Ледбиттер вслушивался в тишину, надеясь услышать что-нибудь еще. Что они, языки проглотили?

«Так или иначе, — размышлял он, — похоже, я потерял еще одного клиента. Красотку свою Хьюи катать больше не будет, стало быть, мне выходит отставка. Ну, а когда леди Франклин сделается миссис Хьюи и начнет вовсю командовать супругом, фирма «Ледбиттер и К°» работы у нее не дождется».

Как говорится, час от часу не легче, но пенять не на кого: сам во всем виноват! Из услышанного напрашивался вполне очевидный вывод: тот самый его роковой поцелуй только разжег аппетит леди Франклин: потрясение, что она тогда испытала, привело к ее полному раскрепощению, чем не замедлил воспользоваться негодяй Хьюи.

Он же, Ледбиттер, остался в дураках.

Хьюи сказал, что не делал ровным счетом ничего, чтобы завоевать сердце леди Франклин. Так ли это на самом деле? Не сочиняет ли он? Ведь изо дня в день она укладывалась перед ним на диване, закидывая руки за голову, от чего так соблазнительно вздымалась ее грудь (Ледбиттер видел все это столь отчетливо, словно сам бывал на сеансах). Изо дня в день Хьюи таращился на нее, чтобы воспроизвести эти восхитительные линии на холсте, — неужели все это время он прилежно водил кистью, и больше ничего?

Впервые в жизни Ледбиттер узнал, что такое ревность: одурманенный ее ядом, он погрузился в полное оцепенение. Если б в эту минуту к нему обратились с вопросом, он бы не услышал — так глубоко он ушел в себя. Он и не подозревал, что влюблен и ревнует: ему казалось, он ненавидит лютой ненавистью и Хьюи и леди Франклин. Два сапога пара! Он был готов стереть в порошок и Констанцию: из-за ее каприза отменился обед, а это значит, что у него из кармана вынули, по крайней мере, фунт, а то и больше. Клиенты могли менять свои планы, как им заблагорассудится, и он никогда не требовал, чтобы ему платили за несостоявшуюся поездку, но Боже упаси подать машину с опозданием на пять минут: они живо наймут кого-то другого.

Впрочем, слух Ледбиттера не принимал участия в том бунте, который устроили в его душе все прочие чувства. Затянувшееся молчание нарушила Констанция.

— Извини меня, Хьюи, — сказала она, — если я испортила тебе настроение. Я действительно желаю тебе счастья — от чистого сердца. Просто мне трудно свыкнуться с теми переменами, которые все это внесет в нашу жизнь — во всяком случае, в мою.

— И в мою тоже, — отозвался Хьюи.

— И в твою, разумеется, тоже, — согласилась Констанция. — Только в твоей жизни все переменится к лучшему. Во-первых, в материальном отношении — ну и вообще... Что же касается меня, то...

— Моя дорогая, — перебил ее Хьюи, — я был для тебя самой настоящей обузой. Я только портил тебе нервы. Все эти годы...

— Лучшие годы женщины... — насмешливо вставила Констанция.

— ...ты потратила на меня, хотя могла бы спокойно выйти замуж.

— Могла бы, — сказала Констанция. — Но хотела ли — вот в чем вопрос. Пожалуй, однажды... Впрочем, нет. Не буду притворяться, что из-за тебя я не познала радости семейных уз. Благодаря тебе у меня было кое-что другое. Ты подарил мне, сам того не подозревая, очень многое. Иначе мы бы давно расстались. Но я уцепилась за тебя изо всех сил, правда? Я не раз думала об этом. А что я дала тебе взамен? Ничего, кроме огорчений.

— Да нет, почему же, — вяло отозвался Хьюи. — Ты помогала мне сохранять форму. Я бы давно бросил живопись, если бы ты все время не твердила, какой я плохой художник. Это заставляло меня работать дальше — так уж я устроен.

