогда вам перезвоню, хорошо?

— Давайте, действуйте, — разрешил Хьюи, и в его голосе прозвучало такое довольство жизнью и собой, что Ледбиттеру стало не по себе.

— Если я не смогу, то кого-нибудь подыщу взамен, — пообещал он Хьюи.

— Поступайте, как вам удобнее, но мне все-таки хотелось бы поехать с вами, так что постарайтесь освободиться...

— Хорошо, сэр, — Ледбиттер повесил трубку.

Предварительный заказ был выдумкой, хитростью, чтобы выиграть время. Как ни странно, но мысль о том, что Хьюи еще когда-нибудь захочет воспользоваться его услугами, почему-то не приходила Ледбиттеру в голову. Он настолько не любил Хьюи, что был уверен во взаимности. Хотя почему Хьюи должен знать, как он к нему относится? Стало быть, и бояться нечего. Для «них» Ледбиттер оставался таким же неодушевленным предметом, что и автомобиль, — пожалуй, даже еще более неодушевленным: у автомобиля бывают свои капризы. Ледбиттеру же капризничать не полагалось, да и сломаться он не мог. Не имел права. Как живой человек, как личность для подавляющего большинства своих клиентов Ледбиттер просто-напросто не существовал.

Но, похоже, Хьюи выпадал из общего числа. Почему вдруг он спросил, как себя чувствует его жена? Спросил, правда, свысока и с пренебрежением — «как там ваша жена?». Жены у Ледбиттера не было, но если б была? Тогда ему было бы приятно, что клиент поинтересовался ее здоровьем. Кроме того, Хьюи справился и о самочувствии его, Ледбиттера. Очень мило с его стороны. И, наконец, сказал, что хочет ехать именно с Ледбиттером. Такие дела! Может быть, он не так уж плох?

Предположим, он откажется и пошлет вместо себя кого-то другого. Это несложно. Но как бы тут не потерять клиента! Такое бывало, и не раз: «Если я когда-нибудь смогу быть вам полезен, сэр, то вот моя визитная карточка. У Ледбиттера всегда много работы, и если он опять не сможет, то дайте мне знать».

Что и говорить, Ледбиттеру совсем не хотелось снова встречаться ни с Хьюи, ни с его девицей. Но можно ли позволять эмоциям вторгаться в деловую сферу? Не означает ли это свалять дурака и упустить выгодный заказ в несколько фунтов? Отказавшись от поездки, он ничем не сможет помочь леди Франклин, более того, покидая пост, с которого отлично видны все действия противника, он тем самым предает ее.

«Как там ваша жена?»

Большинство его клиентов не знали и знать не хотели, есть у него жена или нет. Жены, положим, не было, но зато имелась Франсес, которая стала ему все равно что жена. Все это, конечно, ерунда и чушь собачья, но Хьюи, между прочим, справился о ее здоровье! Мало кому из его клиентов было дело до его самочувствия, а Хьюи опять-таки поинтересовался, как он себя чувствует. И вообще, если разобраться, Хьюи не сделал ему ничего плохого — наоборот, не раз давал ему заработать. Платил он, правда, не из своего кармана, но платил хорошо.

Доброе слово или поступок со стороны тех, к кому мы испытываем неприязнь, порой ценятся нами гораздо больше, чем помощь друга. Так случилось и на сей раз. Ледбиттеру по-прежнему не нравился Хьюи, — есть люди и получше! — но тем не менее былой неприязни он уже не испытывал. Нет, письмо все равно он пошлет, только не сейчас, а попозже... А пока — здесь он испытал большое облегчение, в чем, однако, ни за что бы не признался, — можно не думать о себе как о доносчике.

Вот так, находясь на грани капитуляции, кодекс одержал вдруг временную победу.

Ледбиттер позвонил Хьюи и сказал, что в четверг он свободен.

 

ГЛАВА 20

— Ну а теперь нам на Саут-Холкин-стрит, дом тридцать девять, — распорядился Хьюи. — Там мы возьмем одного человека.

В груди у Ледбиттера что-то оборвалось.

— На Саут-Холкин-стрит? — тупо переспросил он.

— Да, да, это недалеко от Белгрейв-сквер.

Машина поползла как черепаха. Ледбиттер был настолько уверен, что леди Франклин никогда больше не сядет в его машину, что и теперь отказывался в это поверить. Он, столько раз смотревший в лицо опасности и рисковавший жизнью, чувствовал, что силы его на исходе. Но что делать? Как выбраться из этой западни? Он нарочно свернул не туда и двинулся к месту назначения окольным путем.

— Куда вас понесло! — воскликнул Хьюи. — Надо было ехать на Уолтон-стрит и Понт-стрит.

— Я знаю, — недовольно пробурчал Ледбиттер, который и в его теперешнем состоянии не мог позволить, чтобы клиент учил его, какой дорогой ехать, — просто Уолтон-стрит сейчас перекрыта. По ней нельзя проехать.

Это было, конечно, нахальным враньем, но прозвучало весьма убедительно.

Они тащились по Глостер-стрит в сторону почтамта, и вдруг Ледбиттера осенило.

— Если вы не возражаете, сэр, — сказал он, стараясь придать голосу правдоподобие, — мы на минутку остановимся у почтамта. Мне надо позвонить домой. Жена неважно себя чувствует, и я хотел бы узнать, как она сейчас.

— Послушайте, — проворчал Хьюи, — у вас жена все время себя неважно чувствует.

— Она беременна, — поясни Ледбиттер.

— Вот как? Даже не знаю, поздравлять вас или нет! Но, ради Бога, не задерживайтесь, мы и так опаздываем.

Медленно и понурив голову (чего за ним никогда не водилось), Ледбиттер побрел на почтамт. Миновав телефонную кабину и даже не взглянув на нее, он потребовал городской телефонный справочник и, чтобы как-то выиграть время, подойдя к окну, стал его перелистывать.

Неужели он боится увидеть леди Франклин? Неужели он такой жалкий трус?

Обвинение в трусости, пусть даже исходившее от него самого, сильно задело его самолюбие. Нет, надо окончательно спятить, чтобы швыряться такими заказами. Да, человек Хьюи никудышный, но клиент очень даже неплохой. В конце концов, какое ему, Ледбиттеру, дело до его личной жизни? Да и где, спрашивается, он найдет в это время другого шофера? Бизнесмен в нем вдруг расхрабрился и одержал победу. Вернув справочник телефонистке, Ледбиттер бодро зашагал к выходу. С чего он вдруг размагнитился — подумаешь, трагедия...

Но нет, напрасно он так хорохорится. Он-то, пожалуй, и выдержит. Но леди Франклин — о ней он подумал? Она-то обрадуется такому сюрпризу? Ох, вряд ли, вряд ли! Она ведь ужасно нервная — разволнуется, а то, чего доброго, и в обморок упадет — вот будет номер. Если верить Хьюи, она отзывалась о нем с теплотой, но, кто знает, — вдруг в глубине души считала его предателем? На мгновение представив себе, что она теперь о нем думает, Ледбиттер испытал острый приступ ненависти к самому себе. Нет, он просто не имеет права подвергать ее второму потрясению: пускай Хьюи находит машину где хочет.

Исполнившись решимости, он распахнул дверь на улицу. Но не успел он переступить порог, как новая мысль овладела им с такой яростной внезапностью, что все прочие соображения улетучились, как сор на ветру.

Он ведь очень хотел ее увидеть, так? Он ведь мечтал об этой встрече? Он хотел ей что-то сказать? А сейчас ему представлялась прекрасная возможность все это сделать. Он возблагодарил небеса, что не успел отправить письмо. Если ей будет больно его видеть, это не беда — он должен встретиться с ней и во что бы то ни стало это сделает!

— С женой все в порядке, — доложил он Хьюи, испытав при этом странное ощущение, что упомянул леди Франклин.

— Рад это слышать, — небрежно обронил тот. — Ну а теперь в путь!

На сей раз Ледбиттер поехал кратчайшим маршрутом и на обычной скорости. Болван, тащившийся впереди, отчаянно затормозил... В зеркальце Ледбиттер увидел, как на заднем сиденье дернулся Хьюи. «Трусит! — мелькнуло в голове у Ледбиттера. — Трусит посильней, чем я! Дрожит как осиновый лист!» И, словно перед боем, он попытался выкинуть из головы все страхи и сомнения, все мысли о том, что может с ним случиться; пусть ничто не мешает ему действовать в зависимости от изменчивых обстоятельств. Почему он, черт возьми, так разволновался — можно ли отыскать противника более безобидного, чем кроткая, как ягненок, леди Франклин? Но все же, как ни пытался он взять себя в руки, у него ничего не получалось: мысль о том, что сейчас они снова увидятся, одновременно пугала и радовала его.

Машина вынырнула на восьмиугольник Белгрейв-сквер. Еще минута-другая, и начнется! Ледбиттер окаменел лицом и прижался к спинке кресла, на заднем сиденье, как на пружинах, подпрыгивал Хьюи.

Как ни странно и вместе с тем как привычно подъезжать к дому, мимо которого он проезжал, не надеясь когда-нибудь вновь остановиться. Когда же он в последний раз приезжал сюда за ней? Давно: месяц назад, но еще больше времени прошло с тех пор, когда он в последний раз привозил ее домой. Интересно, что она делала, расставшись с ним тогда на шоссе? Долго ли шла пешком, пока не остановилась попутная машина? А может быть, она поймала грузовик? Иногда он пытался представить, как бредет она по шоссе — милю за милей, с тяжелой сумкой в руке, — сначала эта картина вызывала у него бурный восторг; потом смешанные чувства, и наконец он стал думать об этом со стыдом. Так или иначе, домой она добралась, но как — вряд ли он когда-либо узнает, разве что...

«Все, Ледбиттер». Но нет: оказалось, что еще не все. Сегодня она снова сядет в его машину, если, конечно...

Если, конечно, увидев его, она не откажется от поездки.

Он нажал кнопку звонка, и дверь хоть и не сразу, но отворилась.

— Сколько лет, сколько зим! — приветствовал его дворецкий. — Со дня аварии не виделись...

— Аварии? — удивился Ледбиттер. — У меня в жизни не было никаких аварий!

— Какая у вас короткая память! — отозвался дворецкий. — Когда вы в прошлый раз повезли ее милость, то попали в аварию, и ее милость вернулась домой на такси. На ней лица не было, она вся дрожала — несколько дней не могла прийти в себя. А вы спрашиваете — какая авария?

— Ах, вы вон про что! — спохватился Ледбиттер. — Действительно, произошла маленькая накладка — совсем забыл.

— Зато ее милость не забыла, — сказал дворецкий, — она решила больше не пользоваться вашими услугами.

— Разрешите-ка пройти, — раздался голос откуда-то сзади и снизу, и по ступенькам стал подниматься Хьюи. Он заметно волновался.

— Добрый вечер, сэр, — почтительно приветствовал его дворецкий. — Ее милость сейчас спустится.

Он провел Хьюи в дом, а Ледбиттер вернулся к машине. Приговоренный к расстрелу имеет право попросить, чтобы ему завязали глаза. Ледбиттер не мог воспользоваться этой милостью, но все-таки, чтобы оттянуть момент, узнавания, нахлобучил фуражку на самые брови. Он попробовал изгнать из головы все тревожные мысли, но когда из этого ничего не вышло, решил отвлечь себя картинами солнечного дня на морском побережье — уловка, к которой он прибегал в минуты крайнего напряжения.

Он нежился у моря в Рамсгейте, когда в дверях послышались шаги.

По ступенькам спускались леди Франклин и Хьюи. Словно боясь пропустить хоть слово из того, что говорил ее спутник, она заглядывала ему в глаза, а стоило ему чуть повернуть голову, она тотчас настигала его взглядом. Увидев их, Ледбиттер вылез из машины, обогнул ее спереди и, открыв дверцу перед леди Франклин, застыл, как часовой, глядя прямо перед собой. Хоть он и был на голову выше леди Франклин, он увидел ее лицо: уже собираясь сесть в машину, леди Франклин взглянула на шофера. Она чуть нахмурилась. Ледбиттеру вдруг стало обидно до слез: и это, значит, все? Впрочем, тут же задал он себе вопрос: чего он, собственно, ожидал? Бурной радости или взрыва негодования? Господи, для нее он просто мелкая сошка, о которой она давным-давно забыла.

— Куда теперь? — осведомился он.

— Я думаю, в Ричмонд, есть там одно неплохое местечко — называется «У лодочника», что вы на это скажете, Эрнестина? — спросил Хьюи голосом, в котором смешались робость и самоуверенность.

— Я там никогда не была, но уверена, что мне понравится, — ответила леди Франклин.

«Той, первой, там очень даже понравилось, — подумал Ледбиттер, — только неужели у него такая бедная фантазия — зачем возить их обеих в одно и то же место? Впрочем, какая разница — платит-то за все вторая».

— Надеюсь, вам будет удобно в этой машине, — продолжал Хьюи, — можно было, конечно, заказать и побольше, но для двоих эта, по-моему, в самый раз. Да и водитель прекрасный — я доверяю ему, как самому себе.

Ледбиттер почувствовал, что краснеет затылком.

— Во всяком случае, он внимательный, — сказала леди Франклин и опять замолчала.

— Дорогая, вы что-то сегодня неразговорчивы, — приставал к ней Хьюи. — Надеюсь, у вас ничего не случилось? Вы ведь хотели куда-нибудь прокатиться. Но давайте я скажу шоферу, что мы передумали, — можно поехать к вам. Милейшая миссис Даррел что-нибудь состряпает нам на ужин. Если хотите, я с ней сам вступлю в переговоры. Ко мне она, по-моему, испытывает слабость.

— Все в порядке, — сказала леди Франклин. — Я просто... просто очень счастлива. Ведь сегодня мы впервые выезжаем вместе.

— Да, да, — поспешно согласился Хьюи, — хотя мы могли сделать это давно. Я не раз сбирался предложить такую поездку, но не удавалось найти машину.

«Не удавалось найти машину! — усмехнулся про себя Ледбиттер. — Да ты же, подлец, и не пробовал!»

— Я обожаю поездки, — сказала леди Франклин. — В Ричмонде, наверное, все так романтично. Сама не знаю, почему я там никогда не бывала. А вы? Наверное, вы туда ездили работать?

— Да, да, — отозвался Хьюи. — В основном работать. Садился на автобус и ехал. Так еще интереснее. Столько занятных типов попадается по дороге, но поскольку сегодня особый случай... А вы когда-нибудь ездили в автобусе?

— Ну конечно.

— Мне трудно вас там представить, Эрнестина. Где угодно, только не в автобусе...

— Но я обожаю ездить в автобусах. Там такие очаровательные кондукторы и кондукторши. Я обожаю, когда меня называют «милочка» и «солнышко», — правда, прелесть?

— А что, если я попробую вас так называть?

— Ради Бога.

— Тогда, солнышко... нет, звучит фальшиво, к вам это не подходит. Наверное, я всегда буду с вами почтителен.

— Но, дорогой, я этого не вынесу. Со мной не надо церемониться. Я люблю, когда меня держат в строгости. Пойди туда, сделай то. Люди вообще ценят строгое обращение. Почему же я должна отличаться? Когда я была не такая, как все, я очень страдала. Но теперь ведь по мне не скажешь, что я сильно отличаюсь, не правда ли?

— Нет, милочка, конечно, не скажешь!

— Как я рада! Но мне хотелось бы, чтобы вы отличались от всех остальных.

— Почему же?

— Потому что мужчинам так больше идет — в особенности художникам. А мне хочется, чтобы вы стали великим художником!

— Полно вам, Эрнестина!

— Я не отстану от вас, пока это не произойдет.

— А вдруг это уже произошло?

— Я не сомневаюсь, что вы великий художник. Но надо, чтобы так считали все остальные.

— Радость моя, у вас грандиозные планы.

— А что в этом такого? С вашим талантом и моими... В общем, вы могли бы стать моим памятником.

— Зачем вам памятник?

— Чтобы существовать вне себя самой — в вас. Ведь это вполне естественное желание для женщины...

— Пожалуй.

— Это было бы невозможно, если б я не верила в вас. А я верю всей душой.

— Как в художника, — осведомился Хьюи, — или как в человека?

— И как в художника, и как в человека. Я не смогла бы верить в какую-то одну часть вашей личности. Это очень скучно.

— Зато реалистично.

— Но, дорогой, вы говорите ужасные вещи!

— Я просто не хочу, чтобы вы ожидали от меня слишком многого.

— Но как же иначе, вы ведь моя путеводная звезда, мой кумир.

— А вы кто? В чем смысл вашего существования?

— Курить вам фимиам. Хьюи рассмеялся:

— В таком случае, я Высокая церковь.

— Но это еще не все, — добавила леди Франклин. — Я буду хорошей хозяйкой. У нас все время будут гости...

— Когда же мне работать?

— В промежутках между приемами. И устраивать выставки.

— Вы хотите, чтобы мы вели светскую жизнь? — забеспокоился Хьюи.

— Мой милый, у нас будет своя частная жизнь — это само собой разумеется. Мне этого так хочется! Только вам придется меня многому научить. Признаться, я немножко побаиваюсь замкнутости, уединения... Я так устала от всего этого!

— Устали жить наедине с собой?

— О да! Теперь я испытываю потребность делить все — и хорошее и плохое — с другими. Мне хочется жить одной жизнью с любимым человеком. Делиться с ним всем, всем...

— А мной вы могли бы поделиться? — спросил вдруг Хьюи.

Леди Франклин на мгновение задумалась; Ледбиттер весь напрягся в ожидании ее ответа.

— Вашим творчеством — разумеется. Со всем миром, — ответила наконец леди Франклин. — Но вами как частным человеком? Как личностью? Я, право, об этом не задумывалась.

— Я пошутил, — сказал Хьюи. — Мне просто стало интересно, куда может завести подобная теория.

— Я понимаю. Но все-таки это очень непростой вопрос. Делить вас с кем-то еще? Уму непостижимо. Нет, конечно!

— Даже мыслями обо мне не поделитесь?

— А это уже совершенно невозможно. Делиться ими, не разделившись самой? Какая нелепость! Однажды я жила раздвоенной жизнью. И вы помогли мне опять собраться воедино... По крайней мере, вы довершили начатое... — Она осеклась.

— Вы что-то скрываете! — сказал Хьюи. — А ну-ка признавайтесь, что... кто был главным спасителем? Выкладывайте начистоту!

Леди Франклин вдруг сильно заволновалась.

— Но разве вы не знаете?.. Не может быть, чтобы я ничего не говорила. Как странно. Во-первых, это был медленный процесс, ну а потом случилось потрясение...

— Да, да, я помню — потрясение, это знаменитое потрясение. Но в чем, собственно, оно заключалось? Теперь-то уж я, кажется, имею право узнать. Теперь-то у вас не должно быть от меня секретов.

— Это было... со мной случилось...

— Ну конечно, случилось, во всяком случае, остается предположить, что кое-что с вами случилось. Но все-таки что именно?

— Я же говорила. Потрясение. Легкое потрясение. Очень легкое потрясение.

— Потрясающее потрясение?

— Да... то есть нет. Я все расскажу как-нибудь в другой раз.

— Нет, я настаиваю, чтобы вы это сделали сейчас. Разве я могу жениться на женщине, у которой на совести тайное потрясение?

Машина вильнула.

— Хьюи, прошу вас, не смейтесь надо мной, это, в сущности, совершенный пустяк.

— Хорошо, но в чем же заключался «медленный процесс»? Это, надеюсь, не секрет?

— Это было медленное пробуждение от того транса, в котором я в свое время оказалась.

— Вы говорите сплошными загадками, Эрнестина. Боюсь, что я не смогу жениться на женщине, в которой шел медленный процесс. Это даже как-то неприлично.

— Ничего неприличного в этом нет.

— Хотелось бы вам верить. Но теперь вы окончательно пробудились?

— Конечно.

— Можно вас ущипнуть?

— Зачем?

— Чтобы удостовериться, что вы действительно проснулись.

— Но я могу и сама себя ущипнуть.

— Ну давайте.

Леди Франклин заколебалась.

— В период своей болезни я пробовала и это средство. Но без особого успеха.

— В таком случае позвольте мне попробовать.

— Не уверена, что мне это будет приятно.

— Неприятно пробудиться?

— Ну хорошо, только не больно.

— Вот так?

Леди Франклин тихо вскрикнула:

— Как прописал доктор!

«Да-а, особой радости в ее голосе не прозвучало, — размышлял между тем Ледбиттер. — Мое обращение ей, похоже, нравилось больше. По крайней мере, я ее не щипал». Он нажал на акселератор, машина понеслась, а в душе у него творилось что-то невообразимое, теснились противоречивые чувства. Отчаяние. Обида. Ревность. Наконец обида взяла верх. Казалось, случилось землетрясение: крыша над головой рухнула, стены обвалились, почва уходила из-под ног. Придумать такое: щипать леди Франклин, как уличную девку! Кошмар какой-то! То ли еще будет на обратном пути. Неужели он повезет их обратно? «Жена... моя жена опять расхворалась, — быстро проговорил он про себя, — знаете, как бывает с женщинами! Да, да, час назад все вроде было в порядке, но теперь ей стало хуже. Мне надо ехать домой. Я постараюсь прислать за вами другую машину».

Как следует затвердив этот текст, он затормозил у дверей отеля.

— Разве мы уже приехали?

— Кажется, да, — сказал Хьюи.

Ледбиттер вышел из машины и открыл дверцу, держась за ручку так, словно боялся испачкаться.

Леди Франклин не смотрела в его сторону. Она стояла в двух шагах от него и ждала, пока выйдет Хьюи. Затем взяла его под руку, и они двинулись к отелю. Уже в дверях она вдруг сказала:

— Подождите минутку. Я кое-что забыла в машине.

— Что именно? Я пойду и принесу.

— Нет, нет, я сама.

