ГЛАВА 1

ОТСТУПНИК

28 марта 1750 года в маленьком сонном Каракасе, городке с белыми домиками, покрытыми красными крышами, в семье испанских эмигрантов родился первенец — Себастьян Франсиско де Миранда. Несмотря на достаточно высокое положение семьи в обществе и принадлежность матери Миранды к знатному каракасскому роду, старая городская аристократия смотрела на них свысока. В семье затем появилось еще четверо детей — брат и три сестры.

Ничто не омрачало детские годы Миранды. Он любил играть с соседскими детьми, обожал душистый шоколад, а в жаркую погоду — прохладительные напитки. Начальное образование он получил дома — родители нанимали детям частных учителей. Затем Франсиско учился в Академии Санта-Роса, окончив которую поступил в Королевский университет.

В капитан-генеральстве Каракаса и самой столице строго соблюдались иерархические и дискриминационные установления. Население состояло из двухсот тысяч белых, двухсот десяти тысяч индейцев и четырехсот девяноста тысяч чернокожих, из которых шестьдесят тысяч были рабами. Белые, принадлежавшие к высшему общественному классу, ощущали себя будто на пороховой бочке. Однако чувство опасности сделало их сплоченнее. Их интересы были разобщены.

Основу социальной структуры страны составляли старые поселенцы — креолы. Самые высокопоставленные из них вели родословную от первых завоевателей континента, пришедших сюда триста лет назад. Они называли себя потомками испанских дворян, что, как правило, являлось сильным преувеличением. Однако важнее было то, что все они ощущали себя гражданами Америки. К тому времени в жилах большинства креолов уже текла кровь разных рас.

Креолы с ненавистью смотрели на празднослоняющихся испанских государственных чиновников и с презрением — на новых колонистов, только что прибывших из Испании, дабы попытать здесь счастья. Колониальные аристократы того времени зачастую были людьми неприятными. Историк Хосе Мигель Санс описывал их как необразованных (Испания намеренно ограничивала образование в колониях), тщеславных гордецов, склонных «злоупотреблять преимуществами своего происхождения в силу собственного невежества».

Окружающие с завистью смотрели на богатство Миранды и с пренебрежением на него самого — из-за его испанского происхождения. В свое время его даже не приняли в элитный кадетский корпус «Белый батальон». Миранда оспорил это решение, за что ему пригрозили тюрьмой. Но испанское правительство вступилось за него. И Миранда был принят. Однако после случившегося отношение к нему не изменилось к лучшему. Мало того — креольскому дворянству все-таки удалось настоять на своем: в престижный старший корпус, Королевский корпус кадетов, Миранду не допустили.

Тщеславный и властный, Миранда абсолютно не заботился о том, что создает вокруг себя массу врагов. Предложение служить в испанской армии вдохновило его. В январе 1771 года двадцатилетний юноша отправился на корабле в Двухмесячное путешествие через Атлантику.

Прибыв в испанский порт Кадис, он отправился в месячное турне по Испании, которое закончилось в Мадриде. Там он снял комнату и приступил к изучению математики. Именно в Мадриде было положено начало ставшей впоследствии знаменитой библиотеке Миранды. Следует сказать, что Миранда был ужасным снобом. В геральдической палате он заказал копию своего фамильного древа — свидетельство его происхождения от герцогов де Миранда, одной из старейших аристократических фамилий Испании.

В декабре 1772 года Миранда поступил на службу в испанскую армию в чине капитана пехоты. Поначалу старших по званию раздражали его надменность и независимость мышления. К тому же он обладал необычной, выразительной внешностью. Высокого роста, хорошо сложенный, он всегда был изысканно и дорого одет. Лицо его, с большим носом, маленьким сжатым ртом и пронзительными умными глазами, всегда сохраняло презрительное выражение. Это выражение подчеркивал высоко поднятый подбородок. Миранда походил на самовлюбленного павлина, но это не мешало ему нравиться женщинам.

Его отправили служить в африканские колонии Испании. В 1775 году паша Марокко Абдул Хамид начал войну с испанцами за освобождение Марокко. Миранда был среди испанских солдат в осажденной крепости Мелилья. Он возглавил отряд из двухсот тридцати человек, который в ночной атаке уничтожил целую батарею орудий Хамида.

Марокканские впечатления навсегда остались в памяти Миранды. Жестокость марокканских воинов, перерезавших горло солдатам противника и казнивших собственных военачальников только за то, что они не сумели сломить сопротивление испанцев, эпизоды бессмысленного кровопролития потрясли молодого Миранду. Он чудом избежал гибели и едва не был ранен — однажды пули просвистели совсем рядом, порвав одежду.

В Испании наконец оценили достоинства Миранды, но он по-прежнему вел себя заносчиво и грубо с вышестоящими офицерами. Возможно, его задевало то, что из-за американского происхождения с ним обращаются как с солдатом второго сорта. До некоторой степени это соответствовало действительности. Миранде было двадцать с небольшим, он уже дважды успел побывать в тюрьме за непослушание. Новый командир обвинил его в сокрытии армейских денег. Их Миранде выдали для того, чтобы он рассчитался с купцом, снабжавшим полк продовольствием. Миранду также обвинили в том, что он раздел догола и избил двух своих солдат, ранив при этом одного из них мечом. Миранда отрицал эти обвинения, утверждая, что в растрате средств повинен его адъютант, а в избиении — один из солдат.

И верно, такие поступки не в характере Миранды. Он был строгим командиром, но вспыльчивость и жестокость не были свойственны ему, как и финансовая нечистоплотность.

О Миранде было доложено генерал-инспектору армии графу де О’Рейли, который, как большинство вышестоящих офицеров, недолюбливал самоуверенного южноамериканца. Впоследствии слухи о произошедшем достигли самого короля. Миранда понял, что военная карьера не удалась. Он отправился на Гибралтар. Там его пригласили на новогодний бал к губернатору. Именно в то время началось увлечение Миранды всем британским, длившееся всю жизнь. По некоторым данным, тогда Миранду и завербовала секретная британская служба.

Неудачи по службе довели Миранду до депрессии. Отношения с испанцами, которыми он так восхищался десять лет назад, окончательно испортились. Миранда очень болезненно относился к интригам, окружавшим его в Кадисе, рассаднике антииспанских настроений южноамериканцев. Пожалуй, именно в этот период он впервые задумался о необходимости революционных перемен.

Американская война за независимость началась в 1776 году. По условиям договора 1779 года Испания должна была оказывать помощь в войне с англичанами. Миранда становится адъютантом генерала Хуана Мануэля де Кахигаля, назначенного командующим испанскими войсками на Кубе. Он отличился в двухмесячной осаде британской цитадели Пенсакола весной 1781 года. Миранда, в то время уже подполковник, помог французскому флоту дойти до Чесапикского залива — на помощь Джорджу Вашингтону, который осенью того же года участвовал в битве при Йорктауне.

Примерно в то же время недоброжелатели заподозрили Миранду в измене — будто бы он позволил британскому офицеру изучить укрепления Гаваны. Однако обвинение доказать не удалось, иначе бы Миранде грозил суд. Кахигаль тем не менее продемонстрировал свое доверие Миранде, поручив наблюдать за обменом пленными между Испанией и Британией на Ямайке. В 1782 году Кахигаля и Миранду направили на Багамские острова — принимать у британцев сданный ими столичный город Нью-Провиденс.

К тридцати двум годам Миранда имел репутацию способного, зарекомендовавшего себя с положительной стороны офицера. Но теперь, прослужив в испанской армии более десяти лет, он все больше не любил высокомерных испанцев, как в ранней юности — креольскую аристократию Каракаса. Война североамериканских колоний за независимость подтолкнула Миранду к мыслям о том, что освобождение Южной Америки от испанского господства — не за горами. Ни одна страна не могла успешно управлять такими огромными территориями, к тому же столь отдаленными от метрополии.

Друзья и родственники из Венесуэлы в письмах жаловались Миранде на несправедливости нового испанского правителя капитан-генерала Бернардо Гальвеса. «Жестокость Нерона и Филиппа II слились в нем одном!» — характеризовали они Гальвеса. От соотечественников Миранда также узнал, что Гальвес «только что разослал всем губернаторам приказ, запрещающий южноамериканцам выезд за границу без разрешения короля». Они называли Миранду «старшим сыном» Венесуэлы и умоляли спасти их. Вот выдержка из такого письма: «Одно твое слово — и мы пойдем за тобой, нашим лидером, до самого конца и будем сражаться до последней капли крови за великую цель… Ты можешь рассчитывать на всю нашу провинцию. А также, если сочтешь удобным, можешь договориться с иностранными державами о том, как освободить нас от этой проклятой неволи».

По возвращении в Гавану Миранда был внезапно арестован по приказу Гальвеса. По сфабрикованному обвинению в контрабандистской деятельности его приговорили к десяти годам тюрьмы. Кахигаль взял его на поруки. Миранду освободили, и несколько месяцев он провел в изоляции, иногда даже скрывался.

Миранда пребывал в отчаянии, опасаясь, что его вновь арестуют, несмотря на защиту Кахигаля. Вокруг него было немало врагов и доносчиков, которые подозревали его в шпионаже и интригах. Надо было действовать, чтобы как-то сломить ситуацию. Миранда решил добраться до Европы и там доказать свою невиновность лично королю Испании. В июне 1783 года он отбыл в направлении Северной Америки — это очень походило на дезертирство.

Миранда путешествовал с комфортом. В его каюте находились пианино, диван и, конечно, большое количество книг. Свои впечатления он записывал в дневник. Путешествие по Северной Америке весьма впечатлило его. Миранда был удивлен сексуальной распущенностью одиноких женщин в Северной Каролине и отшельничеством замужних дам. В Филадельфии его приветствовали высокопоставленные правительственные чиновники.

В декабре он наконец-то познакомился с Джорджем Вашингтоном. Этот человек произвел на Миранду неизгладимое впечатление. «Будто Спаситель прибыл в Иерусалим!» — записал он в дневнике. Вашингтон показался Миранде учтивым, но несколько замкнутым.

В Нью-Йорке Миранда встретился также с Александром Гамильтоном и Томасом Пейном. Он посетил места главных сражений войны за независимость: Саратогу, Олбани, Ньюхевен и Бостон. В Бостоне состоялась его встреча с известным французским политическим деятелем Лафайетом, который, однако, не произвел на Миранду впечатления. «Посредственность, облаченная в одежды активной деятельности», — заключил он.

Низкий уровень дебатов в американском конгрессе неприятно удивил Миранду. Озабоченность американских депутатов проблемами торговли была похожа на навязчивую идею. «Почему в демократическом обществе нет места достоинству? Оно должно быть основой любой демократии. Напротив, все преимущества отданы собственности, но собственность губит демократию. Еще одна несуразность, которую я заметил в Америке, связана с религией. С одной стороны, человеку позволено поклоняться Богу так, как он считает нужным, а с другой — его могут уволить с работы только за то, что он не исповедует христианство» — таковы были американские впечатления Миранды.

После посещения Северной Америки Миранда укрепился во мнении, что его континент может и должен быть свободным. Кроме того, он понял, что Соединенные Штаты Америки вынашивают экспансионистские планы в отношении Юга. Томас Джефферсон утверждал: Конфедерация должна стать центром, «вокруг которого объединится вся Америка, Северная и Южная». Это означало: испанские колонии будут постепенно завоеваны американцами.

В Англии, однако, были очарованы умом Миранды. После полутора лет, проведенных в Соединенных Штатах, в начале 1875 года он приехал в Лондон и поселился в гостинице «Ройял». Написал письмо королю Испании, в котором то пылко оправдывался, то отрицал все обвинения, то просил о прощении, заверяя в своей преданности испанской короне и умоляя монарха помочь ему восстановить его честное имя. Испанское посольство в Лондоне приняло его очень любезно, но ответа из Мадрида он так и не дождался.

Необычное сочетание обаяния и самоуверенности, отличавшее Миранду, произвело на окружающих такое же сильное впечатление в Лондоне, как в свое время в Соединенных Штатах. Позерство, столь свойственное латиноамериканской натуре, отнюдь не отталкивало от Миранды людей. Вскоре он стал вхож в круг таких заметных личностей, как Иеремия Бентам, лорд Хоу, лорд Сидней, лорд Шелборн, лорд Фитцгерберт и генерал Рейнсфорд. Впрочем, эти отношения были важны скорее для Миранды, чем для его новых друзей. Когда Миранду вызвали в Мадрид, он понял, что время для публичной защиты независимости испанских колоний настало. «Политикл гералд энд ревью» так писала об этом:

«В Испанской Америке существуют серьезные ограничения при назначении в правительство, где присутствуют одни лишь испанцы. Есть и другие заметные различия между испанцами и их потомками, живущими по другую сторону Атлантики. Такое положение вещей неоднозначно: с одной стороны, оно до сих пор сохраняло суверенитет Испании в этой части света, с другой — посеяло семена недовольства среди жителей испанских колоний. По этой проблеме состоялось много конференций, на которых было принято множество решений, причем втайне от тех людей, которых мы впоследствии назовем жителями испанских провинций.

Пример Северной Америки стал предметом серьезного обсуждения и подражания. Здесь, в Лондоне, мы абсолютно уверены, что в Испанской Америке есть человек, обладающий большими способностями и пользующийся доверием своих сограждан, стремящихся завоевать независимость для своей страны…

Этот человек объездил всю Северную Америку и посетил Англию, которую считает колыбелью гражданских свобод и школой политической деятельности…

Этот человек обладает возвышенным умом и большим талантом. Он образован и хорошо осведомлен, изучал политику много лет… Мы восхищаемся им, его благородством и желаем ему успеха в деле освобождения миллионов его сограждан. Ведь самым благородным из всех человеческих побуждений является желание дать свободу другим людям».

Эта хвалебная статья возвестила испанцам, что Миранда не только восстановил свою репутацию, но становится их опасным противником.

 

ГЛАВА 2 СЛАСТОЛЮБЕЦ

Летом 1785 года в Англию прибыл американский друг Миранды полковник Уильям Смит. Друзья решили вместе попутешествовать по Европе. У Миранды была для этого своя серьезная причина — он надеялся получить финансовую и дипломатическую поддержку для своей борьбы за независимость Латинской Америки. Отставному полковнику Франсиско Миранде особенно хотелось посмотреть на военные маневры прусского короля Фридриха Великого. Коварный испанский посол в Лондоне Бернардо дель Кампо, у которого Миранда часто обедал, любезно составил ему рекомендательное письмо к испанскому послу в Пруссии. Однако втайне от Миранды дель Кампо приказал испанской дипломатической миссии в Берлине внимательно наблюдать за ним и подвергнуть его высылке, как только он пересечет границу Пруссии.

В августе в компании герцога Портленда Миранда и Смит отбыли в Роттердам. Затем их путь лежал в Гаагу, Лейден, Гарлем, Амстердам и Потсдам. Не подозревая об испанском заговоре, Миранда с друзьями направился в Берлин. Там он увидел впечатляющий заход флангом чрезвычайно дисциплинированной прусской пехоты под командованием генерала Моллендорфа.

Миранду принимали как главу государства в изгнании. Он был приглашен на обед к Фридриху Великому и совершил почетную экскурсию по музеям и библиотекам прусской столицы. «Королевские» приемы продолжились в Праге, Вене и Венгрии. В Вене Миранда жил в знаменитом Шенбрунне. В Венгрии он познакомился с Гайдном и по приглашению принца посетил знаменитый дворец Эстергази. Затем он вернулся в Вену в повозке, запряженной огромными трансильванскими лошадьми.

Миранда продолжил свой европейский тур — он побывал в Венеции, затем в Вероне, Модене, Флоренции, Лукке, Пизе и Сиене. В Риме он посетил апартаменты папы римского, осмотрел церкви и дворцы, побывал на каждом из семи римских холмов, в Латеранских дворцах, в термах Агриппы, в замке Святого Анджело, Сикстинской капелле и капелле Святого Петра, где присутствовал на мессе, которую проводил сам папа.

Во время этого путешествия у Миранды случилась масса любовных приключений. Но одно оставило особый след в его душе. Восемнадцатилетняя куртизанка отказалась переспать с ним, потому что у нее был сын от короля Швеции и только ему она была предана всем сердцем. Отказ девушки задел честолюбие латиноамериканца, он сделал еще несколько попыток — но тщетно… В дневнике он записал, что в Витербо самые красивые женщины в мире…

Из Италии Миранда отправился в Грецию. В Афинах он подружился с французским академиком, имевшим, однако, в городе скандальную репутацию. Академик провозгласил, что «трогать руками грудь женщины на светских вечеринках вовсе не предосудительно, потому что так делают в Париже». Затем Миранда поехал в Турцию. Верный своим привычкам, он сетовал на отсутствие там хорошеньких женщин, что поначалу вызывало у него жестокие головные боли.

Из Смирны в Константинополь его сопровождали тридцать две роскошные чернокожие рабыни. Он стал свидетелем обращения в мусульманство молодого грека, которого турки использовали для сексуальных забав.

Заметным событием европейского турне Миранды стало посещение популярных в то время салонов мадам Мишель и мадам Хайденстен. Он ненадолго увлекся греческой красавицей Ефросинией Фросини и принимал участие в турецких оргиях, а также совершил поездку в знаменитую библиотеку Рахиба-паши.

Переплыв штормящее Черное море, Миранда оказался в России, став одним из немногих южноамериканцев, посетивших эту страну. Здесь он также произвел впечатление. Русское дворянство покровительствовало ему. Фаворит Екатерины II генерал-фельдмаршал Григорий Потемкин пригласил его на чай с водкой и сразу же полюбил. Так начались невероятные приключения Миранды в России.

Очень скоро князь Потемкин стал покровительствовать Миранде, даже представил его своей возлюбленной — графине Севрской. Они часто вместе выезжали на охоту. Миранда гостил в крымском поместье князя. Как-то в присутствии Потемкина он сцепился с французским принцем. Тот утверждал, что все испанские женщины — грязные шлюхи, от которых вечно несет чесноком. В ответ Миранда саркастически заметил, что во Франции чистоплотность никогда не была в чести.

В феврале 1787 года в Киеве князь Потемкин официально представил Миранду императрице Екатерине II. Так начался один из самых любопытных любовных романов в истории — между латиноамериканским франтом и известной своей похотливостью, но образованной и умной русской правительницей.

«Как низко опускается температура в вашей стране зимой?» — именно об этом сначала заговорила императрица с Мирандой. Это был вопрос женщины, безумно страдавшей от русских морозов и расцветавшей только в тепле дворцов. На банкете, сидя во главе стола, Екатерина посылала Миранде лакомые кусочки угощений. А когда сели играть в карты, она вдруг поинтересовалась: существует ли до сих пор инквизиция в Испании? Миранда ответил, что, к сожалению, существует. Тогда императрица сказала: «В России все еще живут несколько доминиканских монахов. Они работают на трибунал (инквизиции). Когда я вижу их, у меня перехватывает дыхание, и я молюсь: „Боже, помоги!“»

Через несколько дней Екатерина и Миранда вновь повстречались — теперь уже в доме князя Враницкого. Побеседовав с Мирандой, императрица отметила, что он «искренен и умен». При следующей встрече они говорили уже о литературе. Встревоженный князь Потемкин намекнул Миранде, что пора бы ему уезжать. Он сказал, что вода в реках скоро поднимется и тогда путь в Европу будет закрыт. Потемкин негодовал: Миранда злоупотребил его гостеприимством и занял место князя в сердце императрицы. Утратив расположение покровительницы, Потемкин опасался, что изменится и его положение при дворе.

Миранда приготовился к отъезду. Князь холодно предложил ему попрощаться с императрицей. А на следующий день Потемкин сообщил Миранде, что императрица настаивает, чтобы он остался. Переправы через реки стали слишком опасными. Вечером Екатерина корила Миранду: «Неужели вы хотите утонуть? Я не допущу этого». В присутствии императрицы Потемкин тепло приветствовал своего бывшего друга, а теперь врага, который до того освоился, что даже позволял себе сидеть, когда князь входил в комнату. Екатерина же при всех стыдила Потемкина и просила его исправиться.

С тех пор Екатерина стала проявлять особое внимание к Миранде на каждом приеме. Придворные тоже были любезны с ним, а между собой уже судачили о новом фаворите императрицы. Даже принц Нассау стал почтителен, а вот испанский посол не скрывал своего возмущения.

В марте на одном из приемов Миранда сделал Екатерине комплимент, похвалив ее изящное шелковое платье, и даже осмелился прикоснуться к нему. Любовные отношения русской императрицы и будущего освободителя Латинской Америки скорее всего начались именно в ту ночь.

Потемкин все же не оставлял попыток удалить Миранду. Он приказал ему ехать и приветствовать от имени императрицы короля Польши Станислава, который только что пересек границу России. Как и Потемкин, Станислав был любовником Екатерины. Однако изящные манеры Миранды и умение поддерживать содержательную беседу и на этот раз произвели благоприятное впечатление. Через некоторое время он вернулся, но не в постель к пышной, начинающей стареть императрице, а уже к новой истинной пассии — красавице графине Потоцкой.

Императрица же была в восторге от того, что сохранила при себе и Миранду, и Потемкина. Маршал Мамонов предложил Миранде жить во дворце в Петербурге, заметив, что таких людей, как Миранда, не должна касаться нищета. Екатерина хотела определить Миранду на службу при дворе. Но Мамонов возразил, напомнив, что у Миранды есть высокая цель — борьба за независимость Южной Америки.

К этому моменту Потемкин и другие придворные объединились, чтобы противостоять влиянию Миранды на императрицу. Столкнувшись с таким отношением к себе, Миранда понял: его положение при дворе может осложниться. Он написал Екатерине:

«Единственное препятствие, мешающее мне поступить к Вам на службу, — стремление дать свободу моей стране… Ничто, кроме этой великой цели, которой я сейчас всецело принадлежу, не смогло бы удержать меня от удовольствия служить Вам и хотя бы частично отплатить вам за то, что получил благодаря щедрости Вашего Величества. Вместе с Вашими подданными я счастлив был бы находиться под Вашим просвещенным правлением. И как только я смогу выполнить мои обязательства, как уже информировал Ваше Величество через генерала Мамонова в Киеве, то осмелюсь просить Вас принять на службу человека, который всеми силами старается дать счастье другим».

Екатерина с грустью ответила на это письмо, и в нем были такие слова: «…Вы всегда будете находиться под моей императорской защитой, где бы Вы ни были». Она сдержала обещание и в апреле 1787 года направила такие приказы в свои посольства в Вене, Париже, Лондоне, Гааге, Копенгагене, Стокгольме, Берлине и Неаполе:

«Ее Императорское Величество желает предоставить господину де Миранде неоспоримые доказательства своего уважения и особого расположения. Ее Величество предлагает Его Превосходительству, по получении этого письма, обеспечивать этому офицеру такой же прием, какой она сама некогда предоставляла ему. Вам надлежит окружать его заботой и вниманием, предоставлять ему помощь и защиту в любое время и в любом месте, как только он потребует этого. В особом случае, когда ему понадобится укрытие, Вам надлежит предоставить ему свой дом».

Казалось, что экзотический южноамериканский любовник вскоре будет отправлен восвояси. Час его отъезда приближался. Миранда попрощался со своими последними пассиями — мадам Тарновской и княгиней Любомирской. В день именин Екатерины был устроен грандиозный фейерверк. Миранда появился с императрицей на балконе императорского дворца, где публично осмелился поцеловать ей руку, как только небо над каналами и дворцами озарили вспышки разноцветных огней.

В роскошной карете Миранда путешествовал по русским просторам — из Санкт-Петербурга в Москву. В Москве он расположился во дворце маршала Румянцева. Его снова закружил светский водоворот. Дни проходили в посещениях библиотек и музеев, а вечерами он отправлялся в оперу. Миранда пристрастился к русской бане, где обнаженные мужчины и женщины парились вместе. Однако, как утверждал Миранда, ни одна из женщин не напомнила ему Венеру Медичи.

Вскоре пришел приказ императрицы, предписывавший Миранде вернуться в Санкт-Петербург. Князь Орлов пригласил его поселиться во дворце Эрмитаж.

Екатерина вновь заполучила Миранду. Испанское посольство, в свою очередь, потребовало от него доказательств его преданности королю Испании и подтверждения званий графа и офицера. Ни то, ни другое Миранда подтвердить не мог. Испанцы всеми силами пытались доказать, что Миранда — шарлатан. Екатерина вновь встала на его защиту, заявив, что поддерживает его как человека и что ей не важно, какое положение он занимает. Милости императрицы были вполне материальны.

Миранде выдали форму полковника русской армии. Екатерина II пожаловала ему десять тысяч рублей и пятьсот дукатов золотом. И тем не менее Миранда отказался остаться. Он уже отправил свои книги и бумаги в Лондон и сам готовился к отъезду. Возможно, его решение уехать из России объяснялось интригами его русских недоброжелателей. Он понимал, что страсть Екатерины не вечна и рано или поздно он станет здесь лишним. Возможно, он вновь вспомнил о своем предназначении, и желание послужить своей стране позвало его в дорогу…

Пароход, на котором плыл Миранда, пересек Балтийское море и прибыл в Стокгольм. Там он расположился в Русском посольстве. Опасаясь провокаций со стороны испанцев, Миранда поначалу путешествовал инкогнито. Он встречался только с доверенными людьми: датским министром Розенкранцем и бароном Хейкельбергом. В Швеции Миранда одинаково интересовался знаменитыми северными красавицами и угольными шахтами. Он спускался в шахту на шестьсот футов под землей. Там работали женщины и дети. Миранду поразила их невероятная для таких тяжелых условий жизнерадостность. В Швеции Миранда впервые наблюдал северное сияние, осматривал восхитительные каналы, критиковал стокгольмские больницы и тюрьмы.

Когда о визите Миранды в Швецию узнал король Густав III, он приказал, чтобы для фаворита русской императрицы открыли все двери. Официальной любовницей Миранды в Швеции стала страстная Кристина Страндес. Прямо из ее объятий Миранда отправлялся к своему другу графу Разумовскому. Тот развлекал Миранду дворцовыми сплетнями. Однажды, например, он рассказал Миранде, как король, страдающий импотенцией, вдруг с удивлением обнаружил, что его жена беременна. До рождения ребенка король вел себя как будущий отец. Когда же дитя появилось на свет, всем стало ясно, что отец его — чернокожий паж королевы. Густав, однако, все уладил. Чернокожий паж по-прежнему остался при королеве, а униатов обязали растить и воспитывать ребенка, которого король признал своим.

…Далее путь Миранды лежал в Норвегию. Его экипаж медленно тащился по горной местности по направлению к городу Кристиансанну. Единственным развлечением Миранды в этом путешествии было созерцание непривычно яркого ночного неба. В Кристиансанне к нему отнеслись гостеприимно. Дабы по ночам Миранде не было грустно и одиноко, граф Рантцау предоставил в его распоряжение семнадцатилетнюю девушку, а также целый список доступных для подобных развлечений женщин.

Затем наш путешественник по разбитым дорогам поехал в город Уддевалла. Здесь ему не повезло — Миранда сломал руку. Однако это не помешало ему наставить рога британцу мистеру Холту, у которого он гостил, вернувшись из Уддеваллы. Катерина Холт познакомила Миранду с местным архиепископом Вингардом. Как-то Миранда и Катерина отправились вдвоем в загородное поместье Холтов, желая предаться там любовным утехам. Однако объявился еще один гость и нарушил их уединение. На обратном пути из поместья они не смогли удержать страсти и занялись этим прямо в экипаже. Карета перевернулась. Бурный роман Катерины и Миранды едва избежал огласки.

Дания разочаровала Миранду. Копенгаген не произвел на него впечатления. Членов датской королевской семьи он назвал «дегенератами». Датские девушки тоже не показались ему привлекательными. Как и везде, в Дании Миранда посещал театры, художественные галереи, музеи и церкви. Датчане, на его взгляд, выглядели как люди, отставшие от жизни. Потому активно занялся «усовершенствованием» местных законов. Например, он заявил премьер-министру, что закон, дающий право отцу отправлять свою дочь в монастырь за внебрачную связь, должен быть отменен. Еще содействовал спасению умалишенной девушки, приговоренной к смертной казни за убийство своего ребенка. Миранда также настаивал на проведении тюремной реформы: содержание женщин и мужчин в тюрьмах должно быть раздельным, в отдельных камерах следует содержать молодых преступников и закоренелых рецидивистов. Миранда также требовал, чтобы в тюремных госпиталях больные лежали по одному на кровати, а не по двое, как это было принято.

По возвращении в Германию в Киле Миранда увлекся одной из трех красавиц сестер фон Бюлов. После этого он пожелал совокупиться со своей пятнадцатилетней спутницей-гидом на вершине церковной башни, чтобы «принести жертвоприношение Венере на самом высоком месте города». Однако большое количество туристов, осматривавших башню в это время, помешали ему осуществить это.

Посетил Миранда и бордель мадам Попп «Парфенон», где хвастливо объявил, что «покорил две башни и двух женщин» в один день. В Гарлеме он посетил «музыкальный салон», где «степенные господа за умеренную цену наслаждались любовью девушек, а в это время, покуривая сигары и слушая звуки скрипки, за ними наблюдали другие, столь же уважаемые жители города».

В Страсбурге Миранда купил полное собрание трудов Вольтера и «Георгики» Вергилия. Он был восхищен Хольбейном и читал Вергилия под деревом у озера, расположенного у подножия Черных гор. В Швейцарии посетил место мученической смерти Яна Гуса. В результате грустных размышлений он пришел к выводу, что протестантские страны намного лучше католических. Миранду всерьез заинтересовало, действительно ли католицизм напрочь отрицает материальные блага. Эту тему он обсуждал со своими друзьями католиками.

Затем Миранда еще раз посетил Италию, оттуда вернулся в Швейцарию, потом направил свои стопы во Францию. Он проехал через Лион и Авиньон. В Тулоне Миранда осмотрел французские корабли. Канн и Ницца запомнились ему восхитительными ночными забавами с двумя юными незнакомками. После чего на корабле добрался до Турина. Там он развлекался на маскарадах и проводил ночи в обществе балерин.

Затем Миранда вернулся в Марсель, оттуда поехал в Жиронду — попробовать местного вина. Из Жиронды направился в Брест и далее — в Париж. Был конец мая 1789 года — в Париже он застал беспорядки. Общество лавировало на грани революции. Однако это не помешало нашему герою заняться привычными утехами и удовольствиями.

И вот он снова в Лондоне. Там тот же набор развлечений. Побывав на банкете вместе с Уильямом Питтом, Миранда с восхищением заметил, что за один день в Лондоне было продано сорок тысяч омаров!..

Позднее один из последователей Миранды будет утверждать, что это фантастическое путешествие будущего освободителя Латинской Америки имело абсолютно понятные и возвышенные цели: Миранда хотел ознакомиться с культурными, политическими и военными достижениями стран Европы, а также заручиться поддержкой в борьбе за освобождение Латинской Америки. Миранда искал союзников. Россия и Германия были потенциальным противовесом Франции и Испании, часто вступавшим в союзы. Историки Южной Америки представляют четырехлетнюю одиссею Миранды как целенаправленный вояж умелого дипломата. Талейран, Меттерних или Лафайет Нового Света будто бы готовил европейское общество к восприятию революционной идеи южноамериканской независимости.

И тем не менее, читая подробные дневниковые записи Миранды о том времени, трудно предположить, что это путешествие было чем-то большим, чем увеселительная прогулка. Воспоминания Миранды обнаруживают лишь его пристрастие к половым излишествам, всеядность его интеллектуальных и сексуальных аппетитов. Он вел себя как государственный деятель и военный герой. Неотразимое обаяние и лихая бравада позволили ему снискать расположение многих монархов Европы. Следует сказать, что, путешествуя, Миранда в основном жил за счет щедрости и гостеприимства разных людей.

В то время Миранда еще не был самостоятельной политической фигурой. К тому же он был лишен воинского звания при весьма компрометирующих его обстоятельствах. Для многих он был изменником и дезертиром. Миранда не смог восстановить свои права на титул графа. Но, будучи по своей природе авантюристом, он доверился судьбе, и она пока что не лишила его своих милостей.

Миранда мог бы стать известным журналистом. Об этом можно судить по его дневниковым записям. Путешествуя, он много повидал, познакомился со многими значительными людьми своего времени, осмотрел военные корабли, медные и железные копи, больницы и тюрьмы. И повсюду демонстрировал истинно либеральные взгляды.

Кроме того, его интерес к культуре был постоянным и искренним. Везде он живо интересовался музыкой, живописью, музеями, древностями, театром, его привлекали местный колорит, обычаи и достопримечательности. Миранда много читал — он поглощал книгу за книгой во время бесконечных переездов от одного европейского города к другому. Посылал он и экземпляры новых книг в Лондон, где располагалась его библиотека.

В те годы мало кто верил, что Миранда, которому было уже около сорока, может стать политическим лидером своего народа. Даже в родной Венесуэле о нем мало кто помнил, кроме собственной семьи и небольшой группы местных интеллектуалов. Ведь прошло двадцать лет с тех пор, как Миранда покинул родину.

В политическом будущем Миранды были уверены только англичане, которые имели собственные интересы в Южной Америке. Россия благожелательно относилась к Миранде, но серьезной ставки на него не делала, и на это у нее были веские причины. Для немцев же, скандинавов, французов, итальянцев, австрийцев, греков, турок и американцев Миранда был просто забавным социальным феноменом. И только его давние хозяева — испанцы по-настоящему оценили его возможности, а потому следили за ним повсюду во время его путешествия по Европе. Для испанской короны деятельность Миранды представляла реальную политическую и экономическую угрозу.

 

ГЛАВА 3 РЕВОЛЮЦИОНЕР

Прибыв в Лондон в 1789 году, Миранда не оставил прежних привычек, но теперь его развлечения носили несколько иной характер. В Лондоне он снял квартиру на Джермин-стрит, но там бывал редко — много колесил по стране: посетил Оксфорд, Кембридж, Саутгемптон, Винчестер и Норидж, охотился на фазанов и зайцев с английскими друзьями. В гостиной леди Шеффилд он познакомился с юной красавицей мисс Уэбстер и опять… влюбился. Позднее, выйдя замуж, она станет леди Холланд, восхитительной хозяйкой прекрасного дома.

В 1790 году Томас Паунелл, бывший губернатор Массачусетса, осторожно покровительствовал встречам британского премьер-министра Уильяма Питта с Мирандой. Он надеялся, что бывшие испанские колонии в благодарность за британскую помощь в освобождении Южной Америки от власти Мадрида предоставят Великобритании и Соединенным Штатам Америки исключительное право на торговлю с ними.

Это стало первым значительным достижением Миранды. Императрица России Екатерина II могла оказать частную поддержку в его борьбе за независимость Южной Америки, но благосклонность крупнейшей мировой колониальной державы значила для него намного больше. Встречи с британским премьер-министром Миранда воспринял как знак того, что его наконец-то приняли всерьез.

Миранда лихорадочно готовился к этим встречам, каждый раз составляя амбициозный и абсолютно нереалистичный план освобождения Южной Америки. Он дал осторожную оценку колониальных ресурсов и изложил свое мнение о том, насколько сильны там позиции Испании. Он утверждал, что в американских колониях проживает более двадцати миллионов человек: половина из них — испанцы, креолы, белые и метисы; остальные — индейцы и черные. Колонии ежегодно производят золота, серебра, сахара, какао, кожи, табака, индиго и кошениля примерно на пятьдесят пять миллионов песо. Из Испании южноамериканские колонии каждый год импортируют товаров примерно на двадцать два миллиона песо. Примерно такое же количество товаров приходит контрабандой.

Испания расположила в колониях свои войска численностью тридцать шесть тысяч человек: двадцать тысяч из них — местная милиция; остальные — регулярные войска. У южноамериканских берегов находятся также сто двадцать три военных корабля Испании и сорок четыре тысячи моряков.

Миранда ненавязчиво подчеркнул потенциальную роль Южной Америки в упрощении маршрута торговых путей на Дальний Восток для Британии и Америки. Он может намного сократиться, если идти через Панамский перешеек. Предложение выглядело заманчивым.

Миранда указал также на то, что в Южной Америке проживает значительно больше населения, чем в Испании. Жители колоний способны совершить революционный переворот, но их поселения изолированы друг от друга большими расстояниями и слабой связью. Контролируя ситуацию с моря, испанцы могут посылать подкрепления в любую часть континента. Понимание этих обстоятельств свидетельствует о чрезвычайной проницательности Миранды. Он настаивал, чтобы Британия, используя свою военно-морскую мощь, отрезала испанцев от линий связи. Миранда видел в Британии заинтересованного союзника Латинской Америки и, пытаясь склонить этого союзника к сотрудничеству, не жалел слов: «В характере наших народов есть много общего. Свобода и правильное управление способны избавить людей от религиозных предрассудков. Настойчивые действия честных и благородных политиков со временем непременно приведут к процветанию еще одной нации, достойной быть союзницей самой мудрой и самой прославленной державы в мире».

Грандиозный проект, предложенный Мирандой, был чем-то вроде создания соединенных штатов Испанской Америки на территории от Тихого до Атлантического океана, включая земли восточнее Миссисипи и южнее истока этой реки, ниже сорок пятой параллели. Проект Миранды исключал Бразилию из состава будущих соединенных штатов Испанской Америки.

Конституция новой страны представляла собой невероятный гибрид установлений монархического и республиканского толка. На трон должен был взойти потомок инков. Это, по замыслу Миранды, должно было подчеркнуть истинно индейский характер новой монархической власти.

Монарх обязан был отчитываться перед двухпалатным парламентом, созданным по британскому образцу. Члены верхней палаты парламента избирались пожизненно. Нижняя палата формировалась через регулярные всенародные выборы. Однако выборные права имели некоторые ограничения. Для внесения поправок в конституцию требовалось две трети голосов в парламенте и три четверти голосов совета императора инков, заседающего совместно с верховными судьями земель.

Духовенство сохраняло большинство своих привилегий.

С инквизицией следовало покончить, с испанской торговой монополией — тоже. Новое государство будет открыто для свободных коммерческих сделок с Великобританией и другими странами.

Говорят, что президент Соединенных Штатов Америки Адамс, увидев этот документ, не знал, плакать ему или смеяться. И тем не менее сын Джеймса Ллойда Бостонского в письме Адамсу характеризовал Миранду как «одного из самых энергичных людей на нашей планете».

В мае 1790 года Миранда показал свой фантастический план одному из самых расчетливых политиков Великобритании — Уильяму Питту. Комментируя его, он заявил, что появление британского флота у берегов Южной Америки может спровоцировать народное восстание, хотя полной уверенности у него нет. Более двадцати лет Миранда не был в Южной Америке. Он поддерживал контакт с узким кругом зажиточных креолов, чей образ мысли весьма отличался от большинства населения испанских колоний. Да и сам Миранда не имел представления ни о настроениях образованных слоев латиноамериканского общества, ни о настроениях простых людей.

Питт сразу же прояснил ситуацию. Он сказал, что Миранда сможет рассчитывать на его помощь только в случае войны Англии с Испанией. Вероятность военного конфликта между этими странами из-за территориальных претензий была в то время очень велика, поэтому представители Питта в первую очередь занялись ими. Испанцы требовали у британцев вернуть им пролив Нутка, расположенный на Тихоокеанском побережье Северной Америки.

Беседа с Питтом воодушевила Миранду. Однако прошло пять месяцев, и конфликт вокруг пролива Нутка мирно разрешился. Задуманный проект пришлось отложить. Миранда, получавший финансовую поддержку британцев до тех пор, пока они могли использовать его в своих конфликтах с Испанией, теперь остался без средств. Он сожалел, что раскрыл свой план Питту. Паунелл пытался вновь усадить их за стол переговоров, но безуспешно.

Миранда основал общество южноамериканских диссидентов («Gran Reunion Americana»), в которое в разное время входили выдающиеся политические деятели Латинской Америки: О’Хиггинс, будущий освободитель Чили, брал у Миранды уроки математики; Антонио Нариньо позднее образует Новое независимое движение Гранады; Карлос Мариа де Альвеар, друг и соперник Сан-Мартина, будет управлять Аргентиной; Франсиско Монтуфар станет ближайшим помощником генерала Сукре; Висенте Рокафуерте приведет Мексику к независимости.

Испанский посол Бернардо дель Кампо продолжал шпионить за Мирандой. Испанцы не прекращали давления на британские власти, пытаясь арестовать Миранду за долги. Время, когда этот гуляка с шиком путешествовал по Европе, безвозвратно ушло. Начались финансовые трудности.

В 1792 году Миранда переселился в более скромный квартал — Сохо. Он был подавлен неудачными переговорами о поддержке революции в Южной Америке и считал, что британцы его предали. Однако вскоре его внимание переключилось на революционные события во Франции. Группа французских монархистов предлагала ему присоединиться к контрреволюционной наемной армии, состоявшей из русских, шведов, немцев и французов. Эту армию поддерживала Екатерина II. Она же и вспомнила о Миранде, считая, что его место именно в этой организации. Но несмотря на аристократические претензии Миранды, личные его симпатии принадлежали все-таки революционерам.

Он сумел сблизиться с выдающимся жирондистом Жаном Полем Бриссо. Вместе они обсуждали возможность распространения Французской революции одновременно на Испанию и ее южноамериканские колонии. Жирондисты были революционерами-идеалистами. Они принадлежали к среднему классу общества. Политики умеренного крыла относились к ним так же, как к якобинцам, которые в 1793 году заменили жирондистов.

Бриссо пытался убедить командующего северной группировкой французских войск генерала Дюмурье поставить Миранду во главе военной операции по захвату испанских колоний. По плану Бриссо, двенадцать тысяч французских пехотинцев должны были соединиться с десятитысячным гарнизоном мулатов в Санто-Доминго и при поддержке французского военно-морского флота обрушить власть Испании в этом регионе. Имперские аппетиты Франции были не скромнее британских.

По прибытии в Париж Миранда понял, что его идеи не находят должного отклика у французов. Он хотел было вернуться в Лондон, но в это время австрийская и прусская армии вторглись во Францию с востока.

Шел август 1792 года. Над Францией нависла угроза военного поражения. Миранда, чьи военные таланты наконец-то оценили, получил звание маршала французской армии, титул барона и солидное жалованье. Все это стало приятной неожиданностью для привыкшего к шикарной жизни Миранды, так как он был весьма ограничен в средствах. В сорок два года он наконец-то официально стал дворянином и генералом, и все это досталось ему за службу революционной Франции. В России люди, когда-то благоволившие ему, пришли в ужас, узнав о таком превращении. Они недолюбливали французских революционеров, однако совсем разрывать связи с Мирандой не торопились.

Боевое крещение Миранды в качестве маршала французской армии состоялось на границе Голландии и Бельгии. Под его командованием две тысячи французских солдат сумели обратить в бегство превосходившую их в три раза по численности прусскую армию. Бой длился семь часов. Это была первая победа французов в этой войне. И тем не менее, говоря об этой битве, Миранда проявил несвойственную ему скромность. Его тут же назначили командовать дивизией под непосредственным подчинением Дюмурье.

Позднее Миранде удалось еще раз отличиться — он остановил отступление десятитысячной французской дивизии, случайно натолкнувшейся на полуторатысячный отряд прусских гусар. Французские солдаты в панике отступали, пока не достигли позиций Миранды. С оружием в руках он встал на пути отступающих. Затем построил французов в три колонны и повел маршем на Вальми.

Дюмурье предполагал, что ему придется сражаться с пятидесятитысячной прусской армией. Он приготовился к тяжелому сражению, но пруссаки сразу стали отступать, ведя беспорядочную стрельбу.

Эта победа возвысила репутацию Миранды. Удачливый любовник и сибарит, он смог доказать, что и на поле боя ему нет равных.

Однако революционные партии во Франции набирали силу, особенно активны были якобинцы, руководимые Робеспьером и Маратом. Миранда с неприязнью относился к этой политической фракции. В письме Александру Гамильтону он писал: «Экстремистские настроения способны задушить свободу еще в колыбели и отнять ее у нас. Сейчас это становится реальной угрозой».

Миранда отправился в Бельгию, чтобы присоединиться к армии Дюмурье под Андерлехтом. Он принял командование Северной армией. Приближалась зима. Армия Миранды подошла к хорошо укрепленному австрийскому городу Амберу. Он лично контролировал рытье окопов, стремился поддерживать железную дисциплину в войсках.

26 ноября французы начали обстреливать город. Защитники Амбера открыли ответный огонь, но никто из французов не пострадал. К пяти часам дня, когда над городом поднялись облака дыма, австрийцы согласились на переговоры. Миранде понадобилось четыре дня, чтобы добиться безоговорочной капитуляции австрийцев. Потери французов были невелики — всего лишь тридцать человек ранеными.

Это была впечатляющая победа французской армии под руководством генерала Миранды. Не теряя времени, он начал укреплять оборону города. Арестовал нескольких знатных горожан, заставив их таким образом поставлять провизию для своей армии. Вскоре к армии Миранды, состоявшей из двадцати двух тысяч солдат, присоединилось несколько тысяч воинов армии Арденн. Войско Миранды возросло до семидесяти тысяч.

В феврале 1793 года Миранда получил приказ направить двенадцать тысяч солдат на осаду Маастрихта. Миранда был против этой операции. И оказался прав. В хорошо укрепленном городе находилось около тридцати тысяч вражеских солдат. За шесть дней они выпустили по французам тридцать две тысячи пушечных снарядов, но так и не смогли нанести им серьезного ущерба. Чтобы избежать потерь, Миранда решил отступить. За это его многие осуждали, хотя отступление было тактически правильным ходом. В своей армии Миранда ввел суровые наказания за мародерство и изнасилование. Такие меры вызвали ропот в солдатской среде.

Вскоре новые тучи собрались над его головой. В начале марта генерал Дюмурье, которому непосредственно подчинялся Миранда, обратился к офицерам своего штаба с вопросом: насколько, по их мнению, популярность якобинцев опасна для французской армии? Короля Людовика XVI казнили еще в январе. Революционный террор набирал силу. Регулярная армия стала главным врагом радикалов, хотя и была необходима им для защиты от внешних врагов.

Миранда прямо заявил Дюмурье, что такого рода опросы в военной среде недопустимы. В это время по подозрению в заговоре были арестованы два генерала. И Дюмурье спросил Миранду, как он поступит, если получит приказ арестовать его, своего командира. Миранда ответил, что не раздумывая подчинится и выполнит приказ, хотя ответственным за это будет старший по званию генерал Валенса. Его слова взбесили Дюмурье. Он со злостью заявил, что его подчиненные откажутся выполнить такой приказ.

Через несколько дней Дюмурье направил Миранду в Париж — восстанавливать там порядок. К удивлению генерала, Миранда, всегда неодобрительно относившийся к революционерам-радикалам, заявил Дюмурье, что солдаты не хотят подчиняться ему, да и он, Миранда, также настроен против него. С тех пор Дюмурье больше не доверял своему подчиненному.

Поступок Миранды можно объяснить только чувством самосохранения. Он понимал, что, действуя таким образом, Дюмурье не сможет добиться военных успехов. У Миранды было несколько романтическое отношение к Французской революции, но он критически воспринимал ее антигуманные методы. Враги Миранды видели в нем претендента на место их непосредственного начальника. И не без оснований. Жирондисты, например, уже решили, что в случае гибели Дюмурье его заменит Миранда.

Дюмурье предпринял весьма рискованный тактический ход. Солдаты Миранды тогда оценили действия Дюмурье как преднамеренный заговор, цель которого — расправиться таким образом с командиром-героем. Дюмурье занял хорошую оборонительную позицию, но противник намного превосходил французов численно. Оружия у австрийцев также было больше. В такой ситуации наступать на передовые австрийские позиции было рискованно. Однако Дюмурье намеренно пошел на этот риск. Возможно, он надеялся на то, что победа позволит ему повести войска маршем на Париж и взять власть в свои руки.

15 марта Миранда успешно отразил атаку на Тирлемонт. После этого он получил приказ присоединиться к войскам генерала Шампморена и перейти в наступление на правый фланг вражеских войск около Неервиндена. Десятитысячное войско Миранды вынуждено было атаковать почти восемнадцать тысяч солдат противника, хорошо закрепившегося на выгодной оборонительной позиции, — это было почти безнадежным делом.

Австрийцы встретили наступавших французских солдат мощным огнем. Но они упорно продвигались вперед, вступив в рукопашную схватку. Миранда находился в самой гуще этой кровавой схватки, но все-таки уцелел. Наступила ночь.

И Миранда принял единственно верное в этой ситуации решение отступить, спасая тем самым от неминуемой гибели остатки своего войска. После этой битвы около двух тысяч французских солдат остались лежать под стенами Неервиндена. Отступление французов, однако, было хорошо организовано. Миранда с достойной уважения выдержкой продолжал руководить войском.

Вскоре стало известно, что Дюмурье был прекрасно осведомлен о расстановке сил противника. Он знал, что правый фланг австрийцев хорошо укреплен, а левый — довольно слабый. И намеренно повел свои численно превосходившие противника войска на левый фланг австрийцев. Миранду же, командовавшего слабым звеном французской армии, Дюмурье послал именно на правый фланг австрийцев.

С самого начала Миранде не нравился план Дюмурье, позднее он даже назовет его авантюрным, «противоречащим всем правилам военного искусства». «Я не мог предположить, что Дюмурье способен на подобную ошибку», — говорил Миранда впоследствии. Возможно, Дюмурье просто хотел подставить Миранду, дискредитировать его как командира. Но просчитался…

21 марта австрийцы атаковали Паллемберг. Миранда удерживал позиции в течение всего дня, хотя потери в его войсках были значительными. Ночью он организовал грамотное отступление своих солдат. Через четыре дня Миранда и Дюмурье встретились. Между ними произошел довольно напряженный разговор: Дюмурье во всем обвинял якобинцев, а Миранда резко критиковал военное командование за нерасторопность.

Когда якобинцам стало известно о заговоре Дюмурье и его неприязненном отношении к своему заместителю, Дюмурье арестовали. Миранде было приказано прибыть в Париж. Он появился там в конце марта и был немедленно допрошен сторонником жирондистов гражданином Пети. Затем Миранда предстал перед комиссией Комитета войны и безопасности. На слушании его дела, которое состоялось 8 апреля, Миранде было задано семьдесят три вопроса, касающихся различных ситуаций на войне. Это была далеко не светская беседа — скорее, нелицеприятное выяснение отношений. Миранда яростно боролся не только за свою честь, но и жизнь. Члены комиссии были поражены его выдержкой и красноречием. К удивлению многих, он был оправдан.

Однако террор набирал силу. Радикалы утверждали, что выдающийся лидер революционного движения Дантон потворствовал Дюмурье. В этом обвинении была доля истины. Радикалы требовали, чтобы солдаты давали показания против своих командиров. Ультрарадикальные монтаньяры во главе с их новым лидером Робеспьером попытались обвинить Дантона и его последователей-жирондистов в том же, в чем и Миранду. Однако Дантон сумел отразить эти обвинения. Он принял сторону монтаньяров и напал на своих бывших сторонников-жирондистов, среди которых был и Миранда. На стороне Миранды оказались Бриссо и Петио, защищавшие его от Дантона и Робеспьера.

19 апреля 1793 года главный прокурор Французской революции Фукье-Тенвиль приказал арестовать Миранду, выдвинув обвинение в заговоре с Питтом и британским правительством. Заодно ему инкриминировали сговор с русским и американским правительствами. Миранду обвиняли также в том, что он помогал Дюмурье в его контрреволюционной деятельности по восстановлению монархии во Франции.

Все это выглядело весьма правдоподобно. Ведь Миранда был принят почти во всех монарших дворах Европы. Умело действовал на поле боя, заслужив своим мужеством уважение подчиненных. А как достойно отразил он нападки Дюмурье!

Неужели теперь ему, одержавшему столько побед и прошедшему через множество испытаний, суждено погибнуть вдали от любимой Венесуэлы, будучи ложно обвиненным?!

20 апреля Миранда предстал перед революционным трибуналом. В качестве обвинителя выступал сам главный прокурор Фукье-Тенвиль. Миранда держался со свойственным ему спокойствием, будучи уверен в своей правоте. Защитником Миранды на этом процессе был энергичный Шаво-Лагард. Позднее этот адвокат пытался спасти жизнь королеве Марии Антуанетте, но безуспешно. В защиту Миранды Шаво-Лагард сказал: «Этот безупречный республиканец, никогда не отступавший перед смертью, не в силах выносить подозрений в преступлениях, которых он не совершал, но вот уже целый месяц его подвергают этим подозрениям».

Затем поднялся Фукье-Тенвиль и гнусавым голосом, как произносил смертные приговоры множеству людей, обвинил Миранду в преступной халатности на войне и в сговоре со своим командующим Дюмурье. Мало того — газета Марата «Друг народа» напечатала статью против Миранды, ставя ему в вину мародерство солдат в захваченном Амбере. Свидетельские показания против Миранды давали генералы Ла Хов и Эсташ. Они утверждали, что в Маастрихте жили брат и шурин Миранды, потому, дескать, и была снята осада с этого города. Какой-то сержант, выступая на стороне обвинения, сообщил, что «голландцы принимали его как своего гостя». Национальная жандармерия, чьи бесчинства в Антверпене Миранда пытался сдерживать, также обвинила его в ряде преступлений.

Когда Миранде предоставили слово, он заявил, что никогда не был сообщником генерала Дюмурье. Напротив, считает его повинным во многих поражениях французской армии. Миранда объяснил отступление под Маастрихтом малочисленностью своего войска и отсутствием выбора. «Невозможно победить, не имея хорошей позиции», — сказал Миранда в свою защиту. Его слова взбесили генерала Эсташа, и он вновь потребовал предоставить ему слово, публично объявив, что ненавидит Миранду.

Однако резкий в выражениях Фукье-Тенвиль прервал Эсташа, заметив, что суд не нуждается в показаниях явно предубежденного человека. Были вызваны свидетели и со стороны защиты. Один из них рассказал, как, узнав о казни короля французскими революционерами, Миранда сказал своим солдатам, что это событие — «серьезный прорыв в политике Франции».

Томас Пейн приехал из Лондона. Он произнес страстную речь в защиту Миранды, утверждая, что Миранда никогда не предаст Францию, потому что «дело Французской революции непосредственно связано с делом всей его жизни — борьбой за независимость Испанской Америки».

В заключение Шаво-Лагард заявил, что Миранда, по его мнению, не нуждается в чьей-либо защите, поскольку сам сумеет убедительно защитить себя. Публика, собравшаяся в зале суда, «слушала Миранду с уважением, характерным для истинных республиканцев, и полностью доверяла судьям».

Судьи удалились для вынесения приговора. Обвиняемых увели. В зале послышались сдерживаемые рыдания. Повисла мучительная пауза. Когда же судьи появились вновь, они объявили генералов Д’Анже, Дюмурье и Валенсу виновными, а Миранда был оправдан. Зал взорвался аплодисментами. К аплодирующим присоединился даже Фукье-Тенвиль.

Миранда поднялся со скамьи и страстно произнес: «Этот замечательный акт справедливости поможет мне сохранить уважение моих сограждан, потерять которое для меня — страшнее смерти». 16 марта его освободили. Миранда оказался одним из немногих, кто сумел выстоять в схватке с революционным террором. Нож гильотины уже навис над ним, но он сумел избежать смерти.

Когда опасность миновала, здравый смысл вдруг изменил ему. Уверовав в свою неприкосновенность, Миранда отправился в роскошный замок Менильмонтан, намереваясь отдохнуть. Однако Марат оставался непримирим и продолжил свои нападки. Монтаньяры продолжали утверждать, что Миранда с помощью интриг и подкупа судей избежал возмездия. Это, по мнению монтаньяров, и спасло его от казни. В сложившейся ситуации лучшим выходом для Миранды был бы отъезд в Англию. Но он все медлил…

2 июня монтаньяры свергли жирондистов. Мэром Парижа был назначен бывший военный министр Паш, непримиримый противник Миранды. Через три дня после назначения Паша замок, где гостил Миранда, окружили гвардейцы. Миранда был взят под домашний арест. Однако это не означало, что он находился в полной изоляции. Его продолжали посещать друзья и женщины. Частой гостьей Миранды была английская поэтесса Хелен Мария Уильямс.

В замок приходило большое количество посылок. Полиция опасалась, что в них пересылаются оружие и боеприпасы. Но к их удивлению, в коробках оказались книги. Недоброжелатели Миранды заслали в замок своего агента под видом прислуги. Миранда знал об этом, но не подал виду.

9 июля Миранду арестовали вновь и проводили в тюрьму Ла-Форс, откуда мало кто выходил живым. Теперь сам Робеспьер настаивал на казни Миранды. Его обвиняли в преступном попустительстве монархическому заговору.

13 июля Миранда предстал перед Конвентом. И в этот раз он защищался с достоинством, уличая своих обвинителей в нарушении конституции. «Когда угнетают граждан, угнетают государство», — бросил он в лицо своим противникам.

Миранду обвиняли и в том, что он хотел покинуть страну. Но возможно ли это было? Ведь он находился под домашним арестом, без лошадей, без экипажа и не мог сделать ни шагу без разрешения властей. Миранда обвинил Комитет общественного спасения в отступлении от прежних обязательств.

Находясь в безвыходном положении, Миранда попросил своего доктора приготовить ему яд. Таким способом он хотел избежать гильотины. Это была не лишняя предосторожность. До революции в Париже был всего лишь один важный заключенный, теперь в Бастилии содержалось двадцать высокопоставленных заключенных. Всего же в Бастилии ждали приговора около сорока тысяч человек. Семь тысяч уже были гильотинированы. Париж оцепенел от страха.

В тюрьме Ла-Форс, однако, царила дружеская атмосфера. Миранда позже напишет о своем заключении в этой тюрьме как о «долгом путешествии в лодке, конечный пункт которого — либо счастливое прибытие в порт, либо гибель в открытом море; и никто не знает исхода, но время должно быть заполнено новыми знаниями». В Ла-Форс Миранда познакомился с маркизом Дю Шатле, который оказался приятным собеседником. Они часами говорили об искусстве, литературе и путешествиях. Вместе читали Тацита и Цицерона. Любили также развлечься игрой в карты. К их удивлению, из колод, выданных заключенным, были изъяты фигурные карты.

Дю Шатле принял решение покончить с собой. Он отравился, оставив все свое нехитрое наследство Миранде и другим заключенным. После этого дни тянулись совсем уныло.

В августе Миранда предстал перед Особым уголовным трибуналом революции. В сентябре его дело вновь рассматривал национальный Конвент. Миранда попросил, чтобы ему позволили отправиться в ссылку. Он сказал, что хочет продолжить свою борьбу с испанским правительством. Французам было все равно — лишь бы Миранда вышел из игры и уехал подальше, но пока его предпочли держать в тюрьме.

Положение Миранды становилось все отчаяннее, ведь он выступал против «жулика Сен-Жюста» и против Дантона, предавшего его. Однако вскоре ситуация изменилась. Дантон был казнен в апреле 1794 года. Робеспьер был лишен всех гражданских прав и вместе с Сен-Жюстом казнен в июле 1794 года.

Полиция проверила все источники финансирования Миранды и не нашла никаких нарушений. Миранда получал деньги за генеральское звание, а также от своих богатых покровителей. Тем временем тюремное заключение Миранды продолжалось. Он приобрел новых друзей в тюрьме, в их числе известного ученого и антиквара Энтони де Куинси.

В декабре 1794 года Миранда сделал блестящий ход против Конвента, написав письмо, где осудил «отвратительные принципы Робеспьера, которые требуют от человека приносить свои интересы в жертву общественным». Идеи тиранов — от Тиберия до Филиппа II, — оправдывающие их бесчинства, он назвал «дьявольскими». Миранда закончил свое письмо с присущим ему достоинством: «Я не прошу пощады у Конвента. Я требую самого строгого судебного разбирательства для себя и тех, кто осмелился… скомпрометировать устремления французского народа и его национальный образ». Подозреваемый в революционной измене и проведший в тюрьме более года, Миранда демонстрировал достойную восхищения силу духа.

26 января 1795 года Миранду наконец освободили из тюрьмы Ла-Форс и тут же препроводили в роскошные апартаменты на улице Святого Флорентина, стоимость которых составляла 1400 фунтов в год — невероятная по тем временам сумма! Миранда, так долго лишенный общения с женщинами, пустился во все тяжкие. Женщины, театры, элегантные приемы — его привычные удовольствия… В тюрьме, кстати, он встретил давнюю знакомую — Дельфину, красавицу маркизу де Кюстин. Ее муж также был пленником Ла-Форс. Миранда вновь страстно увлекся ею. Но вскоре обнаружил, что Дельфина одинаково благосклонна к Шатобриану, Фуше, Александру Богарне, М. де Гроши, Луи де Сегуру, Бойси д’Англесу и доктору Кореву. Страстная и умная Дельфина была, несомненно, нимфоманкой. Это открытие охладило пыл Миранды. Они продолжали встречаться, но уже не были любовниками. Незаконная дочь Людовика XV, Дельфина была искуснейшей кокеткой и, согласно свидетельствам современников, «любила всех, даже своего мужа». Она засыпала Миранду письмами, часто встречалась с ним. И провожала его, когда он уезжал из Франции.

Тюремное заключение Миранды не помешало ему принимать посильное участие в революционной борьбе. И теперь он приступил к выработке собственной умеренно-либеральной программы, в основе которой — анафема политическому экстремизму. В частности, он проявил невероятную для атеистического века терпимость по отношению к либерально мыслящим церковнослужителям. Миранда восхвалял также достоинства Джорджа Вашингтона, «заслужившего доверие соотечественников не популярностью, которой он избегал, а спокойствием духа и честностью намерений». Это высказывание говорит о том, что нигилизм Миранды уступил место уважительному отношению к чужим Достижениям.

Отношение Миранды к Французской революции красноречиво проявилось в одном из его высказываний: «Я люблю свободу, но не ту, что основана на крови и безжалостном отношении к женщинам, старикам и детям. Такой порядок существовал до последнего времени в этой стране». Миранда не скрывал, что хочет служить послереволюционной Франции. Через два месяца после освобождения из тюрьмы Ла-Форс Миранда познакомился с молодым Наполеоном Бонапартом. В первый раз они встретились в салоне Жюли де Сегур. Миранда пригласил Наполеона к себе на обед. Вот что написал Наполеон после визита к Миранде: «Вчера я обедал у одного действительно необычного человека. Я думаю, что он двойной агент, — работает одновременно на Испанию и Англию. Он живет на третьем этаже. Его квартира обставлена в восточном стиле. Среди всей этой роскоши он жаловался на свои страдания… Я привык встречаться с разными важными персонами. Он один из них. Очень хочу встретиться с ним еще. Он — вылитый Дон Кихот, с той лишь разницей, что находится в здравом уме… В душе генерала Миранды горит священное пламя».

Узнав Миранду ближе, Наполеон изменил мнение — теперь он видел в нем демагога и псевдореспубликанца.

Сам же Миранда после встречи с Наполеоном оставил следующую запись в дневнике: «Он был очень удивлен роскошью, которой я так люблю окружать себя». Другой гость Миранды находил его апартаменты «совершенно прекрасными… Недовольный тем, как идут дела в политике, он занимал себя искусством и наукой. У него была одна из лучших библиотек и квартира, изящнее которой я ничего не видел. Попав туда, я вообразил, что нахожусь в Афинах в доме Перикла».

Роялисты и «умеренные», вступившие в политический союз, хотя не очень-то рассчитывали на Миранду, все же рассматривали его кандидатуру в качестве одного из лидеров готовящегося военного переворота. Видный роялист того времени язвительно заметил по этому поводу, что «восхождение по политической лестнице испанского креола, лейтенанта провинциального полка его католического величества, абсолютно неизвестного во Франции, где он прожил всего несколько лет и где известен только со времен революции, является очевидным недоразумением».

Окончательное выяснение отношений между роялистами и республиканцами было неизбежно и должно было произойти в самое ближайшее время, но Миранда никак не мог решить, стоит ли ему принимать в этом участие. Когда правительство ночью направило полторы тысячи солдат против активистов-радикалов, собравшихся в одном из театров 4 октября в два часа ночи, революционные газеты возвестили, что именно Миранда несет ответственность за это беззаконие. Вендимария и Наполеон приложили немало сил, чтобы усмирить бунтовщиков. Миранду назвали одним из основных заговорщиков. Он затаился и выжидал. Затем объявился и заявил, что не имеет ни малейшего отношения к происшедшим событиям.

Его арестовали и приказали немедленно покинуть Францию, но исполнение этого приказа было отложено. Миранда оставался на свободе, но теперь за ним неотступно следовал жандарм. Однажды Миранде все-таки удалось обмануть своего сторожа. Он сбежал из-под ареста, спрятался у друзей и начал слать в газеты письма, в которых защищал себя и обвинял своих врагов. В конце концов Миранда получил официальное разрешение остаться во Франции. И по-прежнему активно участвовал в политических интригах и по-прежнему выступал со своей либеральной, антиэкстремистской и антимонархической программой.

В сентябре 1797 года правительство подавило еще один монархистский заговор. В числе его организаторов опять был назван Миранда. Пришлось ему снова скрываться, поскольку полиции было приказано задержать «перуанского генерала», если он еще не уехал в Афины. Миранда окончательно разочаровался во Французской революции. Опасаясь вновь оказаться в тюрьме и еще больше опасаясь альянса Франции и Испании, он решил уехать в Британию.

На прощание Миранда страстно поцеловал Дельфину, надел парик, зеленые очки и, как обыкновенный купчишка, отправился на лошадях в Кале. В январе 1798 года на датском корабле он прибыл в Дувр. Там на таможне в чемодане Миранды было обнаружено двойное дно, где были спрятаны какие-то бумаги. Но все уладилось. Миранде вернули его бумаги, и он отправился в Лондон.

По прибытии в Англию Миранда был вызван в загородную резиденцию Уильяма Питта в Кенте. Там он доложил Питту о ситуации во Франции и вновь просил помощи в деле освобождения Южной Америки от Испании. Возвратившись в Лондон, начал работу по созданию собственной организации в Южной Америке и Европе.

Жизненный опыт, приобретенный Мирандой во Франции, сильно изменил его. Там он стал генералом, там его дважды чуть было не лишили жизни. Дилетант превратился в решительного, активного политика. С удивлением Миранда узнал, что с его старого наставника Хуана Мануэля де Кахигаля сняты всяческие обвинения, что сам он больше не преследуется испанскими властями. А значит, он может вернуться домой.

Однако Миранда отнесся к этому известию с недоверием, решив, что это уловка испанского правительства, преследующая цель заманить его в Испанию и посадить в тюрьму. Именно теперь Миранда по-настоящему испугался. Он вновь просит британское правительство отправить завоевательную экспедицию в Венесуэлу, но Питт отвечает уклончиво.

Миранда устанавливает контакты с североамериканскими друзьями и пытается заинтересовать их своими планами. Британское правительство отказывает ему в выдаче паспорта для поездки в Соединенные Штаты Америки. Возможно, англичане боялись, что в случае успешного осуществления планов Миранды США окажутся в более выгодном положении, чем Англия.

Миранде было почти пятьдесят лет, и именно сейчас он чувствовал в себе силы и уверенность в том, что сможет поднять революционное знамя над Южной Америкой. Однако без помощи ему все же не обойтись. Он решил поехать во Францию, несмотря на возможную гибель там. Миранда надеялся на дружеское отношение Наполеона. Наконец в 1800 году ему выдали паспорт, и он, уже в который раз, пересек Ла-Манш. Миранда надеялся, что французское правительство вернет ему деньги, которые задолжало, а также рассчитывал склонить Наполеона к поддержке революции в Южной Америке.

Министр общественного порядка Франции Фуше, политический враг Миранды и теперешний муж все еще обожаемой им Дельфины, услышав о том, что Миранда прибыл в Париж и спокойно живет в роскошных апартаментах на улице Сент-Оноре, ужасно испугался. Через два дня в квартире Миранды появилась полиция, но тот успел скрыться. Через некоторое время он появится опять, чтобы пообедать с Дельфиной. В марте 1801 года ему подбросят поддельные документы на его имя с печатью Людовика XVI и Марии Антуанетты. Миранду арестуют, объявят английским шпионом и посадят в тюрьму Темпл, а затем вышлют из страны. А в середине апреля Миранда вновь оказался в Лондоне.

 

ГЛАВА 4 ТРИ КОРАБЛЯ

На лице пятидесятилетнего Миранды появились первые признаки старения. Проницательные глаза его потускнели. Черные кудри поредели и начали седеть. Он был человеком без родины, без должности и без звания. Его русские друзья отвернулись от него. Французы выслали его из страны. Испанцы хотели заманить его в ловушку. Англичане соблюдали приличия, но ничем не помогали. Его последней надеждой стали американцы, которых еще недавно он так презирал. Но определенно Миранда стал человеком с политическим и военным опытом.

Он обосновался в скромном доме в небольшом английском городе Блумсбери по адресу: Графтон, 27. Блумсбери стал Меккой для инакомыслящих южноамериканцев. Молодой Бернардо О’Хиггинс из Чили, самой удаленной части Испанской империи, изучал здесь математику, политику и гуманитарные науки. Блестящий венесуэлец Андрес Бельо обучался греческому языку. Многие другие выдающиеся южноамериканские патриоты также получали образование в Блумсбери. Среди них был Антонио Нариньо из Санта-Фе-де-Боготы. Взгляды Миранды того времени лучше всего проявились в его письме к О’Хиггинсу:

«Когда ты уедешь из Англии, ни на минуту не забывай, что в мире есть только одна такая страна, где ты можешь говорить о политике так же, как со старым другом. Эта страна — Соединенные Штаты Америки…

Ты единственный чилиец из всех южноамериканцев, с которыми мне пришлось иметь дело. О Чили я знаю только из книг по истории. Хотя о твоей стране написано мало, она предстала предо мной в весьма привлекательном свете. Факты из истории Чили обнадеживают меня. Я многого жду от твоих 8 соотечественников, особенно от тех, кто живет на юге страны, там, где ты сам собираешься жить. Войны, в которых участвовали чилийцы, сделали их искусными в обращении с оружием. Родство со свободной страной должно приблизить их к мысли о независимости.

Возвращаюсь к вопросу о твоих будущих друзьях. Тебе не стоит доверять людям моложе сорока, пока не убедишься, что они любят читать книги. Взгляды же тех, кто старше, слишком трудно будет изменить. Любое средство в таких случаях может быть опасным.

В молодости люди подвержены сильным, всепоглощающим Я чувствам. Среди молодых современников ты, конечно же, встретишь таких, кто будет внимательно слушать тебя и не задумываясь пойдет за тобой. Но молодые люди слишком неосторожны и поспешны в действиях. Тебе следует избегать как неопытности молодых, так и нерешительности и предубежденности пожилых людей.

Не стоит также думать, что священники, люди с тонзурой на голове, или те, кто привык к хорошим условиям жизни, обязательно должны быть нетерпимыми фанатиками или врагами прав человека. Мой опыт показал, что нередко именно среди них встречаются наиболее либерально настроенные люди Южной Америки. Задача заключается как раз в том, чтобы найти их.

Гордость и фанатизм испанцев неискоренимы. Они будут презирать тебя за то, что ты родился в Америке, и ненавидеть за то, что получил образование в Англии. Держись от них подальше!

Люби свою страну! Сохрани это чувство в своей душе на всю жизнь, потому что только любовь к родине сможет указать тебе правильный путь».

Миранда готовился направить экспедицию в Венесуэлу, которая, по его мнению, была готова к революции. В 1801 году Питта сменил более умеренный по взглядам Эддингтон. Главным советником Эддингтона был Николас Ванситтарт, пылкий сторонник идей Миранды. Однако в 1802 году между Британией, Францией, Испанией и Голландией был заключен Амьенский мирный договор. Он разрушил надежды Миранды на помощь Британии в борьбе за независимость Южной Америки. Но Амьенский мир продлился только год. Теперь Миранда высказал британцам свои опасения по поводу того, что французы намерены начать завоевание испанских колоний в Южной Америке. Когда Миранда служил во Франции, ему уже предлагали возглавить вторжение французских войск на Южноамериканский континент.

Миранда представил новый проект достижения независимости Южной Америки от Испании Ванситтарту, главе адмиралтейства лорду Сент-Винсенту и адмиралу Хоуму Поупэму. Этот проект сводился к следующему: в регионе устанавливается власть патриотических правительств, состоящих из двух ветвей исполнительной власти, ответственной за конституционный и общественный порядок на освобожденных территориях. Помимо правительства создается консультационный совет. После освобождения достаточно большого количества территорий в регионе будет установлена власть федеральных правительств, возглавляемых двумя «инками» — совершеннолетними гражданами, не достигшими сорокалетнего возраста, — один будет управлять в столице, другой — ездить по стране. Они будут ответственны перед «Советом Колумбии». Быть избранным в «Совет Колумбии» сможет любой гражданин, независимо от его расовой принадлежности. Однако необходимо установить определенный имущественный ценз. Столицу нового государства построят на Панамском перешейке, и она будет называться Христофор Колумб.

К этой своеобразной, мягко говоря, конституции Миранда добавил еще один грандиозный план. Военная экспедиция должна была высадиться на острове Кюрасао, в стороне от побережья Венесуэлы. Затем войска отправятся в Коро. Они пройдут через Сан-Фелипе, Валенсию и долину Арагуа. Тем временем британский флот, базирующийся в Гренаде и Тринидаде, обстреливает Куману и Ла-Гуайру. После взятия Тенерифе и Картахены войска пойдут дальше на восток и захватят вице-королевство Санта-Фе-де-Богота (территория современной Колумбии). Тем временем другой флот отправится в Перу и Чили и захватит их. Это будет завоевание всей Испанской империи. Основой этой операции должен стать британский военно-морской флот. Миранда демонстративно размахивал длинным списком известных людей, готовых присоединиться к «патриотическим» силам.

Британцы стали убеждать Миранду в том, что их солдаты обязательно должны сопровождать восставших латиноамериканцев в походе на Каракас. Это встревожило Миранду. У него вовсе не было желания заменять Испанскую империю британской. На этот проект предполагалось истратить приличную сумму — двадцать тысяч фунтов стерлингов. Миранде же гарантировали хорошее довольствие в пятьсот фунтов стерлингов в год.

Вскоре выяснилось, что осторожный Эддингтон против плана Миранды. В отчаянии Миранда выдвинул другое, более умеренное предложение. В обмен на военную поддержку Британии, использование шестисот рабов, а также транспортных кораблей, оружия и снарядов Миранда обещал четыре тысячи голов скота и тысячу мулов. Сделка должна была произойти в случае успешной высадки англичан.

Миранда лихорадочно готовился к реализации своего плана. Ежедневно он получал доклады из Венесуэлы — там были готовы к восстанию. Он надеялся также на финансовую поддержку некоторых состоятельных людей Лондона. Американцы, казалось, вот-вот начнут войну с Францией. Миранда рассчитывал также и на их помощь.

