В субботу погода не порадовала: ртуть поднялась только до семидесяти восьми, небо заволокло облаками — первые облака со дня моего приезда в Брэндем, — и солнце светило урывками. И день этот я помню так же — отдельными кусками.

Помню разговор за столом во время завтрака. Маркус блаженствовал — завтрак ему подали в постель.

— Главное, — говорил Дэнис, — как можно скорее выбить Теда Берджеса.

Я навострил уши.

— Не сказал бы, что он у них лучший игрок, — заметил лорд Тримингем. — По-моему, такой-то и такой-то (имен не помню) — могут взять куда больше очков, чем он. Бьет он неплохо, но поле ведь кочковатое.

Я глянул на сидевшую рядом с лордом Тримингемом Мариан, но она хранила молчание.

— Как начнет пулять за линию, только держись, — стоял на своем Дэнис. — Потом попробуй их догони.

— Выловим его на дальней позиции, — сказал лорд Тримингем.

— А вдруг он перед этим наберет уйму очков?

— Если пойдет к тому, за дело возьмусь я, — ответил лорд Тримингем с улыбкой. Он был нашим капитаном.

— Я знаю, Хью, что ты хороший бросающий, очень хороший, — сказал Дэнис, — знаю это лучше других. Но если он отобьет все подачи...

— Не думаю, что это ему удастся, — неожиданно вступила миссис Модсли. — Я не сильно разбираюсь в крикете, но, помнится, Дэнис, в прошлом году ты тоже пророчил нечто подобное, а в результате этот мистер Берджес вылетел в нулях — так, что ли, это называется?

— Вылетел с нулем, мама.

— Ну, значит, с нулем.

Слова Дэниса потонули среди общего смеха — смеялись главным образом над ним, а не над миссис Модсли. Его грубоватое лицо, красивое, если не смотреть в упор, покраснело, и мне тоже стало неловко. Мы, школьники, безжалостно доводили друг друга, и это было в порядке вещей. Так гласили наши неписаные законы. Но по законам взрослых делать такого не полагалось, а я всегда стоял за законы горой.

Но уже через секунду Дэнис оправился.

— Мы ведь еще не составили команду. Кто будет запасным?

После этих слов наступила тишина. Кое-кто из сидевших за столом глянул на меня, но я не придал этому значения. Меня, конечно, интересовал состав нашей команды, я размышлял над тем, кто будет играть; но в заседаниях олимпийского отборочного комитета не участвовал.

— Да, это вопрос деликатный, — сказал лорд Тримингем и потер подбородок.

— Да, Хью, вопрос очень даже деликатный, но решать его все равно надо. На поле должны выйти одиннадцать человек, не больше.

С этим все были согласны, но никаких предложений не последовало.

— Что думаете вы, мистер Модсли? — обратился к хозяину лорд Тримингем. — У нас два кандидата на одно место, если не ошибаюсь.

Лорд Тримингем часто вовлекал мистера Модсли в разговор подобным образом, и каждый раз в этом было что-то странное: со дня приезда его светлости мне казалось, что настоящий хозяин в доме — он. Мистер Модсли, хотя и говорил мало, за словом в карман никогда не лез.

— Давайте проведем совещание при закрытых дверях, — предложил он; все мужчины поднялись и с некоторой неловкостью покинули столовую.

Я ждал их под дверью курительной комнаты (мне еще не доводилось бывать там), чтобы немедля удовлетворить любопытство и передать новость Маркусу. Совещание ужасно затянулось, я даже думал, что они вышли через другой выход, но наконец дверь открылась, и друг за другом появились мужчины, все с многозначительным выражением на лице. Я сделал вид, что оказался возле двери случайно. Последним вышел лорд Тримингем.

— А-а, привет, Меркурий! — сказал он; ему приходилось напрягать лицо, если он хотел придать ему какое-то конкретное выражение, и сейчас оно сжалось в гримасу. — Не повезло, старина. Боюсь, у меня для тебя плохие новости.

Я тупо уставился на него.

— Да. Мы не смогли включить тебя в команду, потому что Джим (это был помощник повара) играл за нас в прошлом и позапрошлом году, он неплохо бросает, и мы решили, что он нужен команде. Мисс Мариан взъестся на меня, но ты объясни ей — это не моя прихоть. Так что ты будешь двенадцатым.