Машину она нашла не сразу. Ледбиттер отогнал ее на стоянку, где она затерялась среди других, в сумерках казавшихся совершенно одинаковыми. Наконец леди Франклин заметила высокую фигуру водителя: склонившись у дверцы, он запирал замок.

— Стив, — сказала она, не надеясь, что сможет выговорить это имя, но все же выговорив.

Ледбиттер выпрямился, но остался на месте. Тогда леди Франклин подошла к нему и протянула руку.

— Стив, не сердитесь на меня, — сказала она.

— За что же, — пробурчал он, взял ее руку в свою и тотчас отпустил.

— За все. Вы были мне верным другом.

— Миледи, — начал было он.

— Нет, нет, ничего не надо говорить. Теперь мне все ясно и без слов, да и вам, надеюсь, тоже.

— Но вы, наверное, не понимаете, — начал опять Ледбиттер хриплым голосом.

— Не понимаю? — повторила леди Франклин.

— Да, миледи, вы, наверное, не понимаете, почему я тогда... — Он чуть было не задохнулся, так важно было ему высказать то, о чем он все это время думал. Сделав отчаянное усилие, он все же закончил: — Почему я тогда так поступил.

Она молча смотрела на него, слегка приоткрыв рот.

— Я сделал это потому, что... потому что... — «Люблю вас», хотелось ему сказать, но на сей раз слова застряли в горле.

— Умоляю вас, не надо больше об этом, — сказала леди Франклин и, увидев, что он расстроен, расстроилась и сама. — Лучше послушайте, что я вам скажу. Вы это сделали, потому что вы один из самых добрых людей в мире.

— Вовсе нет, — ответил Ледбиттер. — Я совсем не добрый. Я сделал это, потому что... — Он снова замолчал с напряженным выражением человека, который хочет сказать что-то очень важное, но страдает заиканием.

— Если вам трудно об этом говорить, — сказала леди Франклин, честно пытаясь понять, но, увы, не понимая смысла исповеди, затеянной Ледбиттером, — то лучше не говорите ничего. Иначе вам потом может быть очень больно. Я знаю одно: вы хотели мне помочь, и больше ничего знать не хочу. У каждого из нас есть недостатки, и если то, что вы сегодня увидели...

— Сегодня я не видел ничего такого, миледи.

— ...если это огорчило и расстроило вас, то я действительно очень сожалею. Не сердитесь. Но об одном я все-таки не жалею...

— О чем же?

— О том, что мы опять встретились. Но я ведь хотела взять что-то в машине. Что же это могло быть?

Ледбиттер отпер машину и включил свет. Он тщательно осмотрел заднее сиденье и даже провел рукой по кожаным подушкам.

— Тут ничего нет, миледи.

— Не может быть! Я ведь сказала ему, что забыла кое-что в машине!

Она явно испытывала суеверный страх перед своей маленькой ложью и во что бы то ни стало хотела доказать себе, что сказала Хьюи правду.

— Я что-то забыла, — продолжала бормотать леди Франклин. — Я ведь сказала ему, что мне надо вернуться, и, как ни странно, у меня действительно было ощущение, что я что-то забыла. Дайте мне что-нибудь — я потом вам верну.

Он беспомощно поглядел на нее.

— А что вам дать?

— Дайте мне шиллинг.

Порывшись в кармане, он извлек монету.

— Большое спасибо. Если я забуду вернуть, непременно напомните. Кстати, как поживает ваша жена?

— Сегодня ей лучше.

— Она заболела?

— Ничего страшного.

— А как дети?

— Здоровы.

— А работа?

— Нормально. Грех жаловаться.

— Ну и слава Богу. Я очень рада, что у вас все в порядке. Я всегда надеюсь, что все будет в порядке, но далеко не всегда мои надежды сбываются, особенно когда речь идет обо мне. Но на сей раз, кажется, все действительно в порядке — в том числе и у меня.

Леди Франклин сделала паузу, чтобы послушать, что скажет Ледбиттер, но поскольку ответа не последовало, она продолжала:

— Можете меня поздравить. Я выхожу замуж. Я так счастлива! — По лицу Ледбиттера пробежала судорога, до неузнаваемости исказившая его черты. Но он промолчал. — Я так счастлива, — повторила леди Франклин. — Пожелайте мне удачи.

— Желаю удачи, миледи, — отозвался Ледбиттер, приложив немалые усилия, чтобы изгнать из ответа иронические интонации. — Да, да, желаю вам удачи.

— Вы сказали это от души! — воскликнула довольным, хоть и слегка недоверчивым голосом леди Франклин. — Но уверяю вас, Стив, если вам вдруг показалось, что мне сейчас нелегко, не верьте первому впечатлению. Просто я снова вступаю в жизнь, это мой новый выход, второй дебют. Я не имею в виду светскую жизнь, званые обеды и все такое прочее, — поспешно добавила она. — Я снова вступаю в мир нормальных чувств и нормальных отношений — вам-то он давно и хорошо знаком. Более того, я сначала поселилась в вашем мире, который для меня стал гораздо реальнее моего собственного. Он был для меня все равно что мост через пропасть, пристанище в пути. Благодаря вам я научилась многому... — Она осеклась, но тут же заговорила вновь: — Очень многому. Например, тому, что я реально существую для других людей. Теперь я реально существую для него, а он для меня. Может быть, в этом и заключается счастье — реально существовать для другого человека. Как странно, что он тоже был вашим пассажиром. Правда, он очарователен?

— Я возил его всего раз или два, — сказал Ледбиттер.

— Тем удивительней совпадение. Но я уверена, что когда вы узнаете его получше, он вам очень понравится. Он такой талантливый! Мне до этого не приходилось встречаться с гениальными людьми, но он, по-моему, гений. Разумеется, у меня нет от него секретов, но все же давайте никому не будем рассказывать, что мы с вами... — Она осеклась.

— Я умею молчать, миледи, — отозвался Ледбиттер.

— Просто вы так много мне всего рассказывали — о себе и о семье, впрочем, наверное, потому что я требовала от вас рассказов. Но о том, что мы с вами давно знаем друг друга, все-таки лучше...

— Я умею молчать, миледи, — повторил Ледбиттер.

— Он может все неправильно понять, а я его так люблю. Я не хочу, чтобы, что-то омрачало...

Договорить она не успела, потому что от дверей отеля раздался голос — резкий от нетерпения, с властными нотками и в то же время слегка неуверенный:

— Эрнестина!

— Миледи, — начал Ледбиттер.

— Мне надо идти, — заторопилась леди Франклин. — До скорой встречи. И не забудьте как следует подкрепиться.

Она ринулась на зов, а Ледбиттер остался стоять, как стоял, затаив дыхание, а затем глубоко вздохнул.

— Как вы долго пропадали, — ворчал между тем Хьюи, — я уж решил, что вы собрались покупать машину. Ну как, нашли то, что забыли?

— Да, — сказала Эрнестина.

— Что же это было? — спросил Хьюи. — У вас в руках ничего нет.

— Я уже спрятала это в сумку.

— Господи, какая скрытная особа! Что же вы спрятали в сумку?

— Шиллинг, — призналась Эрнестина.

— Шиллинг? Вы возвращались, чтобы взять шиллинг? Но у меня этих шиллингов полный карман.

— А я не хочу посягать на ваши капиталы, — радостно отозвалась леди Франклин.

 

ГЛАВА 21

Жена помирает — ура! Жена помирает — ура! Жена помирает — Смех разбирает...

Ледбиттер вдруг замолчал. Ему было совсем не до смеха, и он был по горло сыт своей свободой, несмотря на то, что благодаря ей он теперь не испытывал недостатка в деньгах.

Деньги у него, что и говорить, водились. Количество заказов медленно, но верно увеличивалось, и до того самого благополучия, о котором он совсем недавно мог лишь мечтать, было, казалось, рукой подать. Разумеется, случались и простои, но в иные дни на него трудилось еще трое-четверо шоферов. Однако, как и предупреждала леди Франклин, с успехом пришли и новые сложности. Например, его нередко подводили те шоферы, кому он передавал клиентов, которых по тем или иным причинам не мог обслужить сам: если у них появлялся заказ повыгодней, им ничего не стоило отказать Ледбиттеру. Он быстро перестал удивляться такой необязательности своих коллег и относился к их выходкам как к неизбежности, из-за чего, впрочем, все время находился в напряжении. Постоянных, а также особенно выгодных клиентов он, естественно, старался обслуживать лично. Они же, в свою очередь, быстро к этому привыкали и могли устроить ему сцену, если вместо себя он присылал кого-то другого, ну а если этот другой так и не появлялся, разражался самый настоящий скандал. Наглые сволочи — иначе их и не назовешь. Им было плевать, что он часами маялся, ожидая, пока они не соблаговолят появиться, но Боже упаси ему опоздать хотя бы на пять минут. О женщинах и вовсе не приходилось говорить: пытаясь задержать его сверх оговоренного времени, они не могли, а точнее, не желали понять, что у него есть и другие заказы.

Сталкиваясь со всем этим изо дня в день, он привык и не роптал. Во всяком случае, так было до самого последнего времени. Но теперь с увеличением заработка возросла и усталость. Себя он подвергал такой же жестокой эксплуатации, что и свою машину, и не давал себе никаких поблажек. Впрочем, к машине он проявлял больше снисходительности: наездив очередные пять тысяч миль, он ставил ее на профилактический ремонт. Здоровье машины волновало его куда больше, чем свое собственное. Раньше он делал примерно девяносто миль в день, теперь же сто двадцать, а то и больше. Когда он не спал, он сидел за рулем. Он и в мыслях не держал устроить себе свободный вечер, и по сути дела его единственным контактом с внешним миром, единственным его развлечением было радио. Он ел, где придется и как придется, и уже забыл, когда в последний раз обедал дома. О своей усталости он догадывался хотя бы потому, что время от времени некоторые сердобольные, хоть и несведущие в его делах клиенты начинали охать и ахать начет того, как он плохо выглядит. Впрочем, в своей основе он был настолько здоровым человеком, что не ощущал никаких явных признаков недомогания и считал усталость капризом, слабостью, на что, как ему казалось, он не имел права. Вести себя иначе означало бы изменить собственным принципам и тем самым перестать себя уважать. Не подозревая, какой тяжкой пошлиной обложило его организм постоянное переутомление, он пускался на разные хитрости, чтобы обмануть себя. Бреясь, он старался не смотреть в зеркало, чтобы не увидеть предательских кругов под глазами, и сосредоточивал внимание на том, что могло подтвердить справедливость его отношения к себе как к абсолютно здоровому человеку. Он очень гордился своей способностью засыпать и просыпаться в любое время дня и ночи, полагая это отличной компенсацией за хроническое недосыпание. «Я могу выспаться хоть на проволоке», — говорил он с усмешкой.

Семена, что посеял в нем материальный успех, стали давать всходы. Мужчины уважают друг друга за деловые качества — наблюдая, как строят свою карьеру окружающие, они охотно комментируют их победы и поражения. Ледбиттер видел отражение своих успехов на лицах собеседников, которые не скупились на похвалы: «Молодчина! Сколотил капиталец!» Особенно показательным в этом смысле был банк. Еще совсем недавно он входил туда с видом воришки, которого вот-вот схватят за шиворот, а клерки смотрели на него как на пустое место, теперь же все переменилось. Появляясь в банке, он неизменно чувствовал себя хозяином положения. Ему улыбались все, в том числе и управляющий, когда Ледбиттер обращался к нему за консультацией. «О чем речь, старина!» — говорил он, источая дружелюбие, а провожая его, кланялся чуть не в пояс.

Случилось то, что и должно было случиться, внушал себе Ледбиттер. Кто, как не он, заслужил успех! Ради успеха он пожертвовал многим — и добился своего.

Но если бы не щедрость леди Франклин, ему пришлось бы подождать еще год-другой. Ее подарок, не облагавшийся налогами, пришелся как нельзя кстати.

За рулем он старался думать только о дороге. Много времени уходило и на то, чтобы разобраться в хитросплетениях его расписания. Но в периоды спада в работе, когда он коротал время наедине с собой или в обществе своего секретаря (сидевшего обычно по другую сторону нетопленого газового камина) и поглядывал на телефон в надежде, что раздастся звонок и объявится новый клиент, он снова и снова возвращался мыслями к леди Франклин. Теперь он думал о ней без былой горечи. Она не сердилась на него и по-прежнему хорошо относилась. Зная об этом, он, со своей стороны, тоже забыл обиду. В его воображении отношения между ними виделись ему на том самом уровне, на котором они были до инцидента на обратном пути из Винчестера, даже, пожалуй, на еще более высоком, ибо в мире мечты они обретали идеальность: в них отсутствовало все то (и прежде всего борьба самолюбий), что, по убеждению Ледбиттера, так портило отношения между людьми. Как и все фантазеры, Ледбиттер свободно перекраивал действительность — он воображал, что женат на леди Франклин. Иногда у них были дети, иногда нет — в зависимости от того, устраивала его в этот конкретный момент идея домашнего очага или нет. Размеры их дома варьировались, но всегда за все платил он из своего кармана: ее доходы составляли меньшую часть их бюджета. На него работало шесть, пятнадцать, двадцать человек, он же осуществлял общее руководство (фирма «Ледбиттер и К°» размещалась теперь в Уэст-Энде), а за руль садился, только когда выезжал с женой на «роллс-ройсе». Жену звали не Франсес, а леди Франклин. При том, что ему далеко не всегда удавалось представить себе, как она выглядит, иногда он вдруг видел ее лицо с такой отчетливостью, какой не бывало даже в те дни, когда она постоянно пользовалась его машиной: неуверенность или, напротив, излишняя самоуверенность, а чаще враждебность, легко овладевавшая Ледбиттером, создавали между ним и миром невидимую, но прочную завесу.

Теперь он не сердился на нее и от души желал ей счастья. Свято веря в то, что никому не вредно немножко пострадать, он, однако, делал исключение для леди Франклин. Пусть радуется, размышлял он. Впрочем, тогда имеет ли он право посылать письмо, которое разрушит ее счастье? Письмо было бомбой, так и не разорвавшейся в нужный момент, а теперь, после того как война окончилась, потерявшей всякий смысл. Ему было приятно думать о леди Франклин — чувство, которое совсем недавно было бы не только невозможно, но и непонятно для него, распаленного обидой. Теперь ему стало ясно, что она за человек. Увидев ее тогда с Хьюи и испытав от этого немалое изумление, граничившее с отвращением (как, спрашивается, она могла позволить этому мозгляку себя щипать?), он вместе с тем понял, что значил для нее этот тип. Невероятно, но факт: она его любила. Господи, до чего же она простодушна — глаза огромные, а не видят ровным счетом ничего! Неужели до нее так и не дошло, как он, Ледбиттер, к ней относится? Любая другая на ее месте уже давно смекнула бы, что к чему. Но она, похоже, ничего не поняла. Можно биться об заклад, что если Хьюи проявит хоть немного осторожности (или хотя бы не вляпается совсем по-глупому), она в жизни не догадается, что он завел любовницу. Ледбиттер не слыхал изречения «неведение — блаженство», но зато верил в спасительную силу декорума: собственно, его отношения с клиентами и основывались на том, что он «соблюдал приличия». Пускай же леди Франклин остается в неведении.

Зачем разрушать ее иллюзии? Ледбиттеру было не до высоких материй, и идея абстрактной справедливости его мало волновала, но, как и подобает истинному англичанину, он высоко ценил принцип «честной игры». Даже если забыть о его неприязни к Хьюи, которая, как он сам подозревал, диктовалась отнюдь не соображениями высокой морали, все равно противно сознавать, что леди Франклин должна была связать себя с человеком, который изменял ей с другой, да еще на ее же деньги. Нет уж — за жульничество надо уметь держать ответ. Но, с другой стороны, вдруг леди Франклин вполне устраивало такое положение? Правда, она и не догадывалась, как обстоят дела на самом деле, и, принимая видимое за сущее, была уверена, что Хьюи любит только ее. (Ей явно нравилось щекотание его бороденки, которую даже он, Ледбиттер, не рискнул бы назвать фальшивой.) Предположим, она узнает про любовницу — вдруг окажется, что ее это вполне устраивает? Ледбиттер уже имел возможность убедиться, что от нее можно ждать чего угодно: от «все, прощайте!» до «я обязана вам возвращением к жизни!». Кто знает, вдруг она не прочь делить мужа с другой женщиной, как на Востоке или у мормонов? Правда, Хьюи уже прощупал почву (удивительный наглец!) и в ответ получил решительное «нет», но так ли хорошо разбиралась она в своей душе?

В случае необходимости Ледбиттер легко сбрасывал путы прежних убеждений и отдавался новому порыву, а потому, решил он, Бог с ней, с честной игрой, пусть уж леди Франклин порадуется — но это возможно, если она выйдет замуж за негодяя Хьюи, что, между прочим, во многом зависит от того, пошлет или не пошлет он, Ледбиттер, это самое письмо.

Воображая леди Франклин в несчастье, да еще по его собственной вине, Ледбиттер сам начинал расстраиваться, а ее образ таял, исчезал, растворялся. Но когда он думал о счастливой леди Франклин (не важно, что это было за счастье и какой ценой приобретено), она послушно являлась на зов его воображения и в том самом облике, в котором ему хотелось. Правда, все эти образы были вариациями на все ту же тему: леди Франклин — его жена. Если бы только рассказать ей, что она для него значила! Но он не мог этого сделать, что добавляло ложку дегтя в бочку меда его фантазий. Тогда в Ричмонде он упустил свой шанс — не сумел совладать с приступом немоты, — и боялся, что, случись им встретиться еще раз, с ним произойдет то же самое.

— Вы задремали, сэр!

Его секретарь неизменно обращался к нему «сэр».

— Серьезно, Берт? Вообще-то иногда со мной это случается.

— И хорошо, что случается, иначе вы бы давно уже оказались в больнице.

— Ну ладно, хватит об этом.

— Я только повторяю, что говорят все. Вы так много работаете...

— Послушай, Берт, кто здесь хозяин — ты или я?

— Извините, сэр.

— В общем, чтоб я больше этого не слышал! Сколько раз говорить об дном и том же. Никто не звонил?

— Звонили.

— Кто?

— Леди Франклин, сэр.

— Леди Франклин? Что она хотела?

— Чтобы вы были шофером у нее на бракосочетании.

— Это точно? Почему же ты мне ничего не сказал?

— Я не хотел вас будить, сэр.

— Опять ты за свое! Она сама звонила?

— Да. Во всяком случае, голос был женский. Я сказал, что вы отдыхаете, а она сказала: «Ну тогда не надо его беспокоить».

— А ты и рад стараться. Она что, очень торопилась?

— Нет, сэр, она поинтересовалась, как у вас дела, и просила передать вам привет. И еще она спрашивала, как поживает ваша семья.

— Моя семья? Ну и что ты ответил?

— Я сказал: «Все живы-здоровы!» На всякий случай. Я решил, что она вас с кем-то перепутала, но зачем ставить клиента в дурацкое положение.

— Молодец! Но все равно напрасно ты меня не разбудил. Мне нужно ей кое-что передать... Кстати, она не сказала, когда это самое бракосочетание?

— Точной даты не назвала. Говорит, недели через две.

— Ты с ней что-то долго беседовал, я погляжу!

— В общем-то, да. Кроме того, она сказала, что ей понадобятся еще три-четыре машины.

— Ну а ты что?

— Я сказал, что вы сможете это устроить.

— Придется. Хорошо бы только знать, когда именно все это будет. Кстати, ты уверен, что звонила леди Франклин? Ты, часом, не обознался? Замуж выходят многие, с женщинами это случается сплошь и рядом.

— Нет, она назвалась. Она ведь из наших лучших клиентов?

— Во всяком случае, раньше была... Ну ладно, хватит об этом. Уже половина седьмого, тебе скоро пора спать. Спасибо за службу.

Секретарь ушел, и Ледбиттер остался один.

М-да! Одно дело — разговоры о бракосочетании и совсем другое — само бракосочетание.

Что касается разговоров, то его воображение играючи расправлялось с ними, но что, спрашивается, делать с фактом, пускай даже без точной даты? Чувствуя, как фантазия вянет, гибнет, Ледбиттер пустился на старую уловку влюбленных: он попытался вообразить, что ему отвечают взаимностью, и тем самым хоть немножко погреться отраженным теплом своей любви. Но у него ничего не вышло: все это слишком походило на улицу с односторонним движением — обратного хода у его чувств не было.

Когда иллюзии уходят, они уходят безвозвратно. Лишившись своих иллюзий, Ледбиттер пал духом. Чтобы как-то утешиться, он пошел по проторенной дорожке: для этого надо было подумать о чем-нибудь приятном, например, о своем финансовом положении. Слава Богу, его банковский счет не был химерой и не зависел от его настроения. Сосредоточившись на этой приятной абстракции, которая никак не обретала зримые конкретные формы, — цифры, одни только цифры! — он почувствовал, что настроение улучшается. На душе заметно полегчало, вернулась уверенность в себе — он снова ощущал себя полноправной личностью, он снова обладал реальной властью. В свое время при мысли о том, что у него нет ни гроша, на душе начинали скрести кошки, чужая собственность приводила его в уныние. Даже комната, в которой он жил, угнетала его именно потому, что принадлежала не ему, а кому-то другому. Но теперь у него был свой счет в банке, и не беда, что его собственность ограничивалась автомобилем — у него были деньги, а стало быть, возможность приобретать! Он шел по улице, видел дом и знал, что если очень захочет, может купить в нем окно, балкон, печную трубу, наконец. Он смотрел по сторонам и приобретал, приобретал, испытывая при этом райское блаженство. Что и говорить, такая забава грозила превратиться в манию, но все равно лучше воображать себя совладельцем того, что попадалось на глаза, чем предаваться мечтаниям о леди Франклин, — в первом занятии была хоть какая-то доля реальности, эта мечта могла воплотиться в поступок, став явью. Иное дело леди Франклин. О ней нечего было и мечтать. Она принадлежала Хьюи.