В начале 1804 года британское правительство сообщило, что Британия и Испания находятся в состоянии мира и Британия намерена выступить на стороне Испании в ее противостоянии с Францией. Поэтому сейчас никакой речи о поддержке испанских колоний в их борьбе за независимость быть не может. Это известие ошеломило Миранду. Свой гнев он выразил в письме Ванситтарту в марте 1804 года. Угрожал, что покинет страну, и намекал на возможность объединения своих сил с восками Наполеона.

В декабре фортуна вновь улыбнулась Миранде: между Испанией и Англией началась война. Он сообщил Питту, которого восстановили на службе, что уезжает в Тринидад. Питт был доброжелателен, но напомнил, что Миранда обязан там подчиняться власти британского губернатора. Затем, уже в январе 1805 года, Питт снова посоветовал Миранде запастись терпением, так как «политическая ситуация в Европе еще недостаточно прояснилась, чтобы начинать это предприятие». Миранда негодовал. Три года британцы водят его за нос! А речь идет о деле всей его жизни. Сейчас у них война с Испанией, чего же еще они ждут?

Становилось ясно, что министерство иностранных дел Великобритании использует Миранду как козырную карту в своей игре с Испанией, но эта карта будет разыграна только в самом крайнем случае. Не было никакой уверенности в том, что революционное предприятие Миранды закончится успешно. Плохо подготовленное выступление могло поставить под удар английские владения на Карибских островах. Кроме того, британские военные ресурсы были весьма ограниченны. Сейчас для Англии важнее было победить Испанию и, если получится, — Францию в сражениях на европейском театре.

В это время в жизни Миранды произошли очень важные события. Он совершил путешествие по Шотландии с красивой молодой англичанкой Сарой Эндрюс. Из этого путешествия Сара вернулась беременной. Миранда поселил ее в Графтоне как свою экономку. Они были милой парой, и многие думали, что они муж и жена, но Миранда не хотел официально оформлять их отношения. У Миранды и Сары родилось двое детей, Леандро и Франсиско. Вечный любовник наконец-то стал семьянином. Перед тем как отправиться в далекое путешествие, он составил завещание: его владения в-Венесуэле переходили его семье, а многотомная библиотека — городу Каракасу. Имущество Миранды в Лондоне оставалось за его детьми, а английский дом он завещал Саре. Душеприказчиками Миранды стали его давние друзья и деловые партнеры Джон Торнбул и Николас Ванситтарт.

31 августа 1805 года Миранда отбыл из вероломной Англии в Америку, где надеялся получить поддержку в своей борьбе за независимость испанских колоний. В ноябре после шестидесяти семи дней изматывающего морского путешествия корабль «Полли», на борту которого находился Миранда, прибыл в Нью-Йорк. Миранду встречали его друзья Руфус Кинг и полковник Смит. Они представили его предпринимателю Самюэлю Огдену, который с воодушевлением отнесся к планам Миранды.

Миранда отправился в Филадельфию, где встретился с вице-президентом Аароном Берром. Берр произвел на него впечатление «отвратительного дьявола». Целью Берра было отсоединение Мексики от Испанской империи. Его совсем не интересовал венесуэльский проект Миранды. Более того, Берр находился в постоянном контакте с испанским послом маркизом де Каса Ирухо, который внимательно следил за Мирандой. Однако Миранда был радушно принят государственным секретарем Джеймсом Медисоном, а 1 декабря отправился в Вашингтон на встречу с президентом США Томасом Джефферсоном. На этой встрече определилась американская официальная позиция в отношении Миранды. Он не получит официальной поддержки, но кое-кому все-таки будет позволено принять его снова. Миранда расценил это как молчаливое одобрение своих намерений.

И действительно, через неделю Миранду пригласили к президенту на ленч, устроенный в его честь. А сразу после Рождества он возвратился в Нью-Йорк, где Огден уже приготовил для него стодевяностотонный бриг «Леандер», названный так в честь сына Миранды, и два небольших корабля — «Амбассадор» и «Хиндустан».

Заложив шесть тысяч томов своей библиотеки, Миранда получил от лондонских друзей две тысячи фунтов стерлингов для южноамериканской экспедиции. На эти деньги было рекрутировано около двухсот молодых людей из Нью-Йорка. Они получили хорошие деньги и возможность обосноваться на землях, полных золота и серебра. В солнечный день 2 февраля 1806 года немногочисленная экспедиция отправилась по морю навстречу неизвестности. Один из участников этой кампании оставил записи своих впечатлений о Миранде:

«Его рост примерно пять футов десять дюймов. Сложен пропорционально. Крепкий, активный человек. У него смуглое, со здоровым румянцем лицо. Глаза светло-коричневого цвета, взгляд проницательный, быстрый и умный, но далеко не кроткий. У Миранды хорошие зубы, за чистотой которых он тщательно следит. У него большой красивый нос, скорее английского, чем римского типа.

Грудь Миранды широкая и выпуклая. Свои седые длинные волосы он завязывает сзади и посыпает пудрой. Миранда носит бакенбарды, но не такие, как у большинства испанцев — на щеках, а около ушей. Они абсолютно седые. В его лице можно обнаружить черты неуступчивости и подозрительности. Кроме всего прочего, он, без сомнения, элегантный мужчина. Его вполне можно назвать красавцем.

У Миранды есть привычка ковырять в зубах. Он никогда не сидит спокойно. Его ноги и руки постоянно находятся в движении. После обеда он любит немного поспать, а затем гуляет вплоть до двенадцати часов ночи, когда обычно отходит ко сну. Миранда чрезвычайно воздержан в пище. Я никогда не слышал, чтобы он жаловался на голод или на качество пищи. Никогда не употребляет крепких спиртных напитков. Иногда может выпить немного вина, но чаще предпочитает подслащенную воду.

У него манеры истинного джентльмена, а в движениях — достоинство и грациозность. Находясь в спокойном состоянии духа, он хорошо владеет своими чувствами, держится высокомерно и сдержанно, но, когда сердится, самообладание изменяет ему. Спорит он всегда с большим раздражением, но в рассуждениях логичен и хорошо управляет своими мыслями. Его знания кажутся безграничными. У него прекрасная память. Он никогда не забывает имен, названий и дат… Производит впечатление человека, прекрасно знающего языки, разные науки и литературу… Он способен со знанием дела рассуждать о современной истории и географии. Широта его взглядов поражает собеседника так же, как его честность, щедрость и любовь к родине. Но боюсь, что этот известный человек скорее похож на знатока, чем на мудреца, и теоретических знаний у него больше, чем практического таланта. Он слишком оптимистичен и самоуверен, чтобы отличать энергичное предпринимательство от дерзкой одержимости».

Трудно было представить, что один плохо вооруженный бриг и два беззащитных транспортных судна с двумя сотнями простых нью-йоркских парней могут произвести впечатление на военно-морские силы Испанской империи. Тем более что, по подсчетам Миранды, испанцы располагали тридцатью пятью тысячами хорошо обученных и до зубов вооруженных солдат только в одной Новой Гранаде. Миранда не предполагал, что Испанская империя настолько слаба внутри, что достаточно одного толчка — и она развалится.

Миранда не был в Венесуэле тридцать лет. Его представления о стране складывались исключительно на основе рассказов южноамериканских эмигрантов. Он не располагал точной информацией. Еще большее недоумение вызывало поведение американцев, молчаливо одобривших эту экспедицию.

Испанскому послу стало известно о намерениях Миранды, и он заявил резкий протест американскому правительству. Французы также заявили о своем неодобрении. Дипломатические отношения между Испанией и Соединенными Штатами Америки были практически разорваны. Джефферсон отрицал свою помощь Миранде, в то время как американская пресса поддерживала это, по ее выражению, романтическое предприятие. Вот что писал об экспедиции один из участников:

«В одной части шканцев располагался печатный станок. Возле него несколько молодых журналистов быстро записывали обращение генерала к народу Южной Америки и набирали шрифт. Другая часть шканцев была оккупирована новобранцами. Кто-то из них читал военные книги, кто-то просто разглядывал картинки.

Его превосходительство расхаживал от одной группы к другой и увлеченно философствовал на различные темы. В эту минуту он описывал трудности военной жизни… Я был огорчен, заметив, что он любит говорить о себе. Я думаю, что тщеславие и эгоизм способны перечеркнуть все другие достоинства человека, поэтому заслуживают всяческого порицания. Я должен также признать, что педантизм ему совсем не свойствен.

Затем они осматривали оружейный станок со всеми его приспособлениями для починки старых мушкетов, тупых штыков и заржавленных мечей. У жестянщика было много работы, так как наше оружие не было самым лучшим. Пожалуй, оно уже отслужило свой век. Тот, кто снарядил эту экспедицию, явно не был знатоком оружия. В нескольких футах от того места, где я сейчас пишу, расположилась шумная стайка волонтеров. Они занимаются физическими упражнениями под руководством сержанта, похожего на рычащего льва».

После холодного Нью-Йорка Карибские острова казались раем. Но вот однажды небольшой конвой, сопровождавший корабли Миранды, наткнулся на британское военное судно, которое приказало ему остановиться. Командир корабля, убедившись, что документы Миранды в порядке, позволил ему продолжить путь. Две сотни рекрутов были поделены на инженеров, артиллеристов, драгун и пехоту. К каждой группе приставлены офицеры, всем выдали форму. Как обращаться с оружием, они узнали только на корабле.

12 марта Миранда поднял на кораблях свой бело-красно-желтый флаг. На самом деле это был русский флаг, который местами пожелтел от времени. Американские парни научились выстукивать на барабанах по-испански «Смерть тирании! Да здравствует свобода!». Экспедиция Миранды подходила к Ямайке, но корабля, который должен был поджидать его, на месте встречи не оказалось. Между Мирандой и капитаном Томасом Льюисом вспыхнула ссора. Экспедиция задержалась на острове на месяц, а затем перебралась на новые суда — «Бахус» и «Пчела».

Небольшая флотилия Миранды вновь отправилась в путь.

27 апреля на горизонте появился венесуэльский берег. Испанские сторожевые корабли заметили приближение флотилии Миранды еще у Окумаре, недалеко от Пуэрто-Кабельо. Именно там Миранда хотел подойти к берегу. В направлении «Леандера» прогремело несколько выстрелов, но ни один снаряд не попал в цель. Миранда, отказавшись уйти в укрытие, отдал приказ в бой не вступать.

Два плохо вооруженных транспортных корабля «Бахус» и «Пчела» добровольно сдались испанцам и были потоплены. Шестьдесят человек, находившихся на борту, были арестованы. Через несколько дней испанцы выставили на всеобщее обозрение обезглавленные тела десяти моряков. Остальных заключили в тюрьму, где жестоко пытали. Многие из них умерли под пытками. За остальных заплатили выкуп, и они впоследствии были репатриированы. На материке состоялась демонстрация верных испанскому королю подданных. Портрет Миранды был публично сожжен. За его поимку назначили награду в тридцать тысяч песо. Испанцы верили, что у него под командой полуторатысячная армия хорошо обученных солдат.

Когда потопили его корабли, Миранда в истерике грозил, что покончит с собой. Капитан Льюис держал Миранду взаперти в целях его же безопасности. Шесть дней «Леандеру» удавалось уходить от испанских кораблей. Сторонники Миранды опасались, что капитан Льюис замыслил выдать его испанцам.

Но первым кораблем, повстречавшимся на пути преследуемого «Леандера», стала английская «Лили». Это произошло как раз вовремя и предупредило мятеж солдат и моряков, которых так безжалостно бросили на произвол судьбы. Капитан «Лили» Доналд Кэмпбэл сообщил Миранде, что Уильям Питт умер и его место занял его старший кузен лорд Гренвиль. Старый друг Миранды Ванситтарт назначен канцлером казначейства в «министерстве всех талантов» Гренвиля.

«Лили» сопровождал «Леандер» до Гренады. Затем они вместе отправились в Барбадос, где Миранда встретил адмирала сэра Александра Кокрейна. (Впоследствии племянник Кокрейна станет главнокомандующим военно-морским флотом Чили.) Эта встреча была просто подарком судьбы для потерпевшего поражение Миранды. Кокрейн с большой симпатией относился к идее освобождения испанских колоний. Миранде удалось убедить Кокрейна, что Британия сможет получить огромную экономическую выгоду, если испанское господство в Южной Америке будет низвергнуто. И он вновь просил у британцев помощи.

Кокрейн немедленно написал в Лондон, требуя, чтобы ему выделили пять тысяч человек для южноамериканской экспедиции Миранды. Сам же Миранда в это время связался в Ванситтартом и умолял его помочь. Флотилия Миранды в сопровождении двух британских судов, которые назывались «Экспресс» и «Триммер», проследовала в Тринидад. Там она была тепло встречена губернатором Хислопом. Миранда располагал сведениями о настроениях на острове. Молодой соратник Миранды Каро высадился здесь еще в 1797 году — специально для того, чтобы изучить ситуацию на Тринидаде и Карибах. Губернатор Томас Пиктон (позднее он станет одним из выдающихся генералов армии Веллингтона и погибнет под Ватерлоо) тут же посадил Каро в тюрьму, где его почти не кормили. Достаточно скоро Каро понял, что Венесуэла совсем не готова к революции. «У венесуэльцев нет единого плана, — писал Каро. — Они недальновидны и вовсе не мечтают о свободе. Скорее, предпочтут поменять хозяина. Они думают, что провозгласить независимость и быть независимым — одно и то же. По их мнению, для достижения независимости достаточно просто заменить испанское господство покровительством другого государства».

На Пиктона ни сам Каро, ни его рассказы о Миранде не произвели впечатления. Тринидад, расположенный в непосредственной близости от Венесуэлы, находился под пристальным наблюдением Испании, и Пиктон решил воспользоваться этой ситуацией. Жестокий, но способный управляющий, которого Веллингтон характеризовал как «самого грубого сквернослова из всех встречавшихся ему в жизни», он постоянно наблюдал за событиями в Венесуэле. В 1799 году он был осужден за помощь Хосе де Эспанье, венесуэльскому плантатору, готовившему восстание пяти тысяч человек. Восстание было предотвращено.

В конце концов Пиктон выслал Каро с острова. Однако там остался старый друг и агент Миранды Мануэль Гуаль. Через некоторое время он внезапно скончался — его отравили то ли испанские шпионы, то ли сам Пиктон.

Противоречивого Пиктона сменил в губернаторском кресле более умеренный Хислоп. Он поселил Миранду в Доме правительства. Здание это, несмотря на громкое название, имело весьма жалкий вид. Не без участия Кокрейна Хислоп оказался под влиянием неординарной личности Миранды. Он предоставил в его распоряжение пятьсот местных рекрутов.

1 августа попытка завоевания была повторена. На этот раз подготовились более тщательно. В захвате участвовали пятнадцать небольших кораблей и пятьсот волонтеров. У Миранды в подчинении было несколько опытных военных: полковник де Руврей, полковник Дауни и лейтенант Бедингфилд.

Они достигли берега Венесуэлы в три часа ночи. Испанцы не ждали кораблей Миранды, и эффект неожиданности сыграл положительную роль. Люди Миранды напали на испанский военный контингент и вывели из строя их оружие. Через некоторое время они вытеснили испанцев из порта Коро и преследовали их вплоть до городских улиц. Когда солдаты Миранды появились там, испанцы уже покинули город. Миранда объявил территорию освобожденной и поднял над ней свой флаг. Это было его первое завоевание в Южной Америке.

Испанский гарнизон отступил к соседним холмам. Неожиданно для себя завоеватели обнаружили, что жители вовсе не симпатизируют им и не спешат обеспечить их провизией. Один из приближенных Миранды был застрелен у него на глазах. После нескольких дней пребывания в захваченном городе Миранда отступил на более защищенную позицию — в порт. Он выпустил прокламацию, в которой призывал венесуэльцев присоединиться к нему. Миранда назначил временное правительство и объявил, что все желающие в возрасте от шестнадцати до сорока четырех лет могут поступить к нему на военную службу. На шляпах «граждан Колумбии» появились французские революционные кокарды. Но к войску Миранды присоединились не многие. Живя в Европе, он не мог знать, что Коро — оплот монархистов.

Британцы больше не посылали помощи. Правительство Гренвиля на самом деле не одобряло соглашения между Мирандой, Кокрейном и Хислопом. Тем временем испанцы стянули к городу огромные силы — полторы тысячи солдат. Ходили слухи, что сюда подходят еще четыре тысячи испанских солдат. Капитан «Леандера» Джонсон и шесть его моряков попали в засаду и были захвачены в плен. Положение, казалось, ухудшалось с каждым днем.

13 августа, несмотря на ужасный шторм, было принято решение вернуться на корабли. Экспедиция Миранды, готовая еще раз пойти в наступление, временно укрылась на отдаленном острове Аруба. Там они оставались до тех пор, пока Кокрейн не стал настаивать на их возвращении на Тринидад. В противном случае он угрожал отозвать всех британских солдат.

22 сентября Миранда направил корабль в Гренаду, затем дальше на Барбадос. Голодные солдаты на корабле взбунтовались. И только тогда, когда британский контингент действительно был отозван, Миранда, окончательно утратив надежду, вернулся на Тринидад. Там он узнал о кратковременном пребывании в Буэнос-Айресе Хоума Поупэма. Миранда послал де Руврея в Лондон — просить помощи для продолжения задуманной операции. Однако на берегах туманного Альбиона решили больше не помогать Миранде. После первой военной экспедиции Миранды испанцы, испугавшись, объявили его предателем, убийцей и иностранным шпионом, требовавшим освобождения рабов в Венесуэле. Неожиданно это возымело обратный эффект — на материке невероятно возрос престиж ранее никому не известного революционера. Испанские власти в Венесуэле ждали подкрепления из Испании.

Все более отчаиваясь, Миранда провел на Тринидаде около года. Он не мог выполнить обязательства перед кредиторами, которые снабдили его неудавшуюся экспедицию. Верный друг Миранды Торнбул написал, что его дом в Графтон-Вей скорее всего придется продать, тогда Сара с детьми окажется на улице. Она писала ему трогательные письма:

«Мой дорогой Леондер целый час писал своему папочке письмо. Он хочет сказать ему, что больше не будет дразнить своего братика и будет прилежно учиться, что он очень любит свои обручи и волчки. Мы недавно были на ярмарке. Там он купил себе ружье, меч и барабан, и теперь в доме вряд ли можно услышать что-либо, кроме звуков, издаваемых этими предметами. Это его самые счастливые дни…»

Миранда писал в Англию, требуя в помощь четыре тысячи солдат для осуществления своих планов в Южной Америке. Ему отказали. Он ждал до сентября 1807 года, а затем сам отправился в Портсмут.

Миранда прибыл в Лондон в 1808 году. Несмотря на неудачу его экспедиции, он был на удивление тепло принят. Миранда посетил министра иностранных дел Джорджа Каннинга. На следующий день встретился с премьер-министром лордом Каслри на Даунинг-стрит. Особенно радостно встретили Миранду супруга и двое маленьких детей.

Перед англичанами Миранда предстал почти героем. «Таймс», иронично поведав о планах Миранды, написала, однако, что он пользуется доверием народа Южной Америки и британского правительства. Политик радикального толка Эдмунд Берк опубликовал памфлет, в котором убедительно доказывал необходимость освобождения Южной Америки от испанского владычества.

Неудача обернулась для Миранды общественным триумфом. Венесуэльские власти, видя в Миранде большую опасность, тем самым сделали из него героя. В Англии донкихотское упрямство Миранды в борьбе за освобождение колоний снискало ему уважение в обществе.

Генерал сэр Артур Уэлсли, вращавшийся в высших военных кругах Англии, пригласил Миранду в гости. Радости Миранды не было предела. К этому визиту он подготовил самый амбициозный план освобождения Латинской Америки. На этот раз Миранде нужно было по крайней мере десять тысяч человек. Они должны будут расположиться на островах Гренада и Тортуга и высадиться на Ла-Гуайре. Британский флот тем временем захватит укрепленный форт Пуэрто-Кабельо. По прикидкам Миранды, для этой операции требовалось шесть тысяч пехотинцев, две тысячи кавалеристов, две тысячи чернокожих солдат, триста артиллеристов, тридцать тысяч мушкетов, две тысячи револьверов, пятьдесят тысяч копий и четыре тысячи сабель.

Уэлсли довольно спокойно отнесся к этим экстравагантным требованиям. Миранда решил, что британцы наконец-то действительно помогут ему. Военная экспедиция начала готовиться в Корке, в Южной Ирландии. Миранда по-прежнему опасался лишь одного — что британцы попытаются заменить Испанскую империю собственным господством в регионе. Несанкционированное завоевание Буэнос-Айреса Хоумом Поупэмом и Уайтлоуком подтверждало эти опасения. Однако британцы отмежевались от действий Поупэма. Уайтлоук был осужден военным судом. Теперь британцам нужен был только доступ к южноамериканским рынкам, по крайней мере они так говорили.

Казалось, мечта всей жизни Миранды вот-вот осуществится. Он не знал, что Уэлсли, поначалу желавший высадиться в Венесуэле, в конечном счете решил, что мексиканский Веракрус будет лучшим плацдармом для атаки на испанцев.

Однако последующие события на Пиренейском полуострове все изменили. Восстание в Аранхуэсе и события 2 мая привели к тому, что войска Уэлсли были переброшены в Португалию — на помощь армии, противостоявшей Наполеону. Война между Испанией и Англией, таким образом, закончилась. Теперь они были союзниками в борьбе против Франции. В качестве компенсации было решено предложить Миранде высокий пост в экспедиции Уэлсли на Пиренеи.

Уэлсли понимал, что сообщить Миранде о таком повороте событий будет нелегко. Чтобы как-то облегчить свою задачу, он пригласил вспыльчивого венесуэльца на прогулку и там изложил ему суть дела. Как и предполагал Уэлсли, реакция Миранды была подобна взрыву бомбы. Вспыхнув от ярости, он начал кричать на Уэлсли прямо на улице. Когда же Миранда немного упокоился, Уэлсли сказал ему: «Вы едете в Испанию». Миранда ответил: «Вы проиграете. Никто не спасет вас. К сожалению, мне больше такой возможности не представится, и это бесит меня больше всего».

Миранда отказался служить в экспедиционных войсках. Его ненависть к Испании была неистребима. К тому же он не хотел сражаться против французов, которые так недавно были его братьями по оружию. Примерно в это же время Миранда писал своему старому другу маркизу дель Торо: «…в Испании свирепствует гражданская война, и ей не видно конца. Франция и Британия сражаются за Пиренейский полуостров. Скорее всего он достанется французам. Нам следует избегать участия в этом конфликте. Колумбов континент [Южная Америка] не должен быть втянут в перипетии этой войны. Эта перепалка не стоит нашего участия, но мы должны извлечь из нее свои выгоды и освободиться от иноземцев».

Эдмунд Берк, финансировавший Миранду, обрушился на него с упреками: «…Экспедиция, которая предназначалась для помощи в освобождении Южной Америки, теперь будет использована для других целей. Она в срочном порядке направлена к берегам Испании. Я чрезвычайно огорчен тем обстоятельством, что мы теряем важные для нас преимущества ради сомнительной выгоды. Мы рискнули отложить настоящую возможность, которая казалась нам столь благоприятной, на период войны в Испании, чтобы освобождение Южной Америки завершилось успешно. Народ Южной Америки должен утвердить свою независимость сам.

Вполне вероятно, что так и будет».

Первое время казалось, что пессимизм Миранды и Берка вполне оправдан. Уэлсли прибыл в Португалию в июле. Наполеон с триумфом вошел в Мадрид в декабре. Тем временем его послы отправились в Каракас. Они должны были установить номинальное правление колонией и сместить губернатора де Лас Касаса. В одном из городских кафе их публично грубо обругали. После этого Лас Касас заявил, что не может гарантировать им безопасность. Толпа взбунтовалась, но французским послам удалось вовремя скрыться на британском корабле. Англичан в Каракасе настраивали против Наполеона. Все венесуэльцы — и монархисты, и сторонники независимости — объединились против французов. Как Миранда и предполагал, власть стала переходить в руки патриотов. Венесуэльцы, невзирая на французское правительство в Мадриде, установили собственное самоуправление и теперь были более лояльны к испанской короне, чем раньше.

Своему новому союзнику Миранда казался «революционером, получившим известность только благодаря предательству своего короля и своей страны». Он настаивал, чтобы Миранду экстрадировали в Испанию. Посетивший Миранду чиновник министерства иностранных дел Англии посоветовал ему немедленно прекратить связи с его адептами в Венесуэле. В противном случае он пригрозил высылкой из Британии. Миранда игнорировал его советы и продолжал поддерживать переписку со своими сторонниками не только в Венесуэле, но и во всей Южной Америке. Друзья Миранды, однако, стали реже посещать его дом в Графтон-Вей и вели себя более осмотрительно. Испанцы продолжали настаивать на его экстрадиции. Каслри и Ванситтарт встали на защиту Миранды. Вернувшись из Португалии, Уэлсли пообещал Миранде, что, как только война в Испании будет закончена, британцы придут на помощь испанским колониям. Но и это очередное обещание англичане не сдержат…

Миранда начал издавать информационный бюллетень «Колумбиец». В своих статьях он резко нападал на французов, желая угодить англичанам. Вышло четыре номера «Колумбийца». Они переходили из рук в руки, их читали по всей Латинской Америке, пока британцы не сочли необходимым прекратить его издание. Выдающийся бразильский мыслитель Иполито Хосе да Коста, посетивший Графтон-Вей, объявил Миранду «Вашингтоном Южноамериканского континента».

В 1809 году Миранда был приглашен на обед к леди Хестер Стенхоп, племяннице Уильяма Питта. Эта светская дама, о которой шла дурная слава из-за ее эксцентричных поступков, очаровала старого ловеласа. «Я получил большое удовольствие от беседы с ней, — писал Миранда. — Она очаровательна, рассудительна и своеобразна. Это одна из самых восхитительных женщин, которых я встречал в своей жизни». Они стали близкими друзьями.

В Каракасе было учреждено временное правительство, члены которого клялись в преданности Испании и были оппозиционно настроены к французскому правительству в Мадриде. Новое венесуэльское правительство направило в Лондон делегацию, которая должна была заручиться поддержкой Англии. Делегаты, прибыв в Лондон, сначала жили в гостинице, а затем на несколько недель обосновались в задних комнатах дома № 27 в Графтон-Вей.

В делегацию входили выдающиеся личности: Андрес Бельо, поэт, искусный посредник в переговорах; Луис Лопес Мендес имел большой дипломатический опыт. После отъезда Миранды он стал послом Венесуэлы в Лондоне. В июле 1810 года в гостинице Мартина произошла встреча между 59-летним величественным Мирандой и его страстным 27-летним поклонником, формальным лидером делегации. Хорошо образованный, уже познавший мир и людей, стареющий сластолюбец, а рядом — неоперившийся юнец из провинциального Каракаса. Так они встретились впервые. Юношу звали Симон Боливар.

 

ГЛАВА 5 МОЛОДОЙ БОЛИВАР

Ко времени встречи с Мирандой жизнь Симона Боливара была самой обычной и вряд ли могла кого-либо заинтересовать. Боливар не заботился о деньгах, жил легко и беспечно. Но те, кто знал его близко, отмечали несомненный ум, решительность и склонность к романтическим порывам. Изложение двадцати семи лет жизни Боливара больше походило бы на романтическую новеллу в духе XVIII века, чем на историческую повесть.

Симон Боливар родился в 1783 году в богатой и знатной венесуэльской семье. Его предки были выходцами с севера Испании, из горной, продуваемой ветрами Бискайи. Один из предков Боливара, которого также звали Симон, переселился в Венесуэлу в 1589 году. Там семья отвечала за укрепление порта Ла-Гуайра, за строительство нескольких городов и сохранение дикой природы. Говорят, что у кого-то из предков Боливара была связь с чернокожей служанкой. Этим и объясняется его слегка темноватый цвет кожи.

Дедушка Симона Хуан Боливар заплатил значительную для того времени сумму в двадцать две тысячи золотых дублонов Филиппу V за сохранение своего титула маркиза де Сан-Луиса. Испанские генеалоги, исследовавшие семейное древо Боливара, обнаружили среди его предков индианку. Боливары все же были лишены титула маркизов. Это обстоятельство больно ранило достоинство семьи, гордившейся испанским происхождением. Однако позднее присутствие трех основных расовых компонентов Латинской Америки в крови Боливара сыграет положительную роль в его жизни и карьере. Он с гордостью будет заявлять, что среди его предков были и белые, и индейцы, и чернокожие.

Сын Хуана — Хуан Висенте был воспитан так же, как все богатые молодые люди, и вел беспечную жизнь в тихом Каракасе. Этот город расположен в трех тысячах футов над уровнем моря, на сорок миль в глубь от Карибского побережья. Плодородная долина, окружающая Каракас, окаймлена двумя горными хребтами. Долину пересекают полноводные реки. В начале XIX века в Каракасе проживало примерно сорок тысяч жителей, наслаждавшихся чудесным климатом, похожим на лиссабонский, но значительно более устойчивым, с коротким сезоном дождей и прохладными ночами. Хуан Висенте жил в большом фамильном особняке на площади Сан-Хасинто, в самом центре города. Длинные узкие улицы располагались в классическом порядке. Дома, сделанные из камня и глины, были одно- или двухэтажными — из-за опасности землетрясений. Хуан имел славу светского льва и волокиты. Две его сестры, Маргарита и Мария Хасинта, утверждали, что это «исчадие ада склоняло их к греху». Хуан был даже обвинен в изнасиловании. И только достигнув сорока шести лет, Хуан Висенте остепенился. Он женился на пятнадцатилетней красавице Консепсьон Паласьос-и-Бланко, представительнице еще одной знатной венесуэльской семьи.

Как и ее знаменитый сын, Консепсьон была смуглолицей, веселой и страстной особой. Однако эти качества органично сочетались с редкой рассудительностью и практичностью. Так, она нередко всерьез сетовала: «Одно расстройство платить по триста песо за рабов, которые не смогут прослужить и восьми лет, а черные женщины практически не в состоянии рожать».

У доньи Консепсьон было четверо детей. Сначала родился мальчик, потом две девочки и последний — Симон. Ко времени его появления на свет она была еще довольно молодой и очень темпераментной дамой. Консепсьон не любила одиночества, ей нравились развлечения, но потом она тяжко страдала от грудной болезни. Скорее всего это был туберкулез, который в конце концов и свел ее в могилу.

Консепсьон любила светскую жизнь. Ходили слухи, что у нее много любовников. Такой образ жизни оставлял слишком мало времени для семьи. Впрочем, с самого рождения за Симоном ухаживали две нянюшки: Инес была из респектабельной испанской семьи, а Иполита — чернокожей рабыней. Обе были бесконечно преданы семейству.

Лишенный материнской любви и заботы с самого раннего возраста, Симон позднее с горечью вспоминал о своей матери. Он любил Инес и боготворил Иполиту — они ловили каждое его слово. Симон рос избалованным, капризным ребенком и любил покомандовать. Энергичный и упрямый, он всегда поступал по-своему. Судьба пока улыбалась Симону, хотя с трех лет он был передан на попечительство семейному адвокату Мигелю Хосе Сансу. Похоронив своего распутного мужа, донья Консепсьон не в силах была справиться с норовом младшего сына и предпочла расстаться с ним.

Адвокат был мизантропом и педантом, он первым делом решил приучить мальчика к строгой дисциплине. Однако его попытки закончились неудачей, а маленький Симон вышел победителем.

Через восемнадцать месяцев Санс, признав свое поражение, отправил Симона обратно в материнский дом. Прелестная, но болезненная вдова, которой еще не исполнилось и тридцати лет, наняла Симону лучших учителей, среди которых был и великолепный Андрес Бельо. И все они приходили в отчаяние, находя Симона самым неприятным среди детей, с которыми они занимались. Он был хвастливым, властным, нетерпеливым, требовательным и невероятно дерзким мальчишкой.

К этому времени мать Симона передала бразды правления семейными делами своему дяде Фелисиано Паласьосу. Он посоветовал Консепсьон отдать мальчика в обучение к Симону Родригесу.

Внешне угрюмый и суровый, Родригес был весьма необычным педагогом. Его эксцентричность граничила с сумасшествием. Он был из тех людей, про которых говорят, что они «родились дважды». В детстве Родригес жил в нищете. Отсюда его душевная горечь и антиобщественные взгляды. Большое впечатление на мировоззрение Родригеса оказало известное произведение Руссо «Эмиль». Прочитав эту книгу, он понял, что именно воспитание, образование и политические доктрины повинны во всех тех несчастьях, от которых он страдал. Он воспрянул духом и решил посвятить свою жизнь борьбе с той самой общественной системой, из-за которой все эти несчастья. Понятно, что его взгляды не стали популярными в консервативном Каракасе. Родригес с готовностью взялся воспитывать трудного ребенка. Ему вдруг представилась возможность реализовать свою теорию: Симон должен был стать его Эмилем.

В 1792 году, после смерти доньи Консепсьон, Родригес был назначен официальным наставником Симона. Первым делом он увез своего ученика в отдаленное фамильное имение Сан-Матео, подальше от его стражника Паласьоса. Там Родригес начал претворять в жизнь свою систему воспитания. Вслед за Руссо Родригес считал, что у мальчиков есть три основные природные наклонности и им нужно давать выход. «Вместо того чтобы читать ему мораль, позвольте ему следовать урокам опыта и учиться на собственных ошибках. Не давайте ему того, что он просит. Давайте ему то, в чем он действительно нуждается. Когда он командует вами, не подчиняйтесь. Когда другие начнут командовать им, не разрешайте ему подчиняться. Признайте за ним свободу действий, так же как признаете за собой».

Родригес дополнял свой необычно либеральный метод воспитания интенсивными физическими упражнениями и общением с природой. Родригес был убежден, что мальчиков нужно учить «защищать себя, по-мужски противостоять ударам судьбы, уметь приспосабливаться как к жизни в достатке, так и в нищете, уметь выживать в лютый исландский холод или на раскаленных камнях Мальты».

Симона поднимали рано утром и выводили на длительную пешую или верховую прогулку. Его воспитывали в спартанском духе. Родригес учил его жить в дикой природе и преодолевать трудности, которые он встречал там. Симон стал прекрасным пловцом и наездником. Родригес прививал ему свои либеральные взгляды на свободу и права человека в обществе. Он пересказывал ему биографии исторических личностей, и Симон всегда с удовольствием слушал его рассказы.

Невероятная смесь ковбойского образа жизни и философских наставлений стала источником радости для энергичного, непокорного отрока. Он наслаждался новой жизнью на лоне природы и был благодарен за это своему экстравагантному наставнику. В те пять лет, с девяти до четырнадцати, и сформировался характер будущего Освободителя.

В 1795 году идиллическому существованию Симона был положен конец. В долине Куримагуа вспыхнуло восстание против власти испанской короны. Им руководил некто Хосе Чиринос. Восстание было жестоко подавлено. Чириноса по земле проволокли к виселице и повесили. Затем его тело было обезглавлено и четвертовано. Части тела Чириноса в железных клетках были выставлены на обозрение, а после отданы на съедение зверям.

Симона, которому было тогда двенадцать лет, привезли в Каракас. Он присутствовал на публичной казни Хосе Чириноса. Родригес был втянут в мятежный заговор, и в 1797 году его вынудили покинуть Венесуэлу. Симон остался в Каракасе, теперь за ним опять присматривали его дядюшки. Непривычный к городскому образу жизни, умный, гордый и сильный юноша страстно спорил со своими опекунами, и они в конце концов поняли, что не в силах управлять им.

Мальчика было решено отдать в элитный кадетский корпус «Бланкос де Арагуа», основанный еще его дедом. Физическая закалка, которую он получил в Сан-Матео, очень ему пригодилась. В кадетском корпусе Симон довольно быстро сумел проявить лидерские качества — вел себя дерзко, неуважительно, не позволял собой командовать.

Через год Симон получил звание младшего лейтенанта и вернулся в Каракас. Он оставался все таким же невыносимым и самодовольным юнцом, и только улыбка, порой появлявшаяся на лице юноши, подчеркивала его природное обаяние, пока еще скрытое. Возможно, именно эта улыбка и приличное состояние Боливаров привлекли к Симону внимание одной известной красавицы столицы Венесуэлы. Ее родители охотно принимали младшего лейтенанта Боливара в своем доме. Семья Аристегьета входила в число самых знатных жителей Каракаса. К удивлению окружающих, Симон всерьез влюбился. Однако тщеславный и уверенный в себе юноша скоро надоел красавице. Горький опыт первой любви вовсе не смягчил характер Симона.

Раздосадованным дядюшкам пришла в голову мысль послать Симона в Мадрид — к кузену Эстебану Паласьосу. В сопроводительном письме они предупреждали Паласьоса: «Сдерживайте его… Прежде всего не давайте тратить слишком много денег, потому что он совсем не так умен, как думает… Вы должны быть с ним твердым. Если же он не будет вести себя достаточно рассудительно и прилежно, отдайте его в колледж». Дядюшки Боливара опасались, что Симон не сможет правильно распорядиться тем богатством, которое досталось ему по наследству.

Боливар стоял на пороге больших перемен, в то время ему не исполнилось еще и шестнадцати лет. 18 января 1799 года он поднялся на борт корабля «Сан-Ильдефонсо», отправлявшегося в Европу. Этот сирота был настоящим бедствием для своих опекунов. В детстве его избаловали няньки и сестра. Учитель маленького Боливара Симон Родригес обожал его. Как же он будет жить дальше? Какие перемены ждут его в Европе?..

На корабле Симон не был одинок. Капитан «Сан-Ильдефонсо» Хосе Борха, старый друг семьи Боливаров, приглашал юношу обедать, и они подолгу беседовали. У Хосе Борхи сложилось благоприятное впечатление о Симоне, он с удовлетворением отметил его ум и манеры. Борха предположил, что Симона ждет большое будущее. Сам же Симон, впервые оказавшийся на корабле в открытом море, вел себя степенно.

Корабль шел кружными путями. Во избежание нападения британских кораблей, базировавшихся около Гаваны, «Сан-Ильдефонсо» взял курс на Веракрус (позднее отошедший к Мексике), присоединившись к конвою испанских военных кораблей. Через три недели «Сан-Ильдефонсо» пришвартовался в Веракрусе. Боливар попросил у Борхи разрешения на поездку в Мехико, столицу вице-королевства Новая Испания. Симон отправился с побережья на высокое плато. Пейзажи пустыни и вулканы, покрытые снежными шапками, поразили молодого Боливара. Они так отличались от пышных, покрытых зеленью ландшафтов его родной страны. В Мехико Симон гостил у еще одного друга семьи — дона Агирре, советника вице-короля Новой Испании. Он встречался и с самим вице-королем. Его либеральные взгляды произвели большое впечатление на Симона. Целую неделю Симон осматривал мексиканские достопримечательности, а затем вернулся на корабль.

«Сан-Ильдефонсо» прибыл в испанский порт Сантонья 5 мая. Далее Симон отправился в фамильное поместье Боливаров, расположенное вблизи Бильбао. Именно оттуда двести лет назад предки Симона начали дальнее путешествие в Южную Америку. Симон надеялся увидеть величественные развалины семейного гнезда, но обнаружил полуразрушенную ферму, а вокруг нее — жалкую деревню из двадцати домов. Ветряная мельница безнадежно и жалобно скрипела. Вдобавок начался сильный ливень, и в эту минуту романтик в Симоне погиб навсегда. Он вернулся в дешевую гостиницу, чтобы переночевать, а затем отправился в Мадрид. В июне 1799 года Симон Боливар приехал в столицу Испании.

Новый опекун Симона Эстебан Паласьос занимал высокое положение при испанском дворе. Его близким другом и покровителем был Мануэль Мальо, главный советник и любовник королевы Марии Луизы де Парма, которой был всецело подчинен ее слабый и капризный муж король Карл IV.

Мальо родился в Америке. Он был очень привлекателен. Поэтому неудивительно, что, появившись в Мадриде, он сразу же завоевал сердце стареющей королевы. По словам русского посла в Мадриде, к тому времени Мария Луиза была «абсолютно измучена» недомоганиями, излишествами и наследственными болезнями. «Желтый оттенок волос и беззубый рот нанесли смертельный удар ее красоте», — писал русский посол. Королева неудержимо толстела. Чем менее привлекательной она становилась, тем более возрастали ее похотливые аппетиты. В число любовников Марии Луизы входил и ее советник Мальо, и молодой премьер-министр Мануэль Годой. Обаяние этой увядающей распутницы и заурядность ее мужа-подкаблучника увековечил кистью художника великий Гойя.

Годой занял столь высокий пост при дворе именно благодаря расположению королевы. Ее новое увлечение ничуть не расстроило Годоя, хотя он и не доверял Мальо. Со временем выяснится, что Годой совершил ошибку. Королева была без ума от Мальо. Она расточала ему милости, подарила ему большой дом недалеко от королевского дворца. Высокомерные испанские придворные ненавидели Мальо, поэтому он окружил себя соотечественниками-латиноамериканцами, приехавшими в Испанию делать карьеру. Среди них был Паласьос, которого Мальо поселил в своем недавно приобретенном особняке. Паласьос был назначен министром национального казначейства. Эта должность обеспечивала ему безбедное существование. В привилегированную семью Паласьос Боливар вошел, когда ему исполнилось 16 лет. Позднее он будет вспоминать, как, играя с наследником испанского трона принцем Фердинандом Астурийским, случайно сдернул с него шапку шпагой. Принц пришел в ярость, королева была удивлена. Даниэль О’Лири, верный друг Боливара, утверждал, что сам Боливар позже так говорил об этом эпизоде: «Разве мог тогда принц предвидеть, что пройдет время — и я своим оружием и впрямь лишу его короны…» Нам уже не узнать, действительно ли была шуточная дуэль между мальчиком, который станет самым деспотичным королем в истории Испании, и юношей, который разрушит его империю. Вполне возможно, этот рассказ — всего лишь часть мифологии, которую сотворил сам Боливар.

В доме Мальо часто происходили разгульные пирушки, которые можно было назвать и оргиями. Очень часто в этих оргиях принимала участие сама королева Испании. Мы не знаем, приглашали ли туда Симона, но, конечно же, ему было известно о них. Возможно, Мальо ввел его в круг приближенных к королевскому двору, но Симон был романтичным юношей и придерживался довольно строгих нравственных правил. Впрочем, в скором времени его взгляды на такие вещи изменятся…

Всегда ограниченный в средствах, Симон в тот момент совсем погряз в долгах. Вскоре из Каракаса в Мадрид приехал один из дядюшек Симона. Его ужаснули упаднические настроения племянника. Симона увезли из особняка Мальо и поселили в скромном доме в центре Мадрида. Так в семнадцать лет Симон начал самостоятельную жизнь, к тому же теперь его опекал другой человек, весьма уважаемый при дворе, — маркиз Устариц. Этот богатый дворянин из Каракаса был знатоком литературы и отличался либеральными политическими взглядами, что было редкостью в реакционной Испании.

Устариц стал вроде наставника Симона. Он определил его к блестящим преподавателям — обучаться философии, истории, литературе и математике. Симон пользовался огромной библиотекой Устарица. Однако молодой Боливар вовсе не был заядлым книжником. Он с большим удовольствием осматривал достопримечательности Мадрида и ходил в гости к своим друзьям и родственникам. Посещал и семинары маркиза, который открыто защищал Французскую революцию и высказывал много других революционных идей. Так начали формироваться политические взгляды Симона Боливара.

Однажды Симона представили высокой изящной девушке с грустными темными глазами. Ее бледное лицо напоминало лик непорочной девы. Она была застенчива и замкнута, по-детски восторженна и ранима. Боливару, который был на два года моложе ее, она показалась удивительно прекрасной. Ее звали Мария Тереса Родригес-и-Алайса. Она лишилась матери еще в младенческом возрасте. Марию Тересу воспитывал стареющий отец дон Бернардо. Большую часть времени они проводили в своем загородном имении, где вели почти монастырский образ жизни.

Симон влюбился в нее с первого взгляда. Всего через несколько дней после их первого знакомства он пришел к дону Бернардо — просить руки Марии Тересы. Однако отец счел, что Боливар был слишком молод. К тому же скоропалительность, с какой было сделано предложение, выглядела оскорбительной. Якобы убегая от мадридской жары, дон Бернардо вместе с дочерью немедленно уехали в прохладный Бильбао.

В смятении Боливар покинул свое холостяцкое жилище и вернулся в дом Мальо. Но за время его отсутствия там произошли перемены. В доме царила паника. Королева устала от своего южноамериканского любовника, и его влияние стремительно падало. Мальо попытался удержать свои позиции при дворе, пригрозив королеве, что опубликует их любовную переписку. Мария Луиза пожаловалась Годою. Тот приказал немедленно арестовать Мальо и его друзей. Бывший фаворит пустился в бега, но Эстебана Паласьоса и еще несколько человек успели схватить.

Однажды утром, когда Боливар совершал верховую прогулку по Мадриду, на площади Толедо его остановила группа королевских гвардейцев. Лошадь Симона встала на дыбы.

Он обнажил свою шпагу и закричал, что простые солдаты не имеют права задерживать его. Офицер гвардейцев сообщил ему, что он арестован за нарушение предписания, запрещающего носить драгоценные украшения в общественных местах, — на руках Боливара были кольца с бриллиантами.

На самом деле причина была в другом — имелись подозрения, что Симону поручено вывезти любовные письма Мальо и королевы за границу. Боливар вновь поднял лошадь на дыбы, и гвардейцы расступились. Симон сразу направился к Устарицу. Тот посоветовал ему без промедления покинуть Мадрид и не возвращаться до тех пор, пока шумиха вокруг Мальо и его друзей не утихнет. Устариц подсказал Боливару, что лучше всего поехать в Бильбао — к Марии Тересе и ее отцу. Этот совет настолько понравился Симону, что на следующий же день он отправился на север. Судя по всему, дон Бернардо не обрадовался появлению Симона, потому что тут же снялся с места и вернулся в столицу.

Молодой человек недолго пробыл в Бильбао, затем внезапно пересек испано-французскую границу. Возможно, его предупредили о готовящемся аресте, а может быть, он хотел договориться с испанскими властями об освобождении своего кузена Эстебана Паласьоса.

Последующие восемь месяцев жизни Симона Боливара окутаны тайной. Нам доподлинно известно, что он провел их во Франции и был очарован Наполеоном.

В апреле 1802 года, к удивлению Боливара, ему разрешают вернуться в Испанию. С опрометчивостью безнадежно влюбленного человека он спешит в Мадрид и наконец-то получает согласие дона Бернардо на женитьбу. 26 мая в церкви Святого Себастьяна Боливар, которому вот-вот должно было исполниться девятнадцать лет, обвенчался с Марией Тересой двадцати одного года от роду. После свадьбы молодожены отправились в длительное морское свадебное путешествие по Атлантике. Мария Тереса, привыкшая к душным городским комнатам, была в восторге.

По возвращении в Каракас Боливар отправился со своей молодой женой в загородное имение Сан-Матео. Мария Тереса занялась домашним хозяйством, а Симон стал управлять поместьем. Через два года Симон достигнет совершеннолетия и вступит в законное владение весьма внушительным состоянием. Казалось, молодой повеса остепенился и наслаждается семейной идиллией, но судьба готовила ему новые испытания. Через два месяца Мария Тереса подхватила лихорадку, быстро ослабла и 22 января умерла. Они прожили вместе всего восемь месяцев. Боливар, человек весьма впечатлительный, едва не сошел с ума от горя. «Моя жена была для меня божеством. Силы небесные отняли ее у меня, потому что она принадлежит им. Видно, она не была создана для жизни на этой грешной земле…»

Смерть молодой жены оставила незаживающую рану в сердце Симона Боливара. Мария Тереса была для него идеалом красоты и совершенства. Ее образ останется с ним до конца жизни. В последующие годы у него будет много любовных увлечений, но ни одна женщина не сможет занять место Марии Тересы. Его отношения с женщинами будут просто чередой любовных приключений. Мария Тереса навсегда останется единственной его любовью.

Эта любовь изменила Боливара. Его самоуверенность была лишь внешней. На самом деле он был идеалистом, романтиком, человеком, способным к глубоким чувствам. Настоящая любовь осталась для него в прошлом. Он нашел ее и потерял навсегда. На смену поискам совершенной любви пришел другой идеал — освобождение Южной Америки. Друг Боливара Перу де Лакруа вспоминал, как сам Боливар говорил ему об этом: «Посмотри, как устроен мир. Если бы я не овдовел, возможно, моя жизнь сложилась иначе. Я не стал бы генералом Боливаром, Освободителем Южной Америки. Вряд ли смог бы стать даже мэром Сан-Матео. Смерть жены заставила меня встать на путь политики, и я устремился за колесницей Марса, а не за стрелами Купидона».

Убитый горем молодой вдовец возвращается в Испанию, чтобы вернуть дону Бернардо личные вещи Марии Тересы. Тяжелые воспоминания и боль утраты гнали его прочь из Мадрида. Он даже не стал дожидаться дня совершеннолетия, когда мог вступить во владение наследством, и тут же отправился в Париж. Там он снял дом на улице Вивьен и вместе с друзьями-латиноамериканцами самозабвенно предался разного рода развлечениям. Игра в карты, вино и женщины, как надеялся Симон, помогут ему заглушить боль утраты. Один из его соратников, по имени Сервьез, позднее так вспоминал об этом периоде жизни Боливара: «Было забавно наблюдать, как Освободитель с удовольствием перечислял имена красивых девушек Франции, с которыми ему довелось иметь дело. Он говорил об этих многочисленных свиданиях с такими подробностями, что я удивлялся его памяти».

Недолгий визит в Лондон обошелся Боливару в сто пятьдесят тысяч франков. Вернувшись в Париж, он стал завсегдатаем модного салона Фанни де Вилларс. Эта темпераментная, умная и привлекательная женщина олицетворяла собой реформаторский дух Французской революции. Она утверждала свободу и право человека жить и любить так, как он хочет. Фанни пренебрегала ограничениями традиционного общественного уклада. Ее салон был весьма популярен среди художников, интеллектуалов и людей прочих свободных профессий. Они приходили к Фанни, чтобы насладиться обществом прелестных девушек, служивших украшением салона. Возможно, он был чем-то вроде борделя для высших слоев общества или чем-то наподобие того.

Фанни выглядела экзотично, но, несомненно, обладала чувством стиля. К тому же она не была чистокровной француженкой. Ее пятидесятилетний муж — известный ученый-ботаник — закрывал глаза на ее похождения.

Боливар, пресытившийся любовью разных женщин, тут же переключился на Фанни. Она была старше и намного опытнее его. Боливар не жалел для нее ни времени, ни денег. Сам он тоже одевался вычурно и вел себя без оглядки на приличия. Она родила Боливару сына — возможно, единственного его ребенка!.. Он как-то заметил по этому поводу: «Люди, наверное, считают меня неспособным иметь детей, но я располагаю доказательством, что это не так». Фанни постоянно сообщала Симону о его «Богом данном сыне Симонсито».

Другой сын Фанни, рожденный не от Боливара, запомнил и описал такую сцену: «В нашем саду Боливар почему-то крушил и ломал все — деревья, виноградную лозу, цветы и фрукты. Мой отец очень гордился своим садом и был в ужасе от такого вандализма. „Берите все, что вам понравится, — повторял он, — но, ради всего святого, не вырывайте растения с корнем из земли“».

Именно в салоне Фанни Боливар познакомился с бароном Александром Гумбольдтом. Этот известный немецкий путешественник и ученый только что вернулся из Венесуэлы. Он прошел по реке Ориноко до самого ее истока, затем совершил переход через Анды в Перу. Его путь лежал вдоль Тихоокеанского побережья с холодным поверхностным течением, которое он и открыл в 1802 году. Теперь оно называется течением Гумбольдта. Затем путешественник отправился в Мексику. Там он написал «Политическое эссе о королевстве Новая Испания». В этой работе Гумбольдт предсказывал, что Мексика своим величием превзойдет Соединенные Штаты Америки. Он также писал, что Мексика созрела для антиколониального переворота. Это предсказание Гумбольдта оказалось более реалистичным.

Симон присоединился к группе восторженных людей, окружавших барона. Когда речь зашла о печальной судьбе Испанской Америки, погрязшей в нищете и невежестве под реакционным управлением Испании, Боливар воскликнул: «Судьба моей страны изменится, если народ сбросит с себя кандалы угнетения!» Барон презрительно бросил, что «несмотря на благоприятные условия, в Южной Америке нет человека, способного возглавить антиколониальный переворот». Вряд ли в ту минуту Гумбольдт мог предвидеть, насколько он ошибался. Блестящий и самодовольный Гумбольдт недолюбливал заносчивых молодых людей. Позднее он честно признался, что никогда не видел в Боливаре человека, «подходящего на роль руководителя Американского крестового похода», потому блестящая карьера Боливара так поразила его.

Осознание собственного предназначения и жажда славы сформировались у Боливара, когда он наблюдал триумф Наполеона в Париже. Позднее Боливар очень осторожно отзывался о Наполеоне. Он опасался, что его стремление стать лидером движения освобождения в Южной Америке его враги будут сравнивать со стремлением Наполеона к господству над Европой. Боливар говорил, что «корона, которой увенчал себя Наполеон, — всего лишь жалкий фетиш. По-настоящему великим был всеобщий восторг, с которым везде встречали этого человека».

Перу де Лакруа много лет спустя объяснил, почему Боливар восхвалял Наполеона, и напомнил его слова:

«Мои враги обвиняют меня в желании основать военное государство, подобное тому, что создал Наполеон. Но если бы это действительно было так, то вряд ли я открыто говорил бы о своем восхищении французским героем. Никто бы не услышал тогда, как я восхваляю его политику, радуюсь его победам, называю его лучшим военачальником в мире, политиком, философом и ученым. Это мое мнение о Наполеоне, но я чрезвычайно осторожен в своих публичных высказываниях. Дневник Наполеона, написанный им на острове Святой Елены, описание военных походов Наполеона и все, что написано о нем, было для меня самым интересным и полезным чтением. По этим книгам я изучал искусство войны, политики и управления государством».

В действительности же Боливар всегда оставался верен своим романтическим идеалам борьбы и свободы, которые естественно уживались в нем с желанием власти и славы. Боливара можно обвинить в деспотизме и произволе, в том, что он не смог отстоять свои завоевания, но совершенно очевидно: власть не смогла испортить его. У него не возникло мании величия, он не вел бессмысленных войн, как Наполеон.

А пока обленившийся, изрядно потратившийся и истощенный сексуальными излишествами Симон Боливар все еще не мог определиться, никак не мог найти в жизни цель, достойную его. Услышав, что его старый учитель Симон Родригес находится в Вене, Боливар поспешил к нему. Встреча, однако, была не самой радушной. Угрюмый интеллектуал разочаровался в своем лучшем ученике, бездарно растрачивающем себя. Родригес в то время был увлечен «Общественным договором» Руссо и поначалу без особого расположения выслушал Симона, жаловавшегося на ощущение пустоты, которое мучило его.

Родригес сообщил Боливару, что по достижении им двадцати одного года он унаследует четыре миллиона франков. И, тут же отругав юношу за его безделье, предложил вместе с ним совершить пешее путешествие по Италии, дабы восстановить физическое и нравственное здоровье. В начале 1805 года эта странная парочка отправилась в путь. О том, сколько на самом деле они прошли пешком, история умалчивает.

Боливар стремился как можно скорее попасть в Милан. Он хотел увидеть коронацию своего героя в Италии. Позже он рассказывал Перу де Лакруа о том, что увидел в пригороде Кастильона: «Трон императора был установлен на небольшом холме посреди широкой равнины. Колонны солдат маршем проходили мимо Наполеона, восседавшего на троне. (Боливар) и мой друг (Родригес) расположились около холма. Мы хотели получше рассмотреть Наполеона. Император несколько раз посмотрел на нас в подзорную трубу, и тогда (Родригес) сказал: „Наверное, Наполеон, наблюдая за нами, решит, что мы шпионы“».

Взгляды Наполеона насторожили их, и они ретировались. Сам же Боливар оставил следующую запись об этом событии:

«Кокой огромный и великолепный генеральский штаб у Наполеона и как скромно одет он сам. Все его офицеры в золоте и богатых доспехах, а на нем только брюки, шляпа и накидка. На императоре нет ни одной медали. Мне это нравится. Я бы сделал то же самое в Южной Америке, но я не хочу, чтобы мои враги говорили, что я подражаю Наполеону. Они могут сказать, что я хочу походить на него во всем».

Путешественники прибыли в Рим. Там Боливар произнес слова, предопределившие всю его последующую жизнь. Родригес рассказывал, что, как только солнце стало садиться за купола римских соборов, Боливар упал на колени на Авентинском холме. «Его глаза увлажнились, дыхание стало частым, лицо покраснело, он весь дрожал, как в лихорадке. „Клянусь, — произнес он, — не давать себе ни сна, ни отдыха до тех пор, пока цепи испанского владычества не падут с наших плеч“».

Посетив Неаполь, путешественники вернулись в Париж. Осознав свое предназначение, Боливар почти забыл о Фанни. Она, в свою очередь, переключила свое внимание на других любовников. Боливар сделал вид, что ему все равно, и сообщил ей о намерении вернуться в Южную Америку. От этого известия у Фанни случилась истерика, но она не смогла принудить его изменить решение.

В 1808 году Симон Боливар возвращается в Венесуэлу. Он видит, что его страна, как и большинство других стран Южной Америки, готова к переменам. Однако слава дамского угодника бежала впереди Боливара. Очень немногие воспринимали его всерьез, и почти никто не выказывал даже расположения к нему. Впечатление на окружающих производили только его происхождение и богатство. Но такое отношение пока мало беспокоило Боливара, к тому же он обнаружил в обществе такую коррупцию и разложение, что вновь ощутил необходимость радикальных перемен. К тому же его появление в Южной Америке совпало с рядом политических скандалов, положивших начало крушению колониального порядка на континенте.

 

ГЛАВА 6 ПЕРВАЯ РЕСПУБЛИКА

Венесуэла была типичной колониальной страной, богатой природными ресурсами. Ее экономика строилась на добыче и поставке золота для рынка Испании, туда же шла продукция с плантаций сахарного тростника и какао, кукурузных полей… Венесуэльское общество состояло из трех основных классов: на вершине общественной лестницы находился класс испанских колонизаторов; класс зажиточных землевладельцев и торговцев состоял из местных креолов; низший класс — чернокожие рабы. Было также много индейцев и людей смешанного происхождения — метисов. Колониальная система, основанная на жесткой эксплуатации, неизбежно приближалась к краху. Вот что писал об этом Боливар:

«В испанской колониальной системе для южноамериканских стран до сих пор не нашлось иной роли, кроме роли простого потребителя, но даже в таком положении на них наложены невероятные ограничения. Им запрещено культивировать европейские фрукты. Контроль над этим видом продукции монополизирован королем. В колониях запрещено строить фабрики, хотя они не являются исключительной собственностью испанцев. Жители колоний не имеют никаких коммерческих привилегий. Таможенные запреты затрудняют торговлю между американскими провинциями. У них нет возможности даже вести переговоры друг с другом. Так что же ждет нас впереди? Бескрайние поля кукурузы, пшеницы, кофе, сахарного тростника, какао и хлопка; пустыни, кишащие дикими тварями, золотодобывающие рудники, которые никогда не насытят Испанию. Как вы уже поняли, мы представляем собой нечто абстрактное, оторванное от остального мира, и это будет продолжаться до тех пор, пока это нужно Испании».

Боливар не преувеличивал. Колониальная политика Испании выжимала все соки из империи, и за счет этого испанская знать жила в богатстве и довольстве. Испанцы гордились своими военными и административными талантами. Производство и коммерцию они считали недостойными занятиями. Триста лет они потребляли то, что поставлялось из колоний, не утруждая себя заботой о них. К тому же они платили слишком низкую цену за колониальное сырье. Другие европейские страны занимались развитием сельского хозяйства, коммерции и промышленности. Испания же, пользуясь баснословно дешевыми товарами из колоний, превратилась в паразитирующее деспотическое государство. Кроме того, она покупала продукты и товары в других странах Европы. Сельское хозяйство Испании было практически разрушено, что вскоре негативно сказалось на ее экономике: страна попала в долговую кабалу, ее торговый баланс с европейскими государствами был нарушен. Испания в поисках выхода прибегла к испытанному средству: потребовала увеличения золотодобычи в колониях и приобретала сырье по тем же низким ценам.

К концу XVIII столетия испанские колонии были истощены высокими налогами, низкими закупочными ценами на производимую ими продукцию и запретами на торговлю с другими странами, кроме Испании. Среди населения Южной Америки росло сопротивление испанской колониальной политике. Вскоре оно перерастет в открытый протест и приведет к революционному перевороту. Но этому предшествовало несколько событий.

По всему миру прокатилось эхо Французской революции, достигло оно и Испании. Зажиточные креолы, землевладельцы и купцы, их испанские господа испугались не на шутку. Лозунг французских революционеров «Свобода, равенство и братство» в испанских колониях мог быть понят однозначно: освобождение огромного числа угнетенных индейцев, чернокожих и метисов. «Мантуанцы», или «покрытые вуалью» — так называли креолов, потому что их жены пользовались привилегией носить вуали, — опасались за свою жизнь, ожидая прихода «французского закона» на их землю.

Вскоре на соседнем острове Гаити вспыхнуло восстание темнокожего большинства. «Бессловесные» поднялись на борьбу за свои права. Эти события должны были заставить привилегированные слои южноамериканского общества еще больше приблизиться к традиционной общественной схеме Испании. Но этого не произошло. По колониальной иерархической системе был нанесен удар — уже самой испанской короной. Годой, решив приноровиться к либерализму, распространившемуся по всей Европе, инициировал королевский указ от 4 февраля 1794 года. Аранхуэсский декрет давал право подчиненным расовым слоям колониального общества приобретать титул «дон», доселе являвшийся исключительным правом креолов и выходцев из Испании.

Этот шаг в направлении расового равенства был встречен креолами без восторга. В апреле 1796 года городской совет Каракаса предупредил об опасности, исходящей от местного населения. «Этот класс должен быть в подчинении, как то было задумано Творцом» — так было записано в документе этого совета. В августе 1801 года вышел новый королевский декрет, ставший еще одной пощечиной креолам: метисам давалось разрешение покупать звание дворянина. Эти события обсуждались повсюду — в кофейнях, борделях и пивнушках.

Возмущение людей набирало силу. Последней каплей, переполнившей чашу терпения, стало смещение испанской монархии Наполеоном в 1808 году. Вдруг стало очень патриотичным бороться против диктата новых хозяев Мадрида, который был оккупирован французскими войсками. 15 января 1809 года в Каракас прибыл эмиссар от Испанского совета Индий. Этот государственный орган управлял колониями. Теперь он действовал в интересах французских диктаторов. Эмиссар немедленно потребовал признания Жозефа Бонапарта королем Испании, а принца Мюрата — наместником королевства.

Это требование буквально взорвало сонный горный городишко. Улицы заполнились толпами народа. Люди клялись в верности королю Фердинанду VII Испанскому. Священники проклинали «еретические воззвания» Наполеона. Креолы, захватившие инициативу, учредили Верховную хунту Каракаса. Этот государственный орган представлял правящие классы колониального общества. Верховная хунта заменила контролируемую французами колониальную власть.

Генерал-капитан Хуан де Лас Касас, правитель Венесуэлы, вынужден был признать власть хунты. Через день в Венесуэле стало известно, что сторонники Фердинанда учредили в испанском городе Севилье временное правительство. Они потребовали от де Лас Касаса немедленно распустить Верховную хунту Каракаса и объявить о начале преследования «предателей испанской короны».

Де Лас Касас понимал, что кое-кто из его соотечественников, пользуясь ситуацией, стремился осуществить давно задуманную задачу — обретение независимости страны. В частности, брошюры, которые выпускал Миранда, призывали к учреждению «представительного городского правления». В этих брошюрах предлагалось также «направить в Лондон послов, которые смогут гарантировать поддержание нового порядка». Де Лас Касас понимал, что учреждение представительского правления в городе есть предвестник будущей независимости. И все же многие его соратники не хотели присягать на верность королю и бороться с французским засильем в Испании.

17 апреля 1810 года до Каракаса донеслась весть, что французы оккупировали Андалусию и свергли правительство Севильи. В Каракасе вновь вспыхнуло восстание. Лидеры креолов собрались в доме своего соратника Хосе Анхеля Аламо и разработали план массового восстания. Севильское правительство назначило на место де Лас Касаса Висенте Эмпарана. Когда Эмпаран прибыл в Каракас утром 19 апреля, на улицах его встретили протестующие демонстранты. Против него враждебно были настроены даже испанские назначенцы в колониальной администрации.

Собравшись с духом, Эмпаран заявил, что он не возражает против учреждения местного самоуправления, но оно должно быть одобрено Регентским советом временного правительства Севильи, которое сейчас отступило в Кадис. Он отменил заседание правительства и отправился в кафедральный собор Каракаса, чтобы принять участие в церковной службе Великого четверга.

Один из заговорщиков, Франсиско Салинас, задержал Эмпарана и, пригрозив оружием, заставил его вернуться на заседание. Оказывается, начальник охраны Эмпарана состоял в числе заговорщиков, поэтому он даже не попытался предотвратить произвол в отношении представителя королевской власти. Эмпаран вынужден был вернуться на заседание, где уже собрались знатные жители Каракаса. Они предложили восстановить деятельность Верховной хунты и назначить Эмпарана ее номинальным руководителем.

Но в этот момент со своего места поднялся один из креольских лидеров, каноник Хосе Кортес де Мадарьяга. Этот пламенный проповедник обвинил Эмпарана в измене и объявил о лишении его всех полномочий. Покраснев от злости, Эмпаран заявил, что немедленно подаст в отставку, если народ захочет того. Он вышел на балкон здания городского собрания и спросил у столпившихся внизу людей, поддерживают ли они его. Мадарьяга заранее предвидел такой ход событий и искусно разместил в толпе своих сторонников. Они хором прокричали: «Нет!» Эмпаран тут же подал в отставку. Испанское правление в Венесуэле временно прекратило существование. От монолита Испанской империи откололся первый кусок. Революция свершилась…

Верховная хунта тут же собралась на первое заседание. Эмпарана решено было отправить обратно в Испанию. Экспортные тарифы были отменены, как и штрафное налогообложение всех неиспанских товаров. Сырье и продукты питания вообще были освобождены от налогов. Индейцы больше не должны были платить дань государству. Рабство было отменено.

В Британию и Соединенные Штаты решили отправить послов — за поддержкой новому режиму. Молодой Симон Боливар предложил оплатить расходы этой делегации. Он был горяч, несносен экстравагантностью манер и одежды, но его богатство заставляло относиться к нему с уважением. Его даже назначили формальным руководителем делегации. Однако настоящими ее лидерами были Луис Лопес Мендес и Андрес Бельо.

Венесуэльская миссия прибыла в Портсмут в июле 1810 года. Посланцев встретили представители министерства иностранных дел Великобритании, которые проводили их в гостиницу. Хунта Каракаса строго проинструктировала своих делегатов: ни при каких условиях не вступать в контакт с опасным радикалом Франсиско де Мирандой. Боливар, однако, пренебрег этими инструкциями. Да и Лопес Мендес давно желал встретиться со знаменитым изгнанником.

Молодой человек, представленный Миранде, не отличался крепким телосложением. Над широким лбом нависали жесткие темные, уже начинающие редеть кудри. Он носил небольшие бачки. Рот его был маленьким, а орлиный нос — длинным. Больше всего впечатляли глаза Боливара — он смотрел на своего кумира с восторгом.

Пылкость и молодость Боливара, однако, произвели на Миранду негативное впечатление. Со свойственным ему красноречием он продолжал читать наставления делегатам, несколько затрудняясь в оценках происходящего в Испанской Америке, — ведь он не был там уже несколько десятилетий. Миранде представлялось, что народ Южной Америки верен испанскому королю и не стремится к независимости. Только небольшая горстка олигархов заинтересована в переменах. Боливар же утверждал: на континенте есть все условия для совершения революционного переворота, и народ ждет своего лидера. Этим лидером должен стать Миранда. В ответ на это старик посоветовал Боливару обсудить этот вопрос с министерством иностранных дел Великобритании и постараться оказать влияние на британское общественное мнение через прессу, где у Миранды было немало друзей. С этими словами он величественно удалился.

Судя по этой встрече, Миранда больше заботился о безопасности собственного существования в изгнании, чем о возможности своего участия в революции в Латинской Америке.

Через неделю трое представителей венесуэльской делегации были приглашены на встречу с министром иностранных дел Великобритании маркизом Уэлсли. Он был старшим братом Артура Уэлсли, виконта Веллингтонского, офицера, отличившегося в войне за независимость Испании. Встреча происходила не в министерстве, а в частной резиденции лордов Уэлсли — Эпсли-Хаусе, элегантном особняке, расположенном в укромном уголке Гайд-парка.

Боливар был взбешен. Он понимал, что это — проявление пренебрежения. Британцы вели себя уклончиво. Приглашение в здание министерства иностранных дел означало бы признание нового венесуэльского правительства. Британцев события в Венесуэле интересовали только с точки зрения ослабления позиций Франции. Они не хотели расстраивать своих союзников в испанском правительстве. Кроме того, у них были сомнения в том, что восстание в Южной Америке приведет к устойчивым переменам.

Симон Боливар оказался в непривычной для него роли. Поднимаясь по ступеням Эпсли-Хауса, он чувствовал некоторую неуверенность: предстояла встреча с одним из самых опытных государственных деятелей могущественной державы, бывшим генерал-губернатором Индии. Боливару было предложено изложить суть дела. Он объяснил, что произошло в Каракасе, и подчеркнул, что он и правительство, которое он представляет, по-прежнему верны испанской короне. Эта встреча описана в воспоминаниях Бельо. Боливар настаивал, что в Каракасе сложилась беспрецедентная ситуация. Восстание «имеет местное значение и призвано защитить свободу провинции от внешней угрозы… Одной из основных задач революции в Каракасе является сохранение целостности территории Венесуэлы в интересах Испании и защита ее граждан от французского нашествия».

Уэлсли заявил, что венесуэльцы должны доказать свою верность испанской монархии не на словах, а на деле. Боливар настаивал на необходимости введения самоуправления в испанских колониях.

Уэлсли сухо заметил, что Венесуэльская декларация независимости не имеет прецедента в истории Испанской империи. Боливар резко отреагировал на это, заявив, что жители колоний должны иметь право защищать свои интересы. «Новый порядок» провозглашает именно это, и никто лучше Уэлсли не знает о злодеяниях испанской колониальной администрации.

В конце концов они пришли к выводу, что независимость для Венесуэлы предпочтительнее подчинения Испании. Уэлсли улыбнулся и похвалил Боливара за то, что тот так страстно защищает интересы своей страны. В ответ Боливар саркастически поздравил Уэлсли с тем, что тот с такой энергией защищает интересы Испании. После этого Уэлсли заверил Боливара, что Британия признает притязания испанских колоний на национальную независимость. На этом беседа закончилась. Министр иностранных дел Британии согласился принять венесуэльскую делегацию еще раз через два дня.

На второй встрече с венесуэльцами Уэлсли потребовал прекратить все споры с испанской монархией, так как Британия поддерживает тесные отношения с высланной королевской семьей. Взамен британцы обещали оказать военную помощь их действиям против Франции и заверили, что британские офицеры, находящиеся на срочной службе в испанской армии, не будут выступать против Венесуэлы. Британцы не признают Венесуэлу, дабы не потворствовать революциям в других испанских колониях, к тому же это помешает Испании бороться с Францией, так как она потеряет большинство своих жизненно важных ресурсов.

После этой встречи Боливар понял, насколько цинична позиция англичан. В январе Британия предложила Испании военную помощь, договорившись, что ее колонии будут открыты для британской торговли. Теперь так называемая помощь восставшей Венесуэле будет использована в качестве страховки, если позиция испанцев изменится.

Тем не менее Боливар не отступал и в дальнейших встречах с британцами продолжал настаивать на своем. Он делал это с горячностью, но и с твердой убежденностью. Опасаясь, что Великобритания уступит, Испания сделала решительный шаг: испанский посол в Лондоне заявил протест по поводу сердечного приема «венесуэльских сепаратистов» британским правительством. После этого Уэлсли пригласил венесуэльцев и испанцев на совместную встречу, чтобы попытаться преодолеть разногласия и объединиться в борьбе против Наполеона. Испанский посол отказался прийти. Венесуэльская делегация — тоже.

Визит делегации Боливара в Лондон слишком затянулся, но ей так и не удалось заручиться поддержкой британцев. 30 августа 1810 года Боливар и его сподвижники не в лучшем состоянии духа покинули Лондон. Единственной удачей Боливар считал согласие Миранды вернуться в Венесуэлу, которое он получил. Они договорились, что Миранда прибудет позже, на другом корабле, чтобы имя знаменитого революционера не связывали с новым венесуэльским правительством.

Вернувшись в Каракас в ноябре 1810 года, Боливар с удивлением обнаружил, что его дипломатическая миссия высоко оценена соотечественниками. Он основал «Патриотическое общество сельского хозяйства и экономики» — именно здесь стали формироваться и крепнуть более радикальные взгляды молодых креолов. Боливару удалось уговорить умеренно настроенную хунту Каракаса разрешить Миранде въезд в страну месяцем позже. Чтобы добиться этого разрешения, Боливар искусно использовал настроения народных масс.

2 декабря страна, истосковавшаяся по национальному герою, триумфально встречала легендарного Миранду. Он верил, что, вернувшись на родину, станет лидером независимой страны. С побережья в Каракас Миранда добирался в экипаже. Один из его сопровождающих рассказывал, что знаменитый южноамериканец «плохо отзывался о Соединенных Штатах Америки. Проезжая мимо реки Вента и многих других мест, он сказал, что здесь еще многое нужно сделать, и он знает, как это сделать, лишь бы ему удалось получить власть над страной».

Долгие годы, проведенные Мирандой в Лондоне, вдали от венесуэльского общества, сильно изменили его. Когда экипаж, в котором ехал Миранда, прибыл в Каракас, его окружила огромная толпа людей. Восторженные поклонники Миранды буквально вкатили его карету в центр города. На банкете, устроенном в его честь, Миранда молчаливо и снисходительно выслушивал тосты в свою честь. Он ни разу не поднял свой бокал и лишь терпеливо улыбался и кивал, как король своим подданным. «Он вел себя так, будто все, что происходило в стране, — лишь его заслуга. Он выражался слишком воспитанно, слишком сдержанно и слишком благопристойно». Но и Миранда, и его молодой последователь Боливар оставались пока не у дел.