— Да уж. Эрнестина тебя ругать не станет.

— Нет. Она считает, что я гений. Ты могла бы ей дать ряд полезных советов, как со мной обращаться.

— Могла бы, но не дам, — возразила Констанция. — Согласись, что это выглядело бы несколько странно. Боюсь, мне придется исчезнуть с горизонта. Я уже начинаю исчезать. Как, по-твоему, я еще здесь?

— О да.

— Не была в этом уверена. У меня такое ощущение, будто мы видимся впервые. Еще немного, и я стану думать и гадать, как поддержать беседу. О чем, кстати, вы разговариваете с Эрнестиной?

— Я уже рассказывал. О себе, о ней, о том, как она снова вернулась к жизни. Теперь ее радует буквально все — радует и поражает свежестью и новизной.

— Господи, я начинаю казаться себе старухой. Она, правда, ненамного моложе, так?

— В общем-то да. Ей двадцать семь.

— Выходит, мы обе похитительницы младенцев. Ее первый муж был гораздо ее старше. Мне рассказывали, она на него просто молилась, это в самом деле так? Говорят, он был для нее вроде отца. Впрочем, она бы молилась на любого, кто стал бы ее мужем. Тебе приятно, когда на тебя молятся?

— Разве что в виде разнообразия...

— Имей в виду, что настоящее божество любит фимиам. Но я, судя по всему, совершила роковую ошибку. Я в свое время не обожествила тебя.

— Временами ты была со мной строговата, что верно, то верно. Позволяла себе иронизировать.

— Да, ты прав, но теперь я в этом раскаиваюсь. Ты уж, как говорится, не поминай лихом. Мне бы хотелось оставить о себе приятную память. Разумеется, если ты станешь обо мне вспоминать.

— Я тебя никогда не забуду, — отозвался Хьюи.

— И на том спасибо. Теперь у тебя появится масса новых друзей. Из компании Эрнестины — на «роллс-ройсах» и «бентли». Не жизнь, а сплошной праздник. Ты ведь знаешь, во что превращает самых серьезных людей вихрь светских развлечений. Они прямо-таки пьянеют от большого света, начинают на него молиться. Кстати, светскость и праведность — это адская смесь. А Эрнестина одно время была чрезвычайно mondaine, разумеется, с присущей ей романтичностью. Она за тебя возьмется. Выбросит вельветовые брюки, свитера, да и бороду, пожалуй, заставит сбрить. Советую изобразить ее в виде Далилы — она для этого очень подходит. Воплощение совести — хоть и с ножницами в руках. Не удивлюсь, если под ее томной вялостью обнаружится железная воля. Она сделает из тебя отменного принца-консорта. Ну а богемные замашки тебе придется оставить: в Челси они были хороши, а на Саут-Холкин-стрит будут неуместны.

— Но она вроде бы любит богему, — промямлил Хьюи.

— Да, примерно так же, как многие из нас любят львов: в зоопарке. Она, скорее всего, истребительница львов. Это неотъемлемая часть ее идеализма. Только она охотится на тех, что в клетке. У тебя будет позолоченная клетка, мой дорогой Хьюи.

— Ты к ней несправедлива, — сказал Хьюи.

— Очень может быть. Зачем я все это говорю? Зачем я вообще что-то говорю? Господи, скорее бы домой! Мой милый Хьюи, пожалуйста, попроси нашего водителя прибавить скорость. Скажи ему, что я хочу побыстрее оказаться дома — живой или мертвой. Последнее даже предпочтительней.

Хьюи отдал распоряжения Ледбиттеру, и машина понеслась.

— Я зайду к тебе ненадолго, — предложил Хьюи.

— Нет, дорогой. Это ни к чему. Ты только не сердись. Мне будет слишком тяжело. Лучше я побуду одна. Мне надо осознать перемены.