Итак, он сосредоточился на своем банковском счете, и мысль о том, что он теперь собственник, человек с положением, стала приятно согревать душу. Но затем вдруг нагревание ни с того ни с сего прекратилось — чуть ли не со щелчком, как в электрокамине, когда положенная порция тепла уже выдана и надо опустить еще один шиллинг. Слегка опешив, Ледбиттер стал нашаривать эту воображаемую монетку, но — точь-в-точь как порой бывало с реальными шиллингами — ничего не нашел.

Тогда-то он и задал вопрос, который раньше показался бы ему смехотворным: что толку радоваться своим накоплениям, если ими не с кем поделиться? Надо обязательно делиться с другими тем, что у нас есть, учила леди Франклин (не пожелавшая, правда, поделиться своим драгоценным Хьюи), — от этого, дескать, мы становимся только богаче. Раньше Ледбиттер эту теорию не одобрил бы. Что такое делиться? Делиться — это значит уменьшать вдвое, вычитать, терять. Ему же всегда хотелось приобретать — побольше и побыстрей. Но теперь он вдруг понял: все, что приобретается для потребления в одиночку, теряет ценность, становится тяжким бременем, как неудачная женитьба. От этого нет никакой радости. Все равно, что пить не с друзьями, а наедине с собой. Да нет, в сто раз хуже... Его прежнее желание утвердиться в глазах окружающих (и тем самым и в своих собственных) в качестве состоятельного человека потеряло былую привлекательность. Он вдруг понял, что, пока не отыщется кто-то, с кем он сможет разделить то, что у него имеется, он будет чувствовать себя нищим, как церковная мышь.

Он устало оглядел комнату и не увидел ничего такого, чем и впрямь можно было с кем-то поделиться. Считая прошлое балластом, он жил в настоящем — и в будущем и не хранил никаких сувениров. Нож, вилка, бритва, расческа, зубная щетка, помазок — раньше ему вполне этого хватало: их можно было украсть, но попробуй ими поделиться! Да и теперь, не считая одежды, все его личные вещи сосредоточились в ванной. Там он всегда отдыхал душой, ибо мог расслабиться, избавиться от гнета плоти — что и делал с энтузиазмом: каким бы усталым он ни был, у него всегда находились силы принять ванну. Без какой-то конкретной цели (вернее, из смутной потребности ощутить себя в родной обстановке, увидеть что-то близкое, свое — не важно, что это всего лишь губка, мыло, зубная щетка) он встал и пошел в ванную. На глаза ему попался телефон, его единственный друг. Но и телефон ему не принадлежал — он арендовал его у государства. Зато рядом с телефоном висела рамка для фотографий, в которой теперь было расписание поездок — вот она, его личная, неотъемлемая собственность! А вдруг Клариса по-прежнему помнит о нем? Чем думать и гадать, лучше все поскорее выяснить самому.

 

ГЛАВА 22

Найти Кларису оказалось непросто. С того дня, как он ушел, хлопнув дверью, она несколько раз меняла адрес. К тому же у нее была другая фамилия. Это его не смутило: в свое время — еще до их романа — она побывала замужем. Поиски затянулись, и машина оказалась очень кстати. Ей не часто случалось колесить по таким грязным и кривым улочкам. Сверкающая черным лаком, вымытая так, что в нее можно было смотреться, как в зеркало, ослепительно сияющая хромированными частями, в этих трущобах она казалась существом потустороннего мира, как ее хозяин, выходивший из нее с невозмутимо элегантным видом. Божество в автомобиле! Он шел наводить справки, а машину облепляла детвора. Они смотрели на нее, разинув рты, осторожно трогали ее, поглаживали, а кто-то благоговейно читал вслух номер. Когда же Ледбиттер возвращался, они отступали на безопасное расстояние, по-прежнему не сводя глаз с автомобиля.

В один прекрасный день Ледбиттер, сильно напоминавший в своих походах почтальона, разносящего корреспонденцию, задержался в доме подольше. Поглядывая с опаской на его высокую фигуру, маячившую в дверном проеме, мальчишки роем облепили машину, чтобы получше рассмотреть диковинку. Вернулся он повеселевший и помолодевший.

Ему сказали, что она вышла и вернется через полчаса. Его пригласили подождать, но ждать он не мог — у него был срочный заказ, а потому он запомнил дом, который при всей своей убогой наружности показался ему на удивление милым и приятным.

В последние дни он самым коренным образом пересмотрел свое отношение к Кларисе. Точнее сказать, восстановил былое отношение, добавив новые чувства, которых раньше не испытывал. Кем, собственно, она была для него раньше? Правильно — сожительницей. Кем еще? Да, она помогала ему самоутверждаться. На ней он оттачивал свое самолюбие — как нож на оселке или бритву на ремне. Она помогала ему холить и лелеять свое «я». Когда она была рядом (и даже когда она отлучалась), он думал и поступал с сознанием своей абсолютной правоты. Порой он нарочно делал и говорил то, что ей не нравилось: чтобы ощущать себя личностью, ему было необходимо время от времени идти наперекор. Ему хотелось оставаться самим собой, а это особенно удачно получалось через конфликт с окружающим миром и прежде всего с Кларисой. Он был умелым стратегом и порой, когда она ожидала атаки, вдруг делался мягким, как шелк, выставляя ее в глупом виде — давать отпор было некому. «Что с тобой?» — спрашивал он невинным голосом, потешаясь про себя ее замешательством и неуклюжими попытками перестроиться в соответствии с изменившимися обстоятельствами. Ему нравилось дразнить ее своей непредсказуемостью, он обожал, когда у нее сдавали нервы и она набрасывалась на него с упреками. Мирное сосуществование претило его натуре. В очередной раз доведя ее до белого каления, он чувствовал себя хозяином положения и заканчивал объятиями и поцелуями или же, наоборот, грандиозным скандалом. Если бы кто-нибудь осмелился спросить его, зачем он с ней так обращается, он ответил бы (если б, конечно, снизошел до объяснений), что ей самой так больше нравится и что она любит настоящих мужчин, а не слюнтяев. В таком ответе была доля истины, но, увы, только доля — разрыв между ними наступил быстрее, чем оба они могли предположить.

Ледбиттер уважал себя в той мере, в такой вызывал уважение у прочих мужчин. На мнение женщин — как и многим другим мужчинам — ему было глубоко наплевать. В отношениях с женщиной ему не хотелось постоянства. Он хотел денег, положения в обществе, но только не унылого постоянства. Очень многие вокруг него стремились отгородиться от повседневности в своем уютном мирке, что вызывало у Ледбиттера презрительную усмешку. Но Клариса устала от постоянной неопределенности, и, когда Ледбиттер бросил перчатку, она с готовностью приняла вызов, чего он, со своей стороны, никак не ожидал. Даже высылая назад ее фотографию, он ни минуты не сомневался, что скоро все опять встанет на свои места — она же, черт возьми, была влюблена в него как кошка! Он не верил, что слова женщины заслуживают серьезного отношения и могут служить показателем ее чувств. И вообще только он и никто другой мог решать, восстановить ли прежние отношения или дать ей от ворот поворот. «Ладно, ладно, — кипятился он про себя, — скоро ей надоест кобениться, и она прискачет обратно просить прощения — провалиться мне на этом месте, если я ошибаюсь». Увы, он ошибался. Ему, конечно, было жаль расставаться с Кларисой, и самолюбие его порядком страдало, но обида заглушалась злостью, которая всегда переполняла его, когда он сталкивался с оскорблением — не важно, было ли оно на самом деле или только мерещилось ему, а также радостным ощущением полной свободы, — все это помогло ему быстро забыть об этом неприятном происшествии.

Но теперь он больше не радовался своей свободе. Ему хотелось чего-то совсем другого, но он боялся признаться, чего именно, словно опасался, что тот, прежний Ледбиттер услышит и поднимет его на смех. Отчасти это была тоска по жизни, в которой все близко, просто и понятно с полуслова. Такая жизнь реально существовала, изо дня в день он соприкасался с ней, но волей обстоятельств почти все свое время проводил в другом мире, где дышалось с трудом и надо было тщательно подбирать слова. В этом мире он чувствовал себя чужаком, посторонним, но ничего не мог с собой поделать: мир этот завораживал и манил. Снова и снова он возвращался мыслями к леди Франклин и ее нахлебникам. В конце концов, Бог с ним, с Хьюи и с его красоткой, но леди Франклин — это совсем другое дело! Во-первых, в отличие от тех двоих она была с явной сумасшедшинкой, а во-вторых, обладала поистине безграничной властью над его воображением. Она в любой момент могла ворваться в его думы и напомнить о себе и своих фантастических идеях, которых приносили вполне реальные результаты. Для Хьюи и его цыпочки леди Франклин была дойной коровой, да и для него, Ледбиттера, в свое время тоже, но теперь все переменилось. Она сделалась недосягаемой, исчезла из его существования, заставив его отчаянно и тщетно мечтать о том, чего была дать не в состоянии.

Теперь вся надежда на Кларису — если кто может его спасти, так это она, а вовсе не леди Франклин.

Ее бывшая подруга сказала, что она развращает. Это леди Франклин-то! Тогда он чуть не расхохотался. Но теперь он подумал, что это сказано не так уж глупо: история их отношений подтверждала правоту Констанции. Леди Франклин, словно фея, творила чудеса: исполняла желания, превращала унылую повседневность в волшебную сказку. Ее золото было не выдумкой, а фактом, но чтобы его получить, приходилось вытворять Бог знает что. Оно доставалось в награду не трудолюбивым, а ловким, хитрым, сладкоречивым. Нет уж, лучше держаться таких, как он сам, — с ними по крайней мере можно не кривить душой, не строить из себя черт-те кого, не придумывать несуществующих чувств, которые опять-таки не надо выражать словесными оборотами, отполированными с той же тщательностью, что и поверхность его автомобиля. Только через Кларису он может надеяться отыскать свое прежнее «я», то самое здоровое циническое начало, благодаря которому он жил припеваючи. Клариса была его путеводной звездои, только она могла помочь ему стать самим собой. Ему и в голову не приходило, что все это означает потерю независимости. Он не подозревал, что, решившись на этот шаг, смиренно приносит себя к ногам Кларисы, а не милостиво разрешает ей вернуться, мечтает прилепиться к ней, как цветок репейника к прохожему, вместо того, чтобы взять и сорвать этот самый цветок. Но делать было нечего — так хотело его новое «я».

Он снова зашел к ней, и опять неудачно. Миссис Кроузер нет дома, сообщила хозяйка, с любопытством оглядывая Ледбиттера, но она должна вернуться с минуты на минуту, и он вполне может ее подождать. Ледбиттер заколебался, но сказал, что ждать ему некогда — надо на работу, лучше пусть она передаст Кларисе, что кое-кто хотел ее видеть. Хозяйка спросила его фамилию, и Ледбиттер назвался. Фамилия не произвела никакого впечатления, но в этом не было ничего удивительного. «А где ее супруг? — словно невзначай спросил Ледбиттер и добавил: — Мы с ним были приятели». Хозяйка удивленно подняла брови: «Разве вы не знаете? Они давно разошлись». — «Это жаль, — отозвался Ледбиттер, стараясь ничем не выдать своего облегчения. — Могу только сказать, что кому-то из них не повезло». — «Уж во всяком случае не ей, — заметила женщина. — Может быть, он вам и приятель, но я лично так считаю: она молодец, что послала его подальше». — «Не сочтите за назойливость, — сказал Ледбиттер, — но чем она сейчас занимается?» — «Работает в шляпной мастерской, — последовал ответ. — И между прочим, неплохо зарабатывает — во всяком случае, она довольна». — «Рад это слышать, — сказал Ледбиттер, не испытывая, впрочем, никакой радости. — «Жаль только, что она разошлась с мужем». — «Не жаль, а слава Богу, — возразила женщина. — Она, правда, не любит говорить об этом — она не из тех, кто рассказывает свои сердечные тайны, но, насколько я могла понять, он обращался с ней плохо». — «Серьезно? — отозвался Ледбиттер, снова загораясь надеждой. — Я ведь ничего толком не знаю». — «Плохо, плохо, — решительно повторила женщина, — но хватит об этом, тем более если вы с ним друзья». — «Не такие уж мы и друзья, — сказал Ледбиттер, — просто мне обидно, что такая симпатичная женщина живет одна». — «А я ей про что все время твержу! — оживилась его собеседница. — Вы не подумайте, что люблю совать нос в чужие дела, но я ей сколько раз говорила: тебе, милочка, нужен человек, который бы о тебе заботился». — «Ну и что она?» — с деланным безразличием спросил Ледбиттер, но, судя по всему, притворился он неудачно, потому что женщина, как-то странно покосившись на него, ответила: «Говорит, что обойдется без мужчин». — «Жаль, — в третий раз сказал Ледбиттер. — Неужели из-за того, что ей попался плохой муж...» — «На этот счет она мне ничего не говорила, — перебила его женщина, — и я могу только предполагать, но, похоже, муж тут ни при чем». — «Ни при чем?» — «Нет, — отрезала женщина. — По правде сказать, она давным-давно про него забыла. Может, зря я вам про это рассказываю, но у меня такое впечатление, что все дело в другом человеке». — «В другом?» — опять переспросил Ледбиттер. Женщина поджала губы и кивнула: «Да, она его, кажется, очень любила, а он ее бросил». — «Черт возьми! — воскликнул Ледбиттер. — Это очень жестоко с его стороны. Ну а что бы она сказала, если бы этот человек вернулся?» Женщина пристально посмотрела на него. «Не знаю, — ответила она наконец. — Она со мной на эти темы не разговаривает, но, по-моему, если он и в самом деле надумал вернуться, то не худо бы ему забыть свои прежние ухватки. Судя по всему, это был жуткий тип, хотя она мне про него ничего такого не рассказывала...» — «Но вы, кажется, сказали, что она его очень любила?» — небрежно осведомился Ледбиттер. «Наверное, любила. Стала бы она иначе терпеть все его безобразия. Нет, он пальцем ее не тронул, но лучше бы уж дрался. Это был злой, жестокий человек: он все время над ней издевался!» Ледбиттер молчал, помертвев лицом. «Ну что ж, — наконец выдавил он из себя. — Может, и она была не сахар, мы-то с вами ничего в точности не знаем. Среди женщин порой попадаются такие мегеры! А кроме того, если она узнает, что он хочет вернуться, глядишь, ее отношение к нему переменится». — Мое дело сторона, — сказала его собеседница, — но может быть, ему имеет смысл рискнуть. Попытка не пытка. И если она вдруг увидит...» — «Ну, ну», — поторопил ее Ледбиттер. «...что он осознал свое поведение... Но почему мы тут стоим? Вы бы зашли в дом, присели: она вернется с минуты на минуту». — «Мне некогда, — сказал Ледбиттер. — Надо на работу... А как, вы сказали, звали того типа?» — «Ничего я вам не говорила, — возразила женщина, — потому что и сама не знаю. Она такая скрытная!» — «А я начинаю догадываться, о ком речь, — сказал Ледбиттер. — Парень-то он неплохой, раньше, правда, был как порох, но теперь поутих, остепенился. Я его знаю. Он тоже сейчас живет один, зарабатывает прилично, да и работа у него не пыльная. Не хуже, чем у нее». — «Вы хотите, чтобы я ей это передала?» — оживилась вдруг женщина. «А почему бы нет! Если, как вы сказали, ей нужен мужчина...» — «Я не говорила, что ей нужен именно он, — возразила женщина. — И вообще я не говорила, что она в ком бы то ни было нуждается. Я просто сказала: ей бы не мешало найти хорошего, порядочного человека — такого, как вы, например». Тут она заговорщицки посмотрела на Ледбиттера, затаив его задуматься, не раскрыл ли он свои карты. А впрочем, какая разница! «В общем, он в чем-то на меня похож, — смущенно забормотал он, — во всяком случае, мне это показалось, когда мы с ним виделись в последний раз. Пожалуй, я только покрасивей...» — Тут он усмехнулся, и женщина тоже засмеялась. «А что, может, вы и правда ей передадите», — сказал он уже совершенно серьезным голосом. «Что именно?» — спросила женщина. «Ну что, мол, кто старое помянет, тому глаз вон... все ошибаются, а ей всегда будут рады, встретят с распростертыми объятьями, она поймет, где встретят, и кто, тоже догадается... И еще — к старому возврата не будет, потому как... тьфу, дьявол, ну, в общем, этот самый человек теперь сильно изменился, и если у нее есть фотография, то пусть пришлет, и тогда он поймет, что она согласна и все в полном порядке». — «Минуточку, — сказала женщина, — не все сразу. Значит, если согласна, то пусть вышлет свое фото: она знает какое?» — «Догадается», — нетерпеливо сказал Ледбиттер. «А куда?» — «По старому адресу». — «А она помнит его? — засомневалась женщина. — Ведь это было так давно». — «Помнит, помнит, и еще скажите ей, чтобы она поторопилась... то есть, наоборот, чтоб все хорошенько обдумала. И еще скажите, у него есть кое-что для нее, что ей может очень понравиться. А впрочем, нет — не говорите, не надо — это прозвучит слишком пошло. Лучше скажите, что все будет по-старому — вернее, по-старому, но не совсем... если, конечно, она поймет всю эту тарабарщину. Скажите, что он перевезет ее и все ее вещи и все расходы возьмет на себя. И пусть не беспокоится — он обо всем позаботится. Передайте еще, что я надеюсь, с ней все в порядке. Что я...

— Значит, это все-таки вы, — сказала женщина. — Я уже давно догадалась — так что напрасно вы мне морочите голову. Только почему бы вам не сказать ей все это самому?

Ледбиттер вдруг приуныл.

— Не знаю, — пробормотал он. — Просто я буду чувствовать себя полным идиотом, когда начну с ней объясняться. Не то чтобы все это неправда — ни в коем случае. Но все равно... Черт! Лучше вы сами скажите... Ну, в общем, скажите все, что так любят слышать женщины. А то если она меня увидит, то подумает...

— Это точно! — раздался голос у него за спиной. — И главное — уже подумала!

Они обернулись и увидели Кларису — ее глаза сверкали.

— Как вы могли, миссис Уайт, — набросилась она на хозяйку, — пустить в дом этого человека. Знайте же: пока он не уберется, ноги моей здесь не будет...

— Но, миссис Кроузер, — попыталась успокоить Кларису миссис Уайт, — вы слишком жестоки...

— Жестока? — переспросила Клариса. — Это я-то жестока? Да по сравнению с ним я невинный младенец! Этот человек причинил мне столько горя, что...

— Подождите, милочка, — возразила хозяйка, — вы лучше послушайте, что он собирается вам сказать. Он, между прочим, о вас очень тепло отзывался! Не прогоняйте его, не выслушав. Не надо требовать от мужчин, чтоб они были ангелами с крылышками — к чему это? Я понимаю: в свое время он наломал дров, но теперь надо его простить — кто из нас без греха? А кроме того, я уверена, что он получил хороший урок. Смотрите, какой он кроткий, — стоит ли так на него кричать? Мало кто из мужчин стерпит, когда на его доброту отвечают грубостью. Будьте благоразумной — дайте ему высказаться.

Ледбиттер, за которого в жизни никто не замолвил доброго слова, тем более женщина, действительно стоял как овечка — силы вдруг совсем покинули его — и только с надеждой поглядывал на свою неожиданную заступницу, делая вид, что никакой Кларисы нет и в помине. Клариса, со своей стороны, тоже старалась его не замечать — она обращалась исключительно к своей домохозяйке.

— Если б вы знали, что это за чудовище, миссис Уайт, вы бы не стали его так защищать! — гневно выкрикивала Клариса. — Сначала он сосет из тебя кровь, а потом выбрасывает к чертям. Слушай меня внимательно, Стив Ледбиттер, — наконец обратилась она к водителю. — Проваливай отсюда подобру-поздорову и никогда больше не смей показываться мне на глаза.

Клариса разрыдалась, а Ледбиттер, воспользовавшись образовавшимся замешательством, стал отступать к машине. Дождался, наплевали в душу при всем честном народе, и главное, кто наплевал — баба! Он сел в машину, включил зажигание, но стартер впервые в жизни не сработал. Ледбиттер снова и снова нажимал на педаль, но машина не заводилась, а издавала какие-то подозрительные звуки, словно человек, которого тошнит. Наконец Ледбиттер вылез и завел ее ручкой. Отъезжая, он не смотрел на Кларису, о чем-то жарко спорившую в дверях с хозяйкой: он вообще ничего не видел и не слышал, хотя делал все, что положено человеку за рулем. Когда же он немного пришел в себя, оказалось, что он едет по Белгрейв-сквер. Тогда, подчиняясь безотчетному порыву, он свернул на Саут-Холкин-стрит и медленно проехал мимо дома леди Франклин.

 

ГЛАВА 23

С этого дня Ледбиттер возненавидел свою машину. Она его подвела, причем, казалось ему, сделала это нарочно, продлив момент невыносимого унижения, и теперь он только и думал, как бы от нее поскорее избавиться. Гордость, которую он испытал в тот день, когда впервые смог назвать ее своею, и которая переполняла его всякий раз, когда он сравнивал ее с другими — более потрепанными или менее ухоженными автомобилями, исчезла без следа; их близость, радостная и вдохновляющая, превратилась теперь в ту самую фамильярность, что, как известно, рождает презрение. Все, что раньше его так в ней восхищало, теперь вызывало неприязнь. Ему было трудно находиться в ней — и физически, и морально. Стоило ему сесть за руль, как у него начинала ныть спина, чего раньше с ним не случалось; ему было противно к ней прикасаться, а иногда, проведя в поездке час-другой, он ловил себя на том, что сидит, судорожно вцепившись в руль, и не может разогнуться — явный признак нервного расстройства, чего так боятся все профессиональные водители.