В феврале 1811 года Миранда был назначен генерал-лейтенантом (наместником) правительства Каракаса. В следующем месяце новое правительство страны собралось на заседание. Исполнительная власть была отдана трем авторитетным гражданам Венесуэлы. Миранде же не хватило голосов. Такой исход голосования задел его самолюбие. Однако Миранда сдержался и заявил: «Я счастлив, что здесь есть много людей, более достойных, чем я. Они и возьмут в свои руки верховную власть страны». Большинство делегатов, представлявших высшие слои венесуэльского общества, опасались не только радикализма Миранды, но и мести испанских властей, издавна преследовавших его. Новое правительство Венесуэлы пока не имело единого мнения в вопросе о независимости страны.

Боливар был очень встревожен этим обстоятельством.

Являясь всего лишь рядовым членом правительства, он решил выступить от «Патриотического общества…», которое активно добивалось принятия закона о полной независимости страны. Новая хунта Каракаса обвинила Боливара в том, что он пытается создать альтернативный орган власти. Воспользовавшись представившейся возможностью, Боливар произнес страстную речь:

«Двух правительств быть не должно. Хунте следует прийти к единому решению, иначе мы не сможем оказать сопротивление внешней тирании. Мы не можем допустить, чтобы Испания продала нас Бонапарту как своих рабов или оставила себе в этом же качестве. Мы должны обрести свободу! Говорят, что великие дела делаются не спеша. Это все старые песни! Неужели трехсот лет недостаточно? Неужели вы хотите оставаться рабами еще триста лет?»

Под одобрительные возгласы Боливар продолжал:

«Патриотическое общество… уважает национальное правительство, как это надлежит всем гражданам. Но правительство должно прислушаться к нам. Мы выражаем самые прогрессивные настроения наших граждан. Давайте заложим фундамент свободного общества в Южной Америке. Промедление равносильно смерти!»

5 июля 1811 года под давлением молодых радикалов, возглавляемых Боливаром, национальное правительство Венесуэлы объявило о независимости страны.

Вновь образованное государство тотчас охватили хаос и конфронтация. Горячие споры разразились по поводу государственного устройства независимой Венесуэлы: каким оно должно быть — федеральным или централизованным? Федеральное устройство предполагало автономию множества разбросанных по стране городов и сельских общин. Централизованное — единое государство с центром в Каракасе.

Миранда, выступая в правительстве, поддерживал идею централизованного государства. Боливар защищал ее в своем «Патриотическом обществе…». Оба они подверглись серьезным нападкам многих противников. Миранду обвиняли в служении интересам Британии (ведь должен же он был чем-то отплатить англичанам за то, что они поддерживали его в ссылке). Боливара же называли столичным централистом. В декабре новая конституция Венесуэлы утвердила право каждого города на самоуправление. Идеи Миранды и Боливара потерпели поражение.

Но значительно более серьезная угроза для нового правительства исходила от восставших в Валенсии — втором по значению городе Венесуэлы — местных испанцев. Они сумели привлечь на свою сторону «чернокожих последователей» и объявили себя подданными испанского короля Фердинанда VII. Контрреволюция набирала силу. Для подавления восстания в Валенсии из Каракаса были посланы войска. Валенсийская армия разбила их. Весть о поражении правительственных войск посеяла панику среди членов хунты. Миранда оказался единственным знающим и опытным генералом среди сторонников независимости. Его назначили генералиссимусом и послали на усмирение восставшей Валенсии, которая находилась в восьмидесяти милях от Каракаса.

Испытывая противоречивые чувства — от пессимизма до тщеславной уверенности, Миранда собрал армию из четырех тысяч крестьян. Они были плохо обучены, плохо вооружены и маршировали не в ногу. Увидев это, Миранда презрительно спросил одного из своих помощников: где же армия, достойная его генеральского звания, «которую можно повести в бой, не боясь скомпрометировать свое доброе имя»?

А вскоре произошло и вовсе неожиданное — Миранда резко изменил свое отношение к Боливару. Именно Боливар хотел служить Миранде, именно он заставил его вернуться на родину, где тот стал ведущей революционной фигурой. И вдруг Миранда называет Боливара «опасным, неконтролируемым юнцом». Тот, узнав об этом, пришел в бешенство и, в свою очередь, обозвал бывшего кумира «истаскавшимся старым воякой, не знающим ни венесуэльского народа, ни венесуэльского общества, претенциозным человеком с гипертрофированным тщеславием». «Ох уж эти юнцы! Он называет меня так, потому что я осмелился противоречить его неправильной политике!» — гневался Миранда.

Внезапная перемена в отношении Миранды к Боливару могла быть результатом влияния консерваторов — цена, которую он заплатил за свое назначение командующим армией. Боливар продолжал занимать пост в охране заместителя командующего армией, старого приверженца аристократии маркиза дель Торо.

Армия Миранды направилась в Валенсию. Недалеко от города, у холмов Эль-Морро, она наткнулась на засаду. Королевские войска открыли огонь сразу с двух сторон: из-за прибрежных скал и с озера Валенсия, где в зарослях тростника были спрятаны лодки с солдатами. Передовые отряды правительственных войск в смятении отступили. Боливар, яростно крича, размахивая шпагой в одной руке и пистолетом в другой, заставил их идти вперед. В этом первом своем бою он проявил мужество и решительность.

После ожесточенного боя роялисты отступили к городу. Миранда приказал своему войску преследовать их. Но его солдаты опять попали в засаду. Миранда и Боливар вынуждены были отступать, оставляя по пути множество трупов. В этом бою погибло восемьсот солдат правительственных войск, полторы тысячи было ранено. Друг Боливара Фернандо дель Торо, сын маркиза дель Торо, потерял в этом бою ногу.

Валенсия была взята в кольцо осады. Город окружили артиллерийскими орудиями. Правительственные войска превосходили роялистов в численности и в вооружении. Кроме того, в Валенсии кончались продовольственные запасы. В августе роялистский гарнизон сдался на милость победителя. Первая крупная битва в латиноамериканской войне за независимость была выиграна патриотами благодаря численному превосходству и артиллерии. Эта победа вдохновляла на дальнейшую борьбу.

После боя произошла курьезная сцена. На параде Миранда публично отчитал Боливара за недисциплинированность. Возможно, Миранда опять хотел угодить своим союзникам в правительстве, а может быть, это была ревность старого человека к молодому сопернику, хотя цель у них была одна. Боливар переживал это унижение в одиночестве и по-прежнему верил в миф о Миранде. Миранда же, не доведя до конца боевые действия, вернулся в Каракас. Он не счел нужным оказать поддержку вооружившимся патриотам в городах Коро и Маракайбо на западе. Отчасти из-за этого просчета он был смещен с поста главнокомандующего армией. На его место был назначен маркиз дель Торо.

Новая конституция страны была обнародована в декабре 1811 года. В ней были законодательно закреплены федерализм, свобода и равенство, отменялись все различия между расами, гарантировались права собственности и свобода прессы. Несмотря на то что либеральные священники внесли серьезный вклад в борьбу за независимость, конституция лишила духовенство большинства привилегий. Первая венесуэльская конституция стала отражением компромисса между интересами креолов, которые хотели контролировать правительство, и интересами истинных либералов, стремившихся к расовому равенству.

Миранда высказал свое мнение о нецелесообразности закрепления в конституции автономной власти в провинциях: «Это противоречит нравам и обычаям населения страны и в конце концов может помешать нам объединиться в консолидированное государство, что подорвет нашу безопасность и создаст угрозу нашей независимости. Я считаю своим долгом заявить об этом».

В новый, 1812 год страна вошла неуверенно. Ее экономика была разрушена, огромные территории требовали культивирования, торговля несла огромные убытки. Испания объявила Венесуэле экономическую блокаду. Правительство не могло выработать четкого курса управления страной и практически утратило контроль над большей частью ее территории.

В четверг, 26 марта 1812 года, накануне праздника Пасхи, судьба повернулась лицом к роялистам, а патриотам был нанесен жестокий удар. Интересно, что двумя годами раньше генерал-капитан Эмпаран был низложен тоже в четверг перед Пасхой.

В четыре часа пополудни в тихий весенний денек страшный грохот взорвал тишину — началось сильное землетрясение. Все вокруг ходило ходуном. Города Каракас, Мерида, Баркисимето, Трухильо и Сан-Карлос превратились в руины.

Начавшееся землетрясение разбудило Боливара, который отдыхал во время сиесты (дневной сон в самое жаркое время дня). «Я бросился спасать пострадавших. На коленях полз туда, откуда доносились стоны и крики о помощи. Вдруг увидел роялиста Хосе Доминго Диаса. Он посмотрел на меня с презрением и сказал: „Вот видишь, Боливар, сама природа перешла на нашу сторону“. „Если природа против нас, мы будем бороться и заставим ее подчиниться нам“, — со злостью ответил я».

Только в Каракасе погибло около десяти тысяч человек. В городе преобладали глиняные жилища, которые сразу разрушились и погребли под обломками своих обитателей. В Баркисимето целый полк оказался в месте разлома земли и погиб полностью. Сан-Фелипе вместе с шестисоттысячным гарнизоном был уничтожен.

Роялистские цитадели Валенсия, Коро, Маракайбо и Гуайана, как и роялистская армия в целом, остались невредимыми. На суеверных людей это произвело большое впечатление. В пасхальное воскресенье жители страны были охвачены всеобщим ужасом. Два землетрясения унесли жизни как минимум двадцати тысяч венесуэльцев.

Роялистские священники на проповедях говорили, что землетрясение — это Божья кара за изгнание законных представителей испанского короля из страны два года назад. Архиепископ Каракаса утверждал, что венесуэльцы наказаны за свои грехи, и напоминал о Содоме и Гоморре. Землетрясение повлияло и на моральный дух патриотических сил, поскольку тысячи простых жителей Венесуэлы, до этого поддерживавших их, переметнулись к роялистам.

У роялистов появился новый командующий — Доминго Монтеверде, бывший испанский морской капитан. Он был энергичным, храбрым и талантливым воином и, как все испанские солдаты, невероятно жестоким. Мийярес, командующий испанскими войсками в Венесуэле, базирующимися в Коро, и его начальник Контрабария в Пуэрто-Рико приказали Монтеверде вести войска на город Карора. Патриоты были истреблены, а город перешел в руки роялистов.

Оставшиеся в живых патриоты отступили в город Сан-Карлос, где располагался гарнизон патриотических сил. Большая часть страны находилась в руках роялистов. Валенсия опять стала роялистским городом. Среди патриотов началось массовое дезертирство.

Монтеверде приказал капитану Эусебио Антоньянсасу, очень жестокому человеку, двигаться вперед — к равнинам Калабосо. 23 марта Антоньянсас взял город Сан-Хуан-де-лос-Моррос. Современный историк Баралат-и-Диас так описывает это событие: «Не щадили ни детей, ни женщин. Капитан Антоньянсас первым поджигал дома беззащитных жителей, а когда несчастные люди выбегали из своих жилищ, спасаясь от огня, самолично убивал их. Его руки по локоть в крови». В Лос-Гуайос половина гарнизона перешла на сторону врага. Вождь племени секисиков вместе со своими соплеменниками также переметнулся к роялистам.

После неудач на всех фронтах хунта сместила маркиза дель Торо с поста главнокомандующего армией и вновь назначила на этот пост Миранду. Он был провозглашен абсолютным диктатором. В те времена этот титул не имел еще уничижительного значения. Старый ловелас, напудренный, седеющий денди в 62 года наконец-то в самый трудный час стал лидером своего народа.

Вряд ли кто мог тогда спасти положение. И Миранда по многим соображениям был не самой подходящей кандидатурой. Его прогноз был мрачен: «Они назначили меня руководить венесуэльскими похоронами, но я не могу отвернуться от своей родины в такой страшный для нее час». Это был его отчаянный призыв к венесуэльскому народу.

Первым шагом Миранды на посту главнокомандующего стало укрепление подходов к Каракасу. Он перенес свой штаб в Маракэй и выбрал оборонительную стратегию. Единственный способ поднять дух отчаявшихся венесуэльцев, воодушевить их на борьбу с врагом, считал он, — пример личной, пусть даже жертвенной храбрости. Он принял меры против дезертирства и верил, что страну может спасти только помощь из-за рубежа.

Венесуэльская армия не выдерживала сравнения с французской, которой ему довелось командовать в Европе, — она была недисциплинированной и больше походила на партизанский отряд. Перспектива ведения войны в таких условиях приводила Миранду в отчаяние. И хотя получение иностранной военной помощи было маловероятно, Миранда отправил посланников в Лондон — для переговоров с английским правительством, с его друзьями маркизом Уэлсли, Джереми Бентамом и лордом Каслри. Но Британия, больше всего боявшаяся появления новой республики, предпочла остаться в стороне.

Войско Миранды одержало две незначительные победы над Монтеверде, но тяжелые бои у Ла-Виктории и Гуакары выровняли положение. Маркиз дель Торо, уязвленный своим подчиненным положением по отношению к Миранде, отказался выполнять его приказы. Известия о восстании рабов в Барловенто еще больше ослабили моральный дух солдат. Гарнизоны Сан-Хуан-де-лос-Морроса и Гуанаре перешли к роялистам.

Единственным выходом для Миранды было энергичное наступление, но он отказался от него. Миранда боялся, что сам не выдержит наступательных действий. Он также не хотел расстраивать британцев, никогда не одобрявших его революционных настроений. Патриотические чувства Миранды были парализованы старческим безволием и нежеланием проливать кровь. Когда испанцы достигли Кабрерских высот, откуда прекрасно были видны позиции армии Миранды у Маракэя, он отступил к Ла-Виктории. Из Сан-Матео гарнизону Ла-Виктории угрожал Монтеверде.

События приближались к развязке. Два главных борца за независимость в Латинской Америке испытали всю горечь разочарований и предательства. Старший из них уже не сможет оправиться от этого удара. Тот, кому он помог прийти к власти, публично осудит его.

Репутация Симона Боливара была частично восстановлена. Этому способствовали его несомненное мужество и воинский талант. К тому же он получил еще одно наследство: его брат Хуан Висенте погиб во время шторма у Бермудских островов. Боливара послали командовать гарнизоном города Пуэрто-Кабельо, прикрывавшего с запада подходы к стратегически важному для Каракаса морскому порту Ла-Гуайра. Симону присвоили звание полковника.

Гарнизон Пуэрто-Кабельо находился на маленьком острове, связанном мостом с уходящим далеко в море полуостровом материка. Остров защищали две артиллерийские батареи и стены замка Сан-Фелипе, с которых велось наблюдение за окружающей местностью. В замке хранились оружие и боеприпасы. За его стенами содержали заключенных.

В порту стояло три военных корабля. Они также были подчинены Боливару. В тюрьме томилось много роялистов, взятых в плен после падения Валенсии. В городе было полно сторонников испанцев, которые ухитрялись передавать письма заключенным-роялистам.

30 июня Боливар играл в карты со своими офицерами. Внезапно на улице раздались выстрелы. Это заключенные-роялисты захватили замок Сан-Фелипе. Им помогла группа вооруженных людей, состоявшая из ста двадцати человек, которой руководил капитан Камехо, в прошлом патриот, а теперь переметнувшийся в стан роялистов. Заговорщикам удалось захватить один из военных кораблей.

Осознав опасность положения, Боливар обратился за помощью к Миранде — просил прислать подкрепление. Но помощи так и не дождался, хотя сам Миранда позже будет говорить о Пуэрто-Кабельо и Ла-Гуайре как о чрезвычайно важных стратегических пунктах.

Роялисты обстреливали солдат Боливара, у них осталось почти все оружие и боеприпасы. В такой отчаянной ситуации гарнизон смог продержаться всего несколько дней. Сначала Боливар штурмом попытался взять неприступную крепость, затем его солдаты вынуждены были просто отстреливаться. Позиции Боливара стремительно ослабевали из-за дезертирства и недостатка продовольствия.

Боливар послал Миранде письмо, в котором яростно потребовал поддержать его. Его послание осталось без ответа. Возможно, Миранда слишком поздно получил его. Через несколько дней Боливар со своими офицерами и горсткой преданных солдат бежал с острова. Они переправились на материк в единственной чудом сохранившейся лодке. Это было всего лишь второе крупное сражение Боливара и первое, в котором он был командиром. К несчастью, он потерпел поражение.

Успешно добравшись до Ла-Гуайры, Боливар отправился в Каракас. Там он закрылся в своем доме и никого не принимал. Его романтические идеалы и вера в собственные силы вновь подверглись серьезному испытанию. Тяжелое душевное состояние Боливара после поражения в Пуэрто-Кабельо отразилось и в его письмах к Миранде. Вот отрывок из первого письма:

«Мой генерал! Я полностью истощен физически и духовно. Смею ли я писать Вам после того, как сдал Пуэрто-Кабельо врагу? Мой генерал, я настолько пал духом, что не смогу командовать даже одним солдатом. И все-таки смею надеяться, что мое горячее желание служить отечеству сможет возместить недостаток моих военных талантов…

Разжалуйте меня в солдаты или дайте мне несколько дней, чтобы я смог вернуть себе душевное равновесие. Сдав Пуэрто-Кабельо, я не могу найти себе места. К тому же состояние моего здоровья оставляет желать лучшего. Трое суток бессонницы, когда я мучился угрызениями совести, повергли меня в состояние апатии. Я начал писать отчет об операции войск, которыми командовал, и о тех несчастьях, что обрушились на Пуэрто-Кабельо, чтобы оправдать в глазах людей ваш выбор. Я выполнял свой долг, мой генерал. Мои солдаты оставили меня, и я не смог бороться с врагом. Я не виноват, что они бежали. У меня не было никакой возможности и далее сдерживать врага, чтобы спасти родину. Но что с того! Ведь я обязан был спасти ее…»

Так откровенно и беспощадно по отношению к себе писал Боливар, прося прощения у Миранды. Поражение в Пуэрто-Кабельо, в котором он был повинен лишь косвенно, могло навсегда перечеркнуть его репутацию. Эти пронзительные жалобы весьма характерны для двадцатидевятилетнего Боливара, который, по сути дела, все еще оставался эгоцентричным и самоуверенным хвастуном.

Ошибка Боливара заключалась в том, что он недооценил опасность, которую представляли собой заключенные-роялисты. Они оказалось той самой бочкой пороха, на которой сидел Боливар в Пуэрто-Кабельо. Если бы Боливар догадался выпустить их на свободу, то потери Пуэрто-Кабельо можно было бы избежать. Но события нельзя повернуть вспять…

Миранда был разочарован. Он не хотел видеть своей вины в падении Пуэрто-Кабельо. Ведь он называл его важным стратегическим пунктом, но не сделал ничего, чтобы укрепить его. Не ответил он и на призыв Боливара о помощи, что красноречиво характеризует его. Когда о поражении гарнизона Боливара стало известно Миранде, он сказал своим солдатам:

«Венесуэла ранена в самое сердце. Что ж, господа, так устроен этот мир. Совсем недавно дела шли прекрасно, а теперь нам угрожает опасность. Вчера Монтеверде не имел ни власти, ни оружия, ни солдат. Сегодня в его распоряжении сорок тысяч фунтов пороха, сколько угодно свинца и три тысячи мушкетов (из арсенала Пуэрто-Кабельо). Боливар докладывал мне, что роялисты атакуют, но к тому моменту они уже захватили все вокруг».

Так Боливар был объявлен виновным в этом поражении. Отношение к нему Миранды резко ухудшилось.

Второе письмо короче первого. К нему Боливар приложил свой официальный доклад о событиях. Тон письма еще более уничижителен:

«Мой генерал, меня переполняет чувство стыда. Соблюдая все предосторожности, я посылаю Вам этот пакет (отчет о ходе боя), но в нем Вы найдете лишь попытку описания тех ужасных событий. Я ни на что не гожусь. Умоляю Вас, дайте мне еще несколько дней, чтобы привести нервы в порядок. Потеряв самую лучшую крепость, я едва не схожу с ума. Ради Бога, не заставляйте меня встречаться с Вами. Я во всем виню себя, я пал духом…»

Известный испанский историк Сальвадор де Мадарьяга попытался разобраться в сложном характере Боливара. Отрывок из его работы, возможно, поможет понять некоторые странности в поведении молодого командира:

«Ничто не могло спасти его от психических травм. Они случались с ним постоянно. Однако в его характере была некая природная сила. Она была достаточно мощной, чтобы противостоять расслабляющему влиянию тех обстоятельств, что приводили его психику в нестабильное состояние. Этой силой был природный эгоизм, делавший его личность самодостаточной. Его самолюбие, его эгоизм, основным проявлением которого является честолюбие, были для Боливара насущной необходимостью. Отказ от эгоизма мог обернуться потерей душевного равновесия, а может — и самой жизни.

Когда на вершине римского холма Симон Боливар поклялся освободить свою страну от тирании испанцев, он также поклялся спасти самого себя, свою душу. Для него слава была единственной альтернативой серым будням. Обычная жизнь стала бы для него крушением личности, как это случилось с его племянником, очень похожим на него.

Но когда в двадцать два года Боливар оказался на пике славы, он еще не научился управлять своей индивидуальностью, а юношеская раздражительность и тщеславие мешали обретению душевной целостности. Груз несчастий, обрушившийся на молодого Боливара, стал серьезным испытанием для него».

Миранда не ответил и на второе письмо Боливара. Он считал, что после потери Пуэрто-Кабельо у патриотов не осталось шансов на победу. Роялисты захватили Ла-Гуайру. Путь к отступлению из Каракаса был отрезан. Война закончена. Единственная возможность как-то выйти из сложившейся ситуации — вступить в переговоры. Насколько обоснованно было это решение Миранды? С потерей Ла-Гуайры возникли серьезные трудности с доставкой продовольствия в Каракас. Белые жители страны были очень встревожены восстанием чернокожих рабов в Барловенто. С криками «Да здравствует король!» они безжалостно убивали богатых людей, поджигали плантации. Тем временем казна практически опустела. Наличные деньги, выпушенные патриотами, обесценились. Армия Монтеверде продолжала расти. Он расправлялся со всеми, кто не захотел к нему присоединиться.

Миранда состарился, устал; привыкший к роскоши, в трудных условиях он нередко впадал в пессимизм. Он был организатором двух восстаний, и оба закончились неудачей. Будучи реалистом, Миранда не хотел напрасно проливать кровь тысяч людей. Вполне возможно, что ситуация сложилась бы иначе, если бы войной с самого начала руководил более молодой, безоглядный и не столь расчетливый человек. К тому же враг оказался сильным и жестоким.

Миранда понял, что его английские друзья заняли выжидательную позицию, наблюдая за его борьбой с Испанией. И теперь, когда у него на руках еще оставалось несколько козырей, он решил ничего не менять. Если его прежнюю нерешительность трудно оправдать, то сейчас он занял правильную позицию.

Большинство членов бывшего патриотического правительства пришли к мнению, что Миранда должен заключить мир. Он потребовал у Монтеверде обещаний, что на всех сдавшихся территориях будут уважать права личности и собственности, не станут никого преследовать за инакомыслие. Никто не должен чинить препятствий тем, кто хочет покинуть страну. Все военнопленные подлежат обмену.

25 июля эти условия были приняты. Миранда подписал акт о капитуляции, однако детали этого документа скрыл от своих приближенных. Неизвестно, был ли Боливар в городе во время капитуляции. Вскоре он присоединился к колонне беженцев, направлявшейся из Каракаса в Ла-Гуайру. Им предстояло пройти три тысячи футов. 28 июля Боливар уже оказался в резиденции военного губернатора порта Ла-Гуайра Мигеля де Лас Касаса.

Узнав о «предательстве» Миранды, в нескольких казармах Каракаса солдаты подняли восстание. Они кричали: «Нас продали Монтеверде!» Распространились слухи, что существует секретный протокол, по которому министр финансов маркиз де Каса Леон передал Миранде тысячу унций золотом и счет на двадцать две тысячи песо — для его агента в Кюрасао Джорджа Робертсона.

Для таких обвинений существовали некоторые основания. Нет ничего удивительного, что Миранда попытался спасти хотя бы часть национальной казны, выторговав эти деньги у испанцев, чтобы в будущем финансировать борьбу за независимость. Миранда действительно был тщеславным и самолюбивым человеком, потому, пожертвовав комфортной жизнью в Лондоне, устремился в Венесуэлу. Ему пришлось вести революционную борьбу в чрезвычайно неблагоприятных условиях. И вряд ли, если бы ситуация сложилась иначе, он бы отрекся от дела своей жизни.

Миранда собрал обширную коллекцию документов и передал ее на британский корабль, уходивший из Ла-Гуайры. Он принял решение отправиться на запад — в независимую Санта-Фе-де-Боготу. Оттуда он продолжит свою борьбу. Миранда сказал своему помощнику Педро Гуалю, что присоединится к Нариньо, лидеру Санта-Фе, чтобы начать новую атаку на Венесуэлу. Его упаднические настроения, вызванные землетрясением и выступлением роялистов, уже прошли.

Около пяти тысяч солдат в отчаянии вернулись в свои казармы. Они говорили, что их штыками загоняют в прошлое. В Каракасе царили пораженческие настроения, которые описал в письме к Миранде один из его сторонников:

«Люди поглощены интригами и не хотят заниматься ничем другим. Они боятся и в то же время совершают отчаянные поступки. Я бы не стал писать тебе об этом, если бы не понимал, что с ними происходит. Они спасаются, обманывая других. Они дрожат от страха. Это невежественные люди, которые не хотят знать правды, преступники, нарушающие законы, низкие люди с дурной репутацией, для которых собственные интересы важнее общественных, люди, обворовывающие государство. Вчера и позавчера толпы народа выкрикивали: „Да здравствует Фердинанд VII!“ Мы стоим на краю пропасти. Наше отечество в опасности».

Миранду осудили архиепископ Колл-и-Прат и маркиз дель Торо, который заменил Миранду на посту главнокомандующего. Кстати, дель Торо был покровителем Боливара. 30 июля в 8 часов вечера Миранда прибыл в Ла-Гуайру. Он был истощен. Вероломство его недавних приближенных приводило его в отчаяние. Его приветствовала огромная толпа народа. Свой багаж Миранда погрузил на борт британского корабля «Сапфир». Одним из условий капитуляции была блокада испанцами порта в Ла-Гуайре. Капитан «Сапфира» Хейнис уговаривал Миранду проигнорировать это условие и подняться на борт корабля, а утром решить, что делать дальше. Миранда устал. Он не спешил сообщить приветствовавшим его людям, что покидает страну, поэтому не принял предложение Хейниса. Это станет его роковой ошибкой. Он поехал в дом де Лас Касаса, где уже гостил Боливар, и лег спать.

Де Лас Касас очень не любил Миранду. Он обвинял его, говоря, что тот послал «абсолютно голых людей, на некоторых не было даже рубашки, на штурм порта. Их оружие было в ужасном состоянии. У некоторых не имелось ни винтовок, ни штыков». Де Лас Касас считал себя лично ответственным за соблюдение условий капитуляции, а значит, должен проследить, чтобы ни одно судно не вышло из порта. Де Лас Касас не хотел, чтобы Миранда покидал страну, еще и потому, что боялся наказания Монтеверде.

Мигель Пенья, гражданский губернатор порта, в свою очередь, недолюбливал де Лас Касаса. Пенья планировал свой побег из страны и предложил Миранде тайно вывезти его за границу за четыре тысячи песо. Миранда предложил восемьсот. Вероломный Пенья, слуга двух господ, имел тайную связь с испанским командующим Монтеверде.

Когда Миранда отошел ко сну, де Лас Касас, Пенья, Боливар и еще несколько офицеров собрались, чтобы обсудить ситуацию. Совещанием руководил Боливар. Он обвинил Миранду в преступной нерешительности под Маракэем и Ла-Викторией и осудил капитуляцию. Миранда, уверял он, собирается бежать за границу, оставив их на произвол судьбы. Капитан не имеет права покидать тонущий корабль первым. К тому же Миранда, спасаясь, хочет прихватить с собой казну. Ярость и красноречие Боливара убедили остальных.

Де Лас Касас и Пенья руководствовались в основном эгоистичными интересами. Они предлагали передать Миранду испанским властям. Испанцы жестоко отомстят, твердили они, если Миранде позволено будет уйти. Они уже договорились с Монтеверде, и им была обещана гарантия неприкосновенности или как минимум доброжелательное отношение. Боливар требовал расстрела «предателя», но де Лас Касас и Пенья были решительно настроены на выдачу Миранды испанским властям.

В три часа ночи, когда враждующие группы монархистов и сторонников Миранды высыпали на улицы переполненного беженцами порта, Боливар с двумя офицерами и подразделением солдат вошел в резиденцию де Лас Касаса. Миранда, разбуженный своим секретарем Сублетом, решил, что за ним прислали с британского корабля «Сапфир». Но, услышав голоса заговорщиков, понял, что его предали. Боливар вышел вперед и объявил Миранде, что он арестован. Сопровождавшие Боливара солдаты обнажили шпаги. Их сталь блеснула в свете ночного фонаря, который держал в руке Сублет. «Бардак… — слабым голосом произнес старик, — эти люди не способны ни на что другое…»

Окинув своих конвоиров высокомерным взглядом, Миранда попросил позволить ему одеться. После этого его грубо схватили и этапировали в тюрьму. Пенья верхом на лошади отправился в Каракас, чтобы рассказать обо всем Монтеверде. Наградой за пленение Миранды должна была стать для него должность помощника командующего испанскими войсками.

После появления де Лас Касаса один из командиров Монтеверде отправился в Ла-Гуайру. Де Лас Касаса сначала посадили под замок, но затем освободили — в обмен на арестованного Миранду. Боливар и другие молодые республиканцы были уверены, что им дадут уйти, но в результате вероломства де Лас Касаса испанцы схватили и их.

Это было одно из самых трагических предательств в латиноамериканской истории. Всего два года назад революционно настроенный молодой человек уговорил своего кумира вернуться в Венесуэлу. Несмотря на возраст и усталость, кумир все-таки вернулся. Сначала Миранда с уважением отнесся к своему апологету, даже наделил его большими полномочиями. Однако Боливар не оправдал его надежд, хотя, надо сказать, в этом не было его вины.

Симон был в отчаянии. Он был презираем и опозорен человеком, которому сам помог прийти к власти в Венесуэле. После всех этих испытаний преклонение Боливара перед Мирандой сменилось неподдельной ненавистью. Теперь он ощущал в себе только одно желание — отомстить. Боливар не мог один нести всю тяжесть вины за поражение, ведь в этом был повинен и человек, который не пришел на помощь, — Миранда. Ведь именно Миранда вел бесполезные и нерешительные военные действия, именно он был инициатором капитуляции и собирался бежать из страны, прихватив с собой часть государственной казны.

Возможно, Боливар подсознательно соперничал с Мирандой и желал убрать со своего пути этого знаменосца независимости Южной Америки. И в дальнейшем Боливар отличался ревностным отношением к успехам своих соперников, и только к концу жизни такого рода вещи перестали волновать его.

Латиноамериканские историки воздают должное и Миранде, и Боливару. Им трудно смириться с тем фактом, что один величайший герой предал другого величайшего героя и захватил его в плен. В народной иконографии Миранда и Боливар стоят в одном ряду и до сих пор изображаются ближайшими друзьями.

…Наконец-то давний и самый ненавистный враг Испанской империи был схвачен и заключен под стражу. Миранду содержали в тюрьме Ла-Гуайры. Его документы и деньги благополучно отбыли из страны на английском военном судне «Сапфир» и были переданы британским властям в Кюрасао. Оттуда их переправили лорду Батерсту, министру правительства лорда Ливерпуля. Теперь они хранятся в загородном имении лорда Батерста в Сиренцестер-парке.

Находясь в темнице, Миранда отказывался от всякой еды, потреблял только хлеб и воду. Он очень боялся быть отравленным. Захват Миранды в плен противоречил условиям капитуляции. Однако этот сибарит и бонвиван провел в суровых условиях заключения восемь месяцев. Затем его перевели в тюрьму Сан-Фелипе в Пуэрто-Кабельо, где с ним обращались немного лучше, даже позволили писать воспоминания. Миранда назвал их «Хроникой самозащиты». Его красноречие не подвело его. В этих записках Миранда утверждает, что стремился достичь примирения между Испанией и независимой Венесуэлой, которая, однако, использовала его, а затем объявила предателем.

Через два месяца стало известно о готовящемся заговоре с целью освобождения Миранды из тюрьмы. Это заставило Монтеверде морем отправить Миранду в Пуэрто-Рико. Там к нему относились с уважением. Находясь в Пуэрто-Рико, Миранда писал о том, что Монтеверде нарушил условия капитуляции, и обратился с письмом к либеральной фракции, захватившей в 1812 году власть в Мадриде, прося об освобождении.

Но надежды Миранды оказались напрасными. В 1814 году к власти вернулся Фердинанд VII. Этот деспот приказал заковать Миранду в цепи и доставить его через Атлантический океан в испанский город Кадис, где поместить в ужасную тюрьму Ла-Каррака форта Куатро-Торрес. У этой темницы была печальная слава: оттуда мало кто выходил живым. Впервые Миранда увидел Ла-Карраку сорок пять лет назад. Тогда он был молодым, энергичным юношей, только что прибывшим из Южной Америки.

Один из заключенных слышал, как Миранда сказал, что испанские цепи весят намного меньше тех, в которые его заковали соотечественники. Миранде было позволено заниматься физическими упражнениями во дворе тюрьмы. Он по-прежнему был бодр и производил сильное впечатление на окружающих, которые относились к нему с уважением. Опыт пребывания в камере смертников французской тюрьмы, несомненно, ему пригодился.

Теперь Миранда все свои надежды связывал с влиятельными английскими друзьями. Он верил, что Каслри, лорд Гренвиль, Николас Ванситтарт и маркиз Уэлсли будут настаивать на его освобождении. Он понимал, однако, и то, что министерство иностранных дел Великобритании, заинтересованное в поддержании хороших отношений с Испанией, вряд ли будет активно содействовать этому.

К сожалению, англичане втайне от своего старого друга устранились от участия в его судьбе, а вернее, просто предали его. Они отвернулись от венесуэльских патриотов и вступили в сделку с испанским правительством. Каслри цинично рассудил, что если Испания позволит англичанам свободно торговать со своими колониями, то Британии незачем будет поддерживать восставших колонистов. В 1812 году в духе договоренностей, регулирующих конфликтные вопросы между Испанией и ее колониями, он написал:

«Правительство Великобритании убеждено: если (испанское правительство) не сможет уравнять жителей Южной Америки в экономических правах с жителями Испании, отделение американских колоний неизбежно произойдет в самом недалеком будущем…

Предлагая испанскому правительству наш взгляд на сложившуюся ситуацию, считаем необходимым обсудить возможность применения той экономической системы, которую мы с успехом применяем в наших владениях в Восточной Индии… (которой) мы управляем… по крайней мере в отношении коммерции, и придерживаемся национальных, а не колониальных принципов… в торговле… открытой для всех нейтральных государств, и как суверены мы требуем для себя всего лишь коммерческих льгот…

…Вам следует указать испанскому правительству на тот факт, что Великобритания стала извлекать значительно больше экономических выгод из Северной Америки после ее отделения, чем в то время, когда эта страна была частью ее колониальной системы».

А вот выдержка из письма Каслри сэру Генри, младшему из братьев Уэлсли, английскому послу в Мадриде:

«Несправедливо было бы предполагать, что подчиненные испанского короля в этой части земного шара намеренно хотят отказаться от своей верности ему. Если же жители хотя бы одной провинции этого огромного континента откажутся от доброжелательных предложений своего суверена, Испании необходимо… обдумать свои дальнейшие действия.

Договоры, связывающие наши государства, обязывают Великобританию всеми возможными способами сохранять целостность испанской монархии… Британское правительство с глубоким чувством сожаления и разочарования воспринимает любые проявления противоестественных и неблагоприятных намерений в любой из провинций Южной Америки. Всеми силами и средствами мы пытаемся противостоять этому.

Так как Испания имеет общие интересы с Великобританией, британское правительство не хочет быть ограничено в своих намерениях оказывать военную помощь испанским колониям. В противном случае последствия могут быть весьма плачевными: испанские провинции могут перейти к нашему общему врагу (Франции)».

Британия не соглашалась с заявлением Испании о том, что объявление войны ее колониям будет посреднической ошибкой. Другая проблема, в оценке которой Британия и Испания имели расхождения, касалась стремления британцев торговать с испанскими колониями. Каслри беззастенчиво говорил об этом в письме сэру Уэлсли:

«Наши намерения в области коммерции и нежелание порывать отношения с восставшими провинциями Южной Америки, естественно, порождают сомнения в нашей искренности. Нас воспринимают как сторонников отделения южноамериканских колоний от Испании. Откровенно говоря, в том случае если в будущем Испания оставит за собой исключительное право торговать в Южной Америке, как это было до сих пор, то отделение испанских колоний, несомненно, пойдет на пользу нашим коммерческим интересам. Но это должно остаться нашей тайной. Как бы там ни было, поведение нашего правительства может быть регламентировано обязательствами перед Испанией.

Но если Испанию можно уговорить принять те самые, единственно возможные условия, при которых она сможет сохранить свои владения в Южной Америке, зачем нам тогда хотеть, чтобы они от нее отделились? Напротив, мы весьма заинтересованы в сохранении прежнего положения. Успех в войне с Францией зависит от преданности испанских колоний империи. Если колонии отделятся, Европа останется без американских богатств. Если все останется по-прежнему, сокровища Америки попадут в наши руки».

Это была откровенно циничная, двуличная политика. Британская дипломатия за всю свою историю редко опускалась так низко.

Миранда влачил свои последние дни в убогой камере в Кадисе. Он не знал, насколько неискренними оказались его британские друзья, и по-прежнему доверял им. Энтузиазм и либеральные устремления Борка и Ванситтарта давно угасли. Военные авантюры, задуманные Гренвилем, Уиндэмом и Уэлсли, так и остались на бумаге. Их заменили холодные расчеты лорда Каслри. Он, как и Питт, видел большие коммерческие возможности Латинской Америки, но был категорически против любых военных столкновений там, а тем более — против признания молодых республик, борющихся за независимость. Он зашел так далеко, что инициировал закон, запрещающий добровольную службу британцев в латиноамериканских армиях. Общественное мнение, однако, вдохновляемое романтическим идеализмом, сочло эту меру не имеющей законных оснований.

Каслри был аристократичен, красив и обладал блестящим аналитическим умом. Однако речь его была несвязной, к тому же он отличался высокомерием и выглядел недоступным. Один из современников описывал его как «великолепную снежную вершину, которую никто даже не надеется достичь». И что важнее — он не верил, что латиноамериканские колонии смогут стать независимыми. Это и предопределило откровенно реакционную внешнюю политику Каслри. Она заключалась в стремлении создать «европейское национальное соглашение», которое должно было стать противовесом Священному союзу России, Австрии и Пруссии. «Соглашение» предстояло организовать на базе «великого альянса» на конгрессе в Вене.

Каслри хотел выработать дипломатический механизм, при помощи которого Россия, Австрия и Пруссия в будущем могли бы разрешать свои разногласия с Францией, а Англия — сохранять свой нейтралитет. Страны Священного союза были военными абсолютистскими монархиями, поэтому Каслри не хотел раздражать их поощрением радикальных республиканских движений против Испании.

Каслри долгие годы был военным министром Великобритании, и, пока шла война Испании за независимость, ситуация находилась под его непосредственным контролем. Возможно, это обстоятельство и заставляло его затягивать процесс отделения колоний от Испании. Успех испанского сопротивления французам полностью зависел от поддержки Британии. Испанцы были очень слабы и не могли самостоятельно противостоять наполеоновским завоеваниям.

Каслри вполне мог диктовать Испании свою политику. Однако он слишком серьезно отнесся к ее угрозам. Испания обещала заключить сепаратное соглашение с Наполеоном в том случае, если британцы признают восставшие колонии. К угрозам Испании позже прибавилось давление со стороны самых известных в мире реакционеров — русского императора Александра I, угнетателя собственного народа; принца Меттерниха, блестящего дипломата и одного из ярких представителей монархического консерватизма, с успехом скрывавшего слабость Австрийской империи; робкого последователя Меттерниха прусского принца Фридриха III; короля Франции Людовика XVIII, последнего из династии Бурбонов. В результате на многие десятилетия политика Великобритании в отношении испанских колоний сделалась предметом насмешек в мире.

В Кадисе Миранда настойчиво продолжал готовиться к побегу. Подкупая тюремщиков, он переправлял свои письма на свободу. В мае 1814 года Миранде удалось отправить и письмо Ванситтарту, в котором писал: «Для такой всемогущей державы, как Англия, не составит труда оказать мне небольшую услугу. Не мог бы лорд Уэлсли обратиться к послу Великобритании в Мадриде с просьбой повлиять на испанское правительство, дабы оно соблюдало в отношении меня те же условия перемирия, что действовали в отношении других венесуэльских патриотов».

Монтеверде так и не сдержал данное Миранде обещание о гарантиях его безопасности. В своем письме Миранда также просил денег. Он жаловался, что так и не получил ничего из тех средств, которые, по его мнению, должны были посылаться ему через британского купца сэра Даффа. Миранда считал, что для побега из тюрьмы ему понадобится тысяча фунтов стерлингов, но просил пять тысяч, потому что боялся разного рода осложнений. Эти деньги Миранде так и не были посланы, хотя, возможно, их прикарманил сам Дафф или еще кто-нибудь из посредников. «Похоже, что неприятности преследуют меня повсюду, чтобы я ни делал», — с горечью писал Миранда.

В тюрьме Миранда много читал. Книги «позволяли ему проводить время с удовольствием и пользой». Гораций, Вергилий, Цицерон, Сервантес, Аристотель и Библия помогали ему переносить все тяжести тюремных будней. Миранда нуждался в деньгах и потому вновь обратился к Ванситтарту, теперь прося «всего лишь пятьдесят английских фунтов стерлингов».

В тюрьме Кадиса Миранда, как ни странно, сохранил и некоторые привычки светского льва и бонвивана. Его любовный пыл не угас с годами. Тюремщики по его просьбе регулярно приводили к нему женщин.

Миранда разработал план побега на Гибралтар, но вдруг заболел тифом. Он страдал от кишечного расстройства и внутреннего кровотечения, силы оставляли его. Миранду перевели в тюремный госпиталь. А когда стало известно о плане побега, поместили в другую камеру и усилили охрану. В марте 1816 года, едва оправившись от болезни, Миранда стал вновь планировать побег, но с ним случился апоплексический удар, который скорее всего и стал причиной его смерти.

Великий латиноамериканец умер ранним утром 14 июля 1816 года, в двадцать седьмую годовщину падения Бастилии. Это событие так вдохновляло его многие годы! Миранда провел в тюрьме четыре года. Умирая, он произнес: «Дайте моей душе успокоиться…» Его сокамерник рассказал, что к умирающему Миранде даже не позвали священника: «Его завернули в простыню, на которой он умер, и вынесли из камеры. Затем тюремщики вернулись и забрали вещи Миранды. Их сожгли вместе с ним».

Сожжение было обычной процедурой для всех заключенных, умерших в тюрьме. Так поступали, чтобы предотвратить инфекционные заболевания. Однако для человека, память о котором увековечена огромным мавзолеем в пантеоне Каракаса и памятником в Лондоне на площади Фитцроу, это был поистине трагический финал.

Гражданская жена Миранды умерла в 1850 году в их лондонском доме. Опекуншей детей Миранды Леандро и Франсиско стала леди Хестер Стенхоуп, та самая дама, с которой он сблизился в Лондоне.

Леандро станет основателем первого банка в Венесуэле и женится на родственнице секретаря Миранды Сублета. Умер он в 1886 году.

Другой сын Миранды — Франсиско, красивый и весьма своенравный человек, стал солдатом армии Боливара. При невыясненных обстоятельствах он убил на дуэли датского посла в Колумбии и в 1831 году был казнен. Библиотека Миранды — его любимое детище, — состоящая из шести тысяч томов, будет оценена в девять тысяч фунтов стерлингов — невероятная по тем временам сумма!

Как бы ни называли Миранду — Дон Кихотом, развратником, позером, нахлебником, провалившимся лидером венесуэльской революции, нерешительным генералом, неудачником, проведшим последние годы жизни в убогой тюремной камере, — этот человек и вся его жизнь отличались невероятным достоинством. Он умер в 66 лет, так и не осуществив мечты всей своей жизни. Но он жил ради нее. И все же стал первым руководителем независимой Венесуэлы, пусть и пробыл на этом посту всего несколько месяцев.

Боливар обвинял его в предательстве, но в это мало кто верил. У него были ошибки, но Миранда не предал ни свой народ, ни дело, которому служил. Боливар, хотя и не раскаялся в своем поступке, приведшем к пленению Миранды, впоследствии назвал этого человека «первопроходцем революции», таким образом признав его статус. Сегодня в большинстве стран Латинской Америки Миранду почитают как предтечу Симона Боливара.

В революционной Франции Миранда проявил лидерские качества и отвагу. Это удивило и испугало многих людей в его окружении. Благородные порывы, свойственные ему, были им непонятны.

Живя в Лондоне, Миранда устраивал у себя в доме диспуты, где воспиталось целое поколение латиноамериканских революционеров. Он создал благоприятную интеллектуальную атмосферу и сумел наладить контакт между правительством и обществом. Это и стало началом его борьбы за независимость Южной Америки. Он сумел увлечь этой идеей многих, поднять свое дело на вершину политической жизни. На пути Миранды было немало препятствий, однако, преодолевая их, он своей деятельностью привлек внимание всего мира к положению на Южноамериканском континенте.

Миранда был трезвым военачальником, способным реально оценивать ситуацию. Он был храбр в бою, но дисциплина всегда оставалась его слабым местом. Латинская Америка начала войну за независимость с огромной и безжалостной военной машиной Испанской империи. Чтобы противостоять ей, требовался человек иного склада — сильный, не знающий страха и не утруждающий себя сдерживанием эмоций. Освобождение Латинской Америки — задача не для рефлектирующего сибарита, а для одержимого борца. Симон Боливар, приговоривший своего учителя к медленной и мучительной смерти, был как раз таким человеком.

 

ГЛАВА 7 РЕКОНКИСТА

Вскоре испанцы освободили арестованного Боливара. Верхом на лошади он отправился в Каракас — к своему другу Франсиско Итурбиде. Этот достойный человек состоял в близких отношениях с министром финансов Республики Венесуэла маркизом де Каса Леоном. Злые языки твердили, что де Каса Леон был сообщником Миранды и помогал ему расхищать республиканскую казну. Итурбиде и де Каса Леон обратились к Монтеверде с просьбой обеспечить Боливару гарантии неприкосновенности в благодарность за арест Миранды.

Монтеверде вызвал к себе Итурбиде и Боливара. Он любезно беседовал с Итурбиде, обращая мало внимания на его молчаливого приятеля. «Арест Миранды обеспечит вам место на службе у короля», — сказал наконец Монтеверде, повернувшись к Симону. С присущей ему откровенностью Боливар ответил: «Я арестовал Миранду, потому что он предал свою страну». Монтеверде его слова явно не понравились. Итурбиде пришлось извиниться за друга, но это не спасло положения: Боливар впал в немилость.

Сам Монтеверде впоследствии объяснял это так: «Я не мог забыть услугу де Лас Касаса, Боливара и Пеньи. Все эти люди заслуживают уважения, но только Боливару выданы паспорта в зарубежные страны, так как его влияние и связи могут быть опасны в сложившейся ситуации».

Тогда Монтеверде еще не знал, что освобождает человека, который свергнет не только его, но и власть самой Испанской империи в Южной Америке.

Итурбиде посоветовал Боливару покинуть страну как можно скорее, пока испанцы не передумали. 12 августа в сопровождении нескольких человек на корабле из порта Ла-Гуайра он отбыл на остров Кюрасао. Там он узнал, что лишен своего состояния, в том числе и того, что принадлежало его недавно умершему брату. Роялисты издали указ о конфискации владений революционеров.

Освобожденные рабы сбивались в шайки мародеров. Милиция Монтеверде тоже занималась грабежами. Это было вопиющим нарушением условий мирного соглашения, которое заключил Миранда. В Гуатире расправились с полутора тысячами руководителей движения за независимость Венесуэлы. Их окружили, привязали к мулам и волочили по земле к тюрьме. Миранда с горечью писал из своего изгнания о том, как Монтеверде нарушил мирный договор, заключенный в Сан-Матео: «Я видел стариков, молодых, богатых и бедных, батраков и священников в цепях, вдыхающих отвратительные зловония, способные погасить пламя, отравить кровь и приносящие неминуемую смерть. Я видел знатных горожан, подвергшихся жестоким пыткам, угасающих в темницах, лишенных самых насущных человеческих потребностей, утешения своих близких и отправления религиозных обрядов. Эти люди предпочли бы тысячу раз умереть с оружием в руках, но они великодушно сложили его к ногам своего врага».

У Боливара были основания для угрызений совести. Он оправдывал свою капитуляцию желанием достичь разумного соглашения и избежать кровопролития. Но правы оказались те, кто считал, что народу Венесуэлы легче было бы переносить страдания, если бы он боролся до конца. С врагом нельзя идти на компромиссы.

К такому заключению Боливар пришел, проведя месяц в бедности на палимом солнцем тропическом острове Кюрасао. Там его «отвратительно приняли». Он писал своему другу: «Не успел я сойти с корабля, как мой багаж был конфискован (капитаном брига „Селосо“, на котором плыл Боливар)… потому что мои вещи находились в том же самом доме, что и вещи Миранды, а бриг „Селосо“ наделал долгов в Пуэрто-Кабельо. От меня потребовали оплатить эти долги, потому что я был комендантом порта в то время, когда эти долги были сделаны…»

Теперь Боливар был совершенно другим человеком. В его характере проявились такие черты, о существовании которых никто из близко знавших его прежде не подозревал. Одной из этих черт стала яростная непримиримость и жестокость. Он провозгласил, что будет бороться «против завоевателей Каракаса теми же самыми методами, которые применили они, подчиняя себе конфедерацию, и даже более жестко. Только так я спасу свое отечество». В будущем еще проявится огромный потенциал силы и энергии Боливара. Он станет прекрасно говорить и писать. Его слова разбудят весь континент.

В Кюрасао Боливар и его друзья разрабатывали планы свержения власти Испанской империи. Их целью была Картахена — последний крупный город на северном побережье, не подчинившийся испанскому правительству. Картахена находилась в глубокой естественной гавани и располагала одной из самых мощных приморских крепостей. Эта крепость не раз выдерживала осады британцев. В мае 1810 года Картахена восстала и провозгласила свои права на свободную торговлю. Это было первое восстание в вице-королевстве Новая Гранада.

Через две недели восстание перекинулось на столицу вице-королевства Санте-Фе-де-Богота, которая находилась в четырехстах милях от Картахены, в горной местности в глубине материка. Генерал Антонио Амар-и-Борбон, глухой и старый человек, наместник вице-королевства, был арестован.

Но большая часть страны еще сохраняла верность короне Испании. В Кито было много солдат-роялистов. По примеру Панамы, расположенной на севере, жители Кито отказались выступить против имперских властей. Пасто и Попаян, горные крепости роялистов, и враждебный Картахене порт Санта-Марта также приняли сторону испанских властей.

Еще более усложняя ситуацию, Картахена решила не подчиняться Санта-Фе-де-Боготе и объявила себя независимым городом-государством. Горячие словесные схватки разгорелись в Боготе. Солдаты противостоящей центральному правительству фракции федералистов под руководством Камило Торреса отправились в горную местность Тунха. Антонио Нариньо, давний борец с испанским владычеством, не раз попадавший за свои взгляды в тюрьму, стал президентом государства Кундинамарка, основанного в Боготе.

Боливар и его друзья прибыли в Картахену. Они хотели поступить на военную службу к местному губернатору Мануэлю Родригесу Торисесу. Находясь в кольце испанской блокады, город испытывал нехватку продовольствия. Ему также не хватало хорошо подготовленных военных специалистов, поэтому он обратился за помощью к наемникам. Сначала Боливару присвоили звание полковника. Один из наемников, бывший французский пират генерал Лабатю, старый друг Миранды, практически стал диктатором Картахены. Торисес мечтал избавиться от тирании Лабатю и очень надеялся в этом деле на помощь Боливара.

Лабатю еще от Миранды слышал о непростом характере Боливара. Теперь же, узнав, какая участь постигла его друга, он решил как можно быстрее избавиться от молодого честолюбца и направил Боливара в маленький сонный городок Барранкас, расположенный на реке Магдалена. Там Боливар начал писать первое знаменитое воззвание к народу — «Письмо каракасца гражданам Новой Гранады», в котором пытался разобраться в причинах, приведших к краху Венесуэльской республики. Вот несколько отрывков из этого письма:

«Самая большая ошибка нашей политики, без сомнения, наша толерантность. Весь мыслящий мир отказался от толерантности как от неэффективного и слабого метода борьбы. Однако мы слепо придерживались его до самого конца.

Законы создаются исполненными благих намерений мечтателями, которые строят воздушные замки. Они пытаются достичь политического совершенства, руководствуясь гуманностью. Философы занимают место руководителей, благотворительность подменяет законодательство, диалектика — тактику, мудрецы пытаются делать дело солдат. (Здесь Боливар явно имеет в виду Миранду. Потом он обращается к федералистам.) Возможно, федерализм действительно самая совершенная (общественная система), способная принести счастье людям, но для наших зарождающихся государств он не подходит. Наши граждане не могут пока распоряжаться своими правами в полной мере и с пользой для себя. Им не хватает политического опыта, который характеризует истинно республиканское общество…

К тому же какая страна в мире, какой бы правильной республикой она ни была, может позволить себе в разгар внутренних противоречий и захватнических войн иметь такое слабое и такое сложное федеральное правительство? Правительство должно соответствовать обстоятельствам, времени и характеру людей. Если время спокойное, правительство может быть мягким и протекционистским. В бурные времена правительству следует быть твердым и не связывать себя законами и конституциями до тех пор, пока не установится счастье и мир… Всенародные выборы — это еще одно препятствие для федерализма в нашей стране. Невежественные крестьяне будут отдавать свои голоса механически. Амбициозные горожане превратят выборы в распри. В силу этих обстоятельств в Венесуэле никогда не было свободных и справедливых выборов. Правление попадало в руки людей, предававших свое дело и недостаточно чистых на руку. Мы вернулись в рабство не из-за превосходства Испании, а из-за своей собственной разобщенности».

Боливар утверждал, что независимость Венесуэлы зависит от положения в вице-королевстве Новая Гранада. Свобода Венесуэлы — это основа независимости Санта-Фе-де-Боготы, потому что они обе составляют единое целое — Великую Колумбию.

Эти рассуждения — основа плана, возникшего у Боливара. Он хотел использовать войска Санта-Фе, чтобы освободить Венесуэлу. Этот план вряд ли понравился бы жителям Боготы и Картахены, находившихся от Венесуэлы в нескольких сотнях миль, — их мало интересовала ее судьба. Свой манифест Боливар заканчивает громким заявлением:

«Новая Гранада покроет славой свое имя, если возьмет на себя задачу освобождения колыбели колумбийской независимости. Мученики Каракаса обращают свой плач к возлюбленным соотечественникам в Новой Гранаде. С мучительным нетерпением они ждут своих спасителей. Спешите на помощь стонущим жертвам темниц! Помогите им сбросить их цепи. Их спасение зависит от вас. Не оскорбите их доверия! Не отворачивайтесь от страданий своих братьев! Отомстим за мертвых! Спасем умирающих! Освободим угнетенных! Отстоим свободу для всех!»

Губернатор Картахены Торисес одобрил манифест Боливара. Камило Торресу, президенту конгресса Тунхи, с которым было связано независимое государство Картахена, манифест тоже понравился.

Но Боливар проводил свое время не только за сочинением манифестов. Солдаты городка Барранкас, куда его отправил Лабатю, представляли собой сборище плохо обученных и плохо экипированных разгильдяев. Боливар решительно взялся за их обучение. К декабрю 1812 года он попросил у Торисеса разрешения двинуться вперед вверх по реке — к испанским позициям и, не дожидаясь ответа, выступил со своими солдатами в направлении роялистской крепости Тенерифе.

В маленькой сонной деревушке Саламина, что находилась на пути Боливара и его войска, он услышал о красивой блондинке Аните Ленуа. Она была дочерью французского бизнесмена. Боливар разыскал ее. Остаток дня они провели вместе, вспоминая о Париже. В тот вечер, как то предписано правилами хорошего тона, они расстались. На следующий день, когда вернулся ее отец, встретились снова. Много часов провели вместе, уже как старые знакомые, и на этот раз расстались только утром.

На следующий день Боливар получил разрешение Торисеса идти на Тенерифе. Он отправился вверх по реке на плотах, которые медленно двигались вдоль берегов Магдалены под густым покровом джунглей. Иногда плоты шли по мелководью, избегая сильных подводных течений.

23 декабря небольшое войско Боливара незаметно окружило крепость Тенерифе. В испанском гарнизоне очень удивились, когда в крепость прибыла делегация парламентеров и предложила сдаться, обещая гарантии неприкосновенности.

После отказа защитников Тенерифе по крепости был открыт сокрушительный огонь. Испанцы не знали, какие силы у окружившего их врага. Они решили, что находятся в ловушке, и поспешили покинуть город. Спасаясь, они оставили врагу свою артиллерию и канонерские лодки.

Возможно, это легенда, но говорят, что, когда Боливар отдыхал после перестрелки на Тенерифе, здесь неожиданно появилась Анита Ленуа. Она отправилась вместе с ним вверх по реке. Они провели вместе чудесную ночь, но это стало их последним свиданием. Больше они никогда не встретятся. Этот мимолетный роман, однако, оставил глубокий след в душе Боливара. Он часто будет вспоминать об Аните…

Продвигаясь вверх против течения реки, войско Боливара достигло города Момпоса. Испанцы оставили его перед самым приходом патриотов. Жители восторженно приветствовали Боливара и его солдат. Это был его первый военный триумф. «Рожденный в Каракасе, прославленный в Момпосе», — с пафосом будет говорить о себе Боливар. Возможно, это звучало слишком торжественно, но вряд ли это беспокоило Боливара. После взятия Момпоса к его войску присоединились сотни рекрутов. С ними он продолжил свой поход. Небольшие гарнизоны деревень Гуамоль и Эль-Банко были обращены в бегство солдатами Боливара. Затем Боливар решил вступить в схватку с основными силами испанцев, которые отступили на север и на восток — в Чиригуану.

Солдаты Боливара на плотах направились вниз по Магдалене — к ее притоку речке Сесар. 1 января 1813 года они неожиданно напали на испанцев. После нескольких часов боя роялисты начали в беспорядке отступать. Вернувшись на Магдалену, Боливар опять двинулся на юг и с легкостью взял город Тамаламеке, а затем, после мощной перестрелки, — Пуэрто-Насьональ.

Дальше Боливар двинулся в Оканью — город в горах к востоку от реки. Оставив основные силы на Магдалене, Боливар с небольшим отрядом солдат отправился в разведку. Как только новость о приближении патриотов к городу достигла его жителей, они подняли восстание и вынудили небольшой гарнизон испанцев спасаться бегством. Уже во второй раз Боливар триумфально вошел в город, не сделав при этом ни единого выстрела.

Боливар мог быть доволен. Он освободил большой район вдоль реки Магдалена от роялистов. Это была значительная часть провинции Картахена. Здесь он узнал, что Лабатю захватил главный порт Санта-Марта. А это означало, что уже вся провинция освобождена от испанцев. К тому же Оканья находилась на пути к венесуэльской границе. Боливар стремился в первую очередь освободить свою родину и отомстить Монтеверде, а уже потом продвигаться в глубь Новой Гранады.

23 января восставшее правительство города Тунхи узнало, что к городу Памплона, расположенному на границе Венесуэлы и Новой Гранады, приближается большое испанское войско под командованием полковника Рамоса Корреа. Политические покровители Боливара потребовали от него организовать защиту города с флангов. Он охотно согласился, потому что таким образом получил долгожданный повод двинуться вперед — к венесуэльской границе.

Боливар приобрел уже достаточно боевого опыта. Продвигаясь на плотах вверх по течению Магдалены, солдаты Боливара применили новые способы партизанской войны: маленькие отряды быстро передвигались на довольно большие расстояния и неожиданно нападали на сторожевые пункты, где их меньше всего ждали. Боливар прекрасно понимал, что для ведения такой войны особенно важны скорость передвижения и маневренность. Большинство боев в джунглях до сих пор велись за небольшие укрепленные пункты, которые в результате ожесточенных схваток переходили то к одной, то к другой воюющей стороне. Война велась по принципу: быстрое нападение — быстрая победа или отступление.

Используя обученные нерегулярные войска, способные быстро преодолевать большие расстояния, Боливар мог контролировать ситуацию и одерживать одну победу за другой. Но у него уже возникли далеко идущие планы. Они не хотел ограничиваться каким-то одним регионом, потому намерен был развернуть действия на всем континенте. Ради достижения своей цели Боливар готов был пройти не только по территории Колумбии, но и по всей Южной Америке.

У роялистов было много солдат, но их многочисленным войскам не хватало маневренности отрядов Боливара. Это не позволяло роялистам эффективно защищаться. Войско Боливара нападало только на небольшие роялистские укрепления, не пытаясь сражаться с их основными силами, сконцентрированными в одном месте. Роялисты терялись в догадках, пытаясь угадать, где патриоты нападут на них в следующий раз.

Но пока Боливар находился на границе Новой Гранады с Венесуэлой. С венесуэльской стороны границы роялисты собирали основные военные силы для решительного сражения с патриотами. Корреа, командующий войсками роялистов, имел в своем распоряжении тысячу хорошо вооруженных солдат, расположенных вблизи Кукуты. У восставших патриотов было около тысячи трехсот человек в предгорьях к югу от Памплоны. Ими командовал полковник Мануэль Кастильо.

Между Кукутой и войсками Боливара лежала труднопроходимая область Восточных Кордильер. Это одно из самых высоких мест в Андах в районе Карибских островов. На огромном пространстве безжизненного горного плато раскинулись густые заросли джунглей. Корреа был уверен, что преодолеть этот неприступный естественный барьер невозможно. А значит, победа над повстанческим войском Кастильо уже у него в руках.

Кастильо был посредственным, тщеславным человеком. Он не придумал ничего лучшего, чем занять оборонительную позицию на обнесенной колючей проволокой местности и ждать атаки.

Но ни Корреа, ни Кастильо не включили в свои расчеты Боливара. А он вместе со своими солдатами 24 января начал пробираться через Восточные Кордильеры. Боливар разделил свое небольшое войско на две колонны. Именно сейчас впервые в полной мере проявилась необыкновенная сила и энергия Боливара. Забыв о сне и отдыхе, постоянно подбадривая своих солдат, Боливар сам толкал вперед вьючных животных и поднимал измученных людей. Он заставил свое войско пройти сквозь плотные заросли джунглей и покрытые колючим кустарником долины. Солдаты упорно поднимались в горы по узким каменистым тропинкам, края которых часто осыпались, порой увлекая за собой людей и лошадей. По ночам солдаты Боливара жгли костры, но, когда шел сильный дождь или снег, они страдали от холода.

Через три дня Боливар достиг цели своего похода — Альто-де-Ла-Агуада. Было очень холодно. Сотня испанских солдат ждала боя. От разведчиков Корреа узнал, что со стороны «непроходимых» Восточных Кордильер приближаются повстанцы. Он срочно послал туда небольшой отряд. Боливар понимал, что атаковать испанцев снизу нельзя, и потому пошел на хитрость, послав своего дезинформатора в войско Корреа. Дезинформатор сообщил, что армия Кастильо приближается к испанцам с тыла и что скоро вокруг них замкнется кольцо окружения. Попавшись на крючок, испанцы начали отступать в направлении Кукуты.

Боливар приказал своим солдатам быстро идти вперед через перевал. Спустившись вниз, они напали на отступающий отряд Корреа. Испанские солдаты в панике разбежались. Боливар двинулся в сторону Памплоны. Там он объединился с силами Кастильо и дал своему войску немного отдохнуть. Затем он продолжил свой поход по долине реки Сулья, время от времени вступая в небольшие схватки с роялистами. Через несколько дней Боливар со своим войском занял выгодную боевую позицию, откуда прекрасно просматривалась долина Сан-Хосе-де-Кукута, где расположилась армия Корреа.

Солдаты Боливара очень устали после столь сложного перехода по непроходимой горной местности, но медлить было нельзя. Испанцы могли хорошо окопаться на своих позициях. 28 февраля Боливар выдвинул свои передовые отряды, оставив основные силы в резерве. Испанцы решили, что войско повстанцев малочисленно и небоеспособно. Они пошли в атаку, окружая передовые отряды Боливара. Дождавшись этого. Боливар приказал основным силам спускаться с холмов. Корреа, осознав, что его солдаты могут оказаться в ловушке, будучи отрезаны от города, приказал занять высоту слева от повстанцев. Это был блестящий маневр. Солдаты Боливара оказались на открытой местности, что серьезно осложнило их положение. Боливар отдал приказ полковнику Хосе Феликсу Ривасу возглавить штыковую атаку, и тот двинул отряд на позиции роялистов. Это был отчаянный маневр, но тем не менее он увенчался успехом. Роялисты в панике начали отступать через реку Тачира к венесуэльской границе. У Боливара не было разрешения пересекать границу, поэтому он прекратил преследование роялистов.

Боливар одержал первую решительную победу. Исход битвы у Кукуты был почти равным для обеих сторон, но Боливару удалось эффективно сразиться с превосходящими силами противника. Его переход через Восточные Кордильеры потребовал от людей невероятного упорства и мужества. Боливар сумел использовать даже суровые условия местности, проявив талант военачальника и неукротимого борца.

В Кукуте Боливар разрабатывал план нового наступления. Он не хотел больше бороться за освобождение Новой Гранады. Он стремился в Венесуэлу. Для этого, однако, нужно было получить разрешение командования. Лабатю, который издавна недолюбливал Боливара, теперь даже не пытался скрыть свое отношение к нему. Кастильо, командующий войсками повстанцев в Памплоне, был категорически против перехода через горный хребет и не хотел сражаться на венесуэльской территории. Такого же мнения придерживался и его заместитель майор Франсиско де Паула Сантандер, с которым Боливар встретился впервые. Вокруг планов Боливара разгорелись ожесточенные споры. Он пригрозил, что уйдет в отставку. Правительство Тунхи отказалось принять отставку, его даже повысили в должности. Теперь Боливар стал бригадным генералом и гражданином Новой Гранады.

Боливар, однако, не желал отступать. Решив не тратить времени на споры с местным командованием, он отправил делегацию в Санта-Фе-де-Боготу, дабы обеспечить поддержку и подкрепление. Делегацию возглавил дальний родственник Боливара Хосе Феликс Рибас. Санта-Фе-де-Богота находилась на севере на огромном горном плато. Это был один из самых древних и красивых колониальных городов континента. Чтобы добраться туда, нужно было пересечь горный хребет.

Там в это время происходили драматические события. Республика Кундинамарка вышла из подчинения правительства Тунхи, теперь ее возглавил Антонио Нариньо, блестящий интеллектуал, долгое время живший в Лондоне и близко знавший Миранду. Когда-то он распространял «Права человека» Томаса Пейна в Санта-Фе-де-Боготе, был за это арестован и заключен в тюрьму Кадиса, совершил оттуда побег, но был схвачен вновь. На этот раз его поместили в тюрьму в Боготе. В 1810 году в Боготе вспыхнуло восстание, в результате которого Нариньо был освобожден и стал президентом.

Планы Нариньо ограничивались завоеванием независимости для Санта-Фе-де-Боготы. Он не стремился участвовать в освобождении всего континента, однако все же послал на помощь Боливару сто пятьдесят своих солдат. В Кукуту также приехали Анастасио Жирардо, Антонио Рикуарте, Рафаэль Урданета и Педро Брисеньо Мендес. Имена этих молодых аристократов креольского происхождения войдут в историю континента. Многие из них, как и Боливар, были лишены своих состояний.

Большинство сторонников независимости происходили из зажиточных семей. Испанская армия, наоборот, почти полностью состояла из бедноты — чернокожих, метисов и разорившихся крестьян. Многие из них втайне ненавидели землевладельцев. Они служили в армии роялистов за деньги и надеялись нажиться грабежом на завоеванных территориях.

Боливар энергично рекрутировал в свою армию жителей Кукуты и близлежащих районов. В течение двух месяцев он обучал новобранцев военному мастерству. Его армия насчитывала около семисот человек, она была хорошо вооружена и обеспечена боеприпасами из уже захваченных роялистских гарнизонов. На ее содержание был выделен миллион песо из государственной казны.

7 мая Боливар наконец получил приказ идти на Венесуэлу, но ему позволили освободить только приграничные провинции — Мерида и Трухильо. Боливара это вполне устраивало. Кастильо и Сантандер были недовольны. Сантандер открыто выступал против похода на Венесуэлу. Боливар пригрозил ему расстрелом за неподчинение приказу. Сантандер неохотно подчинился, но угроза Боливара оскорбила его. Боливара заставили торжественно поклясться перед городским правительством, что он не будет завоевывать всю Венесуэлу.

Войску повстанцев противостояло примерно шесть тысяч роялистов под командованием Корреа. Они были рассеяны по небольшим городкам и деревням, расположенным вдоль границы. Сильная армия испанцев была рассредоточена. Боливар уже отработал стратегию партизанской борьбы: он уничтожал вражеские гарнизоны по одному, передвигаясь быстро и маневренно, не позволяя врагу объединить силы.

Боливар повел свои войска к небольшому городу Сан-Антонио. Кастильо он приказал идти на Ла-Гриту. Кастильо неохотно подчинился приказу. Благодаря мужеству и умелому командованию боевыми действиями Сантандера у крутых холмов вблизи города Ла-Грита солдаты Корреа были отброшены назад. Кастильо считал, что идти дальше в глубь Венесуэлы равносильно самоубийству, и подал в отставку. Его место занял Сантандер.

Сантандер родом из Новой Гранады. Он был молод — ему едва исполнился двадцать один год. Он обладал привлекательной внешностью, имел хорошее образование и блестящий ум. Несмотря на молодость, Сантандер проявил себя в боях отличным тактиком, но ему иногда мешали излишняя осторожность и педантичное следование букве закона. Сантандер остерегал Боливара от дальнейшего продвижения вперед, предвидя массовое дезертирство солдат. Боливар пренебрежительно отнесся к советам Сантандера. Он поставил его во главе тыловых пограничных гарнизонов. Командовать передовыми отрядами Боливар назначил четырех молодых лейтенантов. Армия повстанцев на лошадях прошла по бесконечным зеленым предгорьям Восточных Анд.

Поначалу позиция Боливара оправдывала себя: роялистов, казалось, и след простыл. Городок Сан-Кристобаль сдался без боя. 23 мая, через две недели необременительного конного перехода по красивой холмистой местности, Боливар вошел в город Мерида. Он прошел уже сотню миль по своей родной Венесуэле — пятую часть пути к ее столице Каракасу. Всего девять месяцев назад, опозоренный и преданный, он был жестоко изгнан оттуда.

Красивый колониальный город Мерида находился высоко в горах. Над ним возвышалось почти семьдесят горных вершин, средняя высота которых — около тринадцати тысяч футов. Прогуливаясь по крутым узким улочкам Мериды, вдыхая пьянящий горный воздух, Освободитель — именно так называют ныне Симона Боливара благодарные соотечественники — строил поистине головокружительные планы. Кстати, позднее самая высокая гора этого хребта, возвышающаяся на шестнадцать тысяч четыреста футов над городом и покрытая блестящей снежной шапкой, будет названа в честь Боливара.

В Мериде Боливар не встретил никакого сопротивления. Весь город вышел приветствовать его солдат. Более того, отряд добровольцев под командованием испанского майора Висенте Кампо Элиаса присоединился к армии Боливара. Майор поклялся убить каждого испанца, который окажет сопротивление повстанцам.

Армия Боливара состояла из двух колонн: передовая насчитывала пятьсот шестьдесят человек, тыловая — восемьсот восемьдесят три человека. Теперь это была внушительная сила. Солдаты Боливара были хорошо обучены и дисциплинированны. Казалось, что завоевание Венесуэлы не будет слишком сложной задачей для такой армии.

Удача продолжала сопутствовать Боливару. Отряд его армии с легкостью одержал победу над остатками войска Корреа вблизи Эскуке. Солдаты Корреа отступили в зловонные низины в районе озера Маракайбо. Это одно из самых жарких и труднодоступных мест на земле. Боливар тем временем направил передовой отряд в город Трухильо. 14 июня, пройдя по древнему пути конкистадоров, Боливар вместе с основными силами вошел в Трухильо, который находился на полпути к Каракасу. Задачу, поставленную перед ним правительством Тунхи, Боливар выполнил: приграничные территории Венесуэлы были освобождены.

Испанские войска отступали почти без сопротивления. Боливар, однако, понимал замысел Корреа — тот пытался заманить его в глубь своих растянувшихся на двести миль коммуникационных линий, чтобы затем взять в окружение. Потому решил не рисковать и подождать, пока завоеватели начнут сами отступать. Боливар не стал добивать испанскую армию, в результате она получила возможность восстановить утраченную мощь.

Значительные силы противника окружили войско Боливара с севера и с юга. На восточном направлении, прямо перед армией повстанцев, также находилось сильное войско испанцев. Боливару следовало отступить. У него, казалось, не было другого выхода. Он должен был остановиться и объединить завоеванные территории. Иначе Корреа опередил бы его. Вместо этого Боливар неожиданно вступил в бой с превосходящими силами врага. Это самоубийственное решение удивило всех — и испанцев, и его соратников. Поражение в этой битве не только отдалило великую победу Боливара, но и оставило пятно на его репутации.

Ночь на 14 июня 1813 года стала поворотной в судьбе Боливара. Для продвижения вперед и освобождения Венесуэлы Боливар хотел использовать войска Новой Гранады. Сам он оправдывал свои действия тем, что освобождение Венесуэлы — лишь шаг на пути к освобождению всей Латинской Америки. Он верил в возможность освобождения Южноамериканского континента от испанских колонизаторов. Боливар считал, что, пока Венесуэла находится в руках испанцев, независимости Новой Гранады угрожает опасность.

И с этим трудно не согласиться. Боливар принял судьбоносное решение идти на Венесуэлу. Теперь он уже не мог отступать. За нарушение военной субординации и поражение в последней битве ему грозила смертная казнь. Боливар, что называется, сжег все мосты, как в 1519 году в Мексике это сделал Эрнан Кортес.

Жители Мериды и горных районов страны приветствовали Боливара. Население города Трухильо, напротив, узнав о приближении войск повстанцев, оставило свои дома. Крестьяне спрятались в окрестностях и увели с собой скот. Испанцы умело использовали конфронтацию между низшими и высшими слоями южноамериканского общества. Вокруг озера Маракайбо жили много чернокожих рабов и метисов, использовавшихся на самых тяжелых работах. Они ненавидели своих угнетателей — землевладельцев-креолов, а Боливар был представителем именно этого класса.