Вся его речь настолько поразила меня, что вспыхнувшее на секунду разочарование тут же сменилось окрыляющим счастьем.

— Двенадцатым! — Я чуть не задохнулся от восторга. — Значит, я буду в команде! По крайней мере, — добавил я, — буду сидеть вместе со всеми?

— Так ты доволен?

— Еще бы! Я вообще ничего не ждал. Значит, я пойду с вами?

— Конечно.

— И можно готовиться?

— Можно, но раньше двух все равно не начнем.

— А вы мне скажете, когда будет пора?

— Ты сам услышишь — заиграет оркестр.

Я уже кинулся наверх — поделиться новостью с Маркусом, но тут лорд Тримингем окликнул меня.

— Ты можешь кое-что передать?

— Конечно.

— Спроси Мариан, будет ли она петь на концерте «Дом, милый дом».

Я стрелой кинулся искать Мариан и тут же нашел — она, как я и полагал, возилась с цветами. Просьба лорда Тримингема вмиг выскочила из головы.

— Мариан, я буду играть!

— Играть? — удивилась она. — По-моему, ты все время играешь.

— Нет, после обеда, в крикет. Я двенадцатый, но все равно в команде! Защищать калитку мне, конечно, не доверят, даже если кто-то из наших умрет на поле.

Значит, нечего на это и надеяться.

— Понятное дело, нет... Но, допустим, кто-то из отбивающих совсем устанет, я могу пробежать вместо него, да и в поле сыграю, если кто-то сломает ногу или лодыжку подвернет.

— И кто же, по-твоему, больше для этого подходит? — поддразнила меня она. — Папа?

— О нет.

— Дэнис?

— Нет. — В этом отрицании было меньше убежденности.

— Наверное, ты бы предпочел Дэниса. А может, Бранскилла? — Бранскилл был дворецкий. — У него ноги как деревянные. Такие легко ломаются.

Я засмеялся.

— А может, Хью?

— Нет, только не Хью.

— Почему?

— Ну, он уже и так покалечился... К тому же...

— Что?

— К тому же он — наш капитан, и очень мне нравится, и... ой, Мариан!

— Что такое?

— Он просил вам кое-что передать. — Наконец-то я спустился на землю. — Две вещи. Ну, правда, одна — это пустяк.

— Начинай с пустяка. И почему это пустяк?

— Потому что это насчет меня. Он просил не сердиться на него...

— Почему я должна на него сердиться?

Она уколола палец о шип белой розы.

— Ах, черт! — воскликнула она. — Так почему я должна на него сердиться?

— Потому что меня не включили в состав.

— А я поняла, что включили.

— Нет, я запасной.

— Ну да, ты же сказал. Это безобразие. Конечно, я буду на него сердиться.

— Не надо, пожалуйста, не надо! — воскликнул я, ибо она стала вонзать цветы в вазы с такой злобой, что я решил — Тримингему и вправду не поздоровится. — Он не виноват, да и вообще капитан должен... Не может ведь он разводить любимчиков! Так что не ругайте его, это будет несправедливо. Ну, — торопливо добавил я, отбрасывая рассердившую ее тему, — а второе сообщение хотите выслушать?

— Не особенно.

Я поразился — такого ответа никак не ожидал, но потом вспомнил, что у взрослых есть привычка подшучивать над детьми.

— Да, но... — начал я.

— Ладно, придется выслушать. Ты сказал, что оно важнее первого. Почему?

— Потому что оно насчет вас, — ответил я.

— Ах, вон что. — Она вынула из белой эмалевой миски несколько роз, с которых капала вода, подержала их перед собой и критически оглядела. — Во что они превратились, бедняжки, — пожалела она розы, и я про себя согласился — рядом с ней их никак нельзя было назвать цветущими. — Но что ждать от роз в конце июля, да в такую жару?

— До конца еще далеко, — напомнил я, ибо всегда знал число и день недели. — Сегодня только двадцать первое.

— Правда? — удивилась она. — А я совсем счет дням потеряла. Не жизнь, а какая-то праздничная карусель. То и дело пикники, гости, обеды. Тебе это еще не наскучило? Домой не тянет?

— Вовсе нет, — ответил я, — если только я вам не надоел.