Если раньше он с упоением мыл и начищал ее до блеска, а когда она начинала сверкать, не мог сдержать улыбки, то теперь все переменилось. Ему было противно подходить к ней. Он чинил и чистил ее словно из-под палки и жалел потратить на нее лишний пенс. Безоблачный небосвод их дружбы — самой нежной и преданной, на какую был способен Ледбиттер по отношению к одушевленным и неодушевленным предметам, не считая разве что телефона, затянуло тучами. Другие машины не вызывали у него никаких эмоций, но когда он подходил к своей, то во рту появлялся противный привкус.

Только теперь, когда машина попала в немилость, он понял, как много она для него значила. Те чувства, которые он раньше всячески подавлял и старался делать вид, что их просто не существует, теперь и вовсе не получали никакого выхода.

Но ничего — скоро он купит другую, и все встанет на свои места. Ледбиттер стал лихорадочно подыскивать замену своей прежней любимице. Во-первых, новая машина непременно должна быть больше и лучше опальной предшественницы, той, что подарила ему леди Франклин. Это будет роскошный автомобиль, — даже леди Франклин, прежде чем купить такой, три раза подумает. Она увидит машину и изумится: «По-моему, у вас раньше была другая?» — «Да, миледи, была, но ее больше нет! Она не годилась». — «Не годилась?» — «Нет, не годилась для вашего бракосочетания».

Это прозвучит изящно и деликатно. Репетируя эту фразу в различных вариантах, Ледбиттер ни минуты не сомневался, что, произнося ее, не допускает бестактности. При этом он улыбался про себя: уж кто-кто, а он-то знал, кому что сказать! Но почему эта фраза так застряла у него в мозгу и почему он все время думает о леди Франклин? Теперь он думал о ней постоянно. Выходит, новая машина будет ей подношением, свадебным подарком, так, что ли? Эта мысль рассмешила его — надо же придумать такую чушь! «Дай попробовать яблочка!» — попросил один мальчик своего товарища. «Не дам». — «Ну тогда дай понюхать огрызочек». Вот и леди Франклин получит от него в подарок огрызочек, понюхает его, вдоволь на него насмотрится и навсегда сохранит в памяти приятное воспоминание. Ну, умора! Но тем не менее, чем больше задумывался он о предстоящей покупке и о том, какой будет его новая машина, тем настойчивее утверждалась в его взбаламученном сознании мысль, что он ищет свадебный подарок для леди Франклин. Ему казалось, что он просто обязан купить машину ради нее.

Чего-чего, а машины Хьюи ей не подарит. Что там машины — запасного колеса она от него не дождется. Если Хьюи даже что-то и купит невесте, то на невестины же денежки — в этом Ледбиттер не сомневался. Она-то его задарит с ног до головы: «Дорогому жениху от любящей невесты... Полный гардероб, чек на кругленькую сумму — что еще? Ах да, конечно, ведь этому подлецу подавай и любовницу. Отлично: дорогому жениху — милая симпатичная любовница.

Ну да Бог с ним, с Хьюи. Главное состоит в том, что, сделав этот самый свадебный подарок, он, Ледбиттер, каким-то загадочным образом — каким именно, он и сам не знал, но только смутно ощущал это — сможет вернуть долг леди Франклин. Нет, он не имел в виду деньги, о них он не думал. Просто на какое-то мгновение он — как владелец дорогого роскошного автомобиля — станет с ней на одну ступеньку... Нет, опять не то! Просто ему удастся разделить с ней ее радость. Он жаждал духовной общности — если бы хоть на мгновение оказаться равным ей, стать человеком ее круга. Ледбиттер был, по сути дела, бедняком, но постоянно имел дело с людьми богаче, гораздо богаче, чем он. Раньше, чтобы не ударить в грязь лицом перед своими клиентами и продолжать себя уважать, время от времени он любил перебирать в уме свои достоинства — безукоризненную внешность, пунктуальность, высокий водительский профессионализм, деликатность, — хотя прекрасно понимал, что все это, увы, личные, а не классовые достоинства, от которых не так уж много проку. Как личность он мог бы дать сто очков вперед любому из своих клиентов — даже Хьюи, несмотря на его смазливую физиономию, — но что с того? Будь он человеком их круга (или они его), он бы им показал! Они живо смекнули бы, что не годятся ему и в подметки. Но он бедняк, а они богачи, и каждый из них — в том числе и Хьюи — в любой момент мог напомнить ему про сверчка, которому не мешало бы знать свой шесток. Но теперь, став обладателем роскошного автомобиля, он наконец-то обретет ту самую силу, что уже не зависела от его личных качеств, — силу денег, с которой вынуждены считаться все.

Только, строго говоря, пока никакой он не хозяин. Даже если удастся сделать так, что старая машина пойдет в уплату за новую, даже если он снимет с банковского счета все свои сбережения, все равно придется раздобыть еще несколько сотен фунтов, чтобы сделать эту покупку. Причем покупать придется в рассрочку. Если не считать того, что новый автомобиль гораздо лучше старого, в материальном отношении он, Ледбиттер, снова будет отброшен на те позиции, на которых находился, пока полтора месяца назад не появилась леди Франклин и не пришла ему на помощь. Он будет не хозяином, а должником.

Сначала он внутренне содрогнулся перед подобной перспективой, но потом позабыл обо всем в ажиотаже упоительной погони за нужной маркой, — надо было обязательно успеть отыскать машину до бракосочетания, даты которого он не знал, а спрашивать не хотел.

После стольких огорчений и затраченных впустую усилий было приятно снова чувствовать себя полноправной самостоятельной личностью, ставить перед собой цели и, несмотря на все преграды, добиваться их осуществления. Новая машина! Она поможет ответить на все вопросы. Она станет материальным выражением его веры в себя и в те принципы, что на протяжении тридцати пяти лет медленно, но верно вели его по каменистой тропе успеха. Эта удивительная симфония из черного лака и хрома, стремительная как ветер, станет олицетворять собой все то, чего сумел он добиться в жизни. С ней не будет никаких проблем — во всяком случае, никаких неразрешимых проблем. Машина станет его подругой, любовницей, женой. Он будет холить ее и лелеять, не опасаясь, что в один прекрасный день она предаст его.

Впрочем, помечтал и хватит! Ледбиттер прекрасно понимал, что, прежде чем он добьется своего, придется немало потрудиться. Главное — не переплатить, иначе пропадет вся прелесть покупки. К счастью, напряженная погоня за мечтой мобилизовала все его способности и прежде всего деловой инстинкт: ему не терпелось поскорее стать владельцем новой машины, но он умело сдерживал себя. Ледбиттер изучил и забраковал великое множество моделей: у всех них отыскивались хоть крошечные, но изъяны. Он же решил, что новая машина будет тем совершенством, что являлось ему в воображении. Поиски требовали времени, и он стал отказываться от заказов, чего не позволял себе, даже когда искал Кларису. Раз за разом терпя неудачу, он не падал духом и твердо верил, что рано или поздно отыщет машину своей мечты.

Идеал нашелся, причем, как это обычно случается, именно в тот момент, когда Ледбиттер меньше всего надеялся на успех, он знал о существовании этой модели, но не рассчитывал найти ее за такое короткое время. Все произошло как по мановению волшебной палочки. Он долго ломился в закрытую дверь, а потом она вдруг взяла и распахнулась сама, и за ней он увидел это чудо из чудес. Напряжение погони как рукой сняло, наступило полное умиротворение. Ледбиттер блаженствовал, словно мистик, дождавшийся откровения. Сомнения и тревоги остались позади. Одного мельком брошенного взгляда было достаточно: он нашел то, о чем мечтал.

Впрочем, он и виду не подал, что обрадован. Сразу же сделав выбор, он еще долго с кислым выражением лица рассматривал другие модели.

Совершенство не поддается анализу и существует как единое целое. Тем не менее складывается оно из многих компонентов. Непременное требование Ледбиттера к идеалу заключалось в том, что это должен быть лимузин. Лимузины дороги и, главное, очень редки, что особенно увеличивает их ценность. Кроме того, в лимузинах имеется раздвижная стеклянная перегородка, как бы второе ветровое стекло. Существовало несколько разновидностей таких перегородок. Некоторые, например, были снабжены рукояткой, которой манипулировали пассажиры на заднем сиденье. Водитель же оставался не у дел. Такая конструкция решительно не устраивала Ледбиттера. Его все больше и больше раздражала болтовня пассажиров с бесконечными восклицаниями «милочка», «радость моя» и прочими нелепостями. Стеклянная перегородка призвана оберегать его покой, а не покой пассажиров. Благодаря этому полезному приспособлению он наконец-то будет избавлен от необходимости слушать их дурацкие разговоры. А кроме того, они уже не смогут приставать к нему с вопросами, почему он повез их именно этой, а не другой дорогой — для этого им придется специально раздвигать перегородку. Господи, почему клиенты так обожают совать нос не в свои дела!

Неужели он дошел бы до своего теперешнего состояния, которое, несмотря на воодушевление, охватившее его в последние дни, в общем-то оставалось весьма плачевным, неужели он позволил бы загнать себя в этот капкан и испытал бы все те чувства, о которых предпочел бы и не догадываться, если бы за все это время не наслушался — не был вынужден наслушаться! — того, что не предназначалось для его ушей. А теперь благодаря этим дурацким разговорам он из нормального, здорового человека превратился в глупца, безумца, истеричную бабу.

Нет уж, с него довольно. За стеклянной перегородкой он наконец-то отдохнет душой, а главное, будет надежно застрахован от перспективы пройти через этот ад вторично. Впрочем, так ли уж надежно? Не видать ему покоя как своих ушей, если распоряжаться перегородкой будут только пассажиры. К счастью, существовала отличная модель, в которой перегородка была устроена, как в такси — из двух частей, — одна была неподвижной, а другая свободно перемещалась и регулировалась металлическими рукоятками, расположенными по обе стороны — и со стороны шофера, и в пассажирском салоне. Кто посмеет обвинить его в грубости, бестактности и невоспитанности, если он прикроет щель в перегородке со словами: «Так вам будет спокойнее», на самом деле имея в виду: «Так будет спокойнее мне, и теперь я, слава Богу, не услышу больше вашей невообразимой ахинеи!» Уважаемые пассажиры желают послушать радио? Прекрасно — для этого незачем раздвигать стекло: сзади тоже есть динамики. За стеклянной перегородкой он будет недосягаем для их голосов, излияний, приставаний, недосягаем для всего того, что так отравляло ему жизнь. Недосягаем для внешнего мира. Какое счастье!

У модели, на которую он так неожиданно и счастливо набрел, стеклянная перегородка была именно такой конструкции — потому-то он и влюбился в машину с первого взгляда.

Завершив необходимые переговоры и добившись желанной скидки, Ледбиттер вышел на улицу. Его пошатывало из стороны в сторону, но он не был пьян и переваливающаяся походка вовсе не свидетельствовала о его презрении к окружающим — его валило с ног от усталости. Волнения последних дней в сочетании с хроническим недосыпанием сделали свое дело: он был как выжатый лимон, в голове звенело. Он с удовольствием схватился бы за стену — лишь бы не свалиться! Но внутренне он торжествовал: даже на войне после жаркого боя он не испытывал такого облегчения. Он вдруг оказался во власти внезапного порыва: мощное чувство, которое нельзя было выразить словами, захватывало его всего без остатка, неумолимое, как экстаз. Его бренная плоть изнемогала от восторгов души — старая, преданная служанка, она радовалась, как могла, стараясь разделить ликование, которым было переполнено все его существо.

С трудом переставляя ноги, поминутно рискуя потерять равновесие, Ледбиттер продвигался вперед. Он купил вечернюю газету, затем решил зайти в бар. Бар оказался в двух шагах, но Ледбиттер был настолько плох, что долго и отупело смотрел на вывеску, не понимая, где находится. Когда же до него наконец дошло, что он стоит на пороге бара, он никак не мог сообразить, открыт бар или нет: он начисто утратил чувство времени.

Бар оказался открыт, и, порадовавшись удаче, Ледбиттер взял виски и сел за столик. Но не успел он сделать первый глоток, как голова его упала на грудь и он задремал; ему приснился сон, где главным действующим лицом была не новая машина, а леди Франклин. Но его подсознание тоже устало и почти совершенно утратило творческие способности: образы возникали неопределенно-расплывчатые, все было как в тумане. Он с трудом угадал леди Франклин; дело, кажется, происходило у нее дома, и все чувства, которые вызывал у него новый автомобиль, каким-то непостижимым образом перешли на нее самое, отчего на душе у него воцарилось спокойствие. Потом ему приснилась и машина, правда, не совсем та, которую он только что приобрел, причем он, Ледбиттер, не просто демонстрировал ее леди Франклин, но собирался преподнести в подарок. «Примите ее, прошу вас, — взволнованно молил он, — ведь если разобраться, то она по праву принадлежит вам!» Сначала леди Франклин не соглашалась ни в какую, отчего Ледбиттер не на шутку огорчился. Ему так хотелось подарить ей автомобиль. «Ну пожалуйста, не отказывайтесь, — жалобно скулил он. — Это мой свадебный подарок!» Наконец леди Франклин сменила гнев на милость, и не успел Ледбиттер насладиться охватившим его умиротворением, как вдруг извлек из свей груди гвоздь — весь красный от крови и чуть не в фут длиной. Тут он порядком струхнул: «Теперь мне конец!» — мелькнуло у него в голове. Но к своему полному удивлению, он почувствовал не боль, а облегчение и удивительное блаженство. Когда же он взглянул на то место, откуда извлек гвоздь, оказалось, что рана уже затянулась, а на месте кровоточившего отверстия виднелся тонкий, светлый шрам.

Ему очень хотелось досмотреть сон, но в баре было очень шумно. Наконец от особенно громкого раската смеха он окончательно проснулся и услышал, как кто-то произнес у него над ухом:

— Ишь дрыхнет без задних ног, не иначе, как ему снится, что он в постели со своей законной!

Ледбиттер вскинул голову и, пристально посмотрев на остряка, спросил:

— Тебе чего?

Тот, молодой парень с копной огненно-рыжих волос, смущенно хихикнул и пробормотал:

— Я просто хотел у вас узнать, который час.

На это Ледбиттер, напрочь забывший о времени, как ни в чем не бывало заметил:

— Когда в следующий раз будешь выходить из дома, обязательно надень шапку.

— Почему? — спросил парень, не ожидая подвоха.

— Чтобы не наделать пожара. Рыжий-пламенный поджег дом каменный...

На этот раз уже смеялись над молодым человеком, который покраснел и повернулся к Ледбиттеру спиной. Его приятели стали перебрасываться репликами, которые он не мог расслышать, и время от времени метали в его сторону ненавидящие взгляды, но они отскакивали от лакированного козырька его фуражки со сломанными наконечниками. Ледбиттер стал подумывать, не убраться ли восвояси, чтобы досмотреть сон в спокойной обстановке, но семена враждебности уже были брошены и начали давать входы. Он решил, что отступать не будет ни за что, хотя устал и ослаб настолько, что, дойди дело до рукопашной, с ним справился бы и младенец. Он заказал себе еще порцию виски, вернулся за свой стол и, дуясь на себя и на весь мир, попытался снова обрести утерянный рай, но не тут-то было: сладкие напевы тонули в волнах нарастающего гнева. Ничего: еще стаканчик, и он покажет рыжему мерзавцу и его дружкам! Сегодня можно и надраться: все равно за руль он не сядет, даже если очень захочет: старой машины уже нет, а новая будет только завтра. Но голова у него кружилась, руки тряслись, а потому он решил отложить возмездие до лучших времен. Изнемогая от усталости и не находящей выхода злости, Ледбиттер вдруг заметил на столе купленную им ранее газету, взял ее и начал перелистывать. Буквы прыгали перед глазами, но фотографии он различал, а под одной даже изловчился прочитать надпись, благо она была набрана крупным шрифтом:

БОРОДАТЫЙ ХУДОЖНИК

ЖЕНИТСЯ НА АРИСТОКРАТКЕ

Гадать, кто художник, а кто аристократка, не приходилось: на газетной полосе красовался Хьюи, явно гордившийся своей бородой. Взявшись за лацканы пиджака, он поглядывал сверху вниз на леди Франклин с самодовольно-хозяйским видом, она же взирала на него снизу вверх с таким обожанием, словно перед ней был не человек, а старинный собор.

Злоба и омерзение железным обручем стиснули сердце Ледбиттера. Его чуть не стошнило, и на какое-то мгновение перед глазами все поплыло. Тогда он подошел к окну и, прищурившись, прочитал под фотографией: «В качестве свадебного подарка жених преподнес невесте ее портрет собственной работы. Бракосочетание состоится в субботу в церкви святого Марка на Норт-Одли-стрит».

Значит, в субботу! А она ему, между прочим, так ничего и не сказала! Где уж там! Небось размечталась о медовом месяце со своим ненаглядным Хьюи! Еще одна ложка дегтя! Свое субботнее расписание он не помнил, но даже если есть заказы, все равно их придется отменить. Она о нем забыла, но он не станет платить ей той же монетой.

Он сидел за столом, уставясь на стакан, и старался не думать о субботнем бракосочетании, и, конечно же, увидел все с поразительной ясностью. Ему не раз приходилось возить гостей и новобрачных именно в эту церковь, и, прежде чем отъехать на стоянку в одной из соседних улочек, он любил немного поглазеть на церемонию. Вот и теперь Ледбиттер отчетливо увидел, как спешат в церковь гости. Кто эта высокая женщина и почему она так нервничает и косится по сторонам? Да это же Констанция! Ее тоже позвали! Надо полагать, Хьюи постарался — не иначе. Удивительная наглость! Ледбиттер видел Констанцию так, словно она была рядом, и уже не сомневался ни минуты: ну конечно, она явится туда в субботу. Тотчас его охватила такая ярость, что он отменил решение, которое принял после долгих и мучительных споров с самим собой. У ярости отыскалась надежная союзница — любовь. Если леди Франклин действительно ему дорога, то он не имеет права допустить такое безобразие. Все равно рано или поздно ее блаженному неведению наступит конец, и что, спрашивается, она будет делать тогда?

Сегодня вторник. Времени в обрез. Пошатываясь, Ледбиттер встал из-за стола, добрел до стойки и заплетающимся языком обратился к бармену:

— Не могли бы вы дать мне листок бумаги?

Он получил бумагу, а в придачу и конверт с маркой.

Ледбиттер вернулся к столу и сел писать письмо. В свое время он долго корпел над ним, перепробовав множество вариантов. Теперь же его устроил первый, который пришел на ум. Конечно, безопасности ради имело бы смысл воспользоваться пишущей машинкой секретаря, но надо было торопиться, а кроме того, от выпитого виски его рука выводила такие каракули, что вряд ли кто сумел бы по ним определить автора. Проведя по конверту языком, чтобы заклеить письмо, он кивком поблагодарил бармена за услугу, и тот кивнул ему в ответ.

Выйдя на улицу, Ледбиттер остановился перевести дух и собраться с мыслями. Бунт чувств, только что разыгравшийся в его душе, выветрил из него весь хмель. Более того, усталость как рукой сняло, а недавнее ликование, вызванное удачной покупкой, сменилось удивительным умиротворением, которого он не знал уже много лет. Что-то подобное он переживал в далеком детстве, когда мать говорила ему, что он умница и хорошо себя вел. Вот как, внезапно снова обретя давно утраченную невинность, он чуть было не разрыдался — когда он бросал письмо в ящик, в его глазах стояли слезы.

Вернувшись домой, Ледбиттер обнаружил в журнале заказов новую запись: «Четверг, 19.00. М-р Кантрпип. Ричмонд и обратно (со стоянкой)». Это секретарь принял заказ по телефону. Ну что ж, тем лучше, стало быть, он увидится с ней и сам все уточнит насчет субботы. Он решил, что до четверга на машине ездить не будет и обновит покупку с леди Франклин.

 

ГЛАВА 24

В усталом мозгу Ледбиттера все дни смешались воедино. Суббота? — в субботу в половине третьего бракосочетание. Четверг? — в четверг в семь вечера он должен быть у Хьюи. В четверг, в половине седьмого, он зашел в гараж. На него смотрело акулообразное, обтекаемое рыло, одним своим видом вызывавшее ощущение неимоверной скорости и мощи.

Решив, что до четверга пользоваться машиной не будет, Ледбиттер отменил все заказы: поступок, стоивший ему немалых усилий. Решение полтора дня продержать машину на приколе и тем самым отказаться от приличного заработка вступало в вопиющее противоречие с его деловыми принципами, да и желание обновить машину в обществе леди Франклин, ранее казавшееся таким заманчивым, теперь выглядело нелепой причудой. Снова чувства и разум вступили в конфликт, и, вспоминая, какого дурака он свалял, Ледбиттер не мог сдержать презрительной усмешки. Впрочем, проявив твердость, он, как выяснилось, ничего от этого не потерял: несмотря на все уверения представителя фирмы, новая машина не поспела к среде, а потому он все равно не смог бы обслужить своих клиентов — разве что взяв машину напрокат.

В среду поездок не было. Зато нашлись другие заботы. Среда стала днем двойной ревизии. Начав с анализа свой финансовой ситуации, Ледбиттер перешел затем к разбору движений собственной души.

В материальном отношении дела его складывались гораздо удачнее, чем он предполагал. Фирма «Ледбиттер и К°» преуспевала. Если он будет и дальше продолжать в том же духе, то через год-другой сможет приобрести еще одну машину и нанять второго шофера. Тогда сам он станет обслуживать только избранных клиентов, а прочих передаст помощнику. Это будет первых шагом к созданию ого, что в минуты самоупоения рисовалось ему как «собственный автопарк». Вот когда он заживет настоящей жизнью!