Простые люди видели в Испании и короле защиту от притеснений их хозяев. Они неспособны были понять, что в основе эксплуатации — сама испанская экономическая система. Боливар вряд ли мог найти поддержку среди этих людей. Они ненавидели патриотов и боялись возмездия испанцев. Армия Монтеверде была набрана из людей, принадлежавших к низшим слоям общества. Она нарушила условия перемирия, заключенного Мирандой, — ее солдаты убивали всех подряд, занимались грабежом. Боливар не преувеличивал, когда писал:

«Революция чернокожих, кок свободных, ток и рабов, спровоцирована агентами Монтеверде. Они же и поддерживают ее. У этих жестоких людей руки по локоть в крови патриотов. Они отняли у них их имущество. Пройдя по окрестностям Каракаса, они убили и ограбили огромное количество мирных сельских жителей. Ужасными были их преступления в городе Гуатире.

Те, кто сдался, мирные труженики, почитаемые граждане, были застрелены, зарублены или варварски обезглавлены уже после того, как условия перемирия вступили в силу. Страна утонула в крови. Города Гуатире, Калабосо, Сан-Хуан-де-лос-Моррос и много других, в которых когда-то жили мирные, трудолюбивые люди, были завалены трупами. Тех, кто осмелился защищаться или попытался спрятаться в горах, безжалостно убивали без суда и следствия. Роялисты приговаривали к смертной казни всех, кого они считали патриотами. Та же участь ждала тех, чье имущество приглянулось испанцам».

Последствия террора, который чинили солдаты Монтеверде, проявились очень скоро. До Боливара дошли известия об антииспанском восстании, которое возглавил известный юрист Антонио Николас Брисеньо. Это был очень мягкий, интеллигентный человек, но расправы с населением, творимые роялистами, пробудили в нем яростный протест. Брисеньо собрал отряд из местных жителей и начал буквально истреблять испанцев. Продвижение по службе в его отряде зависело от количества убитых испанцев. Если солдат приносил тридцать голов испанцев, ему присваивали звание лейтенанта, за пятьдесят голов можно было получить звание капитана.

Узнав об этом, Боливар ужаснулся и приказал немедленно арестовать Брисеньо. Тот ответил в своем духе, прислав Боливару две головы испанцев в подарок. Боливар был в шоке, он не знал, как ему поступить, но вскоре испанцы сами схватили Брисеньо и его людей. Мятежный адвокат был предан суду военного трибунала и расстрелян вместе с членами его семьи и приближенными в местечке Баринас. После чего испанский военачальник Тискар уничтожил весь отряд Брисеньо.

Казнь Брисеньо и его людей больно ранила Боливара, хотя в сложившихся обстоятельствах эти действия были вполне оправданны. Уже в Мериде Боливар сделал резкое заявление: «Наша месть не будет уступать в жестокости испанцам. Нашему терпению пришел конец. Колонизаторы объявили нам смертельную войну. Они будут уничтожены. Мы очистим нашу землю от этих монстров. Наша ненависть непоколебима. Мы будем драться насмерть». В Трухильо Боливар издает манифест:

«Испанцы принесли на нашу землю нищету и смерть. Они отняли у нас священное право на жизнь, нарушили условия капитуляции и перемирия. Они совершили многочисленные преступления. И помешали Венесуэле стать независимой республикой. Справедливость требует от нас мести. Жизнь вынуждает нас сделать это…

Любой испанец, не принимающий каким-либо способом участия в нашей борьбе с тиранией, будет считаться изменником и врагом нашего отечества. Ничто не спасет его от возмездия. Тем испанцам, которые придут в нашу армию с оружием или без него, будет гарантировано помилование… Испанцы, предоставившие нашему государству секретную информацию, будут считаться гражданами Америки…»

В заключение Боливар громогласно заявляет:

«Испанцы и жители Канарских островов, не принимающие активного участия в деле освобождения Америки, будут непременно убиты. Американцам, даже если они совершили какое-то преступление, гарантирована жизнь».

В новейшей истории найдется не много политиков, способных на столь жесткие заявления. Иногда обстоятельства оправдывают жестокость, например, во время военных действий. В период Французской революции законная власть сама санкционировала террористические действия против своих врагов, и только после этого настроения в революционном правительстве несколько смягчились. Обычно власти всеми способами стараются поддерживать хотя бы видимость соблюдения законов, независимо от того, что происходит на самом деле. Нарушение условий перемирия между Мирандой и Монтеверде — типичный тому пример. Боливар открыто провозгласил политику террора и преследований, объявив своим врагам «смертельную войну» до победного конца. Для того чтобы подчеркнуть важность принятого им решения, Боливар ввел новый отсчет времени. Он, например, приказал своему секретарю ставить на его письмах дату, начиная со дня объявления независимости и начала политики террора. Документы датировались примерно так: «третий год независимости и первый год смертельной войны». Цель политики террора была ясна: простые люди должны бояться Боливара так же, как боятся Монтеверде. Испанцы управляли местным населением жестоко. Устрашение всегда было основным методом воздействия испанцев на население Южной Америки, поэтому Боливар и сделал террор своим оружием.

Южноамериканские биографы Боливара горячо защищают политику террора, объявленную им. Декларация о начале «войны насмерть» на первый взгляд может показаться непродуманным документом, но при более детальном изучении становится ясно, что он был тщательно подготовлен. Это обстоятельство делает аргументы защитников Боливара неубедительными. Декларация Боливара была не чем иным, как амнистией для всех его южноамериканских противников. Декларация недвусмысленно обещает: «…даже если вы совершили какое-то преступление, вам гарантирована жизнь». Получается, что сама принадлежность к латиноамериканцам освобождала от ответственности за любые проступки. Таким способом Боливар хотел добиться расположения огромного числа простых южноамериканцев, воевавших на стороне Монтеверде. За лояльность он был готов простить самые ужасные преступления. У испанцев теперь не оставалось иного выхода, как активно участвовать в войне на стороне Боливара.

Испанцы эффективно использовали неприязнь простых тружеников к их местным угнетателям-креолам. Боливар, со своей стороны, хотел посеять в душах беднейших жителей Южной Америки расовую и классовую ненависть к испанцам, а также попытаться привлечь привилегированные слои испанцев на свою сторону. Боливар прекрасно помнил неразбериху и хаос последних дней республики, во главе которой стоял Миранда. Тогда формальные приверженцы нового режима, не смущаясь, переметнулись на сторону нового режима, надеясь избежать мести Монтеверде.

Теперь у них не будет такой возможности. До тех пор пока они не присоединятся к войску Боливара, их жизнь будет в опасности. Существовала такая опасность и для мирных граждан. Следует подчеркнуть, что эта декларация была написана не каким-то головорезом в пылу борьбы и не кровожадным деспотом местного значения. Боливар сознательно объявил о легализации расовых преступлений, видя в этом средство для достижения политической победы. Преследованиям подвергались даже вовсе невинные. Боливара может извинить только то, что его врагами были настоящие варвары. Через пять лет Генри Клей в своей знаменитой речи в конгрессе Соединенных Штатов Америки будет так защищать Боливара:

«Жителю Джорджии трудно найти сходство между ношей революцией и революцией в провинциях Южной Америки. Он будет утверждать, что их революция запятнала себя кровавыми деяниями, чего не было у нас. Возможно, в этом есть доля правды, но те кровавые события спровоцированы чудовищными преступлениями, совершенными испанскими угнетателями в Южной Америке. Нам не пришлось испытать ничего подобного. Можно ли предположить, что рабы на нашем Юге были бы освобождены так же, как они были освобождены в Венесуэле? Можем ли мы представить, чтобы помилование было отвергнуто, а условия мирного договора нарушены? Неужели Джордж Вашингтон стал бы бездействовать в такой ситуации? Иногда возмездие бывает милосердным, милосердным по отношению к обеим воюющим сторонам. Единственный способ, которым можно заставить труса, совершившего страшные зверства, остановиться, — показать ему, что рано или поздно его настигнет суровое, но справедливое возмездие».

Испанцы бесчеловечно и жестоко вели себя на завоеванных территориях. Они насиловали женщин, затем, привязав их к гамакам, разжигали огонь, в буквальном смысле поджаривая жертвы. Они сдирали кожу со ступней пленников и заставляли их ходить по горящим углям. Они отрезали несчастным уши и носили их с собой в качестве трофея. Это далеко не весь перечень ужасных преступлений испанцев.

Однако в доводах Клея есть очевидный изъян. В декларации Боливара не говорилось о «справедливом возмездии». Он угрожал несправедливой местью, подвергая преследованиям всех испанцев, виновных и невинных, только за их происхождение. Более того, он обосновывал свою угрозу законодательными санкциями. Боливар провозгласил себя «Освободителем», так называемой законной властью, подменив основы правовой системы низменными инстинктами.

Декларация нанесла непоправимый ущерб политической репутации Боливара. Хуже того — она спровоцировала появление бесконечной череды тираний в Латинской Америке. Множество кровавых событий на континенте, возможно, не случилось бы, не будь этого документа.

Умеренность и компромисс — неприемлемые для Боливара средства в политической борьбе. Его жестокие принципы вновь оказались востребованы с приходом к власти в Латинской Америке военных диктаторов и военных хунт. Боливар лишь умножил и продолжил зверства испанцев. А ведь он мог разорвать порочный круг и возродить в людях веру в политические идеалы.

Справедливости ради нужно отметить, что подобные вспышки мстительности случались с Боливаром только в периоды особых трудностей. В декларации «войны насмерть» можно увидеть естественную реакцию человека, попавшего в безвыходную ситуацию. Арест Миранды тоже можно рассматривать как единственное для Боливара средство спасения собственной репутации. После множества всякого рода испытаний душевное состояние Боливара было тяжким. Его удивительная политическая гибкость уступила место агрессивной прямолинейности. Боливар перестал заботиться о том, какие последствия имеют его поступки для других людей, даже для самых близких.

Хотя декларация Боливара пагубно сказалась на его политической репутации, в ней проявились и сильные его качества. Фанатическая преданность своему делу и стремление бороться до победного конца — именно это сделало Боливара незаменимым лидером народа. Он не отступил перед лицом тяжелых испытаний. Был беспощаден к врагам. Его беспрецедентная жестокость и непримиримость к противникам принесли ему победу.

Боливар теперь наносил и отражал удары с такой скоростью, что его враги растерялись. У местечка Баринас в восточных предгорьях, там, где горные хребты Мериды утыкаются в равнины Венесуэлы, сосредоточилось полторы тысячи испанских солдат под командованием Тискара. К северу и северо-востоку, в Коро и Маракайбо, стояло еще две тысячи испанцев. Основные силы Монтеверде были расположены напротив войска Боливара. Опасность заключалась в том, что Тискар мог обойти Боливара с фланга и отрезать его солдат от границы. Предугадав действия противника, Боливар опередил его. Он направил небольшой отряд через горный хребет, чтобы, неожиданно спустившись с гор, он напал на Гуанаре, который находился в тылу испанцев. Этим маневром Боливар сумел отрезать армию Тискара от Каракаса.

Приближенные Боливара Жирардо и Рибас прикрывали действия отряда с флангов. У местечка Лас-Меситас около четырехсот солдат армии Боливара встретились с превосходящими их вдвое силами роялистов. Бой был тяжелым. Но в решающий момент лейтенант Рибас поднял солдат в штыковую атаку, которая и решила исход боя. Храбрый и воинственный Рибас был известен еще и тем, что всегда носил на шляпе трехцветную розетку — символ революционной Франции.

Боливар тем временем пошел в наступление на войско Тискара, расположенное у Баринаса. Узнав о приближении Боливара, испанская армия отступила, оставив врагу тринадцать пушек и все свои запасы. Боливар загнал войско Тискара в отдаленный равнинный район, но не стал уничтожать его. Он развернул свою армию и направил ее на северо-восток — к городу Арауре, что недалеко от Сан-Карлоса.

Рибасу тем не менее не удалось предотвратить объединение двух испанских подразделений. Он оказался лицом к лицу с врагом, втрое превосходящим по численности его войско. К тому же у противника было четыре пушки. Несмотря на это, 22 июля Рибас пошел в наступление на испанцев. Но те успешно отбили две атаки его солдат. После этого Рибас напал на слабый фланг испанцев и захватил их артиллерию. Орудия тут же были направлены против их недавних владельцев. Испанские солдаты обратились в бегство.

Этот блестящий маневр настолько деморализовал дух испанского войска, что оно вынуждено было отступать. Под контролем испанцев осталась лишь западная треть страны. Обстоятельства заставили их сделать остановку в Валенсии, втором по значению городе Венесуэлы. Этот город уже дважды в этом году переходил из рук в руки: испанцы оккупировали его во второй раз. Теперь они защищали от наступления патриотов центральные высокогорные области и главные города страны.

Боливар дал своим людям всего несколько дней на отдых. Затем он послал армию, состоящую из двух с половиной тысяч солдат, догонять испанское войско, отступавшее из Сан-Карлоса, чтобы предотвратить его объединение с армией Монтеверде, расположившейся в Валенсии. Это было соревнование со временем. Вскоре солдаты Боливара заметили испанцев в горах у Тинакильо. Это были испанские стрелки. Они должны были задержать войско Боливара, пока их основные силы отступали. Солдатам Боливара нужно было преодолеть равнинную местность, ведущую к горам. Боливар принял отчаянное и одновременно гениальное решение: он послал вперед всадников на сотне лошадей, усадив на каждую по два солдата: одного кавалериста и одного пехотинца. Этот отряд бросился вдогонку за испанцами, стремившимися найти спасение в горах. Солдаты Боливара пробирались по камням сквозь кустарники под прицельным огнем испанцев. Однако, достигнув определенного места, они повернули назад и начали отстреливаться. Тем временем Боливар во главе основного войска атаковал испанцев с тыла, уничтожив большинство из них, а остальных захватив в плен.

Доминго Монтеверде находился в Валенсии с основными силами своей армии, насчитывавшей три тысячи человек. Он уже потерпел серьезное поражение на востоке Венесуэлы в битве со значительно меньшим по численности войском повстанцев. Этим войском командовали Хосе Бермудес и Сантьяго Мариньо, молодой землевладелец ирландского происхождения с острова Маргарита. Оба они год назад бежали в Тринидад вместе с другими молодыми повстанцами — Мануэлем Пиаром, Антонио Хосе Сукре и братом Бермудеса. В Тринидаде, однако, они были довольно холодно приняты английскими властями, не желавшими осложнять отношения с Испанией. Высадившись на отдаленном полуострове Гуирия, эти изгнанники (около сорока пяти человек) во главе с Мариньо добрались до небольшого военного пункта припасов. Им удалось разбить отряд известного своей жестокостью испанского командира Антоньянсаса. Они захватили провинциальный центр Кумана и город Барселону, расположенный на пути к Каракасу. Монтеверде попытался выбить их из Матурина, но безуспешно.

Удрученный продвижением войск Боливара, Доминго Монтеверде, наводивший когда-то страх на всю Венесуэлу, попытался избежать открытого сражения с повстанцами и ускользнул со своей армией в роялистскую крепость Пуэрто-Кабельо. Мануэль дель Фиерро, действующий капитан-генерал, находившийся без всякой защиты в Каракасе, вынужден был просить мира. Посредниками в переговорах с Боливаром стали маркиз де Каса Леон и Франсиско Итурбиде. Год назад именно эти люди ходатайствовали перед Монтеверде о спасении жизни Боливара. Симон Боливар встретил их в городе Ла-Виктория. Он был рад вновь увидеться со старым другом Итурбиде.

 

ГЛАВА 8 ВСАДНИКИ ДЬЯВОЛА

7 августа 1813 года, через одиннадцать месяцев после падения Первой венесуэльской республики, Боливар во второй раз с триумфом вошел в Каракас. В результате одной из самых решительных кампаний в военной истории в Венесуэле была установлена Вторая республика. Всего за три месяца человек, которому едва исполнилось тридцать лет, с небольшим военным опытом, впервые назначенный на командную должность, осуществил невероятный бросок в глубь вражеской территории вверх по бурлящей реке. Ему удалось собрать двухтысячное войско, которое преодолело тысячу двести километров, перейдя через считавшиеся ранее непроходимыми горные хребты. Он выиграл шесть битв и разбил пять армий. И стал освободителем своей родины.

Боливар в этот раз произвел сильное впечатление на Франсиско Итурбиде, который видел его унылым и подавленным при их последней встрече.

Когда Боливар входил в Каракас, на нем вместо грязной походной униформы была новая парадная сине-белая форма с золотыми пуговицами, галунами и эполетами. Любимого походного мула заменил белый арабский жеребец, на котором Боливар ехал впереди своей истощенной в боях армии. Эта демонстративная театральность доставляла истинное удовольствие Боливару. Он считал ее необходимой для воздействия на народные массы. Дюкудре-Хольстейн, французский офицер, бывший член наполеоновского штаба, а теперь наемник, описывал это так:

«Женщины подходили, чтобы надеть венок на голову Освободителя. Они устилали улицы, по которым он должен был пройти, цветами и ветвями лавра и оливы. Приветствия многотысячной толпы смешивались с залпами артиллерийского салюта, звоном церковных колоколов и громкими звуками военного марша. Двери тюрем открылись, несчастные узники с бледными и худыми лицами были похожи на привидения, восставшие из могил. Боливара ждала триумфальная колесница. Примерно в таких повозках римские консулы возвращались после победы в войне… Одетый в генеральскую форму, с символом верховной власти в руках и непокрытой головой, Боливар подошел к колеснице…»

Колесница, в которой ехал Боливар, была украшена золочеными ангелами. Двенадцать красивых девушек везли ее, держа за шелковистый канат. Люди осыпали триумфальную процессию цветами. Многие тысячи людей приветствовали Боливара на его пути к зданию городского собрания. Даже архиепископ Колл-и-Пратт, во время революции выступавший против Боливара, захотел примириться с Освободителем.

Боливар посетил большой бал. Празднество продолжалось всю ночь. После долгой разлуки Боливар вернулся в родной дом. Вокруг него собралась толпа народа. Люди кричали, требуя, чтобы Боливар подошел к окну. Его сестры Мария Антония и Хуана не находили себе места от радости. Старушка Иполита, темнокожая няня Боливара, разрыдалась у него на груди. Это было счастливое возвращение. Занималась заря эры венесуэльской независимости.

Условия прекращения военных действий, предложенные Боливаром, в сравнении с декларацией «войны насмерть» были весьма великодушны. Он обещал, что с наступлением мира все преследования прекратятся, а права собственности будут уважаться. Но несмотря на эти обещания, страшась мести Боливара, шесть тысяч роялистов предпочли покинуть страну. Порт Ла-Гуайра был переполнен беженцами.

У Боливара появилось новое любовное увлечение — Хосефина Мачадо, одна из двенадцати девушек, что везли его триумфальную колесницу. Ее лицо было очень полным, черты лица слишком крупными. Вообще девушку трудно было назвать хорошенькой, но природное обаяние с лихвой возмещало недостатки внешности. Хосефина не была знатного происхождения, потому не могла быть принята в высшем обществе. Боливар был довольно легкой добычей для женщин, трудность заключалась в том, чтобы удержать его рядом. На удивление настойчивая и решительная Хосефина, однако, справилась с этой задачей. Она стала его постоянной спутницей. Вместе со своей сестрой и матерью сопровождала его повсюду. Приближенные Боливара называли ее сеньоритой Пепой. Вот что писал язвительный Дюкудре-Хольстейн:

«Надо отдать должное его национальному темпераменту. Как и большинство его соотечественников. Боливар проводил много времени в будуарах своих многочисленных любовниц. Его обвиняли в том, что он целыми днями лежит в гамаке в окружении поклонниц. Решение многих важных дел зависело от них. Особенно влиятельной была мстительная интриганка Хосефина, его официальная любовница. Я встречался с этой сиреной множество раз, но так и не понял, чем она смогла прельстить диктатора. Однако связь Боливара с Хосефиной продлилась до 1819 года».

И верно, у Хосефины была репутация женщины, способной влиять на государственные дела. О ней злословили. Ее ненавидели многие близкие друзья Боливара, обвиняя в корысти. Однако что в этом удивительного? Боливар видел в ней необычайно сильную женщину, к тому же способную создать для него уютную домашнюю обстановку. Для развлечений же Боливар предпочитал уступчивых хорошеньких девушек. Невероятное честолюбие Хосефины и истовая преданность мужчине, так часто ей изменявшему, человеку, чья жизнь принадлежала только государству и истории, позволили ей оставаться рядом с ним так долго.

Боливар и испанцы опять поменялись ролями. Он остался один в неукрепленном городе. Войска испанцев занимали целые районы в сельской местности. По указанию многострадального правительства Тунхи, находившегося более чем в тысяче миль от Каракаса, Боливар торжественно обещал Венесуэле конституционное правление. «Ничто не сможет остановить меня, венесуэльцы, на пути к моей единственной цели — славе и свободе для вас. Мы должны создать правительство, членами которого станут мудрые и добродетельные выдающиеся люди нашей страны. Этому правительству предстоит решить, какой будет власть в Венесуэле в современных критических условиях».

Боливар отказался от федерального устройства страны и сохранил верховную исполнительную и законодательную власть. Он назначил двух премьер-министров. Ими стали его старые друзья — Мигель Хосе Санс, адвокат семьи Боливаров, и Устариц, составивший декларацию независимости Венесуэлы год назад. Своим заместителем Боливар сделал гражданского губернатора Кристобаля Мендосу. Боливар признал власть Мариньо на востоке страны, который величал себя верховным вождем. Однако Боливар горячо отстаивал единство нации: «Мы должны быть абсолютно откровенны друг с другом. Отказ от единой центральной власти для всех венесуэльских провинций будет большой ошибкой… Если мы создадим два государства — на востоке и на западе, у нас будут две разные нации. Они не станут поддерживать друг друга и не смогут органично вписаться в мировое сообщество наций. Это сделает нас посмешищем для всего света. Венесуэла, даже объединившись с Новой Гранадой, не сможет стать нацией, уважаемой остальным миром. Стоит ли нам делиться на две нации?»

Боливар понимал, что война еще не закончена. Основные силы армии роялистов сосредоточились в хорошо укрепленном Пуэрто-Кабельо. Крупная роялистская группировка расположилась также в прибрежном городе Коро. Пока Испания не прислала сильное подкрепление роялистам, у Боливара не было оснований думать, что вторая попытка освобождения Венесуэлы также потерпит неудачу. Он послал своих помощников Рафаэля Урданету и Анастасио Жирардо на окраины порта Пуэрто-Кабельо. Флота у Боливара не было, поэтому он не смог заблокировать порт. Испанцы морем переправили провизию. Из Пуэрто-Рико на кораблях доставили тысячу двести солдат под командованием полковника Соломона. Для устрашения солдат, захвативших Пуэрто-Кабельо, Боливар повесил одного испанского военного преступника на глазах у всего гарнизона. Это был человек, который издевался над пленными, связав двух из них спинами друг к другу, так что каждое движение причиняло нестерпимую боль. На своей шляпе он носил ожерелье из ушей убитых им патриотов.

В перестрелке на холмах Барбулы был убит молодой Жирардо. Похороны героя превратились в хорошо срежиссированное пропагандистское действо. Его сердце, помещенное в позолоченную урну, было с почестями доставлено в кафедральный собор Каракаса.

Боливар теперь получил официальный титул «Освободитель Венесуэлы». Сам он говорил, что этот титул ему дороже «всех империй на земле». Урданета, один из самых опытных и преданных командиров Боливара, был назначен командующим штабом.

Тем временем Монтеверде неожиданно перешел в наступление. Но его войско было разбито под городом Лас-Тринчерас и отступило в Пуэрто-Кабельо. В этом бою Монтеверде был тяжело ранен. На посту главнокомандующего его заменил Соломон. Боливар запер Соломона в Пуэрто-Кабельо. Теперь его основной задачей было сдержать две армии, стремящиеся на запад. Одна из них базировалась в Котоа и состояла из тысячи трехсот роялистов под командованием Себальоса. Вторая армия во главе с Яньесом расположилась на равнинах Апуре, в ней было две тысячи пятьсот солдат.

Под Баркисемето Боливар неожиданно потерпел первое поражение в этой кампании. Казалось, победа уже была в руках, но приказ об отступлении стал его тактическим просчетом. Боливар не смог предотвратить объединение армий Яньеса и Себальоса. 5 декабря на равнинах Апуре четыре тысячи восемьсот патриотов выступили против пяти тысяч двухсот роялистов. Обе армии состояли из пехоты, кавалерии и артиллерии. Теперь Боливар был военным генералом, а не лидером партизанского войска. Подражая наполеоновскому маневру, который он когда-то видел, Боливар направил свои войска с невысокого холма.

Бой длился весь день. К вечеру ряды роялистов дрогнули. Больше тысячи испанцев остались лежать на поле боя, семьсот оказались в плену. Патриоты захватили также артиллерию и боеприпасы роялистов. Это, безусловно, была крупнейшая победа Боливара на то время. Солдаты Себальоса отступили к Коро. Яньес укрылся в горах.

Боливар вернулся в Каракас. Соотечественники рукоплескали ему. Он был провозглашен «диктатором», хотя сам не раз утверждал, что верховная власть угнетает его. Несмотря на поражение под Апуре, роялисты были все еще сильны. Армия Яньеса произвела перегруппировку и соединилась с армией Урданеты под Успино. Там испанцы опять потерпели поражение. Их командующий был убит, его тело было расчленено, а части его разосланы в близлежащие деревни. Однако армии роялистов, против которых Боливар так энергично воевал и которые он еще будет побеждать, уже не представляли для него большой угрозы.

Но беда приходит, откуда ее не ждут. Юго-восточная часть обширной горной области в предгорье Анд рассекает Венесуэлу с юго-запада на северо-восток. Горы, опускаясь, переходят в лес, а затем их сменяют необъятные венесуэльские равнины, которые местные жители называют льянос. Льянос занимают половину территории страны. Реки этого региона питают огромный бассейн Ориноко и ее притоков Апуре и Араука. Льянос представляют собой бескрайний плоский ландшафт, что-то вроде пустоши, покрытой высокой дикой травой. Венесуэльские равнины напоминают степи Центральной Азии, хотя они значительно меньше подходят для жизни людей. В сезоны дождей льянос полностью залиты водой. Почва здесь тяжелая и плохо впитывает воду. В сезон засухи вода уходит, трава выгорает на солнце, а после невыносимой жары начинаются смертоносные бури.

До прихода испанцев льянос были почти необитаемы. Исключение составляли малочисленные дикие племена, кое-как приспособившиеся к существованию там. Испанцы привезли в Южную Америку лошадей и домашний скот. Некоторые из этих животных убегали, дичали и сбивались в стада. Эти дикие стада, скитающиеся по бескрайним просторам льянос, постепенно разрастались. Они стали объектом охоты для бывших рабов, не нашедших себе применения в городах и деревнях и в отчаянии устремившихся на дикие равнины Венесуэлы. Льянерос, так называли охотников за диким скотом, вели примитивный образ жизни, были грубы и жестоки. Их жизнь в Южной Америке можно сравнить с жизнью монголов в Центральной Азии. Большую часть жизни льянерос проводили в седле. Это были венесуэльские ковбои, лишенные романтичного ореола. В большинстве своем это были чернокожие, индейцы и метисы. Они носили только грубые штаны и широкополые шляпы, защищавшие от солнца. Питались они в основном сырым мясом, которое нарезали полосками и приторачивали к седлам. Это мясо, просоленное потом лошадей и промытое дождями льянос, они и употребляли в пищу.

В сезон дождей льянерос перегоняли своих лошадей на сухие земли, в засуху — в оазисы. Льянерос не подчинялись никому, кроме собственных вождей. Сначала они продавали скот в горные районы страны, затем стали перегонять его вниз, в карибские порты Венесуэлы. С открытием навигации в восточном направлении на реке Ориноко начала процветать контрабандная торговля скотом, не контролируемая Каракасом. Венесуэла разделилась на две страны: одна располагалась на горных хребтах, другая — под ними.

В 1783 году, на год раньше Боливара, в испанском городе Овьедо в семье мелких буржуа родился мальчик. Его звали Хосе Томас Родригес Бовес. Когда мальчик подрос, родители отправили его учиться в военно-морскую академию. После окончания академии пятнадцатилетний Хосе поехал в Венесуэлу и стал лоцманом в Пуэрто-Кабельо. Коварный, грубый, с задатками вожака и патологически жестокий, Хосе Бовес стал контрабандистом. Его схватили и приговорили к восемнадцати годам тюрьмы. Благодаря заступничеству друзей Бовесу заменили тюремное заключение ссылкой в город Калабосо, расположенный в районе венесуэльских равнин. Вскоре он опять занялся контрабандой: перевозил контрабандный товар из района Ориноко в город Баринас, расположенный на окраине льянос. Там он стал признанным вожаком местных пастухов, кем-то вроде пирата на суше.

Хосе Бовес был человеком небольшого роста, с выпуклой грудью и мускулистым торсом. Его необычно большая голова была увенчана рыжей шевелюрой. Серые глаза, большой нос и маленький сжатый рот в обрамлении жидкой рыжей растительности делали его лицо запоминающимся.

Когда в Каракасе началась Первая венесуэльская революция, Бовес понял, что из-за внутренних противоречий она обречена на поражение. Так оно и произошло. Бовеса арестовали за измену и бросили в маленькую мрачную темницу в Калабосо. Он томился там до тех пор, пока пользующийся дурной славой испанский командир Антоньянсас не взял власть в городе. Он назначил Бовеса и нескольких других преступников офицерами. Бовес быстро пошел в гору. В августе 1814 года новый испанский командующий — Кахигаль — приказал Бовесу вести войска в бассейн Ориноко.

Прирожденное лидерское чутье подсказало Бовесу, что можно завоевать расположение диких льянерос, манипулируя их ненавистью к белым хозяевам. «Земли белых — черным» — таков был призыв Бовеса, хотя сам он был белым. Чернокожим отдали почти все ответственные посты в армии Бовеса. Льянерос называли его Тайта — Папаша.

Четыре тысячи обученных им всадников Бовес назвал «легионом дьявола», а черный штандарт легиона — «знаменем смерти». Оружием легионеров были бамбуковые копья. Когда Бовес решил, что его люди достаточно подготовлены, он, оседлав своего черного коня Антиноя, повел их в бой против войска патриотов, которым командовал полковник Карлос Падрон. В бою в каньоне Санта-Каталина рядом с Калабосо «легион дьявола» наголову разбил патриотов. Все солдаты Падрона были заколоты копьями.

Добравшись до Калабосо, где когда-то сидел в тюрьме, Бовес отдал приказ истреблять всех подряд, не щадя никого, даже детей и женщин. Нескольких пленных обрили наголо, привязали к столбам и оставили умирать под палящим солнцем.

Когда Боливар узнал о зверствах Бовеса, он поручил своему самому непримиримому генералу — испанцу Кампо Элиасу расправиться с «легионом дьявола». Около деревни Москитерос, что расположена недалеко от Калабосо, на тысячный отряд Элиаса напали легионеры Бовеса. Они разгромили левый фланг отряда и вырезали всех солдат. Однако центр отряда патриотов выстоял. Они организованно контратаковали легионеров, посеяв панику в их рядах. Кампо Элиас дал команду: «Не щадить никого!» Большая часть легионеров была уничтожена, и только малой части удалось избежать смерти. Вместе с Бовесом, тяжело раненным копьем, они отступили. Казалось, Боливар расправился с Бовесом навсегда.

Однако, вернувшись в Каракас после победы под Апуре, Боливар узнал, что Бовес выжил и всего за несколько недель собрал новый легион, по численности равный половине того, что был у него раньше. Легионеры опустошали отдаленные деревни, а 8 декабря напали на гарнизон патриотов в городке Сан-Маркос и убили его защитников. Теперь эта варварская орда могла беспрепятственно двинуться в горы.

Боливар скажет о Бовесе: «Он вскормлен не молоком женщины, а кровью диких фурий… Этот демон утопил Венесуэлу в крови».

О’Лири, который позже станет ближайшим сподвижником Боливара, рассказывал такую историю о Бовесе:

«Однажды к Бовесу привели истощенного старика. Это был единственный житель, оставшийся в городе. Все остальные покинули его, узнав о приближении Бовеса. После того как старик спокойно и честно ответил на заданные ему вопросы, было приказано его обезглавить. Вдруг вперед вышел пятнадцатилетний юноша. Он встал на колени перед сидящим на коне варваром и сказал: „Этот старик — мой отец. Именем Девы Марии умоляю вас, господин, пощадите его, и я стану вашим рабом“. „Хорошо, — ответил Бовес. Искренняя привязанность юноши к своему отцу вызвала у него улыбку. — Тебе отрежут нос и уши, и если ты не заплачешь, твой отец будет жить“. „Согласен, — ответил несчастный, — я готов умереть ради спасения отца“. Юноша выдержал ужасное испытание. Увидев это, Бовес приказал убить его на глазах у старика. Бовес убоялся, что такой храбрый человек может стать его врагом».

Армия Бовеса увеличилась до восьми тысяч человек. Яньес продолжал угрожать с запада. Он вновь захватил Баринас, спалив дотла город с десятитысячным населением. Восемьдесят солдат городского гарнизона были казнены. Но возмездие настигло Яньеса — в битве под Успино он потерпел поражение и сам был искалечен.

На севере Себальос и Соломон, несмотря на ряд поражений, все еще были сильны. В их распоряжении было около четырех тысяч солдат в Коро и Пуэрто-Кабельо. На востоке Кахигаль командовал трехтысячной армией. Неподалеку, в долине Туй, находилась армия испанского генерала Росете. В ней насчитывалось около тысячи человек. Армия Росете оккупировала город Окумэре, что недалеко от Каракаса. Все его жители были убиты. Кровожадный Росете приказал солдатам обезглавить даже людей, собравшихся в церкви на молитву. Росете не уступал Бовесу в жестокости, он любил сам сдирать кожу с живых людей, глумиться над женщинами, выкалывать глаза детям, а затем отрубать им головы.

Боливар и его солдаты противостояли неожиданно обрушившимся на них трудностям с необычайным мужеством. На равнинах и в горах они отражали одну атаку за другой. Под Карабобо войска патриотов, руководимые Боливаром, разбили испанцев и загнали их обратно в Пуэрто-Кабельо. Однако роялисты продолжали атаковать. У них было много укреплений в прибрежных долинах, в бесплодных, выжженных солнцем льянос и во влажных низинах на востоке страны. Отовсюду они наносили мощные удары по войскам патриотов.

Британцы — главная надежда Миранды — цинично выжидали. Они не хотели обострять отношения с Испанской империей. Соединенные Штаты также не помогали. Боливару не хватало дипломатического дара Миранды. Он не вполне осознавал, насколько необходима в таких ситуациях помощь иностранных государств. Боливар, используя только собственные ресурсы, сражался с врагом, постоянно получавшим помощь из-за океана.

В стране, где было всего двести тысяч белых, пятьсот тысяч чернокожего населения и двести тысяч индейцев, испанцы всегда могли найти рекрутов для своих войск. Угнетаемые бедняки ненавидели хозяев и горели желанием поживиться за их счет. Креольская аристократия убедилась, что ее представление о либеральном конституционном правлении совпадает с представлением незначительного числа жителей Венесуэлы и очень отличается от позиции жителей западной горной части страны.

У испанцев было преимущество в велении террористической войны. Хотя Боливар и объявил «войну насмерть», только некоторые из его командиров действовали соответственно его приказу. Совсем иной была ситуация в легионе Бовеса: в жестокости со своим вождем, казалось, соревновались подчиненные ему офицеры — лейтенант Томас Моралес с Канарских островов и Росете.

Переломный момент наступил, когда Бовес одержал победу над Кампо Элиасом под Ла-Пуэртой — стратегическим пунктом, ведущим к Каракасу. Освободитель делает три последних хода: приказывает Рибасу начать наступление и «спасти Каракас любой ценой»; спешно выводит собственное войско из Валенсии и запирается в своем семейном владении в Сан-Матео; настойчиво просит помощи у Мариньо. Но верховный правитель Восточной Венесуэлы вовсе не желал делить славу с Боливаром.

Рибас и его люди с достоинством выстояли в этой сложной ситуации. Армия Рибаса состояла из восемнадцатилетних учащихся колледжей из Каракаса. Эти юноши отчаянно сражались против «дьявольского легиона» Бовеса. Когда на помощь Рибасу подошел Кампо Элиас с остатками своей армии, легионеры Бовеса, непривычные к ведению боевых действий в горах, встретив яростное сопротивление, обратились в бегство. Молодые патриоты сражались храбро и мужественно. Последними словами одного из юношей были: «Ни шагу назад…» Умирая, он просил передать это Рибасу. В этом бою сам Рибас потерял трех лошадей.

Столица получила передышку. Рибас проигнорировал приказ Боливара «расстреливать всех европейцев и жителей Канарских островов в городе». Это разозлило Боливара.

8 февраля 1814 года он приказал казнить всех роялистов, заключенных в тюрьмы Каракаса и Ла-Гуайры, всего тысячу триста человек. Заработала страшная мясорубка. Начальник тюрем Паласьо докладывал Боливару: «Лучший из лучших, Генерал-Освободитель, в соответствии с Вашим приказом об обезглавливании всех испанцев и выходцев с Канарских островов, заключенных в тюрьмы порта, сегодня ночью казнено сто заключенных». 14 февраля: «Вчера после обеда было обезглавлено сто пятьдесят испанцев. К завтрашнему дню будут казнены все оставшиеся». 15 февраля: «Вчера днем было обезглавлено двести сорок семь заключенных». 16 февраля: «Сегодня были казнены все больные заключенные, находившиеся в тюремном госпитале, последние из включенных в Ваш, Ваше Превосходительство, приказ».

Это один из самых неоднозначных поступков в жизни Боливара. Защищаясь, он утверждал, что начальник тюрьмы Каракаса предупредил его о готовящемся мятеже заключенных. Боливар не мог забыть восстания роялистов в тюрьме Пуэрто-Кабельо, которое сломало его едва начавшуюся карьеру. Если бы мятеж удался, армия роялистов увеличилась бы на тысячу триста человек. Сам Боливар говорил об этом так: «Убить одного врага — значит отомстить за сотни павших товарищей и спасти сотни невинных людей от смерти». Многие латиноамериканцы сегодня восхищаются этим поступком Боливара, видя в нем способность лидера действовать жестко ради спасения своих людей. Но на самом деле вряд ли можно оправдать этот приказ Боливара. Говоря образно, этот поступок — грязное пятно на биографии Боливара. Даже в те времена военнопленные имели право на уважение. В конце концов, никакого восстания в тюрьме не произошло. Пленники были безоружны и беспомощны.

…Боливар был подавлен, он страдал от лихорадки и геморроя, вызванного долгим сидением в седле. И все же вопреки всему верил, что победит. Его человеческая природа и дело, которому он служил, были освещены великой идеей свободы и гуманизма, но средства для достижения этой цели он позаимствовал у врага — жестокость и расправы… Боливар опустился до уровня Бовеса, отдав приказ убить тысячу триста заключенных. Необходимо сказать, что этот случай был исключительным — Боливар не был одной породы с Бовесом и Монтеверде, потому так удивляет и шокирует его расправа с безоружными людьми.

Армия Боливара, расположившаяся в Сан-Матео, состояла из полутора тысяч пехотинцев и шестисот кавалеристов, она имела на вооружении пять или шесть пушек. Ривас Викунья так описал местность, где расположился Боливар со своей армией: «Выбранное место было узкой долиной. С севера она была обрамлена горами, самая высокая из них называлась Калварио. На юге располагался дом Освободителя. Южные горы были самыми высокими вершинами хребта».

Боливар выбрал очень удачное место. Здесь он сражался не только за свою страну, но и за собственное наследство, которого его однажды уже лишали.

Передовой отряд Бовеса атаковал хорошо укрепленные позиции патриотов, однако те с легкостью отбили эту атаку. Легионеры Бовеса были непобедимы в бою на равнинах, но в горах преимущество оказалось явно на стороне патриотов. На следующее утро Бовес послал своих кавалеристов вверх по склонам южных гор, чтобы обойти позиции патриотов слева и зайти к ним в тыл. В этом бою был убит любимый черный жеребец Бовеса Антиной. Бовес упал на землю и, обняв коня, заплакал. Он поклялся отомстить за гибель своего любимца. Однако копья его легионеров, превосходивших численно войско патриотов, не могли соперничать с их огнем. Тогда Бовес направил небольшой отряд с задачей захватить склад с оружием патриотов. Склад находился в мельничном амбаре, возвышавшемся над долиной. Его охранял Антонио Рикуарте, человек знатного происхождения, один из лучших офицеров Боливара. Когда отряд Бовеса приблизился к мельнице, Рикуарте понял, что силы неравны, и приказал своим солдатам отойти, а сам остался. Когда легионеры Бовеса открыли дверь склада, Рикуарте взорвал его. Он погиб, унеся с собой несколько жизней легионеров.

Солдаты Боливара с успехом отражали одну за другой атаки всадников Бовеса. Казалось, победа близка. В этот момент стало известно, что Мариньо наконец-то решился идти на помощь Боливару. Со своим войском из трех с половиной тысяч солдат он разгромил Росете под Лос-Пилонесом, а теперь направлялся в Вилья-де-Кура — на соединение с армией Боливара. Бовес, узнав об этом, снял осаду с Сан-Матео и спешно повел войска наперерез Мариньо. В бою при Болачике Мариньо разбил Бовеса. Тем временем Боливар повернул назад, к Валенсии, и начал осаду города, который защищали испанцы под командованием Яньеса и Себальоса. Затем Боливар верхом на коне отправился в Ла-Викторию для встречи с Мариньо. Два себялюбца сумели прийти к соглашению, по которому роли распределились так: Мариньо остался во главе собственных войск, а Боливар отправился на помощь патриотам в Пуэрто-Кабельо.

Ситуация начала меняться к лучшему, но нетерпеливый Мариньо решил вступить в бой с армией Кахигаля под Ароа и потерпел поражение. Однако и это не стало ему уроком. Не дождавшись подкрепления от Боливара, он вновь напал на льянерос Бовеса около Ла-Пуэрты. Боливар поспешил ему на помощь, бой уже разгорелся. 15 июня 1814 года произошла вторая, более жестокая битва за Ла-Пуэрту. Всадники Бовеса стали сжимать войска Боливара и Мариньо с флангов. К наступлению ночи в схватке погибли около тысячи патриотов, еще триста были схвачены и казнены. Среди убитых были Кампо Элиас и главный советник Боливара Муньос Тебар. Генерал Фрейтас покончил с собой, чтобы избежать плена и пыток. Боливар, Мариньо и Рибас бежали в Валенсию. Они стремились организовать сопротивление в последней цитадели на пути Бовеса в Каракас. В этот момент Боливар осознал, что Вторая республика, как и Первая, обречена на поражение. Его грандиозные планы годичной давности, его триумфальный въезд в Каракас сейчас, после гибели тысяч и тысяч мирных жителей, выглядели чересчур наивными и романтичными. Поражение оказалось неизбежным, и то, что повинен в нем большей частью Мариньо, вряд ли могло утешить Боливара.

Командующий испанскими войсками Кахигаль приказал Бовесу действовать под его непосредственным руководством. Бовес нагло заявил, что он спас «оружие, боеприпасы и честь флага, которые Ваше Превосходительство оставил под Карабобо». С шестью тысячами всадников Бовес двинулся на Валенсию. Патриоты десять дней отбивали его атаки. Продовольствие и боеприпасы заканчивались. Бовес объявил условия мирного договора: патриоты должны сдаться, за это будут сохранены жизни солдатам и мирным жителям. Патриоты согласились.

Бовес въехал в город на коне и был встречен радостными приветствиями. В его честь в кафедральном соборе была отслужена месса. Во время мессы Бовес поклялся на Библии, что больше не прольет ни капли крови.

Но настала ночь, и началась смертельная вакханалия. Губернатор города был убит. Девушку, прислуживавшую в доме командующего войсками защитников города, солдаты Бовеса привязали к гамаку, в котором она обычно спала, и изнасиловали. Затем ей вырвали язык, отрезали груди и разожгли костер под гамаком.

Других женщин заставили присутствовать при чудовищной расправе. «Всех мужчин схватили и вывезли на окраину города. Их убивали, как быков, пронзая копьями. Они не могли даже помолиться перед смертью. Женщин принудили танцевать. Они глотали слезы и трепетали от страха. За их спинами били копытами лошади кавалеристов. Бовес размахивал хлыстом, понуждая их танцевать „пикирико“ и другие национальные танцы. Зверства продолжались несколько ночей».

Боливар поскакал обратно в Каракас. Он обратился к священникам города с просьбой пожертвовать церковную золотую и серебряную утварь для закупки оружия. Ему было даровано двадцать восемь тысяч унций серебра. Вскоре стало известно, что Боливар вместе с остатками своей армии собирается покинуть город. Двадцать тысяч жителей Каракаса в страхе, опасаясь за свою жизнь, оставили дома, выстроились в колонну и двинулись вслед за войском Боливара. В городе почти не осталось сторонников Боливара. Его впоследствии обвиняли в организации этого массового исхода, но, попади горожане в руки Бовеса, их участь была бы предрешена. Говорили также, что нужно было идти на запад, а не на восток, дабы объединиться с небольшой армией генерала Урданеты. Однако только на востоке, на побережье, людей ждало спасение.

Этот тяжкий исход совершали в основном пожилые люди и люди знатного происхождения со своими детьми и слугами. Путь был нелегкий и долгий, многие не выдерживали тягот, и на дороге из Каракаса к побережью остались трупы сотен людей, многие тяжело заболели. Через три недели, пройдя двести миль по болотистой низменности, колонны достигли Барселоны. Боливар был в угнетенном состоянии. Безысходность и отчаяние, казалось, навсегда подавили его волю и стремление к победе.

Когда Бовес прибыл на площадь Тринидад в Каракасе, то обратился к горожанам с такой речью: «Эта площадь уже пропиталась кровью. Но это еще не конец. За каждую каплю крови моих людей я пролью море крови моих врагов. И это только начало. Однажды утром все балконы в городе будут увешаны трупами».

Даже Колл-и-Прат, архиепископ Каракаса, известный своими оппортунистическими взглядами и симпатизирующий испанцам, не выдержал и гневно обрушился на Бовеса: «Мой рассудок не может принять, а моя душа не может вынести таких страшных злодеяний: воровство, насилие, мародерство, убийства, поджоги и разрушения. Справедливость попрана. Вдовы и сироты в слезах. Отец воюет против сына, брат убивает брата. Много людей покинуло свои места — они вынуждены спасаться бегством. На улицах множество трупов. Поля усеяны костями. Земля Венесуэлы пропиталась кровью».

Бовес послал восемь тысяч солдат под командованием Моралеса преследовать беженцев из Каракаса. Небольшой отряд солдат Боливара присоединился к остаткам армии Мариньо. К ним присоединился также товарищ Мариньо по восстанию в Тринидаде и Гурии — Бермудес. Вместе они собрали трехтысячное войско. Боливар хотел развернуть войска и приготовиться к отражению атаки врага, приближавшегося к ним по реке Арагуа. Однако Бермудес считал, что бой надо вести в самом городе, в Барселоне, и настоял на своем. Солдаты Моралеса перешли реку, почти не встретив сопротивления. Как оказалось, Бермудес ошибся. В городе началась настоящая бойня. «Все было уничтожено в тот страшный день, — писал испанский историк Торренте, — город стал полем боя, улицы, дома и даже церкви были потоплены в крови. Почти три с половиной тысячи мирных граждан укрылись в кафедральном соборе. Они были убиты, все до одного, в этой ужасной резне самой жестокой из войн».

Боливар с поредевшей колонной беженцев отступил в порт Кумана. Теперь беженцев оставалось всего десять тысяч человек. В Кумане стояла небольшая флотилия, покинувшая порт Ла-Гуайра с золотом и серебром Каракаса на борту. Командовал флотилией капитан Бианчи, итальянский авантюрист, которому, однако, не заплатили за службу. Когда Боливар приблизился к Кумане, Бианчи поднял якоря и направил свои суда в море. Боливар и Мариньо реквизировали морской корабль и стали преследовать итальянского авантюриста. Они настигли его на острове Маргарита. После переговоров Бианчи согласился отдать им две трети золота и серебра. После этого Боливар и Мариньо вновь отправились в Венесуэлу. Там, в Карупано, их встретила разъяренная толпа. Рибас, обычно такой преданный Освободителю, и Пиар — еще один товарищ Мариньо по восстанию в Тринидаде — почему-то решили, что Боливар и Мариньо хотят скрыться с сокровищами. Освободитель и Верховный правитель Восточной Венесуэлы были схвачены и брошены в тюрьму. Теперь Боливара обвиняли в тех же преступлениях, в которых он два года назад обвинял Миранду. Вот бы тот посмеялся над своим учеником, если бы был жив!

Вскоре после ареста Боливара и Мариньо маленькая флотилия Бианчи прибыла в порт. Итальянец был благодарен Боливару и Мариньо за то, что они заплатили ему за службу. Он пригрозил расстрелять порт из пушек, если Боливара и Мариньо не освободят. Угроза подействовала. Их выпустили из тюрьмы с условием, что они немедленно покинут Венесуэлу. Рибас назначил себя командующим армией сопротивления на западе Венесуэлы, Пиар — верховным главнокомандующим на востоке.

Казалось, карьера Боливара закончена. Лишенный всех званий, власти, имения и земли, он приготовился к разлуке с Хосефиной, которая не могла оставить свою семью, жившую на острове Санто-Томас. Боливар написал обращение к своему народу, в котором так оценивал происшедшее:

«Если непостоянная фортуна дарит победу то нам, то нашему врагу, это только на благо моим соотечественникам, которые под воздействием каких-то злых чар взяли в руки оружие и погубили свою свободу, отдав себя снова в руки тиранам. Небеса, желая унизить и возвысить нас одновременно, решили, что нашими завоевателями должны стать наши братья, что они должны победить нас. Освободительная армия сражалась с врагом, побеждала его и презирала его…

…Ваши собственные братья — а не испанцы — вырвали ваше сердце, выпили вашу кровь. Они сожгли ваши дома и вынудили покинуть родные места… Я не снимаю с себя ответственность за катастрофу, которая произошла с моей страной. Осознание того, что по моей вине произошли эти ужасные несчастья, заставляет меня страдать, но моя совесть чиста, потому что я никогда не кривил душой…

Клянусь вам, дорогие мои сограждане, что оправдаю тот августейший титул (Освободитель), который вы возложили на меня, когда я освободил вас от ваших цепей. Обещаю, что, живой или мертвый, я буду достоин тех почестей, которыми вы наградили меня. Никакая сила на земле не заставит меня свернуть с выбранного пути. Я верну вам свободу во второй раз, чего бы мне это ни стоило».

Далее, размышляя о тех венесуэльцах, которые предпочли рабство свободе, Боливар нашел для них такие слова:

«Переносите свое горе с достоинством, вы страдаете за правое дело… Свержение правительства… исчезновение привычных норм существования, резкие перемены в жизни, смена мнений — одним словом, утверждение свободы в стране рабов. Такие дела не делаются быстро. Мы не должны корить себя за то, что не достигли желаемого результата, это повредит нашему делу. Мы не можем смириться с кровопролитием, совершаемым над нами. Именно оно толкает нас на крайние меры.

Месть природе, попранной тиранией, — дело благородное, возвышенное и достойное похвалы. Нет ничего более великого. Даже если на пути к этой славной цели нам придется пройти через разрушения и смерть, не стоит отчаиваться. Наша цель далека, но справедливость требует, чтобы мы достигли ее…

Не стоит приписывать политикам перемены в судьбах государств. Эти перемены не зависят от решений генералов или судей. Во время восстаний и социальных конфликтов глупо противостоять человеческим страстям. Революционные движения возбуждают эмоции людей, и они увеличиваются пропорционально давлению той силы, которая противостоит им. Ошибки и страсти лидеров причиняют серьезный вред Республике. Они должны быть осуждены, иначе наше дело потерпит поражение. Мы должны понимать, что человек слаб, а жизнь жестока.

Человек — лишь игрушка в руках судьбы. Мы можем лишь предполагать, что с нами случится в будущем, но не можем быть уверены в этом. Человеку судьба неподвластна. Мы еще не постигли ее законов. Политические процессы или войны не могут происходить только по нашим планам и только по нашему желанию. Наши возможности ограничены. Люди не могут соперничать с богами».

Этот документ отражает состояние человека, испытавшего сначала поражение, затем познавшего вкус победы… теперь новое поражение. Жалкие слова оправдания, безосновательный оптимизм, который в сложившихся обстоятельствах больше похож на обыкновенную истерику. Боливар потерпел полное поражение. Его мечты разбились о суровую действительность. Тысячи людей погибли в этой кровавой бойне. Десять тысяч беженцев погибли только во время исхода из Каракаса и сразу после него. Свое обращение Боливар заканчивает таким призывом: «Не сравнивайте свою физическую силу с силой врага. Материя и дух — несравнимые вещи. Вы — люди, они — звери. Вы — свободны, они — рабы. Боритесь, и вы победите. Бог дарует победу стойким».

7 сентября 1814 года Боливар, его сестра Мария Антония и Мариньо взошли на борт корабля с подходящим названием «Эль-Арроганте» («Гордый»), отправлявшегося на Кюрасао. Через восемнадцать месяцев Боливар окажется во второй ссылке. Тысячи других беженцев на кораблях отправились на Антильские острова.

Как только Боливар отбыл, Бовес со своими легионерами оккупировал Куману. Там он устроил настоящую резню. Его легионеры истребили тысячи мирных жителей. По ночам мужчин казнили, а женщин заставляли развлекать легионеров. Затем их насиловали и убивали. Бовес убил беременную женщину и выпотрошил ее, чтобы посмеяться над конвульсиями плода.

Остатки армии патриотов, несмотря на сопротивление, потерпели поражение сначала в бою у деревни Сабана-де-Эль-Саладо, а затем у местечка Урика. Однако именно в схватке при Урике копье патриота настигло Бовеса. Он был убит. Другая сторона тоже понесла тяжкие потери — погибли семейный адвокат Боливара Мигель Хосе Санс и Устариц, отец венесуэльской независимости, автор первой конституции. Пиар бежал на Ямайку, Бермудес — на остров Маргарита. Только Рибас остался на материке. Он отправился в льянос. Там его схватили и обезглавили. Голову Рибаса поместили в сосуд с растительным маслом и отправили в Каракас. Теперь главарем льянерос стал Моралес. Он был не менее жесток, чем Бовес. Чтобы стать во главе «легиона дьявола», Моралес убил семерых братьев Бовеса.

20 сентября 1814 года Симон Боливар вернулся в Картахену. Не имея на то предписаний от правительства Картахены, он использовал войска, данные ему правительством Тунхи. Полковник Кастильо, давний враг Боливара, пытался настроить против него общественное мнение. Бригадир Хоакин Рикуарте добился, чтобы правительство осудило действия Боливара: «Варварские, непродуманные действия Боливара, объявленная им „война насмерть“ сделали нашими врагами целые города и провинции. Люди ненавидят нашу армию и те идеи, за которые она сражается. Те люди, которые увенчали нас оливковыми и лавровыми венками, боровшиеся с нами против испанцев, теперь, увидев кровавые деяния наших солдат, стали нашими врагами…»

Боливара обвиняли в развязывании кровавого террора и организации заговора с целью навязать Новой Гранаде политическое устройство Венесуэлы. Расовое соотношение в Венесуэле и Новой Гранаде было различным. В Новой Гранаде белые составляли большинство населения — их было девятьсот тысяч. Индейцев насчитывалось триста тысяч, свободных чернокожих — сто сорок тысяч, чернокожих рабов — семьдесят тысяч. В Новой Гранаде чернокожее меньшинство и тем более пассивные по своей природе индейцы никогда не представляли угрозы для белых. Они и не помышляли о том, чтобы править страной.

Боливар верхом на лошади отправился в горные районы Новой Гранады — в Тунху, столицу региона. Он чувствовал себя одиноким и покинутым, но вдруг удача улыбнулась ему. У местечка Оканья по дороге в Тунху он встретил дивизию под командованием одного из преданных ему подчиненных — лейтенанта Урданеты. Его воины мужественно сражались с врагом, но безуспешно и теперь пробивались назад — в Новую Гранаду. Истощенные, отчаявшиеся люди с радостью встретили своего лидера. Нарушая правила субординации, они обнимали Боливара. Он мягко пожурил их за нарушение дисциплины. Боливар был рад тому, что в его распоряжении неожиданно появилась небольшая, но действенная армия. В отличие от мирных жителей Новой Гранады у солдат Урданеты уже был серьезный военный опыт. Сотни людей приветствовали колонну солдат под предводительством Боливара на их пути в Тунху. Позднее в своем мастерском отчете правительству Тунхи Боливар так напишет о своих удачах и промахах:

«Испытания, выпавшие на нашу долю, и тот опыт, который мы приобрели в нашей борьбе, открыли нам глаза. Стоит ли беречь себя от опасностей войны, если победа в ней принесет нам свободу и славу, которые окупят наши жертвы? Жертв избежать нельзя. Достичь триумфа можно только через жертвоприношение. Земля нашей родины пропитана кровью ее сыновей. Мы должны доказать, что эти жертвы были не напрасны. Наконец-то наш несчастный континент, покинутая всеми земля рабов с достоинством поднимает голову… Она станет свободной. Наша земля еще хранит память о недавней борьбе рабов».

Следует сказать, что со временем Боливар стал великолепным оратором. Даже его враги вынуждены были признавать убедительность его аргументов, когда встречались с ним с глазу на глаз. Председательствующий на заседании правительства Камило Торрес пригласил Боливара сесть рядом с ним и обратился к нему с такими словами: «Генерал, пока вы держите в руках оружие, ваша страна не теряет надежды, вы скоро вернетесь на родину и спасете ее от угнетателей. Правительство Гранады поддерживает вас в этом. Великим людям тоже иногда не везет на поле боя».

Правительство Гранады охотно приняло Боливара в свои объятия. У него были на это свои причины — оно нуждалось в Боливаре и хотело использовать его в собственных военных операциях. Рядом с Санта-Фе-де-Боготой находилась независимая провинция Кундинамарка, поддерживавшая тесные связи с республикой Туниа. Возглавлявший Кундинамарку интеллектуал Нариньо с небольшим отрядом пытался подчинить себе цитадель роялистов Пасто, расположенную на юго-западе в горах. В результате предательства его удалось захватить в плен. Нариньо заковали в кандалы и отправили в Мадрид, где уже находился несчастный Миранда.

После этого некто Мигель Альварес объявил себя диктатором Санта-Фе-де-Боготы и если не впрямую поддерживал роялистов, то был настроен весьма оппозиционно к республике Тунхи. Боливару и его солдатам было предназначено заставить Боготу подчиниться.

Боливар не был в восторге от того, что ему нужно воевать против тех, кого он называл «согражданами», но вынужден был согласиться. 12 декабря 1814 года, подойдя к окрестностям Боготы, он узнал, что на помощь Альваресу пришли испанцы. Три дня солдаты Боливара вели рукопашные бои в городе, сражались на баррикадах, стреляли из окон и с крыш домов. В результате выскочка Альварес и его приверженцы были выдворены из Боготы. Это был так необходимый сейчас Боливару триумф — он освободил один из самых красивых колониальных городов Латинской Америки.

Гумбольдт называл Боготу американскими Афинами. Она расположена в живописном горном амфитеатре. Правительство Тунхи переехало в Санта-Фе-де-Боготу, которая стала новой столицей республики. Теперь все бывшее вице-королевство Новая Гранада, исключая только порт Санта-Марта, все еще находившийся в руках роялистов, имело единое правительство.

Эта победа позволила Боливару частично восстановить былое уважение и престиж. Для человека, ввергнувшего страну в разрушительную гражданскую войну, пусть даже ради справедливой цели, Боливар бы поистине выдающимся оптимистом, хотя его оптимизм порой зиждился на самообмане. Возможно, он понимал, что только новые военные действия смогут спасти его репутацию после поражения в борьбе за независимость. Зрелость Боливара и его умение сдерживать себя произвели сильное впечатление на правительство Тунхи. Он вел себя спокойно и обдуманно, как человек, абсолютно уверенный в правоте своего дела. Никакие неудачи не могли заставить его отказаться от намеченной цели. Боливар был убежден в своей силе и в том, что только он способен вершить великие дела. Это было его самой большой ошибкой.

Боливар получил еще один титул — Миротворец. Номинально он являлся командующим армией Новой Гранады. Его направили в Картахену с задачей атаковать Санта-Марту. Ему дали две тысячи солдат, у которых, правда, почти не было оружия. Они должны были получить его в Картахене.

Армия Боливара отправилась вниз по реке Магдалене. Там капитаны Боливара казнили сначала шестнадцать пленных испанцев, а затем еще одиннадцать. Среди них оказался и священник-капуцин отец Корелья. Эту казнь использовал в своих целях давний враг Боливара Кастильо, командовавший войсками на севере. Узнав о приближении войск Освободителя, Кастильо снял осаду с Санта-Марты и вернулся в Картахену. Там он преследовал сторонников Боливара и даже заключил его сестру Марию Антонию под домашний арест. Мало того — Кастильо отдал приказ: войско Боливара должно остановиться в Момпосе.

Боливар тотчас обратился к Торресу, который теперь был президентом объединенной республики. Тот подтвердил статус Боливара как командующего войсками Картахены. Боливару не хотелось воевать со своими предполагаемыми союзниками, кроме того, у него не было для этого достаточного количества людей и оружия. В качестве примирительного жеста Боливар назначил Кастильо бригадным генералом и даже готов был оставить пост командующего, но Кастильо делал все, чтобы Боливар не вошел в Картахену. Когда солдаты Боливара заняли холмы Ла-Попа вблизи Картахены, они были обстреляны, а запасы питьевой воды отравлены. Массивные стены крепости, что защищала красивый порт Картахены, первоначально предназначались для защиты от английских пиратов. Они были пятидесяти футов в ширину, кое-где их высота достигала тридцати футов. У Боливара не было шансов преодолеть эти стены. И Кастильо, и Боливар понимали это.

Солдаты Боливара начали умирать от болезней. Предполагавшееся восстание в Картахене в его поддержку так и не состоялось. И у него оставался единственный выход: повернуть свои войска и начать военные действия против испанцев, прекратив распри с Кастильо. Через четырнадцать лет он скажет, что кое-что из того, что хотел, ему все-таки удалось сделать.

Но теперь Новой Гранаде угрожала большая опасность, чем ссора между возможными союзниками. Испанская империя готовилась нанести по восставшим колониям сильный ответный удар. После поражения Франции на испанский трон вернулся реакционно настроенный Фердинанд VII. Это с ним Боливар был дружен в юности. Пятнадцать тысяч испанских солдат, многие из которых имели серьезный опыт войны, были посланы усмирять мятежные колонии. В море вышли сорок два транспортных судна в сопровождении восемнадцати военных кораблей.

Узнав об этом, Боливар поступил весьма прагматично. Понимая, что победить такую армию разобщенными силами Новой Гранады невозможно, он подал в отставку и объявил о своей готовности немедленно отправиться в ссылку. «Если я останусь здесь, Новая Гранада распадется на части и гражданская война никогда не кончится. Моя отставка позволит сохранить единство страны. Так будет лучше». У Боливара не было желания соучаствовать еще в одной катастрофе. Его поступок, возможно, выглядел капитулянтски, но, несомненно, был разумным. После пяти месяцев противостояния Кастильо 9 марта 1815 года на английском корабле он отправился на Ямайку.

В насилии над жителями Венесуэлы были повинны не только испанцы, но и патриоты. Об их бесчинствах капеллан испанской армии Льямоса написал Фердинанду VII, особо напирая на расовую подоплеку деятельности Бовеса: «Он (Бовес) всегда повторял, что богатство белых должно принадлежать черным. Эти аргументы занимают главное место в его военных расчетах и системе управления». В результате военная тактика испанской армии, направлявшейся в Венесуэлу, была изменена: ей было предписано уходить от обострения расовых противоречий.

Командовал испанской армией Пабло Морильо. Ему было тридцать семь лет — всего на пять больше, чем Боливару. Морильо был родом из города Фуэнтесекас-де-Леон и вовсе не знатного происхождения. Его головокружительная карьера началась после битвы при Витории, в которой его роль в самом деле была значительной. После победы при Витории Морильо стал фельдмаршалом. Он был изображен на картине рядом с Веллингтоном. Этот человек питал слабость к громким титулам. Морильо был сильным, крепко сложенным мужчиной среднего роста с черными глазами и пушистыми темными бровями. На лице застыло суровое выражение, а в голосе звучали стальные ноты, да и манеры его нельзя было назвать изящными. Появившись в Карупано, он сразу же выразил свое неприятие бандита Моралеса, который теперь командовал «легионом дьявола». Пять тысяч диких всадников собрались, чтобы поприветствовать Морильо. Фельдмаршал любил военную форму. Большинство же легионеров Моралеса были обнажены по пояс, а на их головах красовались шапки из шкуры ягуара. Меж собой они общались лишь на им понятном языке. Морильо, обратившись к этой орде, заявил, что, если не наладится дисциплина, эта банда будет распущена. Моралес ответил, что ему проще встать на сторону восставших патриотов, чем выполнить такой приказ Морильо.

Первая совместная экспедиция Морильо и Моралеса была на остров Маргарита. Они должны были подавить восстание, поднятое Арисменди. В мирные времена Арисменди был тихим человеком, но после того, как его жена и дети были замучены, сделался лидером повстанцев, причем в жестокости не уступал льянерос. Арисменди сдался без боя: силы были слишком неравными. Морильо помиловал его. Один из англичан оставил описание внешности Арисменди: «…Выражение его лица было особенно свирепым. Улыбка нисколько не смягчала эту свирепость, а смех наводил ужас на окружающих. Смех делал его лицо еще отвратительнее. Его смех можно сравнить только со звуками, которые издает встревоженная гиена, а голос — сдавленный рев тигра. Его глаза горели мстительным огнем. Любому стороннему наблюдателю становилось очевидно, что этот человек способен к зверствам и насилию, они были его естественным состоянием».

Испанский историк Севилья писал, что Моралес, указывая на стоящего на коленях лидера повстанцев, настаивал: «Генерал, не делайте этого. Человек, который стоит перед вами на коленях, не раскаялся. Он жалкий притворщик. Это пресмыкающееся перед вами ничтожество вовсе не человек, а дикий зверь, исчадие ада. Он льет крокодиловы слезы. Его обещания лживы. Этот человек заживо сжег пятьсот мирных испанских торговцев, направлявшихся из Каракаса в Ла-Гуайру. Тех же, кто не погиб в огне, пронзали копьями».

Морильо не обращал внимания на слова Моралеса, а тот мрачно предсказывал неудачу всей экспедиции. Морильо продолжил свой путь в Каракас. Там он объявил о полной амнистии и пообещал креолам, что их собственность на землю будет восстановлена, а с восстаниями негров и индейцев он покончит. Интересы дикарей из льянос, возвративших Испании власть в Венесуэле, таким образом, в расчет не брались.

Началось наступление на Новую Гранаду. Одна армия шла к ней через горы. Другая — под командованием Моралеса — по побережью. Солдаты Морильо плыли на кораблях. Затем последовала осада Картахены. Это героическое сражение длилось 106 дней. Испанцы бомбили Картахену с моря, обстреливали с близлежащих холмов. Неповоротливый и трусливый Кастильо был смещен. На его место назначили Бермудеса, соотечественника Боливара. Почти шесть тысяч человек умерли от голода. Две тысячи выживших 6 декабря 1815 года погрузились на рыбацкие лодки, пытаясь спастись в море. Многие погибли во время прилива, другие были подобраны испанскими кораблями, стоявшими при входе в гавань. Триста человек, оставшихся в Картахене, были казнены. Среди них и Кастильо.

Войско Морильо отправилось вверх по реке Магдалене к Санта-Фе-де-Боготе. Этот поход длился несколько месяцев. По дороге Морильо узнал, что Арисменди поднял на острове Маргарита восстание и вырезал весь небольшой испанский гарнизон. Моралес оказался прав. Морильо чувствовал себя неловко.

Хотя Богота сдалась без боя, Морильо учредил «трибунал усмирения», дабы избавиться от лидеров повстанцев. 30 мая 1816 года жены и дочери знатных горожан в отчаянии пришли к Морильо. Буквально на коленях они умоляли его пощадить их мужчин. Историк Севилья пишет, что генерал ответил им отказом, объяснив, что у солдат, убитых на Маргарите, тоже есть жены и дети. Около шестисот человек были казнены, в том числе Камило Торрес, президент республики и сторонник Боливара. Пламя независимости в Венесуэле и Новой Гранаде было погашено, и мало кто верил, что оно может вспыхнуть с новой силой.

 

ГЛАВА 9 ССЫЛКА

В Кингстоне, столице Ямайки, Боливар, не имея ни гроша в кармане, нашел прибежище в бедном пансионе. У него появился друг Максвел Хислоуп, удачливый шотландский меценат, занимавшийся вместе со своим братом торговлей. В письме Хислоупу Боливар писал: «…Быстрые и решительные действия Морильо, несомненно, приведут к восстановлению в Южной Америке испанского господства. Испанские военные экспедиции все более расширяются. Только в Венесуэле они, предположительно, получили три тысячи рекрутов… Стоит ли обманывать себя? Общественное мнение в Америке еще недостаточно развито. Те, кто хочет независимости, должны понимать, что большинство населения все еще не определилось ни в своих взглядах, ни в своих интересах».

Хислоуп интересовал Боливара в первую очередь как источник финансовых поступлений — тот выделял ему время от времени небольшие суммы. Он также постоянно просил помощи у Британии. Однако губернатор острова герцог Манчестерский не только избегал встречи с Боливаром, но даже не отвечал на его письма. Маркиз Уэлсли поступал так же. Британское правительство не желало конфликтовать с возрождающейся Испанской империей ради дела, которое, судя по всему, было уже проиграно.

Боливар был подавлен и очень нервничал. Он умолял Хислоупа о поддержке и заявлял о готовности покончить жизнь самоубийством: «Теперь у меня нет ни гроша. Я вынужден продать даже то серебро, что привез с собой. Вы — моя единственная надежда. Отчаяние вынудит меня свести счеты с жизнью, чтобы избежать жестокого унижения, прося помощи у людей, чье сердце подобно куску золота. Не отказывайте мне в помощи. Мне нужно хоть как-то поддерживать свое существование. Я потерял все и не могу предложить никакого вознаграждения, поэтому прошу о помощи именно вас. Я буду благодарен вам до конца своих дней».

Находясь на острове, Боливар страдал от бездействия — он либо лежал в гамаке, либо играл в шахматы со своими приближенными. Испанские власти по крайней мере трижды организовывали покушения на его жизнь. Несколько попыток отравить Боливара закончились неудачно. После этого его слуга однажды ночью нанес несколько ударов ножом одному из телохранителей Боливара, который спал в гамаке хозяина. Слуга был уверен, что в гамаке спит Боливар. К тому же Боливару постоянно угрожали выселением из пансиона.

Некоторое облегчение принесла Боливару встреча с Хулией Кобьер, креолкой из Доминики. Она только что пережила неудачный роман. Они потянулись друг к другу, как это иногда бывает между двумя отчаявшимися людьми. Боливара весьма привлекало и богатство Хулии. Благодаря ее опеке настроение Боливара начало улучшаться. Он приступил к написанию своего самого знаменитого произведения «Ответ одного южноамериканца кабальеро с этого острова», известного также как «Письмо с Ямайки», адресованное анониму (на самом деле оно предназначалось Максвелу Хислоупу). «Письмо с Ямайки» вызвало интерес мировой общественности. Написанное хорошим языком, оно насквозь было пропитано столь характерным для Боливара мистицизмом. В нем также проявилась значительная эволюция взглядов Боливара. «Письмо с Ямайки» начинается с яростного обвинения европейских союзников, отказавших в помощи Боливару. «Неужели Европа не понимает своих собственных интересов?» — удивлялся он. Далее Боливар утверждал, что Испания получит серьезные выгоды от развала империи, основанной на «сомнительной торговле и поборах далеких, враждебно настроенных народов»: «Европа сама политическими средствами должна подготовить и провести отделение Южной Америки. Это необходимо не только для установления равновесия в мире. Это единственный законный и безопасный способ обрести коммерческую базу по эту сторону океана… Это освободит половину мира, и Вселенная обретет равновесие… За свою помощь Великобритания могла бы получить провинции Панама и Никарагуа, сформировав таким образом центр мировой торговли в районе каналов, соединяющих два великих моря. Это сократило бы огромные расстояния и утвердило бы контроль Британии над мировой торговлей».

Идея Боливара о единой Американской республике со столицей в Мехико была мертворожденной. А вот его прогноз о том, что Испанская и Португальская империи развалятся, а на их месте появится пятнадцать независимых республик, оказался вполне реалистичным. Невероятно точно Боливар предсказал, что в Мексике и Бразилии монархии и деспотии будут сменять друг друга. В Чили, по его мнению, установится более устойчивое правление, а Перу будет страдать от постоянных общественных потрясений, потому что в стране все зиждется на «двух элементах — золоте и рабах. Оба они враждебны справедливому либеральному правлению. За золото можно купить все, рабы же продажны по природе. Душа раба не может оценить узаконенной свободы. Она либо поднимается для свирепого бунта, либо остается послушной в цепях».

Боливар мечтал о единой республике, включающей в себя Венесуэлу и Новую Гранаду. Правительство этой республики должно быть выборным — на основе имущественного ценза, сенат — наследственным, законодательный орган тоже должен избираться на тех же принципах. Взгляды Боливара были республиканскими и антимонархистскими. Монархии, по его мнению, деспотичны и склонны к самовозвеличиванию. Демократические же методы правления нужно применять ограниченно, так как Южная Америка еще не готова к этой форме правления, считал Боливар.

«Мы находились в положении рабов — не в смысле обращения с нами, а по уровню развития. Мы не принимали никакого участия в решении наших собственных дел. У нас нет никаких знаний об управлении и руководстве государством. На самом деле мы — взбунтовавшиеся рабы, не имеющие ни знаний, ни опыта для того, чтобы быть руководителями, дипломатами, судьями и законодателями. Для того чтобы управлять своими государственными делами, нам следует прежде всего изучить основы формирования государства и способы управления им.

Представительное правление не соответствует нашему характеру, традициям и тому уровню, на котором мы сейчас находимся… Наши сограждане не развили в себе тех талантов и политических качеств, которые отличают наших северных братьев (Соединенные Штаты Америки). Политическая система, не подходящая к нашим условиям, может погубить нас. К тому же, к сожалению, нами руководят пороки, привитые нам испанцами и усиленные честолюбием и жадностью».