— Ну что ты! Ты для меня — свет в окошке. Не знаю, что бы я без тебя делала. Кстати, ты еще долго у нас пробудешь?

— До тридцатого.

— Ой, это уже скоро. Зачем так рано уезжать? Оставайся до конца каникул. С мамой я договорюсь.

— Нет, не могу. Моя мама будет скучать. Она и так ждет не дождется.

— В самом деле? Ты просто себе льстишь. Ну, останься хотя бы на неделю. С мамой я договорюсь.

— Надо, по крайней мере, написать...

— Ну, разумеется. Прекрасно, значит, решено. И цветы я разобрала. Могу тебе доверить одну вазу? Донесешь?

— Донесу, конечно, — сказал я, — но, Мариан...

— Да?

— Я не передал второе послание от Хью.

Лицо ее помрачнело. Она опустила на пол вазы и спросила чуть ли не с раздражением:

— Ну, что там?

— Он спрашивает, споете ли вы «Дом, милый дом». Во время концерта.

— Какого концерта?

— Вечером после крикета будет концерт.

Лицо ее совсем заволокло тучами; после минутного раздумья она ответила:

— Скажи, что я согласна, если он споет... ну, скажем, «Она венок из роз носила».

По моим слегка идеализированным школьным понятиям о справедливости предложение было — лучше не придумать, и как только я отнес цветы для Мариан (с вазой не побежишь, пришлось идти шагом), немедленно бросился искать лорда Тримингема.

— Ну, что она сказала? — живо поинтересовался он. Я передал ему условия Мариан.

— Но я же не пою, — сказал он.

Голос у него был гораздо выразительнее лица, и я все понял. Ее ответ означал отказ. Он сказал: «Я не пою», — но имелось в виду: «Я не умею петь», — это же совершенно ясно — как я не сообразил раньше? В школе такие фортели были обычным делом — странно, что он так расстроился; но мне хотелось подбодрить его, и я сказал, пошевелив мозгами быстрее обычного:

— Это была просто шутка.

— Шутка? — повторил он. — Но она же знает, что я не пою.

— Так в этом-то и соль, — терпеливо объяснил я.

— Ты считаешь? — В голосе Тримингема послышалось облегчение. — Я что-то в этом не уверен.

Может, зря я наплел про шутку?

Чуть позже я снова столкнулся с Мариан, и она спросила, передал ли я лорду Тримингему ее слова. Передал, ответил я.

— И что он сказал?

— Он засмеялся, это показалось ему отличной шуткой — ведь он же не поет.

— Он в самом деле смеялся? — Такого она не ожидала.

— Ну да. — Мои обязанности расширились, я был уже не только курьером, но и редактором.

С полного одобрения Маркуса я надел школьный крикетный костюм, но насчет школьной шапочки — голубая, разделенная на сегменты, сходившиеся наверху в маленькую корону, с белым вышитым грифоном впереди — он засомневался.

— Будь это шапочка с национальными цветами, цветами графства или клуба, тогда все нормально, — сказал он. — А тут у других такой шапки нет, и могут подумать, что ты выдрючиваешься.

— А если пойдет дождь и промочит мою бедную голову, старая ты вешалка!

— Не пойдет, ржавое ты корыто!

Так мы препирались насчет шапки и пристойно ли ее носить, осыпая при этом друг друга немыслимыми оскорблениями.

Солнце и тень вокруг, солнце чередуется с тенью и в мыслях. После выздоровления Маркуса у меня появилось смутное чувство, будто я веду двойную жизнь. С одной стороны, меня это радовало: возникало ощущение силы, проявлялись мои возможности по части интриг. В то же время я боялся, боялся дать промашку — в глубине души понимал, что скрыть от Маркуса переписку будет не так-то просто, хотя и старался не думать об этом всерьез. Я носил в себе нечто, делавшее меня опасным, но что именно и в чем крылась опасность, не имел понятия; скоро эти мысли исчезли, ибо все заслонил надвигавшийся крикетный матч, в доме чувствовалось его приближение. Мне попадались решительно шагавшие туда и сюда мужчины в белых костюмах, я слышал, как они окликали друг друга властными и немного нервными голосами — казалось, жизнь вдруг перестала быть веселой забавой и в воздухе запахло битвой.