Что касается раздела «дебет», то, приобретя в рассрочку лимузин, он наделал долгов и в общем-то оставался каким же бедняком, каким был до того, как щедрость леди Франклин позволила ему выкупить ту, старую машину. Думая об этом, а также о том, что его будущее благосостояние во многом зависит от его здоровья, он заметно мрачнел, но по-прежнему отказывался видеть прямую связь между своей постоянной усталостью и ухудшением самочувствия. Прекрасно понимая, что и машины не вечны, себя он тем нем менее рассматривал в качестве машины с повышенной прочностью и способностью к самовосстановлению. Но как ни гнал он от себя мысли об опасных последствиях перенапряжения, его организм время от времени напоминал ему об этом, не желая с прежней безропотностью выдерживать круглосуточные бдения за рулем. После очередного такого «марш-броска» Ледбиттеру требовалось все больше и больше времени, чтобы прийти в себя. Чутко прислушиваясь к малейшим посторонним шумам в работе автомобильного двигателя — скрипению, дребезжанию, постукиванию, — он, сам того не желая, временами начинал вдруг распознавать похожие симптомы и в самом себе, хотя тотчас же отгонял от себя все опасения как безосновательные.

С практической точки зрения покупка большой машины вовсе не была пустой тратой денег. Лимузин обязательно привлечет новых и очень неплохих клиентов! Многие снобы предпочитали заказывать большие машины, хотя вполне могли бы обойтись и малолитражкой. Да и женские вечерние туалеты стали теперь такими длинными (для того, чтобы скрыть короткие ноги — не иначе!), что с трудом умещались в машине средних размеров. Лимузин повысит его престиж и в его собственных глазах, и в глазах окружающих.

В его собственных глазах? Тут-то и началась вторая ревизия. А что он сам? Так ли все благополучно с ним, как с деятельностью его фирмы?

Еще совсем недавно он не увидел бы разницы между этими понятиями. Раньше он полностью отождествлял себя со своей работой: хорошо жить означало для него хорошо зарабатывать. Теперь же все переменилось. Теперь он зажил жизнью, в которой деньги не играли роли, хотя эта жизнь и стала возможной благодаря деньгам леди Франклин, ее подарку. Теперь ему бывало то весело, то грустно по причинам, не имеющим к деньгам ни малейшего отношения. Он и не пытался обмануть себя на этот счет. Ему лишь хотелось знать, долго ли так будет продолжаться, и чего в таком случае ждать от будущего.

В материальном отношении будущее не вызывало у него тревоги, но вот как насчет всего остального? Да, у него есть долги. Постепенно — с помощью рассрочки — он с ними рассчитается. Но счастье не купить в рассрочку — месячные порции несчастья не оборачиваются конечным счастьем. Ледбиттер слишком хорошо знал жизнь, чтобы тешить себя каким-то иллюзиями на этот счет. Хотя, как говорится, чем черт не шутит... Вдруг его теперешние терзания каким-то непостижимым образом станут если не залогом счастья, то хотя бы гарантией от несчастья?

Он вспомнил сон, что приснился ему тогда в баре, — то странное умиротворение, которое он испытал, когда дарил автомобиль леди Франклин, полное блаженство, когда она приняла подарок, и длинный гвоздь... Конечно, это был всего-навсего сон, но Ледбиттер снова испытывал те чувства, что и тогда, и понимал, что в этом сне сконцентрировалось все, что не давало ему покоя наяву, когда он подумал, а не подарить ли свой новый автомобиль леди Франклин. Мысль о том, чтобы расстаться с своей единственной ценностью (не важно, что половину суммы заплатила леди Франклин), вызвала у него ироническую улыбку — надо же до такого додуматься! Но все же идея подарка не оставляла его: ладно пусть это будет не машина, но что-то так или иначе связанное с машиной и вполне для него посильное — хотя бы медальон с изображением Христофора, который раньше висел в старой машине, а теперь был перенесен в новую. Этот медальон в свое время подарил ему один из его клиентов, а купил он его где-то на юге Франции. По ободку шла надпись по-французски, клиент перевел ее смысл Ледбиттеру, только он его позабыл. С медальоном, правда, тоже не хотелось расставаться — из суеверия: отдашь его, и кто знает, вдруг удача повернется к тебе спиной. Что еще можно подарить на память о машине? Ничего — во всяком случае, ничего из того, что принято дарить на свадьбу, хотя минуточку... вот подарок, который в данных обстоятельствах мог сделать он, и никто другой, — что и говорить, это был подарок бедняка, но зато такое ей не купить, несмотря на все ее капиталы. Все золото мира тут бессильно. В субботу он повезет ее бесплатно — это и будет его свадебным подарком! Сегодня, когда она со своим ненаглядным Хьюи отправится в предсвадебное путешествие, он, Ледбиттер, сообщит им, что за субботние труды не возьмет с них ни пенса — все будет за его счет. Если он скажет про это одному Хьюи, тот наверняка ничего ей не передаст, а спокойно прикарманит денежки. Ледбиттеру этого вовсе не хотелось, не ему предназначался подарок, хотя, если разобраться, то, экономя деньги Хьюи, он так или иначе оказывал услуги леди Франклин, — за все ведь платила она! Ледбиттер не знал латинской пословицы «деньги не пахнут», но даже если б знал, все равно не согласился бы: для него деньги обладали вполне отчетливым запахом — запахом тех, кто их платил. Хьюи же платил не из своего кармана, а потому Ледбиттер не знал ни цвета, ни запаха его денег.

Мысленно он еще раз предложил леди Франклин бесплатную поездку и проверил на себе эффект. Нет слов, ощущение приятное, но все равно не сравнить с тем, что он испытал тогда, во сне, когда дарил ей автомобиль. Тем не менее бесплатная поездка была жертвой, и немалой, — человек его профессии вряд ли со спокойной душой откажется от четырех с лишним фунтов. Когда-нибудь потом, проверяя свои счета, он увидит эту цифру в графе «убытки», выведенную красным карандашом, словно кровью его сердца, и тогда эта капля горечи сделает воспоминание еще слаще.

И все равно в глубине души Ледбиттер чувствовал разочарование. Может быть, подарить ей что-нибудь другое? Ледбиттер редко делал подарки, но инстинкт подсказывал ему, что один подарок лучше, чем два. Два подарка словно обкрадывают друг друга, как бы извиняются за собственную скудность. Кажется, что второй был добавлен потом, после мучительных колебаний. Нет, была не была — придется выбрать что-то одно. Медальон? Тотчас же в нем всколыхнулась волна протеста. Очень уж не хотелось расставаться с тем, к чему он так привык. Тем более с талисманом, которому он, может быть, обязан своей безопасностью. А впрочем, так даже лучше. Пусть теперь это станет ее талисманом. Пусть медальон охраняет ее от неприятностей — вот подарок, который может ей очень даже пригодиться (хотя, конечно, дай Бог, чтобы все у нее было хорошо и без талисманов). Кроме того, повесив медальон в своей машине, она будет смотреть на него и вспоминать Ледбиттера, а что, спрашивается, сможет напомнить ей бесплатную поездку?

Однако вручить медальон надо так, чтобы не видел Хьюи. Пожалуй, есть смысл послать его по почте с запиской, причем надо поторапливаться, чтобы она получила его в пятницу, за день до бракосочетания.

В том, что бракосочетание состоится, Ледбиттер теперь не сомневался. Ему казалось странным, что раньше он мог думать иначе. Не успев опустить свое послание в почтовый ящик, он уже твердо знал, что из этой затеи не выйдет ровным счетом ничего. Просто он выполняет свой долг. Леди Франклин должна знать правду. Его дело предупредить, а дальше пусть она решает сама. Впрочем, к какому решению она бы ни пришла, все у нее будет в порядке. Ну и слава Богу! Он и письмо написал для того, чтобы все у нее было в порядке. Но разве может с ней что-нибудь случиться, если он, Ледбиттер, начеку? Леди Франклин прочитает письмо (что, впрочем, далеко не факт), от души посмеется и бросит его в камин: так поступают с анонимками все нормальные люди. Она ни за что не поверит письму и тотчас же про него забудет. Даже если она расскажет о письме Хьюи (вряд ли, вряд ли!), он тоже расхохочется и одним поцелуем развеет все ее подозрения. Люди верят в то, во что хотят верить. Стало быть, леди Франклин поверит не анонимному письму, а своему жениху.

Убеждение, что он, Ледбиттер, не сделал ничего дурного, моментально нарисовало в его сознании картину всеобщей гармонии.

Одно лишь не давало ему покоя, хотя это и была совершеннейшая нелепость. Ледбиттеру почему-то казалось, что его сегодняшняя поездка с леди Франклин станет последней. Но с чего он так решил? Они ведь расстались в лучших отношениях — почему бы ей не пользоваться его услугами и впредь? Как и большинство его клиентов, она держала собственную машину за городом, а в Лондоне предпочитала нанимать автомобиль с шофером. Почему же в таком случае ей не продолжать нанимать его? Мало ли что ему не нравится ее дорогой Хьюи — он ведь об этом помалкивает, а значит, не дает Хьюи оснований питать к нему недобрые чувства.

Может, ему просто казалось, что раньше, до замужества, леди Франклин принадлежала ему, Ледбиттеру, а теперь будет принадлежать другому, и потому сегодняшний выезд представлялся прощальным? Вдруг навязчивая идея свадебного подарка была вызвана подсознательным желанием изгнать ее из своего сердца, расстаться по-хорошему, а расставшись, начать жизнь, в которой ей уже не будет места? Вдруг он хочет поскорее разделаться со своими романтическими мечтаниями? Впервые он думал только о себе, леди Франклин словно перенеслась в сферы, недоступные его воображению. Его подарки должны были помочь ей поскорее переселиться в ту счастливую страну, куда ему (но не его подаркам) вход воспрещен. Он был незаменим в ненастье, его забросило к ней ураганом беды. Но беда прошла, снова засияло солнце, и он стал не нужен. Он прекрасно это понимал и, как ни странно, не печалился. У него было чувство человека, который выполнил труднейшую миссию, он был счастлив ее счастьем (считая себя его творцом), и если других столь же ответственных заданий пока не предвидится — что ж, тем хуже для него.

Впрочем, он был совсем не так одинок, как ему казалось. Направляясь в гараж и сжимая в руке конвертик с медальоном — гигант святой Христофор с младенцем на руках, — Ледбиттер вдруг почувствовал невероятное воодушевление: лимузин притягивал его, словно магнит. Теперь-то, благодаря ему, слившись с ним, управляя им и собой, он обретет подлинную свободу. И никаких больше душевных экспериментов. Хватит.

Он не успел еще привыкнуть к новой системе переключения скоростей, но всему свое время. Ощущение езды, контакта с машиной вдохновляло и окрыляло. Ледбиттер ехал медленно — гораздо медленней допустимого минимального предела тридцать миль в час — и наслаждался. Увидев почтовый ящик, он притормозил и бросил в него конвертик — легкий, как перышко, конвертик с медальоном и запиской: «Леди Франклин — с лучшими пожеланиями. Пусть это принесет вам счастье, миледи. С. Ледбиттер».

«Да-а, в прошлый раз я выступил в другом жанре!» — усмехнулся про себя Ледбиттер. Но тем не менее второе письмо он опускал с не меньшим душевным трепетом, что и первое, анонимное. Борясь с нахлынувшими чувствами, Ледбиттер не обратил внимания, что сегодня уже почту вынимать не будут, и, стало быть, его послание пролежит в ящике до завтрашнего утра. Но письмо письмом, а кое-что он должен сказать леди Франклин лично, вот тогда и настанет пора подвести черту. Он должен непременно объясниться с ней — иначе ему не будет покоя. Но что именно он ей скажет? Впервые он ехал по городу без своего талисмана и тщетно пытался отыскать эти заветные слова.

 

ГЛАВА 25

Стоит внушить себе, что все идет хорошо и что ты очень для этого постарался, как уже нелегко понять истинное положение вещей, которое порой бывает весьма плачевным.

За непроницаемой внешностью Ледбиттера скрывался тонкий знаток человеческой натуры. На сей раз, однако, он так увлекся своими фантазиями, что перестал следить за тем, что происходит вокруг. Он, правда, обратил внимание, что Хьюи, сев в машину, не сказал ему «добрый вечер», но отнес это исключительно на счет рассеянности или невоспитанности клиента.

Они ехали по Кингс-роуд к Белгрейв-сквер, и Ледбиттер уже предвкушал, как, открыв дверцу перед леди Франклин, он торжественно обновит машину. Слава Богу, Хьюи не заметил, что у него, Ледбиттера, новая машина, — так даже еще интереснее! Впрочем, скорее всего, леди Франклин тоже ничего не заметит — хотя, конечно, кто ее знает... Так или иначе, Ледбиттер заготовил два варианта комментариев — в зависимости от обстоятельств.

Где-то в отдалении забубнил еле слышный голос. Сначала Ледбиттер не придал этому значения, но вскоре вздрогнул от резкого стука в стекло. Господи — перегородка! Как же он про нее забыл! Отодвинув стекло, он обернулся и почтительно спросил:

— Вы что-то сказали, сэр?

— Вы не туда поехали! — раздраженно прокричал в ответ Хьюи. — И это уже не впервые! Вы что, не знаете Лондона?

— Разве нам не на Саут-Холкин-стрит? — удивился Ледбиттер и тут же понял, что сморозил глупость.

— Да нет же, черт возьми. В Кэмден-Хилл.

— Вы мне ничего не сказали, сэр, — парировал Ледбиттер, который к этому моменту уже собрался с мыслями и был готов к отпору.

— Я думал, вы знаете...

Но когда Ледбиттер развернулся и выехал на Слоун-стрит, он вдруг настолько растерялся, что и впрямь забыл дорогу и вынужден был притвориться, будто забарахлил переключатель скоростей. Что это все означало? Куда они, черт бы их побрал, собрались? Неужели втроем? В его сознании прочно прочертилась улица с односторонним движением в направлении Саут-Холкин-стрит.

— Да не сюда же!

— Прошу прощения, сэр, — сказал Ледбиттер и еще раз повернул налево. Он уже не сомневался, что сегодня не увидит леди Франклин, и, конечно, огорчился, но за этим огорчением таилось зловещее ощущение чего-то непоправимого, как клещами, стиснувшее ему грудь.

Констанция, как обычно, ждала их у дверей: ее высокая стройная фигура одиноко маячила на пустынной улице. Она смотрела на них вполоборота, отчего лицо ее казалось меньше. Ледбиттер вышел из машины и распахнул дверцу перед Хьюи, который, немного помедлив, выбросил наружу свои длинные конечности и оказался на тротуаре рядом с Констанцией.

— Разве ты не хочешь меня поцеловать? — осведомилась та, подставляя ему щеку.

Последовал поцелуй.

— Я так и знала, что все окажется сложнее, чем мы предполагали, — пробормотала Констанция скорее самой себе, чем спутнику.

— Ты всегда все знаешь! — буркнул он, усаживаясь в машину вслед за ней.

— Да у вас, оказывается, новая машина! — весело воскликнула Констанция. — Стеклянная перегородка! В старой такой не было. Как здорово! Ну теперь уж мы всласть посекретничаем.

Хьюи не сказал ни слова.

Перегородка была по-прежнему раздвинута. Ледбиттер честно собирался закрыть ее, чтобы посторонние голоса не отвлекали его; ему так хотелось оказаться наедине с машиной, насладиться тем безмолвным диалогом, который был для него содержательней любой самой интересной беседы. Но теперь его разобрало любопытство: что же все-таки произошло? Чтобы не закрывать перегородку, он повернулся назад и спросил:

— Куда теперь, сэр?

— Даже не знаю, — отозвался Хьюи. — Пожалуй, снова в Ричмонд. Ты ничего не имеешь против, краса и гордость Ричмонда? — обратился он к Констанции.

— Куда прикажешь, — отозвалась Констанция, несколько опешившая от его тона.

— Стало быть, в Ричмонд, — скомандовал Хьюи. — Как в прошлый раз.

Ледбиттер сделал движение, как бы закрывая перегородку, но оставил крошечную щелочку, незаметную в темноте.

Некоторое время в машине царило молчание, которое никто не хотел нарушать. Наконец Констанция сказала:

— Может быть, нам не следовало сегодня встречаться?

— Может быть, — отозвался Хьюи.

— Но, милый, это была твоя идея, хотя мне показалось, что в подобных обстоятельствах...

— Я слушаю.

— Это было бы неблагоразумно.

— Но я проявил упрямство, ты это хочешь сказать?

— Милый, у тебя такой грустный голос, — сказала Констанция. — Я понимала, что сегодня веселья не будет. По крайней мере, для меня. Да и для тебя, пожалуй, тоже. Во всяком случае, праздновать нам нечего, но раз ты так хотел, я пришла, чтобы... показать... показать...

— Говори же, — буркнул Хьюи.

— Чтобы показать, что между нами все остается по-прежнему.

— Боюсь только, — вздохнул Хьюи, — что теперь кое-что все-таки изменится — по крайней мере, мне так кажется.

— Почему? — испуганно вскрикнула Констанция. — Что случилось?

— Заткнись, идиотка, — прошипел Хьюи. — Он услышит.

— Нет, нет, не услышит: он задвинул стекло. Прошу тебя, Хьюи, скажи мне, в чем дело. Если тебе кажется, что мы не должны... оставаться в прежних отношениях, ну что ж, я все прекрасно понимаю. Ты ведь помнишь, я говорила, что, когда ты женишься, кому-то из нас не захочется продолжать по-старому...

— Но тогда ты, кажется, ничего против этого не имела, — сказал Хьюи. — Или я ошибаюсь?

— Нет, нет...

— Ты согласилась, что моя женитьба на Эрнестине не должна ничего изменить в наших отношениях?

— Ну в общем-то, да.

— Так что же, — вдруг спросил он, — заставило тебя передумать?

Наступила пауза, потом заговорила Констанция — голос у нее был смущенный и обиженный.

— Я все-таки не понимаю, что ты хочешь сказать. Я ничего не передумала. Может быть, это ты изменил свою точку зрения?

— Ну что ж, будем считать, что так.

— Ради Бога, не говори со мной таким тоном. Я ни в чем не виновата. Я очень боялась, что наступит день, когда наши отношения станут тебе в тягость.

— Что ты имеешь в виду?

— Твою женитьбу, милый Хьюи, а что?

— А то, что никакой женитьбы не будет!

— Не будет? — Несмотря на крайнее замешательство, в голосе Констанции послышались облегчение и слабая надежда.

— Нет, — сказал Хьюи. — Женитьба отменяется. А знаешь почему?

— Понятия не имею, — сказала Констанция, невольно защищаясь от прозвучавшего в его голосе обвинения.

— Кто-то послал Эрнестине анонимное письмо.

— Про нас с тобой?

— Имена там не назывались. Было лишь сказано, что у меня есть любовница и что я собираюсь содержать ее на деньги Эрнестины.

— Она показала тебе письмо?

— Нет, только прочитала.

— Ну и что она сказала?

— Я уже говорил: что не может выйти за меня замуж.

— Но ты объяснил ей, что все это неправда?

— Конечно. Но она так разволновалась, что не обратила на мои слова никакого внимания.

Он произнес это не столько с грустью, сколько с досадой, Констанция немного помолчала, а потом сказала:

— Господи, какой кошмар!

— Да уж, приятного мало.

— Еще бы. Все это просто ужасно. — Только сейчас смысл случившегося дошел до сознания Констанции. — Ужасно и для тебя, и для нее. Я прямо не могу прийти в себя. У меня в голове все перемешалось. Бедный, бедный Хьюи. Ты ведь очень привык к ней, может быть, даже любил ее — я ведь не знаю...

— Какая разница, любил или не любил, — сказал Хьюи.

— Почему ты так говоришь — разница большая. Я просто представила, какой это для тебя удар: ты ведь... очень рассчитывал на... на все те возможности, которые открылись бы перед тобой после женитьбы. У тебя были блестящие перспективы... Как все это обидно.

— Пожалуй, — согласился Хьюи.

— Ты бы получил возможность встречаться с разными людьми, устанавливать контакты, имел бы заказы. Ты бы смог путешествовать...

— Не надо сыпать соль на рану, — перебил ее Хьюи.

— Я просто хотела сказать, что надо обладать немалым мужеством, чтобы выдержать такой удар. Потерять все это...

— Все это и кое-что еще, — сказал Хьюи.

— Да, да. В общем, конец мечте. Но послушай, Хьюи...

— Ну?

— Не знаю, утешит это тебя или нет, скорее всего, нет, но все это время мне было очень тревожно за тебя. Когда я сказала, что Эрнестина развращает, ты меня не понял... Я имела в виду то, что она слишком уж щедро разбрасывает подарки, — ты ради Бога не подумай, что я лицемерю, говорю, как какая-нибудь школьная наставница, — просто от Эрнестины исходит слишком много незаслуженных благ, ты только не сердись... что я все это говорю именно сейчас...

— Да говори, что хочешь. Я же не могу тебе заткнуть рот.

— Прошу тебя, Хьюи, не обижайся. Как говорится, нет худа без добра. Ты ведь так мечтал стать большим художником — правда?

— Ты, во всяком случае, в это не верила, — мрачно заметил Хьюи.

— Ну, кто старое помянет... Просто мне не хотелось, чтоб успех пришел к тебе слишком легко — а это обязательно случилось бы, если б ты женился на Эрнестине. Светская жизнь — это отрава для художника, — так говорят многие. Уж не знаю, правы они или нет, но мне кажется, что художнику вредно порывать со своей привычной средой.

— По-моему, ты не очень хотела этого брака, — сказал Хьюи.

— Но, милый, ты только сам посуди! Почему я должна была его хотеть? Разумеется, мне хотелось, чтобы ты был счастлив, а женившись, ты бы кое-что приобрел...

— По-моему, ты просто в восторге, — сказал Хьюи.

— Милый, умоляю тебя, не надо так говорить! Я страшно расстроена. Разве не заметно? Но с какой стати мне было радоваться вашему браку, что приятного в перспективе... делить тебя с другой. А теперь...

— Что теперь? — с вызовом спросил Хьюи.

— Ты очень хочешь, чтобы это сказала я? Может быть, ты сделаешь это сам?

— Понятия не имею, что ты хочешь от меня услышать.

— Честное слово?

— Честное слово.