Совершенно ясно, что в этих рассуждениях Боливара проявился его страх перед толпой и восстаниями чернокожих и льянерос в Венесуэле. Именно этим обстоятельством объясняется возникновение идеи доброжелательного абсолютизма, которая окажет значительное влияние на политические системы в Латинской Америке в течение следующего столетия.

По той же самой причине Боливар отверг идею федерализма, провозгласив необходимость централизованного управления. «Не используйте лучшую систему правления. Используйте ту, что наиболее эффективна в данных условиях», — призывал Боливар.

На конгрессе в Панаме Боливар вновь заговорил об объединенных нациях Латинской Америки: «Было бы замечательно, если бы Панама стала для нас чем-то вроде греческого Коринфа. С Божьей помощью когда-нибудь мы сможем созвать там грандиозную ассамблею представителей наших республик, королевств и империй, которые будут обсуждать наши проблемы или вопросы войны и мира». Затем он таинственно прибавил: «Кетцалькоатль, пернатый змей мексиканских легенд, Меркурий и Будда Южной Америки, однажды вернется».

«Предчувствия говорят нам, что он скоро вернется. Можете ли вы представить, что произойдет, если среди людей окажется некто, похожий на Кетцалькоатля, Будду леса?.. Крепкая связь с этими корнями обязывает нас сбросить владычество испанцев, выгнать войска и приспешников коррумпированной Испании с нашей земли и установить могущественную империю с самостоятельным правительством и хорошими законами. Пророк Анауака Кетцалькоатль принесет нам великие перемены. Это божество едва знакомо мексиканцам, а там, где его знают, воздают ему недостаточно почестей. Что ж, это участь всех поверженных, даже если они боги…»

Это невразумительное высказывание на самом деле лишь подтверждает, что во взглядах Боливара произошли большие изменения — теперь его занимала идея человека, ведомого судьбой, — личности, которая способна изменить историю и руководить целыми нациями. Эта идея впоследствии будет заимствована идеологами каудильизма, омрачившего на многие годы жизнь на континенте.

Боливар разделил мир на прогрессивный либеральный союз Британии и Соединенных Штатов Америки и реакционный союз Испании, Австрии, Пруссии и теперь еще и Франции. Боливар предвидел и будущее собственного народа. Он писал издателю «Письма с Ямайки»: «Испанцы после многочисленных неудач в Венесуэле все-таки отвоевали ее. Армия генерала Морильо завершила подчинение страны. Казалось бы, независимость потеряна навсегда, если бы не одно обстоятельство: освобожденные рабы, сделавшие так много ради победы роялистов, перешли на сторону борцов за независимость, которые не обещают им абсолютной свободы, как испанцы. Теперь героями независимости стали партизаны Бовеса, а не белые креолы, которые никогда до конца не понимали наших благородных целей».

Когда Боливар писал это, он просто хотел, чтобы так было. Он верил, что сможет переманить головорезов Бовеса на свою сторону. Морильо разрушил их надежды, восстановив старую социальную систему и собственнические права и сохранив рабство. Силы, совершившие кровавую социальную и расовую революцию в Венесуэле и маскировавшиеся под реставрацию испанского господства, теперь были уничтожены самой империей. Боливар предполагал взять в свои руки неконтролируемые войска, разрушившие его независимое государство, и направить их против того самого страшного смерча, который вышиб его из седла. Это был блестящий план.

В начале декабря 1815 года судьба опять сыграла с Боливаром злую шутку. Он получил предписание защищать Картахену, осаждаемую испанцами. Обрадовавшись тому, что в нем опять есть нужда, Боливар оставил Хулию и на корабле отправился на материк. Уклоняясь от испанских военных кораблей, корабль Боливара приближался к берегу, но вдруг стало известно, что Картахена уже пала. Люди, оставившие город, бежали на Гаити. Боливар отправился на остров Эспаньола, западную половину Гаити. И здесь фортуна улыбнулась ему. В порту его встречал президент Гаити Александр Петион. Рабы, освобожденные им, выдворили Наполеона и создали независимую республику. Петион восхищался «Письмом с Ямайки».

На Эспаньоле Боливар встретил также богатого еврейского купца из Кюрасао Луиса Бриона, с которым имел переписку. Брион поддерживал идею независимости. В его распоряжении было большое количество кораблей, включая корвет с двадцатью четырьмя орудиями и небольшой фрегат. Наконец-то Боливар получил в свое распоряжение военные корабли и мог передвигаться по морю. Богатый англичанин Роберт Сатерленд также предложил свою помощь Боливару.

Вместе с беженцами из Картахены сюда добрались немало бывших офицеров Боливара, среди них и Карлос Сублет, который когда-то был секретарем Миранды. Сублет прибыл со своей матерью и двумя сестрами. Одна из них, Исабель, красавица с длинными рыжими волосами, стала любовницей Боливара. Появились также и старые враги Боливара, в том числе «верховный вождь» Мариньо, красивый и болтливый Пиар, неграмотный дикарь Бермудес и Мариано Монтилья — бывший друг Боливара, теперь поддерживавший его недруга Кастильо. Среди прибывших были и Грегор Макгрегор, шотландский путешественник, одетый в килт и не выпускающий из рук волынку, а также французский наемник Дюкудре-Хольстейн, описавший триумфальный въезд Освободителя в Каракас. Однако через два месяца постоянных распрей с Боливаром он покинул остров. Позже Дюкудре-Хольстейн напишет злобные воспоминания, в которых расскажет о своих отношениях с Боливаром.

Когда возникла идея назначить Боливара верховным главнокомандующим военной экспедиции в Венесуэлу, многие выступили против. Но Брион поддержал кандидатуру Боливара. Без кораблей Бриона эта экспедиция в Венесуэлу не могла бы состояться. Подготовка к отплытию шла медленно и неорганизованно. На семи судах должно было отплыть триста человек, туда же погрузили снаряжение и артиллерию. Взяли с собой и многих офицерских женщин. Боливар был возмущен тем, что ему не позволили дождаться верную Хосефину Мачадо, сеньориту Пепа, и ее мать, которые хотели присоединиться к экспедиции.

В марте 1816 года экспедиция начала свой путь в Венесуэлу. Надев парадный мундир, Боливар произнес торжественную речь перед своими солдатами, сравнив их со спартанцами. Главные противники Боливара — Монтилья и Бермудес остались на острове. Позднее Монтилья уехал в Соединенные Штаты.

Небольшая флотилия Боливара достигла острова Маргарита, контролируемого Арисменди. Там он вновь провозгласил Венесуэлу независимой, а затем, набрав еще немного рекрутов, отправился на материк. Боливар захватил порт Карупано всего за два часа, не потеряв при этом ни одного солдата. Мариньо и Пиар были посланы на восток, чтобы обеспечить поддержку экспедиции. Вскоре они поняли, что местные жители враждебно к ним относятся и скрываются в глубине материка. Мариньо и Пиар решили не возвращаться под командование Боливара и последовали за ними. Боливар прибыл в небольшой порт Окумаре, за Гуайрой. Он надеялся, что сможет нанести удар в тыл испанцев.

Боливар отправил большую часть своих людей под командованием Сублета и Макгрегора в глубь материка, но они оказались отрезаны основными силами испанской армии, прибывшей в Валенсию. Когда это стало известно, корабли вышли в море, оставив Боливара с небольшой группой солдат, снаряжением и оружием. Агент-провокатор по имени Алсуру распространил слух, что Боливар побежден. Но в последний момент его все же подобрал небольшой корабль. На нем Боливар отправился на восток, подальше от армии Морильо. В Ла-Гуайре Боливар намеревался объединиться с Мариньо.

Сублет и Макгрегор, хотя и оказались в изоляции, все-таки сумели избежать ловушки. Пройдя сотни миль, они объединились с Пиаром, который на востоке рекрутировал отступивших главарей льянерос. Макгрегор одержал победы над Моралесом в Арагуа, над Себастьяном-де-лос-Плейесом и Кебрада Хондой при Ла-Виктории. Затем он объединился с Пиаром в Барселоне. После победы при Хункале они поссорились, и Макгрегор покинул страну.

Вместо того чтобы отправить Хосефину и ее мать в Гуирию, Боливар, совсем не веривший в свой успех, отправил их на корабле на север. Он решил, что так будет безопаснее. Прибыв в Гуирию в августе в надежде объединиться с войском Пиара, Боливар узнал, что с Гаити приехал Бермудес, который настраивает против него Мариньо и распространяет слухи, будто Боливар хочет сдать Гуирию испанцам. На улицах собрались толпы народа. Люди кричали: «Долой диктатора!», «Смерть Боливару!» Он пытался объясниться, но на него обрушился град камней. Боливар вынужден был ретироваться на побережье. Бермудес хотел захватить Боливара, но тот скрылся на корабле. Разгневанный Бермудес собрался прыгнуть за ним в воду, но его удержал один из его офицеров, а толпа все швыряла вслед камни.

Боливару уже в четвертый раз пришлось с позором покидать материк. На этот раз он был обманут своими же офицерами. Операция по завоеванию Венесуэлы была не продумана и не имела четкого плана. «Банда преступников, — с презрением писал об этом Моралес, — поверившая в то, что ей принадлежит Венесуэла, рассеялась как дым». Униженный своими же сторонниками, Боливар вовсе пал духом. Этот великий человек рисковал своей экспедицией только ради того, чтобы любовница успела присоединиться к нему. Он потерял уважение своих сторонников и уже не представлял угрозы для врага.

Предвидя гнев Петиона, Боливар прибыл на Гаити, но был на удивление тепло принят. Петион и Сатерленд даже предложили финансировать новую экспедицию, но Боливар больше не желал рисковать репутацией. Брион, прибывший со своим небольшим флотом, уговаривал Боливара попробовать еще раз. Арисменди с острова Маргарита умолял его сделать это. Группа местных повстанческих лидеров направила к Боливару своего эмиссара Франсиско Сеа с просьбой вернуться. Сеа также встретился с Петионом и сказал ему: «В Венесуэле еще есть настоящие патриоты. Страна живет надеждой, но человек, способный превратить эту надежду в реальность, покинул ее. Армия обратила свой взор на генерала Боливара».

 

ГЛАВА 10 ОРИНОКО И ЛЬЯНОС

31 декабря 1816 года Боливар вернулся в Барселону. Тогда он еще не знал, что больше никогда не покинет материк. Он объявил себя главнокомандующим и объединил свои войска с партизанской армией Сарасы. Вместе они двинулись на Каракас. Войско дошло до Кларинеса, но было обстреляно артиллерией и вернулось в Барселону.

В отчаянии Боливар обратился с письмом к своему давнему противнику Мануэлю Пиару, он писал, что возникла опасность сдачи Барселоны врагу. Однако Пиар вовсе не желал помогать Боливару. Он даже хотел, чтобы Боливар проиграл. Тогда Пиар смог бы занять место Освободителя. Один из современников оставил описание Пиара: «Молодой, среднего роста, с воинственным выражением лица, храбрый, импульсивный, действует не задумываясь, у него четкие представления о вещах, держится надменно, у него до такой степени свирепый характер, что иногда ему приходится извиняться перед подчиненными, которых он оскорбил». Говорили, что Пиар — незаконный сын одного из креольских аристократов, а несчастный Мануэль Рибас, обезглавленный два года назад, — его брат по отцу. Возможно, из-за этого Пиар ненавидел Боливара. Он считал, что в поражении, которое привело к смерти его брата, повинен именно Боливар. Относительно происхождения Пиара ходили и другие слухи. Некоторые считали его незаконным сыном бразильского принца Карлоса де Брагансы, другие говорили, что Пиар — отпрыск знатного венесуэльца и чернокожей рабыни.

Итак, Пиар решил оставить Боливара на произвол судьбы. Огромная армия Морильо приближалась к Барселоне. Из Пуэрто-Кабельо вышла флотилия. Она должна была отрезать Боливару путь к отступлению через море. Испанцы атаковали, и Боливар со своими людьми отступил к центру Барселоны. На улицах города завязались рукопашные бои. Барселона вновь была разрушена и усеяна трупами.

Когда по приказу Мариньо на помощь подошла армия под командованием Бермудеса, который также был настроен против Боливара, казалось, что битва уже проиграна. Мариньо опасался, что падение Барселоны неизбежно приведет к сдаче Куманы — цитадели, где он сейчас находился. Бои приобрели еще более ожесточенный характер. Постепенно патриоты стали теснить испанцев и в конце концов выбили их из города.

Боливар на коне подъехал к Бермудесу и со словами: «Я хочу обнять Освободителя» — распростер объятия. Простодушный и эмоциональный увалень Бермудес охотно обнялся с Боливаром, но пока оставался верным Мариньо.

Боливар попал в трудное положение: испанские войска в несколько раз превосходили его собственные, и к тому же они постоянно получали подкрепление. Путь вперед был закрыт. От моря Боливар также был отрезан. Единственным выходом было объединение с войсками Пиара в горах Гайаны, но Боливару не очень хотелось делать это. Он опасался своего давнего недруга.

Из Барселоны по реке Ориноко Боливар отправился на юг. Его сопровождали всего пятнадцать офицеров. Это было смелое решение. Боливар хотел на время скрыться в самых отдаленных и диких районах Венесуэлы, чтобы потом вновь начать борьбу с испанской военной машиной. Это было все же лучше, чем возвращаться в ссылку на Карибские острова.

Для защиты Барселоны Боливар оставил четыреста человек под командованием генерала Фрейте. Испанцы наступали на город. На этот раз войско Мариньо встало лагерем всего в тридцати милях от города, но Мариньо отказался прийти на помощь защитникам города. Испанцы наголову разбили остатки войск патриотов. Они истребили около тысячи человек, включая женщин, детей и больных. Морильо приказал «жечь города, отрубать головы жителям, не щадя ни детей, ни женщин, ни стариков, опустошать страну; когда-то мирный фермер превратился в свирепого воина, тупо исполняющего волю злого мстительного короля».

Лейтенант Бермудес был настолько поражен действиями, вернее, бездействием Мариньо, что решил последовать за Боливаром.

На востоке почва для Боливара была до некоторой степени подготовлена самим Пиаром. Тщеславный, властолюбивый Пиар был замечательным полководцем и почти не уступал Боливару. Подойдя с севера, Пиар приготовился к нападению на город Ангостура, расположенный на реке Ориноко. В его распоряжении имелись всего лишь горстка солдат и около двух тысяч рекрутов, набранных им в отдаленных районах Гайаны. Большинство рекрутов были индейцами. Они были почти раздеты и вооружены только луками и стрелами. Продвигаясь к городу Гайана вниз по Ориноко, Пиар напал на миссию монахов-капуцинов на реке Карони. Он реквизировал у них продукты и снаряжение, а самих монахов приказал убить. Пиар действовал так же безжалостно, как испанцы.

На окраине Ангостуры, на открытой равнине, Пиар вступил в бой с полуторатысячным хорошо вооруженным войском испанцев под командованием генерала Ла-Торре. У них имелись мушкеты. У Пиара же было всего около пяти сотен винтовок. Остальное оружие его армии состояло из бамбуковых копий, луков и стрел. Битва была ожесточенной, но военное искусство Пиара оказалось сильнее испанских мушкетов. Семьсот испанцев были убиты или взяты в плен. Ла-Торре бежал в Ангостуру. Пиар казнил пленных и начал осаду Гайаны и Ангостуры.

4 апреля 1817 года Боливар догнал Пиара в окрестностях Гайаны. В простой хижине они вели переговоры о будущем революции. Пиар только что одержал убедительную победу. Боливар же был убежден, что сила на его стороне. Недавно к нему присоединилось несколько сотен солдат, дезертировавших из армии Мариньо. Они пришли вместе с Бермудесом. В распоряжении Боливара был также большой арсенал оружия и флот, который, как планировалось, будет доставлять патриотам снаряжение по реке Ориноко.

Тем временем пришла весть, что испанцы послали на транспортных кораблях вверх по Ориноко большую армию хорошо обученных солдат для снятия осады с Ангостуры и Гайаны. Действия кавалерии Пиара оказались неэффективными против хорошо укрепленных испанских позиций. Сохранить достигнутое положение можно было только с помощью Боливара. Но ценой этой помощи должно стать признание лидерства Боливара. Он давно отошел от принципов «войны насмерть» и теперь укорял Пиара за то, что тот казнит пленных. Боливар присоединил и арсенал Пиара.

Ориноко — одна из самых больших рек на континенте, хотя и не такая большая, как Амазонка, — всего лишь четыреста ярдов в ширину. В верхнем течении, где находится Ангостура, река начинает сужаться, поэтому город и получил такое название («ангосто» — по-испански значит «узкий»), От истока Ориноко течет тысячу пятьсот миль по Серра-Парима, что на границе Венесуэлы и Бразилии. «Затерянный мир» этих горных плато, возможно, вдохновлял Конан Дойла. На самом деле Ориноко всего лишь одна из многих рек Южной Америки. Как гигантская змея, она ползет по стране, огибая Великую Саванну, через льянос — к жарким просторам своей дельты. Ориноко судоходна на протяжении сотен миль. Благодаря восточным ветрам вверх по реке ходят парусники. Вниз по реке корабли несет ее стремительное течение. На Ориноко процветает контрабандная торговля кожаными изделиями, скотом и лошадьми из льянос, практически неподконтрольная полиции Каракаса.

Гайана была одним из убогих тропических городов, заполненных контрабандистами и бездельниками. Ангостура находилась в двухстах пятидесяти милях вверх по течению реки. Впоследствии город переименовали в Сьюдад-Боливар. Элегантный испанский город стоял на самом краю льянос. Его мостовые были вымощены булыжником, дома были одноэтажными, с красными черепичными крышами. Следует упомянуть красивый кафедральный собор, просторный зал городского собрания и большую центральную площадь. Именно оттуда начался великий поход Боливара.

Пиар был верен своим обещаниям: Боливар отбыл вверх по Ориноко с его бесценным арсеналом. Около города Сан-Феликс, что стоит на полпути от Ангостуры в Гайану, он сосредоточил свои войска, состоявшие из неотесанных полуголых всадников-льянерос, индейцев, партизан и небольшого количества солдат регулярной армии, пришедших вместе с Бермудесом.

Армия Ла-Торре, напротив, состояла из дисциплинированных, опытных солдат, многие из которых принимали участие в войне за независимость Испании в 1808–1814 годах. Однако у Ла-Торре не было кавалерии, и он боролся с нерегулярными войсками на их собственной территории.

Уже в который раз Боливару угрожали со всех сторон. На севере Мариньо объявил о создании соединенных штатов Венесуэлы. Он созвал заседание правительства, на котором провозгласил себя главнокомандующим. Пиар, несмотря на внешнюю лояльность, все еще был настроен против Боливара и вынашивал планы его смешения. Мариньо не повезло. По возвращении из Новой Гранады основные силы испанской армии под командованием Морильо продолжили свой путь вниз по побережью — для объединения с тремя тысячами солдат, только что прибывших из Испании. Первоначально они были направлены на подавление восстания в Буэнос-Айресе. Мариньо был вынужден покинуть Куману. Он проиграл битвы при Карупано и Гуирии. Все побережье Венесуэлы, включая его восточную оконечность, находилось теперь в руках роялистов. Армия Мариньо была раздроблена. «Военные» корабли Бриона, прежде помогавшие Мариньо, теперь полностью подчинялись Боливару. Большинство сторонников Мариньо, включая молодого Хосе Антонио де Сукре, двинулись на юг для соединения с Боливаром. Теперь и сам Мариньо молил Бога о том, чтобы ему позволили служить в подчинении у Боливара. Освободитель решил дать ему еще один шанс.

Боливар приказал Пиару разделить свою армию и самому возглавить одно подразделение для осады Гайаны. Остальные солдаты под командованием Бермудеса должны были осаждать Ангостуру. Через несколько недель Пиар подал в отставку. Боливару он написал, что едет поддержать революцию в центральных районах страны. На самом деле он решил скомпрометировать Боливара, обвинив его в своем смещении якобы из-за происхождения. (Пиар был мулатом.) Офицер, которого Пиар пытался подкупить, докладывал, что тот сказал ему: «Я стал командующим армией благодаря своему оружию и удаче, но я мулат и не могу управлять республикой. Мне известны секреты нынешнего правительства. Клянусь честью, что верну свободу тем тысячам невинных людей, которые проливают кровь, все больше и больше заточая себя в рабство. Я дойду до Матурина, а если будет надо, пойду и на край света, чтобы встать во главе тех, кто нуждается в помощи».

Это был открытый призыв к восстанию. Группа поддерживающих Боливара местных военачальников погрязла в личных дрязгах. Приказы не выполнялись. Командиры своевольно оставляли свои посты. Этому следовало положить конец. Это была борьба не только за лидерство в революционном лагере. Пиар хотел стать чем-то вроде нового Бовеса, лидером темнокожих — в противовес чистокровному креолу Боливару. Пиар пытался сместить Боливара на посту главнокомандующего, используя расовые противоречия. Он грозил развязать гражданскую войну в стане патриотов, погубить дело, ради которого было пролито так много крови. Боливар решил пойти тем же путем, что и Пиар. Необходимо было оставить все эмоции и действовать хладнокровно и рассудительно. Боливар тщательно продумал свои действия против Пиара. Для начала послал вслед за ним свои войска. Затем выпустил для солдат Пиара листовки, в которых гневно осуждал его действия:

«Грязный заговор, организованный генералом Пиаром, преследует гнусную цель — спровоцировать братоубийственную войну, во время которой жестокие убийцы будут истязать невинных детей, беззащитных женщин и стариков только потому, что у них светлая кожа… Генерал Пиар нарушил закон. Он организовал заговор против Республики, отказавшись подчиняться законному правительству. Он применил силу, дезертировал из армии как последний трус. Он поставил себя вне закона. Уничтожить его — наш долг, и тот, кто уничтожит его, — сделает доброе дело».

27 июля солдаты Боливара настигли Пиара и разоружили его эскорт. Пиара привязали к лошади, как простого преступника, и привезли в штаб Боливара. Его приговорили к смертной казни через расстрел. Но Боливар решил пока сохранить Пиару его воинское звание и отложил исполнение приговора. Он надеялся, что вскоре падет Ангостура. Это станет прекрасным поводом для свершения публичной казни над Пиаром. А тем временем Боливар и Бермудес продолжали осаждать города Ангостура и Гайана.

Происхождение и внешний облик Боливара мешали ему стать естественным лидером неотесанных льянерос. Боливар понял, что ему необходимо преодолеть эту препятствие. Дабы завоевать симпатии льянерос, он использовал два способа. Во-первых, он оставался самим собой — аристократом. Во-вторых, он решил преуспеть во всем, что так ценят льянерос. Боливар стал проводить много времени в компании своих солдат. Он сидел с ними у костра, слушая гитару и распевая песни. Он спал в гамаке или на земле. Но при этом каждый день брился, принимал ванну, в которую обязательно добавляли одеколон, и чистил зубы. Он сам кормил и чистил свою лошадь. Льянерос придавали уходу за лошадьми особое значение. Красивая, ухоженная лошадь — гордость любого льянерос.

«Он был в постоянном возбуждении, — писал о Боливаре один из свидетелей тех событий. — Наблюдая за ним, можно было подумать, что он сумасшедший. По лесным тропинкам он ходил быстро или бегал. Он даже прыгал, стараясь оставить позади своих офицеров, предлагал им посоревноваться в прыжках. Он сильно раскачивался в гамаке, пел, быстро говорил и читал вслух стихи по-французски. Иногда он вел себя вызывающе и даже сквернословил, когда находился среди близких друзей. Но когда приближался кто-то незнакомый, Боливар превращался в молчаливого моллюска».

Две истории, рассказанные самим Боливаром, дают более полное представление о его личности — тщеславной и властной. Боливар понимал, что только эти качества могут привлечь к нему людей, потому что производят на них впечатление. Расположение людей было необходимо ему — чтобы победить…

«Я вспоминаю один случай. Это был поступок сумасшедшего, хотя не думаю, что многие поступили бы иначе. Однажды я купался в Ориноко с офицерами своего штаба. Полковник Мартель заявил, что плавает лучше всех. Я сказал, что это не так. Мартель рассердился и вновь повторил, что плавает лучше меня. В ста пятидесяти ярдах от того места, где мы плавали, находились затопленные канонерские лодки. Я сказал Мартелю, что со связанными руками смогу доплыть до этих лодок быстрее, чем он. Все запротестовали — никто не хотел, чтобы мы соревновались. Но меня уже ничто не могло остановить. Я сбросил одежду и приказал генералу Ибарра связать мне руки за спиной. Я бросился в воду и со всей силы поплыл к лодкам. Мартель последовал за мной, но я приплыл раньше. Генерал Ибарра боялся, что я утону. Он приказал двум хорошо плавающим офицерам плыть мне на помощь, но в этом не было необходимости. Этот эпизод подтверждает мою настойчивость и силу воли, которую никто не в силах сломить. Только вперед, ни шагу назад — вот мой девиз. Только поэтому я достиг успеха и сумел совершить невероятные поступки».

И еще один эпизод из жизни Боливара, описанный им самим:

«Я помню, как в 1817 году, когда мы были в Ангостуре, я отдал свою лошадь одному из своих помощников — генералу Ибарра, чтобы он отвез мой приказ на фронт. Лошадь была крупной и очень быстрой. Прежде чем оседлать ее, Ибарра сказал одному из командиров, что сможет встать на спину лошади и, перевернувшись, прыгнуть через ее голову. И он действительно сделал это. Как раз в этот момент я и появился. Я сказал Ибарре, что не вижу в этом ничего особенного. Чтобы доказать это, я тоже прыгнул, но опустился на шею лошади и ударился таким местом, что неловко говорить.

Я прыгнул во второй раз, но тоже неудачно и ударился еще больнее. Однако это не остановило меня. Прыгнув в третий раз, я все-таки перевернулся через голову лошади. Я понимал, что это был сумасшедший поступок, но не хотел, чтобы кто-нибудь сказал, что я уступаю своим офицерам в ловкости или что кто-то может сделать то, чего не могу я. Уверяю вас, что это имеет большое значение для человека, который командует другими людьми. Командир должен всегда демонстрировать свое превосходство перед теми, кто обязан его слушаться. Это единственный способ поддерживать собственный престиж для тех, кто занимает первые места в обществе, а также для того, кто командует армией».

Такое поведение опасно, но жизнь невозможна без риска. Вот еще один отрывок, на этот раз из О’Лири:

«Когда шла осада Ангостуры и Старой Гайаны в 1817 году, Боливар расположил свой штаб в Касакоиме, что в трех лье от Гайаны… у одного из притоков Ориноко, примерно в лье от самой реки. Боливар приказал построить там баркасы. Руководить работами назначили Арисменди. Боливар посещал строительную площадку каждый день.

Один из дезертиров сообщил об этом испанцам, расположившимся в форте Старой Гайаны. Испанцы послали на место строительства отряд пехоты и кавалерии. Они были убеждены, что без труда смогут захватить Боливара в плен. Спешившись, Боливар в сопровождении Сублета, командующего штабом Арисменди, Торреса, нескольких помощников и полевых офицеров инспектировал канонерские лодки. В это время появились испанцы. Все, кроме Торреса, бросились в воду и поплыли к противоположному берегу притока Ориноко. Торрес с несколькими солдатами прорвался в Касакоиму и сообщил о нападении. На помощь генералам немедленно был выслан отряд, но враг отступил, захватив с десяток лошадей и построенные баркасы.

Среди тех, кто бросился в воду, был и Арисменди. Он смело пошел по мелководью, но, когда достиг глубины, начал тонуть. Его спас слуга. Едва Арисменди выбрался на берег, Боливар спросил его, почему он бросился в воду, не умея плавать. Арисменди ответил: „Я шагнул бы даже в раскаленный свинец, чтобы не попасть в руки к врагу“.

Дионисио, слуга Арисменди, был последним, кто достиг безопасного берега. Он тащил с собой огромный нож, несмотря на советы окружающих бросить его. Боливар поинтересовался, почему он захватил с собой нож, а не что-то более ценное. Слуга ответил: „Я подумал, что если его высочество захватят испанцы, то смогу убить его этим ножом“».

После двух месяцев осады наконец появился Брион со своим небольшим флотом. Он блокировал Ориноко, отрезав от продовольственных припасов испанские гарнизоны в Гайане и Ангостуре. Ла-Торре вместе со своими войсками и сотнями мирных жителей пытался спуститься вниз по реке на ветхих лодках. Их перехватила флотилия Бриона. Примерно треть пытавшихся убежать были схвачены, и лишь немногим удалось достичь устья Ориноко.

Боливар расположил свой штаб в Ангостуре. 11 октября на главной площади рядом с кафедральным собором выстроился взвод солдат. Шли приготовления к казни Пиара. Вот отрывок из воспоминаний свидетеля этих событий: «Приблизившись к месту казни, которое находилось в футе от знамени Батальона Чести, (Пиар) с презрением выслушал смертный приговор. Одну руку он держал в кармане, шаркал правой ступней и все время смотрел по сторонам. Он не хотел, чтобы ему на глаза надевали повязку, и дважды срывал ее. Когда ему завязали глаза в третий раз, Пиар разорвал на груди рубашку, обнажив грудь, и так принял казнь».

Боливар отказался присутствовать на казни, но наверняка слышал выстрелы из своей резиденции. В этот период он уже был довольно сдержанным и гуманным человеком, разумеется, в сравнении с Пиаром, который хладнокровно казнил сотни заключенных и жестоко расправился с монахами-капуцинами.

Следующий этап операции был перенесен в Лондон. Боливар приказал Луису Лопесу Мендесу, своему неофициальному послу в Лондоне, который жил в старом доме Миранды на Графтон-Вей, рекрутировать британцев для участия в войне за независимость в Южной Америке. Он послал войска разгромить оставшиеся роялистские укрепления вдоль реки Ориноко. Он выпустил директивы для пяти различных повстанческих армий, теперь боровшихся против испанцев. Армия Урданеты шла вдоль Ориноко. Бермудес со своим войском находился в Кумане, в центре страны, Монагас — на севере, в Матурине, Сараса — в восточных льянос, Мариньо — в Кариако.

Боливар вступил в контакт с человеком, чье имя было почти так же популярно, как и его собственное. Он наводил ужас на испанские войска, которые теперь были заперты в северных горах Венесуэлы. Этого человека звали Хосе Антонио Паэс. Он был независимым командующим антиправительственными силами в восточных льянос.

Рекруты британского легиона, или, как его называли в Венесуэле, батальона Альбиона, сыграли значительную роль в войне за независимость Венесуэлы. Девизом батальона были слова «Победить или умереть». Французский наемник Дюкудре-Хольстейн, знавший Боливара по Каракасу и Ямайке, находился теперь в Лондоне. Он помогал Луису Лопесу Мендесу набирать солдат в батальон. Сеа, советник Боливара по гражданским делам, известный мадридский ботаник, был официальным руководителем этой операции. Он должен был найти источники финансирования для содержания наемников. О’Лири рассказал такую историю: «Когда Сеа приехал в Лондон, его окружили биржевые дельцы и авантюристы, извлекавшие выгоду из растущего кредита Колумбии. Они предлагали сделать заем. У Сеа не было инструкций или рекомендаций на этот случай. Он взял инициативу на себя и получил первый заем в два миллиона фунтов стерлингов. Боливар был возмущен, узнав об этом. Сеа не оправдал его доверия. Боливар опротестовал заем и потребовал отозвать Сеа из Лондона».

Тремя главными действующими лицами в этом предприятии были: Грегор Макгрегор, бывший герой Окумаре и Хункаля, женившийся на племяннице Боливара; Джон д’Эверу, ирландец из Америки, и полковник Джеймс Инглэнд. Эти люди знали, что после окончания наполеоновских войн Лондон и Дублин были заполнены демобилизованными солдатами без гроша в кармане. Они охотно верили обещаниям. Им сулили большие деньги, прекрасное обмундирование и быстрое продвижение по службе. Помимо солдат в Лондоне также было много довольно дешевого военного снаряжения. Уильям Уолтон, пресс-агент Мендеса, говорил рекрутам, что война в Венесуэле почти выиграна, что там богатые земли и что они получат большие земельные наделы в собственность. Вслед за мужьями на обещанные им земли отправились женщины и дети.

Макгрегора многие считали сумасшедшим, но он действовал весьма прагматично и сумел извлечь выгоду из этого дела, впрочем, как и другие рекрутеры. Макгрегор организовал ряд экспедиций в Америку за свой счет, включая осаду Фернандины на побережье Флориды, Портобелло в Панаме и Риоачу в Колумбии. В ходе этих экспедиций он покидал своих рекрутов и уезжал с награбленным имуществом. Из двух тысяч двухсот человек, уехавших с ним, включая сто женщин и сорок детей, вернулись только двое, не считая самого Макгрегора. Он был осужден, отсидел во Франции в тюрьме срок за мошенничество и вернулся в уже независимую Венесуэлу. Его произвели в генерал-майоры и назначили хорошее денежное обеспечение. Через шесть лет после этого он умер.

Д’Эверу хорошо заплатили за его участие в наборе рекрутов для батальона Альбиона. Потом во главе Ирландской дивизии, состоящей из тысячи человек, его направили на кораблях в Южную Америку. С плохим снаряжением и почти без провианта они добрались до острова Маргарита. Арисменди, контролировавший остров, сам нуждался в пище и оружии и потому отказался принять людей Д’Эверу. Легионеры отправились обратно, многие из них умерли от тифа в течение месяца. Боливар послал Урданету, который ненавидел Арисменди, руководить этим батальоном. Один желчный британский обозреватель написал об этом: «Урданета был маленьким, бледным, женоподобным рабом праздности. Он был медлителен и не отличался умом. Трудно себе представить более некомпетентного руководителя. В нем не было ничего привлекательного. Твердости, необходимой для командира, в нем не стоило даже искать. Жалкий сластолюбец, он выезжал на поле боя с двумя любовницами, с утра до вечера валялся в гамаке. Он был любителем женщин и сигар».

Брион наконец-то прибыл со своей флотилией, чтобы забрать некоторых из рекрутов на корабль, плывущий по Ориноко. Тем временем оставшиеся легионеры присоединились к восставшим войскам в Колумбии и вместе с ними освобождали долину Магдалены от испанцев. Они также сожгли восставший город Риоача.

Основная часть британских рекрутов была передана под командование лейтенанта Густава Хиппсли, дослужившегося потом до полковника. Хиппсли был неплохим солдатом, но не переносил тягот жизни и отсутствия хорошей еды в Венесуэле. В декабре 1817 года рекрутов разместили на пяти кораблях. Один из этих кораблей, «Индия», затонул во время шторма вместе со всеми, кто был на борту. Способности полковника Инглэнда командовать людьми проявились во время бунта на корабле. Всего из Англии и Ирландии в эту экспедицию отправились около восьми тысяч человек. В экспедиции участвовали также итальянцы, французы и батальон дисциплинированных ганноверцев.

Когда корабли достигли Вест-Индии — Гаити, Тринидада и Гранады, — там их встретили почти враждебно. Им рассказали, что Венесуэла — неразвитая, бедная страна на окраине диких джунглей. Они слышали о жестокости тамошних жителей, о голых индейцах и диких нравах. Им сказали, что Освободитель — сумасшедший садист. На островах многие отряды сокращались численно из-за дезертирства. Немало рекрутов умерло от оспы, желтой лихорадки, тифа, малярии и дизентерии. На Гаити батальоны под названием «Первая винтовка» и «Артиллерийские бригады» были расформированы. Другая группа рекрутов, в которую входили ганноверцы, прибыла на материк и была передана под командование Урданеты. В 1818 году они вновь захватили Барселону. По случаю победы была устроена настоящая оргия. Солдаты пили и мародерствовали. Ганноверцы поддерживали дисциплину, но из-за дезертирства и болезней их численность уменьшилась с тысячи до двухсот тридцати трех. Легионеры были в ужасе от увиденного — их поразили жестокость и насилие. Неизвестный морской офицер так вспоминал о тех днях:

«Испанцы вели себя очень жестоко. Они убивали и убивали, пока не отправили на тот свет всех жителей в количестве тысячи трехсот человек. Я и все остальные британцы, насколько это было возможно, держались в стороне от этого. Я и мои братья офицеры и моряки получили строгий выговор за то, что не принимаем активного участия в резне. Генерал Брион, а потом генерал Урданета [sic] сказали нам, что раз мы несем военную службу в Венесуэле, то должны следовать их обычаям. Они настаивали, чтобы в будущем мы участвовали в убийствах пленных. Мы не ответили, но я видел в глазах моих соотечественников решимость никогда не подчиняться таким приказам».

Урданета решил повести своих солдат на Матурин через невысокий горный хребет.

«Все описания самых ужасных страданий не идут ни в какое сравнение с реальностью. Потоки были такими глубокими, течения такими сильными и быстрыми, что, переходя их вброд, ослабленные люди гибли, будучи не в состоянии противостоять этой силе. Потоки воды уносили человеческие тела. Подхваченные этим ужасным потоком, они неслись, наталкиваясь на стволы деревьев и камни, навстречу своей смерти. Вода окрасилась кровью.

Когда люди взбирались на горы, их промокшие ботинки соскакивали с ног. Здешние камни были очень острые. Голые ноги солдат атаковали мириады насекомых, называвшихся чегоес… Эти чудовища проникали в кожу человека, даже если она была здорова. Под кожей они размножались с такой быстротой, что, если их вовремя не удалить, могла наступить гангрена. На равнинах Матурина солдаты пили из луж. Некоторые из них стали добычей аллигаторов и ядовитых змей. Другие пострадали от скатов. Эти рыбы хватали солдат за икры ног и буквально вырывали куски из них. Те, кто выживал после этого, становились негодными к военной службе.

По прибытии на место рекруты обнаружили несколько разбросанных вокруг глиняных хижин. Госпиталь представлял собой два квадратных настила, лежащих прямо на земле и огороженных глиняными стенами… Грязь, болезни, голод — такова была награда за службу людям, покинувшим свои страны. Вот и расплата… Многие из них были помещены в самые плохие дома города, где их бросили на произвол судьбы».

Урданета говорил, что «шесть месяцев с такими людьми хуже, чем десять кампаний». У Мариньо солдаты служили храбро. Устав от нововведений, происходивших на островах Вест-Индии, дезертиры целыми группами начали прибывать на Ориноко. Их появление стало ключевым моментом в следующей кампании. Многие из этих офицеров сделались верными помощниками Боливара. Выжившим воинам батальона Альбиона пришлось пройти через многие испытания, они проявили мужество и выдержку и — победили. Генрих Мейер из Гамбурга бежал из конторы своего отца. Его насильно посадили на корабль, идущий в Венесуэлу. В Южной Америке он воевал вместе с Боливаром и закончил войну одним из самых заслуженных его офицеров и владельцем плантаций сахарного тростника.

Даниэль Флоренс О’Лири, чье имя уже не раз упоминалось, родился в Корке. В семнадцать лет он уже путешествовал на борту корабля «Принц» в составе только что сформированного отряда «Красные гусары Венесуэлы». Южноамериканские реалии шокировали его: «Раньше я почти ничего не знал о службе, на которую поступил. По прибытии в Ачагуас мое будущее не стало яснее. Варварские нравы, жестокость и насилие вызывали у меня отвращение. Пленные в большинстве своем были коренными жителями Америки. Скорее всего их вынудили служить испанцам. Почти ежедневно людей казнили группами по десять — двадцать человек. Проливая так много крови, патриоты экономили порох, который ценился значительно дороже человеческой жизни. Муки несчастных (пленников) усиливались и продлевались от того, что их казнили мечом. Палачами были в основном офицеры. Они проявляли удивительную ловкость в этом деле. Я часто видел, как голова казненного после первого же удара меча слетала с плеч. Наблюдавшие за этим креолы выражали свое удовлетворение громким смехом».

О’Лири прибыл в Ангостуру в марте 1818 года сразу после поражения Боливара под городом Эль-Семен. Карлос Сублет назначил его служить в почетном карауле генерала Хосе Ансоатеги. Вскоре О’Лири получил звание капитана. Он принимал участие в марше через Анды в июле 1819 года. После смерти Ансоатеги О’Лири стал адъютантом Боливара. Тогда ему было всего девятнадцать. Он сделался одним из близких друзей Боливара и женился на сестре генерала Сублета. После смерти Боливара О’Лири хотел написать его биографию, но опубликовал только собственные воспоминания. Они весьма подробны и интересны. О’Лири дает ясные и разумные оценки событиям, и это позволяет сделать вывод, что он вовсе не был восторженным поклонником Освободителя.

Боливар тепло встретил легионеров, прибывших в Ангостуру, и направил их в Сан-Фернандо. Там местные командиры нуждались в подкреплении. Легионеры получили лучшие наборы бракованной военной формы. У первого отряда «Красных гусар Венесуэлы» она была зеленой, алой и золотистой. У второго отряда гусар форма была светло-голубой, золотистой и алой, сливового цвета кивера и сапоги с ботфортами. Британцы обнаружили самого известного командира льянерос Хосе Антонио Паэса спящим под деревом. Хиппсли рассказывает, что Паэс был истощен, а изо рта у него шла кровь. Он только что своим копьем убил сорок испанцев в битве при Ортисе. Паэс радостно приветствовал британского командира Инглэнда. Военная форма британских военных вызвала у него восхищение, ведь льянерос сражались почти обнаженными. Вскоре Паэса назначили в почетный караул британцев. Англичане научили его произносить несколько фраз по-английски, а также пользоваться ножом и вилкой.

На первый взгляд Паэс ничем не отличался от Бовеса. Он родился в 1790 году в городе Курпа, что рядом с Арауре, между горами и льянос. Паэс был сыном бедного белого фермера. Еще мальчишкой он, защищаясь, нечаянно убил одного из ненавистных надсмотрщиков и сбежал в льянос. Там он работал на ранчо у бывшего чернокожего раба, ухаживал за скотом. Этот раб заставлял юного Паэса мыть ему ноги. Его профессиональные навыки (Паэс оказался прекрасным ветеринаром) позволили ему самому стать фермером. Он пользовался большим уважением окружающих. В 1810 году, когда Паэсу было двадцать лет, его заставили служить в армии испанцев. Паэс дезертировал, что было необычно для льянерос. Он присоединился к партизанскому отряду патриотов на восточных равнинах. Отряд, которым он командовал, совершил рейд на Барринас, где бойцы Паэса освободили из тюрьмы сто человек. Пока Бовес боролся против патриотов, Паэс сформировал независимую партизанскую группу в Ачагуас. Постепенно Паэс приобрел достойную репутацию.

Войско Паэса обычно передвигалось по ночам по бескрайним просторам. Это спасало всадников от жары и делало их передвижения незаметными. Днем пыль от копыт лошадей была видна за несколько миль, как и тучи насекомых, собиравшихся во время забоя скота. Паэс прекрасно ориентировался на местности. Он знал, где можно найти сухое место во время периода дождей, с легкостью мог найти источник воды в периоды засухи. Его люди в среднем преодолевали по шестьдесят миль в день верхом. При необходимости они могли появиться или исчезнуть с невероятной быстротой.

Паэс обычно носил голубую рубашку из грубой материи, плащ и широкополую шляпу. Как и Бовес, он был небольшого роста, коренастый, с невероятно большими плечами и мощной шеей. Его кожа была темной от загара, но голубые глаза и светло-русые волосы выдавали его европейское происхождение. Поскольку он проводил много времени в седле, его худые ноги стали походить на изогнутый лук. Спускаясь на землю, он становился неуклюжим, как моряк, только что сошедший с корабля. Паэс был умен, но неграмотен. Он ни разу не был в городе. По натуре Паэс — прирожденный лидер. Две типично испанские черты характера — мужественность и обаяние — были присущи ему в полной мере. Он вел такой же образ жизни, как и его солдаты. Он был очень воинствен. Сражаться было для него наслаждением. Он мастерски владел мачете и копьем. Во время боя с Паэсом иногда случались приступы эпилепсии. Тогда огромный негр Камехо, неотступно следовавший за ним, клал его на спину лошади и увозил в безопасное место. Камехо, всегда вооруженный мачете, был одновременно камердинером и главным телохранителем Паэса. Простые ковбои смотрели на приступы эпилепсии Паэса с религиозным экстазом. Паэс был грубым, жестоким человеком и не испытывал благоговения к человеческой жизни. Он любил рассказывать об одном случае из своей военной практики: «Однажды, тяжело ранив испанского офицера, я попробовал снять в него красивый пояс для патронов. Но испанец разразился проклятиями в мой адрес. Я посоветовал ему помолиться перед смертью и начал читать „Символ веры“, чтобы он мог повторять за мной. Но вместо молитвы испанец попытался вытащить из ножен свой кинжал. К счастью, я заметил это. Мое милосердие враз исчезло. Я был возмущен и не мог больше думать о спасении души раненного мной испанца. Одним ударом копья я освободил офицера от гнева, мучившего его больше, чем потеря крови».

Свирепые воины Паэса считали грабеж и насилие вполне естественными. Они не щадили своих врагов, хотя в армии Паэса все-таки не было тех зверств и садистских издевательств, которые так отличали армию Бовеса и Моралеса. Паэс, несмотря на грубость и низкое происхождение, был значительно гуманнее Бовеса. Позднее его назовут «наивным ребенком, обожествлявшим Боливара. Он оставался ребенком даже в своих преступлениях и восхищался всем, что блестело».

Потом этот неотесанный ковбой станет президентом Венесуэлы и ее диктатором на шестнадцать лет. В мирное время он будет править страной намного искуснее Боливара. Твердость, проницательность и реальный взгляд на вещи сделают Паэса заметным государственным деятелем на мировом политическом небосклоне. Он посетит Европу, будет с воодушевлением принят в Нью-Йорке, встретится с президентом Соединенных Штатов. Его будут называть «свирепым тигром холмов Пайяны и робким ягненком светских салонов».

Но все это в будущем. А пока его популярность росла вместе с армией, которая превращалась в огромную мобильную силу. Моралесу не хватало качеств руководителя. Когда испанские командиры попытались установить жесткую дисциплину в его войске, льянерос начали большими группами дезертировать. Они присоединялись к армии Паэса, с которой могли грабить испанцев.

К 1816 году Паэс уже командовал армией из десяти тысяч человек. В его армию входили даже почти голые индейцы, сражавшиеся в пехоте. У войска имелось около миллиона голов крупного рогатого скота и полмиллиона лошадей. Примерно сорок тысяч из них было потеряно в боях. Репутация Паэса укреплялась. Франсиско де Паула Сантандер, молодой командир повстанческого войска, расположившегося на границе с Новой Гранадой, решил привлечь Паэса на свою сторону. Несколько лет назад Сантандер был соперником Боливара.

Когда Сантандер и его люди приехали в лагерь Паэса, надеясь подчинить его своей власти, их окружили тысячи льянерос, недовольные таким высокомерным отношением к своему лидеру. Паэс вежливо объяснил, что его воины не позволят ему выполнять приказы Сантандера. Напротив, если сам Сантандер хочет остаться в живых, то должен перейти под командование Паэса.

Осознав опасность сложившегося положения, Сантандер согласился уступить свой пост Паэсу. Однако льянерос не нужна была отставка Сантандера, потому что Паэс всегда был их единственным законным командиром. Создалась напряженная ситуация. Казалось, что свирепые льянерос сейчас разорвут Сантандера на куски. Но неожиданно сам Паэс уступил. Сантандер был унижен, рассержен и решил, что его используют в хорошо продуманной игре.

Паэс также привлекал внимание командующего испанскими войсками Морильо. Недооценив силу и организацию армии льянерос, Морильо послал три тысячи солдат под командованием Ла-Торре в Мате-де-Мьель, что рядом с рекой Апуре. Это были регулярные испанские части. В их состав входили кавалеристы и артиллерия.

Паэс обнаружил войско испанцев по поднимавшемуся за ними облаку пыли. Испанцы даже не подозревали об этом. Пятьсот воинов Паэса атаковали испанцев ночью. Сначала льянерос направили пятьдесят своих лошадей на загон с лошадьми испанцев. Те в испуге понеслись в разные стороны. Началась паника. Воспользовавшись этим, льянерос атаковали испанцев. Те в беспорядке отступили, оставив победителям оружие, лошадей и амуницию. Около девятисот испанцев было убито и захвачено в плен.

Ла-Торре выждал несколько месяцев и опять пошел на Паэса. Полторы тысячи испанских кавалеристов и три тысячи пехотинцев разбили лагерь около Муркуритаса, у границы с льянос. Был самый разгар сезона засухи. Ночью одиннадцать сотен всадников Паэса двинулись против ветра, так чтобы плотное облако пыли от копыт лошадей было направлено в сторону врага. Льянерос действовали как обычно: совершали несколько атак подряд, затем перегруппировывались и атаковали уже в произвольном порядке. Ковбои и их лошади были так хорошо организованы и так хорошо отработали эту тактику, что не нуждались ни в каких указаниях. Они совершили несколько прямых атак на хорошо укрепленные позиции испанцев, загнав их кавалерию на правый фланг. Однако первоначальное смятение от неожиданной ночной атаки льянерос, вырвавшихся из удушливого облака пыли, прошло. Превосходящие силы испанских гусар прорвали линию фронта в центре. Тем временем их пехота отступила в безопасную лесную местность, где была вода. Для того чтобы справиться с гусарами, Паэс поджег высокую сухую траву. Ветер дул в сторону испанцев. Пламя пошло на них. За пламенем, как демоны, скакали на конях свирепые льянерос. Гусары отступили. Морильо написал испанскому королю: «Четырнадцать последовательных атак на мои батальоны показали, что эти люди — не жалкая шайка трусливых разбойников, в чем меня уверяли до начала операции. Это организованное войско, способное состязаться с лучшими войсками Его Высочества».

Теперь Боливар понял, что должен координировать свои действия с правителем западных льянос. Это было мудрым решением. Ведь Паэс уже доказал Сантандеру, что не будет подчиняться никому.

Солдаты Освободителя отдыхали и готовились к предстоящим боям в Ангостуре. Это был прелестный городок, стоящий на реке. Мужчины и женщины полдня проводили в гамаках. Джунгли вокруг него кишели змеями, там обитали обезьяны и красные фламинго. Устав от Исабель Сублет, Боливар выдал ее замуж за местного мецената. Он сделал молодым подарок, который привел жениха в полный восторг. Это была единственная в городе кровать с пологом на четырех столбиках.

Боливар любил ночные пирушки. Он вальсировал в лучших домах города или возле костров под звуки гитары. Даже утверждал, что во время танца лучше думается. «Танец помогает забыть о мирских заботах. Танцуя, я могу размышлять даже в самой гуще людей. Я всегда один, даже среди толпы».

Один обозреватель описал, как одевался Боливар и офицеры его штаба: «Он носил шляпу, голубой жакет с красными эполетами и тремя рядами золотых пуговиц, голубые брюки, а вместо туфель — кожаные сандалии… Офицеры, окружавшие его, были одеты очень пестро. Почти никто из них не носил жакетов. На них были надеты широкие рубашки с огромными рукавами, сшитые из разноцветных лоскутков, рваные брюки, доходившие до колен, и пальмовые шляпы с перьями. Почти все они были босы».

А вот каким увидел самого Боливара О’Лири:

«Его лоб был высоким и узким, с большим количеством морщин. Густые брови были красиво очерчены. Темные глаза смотрели очень живо. Посередине красивого длинного носа была маленькая бородавка, незаметная до 1820 года, когда она стала причинять ему небольшое неудобство. Но это вскоре прошло, так как бородавка перестала расти. Его скулы сильно выступали, щеки постепенно становились впалыми. Рот был некрасив — губы толстые, верхняя губа длиннее нижней. Зубы, за которыми он всегда тщательно ухаживал, были прямыми, белыми и красивыми. Подбородок и челюсти — длинные, уши — большие. Голову обрамляла копна кудрявых черных волос. Бакенбарды и усы уже в седине. Боливар был такого же роста, как я. Грудь была узкой, а фигура тонкой, особенно ноги. Кожа была темной и грубой. Руки и ступни — необычно маленькими и красивыми.

Когда Боливар находился в хорошем настроении, выражение его лица было приятным. Раздражение невероятно меняло его: лицо становилось свирепым. Он любил поесть, хотя мог, как и любой из нас, питаться тем, что Бог пошлет. Он пил совсем немного вина. Его любимыми сортами были шампанское и „Грейвс“. За обедом он никогда не выпивал больше двух бокалов. Наполнив свой бокал, имел обыкновение тут же налить тем, кто сидел рядом с ним.

У Боливара была привычка заниматься физическими упражнениями. Мало кто мог вынести такие же нагрузки, как он. Спал по шесть часов в сутки, был умелым, хотя и не очень изящным наездником. Он никогда не пренебрегал штатскими делами, даже во время военных кампаний, и всегда делал их очень быстро. Покачиваясь в гамаке, Боливар слушал своего секретаря, который зачитывал ему прошения подчиненных. По каждому из них Боливар тут же принимал решение, его указания неукоснительно выполнялись. Если ему было что-то неясно, а это случалось довольно редко, он задавал секретарю вопросы. Боливар имел отличную память и знал по именам многих людей в стране. Его резолюции порой были неожиданными… Один викарий просил повысить его в должности. К сожалению, он не был большим патриотом. Резолюция Боливара на его прошении была лаконичной, но не очень вежливой: ‘Идите к черту, святой отец!'»

После тяжелых военных экспедиций жизнь в Ангостуре могла показаться раем, но и сейчас она не была легкой для простых солдат и иностранных легионеров. Хиппсли вспоминал, что в госпитале было много раненых с ампутированными конечностями. Многие из них умирали от потери крови. У некоторых были серьезные ранения головы. «Эти несчастные страдальцы были так слабы, что их стоны были едва слышны. Свои мучения они переносили стойко, как и их североамериканские братья. Они просили только одного — воды».

В конце 1817 года испанская армия под командованием Ла-Торре спустилась с гор в льянос, готовясь к решительному наступлению. Боливар воспользовался согласием Паэса объединиться с его войском. Тысяча солдат Боливара должны были соединиться и с воинами повстанческого генерала Сарасы в центре страны. Сарасе было приказано ждать подкрепления, но он поспешно атаковал испанцев под Ла-Огаса. Ла-Торре нанес патриотам серьезный удар. Многие из них были убиты, включая племянника Боливара. Ла-Торре также захватил все припасы и амуницию армии Сарасы.

Боливар отступил в Ангостуру, объявил общую мобилизацию и набрал пять тысяч новых солдат. Многие из них были не обучены военному делу. Он повел свою новую армию к лагерю Паэса. На длинных лодках-каноэ, которые местные жители называли флечас, армия Боливара передвигалась с большой скоростью. За двадцать дней они прошли пятьдесят миль и прибыли в Сан-Хуан-де-Пайару, что неподалеку от Сан-Фернандо-де-Апуре. Там расположился штаб Паэса.

Боливар хотел перехитрить Ла-Торре, спустившись с гор и пойдя прямо на Каракас. Паэс хотел, чтобы Боливар присоединился к нему во время наступления на столицу западных льянос Сан-Фернандо. Как это часто случается, влиятельные местные командиры были больше озабочены собственными интересами, чем успехом общего дела. Паэс хотел сохранить за собой контроль над западными льянос, Сараса — над предгорьями, а Бермудес — над восточными территориями и Куманой. В это время Сантандер, генерал патриотических войск из восточных регионов Новой Гранады, присоединился со своими солдатами к патриотам Боливара. Помогая Боливару в Венесуэле, он хотел ускорить освобождение Новой Гранады.

Испанцы продолжали наступление на льянос. Патриоты должны были действовать. Они решили пойти на Калабосо, базу испанской армии, расположенную у подножия горного хребта. Наступление началось 10 февраля. Они дошли до Калабосо и начали переправляться через быструю реку Апуре. В среднем течении реки у испанцев имелось много каноэ. Паэс предложил захватить их. Боливар скептически наблюдал, как Паэс с пятьюдесятью всадниками, вооруженными копьями, на белых конях бросились в воду. Однако испанцы, завидев плывущих всадников, настолько растерялись, что, сделав лишь несколько беспорядочных выстрелов, повернули свои каноэ вспять. Историк Канингем Грехэм считает, что это был, возможно, первый случай в истории, когда кавалеристы вступили в перестрелку с вооруженными людьми на лодках.

Морильо был застигнут врасплох. Он попытался отбить атаку патриотов с флангов, когда они подошли к Калабосо, но его войска окружили всадники Паэса. Они уничтожили всех роялистов. Боливар предложил Морильо сдаться, пообещав сохранить ему жизнь. Его солдаты расположились на ночь в окрестностях города Эль-Растро. Одно из подразделений наблюдало за испанцами. Ночь на 14 февраля была очень темной. Воспользовавшись этим, Морильо сумел ускользнуть из-под носа стражи. Боливар узнал об этом утром, когда испанцы были уже на оборонительных позициях в лесистой местности недалеко от горного хребта. Он хотел было преследовать испанцев, но Паэс отказался участвовать в этом, так как его воины не умели сражаться в лесу. Паэс вновь заговорил об осаде Сан-Фернандо. Он просил разрешения вернуться на юг. Боливар согласился неохотно и при условии, что, как только город будет взят, Паэс вновь присоединится к нему.

Морильо через горы направился в Валенсию, где находился его штаб. Из Каракаса он вызвал своего заместителя Ла-Торре с подкреплением. Моралесу и другим командующим также было приказано присоединиться к нему. Морильо понимал, какую угрозу представляет объединенная армия Боливара и Паэса. Боливар срочно вызвал к себе Паэса и Сарасу, объяснил им положение: «Наши враги укрепляются, желая создать впечатление, что исход кампании уже предрешен, что мы побеждены. Замедление боевых действий (чтобы позволить Паэсу закончить дела на юге) будет лишь подтверждением распространяемых испанцами слухов. Это смущает людей. Мы не можем терять ни минуты. Быстрота наших маневров и объединение наших армий — единственный путь к победе… Нерешительность неизбежно приведет к катастрофе».

Армия Сарасы присоединилась к Боливару, а вот Паэс так и не появился. В марте Боливар решил рискнуть и пойти в наступление без поддержки Паэса. Он хотел остановить объединение испанских сил, для чего разработал чрезвычайно смелый план. Он решил подняться в горы и перекрыть дорогу, соединяющую Валенсию и Каракас, а затем пойти на Каракас, где базировалась довольно слабая испанская армия Ла-Торре. Подразделение под командованием Сарасы должно было блокировать армию Моралеса. Это был дерзкий авантюрный план: одним ударом захватить столицу и перехватить инициативу у роялистов. Опасность была очевидной: даже если Боливар возьмет Каракас, его окружат вражеские армии, расположенные в предгорьях, там, где воины Паэса не смогут ему помочь.

Армия Боливара поднималась в горы. В Маракае была сделана остановка, и Боливар смог заглянуть в свое поместье Сан-Матео. С этим местом у Боливара были связаны как радостные воспоминания о детстве, так и горестные — о поражении, которое он потерпел здесь три года назад. Поместье пришло в упадок, но кое-кто из старых рабов все еще помнил Боливара. В тот же вечер в Маракае, когда офицеры обедали в красивом особняке, пришла весть, что войска Моралеса окружили армию Сарасы, а Морильо идет на Боливара. Накануне армия Морильо получила серьезное подкрепление.

Боливар принял решение немедленно отступать. Отступление проходило по самому короткому и самому опасному пути в горах. Он назывался «дорогой смерти». Во время ужасной ночной грозы армия Боливара на лошадях спускалась по каменистым отвесным горным тропам. Боливар в широком плаще двигался впереди своих солдат.

Возле реки Эль-Семен Боливар решил сделать остановку. Небольшая группа его солдат осталась прикрывать отход основных сил. Она сражалась с Морильо шесть часов и смогла задержать его продвижение. Когда подошла армия Ла-Торре, Боливару не оставалось ничего другого, как отойти в Ла-Пуэрту, то самое злополучное место, где Бовес разбил войска Второй республики. Там армия патриотов была обращена в бегство, оставив на поле боя много людей, в том числе и офицеров. Урданета был ранен. Самому Боливару чудом удалось бежать в Калабосо, где собрались жалкие остатки его армии. Это было самое большое поражение Боливара. Он малыми силами вступил в схватку с превосходящей по численности армией врага на его же территории. С точки зрения военной тактики и стратегии это были абсолютно неграмотные действия.

Паэс осознавал свою ответственность за то, что не подчинился приказу Боливара и не присоединился к его армии, но не был согласен с тем, что поражение произошло по его вине. В 1816 году на севере Венесуэлы Боливар уже делал попытку атаковать испанские укрепления на плоскогорье. И также неудачно.

Боливар был раздавлен этим поражением. Он выглядел истощенным, несчастным и был на грани помешательства. Хиппсли, видевшийся с ним в Калабосо, писал: «…В свои 38 он казался пятидесятилетним стариком… высохшим, худым и нервным. Казалось, он уже не сможет оправиться от этого удара. Его темные глаза… погасли. Волосы были завязаны лентой. Усы отросли. Вокруг воротника был повязан черный платок. На нем были голубые брюки и туника того же цвета, эполеты и ботинки. Боливар был ранен и лежал в гамаке. Он постоянно ворочался, не оставаясь в одном и том же положении больше нескольких минут».

Боливар не был окончательно сломлен и не сошел с ума, просто более трезво оценивал свои возможности. В следующие несколько недель он с двумя или тремя сотнями солдат с переменным успехом вел небольшие бои с испанцами. По этому поводу Паэс саркастически заметил: «Боливар слишком любит воевать». Он постоянно рисковал, но храбрость Боливара не могла компенсировать его тактических промахов. Однажды группа вражеских солдат чуть не застала его врасплох спящим. Боливара спасла его лошадь. Почувствовав приближение посторонних, она беспокойно заржала и разбудила хозяина. Ходили слухи, что это нападение было организовано Сантандером, который хотел убить Боливара. О’Лири так описал этот инцидент:

«Рядовой дал ему (Боливару) незапряженного мула. Пройдя совсем немного, мул начал брыкаться с такой силой, что (Боливар) упал на землю и вывихнул лодыжку. Сопровождавший его сержант предложил ему свою лошадь, а сам сел сзади. Лошади было тяжело везти двух всадников, и она часто останавливалась. Боливар наверняка попал бы в руки к испанцам, если бы полковник Инфанте не догнал его на превосходной боевой лошади, которую тут же и предложил Боливару. Эта лошадь совсем недавно принадлежала командующему испанской дивизией Лопесу, получившему смертельное ранение. Это обстоятельство и спасло Боливара».

В другой раз Боливару с одним из солдат едва удалось избежать испанского патруля. Они спрятались в кустах. Солдат вынул нож. Он сказал Боливару, что убьет его, если их обнаружат испанцы. В ответ Боливар странно улыбнулся и начал рассказывать, как он собирался создать великий южноамериканский союз. Вот еще один случай, описанный О’Лири:

«…Со своим окружением он прибыл в хато — прибежище скотоводов, — где собирался остаться на день. Его внимание привлекла красивая девушка. Она сама предложила ему провести ночь вместе. То ли Боливар что-то заподозрил, то ли девушка ему не понравилось, но он покинул этот дом. Как потом выяснилось, девушка не любила патриотов. Она сообщила о нем на ближайший пост испанцев, и если бы Боливар не уехал, испанцы схватили бы его».

К сожалению, неудачи преследовали не только Боливара. Патриоты терпели поражения повсюду. Паэс оставил Сан-Карлос и Баринас, Сарасу выбили из Калабосо войска Моралеса. Боливар узнал об этом в Сан-Фернандо. Он был серьезно болен — тяжелый приступ лихорадки свалил его в постель.

Поправившись, Боливар сел в свою лодку-флечеру, оборудованную специальной каютой для амурных развлечений, и пустился вниз по реке в Ангостуру. Так что командующий иностранным легионом англичанин полковник Хиппсли, покинувший Ангостуру ради встречи с Боливаром, не застал его в Сан-Фернандо. У Хиппсли было много вопросов к Боливару, и он тотчас же отправился назад в Ангостуру. Однако Хиппсли тщетно просил встречи с Боливаром — тот игнорировал просьбы англичанина, поскольку считал его ответственным за то, что произошло в Ла-Пуэрте. Тяжелое душевное состояние Боливара, как это бывало уже не раз в трудных ситуациях, несколько облегчалось, когда он вновь начинал мечтать и строить грандиозные планы на будущее. Испанский писатель Сиро Байо сказал о Боливаре: «Его самолюбие было направлено на великие дела».

Путешествие по реке в обществе прелестных женщин восстановило силы Боливара. Он поправился и стал обдумывать дальнейшие действия. Его новая стратегия была связана со скорым прибытием в Ангостуру эмиссаров Великобритании и Соединенных Штатов Америки. Они должны были объявить о созыве конгресса, представляющего всю Венесуэлу. Каждая провинция избирала своего делегата. Им мог быть мужчина старше двадцати одного года, состояние которого соответствовало установленному имущественному цензу.

Приехав в Ангостуру, Боливар принял наконец настойчивого полковника Хиппсли, который попросил произвести его в бригадные генералы. Боливар отказал Хиппсли в этой просьбе. Англичанин удалился весьма разгневанный. Во время этой последней их встречи произошел забавный эпизод. Боливару понравилась красивая треуголка полковника, и он сказал, что хочет купить ее. Сделка совершилась. В течение нескольких дней Боливар не снимал треуголку Хиппсли с головы.

Вернувшись в Лондон, полковник Хиппсли обвинил Лопеса Мендеса в обмане и приказал арестовать его. Через некоторое время Хиппсли и Макгрегор тоже были арестованы. Им было предъявлено обвинение в организации заговора с целью колонизации Южной Америки.

Позднее он написал о Боливаре злую книгу. Однако Хиппсли был далеко не самым опасным врагом Боливара. Полковник Генри Уилсон сразу же после очередного отъезда Боливара в Ангостуру начал плести интриги против него. Он уговаривал Паэса бросить вызов Освободителю и занять его место. Его действия были небезосновательны. На фоне тяжелых поражений Боливара Паэс, сумевший сохранить свою армию, выглядел предпочтительнее. О’Лири был свидетелем этих событий. Вот что он пишет:

«Через день после отъезда генерала Боливара в Ангостуру Паэс собрал наше войско на смотр. Он был одет в зеленый, плохо скроенный жакет с красными манжетами, воротником и маленькими желтыми пуговицами, на нем были белые панталоны из джинсовой ткани, хлопчатобумажные чулки того же цвета и туфли с серебряными шпорами. На голове красовалась испанская треуголка с серебряным галуном. Паэс сидел верхом на великолепной лошади, покрытой попоной с серебряным орнаментом.

Несколько дней спустя Паэс обедал у полковника Уилсона. Они сидели под большим навесом рядом с домом. Уилсон откровенно заискивал перед Паэсом, и тот, по-видимому, был рад этому или по крайней мере принимал его лесть за чистую монету. В тот день они договорились, что Уилсон и вожди Апуре провозгласят Паэса капитан-генералом армии. В начале следующей недели была назначена дата этого события. Находившиеся поблизости вожди Апуре собрались вместе и привели с собой очень много воинов.

Это было весьма разношерстное сборище! Семь или восемь сотен почти голых всадников сбились бесформенной кучей на равнине к востоку от города. Наш батальон построился на правом фланге. Такой честью скорее всего мы были обязаны нашей красивой форме. Когда все было готово, появился Паэс в окружении примерно трех или четырех десятков боевых офицеров и адъютантов. Раздалось громогласное „ура!“. Когда шум голосов затих, зачитали акт о присвоении Паэсу звания капитан-генерала армии. И вновь окрестности огласились громкими криками „ура!“. Церемония закончилась, вождям осталось только поставить свои подписи под документом. Так началась наша служба во имя независимости Южной Америки. Паэс был в восторге от нового звания, но кто-то из его приближенных сумел убедить его, что он совершает ошибку. Поразмыслив, Паэс решил послать документ о назначении его капитан-генералом в штаб Боливара и попросить утвердить его. Тем временем Уилсон сделал ему заманчивое предложение: он выведет несколько тысяч английских солдат, если получит возможность поехать в Ангостуру и встретиться с Боливаром.

Уилсон покинул Ачагуас, но по прибытии в столицу его планы рухнули. Уилсона арестовали и препроводили в форт Гайана-ла-Вьеха. На корабле он был отправлен в Европу. Так закончилась его служба. Паэс получил выговор, на этом все и закончилось».

У Боливара не было денег для содержания солдат из батальона Альбиона. Он решил, что Мендес в Лондоне сможет помочь ему в этом. Но напрасно. Боливар предпринимал различные меры, чтобы хоть как-то поддержать наемных солдат. Он даже собирался отправить их обратно в Англию. Положение наемников действительно было незавидным. Им обещали службу в армии на богатых землях. Они мужественно переносили лишения на островах Вест-Индии. А в результате очутились в неблагоприятных условиях тропиков. Их поселили на берегу реки, в самом центре непроходимых джунглей.

Армейского хирурга доктора Робинсона поселили в большом колониальном доме в Ангостуре, но он не понравился хозяйке. Посреди ночи злая женщина выгнала его на улицу. Бедняга забрел в какой-то дом, подвесил свой гамак на крюки в стене и заснул. Наутро, выйдя из дома, он с ужасом обнаружил неподалеку несколько трупов. Крюки, на которые он повесил свой гамак, оказывается, использовались для казни испанцев.

Первое знакомство с солдатами Боливара не обрадовало военного хирурга Робинсона. Возраст солдат — от восемнадцати до пятидесяти лет. Большинство абсолютно голые, некоторые носили набедренные повязки. У командующего этой армией генерала Монагаса были длинные нечесаные волосы, покрытые неизменным головным убором из шкуры ягуара. Его униформа, сшитая из белой материи, была невероятно грязной.

Основной пищей патриотов было высушенное сырое мясо, которое они называли тасахо. Легионеры же не могли его есть. Они продавали имущество, чтобы купить себе подходящую пищу. Постепенно их одежда приходила в негодность. Робинсон писал, что они так «исхудали от голода, что были похожи на ходячие скелеты, терпеливо сопротивляющиеся болезням и неудачам… Ничего подобного в истории еще не было». Вскоре стало ясно, что среди легионеров немало стоиков и идеалистов. Они составляли основу офицерского корпуса Боливара и его армии. Одного из них Боливар взял себе в адъютанты. Это был Джеймс Рук, бывший майор британской армии, крупный мужчина приятной наружности. Он женился на красивой мулатке из Сент-Китса. В почетном карауле Боливара тоже были иностранные легионеры. Доктор Сигерт из батальона Альбиона изобрел рецепт хмельного ангостурского пива. Оно готовилось на основе розового джина, получаемого из коры дерева, которое испанцы называли «куспария фебрифуга». Местные жители использовали его в качестве тонизирующего напитка и как лекарство от лихорадки.

Боливар отправился в Матурин, но армия патриотов уже сдала город. Узнав об этом, Боливар написал: «Вдобавок ко всем преследующим нас бедам мы вынуждены иметь дело с некомпетентностью, нарушением субординации и самонадеянностью». Он снова едет в Сан-Фернандо. На этот раз его встречают с восторгом. «Я как Солнце посреди Вселенной, — пишет он, — мое сияние отражается в моих подчиненных… Бесстрашный генерал Паэс приведет вас к победе. Лучи свободы воссияют над вашими головами. Льянерос, вы непобедимы!»

Чем дольше Боливар оставался на реке Ориноко, тем более фантастическими становились его приключения. Ангостура была не просто городом. Это была «королева Ориноко», испанская колониальная элегантность, окруженная непроходимыми джунглями: причудливые одежды или полная нагота солдат, невероятное смешение народов, Освободитель, вальсирующий ночью среди горящих костров… Во всем этом было нечто абсурдное. Пройдены сотни миль по просторам огромного континента, но где же результат? Колониальные цепи не стали легче.

И что же теперь? Неужели действительно будет проведен «конгресс, представляющий всю нацию»? Но ведь в руках Боливара находится всего лишь часть страны. На самом деле в конгрессе участвует лишь небольшая кучка формальных представителей — всего двадцать шесть делегатов.

В честь Боливара гремела канонада и громко звучали трубы. Затем появились представители Соединенных Штатов Америки и Великобритании — мистер Ирвин и мистер Гамильтон. Боливар зачитал отрывок из своего знаменитого Обращения к народам Испанской Америки. Он попытался снять с себя ответственность за то, что происходило в стране, но это выглядело неубедительно. «Я всего лишь травинка, подхваченная революционным ураганом, — говорил он. — То, что я делаю, не хорошо и не плохо. Никто не может противостоять развитию исторических событий. Неверно думать, что я способен влиять на ход вещей. Я не заслужил такой чести».

Боливар так и не смог преодолеть в себе внутренних противоречий — он метался между конституционной республикой и властью аристократии.

«Гражданское сознание наших соотечественников еще недостаточно развито. Они еще не готовы к свободе. Их тело сковывают цепи, а дух еще не выбрался из подземелья страха…

…Смогут ли такие люди твердым шагом идти к храму (свободы), не ослепит ли их сияние ее лучей? Смогут ли они вдохнуть полной грудью чистый воздух свободы?

…Южной Америке проще обратиться в мусульманство, чем принять форму государственного правления Соединенных Штатов Америки. Даже если это самая лучшая форма государственного правления в мире… Я не перестаю удивляться… тому, что (Соединенные Штаты) все еще существуют и даже процветают, что никакая сила не может победить их. Напротив, народ этой страны обладает уникальными политическими добродетелями и нравственными качествами. Свобода стала их колыбелью. Она воспитала и вскормила их. Это чудо, что такая сложная система, как федерализм, может успешно существовать… Трудно даже представить себе две другие столь различные нации, как англо- и испано-американцы. Их природа и их история совсем не похожи друг на друга.

Мы должны осознать тот факт, что мы не европейцы и не американцы. Наша нация появилась на свет скорее в результате сложного смешения африканских и американских народностей, нежели порождена европейцами. Ведь испанцы не совсем европейцы. В них течет африканская кровь. Их характер и общественные институты также отличаются от европейских. Мы не можем с точностью сказать, к какой расе принадлежим. Большая часть коренного населения была истреблена. Европейцы смешались с американцами и африканцами, затем с индейцами и другими европейцами. Даже если мы вышли из лона одной и той же матери, наши отцы различаются по происхождению, крови и внешнему виду.

Такое смешение характеров требует чрезвычайно жесткого управления. В противном случае это сложное по составу гетерогенное общество может быть разрушено любыми переменами… Потому следует учитывать разнородность нашего общества. Баланс власти должен поддерживаться таким образом: в республиках исполнительная власть должна быть сильнее, потому что все остальные силы общества противятся ей; в монархиях же сильнее законодательная власть, потому что сила на стороне монарха».