Мы закусили стоя, каждый сам подходил к буфету и брал, что хотел, — мне это новшество понравилось невероятно. За столом я всегда был напряжен, неспокоен, а тут из-за постоянного хождения этого не было и в помине, и мы с Маркусом развлекались тем, что обслуживали взрослых; сами мы давно поели и околачивались без дела, наконец лорд Тримингем, встретившись взглядом с мистером Модсли, сказал:

— Ну что, наверное, нам пора?

Помню, как мы всей командой шли на площадку для крикета, и я старался представить: вот я — один из них; а потом наоборот — мол, просто иду рядом, и только. И, как часто бывает с мальчишками, мной овладела жажда победы — все остальное перестало существовать. Помню, как улетучились классовые различия, и мы стали на равных с дворецким, лакеем, кучером, садовником и помощником повара; какое-то шестое чувство позволило мне с немалой точностью определить, на что каждый из них способен на крикетной площадке.

Вся наша команда была в белых костюмах из шерстяной фланели. Команда противника — местные — почти полностью собралась в павильоне, и вид их меня опечалил: одеты все были кто во что горазд. Одни пришли прямо в рабочей одежде, другие уже скинули куртки и щеголяли подтяжками. Неужели они на что-то рассчитывают? По части снобизма мне до Маркуса было далеко, но я не верил, что можно добиться успеха в игре, не одевшись надлежащим образом. Разве может местное население справиться с регулярными войсками? И здесь то же самое. Но потом мне пришло в голову, что деревенская команда — это буры; по английским меркам буры были оснащены из рук вон плохо и тем не менее блеснули удалью и отвагой; и я взглянул на команду противника другими глазами.

Соперники в основном знали друг друга, новых игроков официально представил лорд Тримингем. Мне пришлось пожать руки нескольким людям кряду — эта процедура меня смутила, как смущает и сегодня: первое-второе имя еще помнишь, остальные же, влетев в одно ухо, тут же вылетают в другое. Вдруг я услышал:

— Берджес, это наш запасной, Лео Колстон.

Я машинально протянул руку, потом увидел, кто передо мной, и Бог знает почему вдруг залился краской. Похоже, засмущался и он, но быстро оправился и сказал:

— Да, милорд, мы с господином Колстоном знакомы, он приходит кататься с моей скирды.

— Ну что я за чудак! — воскликнул лорд Тримингем. — Конечно, ведь он говорил об этом. Можете давать ему мелкие поручения, Берджес, тут ему просто нет равных.

— Он достойный молодой человек, не сомневаюсь, — ответил фермер, не успел я и рта раскрыть. Лорд Тримингем уже отвернулся, и мы остались вдвоем.

— А я вас сначала не заметил, — выпалил я, таращась на белые фланелевые брюки фермера — в женском платье он едва ли преобразился бы сильнее.

— Я ходил проведать кобылу, — пояснил он, — сейчас уже все в порядке, жеребеночек при ней. Приходите, посмотрите.

— А вы капитан? — спросил я, ибо не мог представить, что он кому-то подчиняется.

— Нет, что вы, — сказал он. — Крикетист из меня средний. Битой махать могу, это верно. А шкипером у нас Билл Бердок. Вон он стоит, разговаривает с его светлостью.

Я привык, что слуги называют лорда Тримингема его светлостью, но в устах Теда это прозвучало странно, и я невольно глянул по сторонам — нет ли поблизости Мариан; но дамы из Холла еще не появлялись.

— Смотрите, бросают монетку, — с мальчишеской радостью показал он. — Только это не важно, его светлость все равно никогда не отгадывает.

На сей раз лорд Тримингем, однако, оказался удачливым — нам выпало защищать калитку первыми.

Игра уже началась, когда явилась миссис Модсли со своей свитой. Неужели нельзя было прийти вовремя?

— Никак не могли собраться, — доверительно шепнул мне Маркус. — Пока, старина, увидимся.

Следом за остальными он прошел к ряду стульев перед трибункой, а я вместе с командой обосновался в павильоне.