— В общем, что бы там ни было, у меня есть ты, а у тебя я.

За этим наступило долгое молчание; Ледбиттеру казалось, что оно не прекратится никогда. Наконец Хьюи заговорил остраненно-раздумчивым голосом, словно открывая новую тему:

— Интересно, кто же послал письмо?

Словно пробуждаясь от глубокого сна, Констанция ответила:

— Не все ли равно?

— Мне, например, не все равно. Тот, кто послал это письмо, очень не хотел, чтобы я женился на Эрнестине.

— Это само собой... — В голосе Констанции опять появились прежние иронические нотки, на время вытесненные порывом сострадания.

— Самой собой разумеется, — повторил Хьюи. — Причем этот кто-то был прекрасно осведомлен о наших с тобой отношениях.

— Но об этом знали очень многие, дорогой Хьюи, — снова обиделась Констанция.

— Не спорю, но только мало кто знал об одном.

— О чем же?

— Подумай.

— Боюсь, что я ничего не придумаю. Ты меня совсем запутал.

— Может быть. Но получается любопытная вещь, — он говорил, тщательно подбирая слова, — никто ведь не знал, что мы собираемся продолжать наши отношения после моей женитьбы.

— Но, может быть, ты все-таки не держал это в глубокой тайне, мой милый...

— Послушай, Констанция, — Хьюи даже привстал, — неужели я, по-твоему, полный идиот?

— Боже упаси!

— Вот именно. Стало быть, круг сильно сужается.

— На что ты намекаешь?

— У меня ощущение, что автор — кто-то из нас с тобой. Причем я этого письма не писал — ты уж мне поверь.

«Ну, сейчас начнется!» — подумал Ледбиттер.

Напряжение достигло наивысшей точки. Так натягивается струна, прежде чем со звоном лопнуть.

— По-твоему, это сделала я? — очень тихо спросила Констанция.

— Больше некому.

Констанция отчаянно вскрикнула:

— Честное слово, Хьюи...

— Но больше некому!

— Хьюи, я готова поклясться чем угодно. Ты можешь мне не верить...

— Но если не ты, кто же? Больше некому, — еще раз повторил Хьюи. — Ты же сама сказала, что не хотела этого брака.

— Хьюи, не надо! — взвизгнула Констанция. — Умоляю тебя, перестань! Ты меня убиваешь. Мы ведь знаем друг друга так давно, почему же ты мне не веришь? Ради Бога, возьми назад эти ужасные слова, скажи, что ты не имел этого в виду, скажи...

— Да замолчишь ты наконец? — прошипел Хьюи. — Ты что, хочешь, чтобы нас услышал шофер? У тебя очень громкий голос, я давно обратил внимание...

Ледбиттер незаметно задвинул стекло. С него хватит, он сыт по горло. Теперь из-за перегородки доносились невнятные отрывки упреков и оправданий, всхлипываний, их маленький мирок сотрясался в конвульсиях. «Вот это да! — удивлялся про себя Ледбиттер. — Выходит, сработало! Что ж, так им и надо».

 

ГЛАВА 26

Ледбиттер по-прежнему гнал машину к Ричмонду. Они уже подъезжали. Если б не задержка, они давно бы уже были на месте. Для Ледбиттера Ричмонд был городок как городок, ничуть не лучше других: когда он ездил туда гулять с Кларисой, он казался ему ничего, но в остальное время никаких эмоций не вызывал.

Начинало темнеть. Он не видел, что творилось на заднем сиденье. Полумрак превратил стеклянную перегородку в глухую стену. А впрочем, пусть делают что хотят — пусть перегрызают друг другу глотки, ему наплевать. В воскресенье в это время будет еще совсем светло — с воскресенья вводится летнее время, не забыть бы перевести часы. Он-то не забудет, а вот за клиентов поручиться трудно. Кое-кто из них как пить дать прозевает, проспит — проспит в прямом смысле! Одна его пассажирка иногда ездила в церковь к ранней службе: однажды он заезжает за ней ровно в 7.45, а она сладко спит — забыла перевести часы. У нее получилась неувязочка со спасением души, а он прокатился за здорово живешь.

Удивляться, впрочем, особенно нечему — такая уж у него работа, где случается всякое, в том числе и ссоры между пассажирами. Интересно, чем все это кончится. Пока ясно одно: дело приняло серьезный оборот, только непонятно, как это может отразиться на нем самом. Господи, до чего быстро темнеет! Жаль, нельзя переставить стрелки сейчас. Мысль о том, что это можно будет сделать только в воскресенье, больно отозвалась в его усталом сознании. Эх, перескочить бы через час, и сразу все изменилось бы — новые места, новые люди, новые мысли. Новая жизнь! Куда там — он безнадежно увяз в настоящем, да и в прошлом тоже.

Тут он попробовал представить свое нынешнее положение в виде физического тела, чтобы можно было измерить его или взвесить на обыкновенных весах и тем самым получить наглядное представление о том, насколько все это серьезно. Уменьшаются или увеличиваются его проблемы? Легчает или тяжелеет на душе? В чем суть происходящего? Как все это отразится на нем? За перегородкой он был как в вакууме. Что там, за стеклом? Мир или война? Ему показалось, что они утихомирились. Потом все опять пришло в смятение. В стекло забарабанили. Ледбиттер отодвинул перегородку.

— Прошу прощения, Ледбиттер, — сказал Хьюи, — но моя спутница плохо себя чувствует. Отвезите нас обратно в Кэмден-Хилл.

— Хорошо, сэр, — отозвался Ледбиттер, а про себя подумал: «Это уже второй раз! Только теперь они вряд ли передумают. Похоже, больше мне их не возить».

— Может быть, мадам хочет глоток бренди, — предложил он. — У меня есть немного — так, на всякий случай, вдруг пассажиру станет нехорошо. Сам-то я не пью, — добавил он.

— Хочешь выпить? — спросил Хьюи Констанцию.

— Да... нет, то есть да. Вы очень предусмотрительны, мистер Ледбиттер, — забормотала Констанция, — а у вас есть стакан?

Ледбиттер достал все необходимое.

— Какая прелесть! — восхитилась она. — Не машина, а самый настоящий бар. — Тут она истерически расхохоталась, сделала глоток, поперхнулась и закашлялась. — Спасибо, — наконец проговорила она. — Мне сразу стало лучше. А ты не хочешь немножко бренди, Хьюи, если, конечно, мистер Ледбиттер не возражает?

— Нет, благодарю, — отозвался Хьюи. — Ты в общем-то была права: праздновать нам нечего.

«Опять начинают цапаться», — подумал Ледбиттер.

— Почему бы нам не отметить наше расставание? — усмехнулась Констанция. — Скажи честно, Хьюи, ты ведь меня не любишь? Ты считаешь меня мошенницей? Ну так давай выпьем на прощание.

— Вряд ли у водителя есть второй стакан, — сказал Хьюи.

— Боюсь, что нет, сэр.

— Ну так и выпей из моего, — предложила Констанция. — Тебе не привыкать!

— Спасибо, но я лучше не буду.

— Почему?

— Что-то не хочется.

— Мистер Ледбиттер, — попросила Констанция, — позвольте мне еще глоточек. Налейте, если вам не трудно.

Ледбиттер обернулся и снова наполнил протянутый ему стакан, который, хоть и казался маленьким, вмещал совсем не мало.

— Ой, льется через край! — воскликнула Констанция. — Пожалуйста, остановите машину и зажгите свет.

Ледбиттер сделал, как она просила. Зажглась лампочка и безжалостно высветила Хьюи и Констанцию, которые забились по углам, стараясь быть как можно дальше друг от друга. На лице Хьюи застыла злоба. Вконец расстроенная Констанция казалась сильно постаревшей — вместе они удивительно напоминали карикатуру на ссорящихся супругов.

Констанция залпом выпила полстакана, поперхнулась и сказала:

— Дорогой мистер Ледбиттер! По-моему, вы добрый человек, во всяком случае, у вас доброе лицо (никто до этого не говорил Ледбиттеру ничего подобного), пожалуйста, посоветуйте мне, как убедить этого упрямого и жестокого человека, что я не делала того, в чем он меня подозревает. Он утверждает, что этого не мог сделать никто, кроме меня, но откуда он знает? Я не святая и никогда святой не прикидывалась, да и от сверхправдивости не страдала — в чем, кстати сказать, тоже не оригинальна. Но в таком деле я не стала бы лгать — зачем мне это надо? Не так я устроена, и он это прекрасно знает. Когда один человек очень любит другого человека, мистер Ледбиттер, между ними бывает всякое, и я теперь стыжусь за некоторые свои поступки. Но я в жизни не послала бы никому анонимного письма — это не в моем характере, и я была уверена, что он это поймет — он же совсем не глупый человек, хотя и неважный художник. Дорогой мистер Ледбиттер, может быть, вы выпьете со мной за компанию?

Дрожащей рукой она протянула ему стакан, но Ледбиттер покачал головой:

— Прошу прощения, мадам, но я не пью.

— Это вы напрасно, — сказала Констанция. — Выпьешь — и сразу на душе делается веселее. Впрочем, какое уж тут веселье! Он говорит, что я его погубила. А знаете, почему? Потому что, по его убеждению, я послала анонимку, и теперь он не может жениться на богачке и роскошно бездельничать. Но он не понимает, что своими нелепыми обвинениями губит меня... Да нет, я хотела сказать не это. Дело в другом. Скажу все, как есть. Даже если б вдруг я решилась на такое письмо, то только потому, что люблю его и мне было бы невыносимо больно его потерять. Может быть, потом он бы простил меня, а я его — за то, что он заподозрил меня в такой низости. Но он меня не любит. Ему противно пить со мной из одного стакана — вот что ужасно. Но такое бессердечие не пройдет даром ни ему, ни его искусству. Человек без чувства мертв для искусства. Тьфу, стихи вдруг получились: чувство — искусство. Потеха. На первый взгляд ничего страшного не случилось — подумаешь, анонимка. В газетах об этом не напечатают! Но мне-то что с того, она теперь будет преследовать меня кошмаром всю жизнь. Дорогой мистер Ледбиттер! Мне почему-то кажется, что вы замечательно разбираетесь в людях. Вы столько всего перевидали. Умоляю вас, скажите этому человеку, что я тут ни при чем.

Ледбиттер промолчал и нажал на стартер. Когда машина тронулась, он сказал:

— Вы тут ни при чем.

Наступила пауза, продолжавшаяся до тех пор, пока Констанция не сказала с нервным смешком:

— Ты слышал, Хьюи? Он говорит, что я тут ни при чем.

— Откуда ему знать? — фыркнул Хьюи.

— Я знаю, кто послал письмо, — ответил Ледбиттер. На сей раз молчание оказалось гораздо более продолжительным и несколько иного свойства.

— Если знаете, то скажите, кто это? — потребовал Хьюи.

Ледбиттер не удостоил его ответом.

— Но, Хьюи, — вмешалась Констанция, — не приставай к нему. Он сказал, что я тут ни при чем. Чего еще ты хочешь? — В ее голосе было столько ликования, что, казалось, говорит не она, а другая женщина.

— Чего я еще хочу? — свирепо повторил Хьюи. — Я хочу знать, кто же все-таки...

— Но, милый мой, неужели так важно, кто именно послал письмо. Главное, что я его не посылала. Теперь у нас все будет по-старому. Любимый, я так счастлива. Поцелуй меня, Хьюи.

Хьюи подчинился. Поцелуй был долгим, потом Констанция сказала:

— Любимый, я такая сонная. Как бы мне не заснуть.

— Правда? — сказал Хьюи. Он заметно успокоился, хотя злые нотки нет-нет давали о себе знать — словно барашки на море после шторма. — Лично я хочу есть.

— Ну так почему бы нам не пообедать? — предложила Констанция.

— Где же?

— В Ричмонде, например.

— Неплохая мысль, — сказал Хьюи.

— У нас теперь и впрямь есть повод кое-что отпраздновать.

— Дорогая, по-моему, ты сегодня уже вдоволь напраздновалась. Ты совсем пьяная.

— Разве что самую чуточку. И тебе советую напиться. Ты что-то слишком трезв.

— Пожалуй, — согласился Хьюи.

— Я сейчас спрошу у мистера Ледбиттера, не разрешит ли он еще немножко угоститься его бренди.

Ледбиттер молча передал ей бутылку и стакан.

— Ну а теперь ты, может быть, выпьешь из одного стакана со мной? — осведомилась Констанция, неверной рукой наливая бренди.

— Да простится тебе пьянство твое, — сказал Хьюи и вдруг икнул. — Прошу меня извинить. Но тебе сегодня пить хватит.

— Еще глоточек — давай выпьем за наше здоровье.

Они взглянули на стакан, и их взгляды встретились.

— Хьюи, — сказала Констанция.

— Констанция, — сказал Хьюи одновременно с ней.

— Снова вместе, — сказала Констанция.

— На веки вечные, — закончил Хьюи и в два приема осушил стакан.

— Противный! — сказала Констанция. — Я хотела предложить еще один тост. Может быть, мистер Ледбиттер позволит нам налить по последнему глотку?

— Разумеется, мадам, — отозвался Ледбиттер, — если там что-то осталось.

— Конечно, осталось. Разве может быть иначе. Это волшебная бутылка — она никогда не пустеет. — С этими словами она налила полный стакан.

— За кого же ты хочешь выпить теперь? — спросил Хьюи.

— Угадай!

— По-моему, я догадался.

— Правда, это неплохая идея, а? Давай выпьем за нее!

— Нет, пожалуй, я воздержусь, — решительно проговорил Хьюи. — Боюсь поперхнуться. В конце концов, у нее и так есть все на свете. Что ей наши добрые пожелания? Лучше я выпью просто так, — объявил он и тут же осуществил задуманное. — Ну вот, бренди и кончилось.

— Жадина! — сказала Констанция. — Давай подумаем о ней, а потом перевернем стакан.

— Сказано — сделано. Затем Констанция взглянула на перегородку. Стекло было задвинуто.

— Как ты думаешь, он нас не слышит? — забеспокоилась она.

— Вряд ли, хотя он обожает совать нос в чужие дела, — отозвался Хьюи. — Я еще с ним разберусь.

— Нет, нет, оставь его в покое. Теперь ведь он нам больше не понадобится!

— Да, но я все-таки хочу знать... — Он отодвинул стекло. — Ледбиттер, мы опять передумали. Мы возвращаемся в Ричмонд.

— Хорошо, сэр, — ответил Ледбиттер, но разворачиваться не стал, а ехал вперед. На этот раз он оставил перегородку открытой.

Некоторое время Констанция и Хьюи сидели молча, борясь с тихо подкрадывающимся — словно туман — сомнением.

— Мы действительно едем в Ричмонд? — наконец спросила Констанция. — Он разве поворачивал обратно?

— Не знаю, — лениво отозвался Хьюи. — Пока ты тут пировала, могло случиться все, что угодно.

В его голосе появилась теплота.

Через некоторое время Констанция сказала:

— Ты бы все-таки узнал, куда он нас везет.

Хьюи откашлялся и спросил:

— Послушайте, Ледбиттер, мы едем в Ричмонд?

— Это ричмондское шоссе.

— Но мы едем в правильном направлении?

— Вам лучше знать, — сказал Ледбиттер, — вы тут командуете.

— Но постойте...

— Здесь стоянка воспрещена.

Хьюи откинулся на подушки, чтобы собраться с мыслями.

— Ну что, все в порядке? — шепотом спросила Констанция.

— Вроде бы. Только он ведет себя как-то странно.

— То же самое он мог бы сказать и о нас с тобой, — радостно улыбнулась она.

Внезапно машина свернула налево и, взмыв вверх, оказалась на мосту. Они ехали через Темзу — справа и слева в воде отражались береговые огоньки.

— По-моему, он повез нас не туда, — сказал Хьюи.

— Но, милый, не все ли равно? Если даже не туда, это еще интереснее.

— Да, но... Ледбиттер, где мы сейчас?

— Переезжаем через реку, сэр.

— Но разве мы это делали раньше?

— Случалось...

Дорога была пустынна, и Ледбиттер заметно прибавил скорость.

— Мы не очень быстро едем? — спросила Констанция. — Нет, нет, я просто так...

Ледбиттер промолчал. Они и правда ехали слишком быстро — с опасностью для двигателя, с опасностью для них самих. Но какое это имело значение! И что вообще имело теперь значение?

— Вы все-таки не сказали нам одну важную вещь, — начал Хьюи, — откуда вам известно, что моя спутница не посылала письма?

— Оставь его в покое, — перебила Констанция. — Ты что, следователь, что ли? Главное, что я тут ни при чем. Вне подозрений. Стало быть, вопрос исчерпан. Но конечно, если ты по-прежнему меня подозреваешь...

— Нет, не подозреваю, — сказал Хьюи. — И все же мне очень хотелось бы знать... Прошу вас, не гоните так, Ледбиттер... Кто все-таки послал письмо? Кто мог знать о наших планах? Я ведь никого в них не посвящал.

— И я тоже, — сказала Констанция.

— Серьезно? — произнес Ледбиттер, и в голосе его зазвучала злоба. — Вы в этом уверены? Попробуйте вспомнить!

Наступила пауза.

— У меня что-то плохо с памятью, — заговорила Констанция. — Но я не говорю во сне, а если б и говорила, то все равно меня некому подслушать.

— Это какая-то мистика! — сказал Хьюи. — Мы не говорили об этом никому, но тем не менее кто-то узнал.

— Не говорили никому, но тем не менее кто-то узнал, — повторил не без издевки Ледбиттер. — Чудеса, да и только! Нет, кое-кому вы все-таки проболтались.

— Кому же? — недоверчиво протянул Хьюи.

— Мне — вот кому! — вдруг закричал Ледбиттер. — Вы думаете, я глухой? Или, черт возьми, часть машины, автомат? По-вашему, я сижу и не слышу вашу идиотскую болтовню, так, что ли?

— Но послушайте, — начал Хьюи.

— Нет уж, увольте. Я уже наслушался. И рад бы не слушать, да никак не получается — вот беда.

— Не надо говорить со мной таким тоном, — сказал Хьюи, пытаясь сохранить достоинство, — и не надо так гнать машину. Вы понимаете, что причинили мне страшный вред? Или просто у вас такая привычка — посылать анонимки?

— У меня нет привычки возить типов, которые зарабатывают свой хлеб насущный в постели по ночам, как самые обыкновенные шлюхи, — сказал Ледбиттер.

— С чем вас и поздравляю. Но при чем тут я? Я же не сделал вам ничего плохого. И между прочим, исправно платил вам...

— Это вы-то платили? — засмеялся Ледбиттер. — Вот умора. Мне-то вы можете не рассказывать, откуда у вас деньги.

— Прошу тебя, не приставай к человеку, — взмолилась Констанция. — Ты разве не видишь, в каком он состоянии. В конце концов, он сам признался нам, что послал письмо, — его ведь никто за язык не тянул. Он вполне мог бы оставить тебя в убеждении, что это сделала я; представляешь, какая у меня была бы веселенькая жизнь, — да и тебе было бы не намного веселее. Теперь же нам обоим хорошо — мне во всяком случае. Чего же еще надо?

— Удивительные вы люди, — размышлял тем временем вслух Ледбиттер. — Думаете только о других! Битый час я сижу и слушаю вашу болтовню, но что вас волнует? Сначала Хьюи хнычет — рухнула его женитьба, потом хнычете вы — он во всем обвиняет вас — такие оба несчастные, такие страдальцы! Но стоит мне сказать, что письмо посылали не вы, как опять все становится на свои места — тишь да гладь да Божья благодать. «Главное, что я тут ни при чем», — тут Ледбиттер очень похоже передразнил Констанцию. — Вам и в голову не пришло хоть словом обмолвиться о ком-то, кроме вас. Все это время я хочу услышать одно имя, но черта с два! И все-таки я услышу его от вас... — В голосе Ледбиттера послышалась угроза.

— О ком это он, Хьюи? — прошептала Констанция. — Про кого он хочет от нас услышать?

— Ну хватит, мне надоело ждать, — снова заговорил Ледбиттер. — Не такое уж это частое имя, и вам оно прекрасно известно. Но если у вас отшибло память, я придумал кое-что, чтобы прочистить вам мозги.

— Наверное, он имеет в виду Эрнестину, — прошептала вконец растерянная и перепуганная Констанция.

Ледбиттер помолчал и сказал:

— Вы так полагаете? Но при чем же здесь она? Кто она для вас? Пустое место. Стоит ли обращать внимание на эту глупую куклу, послушную марионетку? Вам нужны были ее деньги, чтобы жить-поживать в свое удовольствие. Кому дело до того, что она сейчас испытывает, потеряв жениха, — не важно, что он был редкой дрянью и скатертью ему дорога! Вам наплевать на ее чувства. Вам наплевать, жива она или умерла. Она, кстати, не умерла? — неожиданно спросил он.

— Нет, нет, — поспешно отозвался Хьюи. — Леди Франклин жива и здорова. С чего это вы вдруг?

— Стало быть, жива и здорова? Но как она себя чувствует? Вы об этом и словом не обмолвились. Вы болтали о себе и своих переживаниях, но как она? Что было с ней, когда вы от нее уходили? Может ей стало дурно? Или она заплакала, села, встала, легла? Что было с ней — если вы, конечно, обратили внимание на такой пустяк?

— Она заплакала, — сказал Хьюи.

— Заплакала? Она нуждалась в помощи? Вы пытались ей помочь? Что вы сделали?

— Я оставил ее одну, — сказал Хьюи. — Что мне было делать? Она не хотела со мной разговаривать.

— Итак, она заплакала, а вы ушли? Сбежали, даже не спросив, не надо ли ей помочь? Удалились в гордом молчании? Или сказали: «Виноват, но мне пора к моей драгоценной Констанции»?

Хьюи промолчал, но зато заговорила, всхлипывая, Констанция:

— Он совершенно прав, Хьюи. Почему мы не подумали об Эрнестине? Даже не знаю, как мы про нее забыли... Она... Я надеюсь, она не очень переживет?