Боливар утверждал, что монарха защищает уже само наличие трона, в то время как республиканский лидер лишен такой защиты. Боливар писал, что лидер республиканского государства «должен быть защищен больше, чем законный принц… так как нет более слабой формы правления, чем демократия. Ее структуры должны быть очень крепкими, а ее институты — способствовать стабильности в обществе. Иначе… мы получим разобщенное анархическое общество без общественных связей, в котором нет места счастью, миру и справедливости». Боливар мечтал о союзе Венесуэлы и Новой Гранады.

Из этого документа явственно видно, что Боливар был склонен к авторитарным методам правления. На то, надо сказать, имелись основания. Боливар был человеком своего времени. Даже в Великобритании, этой колыбели демократии, «Народная хартия» была принята только в 1838 году, а в последующие годы чартисты не раз вносили в парламент петиции с требованием ввести всеобщее избирательное право (для мужчин).

Мысли Боливара о методах управления государством пережили его время. Они останутся востребованы через сто пятьдесят лет, когда жестокие деспоты будут терроризировать континент. Взгляды Боливара привлекали внимание не только конституционалистов, но и приверженцев авторитарных форм правления государством. В Латинской Америке их называют «каудильос».

Боливар, говоря о республиканском лидере, власть которого больше, чем власть монарха, обозначил свою склонность к диктатуре. Конституция, которую предлагал Боливар, несмотря на свою утопичность, предполагала наличие гражданских прав, свободы вероисповедания, избирательного права для мужчин, ограниченного имущественным цензом, и отмену рабства. Боливар считал, что избирать президента надо пожизненно. Это была попытка устранить наихудший признак монархизма — передачу власти по наследству, что позволяло людям недостойным править страной. Боливар не до конца понимал, что в Англии, которую он так любил, монарх и аристократия уже лишены власти. Сенатская должность, наоборот, должна передаваться по наследству — еще один аристократический принцип. Нижняя палата будет организована по демократическому принципу. Верховный суд будет состоять из пятерых человек, как в Соединенных Штатах. Будет образован еще один общественный институт — цензура, что-то вроде высшего конституционного комитета. В Соединенных Штатах функции цензоров выполняют работники Верховного суда.

Это была недееспособная эклектическая политическая система, разновидность контролируемого авторитаризма. В некоторых идеях Боливара отчетливо обнаруживается его политическая непросвещенность, хотя намерения, конечно, благородны. Основополагающие идеи Боливара в отличие от идей Миранды актуальны и понятны.

Конгресс, собравшийся в Ангостуре, отклонил проект об установлении наследственного сената. Идея пожизненного президентства также не была принята. Срок правления президента ограничили четырьмя годами. Предложение о введении института цензоров также не прошло. Английский обозреватель Гамильтон писал: «Генерал Боливар предъявил блестящие доказательства своей умеренности и патриотизма, до сих пор не известные ни в одной стране мира».

Боливар был избран президентом Венесуэлы, хотя контролировал всего лишь часть страны. На банкете Боливар выступал с убежденностью и залихватски. Он вскочил на стол и прокричал: «Так же, как по этому столу, я пройду от Атлантического до Тихого океана, от Панамы до мыса Горн, пока все испанцы не будут изгнаны с этой земли!»

 

ГЛАВА 11 ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ АНДЫ

27 февраля 1819 года Боливар сделал еще одну отчаянную попытку захватить укрепленные позиции испанцев в горах. Его план заключался в следующем. На западе войска Паэса интенсивными боевыми действиями должны отвлечь значительные силы испанцев под командованием Морильо. А Боливар в это время, объединившись с войсками на востоке и отдельными отрядами льянерос в центре, пойдет на Каракас.

Боливар повел свою армию по северному берегу реки Ориноко — на объединение с льянерос Паэса. Солдаты Боливара прошли двести восемьдесят миль по непроходимым джунглям и гористой местности всего за восемнадцать дней. События развивались не в пользу патриотов. Испанцы выбили Паэса из его цитадели в Ачагуасе. Урданета докладывал, что Мариньо отказался принимать участие в предполагаемом наступлении на Каракас. Брион также вышел из игры. Арисменди не захотел покидать остров Маргарита.

Тем не менее Боливар все же атаковал испанцев. Мужественный Паэс вновь напал на армию Морильо в окрестностях Ачагуаса. Ему удалось уничтожить пятьсот испанцев. После битвы он разбил там лагерь. Теперь повстанцы преследовали людей Морильо. Попытки испанцев разрушить военные укрепления патриотов в льянос провалились. Хотя патриотам и не удалось пробиться в горы, роялисты потеряли свое преимущество в долинах.

Морильо отступил к Калабосо, в предгорье. Ситуация в Венесуэле вновь зашла в тупик. Именно в этот момент Боливар принимает судьбоносное решение. Он отказывается от своей цели освободить Каракас и направляется с войском прямо на Новую Гранаду, надеясь застать испанцев врасплох. Позднее он скажет, что поход на Новую Гранаду был конечной целью всех военных действий с того момента, как он покинул Ангостуру, что он готовился к этому походу в течение нескольких лет.

Однако факты говорят об обратном. Поход на Новую Гранаду скорее всего был отвлекающим маневром. Главной задачей Боливара было освобождение Каракаса, но впоследствии он вынужден был изменить свою стратегию. Поход на Каракас мог стать еще одним серьезным поражением. Если это так, то поход Боливара на Новую Гранаду был поистине гениальной импровизацией, но в момент принятия этого решения оно больше походило на выходку сумасшедшего.

В письме Боливара Сантандеру от 20 мая уже видны первые признаки грядущих перемен:

«Для выполнения операции, которую я предполагаю провести в Новой Гранаде, тебе необходимо расположить свои войска на наиболее выгодной и безопасной позиции, чтобы ты смог вступить на территорию Новой Гранады сразу же после получения приказа, который я пришлю тебе. Ты получишь этот приказ, когда план операции будет окончательно разработан, а действия участвующих в ней сторон будут полностью скоординированы. Пока я не могу назвать точно дату операции, методы ее ведения также находятся в процессе разработки. Я не считаю нужным ограничивать тебя в действиях, ты можешь все делать самостоятельно. Необходимо сохранять полную секретность действий. Без этого ничего не получится. О планах операции не должен знать никто, кроме тебя».

Тогда Боливар не собирался преодолевать горные вершины вблизи Оканьи. Это было действительно очень трудной задачей. Он хотел пройти через пустынные юго-западные равнины к предгорьям Анд и в одном из самых высоких мест подняться на вершины Восточных Кордильер. Затем сверху обрушиться на врага. Этот план был основан на ряде посылов. Во-первых, испанцы были уверены, что Новая Гранада в безопасности. Они оставили там слабые и малочисленные гарнизоны. Во-вторых, бывший и будущий враг Боливара Сантандер в данное время являлся его союзником. Именно он и должен был привести Боливара в Новую Гранаду. Однако никаких гарантий успеха не было.

23 мая Боливар собрал своих офицеров в одной из хижин деревушки Сетента недалеко от Арауки. Вот отрывок из воспоминаний О’Лири:

«В хижине не было ни стола, ни стульев. Отряд роялистов, останавливавшийся здесь некоторое время назад, забил несколько волов. Дождь и солнце выбелили их черепа. Их использовали вместо сидений. Здесь и решалась судьба великой страны. Возможно, на таких же сиденьях восседал Ромул, когда впервые начертил границы Вечного города.

Президент обратился к собравшимся. Он говорил о положении в армии. Начиналась зима. Оставаться в льянос было опасно. Продуктовые ресурсы истощены, многие солдаты болели. Затем доставили депеши из Касанаре. Боливар приказал начальнику штаба зачитать их. После этого он наконец-то изложил свой план неожиданного нападения на врага в Новой Гранаде. Дивизии Паэса и Ансоатеги из Кукуты должны были напасть на королевство. Тем временем Сантандеру предстояло сделать отвлекающий маневр в сторону Касанаре. Надо сказать, это придумал не Боливар, и не он выполнял задачу. Однако Боливар предпринял всевозможные меры предосторожности и не посвятил своих командиров в свой истинный замысел».

Это был самый невероятный план Боливара. Его офицеры были удивлены и обескуражены, но полковник Рук из батальона Альбиона заявил, что пойдет за Боливаром до самого конца, то есть до мыса Горн. Остальные согласились. Рук теперь стал Боливару кем-то вроде приемного сына, ведь своих детей, несмотря на большое количество любовниц, у него не было.

…Начался один из самых трудных военных походов в истории. Армия Боливара состояла из четырех батальонов пехоты, одного батальона, вооруженного винтовками, войска Паэса и батальона Альбиона — всего тысяча шестьсот человек пехоты и восемьсот всадников. Среди них было много индейцев, в том числе и тех, кто спасся от солдат Пиара, зверствовавших на реке Каруни. Вместе с солдатами в поход отправилось несколько сот женщин. 27 мая на плотах и каноэ они двинулись вверх по реке Араука. Шел такой сильный ливень, что тяжело было дышать. За восемь дней они относительно легко достигли Гуасдуалито. Многие из людей Паэса отказались идти дальше, на равнины Касанаре, которые были затоплены наводнением. Там шли непрекращающиеся дожди и стоял плотный туман. Ужасная влажность и постоянная мгла могли лишить самообладания и здоровья даже самых крепких людей. Большинство из них до сих пор не имели представления о том, куда они идут. Вода достигала до пояса. Оружие и продовольствие промокли. Под ногами хлюпала грязь. Солдаты страдали от пиявок и рыбы карибе — крошечного паразита, пожирающего плоть. Промокшая одежда буквально расползалась на теле. Отдыхали только ночью на скользких от грязи травянистых холмах, окруженных водой. Готовить еду не было возможности. Приходилось питаться сырым мясом.

На плотах солдаты пересекли несколько рек, которые можно было обнаружить только по глубине. Все вокруг было залито водой. Среди всего этого ужаса Боливар на своем коне появлялся то здесь, то там, подбадривая и направляя. С невероятной энергией он помогал переправлять людей и животных. Рук также не унывал. С его длинных рыжих волос и бороды стекала вода. Солдаты батальона Альбиона особенно страдали — они были непривычны к такому климату.

Постепенно земля под ногами становилась суше. Гнетущая мгла рассеивалась. Вдали уже обозначились зеленые, покрытые джунглями холмы и горные хребты. Льянерос никогда прежде не видели гор.

Объединившись с армией Сантандера из Новой Гранады, состоящей из тысячи двухсот человек, двух бригад пехоты и кавалерийского отряда, три дня люди Боливара отдыхали в городке Таме. Едва люди начали приходить в себя, они узнали, что им предстоит труднейший подъем на горные вершины. Боливар раньше говорил офицерам, что экспедиция закончится в предгорьях. Этот обман обескуражил Паэса и Ансоатеги. Они стали подговаривать других командиров свергнуть Боливара, но никто не поддержал их. Тогда по подстрекательству Паэса его всадники дезертировали. Люди были крайне истощены, да и Боливар выглядел не лучше. На нем была голубая туника с золотыми пуговицами и красными эполетами, на голове — шлем русского драгуна. На свое бамбуковое копье он прикрепил знамя, на котором были изображены кроваво-красный череп и перекрещенные кости. Под ними надпись: «Свобода или смерть».

Было всего три маршрута, по которым можно было перейти через горы. Боливар выбрал наименее защищенный испанцами перевал Парамо-де-Писба, ведущий в город Соата и в долину реки Чикамоча. Это был самый высокий и самый трудный перевал. Он находился на высоте тринадцати тысяч футов. Никто не мог даже предположить, что Боливар рискнет провести здесь армию. Люди, только что преодолевшие сотни миль по пояс в воде, теперь должны были карабкаться на крутые холмы и скалы.

Боливар послал вперед отряд под командованием Сантандера. Отряд атаковал гарнизон из трехсот испанцев на перевале Пайя, который предстояло пройти армии Боливара. Испанцы были разбиты. Истощенные люди Боливара покинули Таме и через четыре дня подошли к перевалу Пайя. Армия была на грани мятежа.

С перевала Пайя Боливар докладывал в Ангостуру: «Горы здесь настолько крутые, что трудно описать. Достаточно сказать, что за четыре перехода мы потеряли практически всех лошадей, тащивших наш арсенал, и почти весь скот. Суровое время года очень мешает нам. Дожди идут почти каждый день».

Однако худшее ждало впереди. Предстояло взбираться на Парамо-де-Писба. Солдаты и офицеры роптали. И Боливар едва не дрогнул. В какой-то момент он был готов все бросить, но Сантандер сумел переубедить его, сказав, что предпочтет «верную смерть в задуманной операции против роялистов в Новой Гранаде отступлению в льянос». На самом деле отступление через затопленные наводнением районы было бы еще опаснее, чем продвижение через горные хребты. Один из современных историков описал такую картину:

«Высоко в Андах не было ни одной тропинки. Земля была каменистой и грубой, без малейших признаков какой-либо растительности. Только кое-где виднелись блеклые лишайники. Но путь всегда можно было найти. Он был отмечен останками людей и животных, пытавшихся перейти через Парамо в плохую погоду. Чьи-то набожные руки оставили на камнях множество надписей — в память о погибших здесь людях. Повсюду валялись оставленные ими вещи.

Было по-настоящему страшно. Над головами людей висели огромные гранитные блоки. Внизу разверзлась черная бездна. Тишину нарушали только крики кондоров и журчание рек. Голубое небо было совсем близко… и хотя оно было абсолютно чистым от облаков, солнце не давало тепла, а лишь светило бледным светом, как полная луна».

Люди и лошади постоянно срывались и падали вниз бесшумно с высоты в тысячу футов. Когда нужно было перебраться через ущелье, люди делали подвесные мосты из непрочных сырых стеблей. Оставшийся скот и мулов переносили на ремнях. Бурные горные потоки солдаты переходили вброд парами с тяжелыми ружьями на плечах для равновесия. Упавшего человека спасти было невозможно. Стремительная стихия безжалостно уносила его прочь. Люди, никогда раньше не видевшие гор, продолжали подниматься вверх. Растительность становилась все беднее, тропинки все уже, покрытые снегом вершины все ближе и ужаснее. Район, который они тогда проходили, был почти безжизненным. Второй по неприступности горный хребет после Гималаев.

Даже хорошо экипированные солдаты были теперь полуголыми. В условиях высокогорья самыми выносливыми оказались люди Сантандера и солдаты батальона Альбиона. Льянерос было тяжелее всех. Они были абсолютно не приспособлены к такому климату и местности. Их ноги онемели от усталости. Многие воины были абсолютно голыми, среди них большинство индейцев.

В хвосте колонны шли женщины, упрямые жены и верные подруги. Многие из них также были почти раздеты. Они не оставили своих мужей, ухаживали за больными и ранеными во время этого ужасного восхождения. Колонна шла в полной тишине. Только офицеры время от времени покрикивали, подбадривая своих людей. Люди шли плотной шеренгой вперед и вверх. Когда они начали подниматься в горы, прохлада казалась спасением от подавляющего удушья влажных равнин. Теперь же их безжалостно хлестали ледяные дожди. Появился еще один страшный враг — болезнь высоты, которая выматывала людей, привыкших к жизни внизу, ближе к уровню моря.

Люди задыхались, их сердца колотились. Разреженный воздух препятствовал их усилиям. Их движения стали медленными, во рту появился металлический привкус. Многие постоянно болели, чему способствовало скудное однообразное питание. Солдаты ели сырое мясо. Дул пронизывающий ветер. Сильные дожди сменились градом и мокрым снегом. Многие падали на землю. Их товарищи вынуждены были бить их, заставляя подняться и идти вперед. Но истощенным, продрогшим людям легче было пасть в милосердные объятия смерти, чем подняться и продолжать мучиться. Армия Боливара шла вверх по горам шесть дней. По ночам люди прижимались друг к другу, чтобы не замерзнуть на холодной земле. Могло показаться, что Освободитель ведет их на массовое самоубийство.

Перевал Парамо-де-Писба находился высоко в заснеженных горах на огромном каменистом плато. Живописные вершины, прекрасные и безжизненные, сияли на фоне голубого неба. На этом ужасном плато на высоте тринадцати тысяч футов над уровнем моря люди провели целую ночь. У них не было дров, чтобы развести огонь. Некоторые счастливчики укрылись в скелетах недавно забитых животных. В ту ночь многие были на волосок от смерти — их мучили голод, переутомление и болезнь высоты. Только в батальоне Альбиона погибло пятьдесят солдат. Звезды сияли неестественно ярко. Холодная луна, по выражению О’Лири, «светила металлическим светом». И вдруг в этой мертвой тишине раздался пронзительный крик новорожденного младенца. Днем позже О’Лири напишет: «Я видел мать с ребенком на руках. Она бодро шла в хвосте колонны». С первыми лучами солнца армия двинулась вперед, оставляя позади тех, кто не выдержал испытаний. Хищные кондоры кружили над замерзшими трупами.

Армия Боливара начала спускаться вниз. Становилось теплее. Дышать было легче, болезни отступали. Измученным долгим путешествием людям долины Чикамоча показались раем. Две тысячи мужчин и женщин, все лошади, мулы и скот погибли в этом страшном походе. Осталось чуть больше тысячи человек. Когда армия Боливара появилась в прекрасной долине Соата, ее жители пришли в ужас. Они охотно снабжали истощенных людей продуктами и одеждой. За четыре месяца люди Боливара прошли семьсот пятьдесят миль, но Боливар не дал им передышки: испанцев нужно было застать врасплох.

В Тунхе расположилось три тысячи испанских солдат под командованием генерала Баррейро. Когда-то этот город был оплотом независимой республики Кундинамарка. Теперь уже не существующей. Тунха находилась между армией Боливара и Санта-Фе-де-Боготой.

Боливар послал полковника Лару добыть фураж для лошадей и подыскать пополнение для армии. Время решающей битвы приближалось. Освободитель и его армия пока были не готовы к ней. Лара вернулся с восемьюстами рекрутами и тысячей лошадей. Боливар понял, что находится среди друзей. «Как только я ступил на эту землю… то услышал благословения людей, ждавших мою армию и жаждущих освобождения». Риск Боливара оправдался. Население Новой Гранады в отличие от жителей Венесуэлы было готово воевать за свободу. Венесуэльцы, измученные гражданской войной, пошли против патриотов. Мир при испанцах был для них предпочтительнее войны, разрухи и жестокостей, которые творили обе воюющие стороны. Народ Новой Гранады имел небольшой опыт сражений. Тунха находилась в самом центре борьбы за независимость. Она была готова снова восстать. Боливар получил широкую известность как руководитель военной операции на Магдалене и как командующий армиями Тунхи. Везде, где проходила измученная армия Боливара, народ поддерживал ее.

Основные силы испанцев сконцентрировались в горных районах Венесуэлы, в нескольких сотнях миль от места, где расположилась армия Боливара. Предполагалось, что они должны отбивать атаки партизан, скрывающихся в льянос. Задачей Боливара было заставить Баррейро вступить с ним в бой, прежде чем тот получит подкрепление. 5 июля Боливар направил передовой отряд в Гамесу. Баррейро вынужден был сделать ответный ход. Он послал своих солдат в город Топага, чтобы перекрыть путь повстанцам. Там роялисты нанесли серьезное поражение патриотам. Солдаты Боливара отступили в Корралес. Однако это поражение компенсировалось удачной кавалерийской атакой, в результате чего испанский патруль из трехсот солдат был выбит из долины Согамосо.

Теперь предстояло пересечь разлившуюся от дождей реку Чикамоча. Эта переправа заняла много времени, что дало испанцам возможность подняться вверх и наброситься на армию Боливара, принудив его сражаться там, где им выгодно.

Боливар послал свои основные силы вперед, в обход правого фланга врага, но переправа через реку, как он и предполагал, задержала его. Баррейро двигался быстро под защитой каменистых холмов, закрывающих подступы к узкому проходу Пасо-ла-Бальса. У патриотов не осталось другого выхода, как спускаться вниз по дороге под огнем хорошо вооруженной армии Баррейро, расположившейся над ними и прямо перед ними. По другую сторону дороги находилось болото Пантано-де-Варгас. Теперь стало ясно, что патриоты идут прямо в ловушку.

Сантандер попытался захватить холм напротив высоты, где расположились испанцы. Баррейро контратаковал, и Сантандеру пришлось вернуться на исходную позицию. Тогда Боливар приказал батальону Альбиона штурмовать высоту. Трижды с невероятной храбростью солдаты штурмовали высоту. Рук и О’Лири были ранены.

Испанцы получили подкрепление, и Баррейро атаковал патриотов с тыла, когда те двинулись в очередную атаку на высоту. Армия Боливара была окружена. Оставался единственный шанс: вступить в бой в самом уязвимом для врага месте — на дороге прямо перед армией Боливара — и прорвать окружение до того, как батальон Альбиона уйдет с высоты. Боливар приказал всадникам-льянерос под командованием полковника Рондона идти вперед. За кавалерией двинулась пехота — вверх по крутому подъему, прямо навстречу испанцам. Испытания, через которые пришлось пройти патриотам, сделали их беспощадными и отчаянными. Они яростно бросились вперед. Вражеский огонь почти не страшил их после тех страданий, которые они перенесли. Безрассудство патриотов поразило испанцев. В этом бою обе стороны понесли тяжелые потери.

Когда подошли основные силы Боливара, началась ужасная тропическая гроза. Пока патриоты карабкались вверх по камням, большинство испанцев успели отступить. Рук, огромный англичанин, которого так любил Боливар, потерял в этом бою руку. Ее пришлось ампутировать. После операции он поднял вверх свою культю и прокричал: «Да здравствует родина!» «Какая, — спросил оперировавший его хирург, — Ирландия или Англия?» Рук был наполовину ирландцем и сражался как за Ирландию, так и за Англию. «Та, за которую умру», — ответил Рук, имея в виду Южную Америку. Он умер несколько дней спустя. Его красавица жена осталась вдовой.

Обе армии отступали, осторожно наблюдая друг за другом. Задачей Баррейро теперь было не блокировать Боливара, а избегать прямого столкновения с ним до тех пор, пока не придет подкрепление от испанского наместника Самано. Боливару же, наоборот, нужно было заставить Баррейро сражаться, пока подкрепление не подошло.

4 августа Боливар провел отвлекающий маневр. Он перешел через реку Чикамоча, якобы для того, чтобы захватить город Пайпа. Затем, когда стемнело, вернулся обратно и обошел роялистов, которые закрывали ему путь к Боготе, с тыла. Затем он пошел на Тунху, где сумел захватить арсенал. Выйдя из ловушки, Боливар думал, что его обнаружили. Баррейро тем временем обходным путем вернулся назад, пройдя мимо Тунхи, и вновь занял главную дорогу за холмом около узкого моста через реку Бойака, что находилась на десять миль ниже.

Разведчики Боливара следили за испанцами. Боливар взобрался на холм, разделяющий две дороги. Он наблюдал за передвижением армии Баррейро. Передовой отряд испанцев шел примерно на четверть мили впереди. Артиллерия находилась в тылу. Спустившись вниз, Боливар приказал своему войску идти вперед по более легкой главной дороге, чтобы первыми захватить мост. Сантандер во главе передового кавалерийского отряда внезапно атаковал испанцев, отдыхавших под деревьями на холме напротив моста.

Изумленные испанцы, увидев кавалерию льянерос, быстро оседлали лошадей и вступили в бой. Льянерос отступили. Испанцы, как это и было задумано Боливаром, решили, что это всего лишь отряд разведчиков. Когда они обнаружили, что отступившая кавалерия объединилась с основными силами Сантандера, стало очевидно, что их обманули. Теперь настала их очередь отступать. Они бросились к мосту в надежде захватить его раньше солдат Сантандера. Это была роковая ошибка. Основные части испанской армии, расположенные в четверти мили от них, оказались отрезаны патриотами.

Боливар заставил своих людей пройти целую милю, чтобы перейти на другую дорогу и напасть на растянувшиеся отряды испанцев. Отряд Сантандера подошел к реке сразу после того, как испанцы перебрались на другой берег. Они начали обстреливать солдат Сантандера в то время, когда они отчаянно пытались захватить мост.

В это время батальон Альбиона, шедший сразу за солдатами Сантандера, продвинулся вперед и захватил дорогу, отрезав передовые отряды испанцев и начав их окружение. Герои сражения под Пантано-де-Варгасе полковник Рондон и его всадники-льянерос совершили такой же маневр на северном фланге испанской армии. Затем Боливар приказал генералу Ансоатеги вступить в штыковую схватку в центре. Вскоре батальон Альбиона и всадники-льянерос взяли в окружение измотанных испанцев, отрезав от них отряд драгун и батальоны Нумансия, отошедшие под давлением сил Сантандера. Произошло два боя, а не один.

Боливар бросил на оказавшихся в ловушке испанцев свои резервы — батальон лансерос (воинов, вооруженных копьями) и два батальона новобранцев. Баррейро сдался…

Сантандеру удалось захватить мост после ожесточенной схватки. Пятьдесят испанцев бежали на юг — в Санта-Фе-де-Боготу. Это был несомненный триумф. Боливар извлек выгоду из всех ошибок врага, а сам не сделал ни одной. Патриоты уничтожили около пятисот испанцев и захватили в плен тысячу шестьсот, в том числе командный состав вместе с их лошадьми, а также артиллерию. Двое испанских офицеров, которым удалось бежать в эту же ночь, 8 августа Доложили о случившейся катастрофе в Санта-Фе-де-Боготу.

Рассказ испанских офицеров о сражении в Бойаке имел драматические последствия. Испанцы были убеждены, что Боливар продолжает свою «войну насмерть». Они слышали об ужасных истребительных отрядах, пришедших из льянос. Наместник Самано, причастный к насильственным действиям против патриотов, боялся их мести. Той же ночью гарнизон испанцев и богачи оставили город. Свидетель этих событий описывает такую сцену: «Они… покинули свои дома и лавки, которые тут же перешли в руки патриотов. Начались грабежи. Они бросили своих стариков, отцов, жен и детей. Они бежали без оглядки в страхе за свою жизнь… Самано, переодевшись крестьянином, скакал верхом на великолепном коне в сопровождении многочисленной охраны. Они расталкивали в стороны несчастных беженцев, оставляя после себя огромные клубы пыли».

Среди захваченных в плен испанцев был Франсиско Винони. Боливар считал, что именно Винони организовал мятеж заключенных-роялистов в тюрьме Пуэрто-Кабельо, в результате чего патриотам пришлось сдать город. Память об этом событии, которое привело к трагедии с Мирандой, не давала покоя Освободителю. Винони был повешен. Его труп был выставлен на обозрение на площади маленького городка Вентакемада.

10 августа 1819 года Боливар прибыл в Санта-Фе-де-Боготу. Его принимали очень настороженно — люди боялись казней. Какая-то женщина подбежала к нему на улице и, схватив за ногу, воскликнула: «Благослови тебя Господь, призрак!» События последних месяцев дали повод для распространения слухов о смерти Боливара. Поэтому, услышав слова женщины, Боливар усмехнулся и погладил ее по голове. На Боливаре не было рубашки — все запасы материи он потерял в последнюю военную кампанию. Сюртук был надет прямо на голое тело, но для жителей Боготы Боливар все равно оставался сверхчеловеком, почти богом. Его достижения и в самом деле были впечатляющими, но он все время подчеркивал, что война только начинается.

Однако победа Боливара заставила Морильо сделать вывод, что владычество Испании в Латинской Америке безвозвратно утрачено. Вот что писал в Мадрид маркиз де Ла Пуэрта, командующий испанскими войсками на севере Испанской Америки:

«Мятежный Боливар захватил Санта-Фе. После этой решающей битвы в его распоряжение перешли все королевство и огромные ресурсы густонаселенной страны, богатой сырьем и плодородной. Теперь он может пользоваться этими богатствами для продолжения своей войны в провинциях. У восставших нет ни правил, ни запретов. Меньше всего их у каудильо Боливара.

Это позорное поражение отдало в руки восставшим не только Новую Гранаду, но и множество портов на южном побережье. Там сосредоточились их пираты. Попайан, Кито, Пасто и вся внутренняя часть континента до Перу находится в руках того, кому принадлежит Санта-Фе, тому, кто владеет банками, арсеналами, фабриками по изготовлению оружия и всем, чем владеет король в вице-королевстве. В один день Боливар подвел итог пятилетней борьбе. Одним-единственным сражением он возвратил себе все то, за что армия короля сражалась так долго».

Маркиз де Ла Пуэрта преувеличивал. Патриоты захватили Боготу, как раньше почти всю Венесуэлу, но затем потеряли все. Значительные силы испанской армии в Венесуэле оставались непобежденными, но триумф Боливара обеспечил ему колоссальную поддержку патриотов и морально-психологический перевес.

Боливар не желал почивать на лаврах. Он приказал Сублету и Ансоатеги сломить сопротивление испанцев на севере. Приказ Боливара был выполнен. Испанцев не удалось выбить только с побережья. К сожалению, Ансоатеги вскоре умер от инфекционного заболевания, которое подхватил во время перехода через горные хребты.

Бежавший наместник Самано спустился вниз по реке Магдалена и на корабле отправился в Испанию. Боливар совершил триумфальный тур по провинциям. Затем он поехал в Памплону, чтобы контролировать вербовку и обучение новобранцев, сотнями вступавших в его армию.

Затем Боливар решил вернуться в Ангостуру. Он хотел показать, что освобождение Венесуэлы по-прежнему остается его главной целью. К тому же поступавшие оттуда сведения беспокоили его. Благородный, но безвольный конституционалист Сеа, которого Боливар оставил исполнять обязанности президента на время своего отсутствия, был смещен Арисменди и Мариньо. Эти двое всегда были не вполне лояльны по отношению к Боливару.

Боливар оставил Сантандера в Новой Гранаде, надеясь, что теперь тот будет действовать гуманно. Однако Сантандер сразу же после отъезда Освободителя казнил тридцать восемь провинциальных роялистов. В их числе оказался и Баррейро. Сантандер сделал это якобы в отместку за зверства, совершенные командиром гарнизона Санта-Фе Кальсадой во время его похода из Боготы на Кито. На самом деле Сантандер опасался, что отъезд Боливара повлечет за собой народные восстания. Казнями он хотел укрепить власть патриотов.

«Сразу же после полудня шеренгами по четверо их вывели на противоположную сторону площади. Баррейро, Хименес и два других офицера, несмотря на тяжелые цепи на ногах, шли пешком через всю площадь. Когда Баррейро в сопровождении священника подошел к месту казни, он позвал командующего войсками полковника Пласу и сказал ему несколько слов. Баррейро снял с груди медальон с портретом молодой женщины, на которой собирался жениться. Он умолял полковника отдать эту вещь ее брату, который служил у Пласы. Ему приказали встать на колени, и выстрелом в спину он был убит. Остальные тридцать семь человек также были застрелены. Расправились таким же способом и с человеком, который попытался протестовать против казни. Сантандер в сопровождении музыкантов верхом на лошади разъезжал по центральным улицам города, распевая песенку».

Впоследствии Боливар строго отчитал Сантандера за эти казни. Как одержимый Боливар носился по дорогам Новой Гранады в сопровождении двух гвардейцев. Иногда он останавливался, чтобы поменять лошадей. В Баринасе он встретил Паэса. Всю ночь они обсуждали тактику военных действий. Затем Боливар сел в каноэ и по притокам добрался до реки Ориноко. По пути он неожиданно столкнулся с Антонио Хосе Сукре, который плыл в обратном направлении. Сукре родился в Кумане, получил образование в Каракасе.

В семнадцать лет он пошел воевать к Мариньо, затем оставил его и в Ангостуре перешел на службу к Боливару. Это был красивый молодой человек двадцати двух лет с искренним взглядом. Сеа произвел Сукре в генералы. Когда Боливар узнал об этом, то пришел в ярость, потому что Сеа не имел права делать это. Тогда Сукре сам попросил Боливара отменить приказ Сеа. Боливар простил его и лично утвердил в новом звании. Сукре появился вовремя — в сердце Боливара он занял место погибшего Рука. В истории освобождения он навсегда остался вторым приемным сыном Освободителя. О’Лири оставил нам описание Сукре:

«На мой взгляд, генерал Сукре — лучший командующий Колумбии. Он храбрый, решительный и неутомимый человек. Он все делает сам: все проверяет, пишет депеши, руководит разведывательной деятельностью и сом ходит в разведку, днем и ночью посещает аванпосты, следит даже за распределением продовольственных пайков. И все же его не очень любят в армии. Он мало читал и, несмотря на богатое воображение, пишет неважно. Однако он обладает несомненным здравым смыслом и талантом».

Боливар добрался до Ангостуры всего за пять недель. Удивленный Арисменди охотно передал ему бразды правления. Мариньо устроил бал в честь приезда Боливара. Освободитель провозгласил создание Великой Колумбии. Она состояла из Венесуэлы и нескольких частей Новой Гранады. Примечательно, что в нее входил Кито. Боливар стал президентом Великой Колумбии, Сантандер — вице-президентом Новой Гранады. На самом деле Сантандер противился такому разделению, но вынужден был согласиться.

Проведя всего две недели в Ангостуре, Боливар вернулся в Новую Гранаду. Это было уже третье его путешествие за год. Боливар проехал две тысячи пятьсот миль. Он знал, что ждет его впереди. Для достижения цели он готов был объехать весь земной шар, набирать и обучать столько новобранцев, сколько потребуется. Морильо писал о нем Фердинанду VII Испанскому:

«Ничто не может сравниться с неутомимой активностью этого лидера. Его бесстрашие и таланты поставили его во главе революции и войны. Аристократическое испанское происхождение и хорошее образование наделили его элегантностью и благородством. Это поднимает его над окружающими людьми. Революция — это и есть он… Неукротимый дух Боливара позволил ему, одержав победу над одной маленькой нацией, стать хозяином огромной территории в пять сотен лье».

Возможно, именно это письмо побудило Фердинанда VII собрать вторую карательную экспедицию. В нее входило двадцать тысяч пехотинцев, три тысячи кавалеристов и сто артиллерийских отрядов. Им предстояло отправиться в Новый Свет на сорока семи кораблях. Снабжение для многих из них предоставила Россия. Но экспедиция так и не тронулась с места. 1 января 1820 года Рафаэль Риего, заведовавший одним из распределительных пунктов экспедиции, поднял восстание против правительства Мадрида. Везде, кроме Кадиса, он провозгласил реставрацию Освободительной конституции 1812 года. Фердинанд VII отменил ее после ухода французов с полуострова. В армии большинство, включая солдат экспедиции, поддержало его. Народ также принял его сторону.

Вместо экспедиции Фердинанд направил в Америку письмо. Он просил Морильо срочно вступить в переговоры с повстанцами. Он надеялся, что патриоты согласятся объединиться с империей, которая приняла либеральную конституцию. Эта просьба поразила Морильо. «Они сошли с ума, — сказал он одному из своих офицеров. — Они не понимают, о чем просят, и совсем не знают этой страны, не знают врага и обстановки. Они хотят унизить меня. Я делаю это только потому, что долг велит мне подчиниться».

Морильо написал Боливару, предложив прекратить военные действия и принять новую испанскую конституцию.

В Санта-Фе Боливар узнал о провале карательной экспедиции и ощутил огромное облегчение. Перемирие давало ему возможность набрать новых воинов и подготовить их к боевым действиям, в то время как испанцы уже не получат подкрепления. Боливар с презрением отверг предложение испанцев подчиниться власти их короля. Морильо предполагал это. Военные действия продолжались до тех пор, пока не были обговорены все вопросы перемирия.

Армия Боливара в Венесуэле без особой подготовки двинулась вперед вдоль горных хребтов. Были захвачены Мерида и Трухильо. Это была нищая, разоренная феодальными распрями земля. Семь лет назад испанцы творили здесь страшные зверства. То, что Боливар увидел там, произвело на него сильное впечатление. Он вновь осознал, что война должна вестись другими средствами.

26 ноября 1820 года в Трухильо, городе, где Боливар когда-то провозгласил политику «войны насмерть», он начал переговоры с испанцами. Это была попытка регламентировать ход военных действий и сделать войну более гуманной. В конце концов договор был подписан.

Морильо просил Боливара о встрече. Она состоялась в городе Санта-Ана. Морильо появился в красивой военной форме в сопровождении полка гусар. Когда О’Лири подошел к Морильо, чтобы сообщить о приближении Боливара, испанец спросил его, каков эскорт Освободителя.

«Я ответил: „Всего десять — двенадцать офицеров и испанские послы (направленные для организации процесса перемирия)“. Морильо удивился: „Я думал, что у меня маленький эскорт, но мой давний враг превзошел меня благородством. Я прикажу гусарам удалиться“. Морильо немедленно отдал такой приказ… Сразу после этого на холме, возвышавшемся над городом Санта-Ана, появился Освободитель в сопровождении офицеров. Всадники приближались. Морильо поинтересовался, кто же из них Боливар. Указав на него рукой, он воскликнул: „Что, этот маленький человек в голубой тунике верхом на муле и есть Боливар?!“ Через минуту этот маленький человек уже стоял рядом с ним. Поприветствовав друг друга, генералы спешились и обняли друг друга».

Прибыв на такую важную встречу в довольно легкомысленном одеянии, Боливар продемонстрировал одновременно неуважение к испанцам и простоту истинного лидера. Генералы переговорили, затем положили камень на то место, где они встретились. День закончился банкетом. Один из свидетелей оставил забавные воспоминания об этой встрече:

«К концу банкета все были очень пьяны. Произнесли тост за здоровье обоих генералов. По их приказу и согласно обычаю бокалы были разбиты вдребезги на столе. Затем по очереди они взобрались на стол с разбитыми стаканами и обнялись. Их движения были не очень тверды. Со стороны могло показаться, что генералы танцуют на столе па-де-де. Внезапно стол наклонился, и обнявшиеся генералы, упав с него, начали кататься по полу. Когда их подняли, они все еще обнимались. Боливара и Морильо отвели в спальню. Они спали в одной комнате. Остальные тоже отправились спать и проспали до самого утра. Утром стало известно, что дружеская встреча будет продолжена».

Через две недели после первой и последней встречи с Освободителем миротворец Морильо покинул Ла-Гуайру. Он понял, что война проиграна. Семь лет тяжелые сражения велись напрасно. Морильо не захотел руководить похоронами Испанской колониальной империи. Его преемником стал Ла-Торре. Боливар считал его «не очень активным, не очень способным человеком, которому не очень подходила военная служба». Вот что сам Боливар писал о перемирии:

«Оно было принято точно так, как я и предполагал. Это был здравый, гуманный и дальновидный договор, положивший конец ужасному истреблению людей, казням военнопленных и заключенных — испанскому варварству, которое патриоты вынуждены были перенять. Это взаимоуничтожение отбросило нас от цивилизации, сделало Колумбию территорией каннибализма, земля этой страны пропитана кровью невинных жертв. Человечество содрогнулось. Этот договор стал нашей победой и полным поражением испанцев. Силы испанцев уменьшались. Их организация и мощь были подорваны».

 

ГЛАВА 12

ПОБЕДА

Перемирие продлилось до 12 апреля 1821 года, когда в Маракайбо вспыхнул мятеж против роялистов. Боливар решил захлопнуть ловушку, которую так тщательно готовил. На востоке Бермудес перешел реку Унаре и разбил гарнизон роялистов в Эль-Гуапо. На западе Урданета выступил из Маракибо, нанес поражение роялистам в Касильи и захватил Коро. Мариньо и его союзник Седеньо атаковали с юго-востока. 15 мая войска Бермудеса вошли в Каракас. Им удалось захватить почти весь город. Тем временем Урданета угрожал Пуэрто-Кабельо, находившемуся на пути отхода испанских войск.

Ла-Торре запаниковал. Он послал часть своей большой армии в Сан-Карлос, чтобы заблокировать продвижение Урданеты. Другую часть он расположил в столице, откуда началось массовое бегство испанских жителей. Они уходили в Ла-Гуайру, которая находилась в пятидесяти милях от Каракаса. Паэс, который так долго не хотел посылать своих людей сражаться в горных местностях Венесуэлы, все-таки решился, и его армия выступила. Как только льянерос выдвинулись, Ла-Toppe решил оставить Сан-Карлос. Он занял оборонительную позицию рядом с озером Валенсия и равнинами Карабобо, что находятся сразу за ним.

7 июня Боливар и Паэс верхом на лошадях прибыли в Сан-Карлос. Их объединенная армия теперь насчитывала шесть тысяч пятьсот человек. У Ла-Торре было всего пять тысяч солдат. Боливар и Паэс двинулись на испанские позиции в центре саванны Карабобо по главной дороге между Каракасом и Валенсией.

Боливар хотел взять испанцев в клещи и завязать бои сразу на обоих флангах. Его армия шла тремя колоннами: одной командовал Паэс, другой — Седеньо, а третьей — полковник Пласа. Они шли по узким ущельям на север через холмы к южной оконечности равнины. Ла-Торре не смог воспрепятствовать их продвижению, но патриоты двигались вверх на равнину, поэтому испанцы находились в более выгодной позиции. Они совершили три атаки на льянерос и полностью рассеяли их. За спинами льянерос стойко сражался батальон «Британские охотники». Один из его офицеров оставил увлекательный рассказ об этом сражении:

«23-го число с наступлением сумерек мы сделали остановку у подножия хребта. Всю ночь шел проливной дождь. Это напомнило нам ночь перед сражением при Ватерлоо. На следующее утро на небе не было ни облачка. Мы были в полной боевой готовности. Боливар прислал нам приказ о выступлении. Мы начали обходить правый фланг противника. Испанские стрелки и пехотинцы спрятались за деревьями и земляными насыпями. Получив данные разведки, Боливар приказал нам атаковать из глубокого ущелья, что находилось между испанской пехотой и артиллерией. Враг открыл огонь по нашим солдатам. Они начали падать. Бойцы отряда „Храбрецы Апуре“ вступили в бой на расстоянии ружейного выстрела от испанцев. Их накрыл шквальный огонь трех тысяч мушкетов. Ряды бойцов расстроились, и они бросились бежать прямо на нас.

Наступил критический момент, но нам удалось сохранить позиции, пока отступающие пробирались через наши ряды обратно к ущелью. Затем в бой вступили наши гренадеры. Они обрушили свой огонь на испанцев, которые находились всего в нескольких шагах от них. Атака гренадеров заставила испанцев немного отступить. Наши солдаты продолжали теснить их огнем, совершая одну атаку за другой.

Под натиском нашего огня и штыков британского батальона испанцы отступили на позиции, которые поспешно покинули, преследуя отряд „Храбрецов Апуре“. Оттуда они открыли мощный огонь по нашим позициям. Мы сразу же ответили на него. Испанцы превосходили нас в четыре раза, к тому же находились на более выгодных позициях. Их поддерживали хорошо вооруженные отряды. Нам необходимо было получить подкрепление прежде, чем начать атаку на их позиции. Но никто не пришел нам на помощь. Через час у нас кончились снаряды. В тот момент показалось, что для нас все кончено. Мы сделали все возможное, чтобы оповестить о нашем бедственном положении основные части…

Наш командир известил генерала Паэса о нашем положении и попросил снабдить нас патронами. Наконец мы получили их, но к этому времени уже погибло много наших офицеров и солдат… Мы сразу же открыли ящики с патронами. Сделав несколько залпов, мы приготовились к атаке. В этот момент с правого фланга в бой вступили кавалеристы-льянерос. Генерал Паэс лично вел их в атаку. Они поначалу сражались очень храбро, но вскоре бросились вспять, не сумев причинить вреда врагу, но понеся значительные потери.

Я не могу понять, почему Боливар не прислал нам подкрепление. Каковы бы ни были причины, очевидно одно: вторая и третья дивизии лишь наблюдали, как враг истребляет нас, и не сделали даже попытки помочь нам. Наши солдаты в отчаянии кричали — были слышны громкие проклятия. Поняв, что помощи не будет, они собрали последние силы, решив взять вражеские позиции или погибнуть. Нас было девятьсот человек. В этом бою мы потеряли около шестисот солдат… Знамена нашего полка семь раз переходили из рук в руки. Они были буквально изодраны в клочья и пропитаны кровью тех храбрецов, что несли их.

Мы пошли в штыковую атаку. Наши ряды были, как всегда, сплоченными. С громким „ура!“ мы бросились на испанцев. Надо отдать им должное: они сражались стойко. Схватка было жестокой, и результат ее невозможно было предсказать. Но штыки в руках британских солдат, которым оставалось надеяться только на себя, — сила грозная. Испанцы, превосходившие нас в пять раз, начали отступать и в конце концов пустились в бегство.

Когда враг уже начал отходить, к нам на помощь пришли „тирадорес“ (стрелки) и кавалеристы, до сих пор почти не принимавшие участия в боях. Они стали преследовать отступающего врага… Оставшиеся в живых солдаты прошли мимо Освободителя, волоча оружие по земле. Он приветствовал их, называя „спасителями моей родины“».

Отвага отряда «Британских охотников» решила исход боя. Ла-Торре послал кавалерию на помощь своим пехотинцам. Предугадав этот маневр противника, Паэс приказал части своих всадников скакать наперерез испанской кавалерии, а другой части — отрезать путь к отходу испанской пехоты. В этом бою был смертельно ранен «эль Негро примеро», верный Паэсу чернокожий гигант, столько раз спасавший своего командира на поле боя. Раненый «Негро» галопом подскакал к Паэсу, чтобы проститься с ним, и тут же замертво упал на землю.

Основные части патриотов шли по главной дороге, оттесняя испанскую артиллерию и великолепный батальон «Валенсия». Батальон «Валенсия» отступал не беспорядочно, но с большим достоинством. Патриоты зажали его с трех сторон. «Валенсия» вынуждена была бросить свои пушки, но отходила в правильном порядке, соблюдая дисциплину. В этом бою был убит Седеньо. Батальон предложил его место Ла-Торре и его штабу. Под проливным дождем он отступил в Пуэрто-Кабельо. Во время этого отступления патриоты не раз нападали на них. В битве при Карабобо испанцы лишились почти половины армии — это были убитые, раненые и захваченные в плен.

Боливар отправил Паэса преследовать отступавших к побережью испанцев. Сам же 28 июня вошел в Каракас. Прошло семь долгих лет с тех пор, как он покинул его. В Пуэрто-Кабельо Боливар и Ла-Торре обменялись дружескими посланиями. Такое джентльменство в поведении противников проявилось впервые за все время этой войны. Освободитель гарантировал безопасность беженцам, отступающим в Ла-Гуайру. Он запретил проводить какие-либо репрессии в отношении побежденных. Разыскав Франсиско Итурбиде, своего бывшего покровителя, который очень бедствовал, Боливар восстановил его в правах собственности.

После этого Освободитель удалился в свое поместье в Сан-Матео. Там осталось всего трое из более чем тысячи рабов. Боливар освободил их. На развалинах своей асьенды он размышлял о грядущих опасностях. Среди его подчиненных нарастали серьезные противоречия. Боливар говорил об «ужасном хаосе: патриоты, эгоцентристы, спекулянты, белые, черные, федералисты, центристы, республиканцы, хорошие и плохие аристократы — невероятное множество иерархий, подразделенных на различные группы». Теперь, когда общий враг — Испания — был свергнут, Боливар больше всего боялся распада государства на отдельные провинции, гражданской войны и анархии. Он попытался организовать управление страной: Паэс контролировал центральный регион, Бермудес — восточный, а Мариньо — западный. В отчаянии Боливар писал:

«Вы даже не можете себе представить, какие чувства движут нашими офицерами. Это уже не те люди, которых Вы знали. Эти люди воевали четыре года и уверились в том, что они самые лучшие. Теперь они унижены и обделены. Им недоступны плоды их борьбы. Как правило, это непоколебимые льянерос, невежественные люди, которые думают, что они лучше тех, кто образован и хорошо воспитан. Даже я сам, несмотря на долгое руководство ими, не могу с точностью предсказать их действия. Я обращаюсь с ними с подчеркнутым уважением, но это, похоже, не вызывает у них тех ответных чувств, которые должны существовать между товарищами и согражданами. Поверьте мне… мы находимся на вершине вулкана, готового вот-вот извергнуть свою лаву. Сейчас мир страшит меня больше, чем война».

В Кукуте собрался конгресс, который должен был принять конституцию нового государства Великая Колумбия (Новая Гранада, объединенная с Венесуэлой). Конгресс проигнорировал многие рекомендации Боливара. Его не устраивало то, что конституция, которую утвердил конгресс, «имела слишком много поправок и… в некоторых местах не выдерживала никакой критики». Но хуже всего было то, что Освободитель начал ссориться с Сантандером, который был его проконсулом в Санта-Фе-де-Боготе.

За десятилетие войны Венесуэла была совершенно обескровлена. В стране не имелось денег. Следующим этапом освободительной миссии Боливара было выдворение испанцев из их последней в Южной Америке и самой укрепленной цитадели — вице-королевства Перу. Разоренной Венесуэле это было не под силу. Только процветающая и ныне мирная Новая Гранада могла справиться с этой задачей.

Сантандер не хотел участвовать в войне за освобождение другой страны. Этой же позиции придерживалось большинство его сограждан. Они гораздо больше были озабочены поддержанием мира и процветанием своей страны. Сантандер — искусный политик, он обладал правовым мышлением, был расчетлив и практичен. Боливар писал ему: «Мы прекрасно дополняем друг друга. Ты хорошо делаешь расчеты, я строю планы. Простой человек сказал бы, что ты практичнее меня, но это ошибка. Настоящее уже позади. Будущее — вот что действительно принадлежит человеку, потому что он живет в мире иллюзий и несбыточных желаний».

Это было проницательное замечание, но отношения Боливара с Сантандером ухудшались. Боливар попросил у него четыре или пять тысяч солдат. С их помощью, говорил Боливар, Сантандер отнимет у Перу «двух сестер для Бойаки и Карабобо». Сантандер считал себя единственным правителем Новой Гранады, а Боливара — лишь удобным временным союзником. Он сохранял внешние приличия, но внутри у него все кипело.

Тем временем Бермудес выбил последних испанцев из Куманы, что на востоке Венесуэлы. Монтилья после четырнадцати месяцев осады наконец-то взял Картахену.

Ла-Торре уплыл в Кадис, оставив Моралеса, заклятого врага Боливара, контролировать последнюю цитадель испанцев — Пуэрто-Кабельо. В городе Панама произошел революционный переворот, свергнувший власть испанцев. Жители Панамы высказали желание присоединиться к Колумбии. Теперь Боливар контролировал территорию, равную двум третям Западной Европы. Однако независимость Великой Колумбии стоила жизни двумстам пятидесяти тысячам человек.

 

ГЛАВА 13 К ИНДЕЙЦАМ

Пришло время готовить поход на округ Кито и вице-королевство Перу. Боливар уже послал Сукре и батальон Альбиона в горы на юге Новой Гранады. Сражаясь, они спустились по главному горному хребту на юг — к городу Попаян. У них были отважные и опытные командиры. Перу — одна из красивейших стран мира, но территория ее труднодоступна — высокие горы сменялись очень глубокими ущельями. Боливар приказал Сукре идти морем до Гуаякиля, который находился на два градуса южнее экватора. Гуаякиль — исторический порт древней империи инков. Теперь это был порт округа Кито. Начав свой путь в порту Буэнавентура, Сукре без боя высадился в Гуаякиле.

Ему нелегко пришлось в этом городке, служившем прибежищем для контрабандистов и пиратов. Многочисленные трущобы, построенные на высоких сваях, тянулись над заболоченными морскими топями. Единственным продуктом экспорта было какао. Сукре начал переговоры со старейшинами города. Они проходили очень напряженно. Старейшины, по всей вероятности, были готовы присоединиться к любому из командиров патриотов: не важно, будет ли это Боливар с севера или генерал Сан-Мартин с юга. Важнее другое — кто больше заплатит.

Неожиданно на кораблях Сукре вспыхнул мятеж. Группа солдат захватила шесть кораблей и, заявив о своей верности королю Испании, покинула Гуаякиль. Сукре с солдатами батальона Альбиона начал преследовать мятежников. Они были схвачены и возвращены в город. Сукре продолжил переговоры с городским советом. Но однажды он и тысяча его солдат обнаружили, что находятся в осаде.

В течение августа — ноября 1821 года Сукре совершил ряд неудачных попыток отстоять город, но затем был вынужден подписать трехмесячное перемирие с испанским командиром Аймеричем. За время перемирия Сукре получил подкрепление. Сан-Мартин направил с юга несколько сотен перуанцев под командованием генерала Санта-Круса. Теперь у него было достаточно сил, чтобы выйти из города и пойти на Кито, который был расположен в горной местности. У местечка Пинчинча (теперь — Рио-Бамба) Сукре разбил малочисленную испанскую армию. Аймерич отступил к Кито. Батальон Альбиона двинулся в лобовую атаку на испанцев. Армия роялистов была рассеяна, три испанских батальона уничтожены. Оставшиеся в живых отступили в Кито. Там 24 мая 1822 года они были взяты в окружение. Сукре захватил в плен две тысячи солдат, а также оружие — тысячу семьсот мушкетов, четырнадцать пушек, большое количество снаряжения и припасов.

13 декабря 1821 года Боливар покинул Боготу вместе с трехтысячным войском, которым командовал генерал Бартоломе Салом, начальник штаба Боливара. Им предстояло пройти полторы тысячи миль до Перу. Пока Боливар находился в Боготе, ему нравилось, что колумбийцы приветствуют методы правления Сантандера. Он писал: «Закон позволяет вице-президенту быть главой государства, пока я нахожусь на войне. Он станет справедливым, добродетельным, трудолюбивым, одним словом, достойным лидером Колумбии». Неуемная энергия Боливара не позволяла ему ограничивать себя административными обязанностями. Если бы имелась возможность, он бы освободился от них. Теперь он стал профессиональным партизаном. Ему необходимо было действовать, идти от цели к цели. Сантандер же, напротив, был прирожденным политиком. Его место было у руля государства. Отъезд Освободителя обрадовал его.

Боливару предстояло сделать еще один шаг к славе. Успех этой кампании позволял ему удвоить или даже утроить территорию Великой Колумбии и покончить с самыми сильными роялистскими цитаделями на континенте — Пасто, Кито и Лимой. Первый этап его экспедиции вниз по долине Каука был удивительно легким. Сукре уже очистил большую часть региона от роялистов.

Испанский флот снялся с якоря и находился в море, поэтому Боливар не мог добраться до Гуаякиля, как Сукре, — морским путем. Ему оставался только один путь — по суше. В Попаяне командир испанского гарнизона сдался без боя. Теперь Боливару надо было продвигаться по неизведанной земле. Веревочные мосты через зияющие расселины, обрывистые горные тропы, восхождение на каменистые перевалы, ледяные пики и гребни — все это напоминало переход через Восточные Кордильеры. Но теперь это не выглядело так страшно, хотя путь предстоял долгий.

Вскоре Боливар приблизился к крепости роялистов Пасто. Он хотел избежать сражения. Его армия уже потеряла тысячу человек. Боливар сказал: «Враг может рассчитывать на рекрутов, набранных в Кито и Попаяне… людей, которые ожесточенно защищали территорию, которую они знают, и натуральные ресурсы, которыми они пользуются… Освободительная армия с самого начала этого освободительного похода не может рассчитывать ни на что, кроме бед и несчастий. Мы теряем людей, лошадей, мулов и багаж, в то время как наш враг, которому не нужно никуда идти, набирает силы».

Испанцы решили заблокировать Боливару дорогу на юг. Чтобы избежать столкновения с испанской армией, Боливару пришлось бы пройти обходным путем сотни тысяч миль. Он решил принять бой.

Долина Бомбона — одно из самых красивых и самых неподходящих для битвы мест. Испанские позиции находились выше расположения патриотов. Солдаты Боливара, карабкающиеся вверх по скалам, были хорошо видны испанцам. Левый фланг испанцев был расположен на склонах огромного вулкана Пасто. Их позиции в центре были защищены густым лесом. Справа испанцев прикрывал каменистый обрыв к реке Гуайтара, стремительные потоки которой неслись по дну глубокого ущелья. Испанцы посмеивались над попытками патриотов подняться на скалы, а затем напали на лагерь Боливара. Восемьсот человек было убито и ранено. Пять тысяч винтовок выведено из строя. Боливар совсем потерял надежду на успех операции. «Мне казалось, что дело провалено, — писал он, — но мы должны были победить, и мы победили».

Боливар поднял своих людей в атаку в три часа пополудни, за три часа до конца экваториального дня. Патриоты начали взбираться вверх по склонам в центре. Их встретили уничтожающим огнем. У патриотов не было кавалерии, чтобы атаковать укрепленные позиции врага. Всех своих лошадей они потеряли во время перехода. Артиллерия врага била по ним слева. Вдруг Боливар заметил, что Вальдес, один из его командиров, повел людей в штыковую атаку. Скалы закрывали их от огня врага. Боливар приказал открыть огонь, чтобы прикрыть наступление Вальдеса и помешать испанцам получить подкрепление. Через час на окрестности опустился густой туман.

Когда туман рассеялся, начало заходить солнце. И обнаружилось, что патриоты добрались-таки до неохраняемых вершин. Держа штыки в руках, они спустились на несколько сот футов. Теперь преимущество перешло к солдатам Боливара. У испанцев заканчивались патроны. Эта невероятная атака обратила их в бегство.

Боливар приказал резервным силам атаковать врага в центре. Испанские укрепления дрогнули. Стемнело. Патриоты двигались по пересеченной местности, пытаясь сохранить занятые позиции. Полная луна позволила им преследовать испанцев до тех пор, пока те окончательно не исчезли в горах. Основным испанским силам удалось уйти. Однако это была не окончательная победа патриотов, а всего лишь передышка. Пока Боливар ждал подкрепления из Санта-Фе-де-Боготы, испанцам удалось укрыться в Кито. Город осадила армия Сукре и вскоре захватила его.

Как только Гарсиа, испанский командующий в Пасто, получил известие о падении Кито, он сдался Боливару. Наместник Аймерич сдал всю территорию Освободителю. Боливар позволил Гарсии и Аймеричу уехать в Испанию. Территория современного Эквадора стала еще одним трофеем Боливара. В этом была большая заслуга Сукре, хотя именно Боливар настаивал на ведении боевых действий сразу на двух фронтах. Сантандер к тому же хорошо снабжал армию Боливара.

16 июня 1822 года Боливар прибыл в Кито. Жители города оказали ему триумфальный прием. Этот полумиллионный город находился в самом сердце территорий, населенных индейцами. Индейцы весьма отличались от мулатов или чернокожих жителей Венесуэлы, как и от белых, составлявших большинство населения Новой Гранады. Больше половины населения здесь принадлежало к индейской расе, около трети составляли белые, остальные — квартеронцы. Белый человек Боливар освободил их от тирании. Люди почитали его, как Бога. Когда Боливар проезжал по улицам города, жители прорывались через оцепление из солдат, чтобы дотронуться до него и его белой боевой лошади. По случаю победы Боливар нарядился. На нем была «его зеленая военная униформа, туника с золотистой каймой, эполеты и генеральские знаки отличия, великолепный позолоченный меч, очень длинные брюки из красивой льняной материи и ботинки со шпорами. Шелковая трехцветная орденская лента с золотистыми кисточками была перекинута через правое плечо и заправлена за пояс».

Перед архиепископским дворцом двенадцать красивых девушек, наряженных нимфами, увенчали голову Боливара лаврами. В этот момент сверху на Боливара упал еще один лавровый венок. Боливар взглянул наверх и увидел на балконе удивительной красоты молодую женщину. У нее были черные волосы, нежная кожа, огромные темные глаза и полные губы. Облегающее платье — такие в те времена носили все женщины в колониях — подчеркивало изящность и стройность ее фигуры. Мануэла, или Мануэлита, Саэнс была незаконной дочерью испанского дельца, переехавшего из Новой Гранады в Кито в 1790 году. Он был женат и имел четырех детей. Помимо этого у него на содержании находилась молодая женщина Мария Айспуру. Мария была хозяйкой апартаментов, расположенных на морском побережье. Там и родилась Мануэла. Мать была единственным близким человеком Мануэлы. Она стала прелестной, веселой девушкой, но имела волевой сильный характер.

В 1814 году Мануэлиту отправили в женский монастырь. Причиной тому послужил ее роман с красивым испанским офицером Фаусто д’Эчуйяром. Однако монастырские стены не стали препятствием для любви Мануэлиты. Влюбленные продолжали писать друг другу письма, которые тайно передавались через стены монастыря. Все закончилось тем, что Мануэлита сбежала вместе с д’Эчуйяром, а через несколько месяцев он ее бросил.

Обливаясь слезами, Мануэлита вернулась в дом матери, но и она оказалась теперь брошенной любовницей. Мануэлита возненавидела всех испанцев и твердо решила не повторять ошибки. Свои планы на будущее она связывала с замужеством, которое принесет ей хорошее положение в обществе и богатство. На свою удачу, она встретила Джеймса Торна, степенного английского доктора средних лет. В 1817 году они поженились. Мануэлита стала одной из заметных женщин в обществе. Д’Эчуйяр появился вновь. Он посещал приемы, которые давала Мануэлита в своем доме. Когда доктору Торну стало известно об их возобновившейся связи, он решил переехать в Лиму.

Джеймс Торн был рад покинуть душный провинциальный Кито. К тому же он надеялся, что Мануэлита наконец-то забудет о своем гусаре. В Лиме ее салон стал одним из главных политических центров, где плелись интриги против испанцев. Она была умна и непокорна, страстно увлекалась политикой. Романтический образ лидера патриотов Хосе де Сан-Мартина совершенно очаровал ее. Сан-Мартин недавно высадился на побережье Перу. Когда они наконец-то встретились, Мануэлиту ждало разочарование — это был надменный и аскетичный человек. Однако Сан-Мартин наградил ее крестом «Всадница Солнца» — за заслуги перед патриотами. Мануэлите удалось стать близкой подругой Роситы Кампусано, женщины, которую считали единственной любовью Сан-Мартина.

Узнав о трудностях, которые испытывал отец Мануэлиты, после того как в город вошли патриоты, доктор Торн решил вернуться в Кито. Там Мануэлита и встретила своего героя. Изящная двадцатидвухлетняя женщина с сильным характером и политическими амбициями наконец-то нашла мужчину своей мечты.

В тот же вечер на балу в честь Боливара Мануэлита всячески старалась привлечь его внимание. Он пригласил ее на танец. Четыре часа они провели вместе и очень понравились друг другу. Так же как покинутая Пепа, Мануэлита была уверена, что ее будущее рядом с Боливаром. Он нашел ее привлекательной, образованной и бесстрашной. Она была заядлой наездницей и любила фехтовать. Боливар восхищался политической осведомленностью Мануэлиты, к тому же она полностью разделяла его политические взгляды и была готова подчинить свою жизнь его интересам. Замкнутый и эгоистичный Боливар всегда жертвовал личными отношениями, если речь шла о борьбе за независимость Латинской Америки. После смерти его жены Марии Тересы он так и не смог полюбить ни одну женщину, но, возможно, Мануэлита была ему ближе многих из них.

После присоединения Кито у Боливара появились первые признаки мании величия. На банкете в честь его офицеров он вновь говорил об освобождении Латинской Америки до самого мыса Горн. Боливара околдовал вулкан Чимборасо. Он находился примерно в восьмидесяти милях южнее Кито на высоте более двадцати тысяч футов. Склоны его были крутыми. В 1802 году на Чимборасо взошел Гумбольдт. Боливар посвятил Чимборасо небольшое лирическое произведение в прозе, которое назвал «Мое видение на вершине Чимборасо»: «Я иду, окутанный мантией радуги, туда, где быстрая Ориноко платит свою дань богу воды. Я видел восхитительные истоки Амазонки и страстно желал взобраться на вершину Вселенной…» Далее Боливар описывает, как он шел по следу Гумбольдта, но в своем воображении оставил его далеко позади. Он достиг вершины, «будто влекомый вперед неведомым гением», и там потерял сознание. Он услышал голос времени: «Я родитель столетий, магия молвы и тайны, моя мать — Вечность. Моя империя бесконечна. У меня нет могилы, потому что я сильнее смерти. Моему взору подвластно и прошлое, и будущее. Настоящее находится в моих руках».

 

ГЛАВА 14 ПОКРОВИТЕЛЬ

Боливар был готов совершить один из самых жестоких поступков в своей жизни. И был непреклонен в своем решении — так часто случалось в критические моменты его карьеры. Ответственность за этот поступок целиком лежит на нем.

Хосе Сан-Мартин был полной противоположностью Освободителю. Он добился успеха благодаря самопожертвованию и преданности делу, которому служил. Сан-Мартину была чужда неестественная театральность, повышенная эмоциональность, нередко разрушительная, — все это часто демонстрировал Боливар. Самолюбивый партизанский лидер встретил на своем пути человека, являвшегося образцом патриотической и воинской этики, и уничтожил его, причем не в бою, а во время двухдневной встречи. Боливар стал самой знаменитой личностью в истории Латинской Америки. Сан-Мартин своим достоинством и самоотречением снискал истинную любовь всего континента.

Латиноамериканские историки не перестают спорить о значении исторической встречи между Боливаром и Сан-Мартином, которая состоялась в Гуаякиле в 1822 году. Нам мало известно о том, что там происходило и о чем говорили два этих великих человека. Латиноамериканские историки разделились на три группы. Те, кто симпатизирует Боливару, считают Сан-Мартина педантичным реакционером, стремившимся поставить Южную Америку в зависимое положение от европейских монархий. Другие видят в Сан-Мартине человека, сумевшего подчинить личные интересы общественному долгу. Сан-Мартин отдал свои войска Боливару и оставил пост главнокомандующего ради победы над испанцами. Сан-Мартин пожертвовал своим великолепным будущим государственного деятеля ради общих интересов. Третья группа историков не согласна с утверждением, что два великих лидера войны за независимость в Латинской Америке ненавидели друг друга. Они считают, что их неприязнь друг к другу преувеличена, и находят соглашение, к которому они пришли, закономерным и дружеским. Их объяснения очень удобны для тех, кто хочет переписать историю, но должны быть сразу отвергнуты. Возможно, кому-то они покажутся логичными, но мы не можем игнорировать то, о чем написал Сан-Мартин в письме к Боливару после этой встречи. Этот документ свидетельствует в пользу второй версии, так извращенной латиноамериканской историографией. Впоследствии Боливар пытался изобразить себя в самом выгодном свете, а Сан-Мартина — в наихудшем.

После освобождения Новой Гранады и Венесуэлы Боливар начал быстрое продвижение на юг. Он хотел прийти в Перу раньше Сан-Мартина, опередить его, дабы тот не смог называться главным освободителем континента. Присоединение Перу (сейчас на этой территории находятся два государства — Перу и Боливия) означало увеличение размеров Великой Колумбии почти в два раза. Это затруднило бы экономическое развитие ее южных соседей — Чили и Аргентины. Если бы Боливар достиг этой цели, то правил бы почти всей Южной Америкой. Возможно, это была бы самая большая территория, находящаяся под управлением одного человека. Она превосходила бы даже империю Наполеона — по размерам, но не по населению. На пути Боливара к этой цели стояли только большая испанская армия, все еще удерживавшая свои позиции в Перу, и Сан-Мартин. Головокружительное восхождение Боливара к власти и успеху после ряда неудач и за столь короткий срок позволило ему уверовать в свои необыкновенные способности, в свое величие.

Отвечая на письмо Сан-Мартина с поздравлениями по поводу создания Великой Колумбии, Боливар откровенно льстил ему. Через полтора года после того, как Сан-Мартин вошел в Лиму, Боливар по-прежнему заискивал перед ним. Когда-то Сан-Мартин послал отряд под командованием Санта-Круса на помощь Сукре, который находился в осаде в Гуаякиле. Это решило исход сражения в пользу патриотов. Он также внес вклад и в победу при Пинчинче, которая стала ключом к освобождению Кито. Помня об этих военных заслугах Сан-Мартина и его офицеров, Боливар тепло благодарил «освободителей юга… которые стали нашими лучшими друзьями и братьями по оружию». В июне 1822 года Боливар вновь написал Сан-Мартину и предложил ему участие в военной операции против роялистов в Перу. Ко времени их встречи в 1822 году в судьбах обоих произошли изменения. После взятия Кито Боливар получил новый кредит доверия. Кампания Сан-Мартина в Перу, напротив, была погублена. Сам Сан-Мартин сказал о ней так: «Это была война не за территории и славу, а война убеждений». Боливар хотел извлечь как можно больше выгод из своей последней победы. Он начал убирать своих противников политическими методами и разрабатывал действия в этом направлении так же тщательно, как военные операции. Признавая лидером только себя, Боливар отводил Сан-Мартину роль благородного, но все-таки подчиненного ему союзника. Парадокс в том, что более аристократичный по происхождению Боливар на самом деле оказался намного примитивнее Сан-Мартина.

Узнав, что Сан-Мартин готовится отплыть в Гуаякиль, Боливар поспешил покинуть Кито и горными тропами спустился на побережье, чтобы опередить его.

Гуаякиль в 1820 году сохранял свою «независимость». Его правителем был Хосе Ольмедо, которого поддерживали Сан-Мартин и адмирал лорд Кокрейн. До прихода Сукре в 1821 году большинство населения этого портового города симпатизировало Сан-Мартину.

Боливар пришел в Гуаякиль на две недели раньше Сан-Мартина и решительно присоединил город к своим владениям. О’Лири описал, как это происходило:

«На третий день колумбийские партизаны собрались вместе, стащили с флагштока флаг Гуаякиля перед резиденцией генерала Боливара и заменили его флагом Колумбии. Военные корабли, стоявшие на реке, немедленно отреагировали салютом… Генерал Боливар, судя по всему, не одобрил эту акцию. Он приказал мне заменить колумбийский флаг и заверить хунту, что все это произошло без его ведома и что он крайне недоволен этим поступком своих людей. И тем не менее флаг Гуаякиля больше никогда не был поднят.

Тем временем начала заседать ассамблея, состоящая из депутатов от различных кантонов провинции. Она была созвана с согласия генерала Боливара для решения судьбы провинции…

Генерал Боливар, давший формальное согласие на созыв этой ассамблеи, во время ее работы занервничал, узнав о том, что там происходит. Он приказал своему секретарю отправить в адрес ассамблеи письмо с заявлением, что вопросы, которые там обсуждаются, не имеют отношения к делу. Боливар в связи с этим настаивал на принятии немедленного решения. Намек был понят, и Гуаякиль объявили провинцией Колумбии…»

Торжественное шествие Боливара по Гуаякилю было, как обычно, триумфальным. Люди несли приветствия, сделанные из цветов. На одном из них было написано: «Симону Боливару — молнии войны, радуге мира — от народа Гуаякиля». Звуками музыки и грохотом пушек жители города воздавали почести Освободителю.

Сан-Мартин вышел в море из порта Кальяо, что в Лиме. Его путь лежал через устье реки Гуайас. Он получил от Боливара письмо с благожелательными, но обманными словами:

«С превеликим удовольствием, мой лучший друг, я впервые называю тебя именем, которое подсказало мое сердце. Я называю тебя другом. Нашу дружбу мы должны пронести через всю жизнь. Узы дружбы — единственные узы, способные связать братьев по оружию, в делах и в мыслях. Если ты не приедешь в город, для меня это будет потерей, равной поражению в битве. Ты не должен лишать меня удовольствия обнять тебя, моего лучшего друга и друга моей страны, здесь, на земле Колумбии.

В Гуаякиле все хотят видеть великого человека и, если это возможно, прикоснуться к нему. Неужели ты лишишь нас этого удовольствия? Это просто невозможно. Я жду тебя и буду встречать, когда и где бы ты ни появился. Для меня большая честь принимать тебя в этом городе.

Ты говоришь, что солдатам достаточно нескольких часов, чтобы обсудить дела, но их недостаточно, чтобы удовлетворить дружескую привязанность, счастье узнавания дорогого человека».

Сан-Мартина очень удивило это приглашение на «колумбийскую землю». Одной из главных целей его поездки было утверждение положения Гуаякиля, но его опередили. Сан-Мартину не хотелось праздновать победу Боливара. Сразу по прибытии в порт Гуаякиля он отказался сойти на берег, но на следующее утро все же смягчился и сошел на пристань, где его уже ждал Боливар. Под звуки труб и грохот пушек эти друзья-недруги обнялись. Верхом на лошадях они въехали в город. Они были абсолютно разные: опьяненный успехами и поклонением толпы Боливар, улыбающийся, нервный, худой, с горящими глазами, и высокий, благообразный, серьезный Сан-Мартин, всегда сдержанный и аристократичный.

Красивая девушка от имени всех женщин Гуаякиля возложила лавровый венок на голову Сан-Мартина. Он смутился, так как чурался публичных почестей. Он предпочел бы снять венок с головы, но не хотел обидеть девушку и оскорбить этим жестом жителей города, поэтому со свойственной ему застенчивостью произнес: «Я не заслужил этих почестей. Есть много более достойных, чем я, людей. Но я сохраню этот подарок в память о ваших патриотических чувствах и о вас, жители Гуаякиля. Сегодня один из самых счастливых дней в моей жизни».

После обеда Сан-Мартин посетил здание городского собрания, где встретился с Боливаром. Они уединились на несколько часов. На следующий день они встретились опять во второй половине дня и провели вместе четыре часа. Эти встречи происходили без свидетелей, поэтому мы не можем с точностью знать, о чем они говорили. Однако сразу после этих встреч с Сан-Мартином Боливар продиктовал своему главному советнику Хосе Габриэлю Пересу секретное письмо, предназначенное министру иностранных дел Колумбии. Это, несомненно, предвзятое мнение: «Покровитель не сказал ничего нового. Он говорил о непонятных вещах, не связанных с военными и политическими делами. Его суждения были поверхностны. Он постоянно переключался с одной темы на другую и смешивал серьезные проблемы с банальными. Если характер Покровителя не так фриволен, как это было во время беседы, то можно предположить, что он намеренно вел себя так развязно. Его Превосходительство не верит, что у Покровителя столь легкомысленный характер, потому у него создалось впечатление, что тот намеренно вел себя именно так».

Впоследствии Боливар утверждал, что на самом деле встреча с Сан-Мартином произвела на него очень сильное впечатление. Он писал, что Сан-Мартин «по характеру был настоящим военным: энергичен, быстр и неглуп. У него есть правильные мысли, которые могут нравиться, но он недостаточно возвышен ни в мыслях, ни в делах».

Перес рассказывает, что Сан-Мартин неясно говорил о проблеме Гуаякиля. Но он и не мог ничего сказать. Боливар только что выманил его из порта. Затем Сан-Мартин сообщил о своем решении вернуться в Мендосу, в свой дом в Аргентине, поскольку война с испанцами уже закончилась. Затем добавил, что, прежде чем уйти, ему хотелось бы участвовать в разработке основных законов по управлению страной. Сан-Мартин считал, что в Перу не может быть демократии. Такое государственное устройство не подходит стране. Сан-Мартин утверждал, что в Перу должен править европейский принц.