— А зачем быть переменам? — спросил Хьюи настолько изменившимся голосом, что казалось, говорит совсем другой человек. — Зачем быть переменам? — повторил он еще раз.

— Что ты хочешь этим сказать? Я что-то тебя не понимаю.

— Я хочу сказать, что перемен быть не должно, — сказал Хьюи.

— Не должно быть перемен, когда ты женишься?

— Для нас перемен быть не должно, — упрямо повторил Хьюи.

Наступила такая тишина, что Ледбиттер услышал тяжелое дыхание Констанции.

— Нет, Хьюи, — наконец сказала она, — Боюсь, что без перемен не обойтись. Мне, конечно, очень приятно слышать твои слова, но, увы, ничего из этого не получится, ровным счетом ничего.

— Но почему нам не сохранить все так, словно ничего не случилось, — сказал Хьюи, отчеканивая каждое слово. — Почему нам не сохранить все по-прежнему, Констанция? В конце концов, что нам может помешать?

— Что нам может помешать? — глухо переспросила Констанция. — Ты в самом деле не понимаешь? Или ты хочешь, чтобы я тебе все объяснила?

— Попробуй, — сказал Хьюи.

— Боюсь, до тебя все равно не дойдет — ты что-то туго соображаешь. Бога ради, оставь меня в покое, Хьюи! Я хочу домой — когда же мы наконец приедем?

— В твоем доме мне не найдется места? — спросил Хьюи.

— Не знаю, не знаю, ничего я сейчас не знаю.

— А ты бы хотела, чтобы место нашлось?

— Откуда я знаю, чего бы я хотела. Мне грустно, как сказал садовник.

— Какой еще садовник?

— Это старая история — ее очень любил мой отец. Садовнику стало грустно, и он подал в отставку.

— Ты собираешься последовать его примеру?

— По-моему, это ты меня увольняешь, — сказала Констанция.

— От этих твоих садовников у меня голова идет кругом, — пробормотал Хьюи. — Но разве у хозяина не может быть двух садовников... или у садовника двух хозяев?

— Кого ты имеешь в виду под садовниками?

— Попробуй угадать!

— Совсем недавно, — сказала Констанция, — ты упрекнул меня в том, что я несправедлива к Эрнестине. Теперь, мне кажется, ты сам ведешь нечестную игру.

— При чем тут Эрнестина? Разве я не честен с тобой? Ведь это самое главное.

— Да, то есть нет... Но ты ведь женишься — и имеешь на это полное право.

— А разве я не имею права...

— Боюсь, что нет.

— ...радовать тебя?

— Почему ты считаешь, что мне будет радостно делить тебя с другой?

— Тебе не привыкать.

— Знаю. Случалось, ты меня обманывал. Но теперь все в корне изменилось.

— Почему это?

— Господи! Ты прямо как ребенок. Все время задаешь дурацкие вопросы. Если тебе не понятно, что изменилось и почему, значит, ты еще не созрел для женитьбы. Ну, а теперь, ради всех святых, оставь меня в покое!

— Почему ты такая жестокая, Констанция? — проговорил Хьюи, явно начиная злиться. — Почему тебе непременно надо сделать мне больно? Ты ведь сама говорила, что желаешь мне счастья. Так знай: без тебя мне не будет счастья! Ты мое счастье. Эрнестину я не люблю и не полюблю никогда. Милая, будь же благоразумной, прошу тебя. Не лишай нас того, чего мы оба так хотим. А если тебе уже все равно, то не лишай хотя бы меня...