— Какое там переживает — она в восторге, — сказал Ледбиттер. — Она прямиком побежала в гости — поет, танцует, веселится напропалую. Как и мы с вами. Мы ведь тоже в восторге — у нас все в полном порядке. Но я знаю одного человека, которому сейчас не до веселья. Вы, правда, в жизни не догадаетесь, кто это.

Он сидел, сгорбившись за рулем, и говорил, глядя в пространство перед собой.

— Не надо напоминать, кому сейчас плохо, мистер Ледбиттер, — попросила Констанция. — Мне это очень тяжело слушать, уверяю вас.

— Не волнуйтесь, — сказал Ледбиттер. — Этот человек не заслуживает таких эмоций, с ним можно не церемониться. Но если она когда-нибудь обо всем узнает... нет, не то... в общем, вы расскажете ей, что письмо послал я?

— Конечно, нет, — поспешила успокоить его Констанция. — Зачем? Тем более что мы вряд ли с ней увидимся.

— Это я с ней больше не увижусь, — заговорил Хьюи, к которому только теперь вернулся дар речи. — Но ты-то тут при чем, Констанция? Что тебе мешает продолжать с ней общаться? Она же не знает, что именно из-за тебя рухнул... А кроме того, я думаю, ты просто обязана рассказать про письмо.

— Зачем? — удивилась Констанция.

— Чтобы она не подозревала тех, кто к этому не причастен. Или, если угодно, чтобы она подозревала тех, кто к этому причастен, — мстительно добавил он.

— Я ничего говорить не буду, — сказала Констанция.

— В таком случае это сделаю я. Увидеться с ней мне не удастся, но я напишу ей о... о многом. И тогда все встанет на свои места.

— Вы хотите ей все рассказать? — спросил Ледбиттер.

— А почему бы нет? Пусть знает, кто ее враг, и остерегается его.

— Враг? — переспросил Ледбиттер. — Это я-то враг?

— Только враг мог послать ей такое письмо.

— Я ей не враг, — с презрением бросил Ледбиттер.

— Так поступают только враги. Если вы ей не враг, то зачем же написали письмо?

— Потому что... — начал было Ледбиттер. — Потому что.... Да ладно, все равно вы мне не поверите.

— Мы постараемся, — сказал Хьюи.

— Мне очень хочется, чтобы хоть кто-нибудь знал, почему я так поступил, — задумчиво проговорил Ледбиттер. — Мне бы очень хотелось рассказать об этом — но только не вам. По правде говоря, про это должен знать только один человек... Один-единственный. На остальных мне плевать — и на вас в том числе. Пусть все думают, что я не собирался причинять ей зла. И если она об этом никогда не узнает, то, значит, все было напрасно. Значит, и жить не стоит...

— Послушайте, — перебил его Хьюи. — Давайте потолкуем об этом после обеда. И вообще, куда вы нас завезли? Почему мы едем куда-то в гору? Вы представляете себе, где мы находимся?

— Не очень, — честно признался Ледбиттер. — Как-то раз она сказала: «Если вы очень хотите что-то сказать людям, не откладывайте, потом будет поздно и несказанные слова испортят вам жизнь, как это случилось со мной». Тогда это меня даже насмешило. Я подумал: ну что я могу сказать людям, кроме: «Куда ехать?» и «Приехали!». Но теперь все изменилось. Теперь мне необходимо сказать ей что-то очень важное, только язык не поворачивается. И если вы расскажете ей, что письмо послал я, и не объясните, почему я это сделал...

— Откуда же нам знать, почему вы это сделали? — проворчал Хьюи. — Вы нам ничего не говорили.

— Я сделал это, потому что... нет, не могу... Она не поймет... она обидится. Но обещайте мне одно.

— Что именно? — буркнул Хьюи.

— Обещайте, что не скажете ей, кто послал письмо.

— Ничего я не буду обещать! Отстаньте! — взорвался Хьюи. — Сначала впутали нас черт знает во что, а теперь в кусты?! Не выйдет! Да и не все ли равно, что она о вас подумает? И вообще, кто вы такой? Работник по найму!

— Ах, вот, значит, как? — вскипел Ледбиттер. — По найму? Ну да это в последний раз.

Его вдруг охватило невероятное отвращение к тому, что он так ценил всю свою жизнь. Он нажал на педаль акселератора. Машина рванулась вперед. Уже совсем стемнело: дома по правой стороне напрочь заслоняли собой остатки уходящего света. Сумерки сгущались и в сознании водителя. Он мало что видел и соображал, и, когда перед машиной замаячило дерево, и сам бы не смог объяснить, почему даже не попытался свернуть. Только в самый последний момент, когда стало ясно, что аварии не миновать, он обернулся назад и отчаянно прокричал: «Скажите леди Франклин, что я...

На пустынной, тускло освещенной улице стояла машина, неподвижная, как и дерево, в которое она врезалась. Сзади целая и невредимая, спереди она превратилась в груду причудливо искореженного металла, сильно напоминая собой современную скульптуру-аллегорию «Смертельная агония». Через некоторое время появился прохожий и, бросив на нее взгляд, застыл в отдалении, к нему присоединился другой, третий... Когда же собралась толпа, любопытство победило страх, и они подошли вплотную. Шофер лежал, упав головой на руль.

— Да он спит, — вырвалось у кого-то.

Но он не спал. Позже выяснилось, что ему в грудь вонзился острый стержень от рулевого колеса — настолько тонкий, что, когда его извлекли, рана оказалась почти незаметной.

 

ГЛАВА 27

Хьюи и Констанция попали в больницу: Хьюи скончался, Констанция осталась жить. У нее было сотрясение мозга и сильный шок, и несколько дней она провела в полубессознательном состоянии. Когда же она стала приходить в себя, первой мыслью мелькнуло: что с Хьюи?

Теперь ей придется учиться жить без него. Что-то похожее она уже пережила однажды — когда он сообщил ей, что намерен жениться на Эрнестине. Но тогда она быстро взяла себя в руки. И кроме того, одно дело, когда человек уходит из твоей жизни, и совсем другое, когда он уходит из жизни вообще. Теперь Констанция старалась думать о нем объективно, не поддаваясь мимолетным настроениям. Сильно ли она будет о нем горевать? Надо спокойно разобраться, какую роль он сыграл в ее жизни, и трезво взглянуть на его недостатки.

В этом смысле очень многое прояснила их последняя поездка. Она и раньше вроде бы трезво оценивала Хьюи и считала, что неплохо умеет постоять за него перед его критиками, наиболее суровым из которых была она сама. Констанция знала, что Хьюи верить опасно, и, охотно соглашаясь, что на него нельзя положиться, относилась к этому как к совершеннейшему пустяку. «Вы же знаете Хьюи! Разве можно на него полагаться! Ему ничего не стоит вас подвести!» Его ненадежность сделалась притчей во языцех — безличной, как и всякая притча, а потому и безобидной. Но когда Констанция на себе испытала последствия этой ненадежности, когда она сгорала от стыда за Хьюи, мечтая провалиться сквозь землю, то поняла, до чего же заблуждалась насчет безобидности — теперь ей казалось, что в этом выразился весь Хьюи. Ей было мучительно неловко и за себя: вспоминая, как ругал их Ледбиттер за черствость и эгоизм, она понимала, что заслужила эту выволочку не меньше, чем Хьюи. Она вдруг испытала острый приступ отвращения к самой себе, а потому впервые в жизни почувствовала неприязнь к Хьюи. Их отношения предстали перед ней в ином свете. Раньше ей казалось, что из них двоих она была самой сильной, но теперь поняла — на самом-то деле лидером был Хьюи и постоянно заставлял ее плясать под свою дудку.

Этого она не могла ему простить, но, поймав себя на чувстве обиды, сильно расстроилась: неужели из-за этого будет перечеркнуто их прошлое, да и ее будущее тоже? Нет, она просто обязана простить Хьюи. Но только как это сделать — вот в чем вопрос. Надо подыскать такое объяснение, которое расставило бы все по своим местам. Наконец ее осенило: в общем-то она рассуждала правильно, но, сердясь на Хьюи, совершенно упустила из вида одну важную вещь. Да, у них был роман, но в романе этом не было, как ей казалось, гармонии. Она всегда считала, что в общем-то он ей не пара. Ее знакомые не раз говорили, что она во всех отношениях лучше его, Констанция же, не соглашаясь с ними на словах, в душе была уверена в их правоте. Даже в объятьях Хьюи она чувствовала себя его наставницей, классной дамой...

Теперь же она потеряла право смотреть на него свысока: по отношению к Эрнестине они оба вели себя недостойно.

Но Констанция была слишком большим жизнелюбом, чтобы, сознавшись в грехе, принять свое поражение. Не отличаясь религиозностью, она не верила в пользу самоуничижения и не была склонна видеть в себе лишь дурное. Верно — в какой-то момент она позволила Хьюи командовать ею, но то была минутная слабость, исключение из правил. Она всегда считала, что без нее он пропадет, и, размышляя о смерти, тяготилась мыслью, что может умереть раньше него, — как он без нее проживет? Ей и в голову не приходило, что он может умереть раньше, что он вообще может умереть — ведь он был моложе! Решив, что в его предложении сохранить их отношения после их женитьбы нет ничего предосудительного, она не кривила душой: с Эрнестиной он совсем зачахнет, но если рядом будет она, Констанция, все окажется в порядке. Он был ее главной заботой, она утешалась сознанием того, что ни разу не подвела его, а теперь уж и подавно не подведет. Она хлебнула с ним всякого и время от времени начинала сомневаться, хватит ли у нее сил продолжать любить его, но снова и снова давала утвердительный ответ, сказать «да» было для нее гораздо легче, чем «нет», и теперь, когда его не стало, она опять говорила «да», «да», «да». В очередной раз помирившись с ним, она по-прежнему думала о нем с нежностью — и это стало для нее еще одним и, пожалуй, главным утешением, на которое, как ей сначала показалось, она уже не смеет рассчитывать.

Когда в газетах появились сообщения об аварии, Констанция еще не могла читать. Позже она просмотрела несколько отчетов. Заголовки были броскими, но информация скудной — одни только факты. Было, например, сказано, что Хьюи протаранил головой стеклянную перегородку, но репортеры и словом не обмолвились насчет отношений между ним и его спутницей, хотя все трое были названы по фамилиям. На следующий день интерес к происшествию стал спадать, и катастрофа сделалась очередной единичкой в статистике дорожных аварий со смертельным исходом.

Сама Констанция ничего не помнила ни о самой катастрофе, ни о том, что ей предшествовало. Этот уголок ее памяти был завешен если не глухой шторой, то плотной дымкой, сквозь которую ничего не было видно. В этой темноте что-то шевелилось, двигалось, рвалось на свободу. Пока она приходила в себя после шока, ее преследовало странное ощущение неполноты, отсутствия целостности, которое раздражало, как раздражает порой развязавшийся некстати шнурок. Между тем Констанцией заинтересовались представители полиции: они надеялись, что ее показания прольют свет на причины катастрофы. В машине обнаружили пустую бутылку из-под бренди и стакан со следами алкоголя — и бутылка, и стакан были целы и невредимы. Возникло предположение, что водитель был пьян. Но Констанция рассказала, что в дороге почувствовала недомогание и водитель предложил ей глоток бренди, которое держал в машине для экстренных случаев, потом к ней присоединился ее спутник, но водитель, на ее памяти, был абсолютно трезв — что и было подтверждено медицинской экспертизой (Ледбиттера отправили на вскрытие). Она рассказала также, что Хьюи пригласил ее пообедать в Ричмонде, но на полпути ей стало плохо, и они повернули обратно. Ее спросили, почему же, если она живет в Кэмден-Хилле, авария произошла в Хемстеде, причем, если судить по тому, в каком положении находился потерпевший аварию автомобиль, они следовали в противоположную от Кэмден-Хилла сторону. На это Констанция ничего вразумительного ответить не смогла и сослалась на провалы в памяти.

Провалы в памяти оказались весьма кстати: теперь она могла говорить все, что угодно, и не бояться изобличений: разумеется, только не надо было противоречить самой себе. Все равно никто не сможет проверить, как у нее с головой на самом деле. Постепенно черная пелена рассеялась, и, словно валуны во время отлива, в ее памяти стали выступать забытые фрагменты прошлого. Но главное никак не припоминалось.

В каком-то смысле катастрофа оказалась спасением. Она спасла репутации Констанции, Хьюи, Ледбиттера и Эрнестины. Впрочем, была ли она спасением для Эрнестины? Знал ли кто-то, кроме Констанции, что для Эрнестины это было двойным ударом? Догадывалась ли Эрнестина, что Констанция знала об этом?

Констанция оказалась в трудном положении. Ее навещали, ей писали — откликнулись почти все ее знакомые. Одни утешали ее, другие поздравляли с удачным для нее исходом: каждый выделял что-то одно в зависимости от своего отношения к жизни вообще и Констанции в частности. Возможно, что немногие неоткликнувшиеся поступили так именно потому, что не смогли выработать своего отношения к случившемуся, а если смогли, то в неутешительном для Констанции смысле. Теперь ей очень понадобятся друзья, она приложит все усилия, чтобы на нее не сердились, — в последнее время она ими порядком пренебрегала! Но что поделать: тот, кто влюблен, легко забывает друзей, слышит один-единственный голос, все прочие же сливаются в неясный гул... Отныне она будет жить жизнью, где главное не любовь, а друзья.

С Эрнестиной они давно раздружились, но все-таки не нанести ли ей визит? Обязательно, нашептывала ей совесть, но Констанция держала совесть в ежовых рукавицах и не очень потакала ее капризам, полагая, что совестливость, как и вино, хороши в меру. Получив много воли, совестливость может причинить немалый вред, а потому за ней нужен глаз да глаз.

Стоит ли навестить Эрнестину?

Не стоит?

Но неужели та драма чувств, в которой на протяжении стольких лет она принимала деятельное участие, без остатка отдавая своей роли (то эгоиста, то альтруиста) всю себя, обречена на провал из-за крошечной оплошности под самый занавес? Неужели взаимопонимание — пустая иллюзия и она не имеет права просто так навестить другого человека и, молча пожав ему руку, удалиться? Похоже, нет! Между двумя людьми, искренне любившими третьего, не может быть не то что родства душ, но даже элементарной откровенности: если б Констанция вдруг решила поделиться с Эрнестиной, почему она примирилась с кончиной Хьюи, она бы нанесла ей новое оскорбление, дала бы очередной повод для душевных терзаний. Рассказать Эрнестине все, как было? Боже сохрани. Напротив, надо всеми способами скрыть от нее правду. Но это нетрудно. Эрнестина на редкость простодушна: она либо витает в заоблачных высотах, либо погружается в пучины собственного «я». Эгоцентризм и романтичность совместными усилиями надежно отгораживают ее от будничной реальности. Но кто знает — вдруг между ней, Констанцией, и Эрнестиной пробежит та самая волшебная искорка, что рождается при соприкосновении душ непохожих и не связанных общим прошлым, но в равной степени умеющих тонко чувствовать и любить?

К счастью для Констанции, ее эмоции находились под строгим контролем рассудка. Но Эрнестина устроена наоборот. Ее рассудок томился в плену у чувств, и, чтобы ее убедить, рациональные доводы должны были уметь затронуть ее душу.

Констанция не знала, как отыскать такие доводы, но ей было присуще чувство долга, и теперь, когда не стало Хьюи, оно искало новой точки приложения. Констанция не видела связи (с какой стати?) между Эрнестиной и смутным воспоминанием, копошившимся в уголке памяти, но и то, и другое не давали ей покоя. Она никак не могла придумать, что скажет Эрнестине, и лишь перед самой выпиской из больницы в ее голове мелькнуло подобие догадки. В то утро Констанция проснулась от громкого настойчивого крика — ей показалось, что кричат на улице, зовут на помощь. Сначала она слышала только отдельные звуки, потом они стали складываться в слова: «Скажите леди Франклин, что я...» Больше она не слышала ничего, только это отчаянное «я» — судорожная попытка самоутверждения на грани небытия. Опознав в кричавшем Ледбиттера, она решила, что сделала два дела: поймала то самое полуосознанное воспоминание и поняла, что скажет теперь Эрнестине.

Но вскоре ее опять стали разбирать сомнения. Во-первых, что, собственно, она может передать, если конец отсутствовал. Не потому ли, что последние, самые важные слова все еще блуждают в лабиринтах ее памяти? Нет, вряд ли. Констанция чувствовала, что больше припоминать нечего: злополучный шнурок завязан крепко-накрепко; она могла поклясться, что больше ничего Ледбиттер сказать не успел. Но если так, то стоит ли идти к Эрнестине с фразой, оборванной на полуслове? Как передать просьбу Ледбиттера, не зная точно, в чем она заключалась? Но, с другой стороны, разве можно не выполнить его последнюю волю! Констанция понимала, насколько все это было для него серьезно, в этом крике он выразился весь без остатка. Жаль, нельзя было записать его на магнитофон: интонации были красноречивее слов. Но в чужих устах, за чашкой чая это прозвучит нелепо. «И это все, мисс Копторн, что вы хотели мне передать?» При всей своей кротости Эрнестина иногда умела быть убийственно высокомерной.

Какую же тактику избрать? Сознаться в грехе? Ни за что! Взять себя в руки и с наигранной беспечностью щебетать: «В каком-то смысле ему даже повезло. Все произошло так внезапно, что мы не успели испугаться... Я-то попала в больницу, но вы, конечно, были на похоронах? Даже там случаются свои комические моменты, хотя, что и говорить, все это ужасно, просто ужасно. Наверное, на похороны Ледбиттера пришла вся его родня? Я хотела послать венок — у них это принято, — но не знала, куда именно. Правда, можно было успеть навести справки — сначала, мне говорили, была медицинская экспертиза, а я к тому времени сделалась более или менее compos mentis. Кстати, чуть не забыла! Ледбиттер просил вам кое-что передать...

Нет, так не годится. Констанция с трудом могла представить себя один на один с Эрнестиной. А вдруг Эрнестина откажется ее принять? Предположим, что так. Но означает ли это, что тогда она, Констанция, сможет со спокойной душой считать себя сделавшей все, от нее зависящее, для выполнения просьбы Ледбиттера?

Но все-таки, продолжала мысленно вопрошать Констанция, что же хотел передать Ледбиттер Эрнестине и почему он не сделал это сам? Почему он настаивал, чтобы это сделали они? Он знал, что его скоро не станет? Он задумал покончить с собой?

Размышляя о последних минутах Ледбиттера, о словах, которые тот буквально вырвал из себя, Констанция приходила в полное замешательство. Может, он хотел, чтобы они сказали Эрнестине, что письмо послал не он? Она до сих пор не могла простить Хьюи, что он пригрозил Ледбиттеру раскрыть его тайну. Но тогда Ледбиттер сказал бы: «Не говорите леди Франклин... что я послал это письмо», — ведь Эрнестина вряд ли его заподозрила бы, только они с Хьюи знали, кто автор. Может быть, Ледбиттер хотел, чтобы они передали ей, что в письме неправда? «Скажите леди Франклин, что я... все придумал». Звучит правдоподобно. Так или иначе, Констанции казалось, что речь шла о письме. Но она не могла затронуть эту тему: о чем угодно, только не об этом!

И все же, что хотел передать Эрнестине Ледбиттер, причем с такой настоятельностью, что попытка выразить это в словах стоила ему жизни?

Констанция терялась в догадках, но твердо решила передать слова водителя Эрнестине независимо от того, какой смысл за ними скрывался, — иначе, чего доброго, по ночам ей будет являться мятущийся призрак Ледбиттера и она снова и снова будет слышать этот отчаянный крик.

 

ГЛАВА 28

Констанция написала леди Франклин письмо, на которое ответила ее секретарша: в настоящее время леди Франклин никого не принимает по совету врача, но тем не менее она будет рада увидеть у себя мисс Копторн за чашкой чая такого-то числа. От себя секретарша добавила, что визит не должен затягиваться: леди Франклин быстро устает.

Солнечным днем Констанция подходила к дому леди Франклин на Саут-Холкин-стрит: окна снова были затянуты тюлевыми шторами. Констанция позвонила; давно она так не волновалась: любопытство, которое испытывала она по дороге, улетучилось без следа, заготовленные фразы вылетели из головы, ей хотелось только одного — поскорее откланяться. Оказавшись в гостиной, она толком не осмотрелась, но только заметила, что диван, на котором еще недавно позировала леди Франклин, был придвинут к стене и так обложен подушками, что на него нельзя было присесть, в чем Констанция увидела особый умысел.

Спустя минуту появилась и леди Франклин — Констанции она показалась какой-то съежившейся, на ней опять была привычная сине-белая униформа. Она внесла с собой так мало индивидуального, что, казалось, в комнату никто и не вошел. Комната, в свою очередь, тоже никак не отозвалась на появление хозяйки, и когда та с присущей ей трепетностью произнесла: «Я так рада видеть вас, мисс Копторн», — Констанция была готова поклясться, что все этой ей послышалось и она по-прежнему в гостиной одна.

— Я к вам ненадолго, — пролепетала Констанция, усаживаясь в кресло у низкого чайного столика и испытывая ощущение, что безбожно злоупотребила гостеприимством хозяйки. — Я знаю, вы быстро устаете...

Не успела она докончить фразу, как испытала чувство, словно обратилась не к реальному собеседнику, а портрету.

— Мне говорили об этом врачи, — прошелестела леди Франклин, — и, наверное, так оно и есть. Я, признаться, безоговорочно им доверяю во всем, что касается моего самочувствия. Так проще, — добавила она, и на ее лице появилось подобие улыбки.

«Ну если ты определяешь свое самочувствие исключительно путем опроса специалистов, не так уж ты сильно больна», — отметила про себя Констанция, но вслух участливо произнесла:

— Я вас так понимаю! Когда я недавно болела, доктор спросил меня: «Ну, как дела?» — и я ответила: «Вам виднее».