Рассказывают, что Боливар отреагировал на это заявление Сан-Мартина очень нервно. Расхаживая по комнате, он твердил, что в стране нет условий для существования монархии, что любая политическая система требует участия широких масс. Говорят, что Сан-Мартин выразил глубокую обеспокоенность в связи с радикальными революционными переменами в Колумбии. Он предсказал неизбежность хаоса и гражданской войны. Социальный порядок, по мнению Сан-Мартина, можно поддерживать только при монархической форме правления. Если верить Пересу, то Боливар ответил ему так:

«Демократия, процветающая даже на загрязненной земле Европы, разумеется, привьется и на девственных землях Америки. Здесь нет настоящей аристократии, есть только жалкое подобие ее. На этой Божьей земле нет абсолютно никаких условий для развития монархии, мой дорогой генерал. Республиканская форма правления позволит здешним людям обрести достоинство. У них появится привычка работать ради социального блага. Это приведет к росту богатства и развитию промышленности, что увеличит эмиграцию из Европы, где пролетариату не хватает земель. Он сможет найти их здесь. Повернуть вспять развитие человечества невозможно. Власть монархии, установленной здесь, будет недолговечна, хотя идея монархии, однажды пришедшая на ум людям, будет существовать всегда. Идея демократии крепко укоренилась здесь за двенадцать лет славной борьбы, давшей образцы самоотречения и патриотизма… Ни наше поколение, ни следующее поколение не увидят величия того, что мы создали. Америка только зарождается. Существование ее народа будет подвержено серьезным метаморфозам, и в конце концов союз всех рас создаст единую нацию. Мы не можем остановить развитие человечества, используя старые конструкции, чуждые девственной природе Америки».

Такой, по словам Переса, была встреча Сан-Мартина и Боливара. Перес говорит, что они спорили о достоинствах просвещения, демократии, республики (Боливар) и монархии (Сан-Мартин). Сан-Мартин якобы жестко отстаивал установление власти монархии на континенте или, что еще хуже, пытался импортировать монархическую форму правления. В это трудно поверить. Поддержка монархизма в то время расценивалась как поддержка Испании. Такое было абсолютно неприемлемо в патриотических кругах. Возможно, Боливар таким образом пытался очернить Сан-Мартина. Позже Сан-Мартин категорически отрицал факт этих нападок. Его сторонники говорят о том, что во время встречи Боливара и Сан-Мартина вопрос о монархии не поднимался. Зная склонность Боливара к интригам, его стремление толковать любые события в свою пользу, можно поверить, что он намеренно оклеветал Сан-Мартина. По иронии судьбы Боливара самого позже подозревали в монархических амбициях, по крайней мере дважды.

Враги Сан-Мартина распространяли слухи о том, что он хотел править в Перу сам. Однако этому нет подтверждений. Сан-Мартин собирался уйти в отставку.

Говорят, что перед встречей с Боливаром Сан-Мартин имел беседу с испанским наместником Перу Ла Серной. Это было сделано для того, чтобы избежать дальнейшего кровопролития. В ходе этой беседы в качестве компромисса, приемлемого для Испании, якобы обсуждался вопрос о передаче власти в Перу другому европейскому монарху. Говорят также, что однажды Сан-Мартин сказал командующему Уильяму Боуэлсу, что он хочет «разделить Южную Америку между основными европейскими державами и создать здесь столько королевств, сколько принцев в правящих домах Европы». Возможно, Сан-Мартин и обсуждал нечто подобное с Боливаром, однако он всегда выступал против компромисса с Испанией. Какой бы ни была правда, сторонники Боливара не упускали случая напомнить о монархических взглядах Сан-Мартина, дабы показать Боливара в более выгодном свете.

Абсолютно ясно, что на этой встрече не обсуждался вопрос о будущей форме правления. Эта тема могла возникнуть разве что попутно. Основной вопрос заключался в том, кто будет руководить заключительной фазой борьбы против испанского господства и, таким образом, станет главным Освободителем Испанской Америки. Сан-Мартин предполагал, что Боливар предложит помощь его армии для последней битвы с испанцами, так как чилийцы поддерживали его раньше на побережье. Боливар был решительно против того, чтобы под командованием Сан-Мартина объединились две армии. Он хотел провести кампанию сам. В его планах не оставалось места для Сан-Мартина.

Боливар решил использовать слабые места Покровителя. Он знал, что испанское войско намного больше армии Сан-Мартина. Маркиз де Торре Тагле, бывший роялист, которого Сан-Мартин на время отлучки оставил во главе своей армии, вел за спиной Покровителя переговоры с испанцами. Об этом Боливару также было известно. Наконец, Сан-Мартин был более всего непопулярен в Лиме. Отказать ему в военной поддержке означало лишить его шансов на выживание.

Притворившись беспомощным, Боливар предложил Сан-Мартину всего лишь тысячу четыреста человек. Этого было явно недостаточно для того, чтобы сражаться с испанцами. Теперь настала очередь Сан-Мартина ответить Боливару той же монетой. Он предложил Освободителю свои услуги в предстоящей военной кампании. Боливар, неуклюже извиняясь, отказался принять помощь Сан-Мартина. Затем Освободитель сделал ответный coup de grace: он сообщил Сан-Марти ну, что против него готовится заговор среди патриотов Лимы. Вполне возможно, что за этим заговором стоял сам Боливар со своими агентами.

Сан-Мартину могло показаться, что более популярный, чем он, Боливар добьется успеха, если обратится через его голову к сторонникам патриотов в Лиме. Многие из них были чилийцами, а Сан-Мартин — аргентинцем. Чилийцы не могли продолжать войну под его командованием. Он попросил помощи от родной Аргентины, но тамошние политические его оппоненты отказали ему. Он был императором без короны, генералом без войска. Армия, которой он руководил, состояла в основном из выходцев из других стран Южной Америки. Он был слишком гордым человеком, чтобы публично унижаться, и слишком бескорыстным, чтобы усиливать конфронтацию. Он проиграл, но принял поражение с редким достоинством. Сан-Мартин вел себя как настоящий солдат. На второй встрече Сан-Мартин согласился передать контроль над своей армией Боливару и удалился от дел.

После этой договоренности Боливар устроил великолепный бал в честь своего противника, хотя Сан-Мартин подобных торжеств не любил. Хитрый Боливар предложил тост «за двух величайших людей Америки — Сан-Мартина и меня». Сан-Мартин выпил за «скорейшее окончание войны, образование республик на континенте и за здоровье Освободителя Колумбии».

Боливар увлекся танцами. Сан-Мартин с неодобрением наблюдал за ним, а затем решил покинуть зал. Увидев уходящего Сан-Мартина, Боливар проводил его. Они вместе вышли на улицу. Ночь была теплой. Шум празднества здесь почти не был слышен. Боливар подарил Сан-Мартину на память свой портрет. Это был символический прощальный подарок. Впоследствии Сан-Мартин окажет Боливару ответные знаки внимания — как генерал генералу. «Освободитель выиграл», — скажет Сан-Мартин своему помощнику, когда его шхуна «Македония» снимется с якоря. Боливар еще раз продемонстрировал небрежное, неуважительное отношение к одному из наиболее чтимых людей в Латинской Америке. Лидерство Боливара держалось на страхе, который он внушал окружающим. Так было до самого конца его жизни.

Сан-Мартин послал Боливару в Перу такое письмо:

«Мой дорогой генерал!

всегда Ваш преданный слуга

Я пишу Вам это письмо не только по велению души своей, но и по долгу, который заставляет меня заботиться об истинных интересах Америки.

Хосе де Сан-Мартин».

Результаты нашей встречи не смогут способствовать быстрому окончанию войны, как мне того хотелось. К своему разочарованию, я убедился, что либо Вы не рассматривали серьезно мое предложение перейти вместе с моей армией под Ваше командование, либо моя персона Вас раздражает. Вы говорите, что такт не позволяет Вам отдавать мне приказы, что Колумбийский конгресс не разрешает Вам покидать страну. Все это не кажется мне убедительным.

Первое объяснение опровергает само себя. Что же касается второго, я убежден, что любое Ваше желание немедленно находит всеобщее одобрение. Теперь наша цель — закончить военные действия. Мы начали эту войну, мы воевали, наши армии сотрудничали. Задача окончания этой войны целиком ложится на Вас и на республику, которой Вы руководите.

Не стоит питать иллюзий, генерал. Вы располагаете неверными данными о роялистах. Они сосредоточивают свои силы в Нижнем и Верхнем Перу. Более девятнадцати тысяч ветеранов смогут собраться всего за два месяца. Армия патриотов истощена болезнями. Она не сможет послать на фронт более восьми с половиной тысяч солдат, большая часть которых — необстрелянные новобранцы. Дивизия генерала Санта-Круса во время долгого перехода потеряла много людей. Генерал написал мне, что, несмотря на его настойчивые требования, раненые солдаты так и не были заменены. Вряд ли эта дивизия сможет принять участие в предстоящей военной кампании. Дивизия, состоящая из тысячи четырехсот колумбийцев, которую Вы послали мне, понадобится гарнизону Кальяо. Она расположена в Лиме. Следовательно, без поддержки армии, которой Вы командуете, планируемая в посреднических портах (Гуаякиль и т. п.) операция не будет успешной. В такой ситуации война может продлиться еще неопределенно долго. Я говорю „неопределенно“ потому, что глубоко убежден, что независимость Южной Америки необратима. Но я также убежден в том, что продолжение войны разорит наши народы. Святой долг человека, в чьих руках находится судьба (Америки), предотвратить это зло.

Мое решение непоколебимо. Я назначил созыв Первого конгресса Перу на двадцатое число следующего месяца. На следующий день после начала его работы я уплыву в Чили, довольный тем, что мое присутствие является единственным препятствием для введения в Перу армии под Вашим командованием. Для меня это будет высшая степень блаженства — окончание войны за независимость под командованием генерала, которому Америка обязана своей свободой.

Я не сомневаюсь, что после моей отставки новое правительство Перу, если оно будет создано, станет активно сотрудничать с Колумбией. Вы не сможете противиться этому. Я вышлю Вам список офицеров, чьи военные заслуги и безупречная репутация позволяют мне рекомендовать их Вам. Генерал Ареналес сохранит пост командующего аргентинской армией. Я уверен, что его знания, храбрость и честность заслуживают Вашего уважения.

Я не стану ничего говорить об аннексии Гуаякиля Республикой Колумбия. Осмелюсь только заметить, мой генерал, что столь важный вопрос должен решаться на более высоком уровне. По окончании войны правительства вновь образованных стран смогли бы сами решить его. Если мы примем это решение сейчас, его последствия могут сказаться на интересах новых государств Южной Америки.

Я честно изложил Вам свою точку зрения, мой генерал, но все это должно остаться между нами. Если факты, о которых я говорю в этом письме, станут доступны нашим врагам, они смогут извлечь выгоду из них. Интриги и конфликты посеют разногласия в лагере наших сторонников.

Вместе с майором Дельгадо, который привезет Вам это письмо, я посылаю Вам дробовик, пару пистолетов и свою лошадь, ту самую, что предлагал Вам в Гуаякиле. Примите этот подарок, мой генерал, от Вашего пламенного поклонника.

С самыми искренними чувствами и надеждой на скорейшее окончание войны за независимость Южной Америки,

Сан-Мартин с горечью написал О’Хиггинсу в Чили: «Я больше не могу слышать, как люди называют меня тираном, будто бы я хочу стать королем, императором или дьяволом. Мое здоровье подорвано. Этот климат убивает меня. Свою юность я посвятил службе Испании, зрелость моя прошла в заботах о родной стране. Теперь, когда ко мне пришла старость, я имею право на отдых».

Публично поддерживая кампанию Боливара против испанцев, Сан-Мартин сохранял видимость добрых отношений: «Я имею честь заключить в свои объятия героя Южной Америки. Сегодня один из самых счастливых дней в (моей) жизни. Освободитель Колумбии прислал нам в поддержку три своих храбрых батальона. Давайте же все вместе выразим нашу глубочайшую благодарность бессмертному Боливару».

Победив Сан-Мартина за столом переговоров, Боливар теперь всецело посвятил себя Мануэлите. Он снял великолепное поместье Эль-Гарсаль на берегах реки Гуайас. Это был райский уголок, расположенный в зоне с умеренным климатом. Генерал Уильям Миллер, британский помощник Боливара, впервые увидевший его как раз в этот период его жизни, оставил нам такое свидетельство:

«…Выражение его лица было озабоченным, мрачным, а иногда даже свирепым. Его испорченный лестью характер был вспыльчив и капризен. Его суждения о людях и вещах постоянно менялись. Он мог с легкостью обидеть любого человека, но те, кто с этим мирился, получали от него соответствующую компенсацию. По отношению к ним его оскорбления прекращались. Он был страстным поклонником прекрасного пола, но ревновал без меры. Любил вальсировать, делал это очень быстро, но недостаточно грациозно. У него был живой ум… и громкий резкий голос. Он охотно говорил на любые темы… Хотя сигары в Южной Америке курят почти все, Боливар не только никогда не курил сам, но и не позволял курить в своем присутствии… Его абсолютно не интересовали деньги, но до славы он был очень жаден.

Боливар постоянно с восхищением говорил об Англии, о ее общественных институтах и ее великих людях. С большой теплотой он отзывался о стойкости, преданности и других заслугах английских офицеров, служивших делу освобождения Южной Америки от испанской зависимости, прошедших через все испытания этой войны. Подтверждением его привязанности к Англии было постоянное присутствие среди офицеров его штаба подданных Британии».

Мануэлита не была похожа на прежних женщин Боливара. Она знала, как удержать Боливара рядом с собой, когда уступить ему, а когда возбудить в нем ревность. Она все больше и больше разжигала в нем страсть. Так же, как Фанни де Вильерс, его наставница в любви, и Хулия Кобьер, которая утешала его на Ямайке, Мануэлита не боялась Боливара и не благоговела перед ним. Она дерзила ему, закатывала истерики, одним словом, обращалась с ним как с равным. Она любила ходить в форме драгуна, взбиралась на белую лошадь и держала копье как мужчина. Боливар восхищался ею. Они любили проводить время уединенно на своем ранчо. Когда Боливар был в отъезде, он писал ей. Его письма пропитаны истинной страстью. Это так отличалось от его прежних, пустых заверений других женщин, которым он объяснялся в чувствах. «Ты хочешь видеть меня, — написал он ей однажды, — и я хочу видеть тебя снова и снова, прикасаться к тебе, слышать твой голос, ощущать вкус твоих губ и обратиться с тобой в одно целое. Почему ты не можешь любить меня так же? Это ведь так просто. Человеку, который умеет любить, не нужен даже Бог».

Боливар не спешил с походом в Перу. Во-первых, он хотел насладиться «медовым месяцем». Во-вторых, он стремился укрепить свою власть в Кито, прежде чем начать новое завоевание. Но больше всего он желал, чтобы знатные люди Лимы сами попросили его после отъезда Сан-Мартина войти в город, чтобы спасти его. Боливар сказал, что для похода на Перу ему нужно получить полномочия в Колумбии. Но когда до него дошел слух, что Сантандер настаивает на выдаче ему полномочий на этот поход, Боливар набросился на него: «Конституция Колумбии действует в течение десяти лет. Она не может быть кем-либо нарушена, пока в моих жилах течет кровь и в моем распоряжении находится освободительная армия».

Внезапно в крепости Пасто, находившейся в ста пятидесяти милях к северу от Кито, вспыхнуло восстание роялистов. Усмирять их послали Сукре. После двух жестоких схваток, последняя из которых перешла в настоящую уличную резню, восстание было подавлено. Тем временем Моралес с отрядом своих людей сумел скрыться из Пуэрто-Кабельо, последней цитадели роялистов на побережье Венесуэлы. Он поднял знамя восстания в другом месте на побережье.

Неуемный Боливар уже был готов вернуться в Венесуэлу, когда Паэс загнал испанские войска в Маракайбо и запер их флот в море. Он собрал флот, состоящий из двадцати двух кораблей и тысячи трехсот солдат, в основном североамериканских волонтеров. В июле 1823 года заместитель главнокомандующего патриотическим флотом англичанин капитан Уолтер Читти во время прилива ночью незаметно провел корабли через озеро мимо местного гарнизона и оказался в самом центре испанской флотилии. Появление кораблей патриотов было настолько неожиданным, что они легко взяли десять испанских кораблей на абордаж, а один утонул. Моралес, который дольше всех отстаивал интересы Испании в Южной Америке, наконец-то сдался. Ему было позволено отправиться на Кубу.

Боливар теперь не был нужен. Но вдруг восстали генералы-роялисты, на этот раз в Пасто. Во главе отрядов жителей гор они двинулись на Кито и захватили город. К тому моменту Боливар уже направил основную часть своей армии под командованием Сукре в порт Лимы Кальяо. Сукре должен был подготовить приход Боливара в Лиму.

Теперь он вынужден был набрать новую армию из неопытных солдат. После нескольких перестрелок партизаны разбили восставших. Восемьсот человек было убито, но начальник штаба Салом провел еще два боя, прежде чем удалось победить их окончательно. Решив навсегда сломить дух роялистов, Боливар выслал духовенство, принимавшее активное участие в восстании. Он заставил сотни побежденных роялистов пройти пешком до Гуаякиля. Многие из них покончили с собой, бросившись с отвесных скал или в бурлящие горные потоки. Другие отказались принимать пищу и умерли от голода по дороге в Гуаякиль, но не отреклись от своих убеждений.

В Гуаякиле Боливар получил послание от правительства Перу, которое просило его ликвидировать безвластие, образовавшееся после отъезда Сан-Мартина. Он ждал этого и решил действовать.

Мануэлита умоляла взять ее с собой, но он отказал ей. Как всегда, карьерные амбиции оказались выше любовных чувств. Возможно также, что его утомила зависимость от Мануэлиты и он пожелал вернуть себе свободу. Он заставил ее вернуться к доктору Торну в Кито. Туда Боливар написал ей лицемерно-утешительное письмо:

«Моя красивая, добрая Мануэла, каждую минуту я думаю о тебе и о том, что ожидает тебя впереди. В наших отношениях нет невинности и, благочестия. Я хорошо понимаю, чем может закончиться эта ситуация для тебя, и очень сожалею об этом. Ты должна примириться с человеком, которого не любишь. Я должен покинуть женщину, которую обожаю. Да, я обожаю тебя, и сегодня еще больше, чем раньше… В будущем тебя ждет одиночество, даже в союзе с твоим мужем. Я также буду одинок, оставаясь в самой гуще исторических событий. Только слава, которую мы снискали, станет нашим утешением…»

1 сентября 1823 года Боливар высадился в перуанском порту Кальяо. Это был финансовый центр Испанской империи, а также центр добычи серебра и минералов, которыми метрополия питалась три сотни лет. Именно здесь один из самых кровожадных конкистадоров, Франсиско Писарро, покорил инков, индейское племя, создавшее одну из древнейших цивилизаций в Южной Америке. Лима стала символом изобилия, классового и расового неравенства, коррупции и падения нравов. В перуанских горах сконцентрировалось самое большое испанское войско в Америке. Оно состояло из восемнадцати тысяч хорошо обученных солдат. Их цитаделью стала столица древних инков — Куско. Они остались непобежденными, так как Сан-Мартин оккупировал только побережье между Лимой и Трухильо.

Креолы Перу, казалось, вовсе не были склонны к революционным переворотам. Их руки не знали никакой работы. Они просто нанимали индейцев или метисов, принадлежавших к более низким слоям общества, которые численно значительно превосходили креолов. Индейцы и метисы добывали руду в шахтах и убирали урожай на фермах креолов. В Перу не было собственной промышленности. Экономика страны держалась на рабском труде. Так что белые вряд ли хотели что-либо менять в политической системе страны. Они также серьезно опасались любых перемен в существующем положении, которые могли спровоцировать восстания индейцев и метисов и привести к кровопролитию. Матео Пумакауа, индейский вождь, когда-то помогавший подавить восстание Тупака Амару II, возглавил мятежи в Пуно, Ла-Пасе и Арекипе. После этого он был схвачен и в 1815 году казнен. Сан-Мартин тоже понимал эту опасность. Он стремился успокоить привилегированные классы перуанского общества, предложив им свою идею независимого государства, которое будет поддерживать сложившуюся общественную структуру. Рассматривался даже вариант монархического правления.

Перуанская олигархия не доверяла программам социальных реформ и расового равенства, которые обеспечили Боливару поддержку венесуэльских льянерос и метисов. Опасаясь, что он попытается сделать то же самое в Перу, она решительно заявила о своей способности противостоять испанцам в одиночку.

После отъезда Сан-Мартина маркиз де Торре Тагле собрал на совещание представителей аристократии страны. Маркиз приказал только что набранной Сан-Мартином армии приступить к боевым действиям против испанцев. Патриотическая армия, насчитывавшая восемь тысяч человек, была разделена на части. Половина ее под командованием генерала Ареналеса должна была поддерживать порядок в городе Лиме. Другой половине, под командованием генерала Альварадо, было приказано вступить в сражение с превосходящими по численности роялистскими войсками в горах, там, где находились испанские укрепления.

Даже по меркам Южной Америки в Перу ужасный ландшафт. Над узкой полоской прибрежной пустыни — продолжения чилийской пустыни Атакама на север, которая местами не шире десяти миль, — возвышаются крутые безжизненные коричнево-серые горы. Они сменяются ущельями в двенадцать-тринадцать футов глубиной и горными вершинами в пятнадцать — двадцать футов высотой. За ними находятся более или менее плодородные долины высокогорных рек. Одна из самых красивых долин — Апуримак — расположена прямо над древней столицей инков Куско.

Военный план, выработанный генералами для действий в Лиме, заключался в том, чтобы разбить части испанцев по отдельности. Пока огромная армия испанского наместника была рассредоточена во внутренних районах страны, патриотам было довольно легко, собрав силы, нападать на отдельные сторожевые посты противника. Недостаток этого плана заключался в том, что каждый бросок с побережья на плоскогорье предполагал переход по труднопреодолимой местности. Современник описал это так: «Чтобы достичь (испанских укреплений), необходимо было пересечь прибрежную пустыню, в которой людям предстояло мучиться от жажды, нехватки провизии, а дальше — крутые, холодные горы». Такой переход не мог быть быстрым. Подкрепление подходило не спеша.

Все так и было на самом деле. Наместник Ла Серна приказал заместителю главнокомандующего генералу Хосе де Кантераку идти на Куско и поддержать генерала Вальдеса в Арекипе. Патриоты под командованием Альварадо двинулись на Атико по побережью. Оттуда в декабре они начали подниматься в горы. Вальдес со своими войсками напал на них сверху и нанес ошеломляющий удар. Результатом этого поражения патриотов стало восстание в Лиме. В феврале 1823 года власть там захватил предводитель перуанских националистов-креолов — недалекий, грубый и порочный Хосе де Ла Рива Агуэро.

Рива Агуэро обратился к Аргентине, Чили и Колумбии с просьбой помочь ему на последнем этапе борьбы с испанцами. Но аргентинцы были не готовы поддержать даже собственного командующего Сан-Мартина в походе на Перу. Не проявили они желания помогать и перуанским националистам. Чилийцы ответили, что у них для этого недостаточно войск. Рива Агуэро не хотел отдавать контроль над этой операцией Боливару. Он был согласен на помощь колумбийцев только при условии их подчиненного положения. Боливар решил проучить этого выскочку и приказал Сукре, который уже прибыл в Кальяо, не допускать участия его войск «в любых сомнительных политических действиях. Я сказал президенту, что вы не являетесь (представителем Колумбии), а подчиняетесь Освободителю Колумбии и ведете войну в полном соответствии с договоренностью, достигнутой на ассамблее (перуанских) провинций».

Рива Агуэро пригласил Сан-Мартина к себе на службу. Но получил презрительный отказ. Тогда Агуэро решил начать самостоятельные военные действия против испанцев и отправился в поход с большей частью своего войска. Об этом узнал командующий роялистов де Кантерак. Он понял, что Лима практически не защищена, и предпринял смелую атаку города с девятью тысячами солдат. Сукре, обескураженный глупостью Агуэро и руководствуясь инструкциями Боливара, приказал оставшимся в городе войскам патриотов покинуть его. Тем временем городской совет Лимы, возглавляемый де Торре Тагле, сместил Рива Агуэро, воспользовавшись его отсутствием. Де Кантерак захватил Лиму и обложил город данью. Затем, узнав, что Санта-Крус атакует роялистские позиции на юге, отправился к ним на помощь. Теперь у Сукре появилась возможность опять войти в Лиму со своим небольшим отрядом.

Рива Агуэро бежал в Трухильо. Решив отомстить за свое смешение, он вступил в контакт с роялистами и приказал Санта-Крусу не подчиняться Сукре. Но этот приказ опоздал. Санта-Крус с шестью тысячами воинов уже ушел в горы южноамериканской сьерры. Там, однако, его встретили испанцы и заставили отступить. За время этого тяжелого отступления через безжизненные горы и раскаленную пустыню его армия уменьшилась до восьмисот человек, не проведя ни одного боя. Перу не могла позволить себе таких потерь. В отчаянии правительство Лимы умоляло Боливара войти в город, и он наконец сделал это. Жители Лимы устроили ему триумфальную встречу. В его честь зажигали фейерверки, давали балы, оперные спектакли, организовали даже бой быков. Его принимали на комфортабельной вилле Магдалена, принадлежавшей Сан-Мартину. Обед подавали на золотой посуде.

Лима — удивительный по архитектуре город Латинской Америки. Восхитительные дворцы украшали его. Дворец архиепископа стоял рядом с кафедральным собором города и дворцом маркиза де Торре Тагле. Боливар верхом на лошади ехал по улицам города. На искусно сделанных деревянных балконах вторых этажей домов укрылись за резными решетками женщины, которые наблюдали оттуда за происходящим на улице.

Женщины Лимы в то время вовсе не были скромницами. Им было разрешено играть в азартные игры, пить спиртное и курить. Свобода их нравов общеизвестна. Женская мода Лимы буквально шокировала европейцев. Женщины носили белые брюки и прямо на них надевали платья. Их головные уборы были похожи на мужские: маленькие котелки с загнутыми с одной стороны полями или высокие цилиндры. В то время такая одежда была очень модной.

Первое впечатление Боливара о Лиме было благоприятным. Со свойственным ему самолюбованием он записал: «Я спускаюсь вниз по улочкам в толпе прохожих. Мужчины восхищаются мной, женщины любят меня. Еда — превосходная, театр — хороший. Он находится в красивом здании с резной дверью. Экипажи, лошади, прогулки, быки… Слава Богу! Я все успел посмотреть».

В Лиме действительно было восемь тысяч восхитительных экипажей. В городе постоянно бурлили общественные страсти, подогреваемые действием общепринятого здесь наркотика — листьев коки, которые люди постоянно жевали. В отличие от аскетичного Сан-Мартина Боливар был в восторге от Лимы и ее жителей. Самый неукротимый революционер севера пытался выглядеть цивилизованным и аристократичным. Однако Боливар сразу же заявил, что не собирается заменять испанскую монархию какой-либо другой. На официальном банкете в его честь он произнес тост: «Американцы никогда не согласятся, чтобы на их земле был воздвигнут монарший трон. Как Наполеона поглотила бездонная пучина океана (на острове Святой Елены), так и новый император Итурбиде был сброшен с мексиканского трона. И любой узурпатор прав латиноамериканского народа будет повержен. На всей огромной территории Нового Света не останется ни одного узурпатора». Позднее Боливар еще напишет об этом, но уже в более серьезном тоне:

«Эта страна приняла нас с энтузиазмом, но ничего не дала взамен. Нам понадобилось много такта и сдержанности, чтобы спасти эту нацию от реакционеров. Деньги нам очень нужны, но мы не можем и не должны требовать их у этих несчастных людей. Здесь эру самоуправления понимали как свободу грабить и совершать преступления. Люди здесь здоровые, но абсолютно не пригодные для военной службы, поэтому будет очень трудно создать армию. Коренные жители этих мест находятся в первобытном состоянии… Люди настроены патриотично, но не хотят поступать на военную службу. Они добры, но равнодушны. Здесь много продовольствия и транспортных средств, но нет желания развивать их… Трудности колоссальные. Здесь царит беспорядок, который может лишить мужества даже самого решительного человека. Вся Экваториальная Америка стала театром военных действий. Наши враги повсюду. Наши солдаты представляют все части и все страны Америки, ее различные диалекты, цвета кожи, законы и интересы. Только Провидение может привнести порядок в эту страну хаоса».

Бернардо О’Хиггинс впервые встретил Боливара в Лиме. Он произвел на него хорошее впечатление. Однако вскоре стало ясно, что Боливар, вместо того чтобы продвинуться вперед по побережью и одержать окончательную победу над испанцами, подвергает себя и своих людей смертельной опасности. Он в отчаянии обратился к Сантандеру с просьбой дать ему двенадцать тысяч человек в качестве подкрепления. Сантандер не ответил Боливару. Тем временем маркиз де Торре Тагле, возглавлявший временное правительство в Лиме, вел тайные переговоры с роялистами об избавлении от «общего врага». Сам маркиз бросился в Трухильо, чтобы свергнуть «независимое» правительство Рива Агуэро. Командующий гарнизоном в Трухильо сдался сам и сдал незадачливого диктатора Рива Агуэро. Боливар пощадил Агуэро. Он отменил приказ де Торре Тагле о его казни и на корабле отправил в Европу.

Но впереди было еще немало испытаний. Гарнизон аргентинских солдат в порту Кальяо был недоволен удалением от дел своего героя Сан-Мартина. В феврале 1824 года в гарнизоне вспыхнул мятеж. Солдаты освободили из тюрьмы заключенных-роялистов. В это время Боливар, которого уже давно мучили приступы малярии, заболел сыпным тифом. Он был не в состоянии покинуть маленькую деревню на побережье Лимы и там, совершенно разбитый болезнью, узнал о крушении своих надежд.

Де Торре Тагле и большая часть перуанской армии последовали примеру аргентинцев и перешли на сторону испанских роялистов. Это сделали даже аргентинские гренадеры, которых обучал лично Сан-Мартин. Испанской армии в Лиме был оказан еще более торжественный прием, чем Боливару месяц назад. В своей прокламации де Торре Тагле заявил: «Тиран Боливар и его безнравственные сторонники хотели аннексировать Перу и подчинить эту богатую страну Колумбии, но совершили ошибку. Испанцы — единственная сила, способная предотвратить наше крушение».

В распоряжении Боливара было всего пять тысяч колумбийских солдат. Он приказал Сукре немедленно идти со своей армией в Трухильо. Все ружья и боеприпасы, которые они не смогут унести с собой из Лимы и Кальяо, должны быть уничтожены. Боливару теперь подчинялся только анклав вдоль северного побережья Перу. Испанская армия под командованием Кантерака, расположенная на севере в Уанкайо, состояла из восьми тысяч человек. Около тысячи испанских солдат базировалось в Куско. В распоряжении Вальдеса было три тысячи бойцов, находившихся в Арекипе и Пуно. Генерал Оланьета имел четыре тысячи воинов в южных плоскогорьях Перу (теперь это в основном территория современной Боливии). Еще две тысячи человек составляли маневренную армию, передвигавшуюся от одного штаба к другому.

Ни Боливар, ни Рива Агуэро не ожидали помощи ни из Аргентины, ни из Чили, ни из Колумбии. Сантандер колебался. Он не спешил посылать своих людей на защиту того, что, казалось, уже потеряно. Возможно, что втайне он даже хотел поражения Боливара. Тогда он стал бы правителем если не всей Великой Колумбии, то по крайней мере Новой Гранады.

Больного Боливара посетил Москера — его посол в Буэнос-Айресе. Он был одновременно и опечален, и восхищен:

«Я встретился с Освободителем, когда опасность смертельного исхода болезни уже миновала. Худшее осталось позади, но он был так худ и истощен, что больно было на него смотреть. Он сидел на рваной коровьей шкуре напротив стены в маленьком саду. Голова повязана белым шарфом. На нем были короткие бриджи, открывавшие его острые колени и худые икры. Голос его был хриплым и слабым. А сам он больше походил на труп, чем на живого человека.

Я с большим трудом сдерживал слезы, чтобы не показать ему свою боль и страх за его жизнь. „Что Вы собираетесь предпринять?“ — спросил я. Подняв впалые глаза, твердым голосом он ответил: „Побеждать…“ „Каким образом?“ Спокойно и уверенно он произнес: „Я отдал приказ собрать кавалерийское войско в районе Трухильо. А также реквизировать всех хороших лошадей в стране в мою армию и всю люцерну для их пропитания. Как только ко мне вернутся силы, я пойду в Трухильо. Если испанцы спустятся с гор, чтобы напасть на меня, я разобью их своей кавалерией. Если же в течение трех месяцев они не спустятся, у меня будет уже достаточно сил, чтобы атаковать их самому. Я взойду на горный хребет и разобью испанцев, окопавшихся в Хаухе“».

В письме, которое Боливар послал Сантандеру и ответа на которое с таким нетерпением ждал, говорилось, что безопасность Великой Колумбии зависит от того, будет ли разгромлена испанская армия в Перу. Если испанская армия устоит, Колумбия будет захвачена роялистами. Кито и Пасто были наводнены роялистами. Они хотели свергнуть власть патриотов. Требовалось очистить от испанцев весь континент. Когда Сукре и все командующие его войсками предложили ему заключить перемирие с испанцами, он гневно возмутился.

Боливар назначил перуанского генерала Хосе де Ла Мара главнокомандующим и приказал ему собрать новую армию за несколько месяцев: «Нам не стоит обращать внимание на шумиху, поднятую по всему миру. Война зиждется на деспотизме, а не на любви к Богу. Не жалейте себя, проявите жесткий, неумолимый характер. Следите за дисциплиной вверенных вам солдат, кавалеристов и пехотинцев. Не хватает ружей — беритесь за копья. На днях я должен получить три тысячи ружей из Колумбии. Третья и четвертая линии копий не бесполезна в бою. Необходимо восполнить ужасные потери и набрать пополнение для армии. Соберите пять тысяч рекрутов, чтобы впоследствии две-три тысячи остались в живых. Запаситесь большим количеством припасов. Постройте как можно больше укреплений по всему региону. Каждое дерево, каждый человек должен сослужить свою службу. Используйте все, что может помочь защищать Перу до последней капли крови. Ни одна соломинка не должна пропасть даром».

Солдаты Боливара просто силой загоняли всех, кого могли найти, в новую армию. Они реквизировали все продукты и снаряжение, которые обнаруживали. Они уничтожали все, что не могли взять с собой. Это была часть стратегии «выжженной земли», направленной на сдерживание наступления испанцев. Наконец-то пришло подкрепление от Сантандера. Оно было значительно меньшим, чем ожидал Боливар: всего две с половиной тысячи человек под командованием великолепного Хосе Марии Кордовы. Ему едва исполнилось двадцать четыре года. Сантандер знал: если он откажется помочь Боливару, тот его повесит. Сдержанный и педантичный Сантандер не любил Боливара с того самого дня в 1813 году, когда ему, молодому капитану, Освободитель угрожал казнью, а затем обращался с ним как с ничтожеством.

 

ГЛАВА 15 ТРОПОЙ ИНКОВ

В апреле 1824 года Боливар получил удивившее его известие и решился на последнюю великую авантюру в своей жизни. Армия Верхнего Перу (теперь это территория Боливии) под командованием генерала Оланьеты восстала. Оланьета объявил о своей верности королю Фердинанду VII и отказался служить либеральным конституционалистам, которые в то время пришли к власти в Испании. Конституционалистов поддерживали де Кантерак и Вальдес. В самом высокогорном и отдаленном из всех испанских владений крошечное белое меньшинство сохраняло феодальную преданность короне.

Наместник Ла Серна решил, что бунт в одной из его армий опаснее истощенной армии Боливара, которая к тому же находится далеко на побережье. Боливар действительно был еще слаб и не мог начать военные действия, не получив серьезного подкрепления из Колумбии. Ла Серна послал Вальдеса во главе четырнадцати тысяч солдат на усмирение Оланьеты.

Генерал де Кантерак не подчинился приказу Вальдеса вести его шеститысячную армию в долину Хауха и выступить против Боливара. Де Кантерак со своей армией остался в горах. Де Кантерак считал, что здесь, в горах, он находится в безопасности. Он боялся, что не сможет одолеть Боливара внизу, в долине.

Ответ Боливара был решительным. Он использовал стратегию «выжженной земли», ранее применявшуюся им в оборонительных целях, для наступления на врага. Боливар решил подняться со своими солдатами прямо на горный хребет и атаковать испанцев, пока они разобщены, не дав им возможности перегруппироваться. Это был шанс, который нельзя было упускать. Сукре и другие офицеры Боливара пытались удержать его от столь рискованного шага и дождаться подкрепления из Колумбии. Но напрасно. Боливар понял, что Сантандер, становившийся все более неуправляемым, не пришлет ему ни одного солдата. И решил начать поход в мае, а в июне провести сражение. Если же они не успеют добраться до испанцев к июлю, то отступят в свой прибрежный анклав, чтобы защищать его в Трухильо.

Освободитель вновь стал самим собой. Он еще раз поставил на карту все, что имел. Это была еще одна блестящая импровизация, еще один героический поход в горы. Сложившаяся ситуация сулила выгоды, которые нельзя было упускать.

В Уайласе, по дороге к месту сбора армии в Серро-де-Паско, уже в который раз красивая темнокожая девушка восемнадцати лет, одетая в белое платье, возложила на голову Боливара венок цветов. Освободитель завел страстный, но короткий роман с Мануэлой Мадроньо. Затем отправился в Серро-де-Паско. Именно там находились просторные долины, куда он задумал заманить врага и где предполагал сразиться с ним. Боливар решил выманить испанцев из их укреплений и атаковать кавалерией. Армия Боливара прошла долгий путь. В ней было три тысячи пятьсот колумбийцев под командованием Сукре, три тысячи перуанцев во главе с Ла Маром, полторы тысячи аргентинских кавалеристов под командованием генерала Некочеа и британского генерала из Буэнос-Айреса Уильяма Миллера, а также пятьсот артиллеристов из Чили, которыми командовал Педро Хуан Луна.

Собранные вместе части армии Боливара были похожи на огромный муравейник, передвигающийся к одной цели. Этот поход стал выдающимся примером человеческой выносливости. Дивизия Миллера пешком прошла шестьсот миль по горному хребту, не седлая лошадей, чтобы они не устали перед боем. Вместе с собой они вели шесть тысяч голов скота. Они шли по крутым горам к высокогорной долине, затем взбирались еще выше. Одно восхождение сменялось другим. Горные тропы едва были обозначены на поверхности гор. На всем пути Миллер оставлял небольшие склады припасов.

«Некоторые из этих складов находились на территории, контролируемой роялистами. Склад, расположенный около Пачиа, на берегу Рио-Гранде, был всего в восьми лье от Тармы. Вход в пещеру был на отвесном склоне скалы. Он находился на высоте в пятьдесят — шестьдесят футов от земли. Примерно столько же было от входа в пещеру до вершины скалы. Подняться вверх можно было только по веревке и по зазубринам, выбитым в камне для опоры ног. Кукуруза, соль, чарки (вяленая говядина), картофель и ячмень были подняты вверх на веревке. Для защиты такого склада в пещере достаточно было всего несколько человек. Когда монтанерос (солдаты, сражавшиеся в горах) начинали боевые действия, такие склады даже оставляли без охраны. Роялисты так никогда и не узнали об этой хитрости патриотов. У них не возникло даже догадок о том, что патриоты хранят свои припасы в горах».

А вот как Миллер описывает переход через горы:

«Выступы на неровной поверхности Анд, на которые можно было опираться ступнями, были настолько узкими, что проход по ним был настоящим испытанием. Солдаты могли передвигаться только один за другим. Шеренга солдат иногда вытягивалась на невероятную длину. Это объяснялось „маль пасос“. [3] Глубокие овраги и расщелины встречались на их пути, выступающие скалы и многочисленные водопады. Такие переходы требовали большой осторожности и занимали много времени. Каждый солдат ехал верхом на муле и вел за собой лошадь, которую мог оседлать только при приближении врага… Солдаты часто и с большой ловкостью пользовались лассо. Его накидывали на шею лошади, укорачивали или удлиняли в зависимости от крутизны пути, по которому шли…

Часто возникала необходимость спешиваться и вести сразу двух животных. Иначе можно было заблудиться или упасть вниз с крутого обрыва. Несмотря на все предосторожности, солдаты часто теряли дорогу. Иногда люди, шедшие во главе батальонов, следовали за течением бурлящих потоков, затем поднимались вверх по каменистым уступам. Солдаты отряда снизу из ущелья кричали своим товарищам, шедшим поверху, узнавая, правильно ли они идут. Но часто случалось и так, что оба отряда теряли дорогу…»

Очень затрудняла этот переход и снежная болезнь: «Глаза людей покрылись волдырями. Глаза будто кололи иголками, настолько пронзительной была боль. Солнце так слепило, что невозможно было даже на мгновение открыть глаза. Солнечный свет причинял людям невыносимые страдания. Единственным облегчением были компрессы из снега, но, когда он таял, боль возвращалась. Во время этого перехода ослепла целая дивизия. Индейские проводники довели до ближайшей деревни вереницы слепых солдат. По дороге туда было потеряно около сотни людей».

Многие страдали и от горной болезни. Гонсало Бульнес описал такой же поход перуанской армии под командованием де Ла Мара:

«Дорогу армии прокладывала колонна индейцев. Они несли на плечах продукты и снаряжение. Кавалеристы ехали верхом на мулах и вели лошадей за собой. Лошадям на копыта надели специальную самодельную обувь… Люди и животные шли по узкой горной тропинке. Другого пути в этих горах не было. Здесь нужно было довериться чутью животных, а не вести их самим. Пехота растянулась в бесконечную цепь.

Во время переходов через ущелья контраст между крутизной высоких гор и глубиной, на которой находились долины, поражал воображение людей. Вершины гор скрывали облака. Горные реки с головокружительной высоты падали вниз. Люди шли по безжизненным камням, где не было никакой растительности, кроме мхов, служивших пропитанием для лам, и лишайников, из которых индейцы делали нитки, где не было ничего живого, кроме кондоров и викуний, с любопытством рассматривавших путешественников. Часто после такого опасного восхождения солдаты обнаруживали, что стоят на краю долины, а вдалеке виднеется маленький белый домик с фруктовым садом. Затем армия покидала долину и поднималась на новую высоту. Так продолжалось бесконечно. Когда уставшие солдаты останавливались, то мерзли от холода. Чтобы не замерзнуть ночью, люди ложились спать поближе к кострам.

Бесконечная вереница людей, карабкавшихся по неровной поверхности, как огромная змея, обвивала горы. Иногда у солдат так сильно кружилась голова, что они не могли идти без посторонней помощи. Разреженный воздух затруднял движение, и порой целые батальоны без сил падали на землю. Переходя с места на место… сигнальщики… освещали тропинки, чтобы растянувшиеся в бесконечную линию люди не сбились с пути».

Дивизия под командованием Сукре, двигавшаяся на юг, прошла триста миль по пустыне Атакама. Люди мерзли по ночам и страдали от жары днем. Во время этого перехода триста человек погибли от истощения. Теперь оставшимся в живых предстояло подняться в горы.

2 августа все дивизии собрались на большом плато под Серро-де-Паско. Плато находилось на высоте около двадцати футов над уровнем моря. Боливар осмотрел свои войска и обратился к ним с таким призывом: «Солдаты! Вы стоите на пороге великого свершения. Судьба поставила перед вами великую задачу. Вы должны спасти мир от рабства… Солдаты! Перу и вся Америка жаждут мира, который принесет ваша победа. Даже свободная Европа смотрит на вас с надеждой, потому что освобождение Нового Света важно для всех…»

Объединенная армия патриотов выступила к Озеру королей (Лаго-де-Хунин), на противоположном берегу которого раскинулась долина, ведущая к Хунинским равнинам.

Появление большой армии повстанцев в непосредственной близости от неприступного штаба де Кантерака, расположенного в горах, застигло того врасплох. Чтобы преградить ей дорогу, де Кантерак направил солдат вниз по левому берегу озера. Когда он обнаружил, что Боливар со своими людьми поднимается вверх по правому берегу озера прямо к долине Хауха, которая теперь оказалась незащищенной, было уже поздно. Де Кантерак отдал приказ идти наперерез армии Боливара, дабы избежать опасности быть отрезанным от своего штаба. Разгадав маневр де Кантерака, Боливар устремился вперед. Испанская пехота обгоняла солдат Боливара, поэтому он послал вдогонку свою кавалерию, чтобы опередить испанцев и не дать им занять удобную для атаки позицию в узком месте, на подходе к долине. Только двум аргентинским кавалерийским бригадам удалось сделать это. В результате они оказались одни против целой вражеской армии.

Де Кантерак был в восторге: аргентинцы были перед ним как на ладони и намного уступали его войску в численности. Он лично повел своих гусар в атаку. В авангарде патриотов из пехотинцев были только аргентинские гренадеры. Испанцы быстро сломили их сопротивление, но полуголые кавалеристы-льянерос никак не хотели сдавать свои позиции. Они отступали, увлекая врага за собой, перегруппировывались и вновь наступали. Так длилось до тех пор, пока остальная часть армии Боливара не подошла к месту боя.

На помощь измотанным кавалеристам подошли колумбийские гусары и гренадеры. Генерал Некочеа, командовавший кавалеристами в этом бою, был ранен и захвачен в плен испанцами. Получив подкрепление, патриоты бросились в атаку и освободили Некочеа.

Кавалерийский резерв испанцев двинулся на позиции патриотов. Миллер же вновь использовал старый прием, которому научился у льянерос. Он приказал кавалеристам отступать к позициям пехоты, находившейся в резерве. Когда роялисты уже не сомневались в своей победе, Миллер скомандовал: «Кругом!» — и его кавалерия, развернувшись на сто восемьдесят градусов, бросилась в атаку на растерявшихся роялистов. Льянерос пустили в ход свои копья. Ряды испанцев расстроились. Они начали отступать. Боливар, однако, остановил преследование, чтобы отставшие части его армии могли подтянуться.

Перспектива еще одного боя на равнине приводила де Кантерака в ужас. Воспользовавшись наступившей темнотой, де Кантерак совершил, наверное, самое длинное отступление из известных в военной истории. За два дня его войско прошло семьдесят миль до своего штаба в Хаухе, а затем еще триста миль к реке Апуримак.

Это было захватывающее зрелище, похожее на схватку средневековых рыцарей: сражение возле озера на горной равнине. Бой длился не больше часа. И почти без выстрелов. Были слышны только топот копыт, лязг копий и крики раненых. Хорошо экипированные испанские драгуны, шлемы которых сверкали в лучах холодного горного солнца, были наголову разбиты объединенными войсками патриотов, состоявшими из полуголых длинноволосых льянерос, одетых только в набедренные повязки и шапки из шкуры ягуара, аргентинских всадников и перуанских полков в неизменных пончо.

Испанцы потеряли около тысячи человек убитыми и взятыми в плен. Патриоты захватили также семьсот мушкетов и большое количество боеприпасов. Испытанный кавалерийский маневр льянерос не подвел патриотов и в этот раз. Кавалерийская атака, доведенная до совершенства на венесуэльских равнинах, в сражении у Озера королей внесла сумятицу во вражеские ряды и не оставила испанцам шансов на победу.

Де Кантерак отступил в Куско. Ла Серна уже получил известие о его сокрушительном поражении. Утешила только блестящая победа генерала Вальдеса над Оланьетой в Верхнем Перу. Потеря Хунина привела Ла Серну в ужас. Он приказал Вальдесу немедленно возвращаться в Куско. Там он сосредоточил всю испанскую армию, насчитывавшую двадцать тысяч человек.

Узнав об этом, Боливар решил не вступать в бой с испанцами до конца сезона дождей. Оставив Сукре исполнять обязанности главнокомандующего, Боливар отправился на север. В октябре он прибыл в Уайлас, где его встретила страстная молодая подруга Мануэла Мадроньо. Несмотря на победу, одержанную в Хунине, Боливар был настроен пессимистически. Он хотел создать «свободное» государство в Северном Перу, но победить в горах огромную испанскую армию было очень трудно.

Сантандер, фактически управлявший Колумбией, по-прежнему мешал Боливару. Лидеры Новой Гранады были благодарны Боливару за освобождение своей страны, но они не желали объединения с Венесуэлой. Тот факт, что президент Венесуэлы стоял выше президента Новой Гранады, оскорблял их. Боливар убеждал их, что поражение патриотов в Перу станет угрозой существованию Великой Колумбии, но его аргументы не произвели должного впечатления. Колумбийцы вовсе не хотели посылать свою армию на помощь Боливару. Они также опасались, что люди, подобные Сукре, который стал командующим армией Боливара в Перу, по возвращении Освободителя будут назначены на командные посты в Колумбии.

Сантандер обратился к конгрессу с просьбой рассмотреть вопрос о законности получения Боливаром ассигнований для похода в Перу. Как Сантандер и предполагал, конгресс не только признал незаконным требование Боливара об ассигнованиях, но и лишил его самого звания главнокомандующего колумбийскими войсками в Перу. Таким образом президент Колумбии лишился официального военного статуса.

Узнав об этом, Боливар обратился к конгрессу со словами: «Я прошу принять мою предыдущую просьбу об отставке. И сообщу всем о ваших интригах против меня». Сукре и его офицеры отказались принять отставку Боливара. Сантандер, находившийся в Новой Гранаде, никак не мог этому воспрепятствовать.

Боливар вынужден был распрощаться со своей возлюбленной и спуститься с гор на побережье. Сукре предполагал, что испанцы тоже покинут горы и через Арекипу двинутся на побережье. Боливар считал такое развитие событий маловероятным. Он оказался прав: это был всего лишь обманный маневр. Роялисты на самом деле решили выступить из Куско и зайти в тыл войск Сукре, отрезав ему пути отступления на север. Однако Сукре разгадал намерения испанцев и тут же отступил, сумев избежать нападения с фланга. Отступающего Сукре преследовала испанская армия, превосходившая его численно. Испанцы пытались навязать Сукре боевые действия на невыгодной для него горной местности. Сукре же решил поиграть с испанцами в кошки-мышки: он осторожно отступал по горному хребту. Однажды, чтобы избежать засады, его солдаты всю ночь шли в полной темноте.

Испанцы шли по горной местности и страдали от холода и голода. Миллер писал: «Наместник не хотел посылать солдат на поиски скота, опасаясь массового дезертирства. Роялисты быстро продвигались вперед, но они страдали от недостатка продовольствия больше, чем патриоты, поэтому вынуждены были есть лошадей, мулов и ослов».

Голодные испанские солдаты, однако, гораздо легче переносили условия высоты, и Сукре едва поспевал за ними. Боливар дал ему указание любой ценой избегать боевых действий с роялистами. Измотанная постоянной гонкой, 6 декабря армия Сукре разбила лагерь возле деревни Киноа, недалеко от равнины Айякучо.

Тем временем роялисты заняли стратегически важные высоты Кондорканка, что в переводе с индейского наречия означает «достойные кондоров». Несмотря на численное превосходство испанцев, Сукре и его офицеры решили принять бой, который теперь казался неизбежным.

Спустившись на побережье, где обязанности командующего во время его отсутствия исполнял Урданета, Боливар узнал, что Паэс наконец-то послал своих людей к нему на помощь. Четыре с половиной тысячи человек шли на Лиму. Узнав о приближении Паэса, маркиз де Торре Тагле вместе с вероломными происпански настроенными грандами скрылся в крепости Кальяо.

7 декабря Боливар прибыл в Лиму. Некогда цветущий город теперь был в запустении. С тех пор как Лиму покинул Боливар, городом управлял бригадный генерал Рамирес, которого за особо жестокий нрав прозвали перуанским Робеспьером. В окрестностях монастыря Ла-Мерсед он развлекался тем, что обезглавливал молодых жителей Лимы только за то, что они носили «республиканские» головные уборы. Пустынные улицы города заросли травой. Люди боялись покидать свои дома: кругом сновали свирепые патрули Рамиреса или банды мародерствующих патриотов. Появление Боливара в Лиме было встречено с радостью. Люди умоляли его не уводить армию в горы, а остаться в городе для поддержания порядка.

9 декабря 1824 года в 10 часов утра армия патриотов под командованием Сукре и испанская армия наместника Ла Серны начали сражение, которое должно было решить судьбу Латинской Америки. Правым флангом роялистов командовал Вальдес, лучший из испанских генералов. Генерал Моне расположил свои войска на склонах гор, спускающихся к равнине. Это была центральная позиция роялистов. Левый фланг занимали испанские резервисты под командованием маршала Гонсалеса. Напротив них расположились перуанские войска генерала де Ла Мара, кавалерийские и пехотные дивизионы Хосе Марии Кордовы, самого молодого генерала патриотов, и резервисты генерала Лары.

Испанцы занимали более сильную позицию. Они начали наступление. Вальдес считал, что перуанская армия де Ла Мары — самое слабое место патриотов, и решил атаковать ее своими хорошо обученными войсками. У испанцев было одиннадцать пушек, у патриотов — всего одна. У роялистов было девять тысяч триста солдат, у патриотов — всего пять тысяч восемьсот. Так началось одно из самых значительных сражений в истории Южной Америки.

Огонь испанских пушек и винтовок посеял панику в рядах армии де Ла Мары. Он пытался поддержать дух своих людей и послал за подкреплением в центр. Испанцы просчитали такой ход событий. Они планировали атаковать центральные позиции патриотов как раз тогда, когда оттуда будут посланы подкрепления де Ла Мару.

Моне приказал своим солдатам спускаться вниз со склонов гор, прежде чем придет подкрепление из центра. Сукре воспротивился — он считал, что им следует оставаться на месте, сражаться в окружении и не ждать никакого подкрепления.

Кордова, командовавший пехотой и кавалерией в центре, демонстративно спешился и убил своего коня. Таким образом он показал солдатам, что пути к отступлению нет. Затем прозвучал его призыв: «Солдаты! Вперед, к победе! Огонь!»

Начавшие атаку испанские кавалеристы пришли в изумление, увидев, что патриоты движутся им навстречу. В руках у патриотов были длинные копья — именно такими копьями было убито большинство испанских солдат под Хунином. Копья, метко разившие испанских всадников, и на этот раз оказались действенным оружием в получасовой рукопашной схватке. Когда ситуация прояснилась, Кордова по-прежнему наступал, а испанцы стали отходить на прежние позиции. Вскоре бой переместился на вершину холма. Там Кордова захватил артиллерию испанцев.

Де Ла Мару удалось удержать правый фланг. Теперь Сукре мог направить к нему на помощь свой резерв. Уставшие солдаты Вальдеса вынуждены были отступить. Вальдес, поняв, что исход битвы предрешен, бросился в самую гущу боя. Гордый и мужественный генерал хотел погибнуть вместе со своими солдатами, но один из адъютантов силой утащил его с поля боя.

Наместник попытался спасти положение и послал на вершину холма, захваченного Кордовой, свой резерв. Эта атака была с легкостью отбита патриотами. Командующий роялистским резервом де Кантерак был ранен. Кавалеристы Кордовы галопом бросились вниз с холма — в лагерь наместника Ла Серны. Моне удалось уйти в горы с пятью сотнями солдат. Остальные роялисты сдались после того, как Сукре обещал им безопасное возвращение в Испанию. Он захватил в плен двух генерал-лейтенантов — Ла Серну и де Кантерака, четырех фельдмаршалов, включая Вальдеса и Моне, двух бригадных генералов, семнадцать полковников, семьдесят восемь подполковников, четыреста восемьдесят четыре старших и младших офицера, две тысячи пятьсот солдат, большое количество боеприпасов. В этой битве погибло около тысячи девятисот испанских военных, семьсот человек было ранено. Патриоты потеряли всего триста десять человек убитыми, более шестисот было ранено.

Это был триумф, достойный самого Освободителя, — победа, одержанная над превосходящими силами врага, последняя великая битва за освобождение Америки от испанского господства. На следующий день после битвы Сукре обедал со своими старшими офицерами. На этот обед был приглашен Вальдес, которым Сукре восхищался. Сукре поднял свой бокал и обратился к Вальдесу со словами: «Я пью за вас. Родись вы в Америке, то стали бы самым лучшим защитником ее независимости». Боливару Сукре написал: «После пятимесячной операции вся территория Перу находится в вашей власти».

Победа была неожиданной. От этого радость ее была еще сильнее. Боливар сомневался, что армия Сукре сможет противостоять в горах хорошо экипированным испанцам. Говорят, что, получив известие о победе на своей роскошной вилле «Магдалена», расположенной недалеко от столицы, он бросил свой меч и военный мундир на землю и поклялся больше никогда не прикасаться к ним. Со свойственным ему пафосом Боливар написал Сукре: «Генерал Сукре — отец Айякучо, избавитель детей солнца. Он разрубил цепи, которыми Писарро опутал империю инков. Потомки изобразят его стоящим одной ногой на Пичинче, другой — на Потоси, держащим в своих руках колыбель Манко-Капак и созерцающим цепи, разрубленные его мечом». Боливар присвоил Сукре звание гранд-маршала и Освободителя Перу. И тут же приказал ему следовать в горы Верхнего Перу, дабы покончить с сопротивлением генерала Оланьеты, отказавшегося подчиниться приказу о капитуляции.

Сукре быстро справился с поставленной задачей. В марте 1825 года Оланьета был убит в перестрелке. Его армия сдалась. Испанцы удерживали еще порт Кальяо. Этот последний анклав испанского правления на континенте продержался еще около года. Гарнизон отчаянно страдал от голода. Наконец в январе 1826 года он сдался. Боливар пощадил оставшихся в живых, позволив им уехать в Испанию.

Перуанцы попросили Боливара стать их диктатором. Он согласился. Он вновь вспомнил о Мануэлите Саэнс — миссис Торн. Боливар предложил ей оставить замужнюю жизнь в Кито и вернуться к нему. Мануэлита стала первой дамой Лимы. Она скакала на лошади в красных, обтягивающих ноги брюках, высоких ботинках и черной накидке, фехтовала с офицерами Боливара и устраивала официальные приемы в резиденции Освободителя. Она завела себе ручного медвежонка. Чернокожая горничная Мануэлиты забавляла гостей, передразнивая известных политиков страны.

Теперь Боливар правил одной из самых огромных территорий площадью три миллиона квадратных миль — примерно это равнялось всей Европе. По завоеванным территориям Боливара можно сравнить с Тамерланом, Чингисханом, Александром Великим, Августом, Кортесом, Писарро и Клайвом. Он совершил четыре военных перехода с запада на восток по неприступным горным хребтам Анд. Обратно шли другой дорогой — через Центральные Анды в Кито, и опять вверх — к Серро-де-Паско. Для того чтобы сделать это, следовало обладать поистине героическим характером. За десять лет Боливар преодолел по крайней мере двадцать тысяч миль верхом на лошади по труднопроходимой местности. Он лично принимал участие почти в трехстах больших и малых военных операциях.

Теперь Боливар поставил перед собой задачу заложить основы эффективного и устойчивого конституционного управления в любимой им Южной Америке. Он хотел войти в историю не только как завоеватель и освободитель, но и как государственный деятель. И все еще вынашивал планы объединения всей Южной Америки под своим правлением. Теперь все казалось возможным. 31 декабря 1824 года Джордж Каннинг, министр иностранных дел Великобритании, вопреки позиции короля Георга IV и герцога Веллингтонского формально признал Великую Колумбию.

Восставшие в испанских колониях патриоты недвусмысленно предложили Великобритании коммерческие выгоды, в которых она была весьма заинтересована. В 1805 году Британия экспортировала в Южную Америку товаров на восемь миллионов фунтов. Через четыре года эта сумма увеличилась больше чем в два раза и составила восемнадцать миллионов фунтов. В 1822 году Джозеф Планта, заместитель Каслри, написал Стредфорду Каннингу, английскому посланнику в Мадриде: «Позволю себе заметить, что наша линия поведения должна быть по возможности скрытной. Мы должны обеспечить нашим подданным все те коммерческие выгоды, которыми пользуются другие страны в южноамериканских провинциях. Для этого необходимо включить специальный пункт в один из актов нашего парламента. Я думаю, что это должен быть акт о навигации. Этот пункт должен способствовать развитию нашей торговли в испанских провинциях и защищать ее… И надо сделать это по возможности незаметно. В сложившейся ситуации нам также следует поддерживать отношения с Испанией».

Попытки надменного Каслри сделать это закончились крахом. В том же, 1822 году на конгрессе в Вероне рассорившиеся европейские государства так и не смогли договориться. Эта неудача сильно сказалась на здоровье Каслри: он впал в глубокую депрессию. В августе того же года Каслри перерезал себе горло перочинным ножом. Байрон, как и многие другие либералы, со злорадством писал о самоубийстве Каслри:

И далее еще более цинично:

Смерть Каслри ознаменовала новую фазу британской политики — новое отношение к борющимся за независимость испанским колониям. Первый этап этой политики был связан с именем Миранды. Ему, несмотря на колебания Питта, оказали поддержку несколько дальновидных британцев — Николас Ванситтарт, лорд Мельвиль и отставной губернатор Томас Паунел. На втором этапе администрация Гренвиля придерживалась политики энергичных захватнических действий, которая носила ярко выраженный империалистический характер. Неожиданно эта политика вместе с самим министерством Гренвиля потерпела полный крах. Министром иностранных дел был назначен Каслри. Начался третий этап испано-американской политики Великобритании. Он характеризовался особой осторожностью, цинизмом и приспособленчеством. Каслри мог на словах охотно одобрять те или иные действия южноамериканских повстанцев, извлекая при этом огромную экономическую выгоду. Он даже выступал посредником в решении спорных вопросов между колониями и Испанией. Однако вовсе не был склонен признавать независимость испанских колоний. От «великого альянса» он добивался хотя бы показушного мира между европейскими державами. Ему не удалось сделать более удачного дипломатического хода. Несмотря на огромный вклад британских волонтеров в борьбу за независимость Южной Америки, этот фарс все больше и больше раздражал Боливара и других латиноамериканских лидеров. Особенно заметно это стало после окончания наполеоновских войн.

После самоубийства Каслри начался четвертый этап британской политики в Южной Америке. Развал Испанской империи сулил Британии огромные выгоды. В течение нескольких десятилетий она должна была получать такие же экономические выгоды на континенте, как когда-то Испания. Однако, заменив испанцев, британцы сумели представить себя в более выгодном свете. Если первые три фазы британской политики можно условно назвать просвещенной осторожностью Питта, либеральным империализмом Гренвиля и циничным консерватизмом Каслри, то четвертая связана с романтическим реализмом Каннинга.

Джордж Каннинг сменил Каслри в министерстве иностранных дел Великобритании. Он также возглавлял нижнюю палату британского парламента. Его назначение было связано с приближающимися революционными переменами, которые ощутила на себе даже консервативная администрация лорда Ливерпуля. В молодости Джордж Каннинг был в партии вигов и даже якобинцем. В 1793 году при поддержке Питта он становится членом английского парламента. Этому событию способствовали личное влияние Питта, разочарование результатами Французской революции и несоответствие Каннинга тем требованиям, которые предъявлялись к вигам.

Отец Каннинга принадлежал к старинному английскому роду, породнившемуся с ирландцами. На протяжении ста пятидесяти лет они главенствовали в семье. После женитьбы отец Каннинга был лишен всех званий и наследства. Он умер, когда Каннингу едва исполнился год. Мать Каннинга, лишенная средств к существованию, вынуждена была пойти на сцену. Младший брат отца, Стредфорд Каннинг, усыновил Джорджа. Он послал его учиться в Итон, затем и в Оксфорд. В доме Стредфорда Джордж познакомился с видными представителями партии вигов — Чарльзом Джеймсом Фоксом и Ричардом Шериданом.

Происхождение Джорджа Каннинга и смена политических пристрастий возбуждали подозрения на его счет. Скромное имущественное положение также служило препятствием на пути в высшее общество. Однако Каннинг не противопоставлял себя истеблишменту. Он был бунтарем, скорее, внутренне. Превосходный ум, ораторское мастерство, страстность и идеализм, даже его недолгое увлечение поэзией — все это наряду с покровительством Питта сделало его весьма влиятельным человеком.

После падения Гренвиля, к ужасу его недоброжелателей, он стал министром иностранных дел. Вот что сказал по этому поводу Сидней Смит: «Что ж, посмотрим, смогут ли спасти нацию шутки и неуклюжие вирши подмастерья, оскорбительные проявления раздражения, интонации и жесты мистера Питта. Когда Каннинг весел, он силен. Когда же он серьезен, то похож на Самсона в парике».

Дерзкие планы Миранды увлекали романтичного Каннинга. В январе 1808 года он принимал Миранду в министерстве иностранных дел. Мысли Миранды показались ему «весьма привлекательными». Находясь на посту министра иностранных дел, Каннинг часто вступал в противоречия с Каслри, который в то время был военным министром администрации герцога Портлендского. Провал экспедиции Уолчерена, которая была детищем Каслри, возмутил Каннинга. Выслушав невнятные оправдания военного министра, он не смог удержаться от резких выражений. «Боже мой! Мне проще убить вас, чем читать это», — бросил он в лицо Каслри.

В сентябре 1810 года Каслри вызвал Каннинга на дуэль и ранил его в бедро. Оба лишились своих постов. Каслри вскоре вернулся в кабинет консервативного лорда Ливерпуля. Каннинг смог занять прежнее положение только через много лет.

Байрон позабавился над Каннингом, когда тот разругался с радикально настроенным политиком сэром Фрэнсисом Бурдетом. Позднее он посмеется и над Каслри. Вот эти строки:

«Итак, Каннинг и Бурдет ссорятся. Если мне не изменяет память, уже не в первый раз. Говорят, они покалечили друг другу ляжки. Один злющий проходимец написал об этом такие стихи:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Джон Уилсон Крукер, коррумпированный министр адмиралтейства, гонитель адмирала лорда Кокрейна, писал о Каннинге: «Его талант похож на яркое пламя. Он откликается на каждый порыв ветра и любую перемену погоды. Он ярко вспыхивает и мерцает, то поднимается до небес, то превращается в дым. И все это для того, чтобы привлечь к себе внимание и обогреть узкий круг людей, который немедленно образовывается вокруг него».

Каннинг мог бы стать последователем Каслри, но он не принимал политику заигрывания с «великим альянсом», которую Каслри проводил в последнее время. По мнению Каннинга, политика посредничества между абсолютными монархиями не имела никакого смысла. Он тут же принял меры, чтобы покончить с ней. Точка зрения Каннинга по этому вопросу сводилась к следующему: «Периодические встречи между четырьмя великими державами с целью достижения общих договоренностей в Европе — очень спорная политика… Она неизбежно втянет нас в политический процесс на континенте, тогда как мы всегда исповедовали политику невмешательства, за исключением чрезвычайных ситуаций, и только с доминирующих позиций». Не связанный никакими обязательствами с европейскими державами, Каннинг с легкостью изменил позицию Великобритании по отношению к латиноамериканским государствам. Он испытывал к ним искреннюю симпатию. В ноябре 1822 года он уже составил список консулов, которые будут направлены в эти государства. Это обстоятельство само по себе уже подразумевало признание независимости этих государств.

Но это было всего лишь проявлением романтического идеализма. Провал политики Каслри стал особенно очевиден, когда Франция начала готовиться к вторжению в Испанию — якобы для того, чтобы спасти короля Фердинанда, плененного либералами. На самом деле Франция намеревалась отобрать у Испании ее бывшую империю. Однако Каннинг понимал, что настоящую опасность для британских коммерческих интересов в только что образовавшихся латиноамериканских республиках представляют Соединенные Штаты Америки. Очевидно, что США были готовы извлечь выгоду из образовавшегося в Южной Америке вакуума власти и неуверенной политики британцев. Соединенные Штаты стремились усилить свое влияние и установить свой «протекторат» на территориях к югу от их границ.

Атлантический регион был поделен между четырьмя державами. Распад Испанской империи длился на протяжении последней четверти XVIII и первой четверти XIX века. Все это время Франция, Британия и Соединенные Штаты боролись за то, чтобы занять место Испании. Французы попытались это сделать, но их основные интересы были на Европейском континенте. Последнее вторжение Франции в Испанию показало, насколько ограниченны ее возможности. Русские покровители предоставили французам для перевозки их войск через Атлантику негодное судно. Британцы из-за неумелой политики Каслри упустили представившиеся им возможности. Соединенные Штаты в тот период были еще на стадии становления. Поначалу им было невыгодно вступать в конфликты за пределами своих границ. Однако к концу первого периода политической деятельности англичан в южноамериканских колониях они уже могли нарушить этот запрет.

Джон Кинси Адамс, американский посланник в Лондоне, отзывался о Каслри как о «холодном, но в чем-то все же приятном человеке». Позднее, находясь на посту государственного секретаря Соединенных Штатов, он пресек попытки своего противника Генри Клэя обеспечить признание новых латиноамериканских республик. Он убедил Каслри в том, что Соединенным Штатам и Англии следует вырабатывать совместные решения.

Планы США изменились. Американские лидеры не захотели больше терпеть нерешительность Каслри. В начале 1822 года США уже готовы были признать южноамериканские республики. Адамс направил указания американскому послу в Лондоне — успокоить разнервничавшихся британцев. «Мы надеемся, — писал он, — что британский кабинет не сочтет наши действия поспешными и несвоевременными. Стоит ли напоминать, о чем я говорю… Особенно подчеркните тот факт, что эти действия не являются свидетельством перемены в нашей политике и совершены в общих интересах. Возможно, ни одна из предполагаемых миссий не будет послана раньше следующей сессии конгресса».

С появлением Каннинга в министерстве иностранных дел отношение американцев к Великобритании несколько потеплело. Вот как писал об этом двоюродный брат Каннинга Стредфорд (сын доброжелательного дядюшки), бывший в то время британским послом в Соединенных Штатах: «Позиция, которую Вы заняли, получила здесь одобрение… Изменение общественных настроений весьма ощутимо. Это затронуло даже Адамса… В целом я хочу сказать, что уже давно нам не предоставлялась такая благоприятная возможность для сближения наших стран. Это касается и общей расстановки сил, и доброй воли обеих сторон».

В августе 1823 года Каннинг лаконично сформулировал для американцев новую политику Британии по отношению к бывшим испанским колониям:

«1. Мы считаем нецелесообразным возвращение Испании ее бывших колоний.

2. По нашему мнению, вопрос о признании независимости южноамериканских колоний является насущным и своевременным.

3. Мы будем всячески содействовать устранению каких-либо препятствий на пути установления дружественных отношений между Испанией и ее бывшими колониями.

4. Мы не ставим перед собой цели овладеть хотя бы малой частью территории бывших испанских колоний.

5. Мы не останемся безучастными наблюдателями, если любая другая держава заявит свои претензии на бывшие испанские территории».

Как говорится, жало находится в хвосте. Последний, пятый пункт этого документа, внешне направленный против Франции, на самом деле был недвусмысленным предупреждением Соединенным Штатам — не вмешиваться. И тем не менее это не помешало Каннингу в скором времени заявить: «Кровные узы дают себя знать. Дочь и мать вновь объединились против всего остального мира».

Адамс, недолюбливавший все британское и по-прежнему скептически относившийся к намерениям англичан, рассудил, что «кровные узы» не должны помешать «дочери» действовать в своих интересах за спиной у «матери». 23 декабря 1823 года он провозгласил доктрину Монро. Доктрина была предъявлена Каннингу как fait accompli, что уже само по себе объясняло смысл этой дипломатической стратегии. Адамс отвернулся от европейских государств. Не успев официально признать южноамериканские республики, Соединенные Штаты объявили Южную Америку зоной, закрытой для всех европейских стран, включая Великобританию.

Каннинг нанес ответный удар в свойственной ему энергичной манере. Он отозвал совместный англо-американский протест против закрытия Россией Берингова пролива и ее попыток колонизировать северо-западное побережье Северной Америки. Он также разорвал соглашения о пограничных территориях на северо-западе США. В то же самое время Каннинг сообщил представителям европейских государств, что доктрина Монро явилась следствием британской дипломатии, чем-то вроде того, на что можно будет положиться в случае развала европейского альянса. Французы пообещали не использовать оружие при решении своих проблем в Латинской Америке. Австрийцы, обидевшись, удалились. Русские выразили возмущение, обнаружив тем самым свою полную беспомощность.

Каннинг спешно направил три «комиссии» — в Мексику, Колумбию и Буэнос-Айрес с целью немедленного официального признания этих государств. Все три дипломатические «комиссии» доложили Лондону о благоприятных впечатлениях.

Вудбайн Париш, глава британской «комиссии», направленной в Буэнос-Айрес, сразу же оценил экономический потенциал латиноамериканских стран для Британии. Торговый обмен с Буэнос-Айресом уже находился в руках англичан. К тому времени там действовало уже около сорока британских торговых компаний. Почти четверть всех финансовых средств, вложенных в эти компании, принадлежали англичанам. Половина государственного долга республики также принадлежала англичанам. Каннинг торопил короля и парламент с принятием экономического договора, «который утвердил бы дипломатическое признание страны, с которой этот договор заключен». Он также торопил неповоротливый реакционный кабинет герцога Веллингтона официально признать Мексику и Колумбию: «Сейчас самой важной практической задачей Для нас является противодействие переходу испанских ресурсов к Франции. Это может сильно увеличить ее мощь. У меня нет ни малейшего сомнения, что это должно быть сделано посредством отделения ресурсов испанских колоний от самой Испании. К счастью, это уже произошло. И сейчас мы можем извлечь выгоду из ситуации».

Как уже было сказано раньше, в декабре 1824 года, к большой радости Каннинга, цель была достигнута. «Дело сделано, — заявил он, — гвоздь вбит. Испанская Америка свободна, и если мы не ошиблись в своей политике, она наша».

Княгиня Ливен, жена русского посла в Лондоне, так выразила свое восхищение по этому поводу: «Просто невероятно, до какой степени все здесь увлечены тем, что происходит в Южной Америке… Все, от королевы до лакеев, вкладывают свои деньги в тамошние предприятия. Кто-то рискует пенни, а кто-то — целым состоянием. За неделю делаются огромные состояния. Акции золотых копей Реаль-дель-Монте, купленные за 70 фунтов, через неделю были проданы за 1350 фунтов. Эти молниеносно приобретенные богатства и страсть к спекуляции напоминают мне Банк Миссисипи во времена Регентства».

Займы общей стоимостью около двадцати миллионов фунтов были расширены. Общий капитал учрежденных горнодобывающих компаний равнялся четырнадцати миллионам фунтов. Стоит ли говорить, что этот мыльный пузырь вскоре лопнул. А пока Каннинг торжествовал: «Итак, дело сделано… Янки празднуют победу, но именно они больше всех проиграли от нашего решения. Самая большая опасность — опасность, к которой могла нас привести политика союза европейских стран, — заключалась в разделении мира на европейцев и американцев, республиканцев и монархистов, на старые нации, с одной стороны, и молодые нации во главе с Соединенными Штатами — с другой. Мы сумели протиснуться между ними, обосновавшись в Мексике. Соединенные Штаты напрасно боятся нас: мы вновь связываем Америку с Европой. Если бы мы промедлили, то через пол-года потеряли бы все».