С тех пор мне не приходилось бывать на крикетном матче, но могу сказать твердо — условия в Брэндем-Холле были исключительными. Любовь к крикету в роду Тримингемов передавалась из поколения в поколение, и мистер Модсли не стал нарушать эту традицию; здесь был демонстрационный щит, карточки с цифрами, листы белой бумаги, меловая линия, отмечающая границу поля. Эти существенные детали превращали игру в значительное, важное событие — именно такой я хотел видеть жизнь; проходи игра в менее официальных условиях, я не проявил бы к ней столько интереса. Мне нравилось оценивать мир по упрощенной шкале: победа и поражение, все свои симпатии я отдавал одной из сторон. Сейчас на карте стояла честь Брэндем-Холла, и в случае проигрыша нам будет стыдно поднять глаза от земли — так я считал. Почти все зрители, фантазировал я, болеют не за нас, ведь они — жители окрестных деревень; они аплодировали каждому удачному броску, но я не чувствовал себя с ними заодно; носи болельщики розочки в петлицах или платки с цветами своей команды, я и смотреть бы не стал на приверженцев противника, зато с радостью стиснул бы руку самого отъявленного негодяя, болевшего за нас.

Особенно я радел за лорда Тримингема — все-таки он был наш капитан, а в этом слове заключалось нечто магическое; и вообще он мне нравился, он снизошел до общения со мной, и я ощутил причастность к его титулу; в Тримингеме сосредоточилось все, чем был славен Брэндем-Холл — эта цитадель величия.

До первого попадания в калитку нам удалось набрать пятнадцать очков, и лорд Тримингем вступил в игру.

— Тримингем прекрасный отбивающий, — не раз говорил Дэнис. — С левой стороной у него не очень, согласен, зато удар мощнейший, так далеко не всякий из сборной графства отобьет, а насчет правой стороны он им еще фору даст. Можете мне поверить.

Я смотрел, как он подошел к калитке, — поразительное врожденное изящество еще больше бросалось в глаза по контрасту с исковерканным лицом; он занял место в центре, словно совершал какой-то ритуальный обряд. И ту же блеснул мастерством. Два раза он прекрасным ударом отбил мяч далеко за защитника, за черту поля; легко, с подрезкой отразил мяч, летевший низко над калиткой, но следующий бросок — мяч не успел вылететь из руки бросающего, а я уже почувствовал опасность — пришелся точно в столбик, и лорд Тримингем вышел из игры, добавив на наш счет только одиннадцать очков.

Возвращение его было встречено аплодисментами, жидкими и сочувствующими — дань ему, а не его игре. Я тоже робко хлопнул в ладоши и, отведя глаза, пробормотал: «Не повезло, сэр», — когда он проходил мимо; и тут я опешил, увидев, как неистово колотит в ладоши Мариан, будто приветствует национального героя; горящими глазами она смотрела на него. Лицо его искривилось в ответ — это означало улыбку. Неужели она издевается над ним? Или это снова шутка? Да нет, наверное, все просто: она — женщина и ничего не смыслит в крикете.

Дальше было не лучше: противник разрушил калитку пять раз, а мы за это время набрали всего пятьдесят шесть очков. Как я их ненавидел, этих буров в нелепых одеяниях, радостно бросавших мяч в воздух после каждой удачи! Зрители разместились вдоль кромки поля, они стояли, сидели, лежали, подпирали деревья, все словно охваченные единым революционным порывом — как же, ведь господа терпели поражение. Тут в игру вступил мистер Модсли. Он прошагал на негнувшихся ногах, несколько раз остановился, чтобы поправить перчатки. Ему, наверное, было лет пятьдесят, но мне он казался безнадежно старым и совершенно неуместным на крикетном поле, словно само время притащилось постоять с косой у калитки. За ним тянулся запах конторы и едва заметный золотой шлейф — это никак не вязалось с крикетом. Мистер Модсли, похожий на гнома, взглянул на судью и выполнил его указания, сделав несколько быстрых и решительных движений битой. Голова его болталась на тонкой, как у ящерицы, шее; он занял позицию у калитки. Полевые игроки противника выжидательно потерли руки и подошли к отбивающему чуть ближе. Мне вдруг стало его жалко — надежды на успех почти никакой, крикет ему уже не по возрасту, а моложе своих лет, как ни старайся, все равно не станешь. В игре возникло что-то от фарса, и я с отрешенным видом ждал, что его калитку разрушат с первого броска.