— Я уверена, что вы болели гораздо серьезнее, чем я, — подхватила леди Франклин, с готовностью отдаваясь самопорицанию. — Как ваше здоровье сейчас?

— Благодарю вас, гораздо лучше, — ответила Констанция. — С понедельника я выхожу на работу. — Она осеклась: ей вдруг стало неловко, потому что в голову пришла нелепая идея — леди Франклин не знает, что такое «выйти на работу»!

— Порой я жалею, что мне никогда не надо было зарабатывать на жизнь, — говорила между тем леди Франклин. — Тяготы повседневного существования невозможно взять и придумать, они либо есть, либо их нет. Но когда исчезают внешние проблемы, не дают покоя внутренние. Не сочтите все это притворством, но...

— Я вас прекрасно понимаю, — перебила ее Констанция. — Просто не знаю, что бы я делала сейчас, если б не работа...

— Для вас это лекарство? — спросила леди Франклин.

— Надеюсь, что да, — ответила Констанция, изнемогая под тяжестью несказанных слов, что разделяли ее с собеседницей, и мечтая поскорее уйти домой.

— Ну а я нашла другое средство, — сказала леди Франклин. — Точнее, оно само нашло меня... Но зачем я говорю об этом? Я вовсе не собираюсь обременять вас моими проблемами.

Констанция ухватилась за эту фразу как за соломинку.

— Я как раз надеялась, — выдавила она из себя, — кое-что от вас услышать, потому что, в свою очередь, хотела бы вам сообщить одну вещь.

— Так говорите же! — сказала леди Франклин.

— Нет, лучше сначала вы.

— Ну ладно. По-моему, природа очень милосердна и знает, как избавить нас от страданий.

— Правда? — отозвалась Констанция. — Как интересно.

— Я не шучу. Видите ли, я очень болезненно восприняла и автомобильную катастрофу, и... и все остальное.

— Я вас понимаю.

— Но теперь я больше не страдаю... почти нет.

— Рада это слышать, — отозвалась Констанция.

— Вы ведь хорошо знали Хьюи? — неожиданно спросила леди Франклин, и ее нижняя губа чуть выпятилась и задрожала.

— Да.

— Он был талантлив?

— В общем-то, нет.

— А я верила в него, в его талант, но, может быть, напрасно. Может быть, я вообще заблуждалась на его счет. Если б он был жив... — Леди Франклин замолчала.

— Я слушаю, — тихо произнесла Констанция.

— ...то, наверное, мог бы сделать какую-нибудь женщину счастливой. Например, вас.

— Меня? — удивилась Констанция. — Но он же собирался жениться на вас.

— Нет, нет, у нас все кончилось. Разве вы не знаете?

— Вообще-то знаю, — созналась Констанция и покраснела.

— Я так и думала. Я понимаю, вы не хотели сделать мне больно, и потому сказали, что не знаете. Теперь я начинаю думать, что мне все-таки не надо было идти на разрыв, но тогда это казалось единственным возможным решением. Я растерялась и... мне было очень горько. Дело не в том, что он любил другую, — он не любил меня.

— Я не совсем вас понимаю, — сказала Констанция. — Что же произошло?

— Пришло письмо... кто-то прислал письмо, в котором говорилось, что у него есть любовница и он не намерен порывать с ней после свадьбы. Я сразу в это поверила. Я всегда верю в то, что мне говорят. Раньше верила... теперь я не такая легковерная. А вдруг письмо написал его враг, чтобы ему повредить? Или мой враг? Я думала, у меня нет врагов, но, наверное, они есть у каждого. Все это было так внезапно... Я была просто ошарашена. И как раз потому, что очень не хотела в это верить, поверила...

— Он сказал, что все это ложь?

— Да, но что еще мог он сказать? Я ненавидела себя за то, что не верю ему, но ничего не могла с собой поделать. Я не могла заставить себя отнестись к этому по-другому. И лишь потом, спустя несколько дней, вдруг подумала: а что, если я совершила чудовищную ошибку и разрушила свое счастье? Мне многие это говорили.

— Вы кому-нибудь рассказывали про письмо? — спросила Констанция.

— Нет, конечно, нет, и слава Богу... Я никому не сказала ни слова. Просто не смогла. Я вообще ничего не предпринимала — и насчет брачной церемонии тоже... пока не узнала про аварию. Потом я сделала все, что полагается. Все оказалось много проще, чем я ожидала. Я имею в виду все формальности: я куда-то написала, что-то заплатила — все были так добры и предупредительны... Мне пришло столько писем с соболезнованиями, что я не успевала отвечать. Сначала меня очень поддерживало ощущение того, что обо мне помнят, но потом мне стало не по себе от всеобщего участия: все ведь считали, что мы до конца любили друг друга, никто не знал правды... Я перестала читать письма и даже поместила объявление в газете, что не смогу на них на все ответить. Кстати, они-то и заставили меня усомниться, правильно ли я поступила с Хьюи. Неужели я была к нему несправедлива? Как это ужасно!

— Вам было бы легче знать, что он любил вас или же, наоборот, что он любил другую? — вдруг услышала Констанция свой голос.

— Даже не знаю. Иногда мне кажется, что лучше последнее: тогда легче свыкнуться с его гибелью, но временами я начинаю думать: если б он все-таки любил меня, я бы вспоминала о нем тоже с любовью, а теперь меня раздирают противоречивые чувства. Нет ничего мучительнее неизвестности. Меня словно поделили на две территории, и они все время воюют между собой. Но недавно произошла удивительная вещь...

Леди Франклин замолчала, и обе женщины вопросительно посмотрели друг на друга.

— Мне, право, неловко говорить об этом, — наконец произнесла леди Франклин, — это может показаться глупостью, наверное, я и в самом деле слишком серьезно отношусь к своей особе. Но это как раз связано с тем, что я вам говорила: природа к нам милосердна, она знает, как избавить нас от страданий, несмотря на наше упрямство. Что-то в нас постоянно ищет повод для страданий, вы со мной не согласны?

— Признаться, я об этом не думала, — сказала Констанция.

— В общем, если б не это, я бы вряд ли сейчас с вами разговаривала. Мне было бы слишком больно. Да еще все эти лекарства! Господи, чем они только меня не пичкали. Но теперь я совсем не волнуюсь, правда?

— Я бы не сказала, что вы совсем уж не волнуетесь, — ответила Констанция, но, заметив, как помрачнела леди Франклин, раскаялась в сказанном.

— Наверное, вы правы, но по сравнению с моим прежним состоянием... Тогда мне казалось, что я грежу наяву, порой я вообще не могла отличить сон от яви... но потом вдруг все мои боли и печали улетучились и я снова вернулась к себе.

— Вернулись к себе?

Леди Франклин виновато улыбнулась.

— Вы, конечно, не обязаны понимать мой условный язык. Когда умер мой муж, мною завладела одна навязчивая идея. Врачи очень старались мне помочь, но наваждение не отпускало меня. Потом я вылечилась — не буду рассказывать, как это произошло. И вот новая трагедия... Казалось, я этого не вынесу, но затем совершенно неожиданно, словно по мановению волшебной палочки, все мои терзания исчезли и я вернулась к своей старой печали по Филиппу. И сразу на душе сделалось так легко...

— Легко?

— О да! Знаете ли вы, как невыносим бывает яркий свет, иногда им даже пытают. Он ослепляет тебя, даже если закрыть глаза... Ну а теперь он померк, вокруг меня наступили сумерки, когда предметы становятся похожи друг на друга, вот и все мои чувства теперь похожи, я живу как бы на одной ноге. И я теперь не страдаю — сама удивляюсь, почему раньше мне казалось, что я страдаю. Я живу теперь словно в соборе, где ни с кем ничего произойти не может... ничего плохого. Я уверена, что недуг можно лечить недугом, по крайней мере, так случилось со мной, только для меня это не недуг, а избавление от недуга.

Констанция промолчала, и леди Франклин заговорила опять, но теперь в ее голосе зазвучали осторожно-неуверенные нотки:

— Видите ли, теперь я живу словно в заколдованном кругу: я не могу из него выбраться, но зато и ко мне ничто не может проникнуть. Такова уж моя судьба, и не пойди я в свое время против нее, все было бы в порядке. Я всегда буду о чем-то печалиться — так говорят мои доктора. Я не могу сердиться на окружающих и порицать их, даже если они того заслуживают: сознание собственной правоты не приносит мне никакого удовлетворения. Зато когда я вижу, что была в чем-то неправа — например, по отношению к Филиппу, я испытываю поразительное облегчение. Раньше я мучилась бессонницей, теперь же ко мне вернулся сон. Я все время сплю. Например, когда вы пришли, я спала.

— Простите, что я вас разбудила, — сказала Констанция. — Хотя в общем-то я поступила правильно. Меня очень настораживает ваше отношение к жизни. Я ни за что не поверю, что нормально жить затворницей. Это же самое настоящее безумие!

— Ну и что! — воскликнула леди Франклин, вскочила с кресла и в невероятном возбуждении заходила по комнате. — Лучше безумие, чем то здравомыслие, в котором я пребывала последнее время. Да, я подружилась с безумием! «Жизнь! Жизнь! — твердили мне все вокруг. — Надо вернуться к жизни!» Я поддалась на их уговоры, но что хорошего в этой жизни? Она мой враг, мой единственный враг — ну и, может быть, еще тот, кто послал это самое письмо. Что может принести мне возвращение к так называемой «настоящей жизни»? Сомнения, правду или ложь сказало письмо? Я буду мучиться, не убила ли я Хьюи, порвав с ним отношения, — что, кстати сказать, очень похоже на правду, хотя я, конечно же, не причастна к этой аварии. Я буду мучиться тысячью проблем. Жить «настоящей жизнью» — это значит блуждать от одной неизвестности к другой, терзаться в догадках, как поступать и кому верить. Гораздо спокойнее не тратить на это душевные силы, а отдаться тому полудремотному состоянию, в котором я теперь нахожусь: я переживаю свою вину перед Филиппом, стараюсь вымолить прощение за свое легкомыслие, за то, что так и не сказала ему о своей любви, за то, что меня не оказалось с ним рядом в его смертный час. Если это называется безумием — тем лучше! Жить в прошлом хорошо хотя бы потому, что оно не в состоянии преподнести нам никаких сюрпризов.

— Вы в этом уверены? — спросила Констанция. — Значит, по-вашему, прошлое не может принести никаких сюрпризов? А что, если я сейчас расскажу вам кое-что из недавнего прошлого и вы измените точку зрения? Не желаете послушать?

Леди Франклин пришла в невероятное волнение.

— Да, то есть нет... Мне надо вспомнить. Вернее, вам придется мне напомнить... все это куда-то ушло... Нет, лучше не надо.

— И все-таки, мне кажется, об этом стоит послушать, — сказала Констанция, слегка повысив голос.

— Нет, нет, прошу вас, не надо. Мне и так все ясно. Я неудачница. Я приношу людям несчастье. Замкнувшись в себе, я смогу уменьшить исходящее от меня зло. Я уже сделала необходимые распоряжения. — Она заговорила отрывисто и по-деловому. — Моя секретарша ответит на оставшиеся письма в стандартной форме. Это, правда, не очень красиво, но выбирать не приходится: я хочу отстраниться от всех забот... хочу исчезнуть. Я уже вернула подарки, кроме... — на ее лице появилось выражение крайней неприязни, — кроме тех, что я получила уже после аварии. Надо бы открыть пакеты, посмотреть, что там, и, выразив признательность, вернуть. Только пока я не могу заставить себя это сделать. Констанция ухватилась за последнюю фразу.

— Конечно, надо их открыть, — сказала она. — Что вам мешает? Не сочтите за назойливость, но на вашем месте я бы сделала над собой усилие. Может быть, мое присутствие вам поможет. Я не буду смотреть. Могу даже, если хотите, уйти в соседнюю комнату.

— И в самом деле! — воскликнула леди Франклин. — Вы совершенно правы. Я должна поблагодарить друзей за их доброту. Но где же эти пакеты? Подождите, сейчас я их разыщу.

Она вышла из комнаты.

«Надо как-то ее растормошить, — думала между тем Констанция. — Надо дать ей понять, что нельзя всю жизнь прохныкать над своими душевными печалями. Конечно, если б вдруг она лишилась всех своих капиталов — ого-го, вот бы она забегала! Надо как-то встряхнуть ее, убедить, что одними миражами не проживешь. Но у нее это как раз очень неплохо получается — жить миражами! Вообще-то особого таланта тут не требуется, но у богачей, как всегда, и здесь есть преимущество перед всеми остальными». Размышления Констанции были прерваны появлением леди Франклин, за ней в дверном проеме маячил дворецкий с охапкой свертков. По ее указанию он положил их на диван между подушек, больше их было деть некуда: все столики были уставлены безделушками.

— Я могу идти, миледи? — осведомился дворецкий и в ответ услышал:

— Да, да. Если вы понадобитесь, Симмондс, я позвоню.

Дворецкий удалился.

— Видите ли, — обратилась леди Франклин к гостье, — я велела их убрать — мне неприятно находиться с ними в одной комнате, но, может, ваше присутствие как-то поможет мне...

Она подошла к дивану и стала рассматривать свертки. Позабыв о своем обещании, Констанция сделала то же самое. От перетаскивания с места на место у свертков был потрепанный и очень жалкий вид. Казалось, подарки страдали от того, что никому нет до них дела. Зрелище было настолько унылым, что Констанция отвела глаза и загрустила. Что и говорить, была тут и доля ее вины, но разве можно сознаться в этом, не причинив леди Франклин новых мучений. На душе у нее заскребли кошки. Скорее бы уйти! Зачем, ну зачем затеяла она этот визит. Эта мысль крутилась в голове, словно размагнитившаяся стрелка компаса. «Если б я верила, что существует возмездие за грехи наши, — вдруг подумалось ей, — то вот оно: жизнь без смысла, без цели, пустота...

Зачем она пришла? Что собиралась сказать? Она вспомнила все и неожиданно для себя самой проговорила:

— Чуть не забыла! Меня просили кое-что вам передать.

— Передать? Мне? — удивилась леди Франклин. — Что же?

И только сейчас Констанцию осенило. Она так разволновалась, что все прежние мысли, колебания, сомнения пропали без следа. Вот она, разгадка! Тогда все встает на свои места. Почему она не сообразила раньше?! Но язык отказывался ей повиноваться. Она вдруг начисто позабыла роль.

— Возможно, вас это удивит, — наконец проговорила она, — но он... он очень просил меня вам передать...

— Он очень просил мне передать? — переспросила леди Франклин и задрожала как в лихорадке.

— Да, — ответила Констанция, в поисках словесного выражения того, что не давало ей покоя, забывшая уточнить, о ком, собственно, шла речь. — Он считал, что с вами поступили нехорошо, и очень за вас переживал. Он сказал, что во всем виноваты мы оба... Как он нас ругал! Он, конечно, был прав.

— Он сказал, что во всем виноваты вы оба? — опять переспросила леди Франклин. — Я ничего не понимаю. При чем здесь вы?

— Он узнал об этом случайно, — продолжала идти напролом Констанция. — Мы говорил при нем, и он все слышал. Он знал обо всем с самого начала и страшно мучился, оттого что... вас хотели обмануть.

— Кто мучился? Хьюи? — воскликнула леди Франклин. — Вы хотите сказать, что он мучился из-за этого письма? Прошу вас, не надо об этом. Я знаю, что он мучился. Я тоже мучилась. И он сказал мне, что все это неправда. Он много раз повторил это. Наверное, так оно и было.

— Да нет же! — наконец-то опомнилась Констанция, ужаснувшись неожиданному повороту беседы. — Я имела в виду вовсе не Хьюи. Я говорила о Ледбиттере, о шофере, который возил нас.

— А что знал Ледбиттер?

— Он... он знал... Не спрашивайте меня, леди Франклин.

— Но вы должны мне все рассказать. Это для меня крайне важно. Ледбиттер знал, что вы с Хьюи...

— Ничего он о нас не знал... Ровным счетом ничего.

— Но вы только что сказали, что он обо всем знал и это его страшно мучило. Вы должны мне все рассказать. Я настаиваю.

— Нет, нет, леди Франклин. Мне больше нечего вам рассказать. Честное слово. Просто Ледбиттер...

— Можете не продолжать, — сказала леди Франклин. — Вы и так уже все мне сказали. Может, и напрасно — я узнала то, чего очень не хотела знать. Я старалась не думать об этом, и весьма успешно. Вы же разрушили мое неведение, мое убежище, и я опять очутилась в мире печальных мучительных истин.

— Эта истина не должна причинить вам боли, — сказала Констанция. — Ледбиттер...

— Что Ледбиттер? — перебила ее леди Франклин и слегка покраснела.

— Он любил вас, леди Франклин. Его последние слова были: «Передайте леди Франклин, что я люблю ее». С этими словами он и погиб.

Ледбиттер добился своего: его услышали.

Леди Франклин отошла от дивана и села в кресло. Констанция оцепенело смотрела на подарки.

— Правда, теперь это уже не важно, — сказала она. Ответ последовал не сразу.

— Почему же, — возразила леди Франклин. — Это очень важно... Значит, письмо послал Ледбиттер?

— Да.

— И сказал в нем правду?

— Да.

— А почему он это сделал?

Господи, неужели она и в самом деле ничего не понимает, удивилась про себя Констанция, а вслух сказала:

— Потому что он вас любил.

— Благодарю вас, — сказала леди Франклин. — Благодарю вас, что пришли меня навестить. Но теперь мне надо побыть одной.

Когда леди Франклин подняла голову, она была одна. Обведя гостиную неуверенным взглядом, она снова увидела свертки. Знакомый страх опять стал подкрадываться к ней, отнимая силы, волю. Поскорее убрать их — с глаз долой! Но, уже потянувшись к звонку, леди Франклин остановилась и оглянулась на диван: впервые за все это время ей вдруг стало мучительно неловко за свои беды и печали, показавшиеся теперь ненастоящими, придуманными. С замиранием сердца она подошла к дивану. Подарки... Ее внимание привлек пакет, который был меньше остальных — даже не пакет, а конверт. Как и его собратья, он был помят и захватан руками, а леди Франклин не любила грязи... Разрывая конверт, она испытала ощущение, что уничтожает свою защитную оболочку. Подставив ладонь, она слегка потрясла конверт — блеснуло что-то серебристо-голубое, словно кусочек неба в облаках, и на ладони оказался круглый медальон. Она сразу догадалась, кто на нем изображен: святой Христофор. По ободку шла надпись, но в комнатном полумраке ее нельзя было разобрать. Положив медальон на стол, он пошарила в конверте. Ничего не обнаружив, подумала с досадой: «Кого же благодарить? Кому это возвращать?» Затем она нащупала и извлекла листок. На нем было что-то написано, но опять она не могла разобрать, что именно. Она решила включить свет, но потом передумала, взяла медальон и письмо и, подойдя к окну, раздвинула шторы.

«Леди Франклин — с лучшими пожеланиями, — прочитала она. — Пусть это принесет вам счастье, миледи.

С. Ледбиттер».

На глазах у нее выступили слезы и на мгновение ослепили ее. Этот подарок было нельзя вернуть, его было некому возвращать. Смахнув слезы, она стала всматриваться в медальон и в ярком солнечном свете, хлынувшем теперь в комнату, прочитала надпись:

Regarde Saint Christophe et va't'en rassuré .

Снова глаза ее наполнились слезами, и обнаженный гигант на медальоне стал терять очертания, расплываться. В одной руке он сжимал посох, в другой, казавшейся слишком мощной для такой ноши, держал улыбающегося младенца. Гигант шагал через разбушевавшуюся стихию. Леди Франклин сразу же увидела в нем сходство с дарителем — человеком, который провел ее через бури и невзгоды и ради ее счастья пожертвовал собой. «Взгляни на святого Христофора и смело отправляйся в путь» — гласила надпись. Ей показалось, что он опять рядом, и в сердце загорелась надежда. Однажды он пробудил ее (правда, для того, чтобы она оказалась в неверных объятьях), и теперь благодаря ему она снова очнется от спячки.

Она прижалась губами к холодному металлу. Она не могла расстаться с медальоном даже на мгновение и сидела, сжимая его в руке, словно надеясь своим теплом вдохнуть в него жизнь. Ей казалось, что медальон вселяет в нее силы и стойкость. Она осторожно положила его на видное место и, подойдя к дивану, стала разворачивать другие подарки.

Ссылки

[1] Не в силах выносить царящего разврата, от общества людей уйду — и без возврата. Мольер («Мизантроп», д. 5, перев. Т. Щепкиной-Kyперник).

[2] Герой-рассказчик поэмы английского поэта С. Кольриджа «Сказание о Старом Мореходе» (1798).

[3] Пояс целомудрия (фр.).

[4] Ищите мужчину (фр.).

[5] Здесь: человек, приносящий несчастье (фр.).

[6] По общему мнению, он был бы способным художником, если бы никогда не рисовал (лат.).

[7] Перпендикулярный архитектурный стиль (поздняя английская готика, конец XIV — начало XVI в.) отличается ажурной каменной работой по вертикальным сторонам окон, ребристыми сводами и т. д.

[8] Прекрасный безжалостный мужчина (фр.). Иронически обыгрывается название стихотворения Дж. Китса. «La belle dame sans merci» («Прекрасная безжалостная дама»).

[9] «Одетая Маха» — картина Ф. Гойи.

[10] Светская (фр.).

[11] Каламбур, основанный на буквальном и переносном значении словосочетания. Высокая церковь — направление в англиканской церкви, тяготеющее к католицизму; придает большое значение авторитету духовенства, таинствам, обрядности.

[12] Имеется в виду известный афоризм английского писателя, эссеиста, лексикографа XVIII века С. Джонсона: «Фамильярность рождает презрение».

[13] Святой Христофор традиционно считался покровителем путников, моряков и проч.

[14] В здравом рассудке (лат.).