Некоторое время Констанция молчала, потом заговорила совершенно иным тоном, словно между ними ничего не произошло:

— В общем-то я не очень хорошо знаю Эрнестину — теперь мы с ней почти не общаемся. До того, как она вышла замуж и разбогатела, мы были подругами, ну а потом у нее случился этот знаменитый срыв и она сделалась отшельницей. Я уже говорила — она мне кажется какой-то искусственной. Я не в силах понять, о чем она думает, что и как чувствует. Мне кажется, она слишком легко отдается увлечениям. Ты ее последнее увлечение, Хьюи. Не исключено, что она вообще лишена способности переживать, как все нормальные люди. Я, конечно, могу ошибаться, и вообще тут остается только строить догадки. Зато несомненно другое: обо мне она вспоминает, лишь когда подписывает очередное приглашение на свой званый обед. Она совершенно не такая, как мы с тобой. Она может менять друзей, как перчатки, — хоть каждый день. У нее права и привилегии принцессы. У нее вообще так много всего, что хочется сказать: это несправедливо! Но дело в другом. Дело в том, что я... Я не могу без тебя, Хьюи...

— Но, Констанция, послушай меня...

— Нет, нет, не хочу и слушать, ни смотреть, и ты тоже не смотри на меня. Я этого не перенесу.

— Ну хорошо...

Они упали в объятья друг друга и словно накрылись плащом-невидимкой. Они не видели никого, и никто не видел их, если не считать Ледбиттера: в свете уличного фонаря или в отблеске фар встречной машины в его зеркале на мгновение возникали две фигуры на заднем сиденье, они боялись взглянуть друг другу в глаза, но руки их словно сделались зрячими.

— Где мы едем? — вдруг заинтересовалась Констанция. — Ты не знаешь, где мы, Хьюи? Я, например, понятия не имею.

Хьюи промолчал, но ответил Ледбиттер.

— До Кэмден-Хилла примерно пять миль, мадам.

— Господи! Опять этот Кэмден-Хилл! — воскликнул Хьюи. — Зачем он нам нужен? Ты ведь не хочешь домой, скажи честно?

— Мне в общем-то уже все равно, — сказала Констанция.

— Тогда, может быть, поедем в Ричмонд?

— Почему бы нет.

— Ну и прекрасно. Ледбиттер, мы передумали. Моя спутница решила не возвращаться домой так рано. Мы едем назад в Ричмонд.

— Слушаю, сэр.

— Я ужасно хочу есть, — сказал Хьюи.

— Я тоже, — отозвалась Констанция. — Аппетит прямо волчий.

Постепенно они веселели. Когда же они приехали в Ричмонд, отель показался им обретенным раем. Все, что они считали безвозвратно утерянным, снова оказалось при них. Еще недавно они не смели взглянуть друг другу в глаза, теперь же они смотрели — пристально, без тени смущения — и не могли насмотреться: казалось, они встретились после долгой разлуки или вообще впервые.

В разгар их празднества к столу подошел портье и спросил Хьюи:

— Простите, вы мистер Кантрип?

— Да, я, — отвечал тот с таким самодовольством, словно это была не фамилия, а титул, которым могли похвастаться лишь немногие.

— С вами желает переговорить ваш шофер.

Хьюи поднялся и вышел из-за стола. Вскоре он вернулся.

— Ничего серьезного, — пояснил он удивленной Констанции. — Просто ему понадобилось домой. У него заболела жена.

Это вызвало у обоих бурный приступ смеха — не по бессердечию, не потому вовсе, что в болезни жены шофера есть что-то комичное, — просто теперь, в их новом состоянии все казалось им безумно смешным.

— Но как же мы доберемся до дома? — спросила Констанция.

— Он сказал, чтобы мы не беспокоились — за нами заедет другая машина.

— Ты посмотри, как у них все прекрасно налажено, — отозвалась Констанция, с немалым трудом переключаясь на проблемы внешнего мира, — все, что не имело прямого отношения к ней и Хьюи, представлялось ей теперь призрачно-нереальным.

— Откуда же он узнал про жену? — столь же машинально поинтересовалась она спустя мгновение.

— Судя по всему, он всегда звонит ей, если уезжает надолго.

— Какой идеальный муж! Надеюсь, ты будешь таким же.

— Можешь не сомневаться.