Но я ошибся. Качества, которые помогли мистеру Модсли выбиться в люди, пригодились и на крикетной площадке — прежде всего умение оценить обстановку. Он точно знал свой маневр. Он не заколачивал мячи, словно гвозди, — к кромке поля они и близко не подлетали, — и все равно сажал противников в галошу. Никакой техники у него, на мой взгляд, не было — как распорядиться мячом, он решал в последнюю секунду. Метод его заключался в отсутствии метода — и приносил успех. Каким-то шестым чувством он определял, где стоят чужие игроки, и ухитрялся направить мяч в лазейку между ними; капитан велел им сойтись поближе, потом раздвинуться, перед броском они чуть приседали и внимательно следили за его действиями — все впустую.

К черте подошел бросающий, которому уже дважды удалось разрушить калитку — мяч рассекал воздух, словно пуля. Один раз мяч попал мистеру Модсли в щитки, и бросающий обратился к судье, требуя вывести отбивающего из игры; однако судья не согласился, бросающий совсем пал духом и так ничего и не добился. В следующей серии калитка все же пала, и к мистеру Модсли заспешил Дэнис. Мы набрали уже 103 очка, причем мистер Модсли заработал 28. У дам наконец-то пробудился интерес к игре — я заключил это, глядя на их неподвижные шляпы; миссис Модсли, надо полагать, сверлила своим лучом калитку.

Перед выходом на поле Дэнис сказал нам, как думает играть:

— Главное — не дать ему устать. Я постараюсь вообще избавить его от перебежек. Я сразу хотел, чтобы кто-то бегал вместо него, но он заупрямился. А мяч я либо забиваю за линию, либо пропускаю. Пропускаю, и все.

Поначалу такая тактика принесла успех. Дэнис действительно забил мяч за линию — причем дважды. Он ужасно рисовался, когда калитку защищал отец, с задумчивым видом прохаживался, иногда отходил к центру площадки и проверял там газон. Однако же его методы плохо сочетались с непредсказуемой политикой отца. Мистер Модсли не собирался отказываться от перебежек и точно знал, в какую секунду стартовать, но часто натыкался на руку Дэниса, который вскидывал ее, будто полицейский.

Раз-другой среди зрителей пронесся смешок, но Дэнис ничего не слышал, он оставался слеп и к растущему раздражению отца, заметному даже из павильона. Наконец, когда поднятая рука снова перекрыла ему дорогу, мистер Модсли выкрикнул: «Пошел!» Будто щелкнул кнут; в одном слове проявилась вся властность мистера Модсли, так тщательно скрываемая им в каждодневной жизни. Дэнис всполошился и помчался, как кролик, но было уже поздно; он выбыл из игры — успел добежать лишь до середины поля. Удрученный и красный от стыда, он вернулся в павильон.

Теперь стало ясно, кто главный на поле. Я радовался за хозяина, но — странное дело — мне казалось, что успех его не соответствует духу игры. Это не по-крикетному, не по-честному, когда похожий на гнома человек не первой молодости, с жилистой шеей и похрустывающими суставами вдруг обходит на повороте молодых, потому что он — великий хитрец и быстро соображает. Это было торжество мозга над мускульной силой, и оно казалось мне подозрительным, как всякому истинному англичанину.

Продержаться долго с мистером Модсли не сумел никто. Три последние калитки были разрушены быстро, но сумма наша возросла до внушительной цифры — 142. Мистер Модсли ушел с поля непобежденным, доведя свой личный счет до пятидесяти, и публика проводила его восторженными аплодисментами. Он шел один — лакей, последний его партнер возле калитки, присоединился к полевым игрокам, с которыми, без сомнения, чувствовал себя уютнее. Мы все встали поприветствовать мистера Модсли; он слегка побледнел, но почти не вспотел, в отличие от команды местных — пот лил с них градом, они то и дело вытирали лица. Лорд Тримингем дружески хлопнул его по спине — он мог разрешить себе такую вольность; шлепок был совсем слабый, но хрупкая фигурка все равно содрогнулась.

Во время перерыва, за чаем, во всех подробностях разбирали первую половину игры, и герой дня был счастлив, что о нем позабыли; и правда, скоро сопоставить мистера Модсли с добытыми им очками стало не менее трудно, чем с финансовыми операциями, которые он вершил в столице. В пять часов наша команда вышла на поле; у местных было два часа на то, чтобы вырвать победу.