Каннинг продемонстрировал блестящее умение воздерживаться от вмешательства в дела Латинской Америки. Он считал, что «сохранение монархического правления в какой-либо части Южной Америки резко ускорит неизбежное отделение Нового Света от Старого… Но если это предложение будет исходить от нас, то проблемы исчезнут. Монархия в Мексике и монархия в Бразилии могли бы излечить зло всеобщей демократии и предотвратить ситуацию, которой я больше всего боюсь, — Америка против Европы. Соединенные Штаты стремятся к такому разделению и поддерживают демократию, которая способствует этому».

После бесплодных усилий Каслри Каннинг сумел выработать такую политическую позицию, которая снискала уважение латиноамериканских государств. Но особенно важно то, что в результате политической линии Каннинга были пресечены ранние империалистические претензии Соединенных Штатов.

 

ГЛАВА 16 ПОТОСИ

Начался 1825 год. Казалось, для Боливара уже нет ничего невозможного. Но проблемы все-таки были. Сукре предпринимал усилия, чтобы Верхнее Перу, где преобладало индейское население, отделилось от Буэнос-Айреса, которому оно было официально подчинено. 9 февраля Сукре провозгласил самоуправление в Верхнем Перу. Поначалу Боливар рассердился на своего фаворита. Его поступок мог разозлить и аргентинцев, и перуанцев: до 1776 года вице-королевство Верхнее Перу было частью провинции Перу. Однако прошло немного времени, и Боливар смягчился. В мае того же года он по-отечески написал Сукре, заявившему о своем желании сложить полномочия: «Мой дорогой генерал, выполняйте свой долг, воспользуйтесь удачей, которая сама идет к Вам в руки… Для Вас нет ничего невозможного. Не позволяйте изменчивой фортуне управлять собой… Помните, я люблю Вас как сына и всегда рад Вашей славе».

15 апреля Боливар выехал из Лимы в окружении самых верных друзей. В их число входили О’Лири и старый добрый наставник Боливара Симон Родригес. Так начался триумфальный поход в горные районы его нового владения — древней империи инков. Мануэлиту оставили дома. Это очень рассердило ее.

Слухи о незаконном происхождении Боливара дали повод представителям высших классов Лимы презрительно называть его Эль Самбо. Для индейцев же он был таким же белым и таким же аристократом, как любой испанец. Кроме того, он был их героем. Они повсюду встречали его с благоговением. По традиции такие приемы устраивались завоевателям или представителям власти, чтобы задобрить их и отвести угрозу убийств и грабежа. На этот раз люди, без сомнения, выражали искреннюю радость, приветствуя завоевателя, который пришел к ним как покровитель.

25 июня, через два месяца после отбытия из Лимы, процессия достигла Куско. В этой красивой горной долине, расположенной на высоте десяти тысяч футов, Боливара ждал радушный прием. О’Лири описал это событие: «Из окон и с балконов на головы всадников сыпался цветочный дождь, падали лавровые венки. Их бросали девушки Куско. Вместе с цветами вниз летели медальоны. В Арекипе отцы города подарили Боливару лошадь с седлом, отделанным золотом, и золотой уздечкой, а также золотые ключи от города. После торжественного благодарственного молебна, который проходил в кафедральном соборе, Боливар отправился в городское собрание. Там самые знатные дамы города преподнесли ему корону, украшенную бриллиантами и жемчугами».

Именно в Куско Боливар издал декрет, обрадовавший миллионы его подданных. Однако прежние правящие классы Лимы не одобрили его.

В долинах Анд тропический климат препятствовал культивированию растений. На горных плато испепеляющее солнце днем, холодные ночи и разреженный воздух не позволяли жить и выращивать урожай. Но инкам удалось решить эту проблему. На склонах горных плато они сделали террасы и сеть водных каналов. Проложили дороги. Создать все это можно было только в результате всеобщих усилий. Общественная организация инков была основана на принципах строгой иерархии и взаимодействия. Инки с легкостью приняли испанскую систему колониального контроля. Испанцы использовали для надзора за индейским населением местных надсмотрщиков, которых здесь называли касикес. Такая система надзора еще больше увеличивала рабское угнетение индейцев. Принудительный труд использовался на золотых, серебряных и оловянных шахтах.

В Южной Америке традиционно жевали листья растения коки. Это подавляло чувство голода и препятствовало истощению. Испанцы поддерживали этот обычай и способствовали обширному культивированию растения коки в тропических долинах, где погибали тысячи индейцев.

Декрет Боливара отменял институт ненавистных надсмотрщиков-касикес. Отныне труд любого работника можно было оплачивать только наличными деньгами. Все работники находились в равных условиях, которые устанавливали рыночные отношения. Принудительный труд был отменен. Трудовые отношения стали свободными и должны были соответствовать контрактам.

Боливар объявил программу земельных преобразований, которые предусматривали передачу всех культивируемых земель тем фермерам, которые их обрабатывали. Все общественные земли следовало поделить между безземельными крестьянами. Несмотря на то что на практике многие реформы Боливара были отложены на более поздний срок, они снискали ему уважение индейцев, которые стали почитать его как бога и перевоплощение вождя инков.

Находясь в Куско, Боливар вновь дал повод для слухов о своих романтических приключениях. На этот раз его мишенью стала самая известная женщина в городе — Франсиска Субьягаде Гамарра, жена префекта Куско, будущего президента Перу. Она была властной женщиной, с повадками командира. За это в городе ее прозвали Марискалой (Маршальшей). В детстве Франсиска была лишена родительской любви. Ее воспитывали как монахиню. Огромный нос, большие выразительные глаза на широком лице, густые каштановые волосы, широкая кость — все это делало Франсиску похожей на мужчину. У нее были низкий голос и властные интонации. «Я должна была скрыть слабости своего пола, подражая мужчинам», — признавалась она одному из своих друзей. Молодой офицер, увлекшийся ею, услышал от нее такие слова: «Оставь свои вздохи, сентиментальные слова и романсы для девушек. Меня трогают только звуки пушек, речи, произносимые в конгрессе, и восторги людей, когда я иду по улице».

Боливар и Марискала одинаково увлекались политикой. Они могли часами говорить на политические темы. И все же Марискала не принадлежала к тому женскому типу, который так любил Боливар. Их связь длилась недолго, даже короче, чем обычно бывало у Боливара. Она так рассердилась, когда Боливар порвал с ней, что поведала о подробностях их отношений своему мужу. Тот, как и многие аристократы Лимы, стал одним из самых ярых и могущественных врагов Боливара.

Освободителю пяти стран вдруг представился шанс еще больше увеличить свою славу. Это напоминало историю об искушении Христа. Боливара позвали еще выше в горы. У его ног лежала гораздо большая территория, чем прежде. Он знал, что в Бразилии в это время правил независимый император дон Педру I. Бразилия, воспользовавшись анархией, царившей в Аргентине, оккупировала восточное побережье Рио-де-Ла-Плата. Теперь это территория современного Уругвая. Бразилия была готова захватить Верхнюю Аргентину, где протекали две большие реки — Парана и Парагвай. Они впадали в дельту Ла-Платы.

Правительство Буэнос-Айреса направило к Освободителю свою миссию. Она просила Боливара о помощи в оказании сопротивления притязаниям Бразилии. Бразилия была монархической страной. Она мешала демократическим реформам Боливара. Он был уже у цели, свершение его заветной мечты — аннексия Аргентины — казалось делом ближайшего будущего. Еще важнее, что континент находился на грани войны между бывшей португальской колонией Бразилией и остальной испаноговорящей Америкой. Боливар написал Сантандеру, прося разрешения на ввод его войск в Аргентину: «Цезарь в Галлии угрожал Риму. Я в Верхнем Перу угрожаю всем заговорщикам Америки. Только так я могу спасти ее республики. Если я сдам свои позиции на юге, завоевание Перу потеряет смысл. Император Бразилии отберет себе Ла-Плату и Верхнее Перу». Сантандер, должно быть, подумал, что Боливар сошел с ума.

Испания была побеждена. Теперь Боливару противостоял другой враг — Бразилия с ее имперскими претензиями. Однако даже на вершине славы Боливару хватило мудрости придерживаться позиции нейтрального союза с Британией. Как он и предполагал, англичане поддерживали бразильский экспансионизм.

В феврале Сукре обнародовал свое заявление о независимости Верхнего Перу. Боливар был раздражен. Однако уже в мае он вынужден был признать независимость этого государства. 19 августа 1825 года на пустынном берегу озера Титикака Боливар встретился со своим талантливым протеже. Верхом они вместе отправились в город Ла-Пас, расположенный в живописном каньоне между высоким горным плато и заснеженными вершинами горного хребта. Конгресс Верхнего Перу принял решение назвать новое независимое государство Боливией — в честь Освободителя Южной Америки. В Ла-Пасе Боливар дал на это согласие. Тем самым Сукре нашел хитрый способ склонить Освободителя снисходительно отнестись к нарушению закона. Боливар выслушал его похвалы, но руководство Боливией принять отказался, возложив его на Сукре.

Проведя месяц в Ла-Пасе, Боливар вновь отправился в Потоси — второй после легендарного Эль-Дорадо город Испанской Америки. Серебро, добываемое в Потоси, обеспечивало богатство Испании. Это богатство и стало в конце концов причиной упадка Испанской империи. В Потоси Боливара ожидал еще один торжественный прием. Индейцы танцевали вокруг него. Их дети спускались с гигантской триумфальной арки в облаках дыма и осыпали Боливара цветами. Взрывались фейерверки. В Потоси Боливар произнес одну из самых знаменитых речей:

«Мы испытываем огромную радость, глядя на миллионы людей, вновь обретших свои права после долгих лет настойчивой борьбы. Я стою на серебряной горе Потоси, чьи несметные богатства на протяжении трех столетий пополняли казну Испании. Но все эти богатства ничто по сравнению с честью поднять здесь, на вершине горы, победоносное знамя нашей свободы, принесенное с горящих берегов Ориноко. Вся планета восхищается и завидует нам».

Примечательно, что именно в этот момент Боливар подчеркнул, что он освободитель и революционер, а только потом диктатор всего континента, но уж совсем не император. Стоит ли сомневаться, что в то время он считал себя единственным гарантом свободы на Южноамериканском континенте. «Мне было уготовано судьбой снять с них цепи, и от этого выиграл почти весь мир», — писал Боливар. Освободитель лелеял идею о провозглашении его «Инкой» по примеру несчастного Тупака Амару, тогда он начнет войну с привилегиями по всему континенту.

Боливару часто ставят в вину, что он не совершил настоящий социальный и экономический переворот. На самом деле это как раз делает ему честь. Старая элита была все еще сильна. Цена социального переворота оказалась бы настолько высокой, что могла привести к краху. Боливару удалось уберечь свой народ от этого.

Он спустился вниз с горы Потоси и объявил, что повсюду будут торжествовать идеалы свободы и законы конституционного правления. Боливар с давних пор стремился преодолеть в себе природные недостатки, но порой худшие черты его натуры брали верх. Борьба за свободу, тяготы жизни воспитали в нем выдержку и рассудительность. Потоси стал определяющим моментом в его работе над собой.

Боливару исполнилось всего сорок два года. Он мечтал добиться еще большей славы и большей политической свободы. Новые задачи и новые земли манили его. Перед его мысленным взором лежала огромная территория Аргентины. В Потоси он принял генерала Альвеара, аргентинского лидера, искавшего у Боливара поддержки для борьбы с Бразилией. Альвеар сказал ему, что война между Бразилией и Аргентиной неизбежна. Мало того — бразильские войска уже движутся к провинции Боливия. Загнанный в угол, Боливар был вынужден объявить войну. Он вновь обратился к Сантандеру, буквально умоляя его отдать приказ о выступлении войск на помощь аргентинцам. Однако по законам Колумбии ее войска не могли быть использованы для этой цели. Тогда Боливар заявил, что пойдет во главе перуанских войск. Педантичный Сантандер ответил Боливару, что как президент Колумбии он должен испросить разрешения на использование армии у конгресса.

Боливар сделал вид, что не заметил заявления Сантандера. В хорошем настроении он готовился выступить на Ла-Плату, аргентинский город на южном берегу эстуария Плата. «Он больше не походил на воина. Боливар был сама любезность. Даже в его манере одеваться произошли перемены. Он сменил военные ботинки на красивые туфли и сбрил усы» — так описал его один из современников. Боливар вновь шел навстречу неизвестности.

Перед отъездом он написал Мануэлите и предложил ей следовать за ним. Ее ответ был противоречивым: «Я сейчас прекрасно себя чувствую, хотя и больна. Долгая разлука убивает любовь. Разлука способна подогреть только сильную страсть. Наша любовь погибла в разлуке, но свою страсть к тебе я сохранила. Мое благосостояние также в полном порядке. Так будет до тех пор, пока Мануэла жива. Я покину город 1 декабря. Я еду, потому что ты зовешь меня. Но пожалуйста, не заставляй меня потом возвращаться в Кито. Я предпочту умереть, чем вернуться туда с позором».

Своему мужу, доктору Торну, Мануэлита написала жестокое письмо:

«Оставь меня, мой возлюбленный англичанин. Давай поживем как-нибудь иначе. На небесах мы встретимся снова, но на земле больше никогда. Ты думаешь, я шучу? Тогда ты будешь сильно разочарован. В поднебесном королевстве мы проживем ангельскую жизнь в полнейшей духовной гармонии, а на земле ты невыносим. Опять все будет по-английски. Однообразная жизнь подходит только англичанам. Я имею в виду любовь. Что же касается всего остального, то англичане непревзойденные коммерсанты и мореплаватели.

(Англичане) не умеют любить, наслаждаясь. Их речь лишена изящества, а походка — легкости. В их речах нет уважения. Они встают и садятся осторожно, общаются без смеха. Все это, конечно, формальности, но только не для меня, несчастной смертной, которая смеется над собой, над тобой и над всеми этими английскими серьезностями. Как же плохи дела на небесах!»

Мануэлита была неукротима. И в этом очень похожа на Боливара. Он не мог ни оставить ее, ни быть с ней вместе все время. «Так сделайте же с ней что-нибудь, — сказал он одному из своих подчиненных. — Она настоящая идиотка. Вы же знаете ее не хуже меня».

По пути в Ла-Плату Боливар узнал, что Бразилия пыталась аннексировать Восточный Берег. Аргентина объявила ей войну. Бернардино Ривадавия, лидер аристократической партии Аргентины, был избран главой ее правительства. Ривадавия обратился к британскому послу в Буэнос-Айресе Вудбайну Паришу с просьбой повлиять на бразильцев. Ривадавия предупредил Париша: если Англии не удастся усмирить Бразилию, Боливар способен начать тотальную войну республиканцев против аристократии и монархических форм правления, включая и Великобританию. Паришу хватило ума проинформировать об этом министра иностранных дел Каннинга. Париш сказал Джорджу Каннингу, что рассматривает заявления Ривадавии как «личное оскорбление» Боливару. Британцы сообщили аргентинцам, что Бразилия готова вывести свои войска из Восточного Берега, если регион будет признан независимым буферным государством. Идею буферной зоны предложили англичане. Ривадавия неохотно согласился. Так при содействии Британии было образовано новое государство — Уругвай.

 

ГЛАВА 17 ПЕРЕЛОМ

Война между Аргентиной и Бразилией была предотвращена. В миссии Боливара больше не было нужды. Вскоре пришли новости о событиях в Колумбии. Страна раскалывалась на две части: Новую Гранаду и Венесуэлу. Создалась угроза гражданской войны. Паэс, правивший в Венесуэле, умолял Боливара вернуться: «Ситуация, сложившаяся в стране, очень напоминает Францию в то время, когда Наполеон уехал в Египет. Лидеры революции, поняв, что правительство погибнет, если попадет в руки толпы, призвали его обратно. Сейчас Вы вполне можете повторить слова великого Наполеона: „Заговорщики угрожают существованию нации. Давайте спасем ее“».

Боливар дал Паэсу высокомерный ответ: «Колумбия — не Франция, я — не Наполеон… Титул Освободителя выше всех других титулов, которым могли удостоить человека. Я не могу даже допустить мысли, что откажусь от него». Заботливая Мария Антония, сестра Боливара, предупреждала его: «Я с радостью жду того дня, когда ты появишься здесь со своими войсками… Этой стране очень недостает тебя. Здесь много политических фракций и много злоупотреблений, но, когда ты будешь здесь, все наладится. Они посылают комиссию к тебе, чтобы предложить корону. Отнесись к этому мерзкому предложению, как оно того заслуживает. Постарайся, не повторяя ошибок Европы, положить конец существованию многочисленных фракций. Не забывай о том, что ты сказал в Кумане в 1814 году: „Я стану Освободителем или умру“. Это твое звание. Оно возвышает тебя над другими людьми и освещает тебя славой, за которую ты так дорого заплатил. Не доверяй тем, кто предлагает корону: они роют тебе могилу. Вспомни Бонапарта, Итурбиде и многих других известных людей. Я всегда знала тебя как умного человека и верю, что ты неспособен сделать нечто подобное. Если бы я не желала тебе счастья, то не стала бы говорить с тобой об этом… Приезжай поскорее! Я жажду увидеть тебя и твои войска. Здесь пусто, пусто… Я подготовлю к твоему приезду дом. Но чьим будет этот дом — моим, твоим или еще чьим-то?»

Боливар вернулся в столицу Боливии — Чукисаку (позднее этот город получит название Сукре). Ему опять был оказан пышный прием со множеством подарков. Среди них была сабля с ножнами, украшенными тысячью четыреста тридцатью тремя бриллиантами. А рукоятка ее была сделана из чистого золота. Через месяц, совершив тяжелый переход верхом на лошадях, Боливар прибыл в прибрежный город Танка. Оттуда морем он отправился в Лиму. В феврале 1826 года он достиг своей цели. В Лиме Боливара уже ждала его великолепная, яростная Мануэлита.

Прежде чем вернуться в Колумбию, Боливар хотел наладить государственное правление в созданных им и Сукре республиках Перу и Боливии. Конституция, написанная им для Боливии, стала моделью и для Перу. Боливар хотел, чтобы эта конституция стала законом для конфедерации всех освобожденных территорий.

Боливар вкратце изложил свою идею Сантандеру. Это было ошибкой. Боливар предполагал стать пожизненным президентом одной из конфедераций. Вице-президентом и преемником намечал назначить Сукре, а не Сантандера. Неудивительно, что Сантандер, и прежде недолюбливавший Боливара, теперь из политического противника превратился в его ярого врага. Молодой храбрец Сукре был симпатичен Боливару гораздо больше Сантандера. Сукре заслужил уважение Боливара, поскольку внес значительный вклад в освобождение Боливии, Перу и Эквадора. Именно Сукре, считал он, является тем человеком, который может объединить эти страны в конфедерацию.

Конституция Боливии и ее слегка измененная модификация, предназначенная для Перу, содержала много старых идей Боливара. Конгрессы Ангостуры и Кукуты однажды уже отклоняли их. Конституция предполагала выборное собрание на основе имущественного ценза. Президент назначался пожизненно, в его руках было сосредоточено много власти. Вся государственная система замыкалась на президента. Конституция предполагала также создание «коллегии цензоров» (что-то вроде верховного суда), в которую входили бы самые достойные представители общества.

Идея пожизненного президентства, противоречивая и явно антилиберальная, на самом деле была компромиссом между либералами, исповедующими радикализм XVIII столетия, и старой концепцией абсолютной монархии, выработанной Бурбонами. Либералы стремились соединить демократические формы правления с сильной исполнительной властью. Этот эксперимент, где бы он ни проводился, приводил к печальным результатам: анархии, гражданской войне и в конце концов восстановлению диктаторских методов правления. Так же произошло в Аргентине и Венесуэле времен Первой республики.

Вот что писал сам Боливар о своей конституции: «Президент республики должен иметь крепкую позицию в центре. Он должен быть как Солнце, дающее жизнь Вселенной. Верховная власть должна быть перманентной, потому что выборная система — в большей степени, чем любая другая, — нуждается в прочном центре, вокруг которого вращаются государственные чиновники и граждане страны, все люди и вещи. Если народ хочет быть свободным, он должен иметь сильное правительство, способное избавить его от анархии и злоупотреблений людей, находящихся у власти. Огромные просторы нашего континента делают невозможным установление монархической формы правления. Пустыни располагают к независимости (духа)». Это была красивая формулировка, но общественный институт, который он хотел создать, был абсолютно недееспособен.

Боливар не отличался постоянством взглядов. В документе, направленном виконту Мельвилю, первому лорду адмиралтейства, в марте 1825 года он писал:

«Вы можете сказать, что я всегда был врагом монархического строя. Напротив, я думаю, что монархия — основа респектабельности и благополучия новых наций. Если британский кабинет выступит с предложением об установлении постоянного правительства — и это будет монархия или монархии Нового Света, — они найдут в моем лице убежденного сторонника, всегда готового поддерживать суверенную Англию на троне.

Я знаю: обо мне говорят, будто бы я хочу стать королем. Это не так. Я никогда не надену корону. Когда я увижу эту страну счастливой под управлением сильного правительства, то удалюсь на покой…

Титул короля в первое время скорее всего не будет популярен в Южной Америке. Индейцы слишком сильно любили своего „Инку“. Эта порабощенная и жалкая страна до сих пор произносила имя короля только в связи со своими несчастьями и жестокостями испанцев… Демократия привлекательна для этого народа. Теоретически в этой стране вполне возможно установление демократического правления, которое отменит все наследственные различия. Но Англия является для нас примером. Вашу нацию, управляемую королем, палатой лордов и палатой общин, уважают значительно больше тех, что гордятся своим равенством, но мало делают для государства. Я очень сомневаюсь в том, что настоящее положение продлится в Соединенных Штатах слишком долго… Если бы нам нужно было новое правительство, мы воспользовались бы примером Вашей страны…»

Возможно, это была всего лишь дипломатическая уловка, но вполне вероятно, что этот документ отражал искреннее его желание установить конституционную монархию по примеру британской. Предполагаемый сенат Боливии и Перу должен был строиться по образцу высшей палаты британского парламента. Однако идея наследственной монархии не привлекала Боливара. Последствия трехсотлетней тирании бездарных деспотов из Мадрида были слишком очевидны. В то время Боливар не предполагал, что пожизненное президентство неизбежно приведет к тирании. Это был рецепт диктатуры самого низкого сорта. Боливар верил в то, что схема управления с сильной центральной властью сможет убедить даже тех, для кого республиканское правление — синоним анархии. Законодательная власть и институт цензоров, по мнению Боливара, были достаточным средством контроля за деятельностью президента.

Настоящий реформизм и даже революционность Боливара проявились в его идее равноправия. Ведь это сильно задевало креольскую аристократию и правящие классы, к которым по своему происхождению принадлежал и Боливар и которые поддерживали его. Как мы уже знаем, Боливар добился освобождения Венесуэлы, восстановив против креольской аристократии силы, считавшиеся оплотом монархии, — тех, кто был лишен имущества, бедняков, льянерос, чернокожих, рабов, индейцев и мулатов. В Куско он опять предпринял попытку раскрепостить несчастных индейцев, обеспечив их элементарными правами и собственностью. По конституции Боливара эти права у них не мог отнять даже пожизненный президент.

Его вера в права личности происходила частично из его же концепции естественного права, начало которой положил Руссо. Когда-то Боливар впервые услышал об этом от своего старого учителя Симона Родригеса, которого назначили министром образования Боливии. Однако с ним вышел большой конфуз: развивая теорию естественного образования, Родригес однажды пришел в класс абсолютно голым. Отчасти вера Боливара в права человека была связана с тем, что когда-то его лишили имущества. И конечно же, он всегда помнил о народе, который повсюду на континенте приветствовал и поддерживал его, боролся за него и совершил под его руководством революцию.

Позиция Боливара в вопросе о правах человека была неизменной. Он писал: «Я учреждаю конституцию, которая аннулирует рабство и все привилегии». И затем: «Я сохранил основной принцип: равенство (прав перед законом, а не экономическое равенство). Без этого погибнут все гарантии и все права. Ради этого мы должны пожертвовать всем». Бывший лейтенант армии Боливара Перу де Лакруа объяснял эти идеи Боливара так:

«Я слышал, как он несколько раз говорил о том, что государство, в котором существует рабство, должно быть ликвидировано. Также необходимо отменить систему, при которой человек находится под гнетом не только мэров и приходских чиновников, но и двух-трех магнатов в каждом приходе. В больших городах та же самая картина, с той лишь разницей, что здесь намного больше хозяев, потому что существуют еще церковники и доктора.

Свобода и гарантии существуют только для этих людей и для богатых, а не для народа, чье рабство ужаснее даже положения индейцев. Конституция Кукуты сохранила рабство. Рабство может быть сохранено многими либеральными конституциями. В Колумбии существовало неравенство социального положения, работы и богатства. Аристократия угнетала народ. Самая деспотичная аристократия — это европейская аристократия по рождению и титулам. Так или иначе, к привилегированным слоям общества относятся также церковники, врачи, адвокаты, военные и политики.

Даже если они говорят о свободе и гарантиях прав, это относится только к тем, кто заявляет о них, а не к простому народу, который, по их мнению, должен остаться угнетенным. Они хотят, чтобы равенство подняло их и уравняло с наиболее могущественными членами общества, но они не хотят уравниваться с низшими классами общества, которых всегда считали слугами — вопреки своей либеральной демагогии».

Боливар с презрением относился к среднему классу. Его радикальные взгляды позволяют считать его самым революционным политиком континента. Даже в сегодняшней Латинской Америке, где во многих странах большинство людей остаются гражданами второго сорта, Боливара называют левым центристом. Равенство, которое он провозглашал, никогда не было экономическим равенством в марксистском понимании. Боливар говорил о правах и свободах, а не о деньгах и собственности. Нет ничего удивительного в том, что Боливар стал героем для простых людей Латинской Америки. Культ Боливара существует на всем континенте. Несмотря на это, Боливар был элитистом. Он понимал, что неграмотные люди не могут управлять страной. Но отсутствие образования не должно лишать человека гражданских прав, тем более обрекать его на рабство. Одной из самых главных целей правительства должна была стать защита гражданских прав каждого человека. Взгляды Боливара были сродни представлениям английских и французских социальных реформаторов.

Конституцию, созданную Боливаром, называют самой либеральной конституцией в мире и «самым выдающимся философско-политическим произведением в истории Латинской Америки». Она обеспечивала гражданские свободы, свободу высказываний и прессы, право выбора работы, свободу политических течений и равенство перед законом. Конституция Боливара отменяла рабство, гарантировала исполнение закона и вводила суды присяжных.

Двое англичан, полковник Фергюсон и Бедфорд Уилсон, отвезли текст конституции из Лимы в Чукисаку. За девятнадцать дней они проехали тысячу восемьсот миль по горным дорогам Анд. В Чукисаке конституция была принята. Сукре избрали президентом. Однако сам Сукре не соглашался на пожизненное президентство — он настаивал на двухлетнем сроке.

Еще одним вкладом Боливара в дело построения государства стал Панамский конгресс. Он собрался в июне 1826 года. Конгресс был призван решить спорные вопросы между молодыми латиноамериканскими государствами, наладить сотрудничество между ними и принять совместные декларации о поддержке странами Латинской Америки независимости и демократии. Панамский конгресс никогда не ставил перед собой цели объединить все латиноамериканские государства в одно, хотя есть люди, которые ему это приписывают. Боливар знал, что это невозможно. К тому времени, когда собрался Панамский конгресс, эта идея уже перестала быть актуальной.

Аргентина отказалась от участия в конгрессе. Причиной тому была потеря Боливии (бывшего Верхнего Перу). Своим отсутствием Аргентина выражала также протест против доктрины Монро, объявленной Соединенными Штатами вслед за заявлением их президента в декабре 1823 года.

Чили также не прислала своих представителей. Бразилия заняла непонятную позицию. Она заявила, что сможет прибыть на конгресс только в качестве нейтрального государства. Таким образом, свое согласие на участие в конгрессе дали только Колумбия, Перу и Центральная Америка. Приезд мексиканской делегации оставался под вопросом.

На Панамский конгресс были приглашены Соединенные Штаты и Великобритания. США по внутренним причинам не прислали своего делегата. Все ограничилось тем, что приемный сын первого президента Америки Джорджа Вашингтона послал Боливару золотой медальон с прядью волос его отца. Также Боливар получил письмо от Лафайета.

Конгресс нейтрализовал амбициозные планы Боливара по объединению латиноамериканских вооруженных сил. Он принял шесть основных принципов сотрудничества: нейтралитет и сосуществование, признание доктрины Монро, необходимость международного арбитража в спорах между членами союза, отмена рабства, признание национального суверенитета членов союза, гарантии всех этих принципов. Эти принципы и сегодня продолжают регулировать отношения между латиноамериканскими странами. Они эффективно устраняют трудности, возникающие между ними. В основном из-за возражений мексиканской стороны конгресс не поставил перед собой общедемократических и республиканских целей.

Боливар считал, что Панамский конгресс не удался. На нем были представлены далеко не все страны континента. Конгресс также не смог обсудить все намеченные Боливаром вопросы. И все-таки это был шаг в будущее, даже больше того. Конгресс обозначил основы будущего существования молодых латиноамериканских государств. После провала захватнических наполеоновских планов и падения Испанской империи только два государства могли заполнить вакуум власти, образовавшийся на континенте, — Соединенные Штаты и Великобритания. Британия не сумела извлечь выгоду из симпатий к ней новых правителей Латинской Америки. По мнению многих из них, Англия представляла собой образец свободы и стабильности, которому они хотели подражать. До прихода в министерство иностранных дел Британии Каннинга испано-американская политика этой страны была то пренебрежительной и приспособленческой, то явно колониальной. Последняя была связана с именем Бересфорда.

И все-таки для Боливара Англия оставалась примером для подражания. Британские подданные, жившие в Латинской Америке, были наделены такими же правами, как коренные жители континента. Боливар надеялся, что Британия возьмет Южную Америку под свое крыло, желательно в качестве независимых республик, входящих в состав Британской державы. После разговора с Боливаром представитель Великобритании в Лиме Рикетс написал Джорджу Каннингу:

«Его Превосходительство… не удержался и выразил обеспокоенную надежду, что Великобритания не станет молчаливо наблюдать за обсуждениями, которые будут иметь место на этом конгрессе, поскольку Его Превосходительство не убежден в том, что эти обсуждения сами по себе могут иметь какой-либо положительный практический результат без Ваших беспристрастных советов. Некоторые из этих государств нуждаются в поддержке и руководстве Великобритании. Без этого невозможно надеяться на какие-либо гарантии, установление стабильности и поддержание общественного порядка в этих странах. В этом случае разрушительные противоречия между ними приведут к внутренней анархии. Столкновение различных интересов уже спровоцировало беспорядки. Войны, которые можно было бы предотвратить, к сожалению, начались… Представители привилегированных классов понимают, к чему может привести равноправие. Цветное население этих стран численно намного превосходит белое, поэтому безопасность белого населения находится под угрозой.

Под руководством Великобритании южноамериканские государства смогут найти наиболее подходящие средства для поддержания общественного спокойствия и порядка…»

Пристрастие, которое Боливар испытывал по отношению к Великобритании, было отнюдь не романтического свойства. Он понимал, что Британия в то время являлась оплотом всего цивилизованного мира в борьбе против реакционного Священного союза, объединившего самые реакционные силы Европы во главе с Меттернихом. Но Боливар также понимал, какую опасность для латиноамериканских государств представляет историческая речь президента Джеймса Монро, произнесенная им на заседании американского конгресса 2 декабря 1823 года, и прямо высказал свое мнение:

«…Этот документ был осужден из-за принципиального положения, в котором прежде всего заинтересованы Соединенные Штаты. Оно заключается в том, что свободные и независимые страны Северной и Южной Америки впредь не могут рассматриваться в качестве объекта колониальных претензий какой-либо европейской страны… Мы ценим это. Однако искренние и любезные отношения, существующие между Соединенными Штатами и этими европейскими государствами, заставляют нас рассматривать любую попытку США распространить свое влияние на какую-либо часть полушария как угрозу для нашего мира и безопасности. В ситуации с существующими колониями или зависимыми от любой европейской державы странами мы не вмешивались и не будем вмешиваться…»

Боливар был против приглашения Соединенных Штатов на Панамский конгресс, но Сантандер не поддержал его. Доктрина Монро была якобы направлена против русских проектов на Аляске, но ее создатель Джон Кинси Адамс стремился к тому, чтобы у Великобритании вовсе не осталось шансов на оккупацию Кубы и Пуэрто-Рико. Такая возможность появилась после того, как Испания уступила Флориду Соединенным Штатам в 1819 году. К 1823 году у США были свои причины претендовать на Кубу, которая все еще была оккупирована испанцами. Испания использовала Кубу как базу для коротких военных набегов на свои бывшие колонии. Мексика и Колумбия также вынашивали планы захвата этого острова. Соединенные Штаты, имея в виду собственные проекты аннексии Кубы, цинично рассудили, что пока она должна оставаться в руках испанцев. Таким образом США обеспечили себе повод «освободить» остров, когда им это будет удобно. Америка даже пригрозила Англии войной, если та поддержит планы Боливара.

Такая позиция Соединенных Штатов вызвала возмущение в странах Латинской Америки. Джордж Каннинг не упустил случая воспользоваться этим. Он написал британскому послу в Вашингтоне: «Неприкрытое стремление Соединенных Штатов поставить себя во главе всего Южноамериканского континента и направить эту конфедерацию против Европы (включая Великобританию) никоим образом не согласуется с нашими интересами. Мы не станем ни одобрять этого, ни мириться с этим. Об этом нет смысла рассуждать отвлеченно, просто мы должны сделать все, чтобы не допустить этого».

Во время подготовки Панамского конгресса США стремились утвердить свою экономическую гегемонию на континенте. Они добивались того, чтобы ни одна американская нация не могла предоставлять иностранным державам какие-либо благоприятные коммерческие или навигационные права, которые не распространялись бы на все страны континента. Это была попытка обеспечить себе право вето над торговыми отношениями между Латинской Америкой и Европой.

Англия, наоборот, была заинтересована в сохранении навигационных прав и поддержке планов Боливара по захвату Кубы. Британскому представителю Эдварду Докинсу было предписано проинформировать конгресс о том, что Великобритания «вовсе не хочет отказывать Соединенным Штатам Америки в праве атаковать Кубу… Однако мы также не хотим помогать Соединенным Штатам препятствовать Колумбии и Мексике в их претензиях на этот остров. Мы вряд ли разочаруемся, если эти претензии станут реальностью. Нам следовало бы сожалеть об этом, но мы не оставляем за собой права контролировать военные операции одной страны против другой».

По сути, это означало, что Боливару была уготована роль инструмента в реализации британских амбиций на Карибских островах, что неизбежно привело бы к войне с Америкой. Но было слишком поздно: оппортунистическая позиция Великобритании разочаровала ее друзей. Соединенные Штаты установили свою власть в регионе. Через двадцать лет они отберут у Мексики Техас. Британию вытеснили. Забыли даже о заслугах тех самоотверженных солдат и офицеров из Англии и Ирландии, что служили в батальоне Альбиона и боролись вместе с Сан-Мартином за свободу Испанской Америки. Только через сто лет, на Панамериканской конференции 1926 года, об этом было сказано: «Можно смело утверждать, что на полях сражений войны за независимость Испанской Америки нет такого места, где не пролилась бы британская кровь».

12 декабря 1826 года бледный и уже больной Каннинг вошел в палату общин, низшую палату английского парламента, и произнес знаменитые слова оправдания: «Стоит ли нам блокировать Кадис, если Франция оккупирует Испанию? Нет. Есть другой выход. Мы можем компенсировать наши потери в другом полушарии. Взглянув на Испанию глазами наших предков, я решил: если Франция захватит Испанию, мы не должны позволить ей захватить испанские колонии. Новый Свет должен уравновесить силы Старого Света».

Разумеется, Каннинг требовал слишком многого. Но даже если он сильно преувеличивал свою роль и роль Великобритании в завоевании независимости странами Латинской Америки, это было великолепное обоснование его политики. Каннинг умер в сентябре 1827 года, сумев вернуть Великобритании репутацию защитника Латинской Америки, даже тогда, когда ее страны стали независимыми. Боливар и другие лидеры континента хорошо знали об этом. Англия долгое время была другом Латинской Америки. Она поощряла и поддерживала молодые республики. Соединенные Штаты Америки намного позже протянули руку дружбы латиноамериканским странам, к тому же порой делали это весьма неуклюже. И у Англии, и у США были собственные коммерческие и политические цели в Латинской Америке. Они извлекали выгоду из своей деятельности на этом континенте. Провал Панамского конгресса и крушение надежд Боливара, связанных с ним, стали первым проявлением постоянного присутствия Соединенных Штатов в этом регионе.

Однако теперь Боливар вновь был нужен Великой Колумбии. Необходимо было предотвратить наметившееся разделение этой страны. В августе 1826 года Боливар отправил Паэсу письмо, в котором поделился с ним своими плохими предчувствиями. Боливар объявил, что покидает Лиму. Чванливая аристократия посмеивалась над Освободителем, но его присутствие в городе обеспечивало стабильность положения, поэтому они умоляли Боливара остаться. Напротив его резиденции в Вилья-Магдалена аристократы устроили большую демонстрацию. Они просили Боливара не уезжать. Женщины Лимы ради этого использовали собственные способы… На это Боливар ответил в свойственной ему напыщенной манере: «Дамы! Я не могу найти слов, достойных вашего очарования… Кто же может сопротивляться языку красоты? Я служу красоте, ведь свобода так чарующе прекрасна! Она — источник счастья. Она украшает наш жизненный путь цветами…»

Боливар, однако, отложил свой отъезд всего на несколько дней. 4 сентября его корабль покинул берега Лимы. На прощание Боливар значительно произнес: «Берегитесь всадников анархии».

Проблемы Великой Колумбии заключались в неудавшейся попытке объединить два абсолютно не похожих друг на друга государства. В Новой Гранаде преобладало белое население. Образованный и процветающий средний класс занимал в этой стране крепкие позиции. Венесуэла была тропической страной с преобладанием цветного населения, где царило беззаконие. Новой Гранадой руководил педантичный Сантандер, во всем следовавший букве закона. Венесуэлой управляли бывшие военачальники Боливара: Мариньо, Арисменди, Бермудес и Урданета. Паэс был первым среди равных. Основой экономики этой страны являлись феодальные поместья. В Новой Гранаде бурлила политическая жизнь и действовал конгресс. В Венесуэле все решали военачальники. Обе стороны, венесуэльская и гранадская, вели себя весьма нервозно и агрессивно.

Как вице-президент, Сантандер во время отсутствия Боливара формально отвечал за оба региона, но его попытки установить свою власть в Венесуэле нельзя назвать удачными. Одним из его первых шагов на этом поприще стал смертный приговор, вынесенный им чернокожему венесуэльскому полковнику Леонардо Инфанте. Казнь была задумана как акт публичного устрашения. Сантандер лично присутствовал на казни. Это возмутило венесуэльских лидеров. Сантандер выпустил приказ о военной мобилизации всех мужчин от шестнадцати до пятидесяти лет, но мало кто из венесуэльцев подчинился ему.

Паэс насильно рекрутировал тысячи человек. Его люди врывались в дома обывателей. Поведение Паэса привело Сантандера в ужас. Он приказал ему явиться в Санта-Фе-де-Боготу и ответить за свои действия.

Паэс написал Боливару, умоляя его вернуться и спасти страну от развала, а заодно и от неумелого правления Сантандера. Боливар был настроен решительно. Во время путешествия на север, которое проходило через Анды, его с энтузиазмом встречали в Кито и даже в Пасто. Боливар написал Сантандеру, угрожая отвернуться от него, если тот не согласится на пересмотр конституции Великой Колумбии. Это позволило бы установить жесткое правление в стране.

Сантандер уступил, потому что без поддержки Боливара был не в состоянии противостоять Паэсу. Капризные конституционалисты Санта-Фе-де-Боготы ненавидели Боливара, но не имели сил бороться с ним.

Боливар приближался к Боготе. Сантандер верхом на лошади выехал ему навстречу в город Токайма. Требование Боливара о пересмотре конституции страны было удовлетворено. Взамен Сантандер потребовал, чтобы Боливар отказался стать диктатором Великой Колумбии (об этом просил его и Паэс), приструнил неукротимых льянерос и снял Сукре с должности вице-президента Великой Колумбии.

Боливар необдуманно согласился на условия Сантандера. Впоследствии это привело к тому, что он потерял двоих своих самых главных союзников — Паэса и Сукре, в то время как Сантандер по-прежнему оставался его противником.

Сантандер возвратился в Боготу. Там он стал распространять слухи, будто Освободитель направляется в столицу, чтобы захватить власть. Вместо триумфальных арок и обычных приветствий к приезду Боливара приготовили лозунг «Да здравствует конституция!».

Узнав об этом, разгневанный Боливар тотчас же поскакал в Боготу, несмотря на проливной дождь и глубокую ночь. Пять лет Боливар не был в столице. Вместо радостных толп народа он увидел спешно собранные Сантандером небольшие группы людей, скандировавших: «Да здравствует конституция!» С трудом сдерживая гнев, Боливар поднялся на стременах и выкрикнул в ответ: «Да здравствует Республика! Да здравствует наш выдающийся вице-президент (Сантандер)! Да здравствует конституция!»

За несколько дней Боливару удалось перетянуть на свою сторону ведущих политиков города. Сантандер вновь вынужден был подчиниться решению Боливара о создании конфедерации Великой Колумбии, Перу и Боливии.

Когда об этом узнал Паэс, которого поддерживал вечно мятежный Мариньо, то поднял знамя восстания — и не против Сантандера, а против Боливара. В Пуэрто-Кабельо, Кумане и Валенсии вспыхнули бунты. Старый разбойник Паэс снял свою генеральскую форму и вновь облачился в одежду льянерос. Верхом на лошади он скакал из Каракаса в льянос, раздувая огонь ковбойской смуты.

Именно Паэс первым когда-то сказал, что Боливар должен превзойти Наполеона. Теперь же он обвинял своего бывшего командира в стремлении стать единоличным властителем в Латинской Америке. Земля, за освобождение которой пролилось так много крови за последние пятнадцать лет, вновь подвергалась опасности быть ввергнутой в гражданскую войну. Прибыв в Каракас, Боливар заявил Паэсу: «Вы столько приобрели рядом со мной. Я разделил с вами славу и удачу. Для вас нет ничего невозможного, пока мы вместе. Вспомните генерала Лабати. Он пошел против меня и проиграл. А генерал Кастильо, генерал Пиар, генерал Морильо, генерал Рива Агуэро, генерал Торре Тагле? Все они проиграли, начав борьбу со мной. Господь обрекает всех моих врагов на гибель, не важно, кто они — испанцы или американцы. А теперь вспомните, какие посты занимают генералы Сукре, Сантандер и Санта-Крус…»

Из Каракаса Боливар направился к озеру Маракайбо. В дороге он написал Сантандеру: «Медлить нельзя, иначе мы потеряем все. Война на западе будет очень жестокой. И продлится не меньше трех-четырех лет. Война может быть такой же непредсказуемой, как с испанцами. Сегодня мы разобьем их, а завтра они вернутся с еще большими силами».

В этом письме Сантандеру Боливар пишет о Паэсе как о «самом амбициозном и тщеславном человеке в мире… и самом опасном человеке в Колумбии». Но тем не менее он хотел уладить дело мирным путем и потому согласился принять участие в новой конституционной ассамблее.

Паэс тут же ухватился за это обещание Боливара. Он вдруг заявил, что Боливар вовсе не собирается начинать войну с льянерос, а пришел в Венесуэлу как простой гражданин. «Он пришел дать нам счастье, — говорил Паэс, — он не отберет у меня ту гражданскую и военную власть, что я получил от народа. Он пришел, чтобы дать нам добрый совет, поделиться с нами своей мудростью, опытом и помочь в наших реформах… Венесуэльцы! Забудьте о своих бедах! С нами великий Боливар!»

Ответ Боливара Паэсу был довольно жестким:

«В своем заявлении Вы говорите, что я приду „как простой гражданин“. А что я смогу сделать как простой гражданин? Неужели кто-то отменил законы Колумбии?.. Неужели кто-то посмеет вырвать бразды правления из моих рук? Ваши друзья? Неблагодарность достойна в тысячу раз большего порицания, чем предательство. Я не могу поверить в это. И никогда не поверю, что ради этого Вы пожертвуете дружбой и своим честным именем. Это просто невозможно, генерал. Неужели ради какой-то кучки дезертиров Вы забудете о нашем боевом братстве и захотите увидеть мое унижение?.. Разве Венесуэла не в долгу передо мной? Разве Вы не обязаны мне жизнью?

…Я приехал из Перу, чтобы предотвратить гражданскую войну. Я здесь, чтобы Каракас и Венесуэла не запятнали своего доброго имени. И Вы думаете, что я могу сделать это, не располагая серьезными властными полномочиями?.. Разве в Венесуэле есть еще какая-то законная власть, кроме той, что принадлежит мне? Я говорю о верховной власти… Ваша власть — самоуправство. На Вашей совести три убийства. Эти низко, мой дорогой генерал!

…Я настаиваю на своей правоте. И хочу знать: подчинитесь Вы мне или нет? Признает ли моя родина своего лидера? Да видит Бог! Никто на этой земле не должен сомневаться в моей власти. Я готов пожертвовать всем ради славы, я уничтожу всех, кто встанет на моем пути…

Дорогой генерал, Вы были всем для меня, абсолютно всем. Лично мне ничего не нужно. Моя слава, основанная на долге и общественном благе, не потребует от Вас ничего.

…Вы всегда должны помнить, что я люблю Вас всем сердцем».

Освободитель отправился в Пуэрто-Кабельо. Там в первый день 1827 года он объявил амнистию людям Паэса и признал старого вояку верховным гражданским и военным правителем Венесуэлы. В обмен на это Паэс согласился подчиниться верховной власти Боливара — президента Великой Колумбии.

Теперь путь Боливара лежал в Валенсию, где располагалась штаб-квартира Паэса. Там, в горах Нагуанагуа, произошла эмоциональная встреча двух старых солдат. Затем они вместе вернулись в Каракас, где когда-то все начиналось с таким триумфом. Боливар и Паэс ехали в Каракас в открытой повозке, украшенной цветами. Их въезд сопровождался артиллерийской канонадой, звоном колоколов и звуками музыки.

За четыре месяца, с тех пор как покинул Лиму, Боливар проехал три тысячи миль верхом. Благодаря его усилиям угроза гражданской войны миновала. Кульминацией примирения Боливара и Паэса стала торжественная церемония, во время которой Боливар передал Паэсу инкрустированную драгоценными камнями саблю, подаренную ему в Потоси. Паэс разрыдался: «Он передал мне саблю, освободившую мир… Я не достоин этих лавров, этой славы, этой чести. Я не настолько силен. Такой силой обладает только Боливар.

Я смущен. Это оружие спасло человечество!.. Держа его в своих руках, я всегда буду помнить, что оно принадлежит Боливару. Им управляет его воля. Пока я жив, это оружие не выпадет из моих рук. Я умру ради того, чтобы оно всегда служило только делу освобождения… Сабля Боливара в моих руках… С ней я войду в историю».

Боливар нарушил обещания, данные Сантандеру. Он уехал, чтобы подавить восстание Паэса, но вместо этого признал его. Боливар надеялся утвердить власть единого правительства государств, составлявших Великую Колумбию, в котором Сантандер стал бы вице-президентом, а вместо этого он признал власть Паэса в Венесуэле. Более того — Паэс не должен был подчиняться Сантандеру, а только Боливару. Таким образом, фактически была признана независимость Венесуэлы. Боливар, когда-то создавший Великую Колумбию, теперь руководил ее распадом. Он успокоил Паэса, признав главенство вооруженных сил над конституцией. Так Боливар хотел спасти Венесуэлу от кровопролития.

Для Сантандера это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения. Теперь ему не было смысла поддерживать конституцию Боливара. Несмотря на глубокую неприязнь друг к другу, Сантандер и Боливар все-таки сохраняли приличия. Внешне их отношения не изменились, но на самом деле теперь они стали лютыми врагами.

Именно это изменение в отношениях Боливара и Сантандера стало поворотным моментом в судьбе Боливара. Именно тогда он потерял свою магическую силу. От былой решимости, которая так помогала Боливару в войне с Испанией, не осталось и следа. Ему в свое время не следовало принимать сторону Сантандера, так же как сейчас не следовало становиться на сторону Паэса. Враждующие политики Новой Гранады и Венесуэлы использовали Боливара для решения своих проблем: он избавил их от испанского гнета. Теперь он со своими грандиозными планами стал помехой в реализации их собственных интересов.

Через несколько дней Сантандер узнал о восстании, вспыхнувшем в гарнизоне Лимы. Восстание было направлено против патриотов. Его возглавлял офицер из Новой Гранады Хосе Бустаманте. Мануэлита переоделась солдатом и проникла в гарнизон, чтобы помочь подавить восстание. Ее узнали, схватили и посалили на корабль, отплывающий в Гуаякиль. Там она безуспешно попыталась обольстить Кордову, героя Айякучо. Вместе они отправились в Кито.

Санта-Крус подавил восстание, но Бустаманте удалось скрыться. Он бежал в Гуаякиль и там вновь поднял восстание. Трудно сказать, имел ли Сантандер прямое отношение к восстанию Бустаманте. В любом случае оно не огорчило его. Он ликовал в Санта-Фе-де-Боготе.

В Лиме старая перуанская аристократия воспользовалась восстанием как предлогом для отмены конституции Боливара. С момента учреждения конституции прошло всего пол-года. Президентом Перу был избран маршал де Ла Мар. Он занял место ставленника Боливара Санта-Круса. Старая гвардия блокировала радикалов.

Боливара возмутило то, что Сантандер поддержал восставших. «Коварный Сантандер… Я не верю ни его нравоучениям, ни его чувствам», — говорил после этого восстания Боливар. Огорченный, он написал Сантандеру, что больше не нуждается в его помощи. Сантандер, в свою очередь, заявил, что больше никогда не будет ему помогать.

Империя, созданная Боливаром, трещала по всем швам. Семейные дела также шли не лучшим образом. Боливар всегда уделял много внимания родственникам. Забота о них — одна из самых привлекательных черт его характера. Он усыновил детей своего умершего брата Хуана Висенте. Боливар был не особенно близок со своей сестрой Хуаной, но ее дочь Бенигну просто обожал. С особой нежностью он относился к сестре Марии Антонии. Она вела имущественные дела семьи в его отсутствие и стойко переносила неприятности, связанные с ее неблагополучным сыном Анаклето. Он бросил жену и детей, связался с нечистыми на руку людьми и по уши влез в карточные долги. Для Анаклето Боливар был суровым дядей. Он писал ему:

«Так вот чем ты отплатил мне за то, что я послал тебя получать образование в Европу, а своей матери за то, что она старалась сделать из тебя хорошего человека! Стыдись! Посмотри на бедных, необразованных льянерос. Они не учились в школе, но война за независимость сделала их благородными людьми и добропорядочными гражданами. Они заслужили уважение, и это уважение никак не связано с моим именем. Стыдись! Ведь ты мой племянник. У тебя такая замечательная мать! Неужели тебе не стыдно быть хуже бедных партизан, у которых вообще нет семьи, для которых семьей стало наше отечество?»

Свою племянницу Фелисию, дочь одного из братьев, Боливар под угрозой лишения наследства заставил выйти замуж за одного из офицеров-мулатов — генерала Лауренсио Сильву. Свадьба была скромной. Возможно, Боливар выдал свою племянницу за мулата по политическим соображениям. Он хотел показать, что цвет кожи человека для него не имеет значения. Но в то же время жестоко было выдавать девушку замуж против ее воли. Она считала этот союз позорным. Ее семейная жизнь не принесла ей счастья. Брат Фелисии Фернандо Боливар был отправлен учиться в университет Виргинии. Оттуда он регулярно посылал своему дядюшке письма.

Боливар посвятил свою жизнь служению обществу. Он был абсолютно бескорыстен и неподкупен. Ему нужна была только слава. Он никогда не задумывался об увеличении своего богатства. Деньги не имели для него ценности. От других он также требовал предельной честности в финансовых делах. Вот что написал об этом О’Лири:

«Какой-то человек однажды пожаловался, что министр Унануэ задолжал ему значительную сумму денег. (Боливар) немедленно приказал, чтобы эта сумма была выплачена из его собственных фондов. Он не любил, когда ему предъявляли счета торговцы, кроме тех случаев, когда их нанимало государство. С торговцами он был не просто экономен, а даже жаден. А вот случай с ремесленником, который делал саблю, подаренную Боливару. Ремесленника нанял муниципалитет Лимы. По окончании работы городские власти вычли у бедняги тысячу песо. Ремесленник пожаловался Боливару, и тот тут же заплатил ему…»

5 июля 1827 года, в годовщину первой декларации независимости Венесуэлы, Боливар покинул Ла-Гуайру на борту британского фрегата «Друид». Его сопровождал сэр Александр Кокберн, британский министр. Боливар направлялся к Сантандеру — для окончательного объяснения. Он больше никогда не вернется в свой родной город, которому когда-то дал свободу. Боливару не было еще и сорока четырех лет, но выглядел он старше. Глаза стали бесцветными. Лицо приобрело болезненно-бледный оттенок. Щеки впали. Иногда он поражал окружающих неожиданными вспышками жизненной энергии, но чаще был утомленным и раздражительным. Его безудержный оптимизм выдохся, но стиль жизни по-прежнему был неподражаем.

Из Картахены Боливар отправился в Санта-Фе-де-Боготу. Сантандер, когда-то товарищ, затем противник, а теперь лютый враг Боливара, обдумывал побег и восстание. Но при встрече Боливар обнял его и, несмотря на враждебность местных политических лидеров, вел себя как подобает президенту.

Боливар вновь вызвал из Кито Мануэлиту: «Твоя доброта и красота согревают мою душу. Твоя любовь продлевает мне жизнь. Я не могу без тебя жить. И не в силах лишить себя счастья быть рядом с тобой, Мануэла… Приди, приди, приди…» И она вновь поспешила к нему в Боготу по полным опасности горным дорогам. Один из современников оставил нам описание женщины, которой удалось приручить Боливара и без которой он уже не мог обойтись: «Она всегда была очень яркой… любила носить платья, обнажавшие руки. У нее не было причины скрывать их. Она частенько садилась за шитье, чтобы показать свои красивые пальцы. Она была немногословна, с большим изяществом держала сигарету, любила обмениваться новостями. Днем она ходила в костюме офицера, а вечером преображалась. Несомненно, она пользовалась румянами. Ее волосы всегда были искусно уложены. Она была очень живой и энергичной, иногда использовала в речи бранные слова. Ее благосклонность и щедрость были безграничны». В Кинта-де-Портокарреро, в поместье Боливара, находившемся в пригороде Боготы, Мануэлита развлекала знатных людей ново-гранадского общества. Чарующее обаяние, исходившее от Симона и Мануэлиты, покорившее когда-то Лиму, теперь озарило Боготу, но ненадолго. Вот описание одного из приемов, которые давала эта пара в своем поместье:

«Элегантная столовая в форме эллипса с двумя широкими эркерами располагалась между двумя садами. Ее стены были покрыты фресками с изображением четырех времен года. В центре висел портрет Боливара, которого короновали два ангела. Под портретом была подпись: „Боливар — бог Колумбии“. Освободитель сидел во главе стола, накрытого на тридцать персон. Присутствующие произносили тосты за Колумбию и за Боливара. Без всякой лести они выражали восхищение своим героем.

Боливар слушал их всех с внешним безразличием, но глаза его живо реагировали на происходящее. Он ни минуты не находился без движения, что было весьма характерно. Когда подали шампанское, он поднял бокал и ответил всем короткой яркой фразой, вызвавшей всеобщий энтузиазм. Как только он сел на свое место, его окружили восторженные гости. Все хотели подойти к нему и чокнуться с ним. Гости громко приветствовали его и стремились обнять. Когда Боливар понял, что гости готовы вот-вот задушить его в объятиях, он поднялся на стул, затем на стол и широкими шагами пошел от одного конца стола к другому, опрокидывая тарелки, чашки, переворачивая бутылки. У другого конца стола люди восторженно подхватили Боливара на руки и торжественно понесли в гостиную».

Эта идиллия быстро закончилась. Уже слышались отдаленные раскаты грома. В июле Боливар покинул Каракас. Тогда же ему доложили о неудавшемся восстании в Боливии. Восстание поддержали де Ла Мар из Лимы и генерал Гамарра, с женой которого у Боливара был роман в Куско. В октябре пришли известия о начавшемся военном конфликте на западе Венесуэлы. Боливар немедленно направился туда. В феврале 1828 года эскадра испанских военных кораблей прибыла на побережье Венесуэлы из Пуэрто-Рико. В регионе восстали сторонники роялистов. Боливар поспешил к венесуэльской границе, но восстание было подавлено до того, как он туда прибыл. В Картахене вспыхнуло восстание под руководством адмирала Падильи. Боливар вновь ринулся в гущу событий, но опять опоздал: восстание было подавлено до его приезда.

Но Боливара ждало еще одно испытание. В Оканье собирался конституционный конвент, которого он так долго ждал, чтобы утвердить свою конституцию. По пути из Картахены Боливар решил остановиться в городе Букараманга, расположенном в девяноста милях от Оканьи. Предстоящее Боливару политическое сражение было для него делом непривычным, а Сантандер в отличие от него являлся искусным политиком. Не жалея сил, Сантандер путешествовал по стране, чтобы обеспечить поддержку своим сторонникам-федералистам. Они хотели, чтобы в Великой Колумбии была номинальная центральная и сильная местная власть. Основой местной власти должны были стать конгресс Венесуэлы и конгресс Новой Гранады. Вот как сам Сантандер писал об искусстве политика: «В политике нужно избегать открытых боев с могущественным, занимающим сильные позиции противником, когда есть возможность использовать против него другие виды боевых действий, например неожиданные перестрелки и засады».

Конвент в Оканье начал свою работу 9 апреля 1828 года. На съезде присутствовало шестьдесят восемь депутатов. Председатель конвента знал, что Боливар находится в Букараманге и готовится к схватке с делегатами. В своей речи председатель конвента выразил надежду, что «соблазны и насилие не смогут проникнуть сквозь эти стены».

Боливар направил делегатам обращение: «Колумбийцы… (этот конвент) озабочен своими правами, а не своими обязанностями. Наше законодательство существует отдельно от суверенного государства, в то время как оно должно быть составной частью суверенного государства… Мы подчинили ему исполнительную власть. Ему отводится слишком большая роль в наших административных органах». Далее в своем обращении Боливар говорил о том, что сельское хозяйство, промышленность и торговля находятся в плачевном состоянии. «Крепкое, могущественное и справедливое правительство необходимо нашей нации. Мы должны поднять его из руин, которые оставил нам деспотизм. Мы должны помнить о тех пятнадцати тысячах героев, которые пали за нацию, чья кровь окропила нашу землю. Ценой их жизни мы получили свои права. Мы должны установить правление, при котором законы будут выполняться, государственная власть будет уважаема, а народ свободен».

Боливар страстно отстаивал положение о том, что конституционное правительство — лучшая гарантия свободы. Надо отдать Боливару должное — он устоял от соблазна непосредственного давления на конвент и не потребовал закрытия его. Армия была на его стороне, народные массы — тоже. Но депутаты, представлявшие высшие и средние классы общества, вместе с Сантандером добивались своего: власти на местном уровне. Сантандер отклонил все попытки пригласить Освободителя на заседание конвента. «Этот человек обладает невероятной гипнотической силой, — писал он о Боливаре, — я не раз испытал ее на себе. Много раз, приходя к нему злым, с хорошо подготовленными справедливыми предложениями, я уходил от него обезоруженный и полный восхищения. Еще не родился человек, который может противостоять Боливару в открытом споре».

Конвент склонялся к принятию федералистской конституции, которую продавливал конгресс. У Боливара опустились руки. Адъютант Боливара Перу де Лакруа описывал, как возрастала его отчужденность и раздражительность, слабел характер. Удача начала изменять Боливару. Но несмотря на это, он был активен, как и раньше: вставал рано, ложился спать поздно, мало ел, выпивал не больше двух стаканов вина во время еды, внимательно следил за личной гигиеной, регулярно делал физические упражнения.

Пытаясь сохранить поддержку могущественного духовенства Новой Гранады, Боливар проявлял небывалое религиозное рвение. Он стал посещать мессу каждое утро. О’Лири был очень удивлен: «Боливар был убежденным атеистом, но всегда понимал, что религия необходима государству. Безрассудство, которым славился Боливар, просто не знало границ, когда он говорил о религии. Он любил посмеяться над ней самым безжалостным образом. На мессу он обязательно брал с собой какую-нибудь книжку или газету».

Заигрывая с гражданским населением, Боливар сменил военную форму на белые брюки, синюю куртку и шляпу с широкими полями, но от своих знаменитых кавалерийских сапог так и не смог отказаться. А его ненависть к Сантандеру достигла критической точки.

«Они все в моих руках. Одно мое слово — и все они будут ликвидированы. Находясь на моем месте, они отдали бы приказ убить не только меня, но и всех моих друзей, партизан и любого, кто не разделяет их мнения. Наши так называемые либералы, жестокие, кровожадные, неистовые, нетерпимые, прикрывают свои преступления словом „свобода“! Они считают себя вправе совершать эти преступления, подобно инквизиторам и всем тем, кто проливал человеческую кровь во имя Бога и религии.

Личные интересы, амбиции, вражда, жадность, местничество, жажда мести и другие мелочные страсти управляют нашими демагогами. Они объединились для свержения существующего порядка, но затем они вновь разъединятся, устанавливая местные суверенитеты. Они будут управлять людьми, как рабами. Они заменят испанцев».

Подобно Кромвелю, Боливар в ужасе наблюдал, как избранное правительство, на которое он возлагал надежды, явно не справляется со своей задачей. Боливар понимал, что единственный способ устранить конституционный хаос — установление диктатуры. И начал действовать. По его приказу верные ему делегаты покинули заседание конвента, таким образом лишив его кворума. Старая конституция умерла, новая была уничтожена в зародыше.

Как и предполагал Боливар, образовалось безвластие, и тогда армия и знать обратились к нему с просьбой взять власть в свои руки. Так он стал диктатором. Созыв нового конституционного конвента должен был состояться через два года. Это решение далось Боливару непросто — его мучили сомнения. Освободитель не хотел войти в историю деспотом. «Запомните, что я скажу. Колумбия погибнет, если ее лидер утратит честолюбие, если он утратит желание быть вождем и не будет стремиться к славе, если тирания для него станет дороже честолюбивых устремлений… Можно ли говорить о свободе при диктатуре? Одинаково жалок и народ, который послушен диктатору, и сам диктатор, правящий самовластно».

Это были вполне искренние слова, хотя вряд ли они могли кого-то воодушевить. Человек, которому был подвластен весь континент, теперь стал диктатором небольшой страны. С трудом можно поверить, что он обрадовался этому. Теперь Боливар хотел спасти то, что осталось в результате его усилий.

Боливар правил легкой рукой. Сантандер был назначен послом в Вашингтон, но это назначение было отсрочено. Пресса не подвергалась цензуре. У врагов Боливара были развязаны руки. Оказалось, что старый Куло де Йерро (Железная Задница — так прозвали Боливара) сделан из недостаточно прочного материала, чтобы стать тираном для своих соотечественников.

 

ГЛАВА 18 ПОСЛЕДНЕЕ СРАЖЕНИЕ

Протеже Боливара Сукре теперь стал президентом Боливии. На поле боя он был решительным командиром. Однако в мирной жизни ему не хватало твердости — слишком часто он прощал своих врагов. Говорят, пощадил человека, которого подозревали в покушении на его жизнь. Сукре даже взял на себя расходы по его содержанию в ссылке.

Для боливийских лидеров Сукре был чужаком. Их возмущало присутствие в стране двухтысячной колумбийской армии. Реакционное правительство генерала де Ла Мара в Перу вступило в тайный сговор с генералом Гамаррой из Куско, но вовсе не для того, чтобы освободить страну от ига Великой Колумбии. Де Ла Мар вынашивал собственные амбициозные планы. Боливия была бывшей провинцией Верхнего Перу. Де Ла Мар хотел оккупировать Боливию и вновь присоединить ее территорию к Перу.

Перед лицом этой угрозы Сукре сделал попытку примирить своих врагов. Он заявил, что «оккупационные» силы Колумбии будут выведены из страны. Но в апреле 1828 года в казармах Чукисаки вспыхнуло восстание. Оно было организовано перуанцами. Сукре верхом на лошади въехал в гарнизон, чтобы усмирить бунтовщиков. Его обстреляли. Одна пуля попала в правую ногу, вторая задела голову.

Ранение Сукре стало удобным предлогом для Гамарры. Его войска пересекли границу, чтобы «защитить бесценную жизнь маршала Айякучо (Сукре) и прекратить в стране развал и анархию». Вскоре после этого Сукре оставил пост президента страны и покинул Боливию. Тридцатилетний романтичный последователь Боливара удалился с политической сцены, женился на молодой красавице из Кито Марии Карселан-и-Лареа, маркизе де Соланда. О’Лири писал:

«Сукре был очень тщеславен и уверен в себе, и не без оснований. Он во многом превосходил большинство общественных деятелей Америки, по крайней мере тех, с кем мне пришлось встречаться. По убеждениям он был либералом, а не республиканцем. Он говорил мне: „Передайте Освободителю, чтобы он объединил все войска, находящиеся в его распоряжении, и не позволял никому помыкать собой. Передайте ему, что настало время спасать страну. Если он понимает, что Колумбии необходима монархия, пусть скажет об этом, и нужные люди придут к нему на помощь“».

За пять дней в Боливии убили двух президентов. Их место занял третий. Это не предвещало стране ничего хорошего. Ее репутации был нанесен колоссальный ущерб. В стране ощущалась политическая нестабильность. Со времени установления независимости ни один президент не удержался на своем посту даже года. В отношениях между Перу и Великой Колумбией возрастало напряжение. Оно усилилось, когда Боливар подтянул свои войска к границе, а де Ла Мар привел свою армию в боевую готовность.

В Новой Гранаде произошло особенно много мятежей. Они были не столь значительны, но Боливару уже трудно было с ними справляться. Целью «черной революции» генерала Падильи в Картахене было свержение Сантандера с президентского поста. Страшным ударом для Боливара стало восстание генерала Кордовы в Антиокии. Молодой герой Айякучо поднял мятежное знамя против Боливара и был убит британским легионером. Почти наверняка это произошло не по приказу Боливара. О’Лири подавил восстание в Антиокии. О Кордове он написал: «Его самомнение было безграничным, а знание жизни недостаточным… сражаясь, как лев, он упал и, суровый, гордый и нераскаявшийся, испустил дух».

Боливар не очень охотно занимался выгодным размещением финансов Великой Колумбии и делал все, что было в его силах, для оживления экономики страны.

Однако в то время экономическое положение государства мало интересовало элиту. 25 сентября 1828 года в Боготе в доме некоего Луиса Варгаса Техады собралось много людей. Среди них были командующий артиллерийским батальоном подполковник Карухо и двое штатских активистов — Аугустин Эрмет и Флорентино Гонсалес. Эрмет и Гонсалес были руководителями оппозиционного Боливару «комитета общественного спасения». Это собрание происходило с молчаливого согласия начальника штаба армии полковника Герры и самого Сантандера, который, правда, не принимал активного участия в заговоре. Он хотел, чтобы активные действия начались после его отъезда в Соединенные Штаты Америки.

Гонсалес писал об этом: «Необходимо, чтобы пролилась кровь. Без крови не обходится ни одно великое восстание народа против тиранов. Мне было нелегко принять это жесткое решение. Двадцать гражданских лиц и двадцать пять военных под командованием Карухо в полночь должны будут ворваться во дворец правительства и захватить Боливара живым или мертвым».

…Они убили двух сторожевых собак возле дворца, закололи стражу и прорвались во дворец, тяжело ранив личного телохранителя Боливара Ибарру. Молодой британский легионер Уильям Фергюссон, защищая спальню Боливара, погиб от ножа заговорщика.

Мануэлита Саэнс была в это время вместе с Освободителем в спальне. Она оставила воспоминания об этой ночи:

«Я услышала странные звуки. Это, должно быть, убивали стражу. Я разбудила Освободителя. Он сразу же схватил саблю и пистолет и бросился к запертой двери. Я удержала его и заставила одеться. Он быстро оделся и сказал: „Что ж, теперь я готов к бою!“ — и вновь попытался открыть дверь. Я опять остановила его. „Помнишь, как ты сказал Пепе Парису, что из этого окна можно легко выпрыгнуть?“ — напомнила ему я. Спальня находилась на первом этаже. „Ты права“, — кивнул он и подошел к окну. Мимо окна проходили какие-то люди, поэтому я посоветовала ему подождать. Когда люди исчезли, я подала ему сигнал. Дверь продолжали выламывать.

Я хотела задержать заговорщиков, чтобы Боливар успел скрыться. Когда я появилась перед заговорщиками, они тут же схватили меня. „Где Боливар?“ Я сказала, что он в зале заседаний. Это было первое, что пришло мне в голову. Они обыскали дальние комнаты. Войдя в спальню, обнаружили открытое окно и закричали: „Он бежал! Он скрылся!“

Я поспешила успокоить их: „Уверяю вас, джентльмены, он здесь, в зале заседаний“. „А почему открыто окно?“ — продолжали допрашивать меня ворвавшиеся в дом заговорщики. „Это я только что открыла его, чтобы узнать, в чем дело“, — пояснила я».

Один из заговорщиков предложил убить Мануэлиту, но остальные начали ее избивать. Они так сильно избили женщину, что она не могла встать с постели двенадцать дней. Боливар пробирался по темным улицам города в сопровождении верного слуги Хосе Паласио. Они спрятались под мостом Кармен, соединявшим берега реки Сан-Аугустин. Через два часа Паласио отправился на разведку. Затем вернулся и отвел Боливара в штаб полка, которым командовал верный ему командир Варгас. Порядок тем временем был восстановлен.

Захватив чью-то лошадь, Боливар вместе со своими солдатами отправился на площадь. Там его уже ждала Мануэлита. Едва встав на ноги, она тут же отправилась на его поиски. «Вы освободили Освободителя», — обращаясь к ней, Боливар повторил слова, когда-то сказанные им Бермудесу.

По дороге домой Боливар предотвратил казнь людей, которых обвиняли в покушении на его жизнь. Боливару сказали: «Эти люди хотели убить вас». Но Боливар возразил: «Они хотели убить не меня, а страну». Генерал Рафаэль Урданета, один из самых преданных командиров Боливара, настаивал на казни зачинщиков заговора. Но Боливар был за то, чтобы сохранить Сантандеру жизнь. Сантандер тем временем скрывался в доме Урданеты, спасаясь от гнева толпы, жаждавшей расправиться с заговорщиками. Его сослали во Францию. Он вернулся оттуда только в 1832 году — уже в качестве президента Колумбии. Боливар наконец-то избавился от своего недруга.

О’Лири написал горькую эпитафию по поводу завершения, как тогда казалось, политической карьеры Сантандера:

«Сантандер был одним из тех посредственных, но целеустремленных и безнравственных людей, которые, пользуясь политической неразберихой в стране, заняли руководящие посты… Лживый, неблагодарный, ничтожный и мстительный, он был настолько жесток, что лично присутствовал на казнях и наслаждался видом крови. Его душа была развращена. Для него не существовало ни ценностей, ни добродетелей. Он был бездарным солдатом. Враги презирали его, товарищи по оружию смеялись над ним. Он отличался усердием и обладал административным талантом. Он много времени проводил за работой и мог многое сделать для своей страны, но его пороки мешали ему. Он не оставил после себя ничего достойного».

Покушение на жизнь Боливара и попытка государственного переворота тяжело сказались на его здоровье. Боливар был не только подавлен морально, но и страдал физически. Четыре часа он вынужден был провести в реке и сильно простудился. Именно в эти дни Боливара посетил французский посол, который впоследствии вспоминал:

«Мы прибыли в его поместье. Нас встретила донья Мануэлита Саэнс. Она сказала, что Боливар очень болен, но она сообщит ему о нашем приезде. Через некоторое время вышел изможденный человек с худым желтым лицом. Он кутался в плащ, а из широких холщовых брюк торчали тонкие ноги. Мы поинтересовались состоянием его здоровья. В ответ он замахал костлявыми руками и сказал: „Ох, не законы природы довели меня до этого состояния, а тяжесть, что давит на сердце. Мои соотечественники не смогли зарезать меня ножом. Теперь они убивают меня морально неблагодарностью и клеветой. Когда я умру, эти демагоги разорвут друг друга на части. Все, что я создал нечеловеческими усилиями, будет погребено в пучине революции“».

Это было удивительно проницательное замечание. Попытка государственного переворота провалилась, но Боливар прекрасно понимал, что сидит на пороховой бочке. Обстоятельства складывались не в его пользу. Народ был на его стороне, но олигархия Новой Гранады — против. Знать была недовольна действиями венесуэльских военных, выполнявших приказы Боливара. Мечта Боливара — Великая Колумбия — рушилась.

Боливар начал применять репрессивные меры. Он запретил публичные собрания и обуздал враждебно настроенных журналистов. Но даже после этого политику Боливара вряд ли можно было назвать жестокой. Всякий, кто помнил правление испанцев, понимал это. Так действовал человек, чье здоровье и силы были подорваны. Так называемые репрессии Боливара были чем-то вроде трости старика, которой он грозит непослушным мальчикам. Будущее оказалось неподвластно ему. Он был уже не в силах повлиять на судьбу освобожденных им стран.

Только слава по-прежнему оставалась с ним, но и она не вечна. Южные территории разваливались с невероятной быстротой. Боливия и Перу были в руках врагов. Новая Гранада и Венесуэла пока оставались объединенными, но это была весьма непрочная конструкция.

Боливару стало известно, что перуанский лидер де Ла Мар приближается к границе с большой армией. Перуанцев поддержали войска Новой Гранады. Они восстали против диктатуры Боливара. Освободитель отчаянно пытался защитить то, что было им создано. Он вновь оседлал коня и отправился на юг. Боливар назначил живущего в уединении Сукре командующим своей армией в Кито. Де Ла Мар со своим восьмитысячным войском захватил Лоху и затем двинулся в направлении Куэнки.

Сукре с армией, которая была в три раза меньше, чем армия де Ла Мара, двинулся наперерез перуанцам. Де Ла Мар отступил для защиты позиций через реку Сарагуро. Сукре и де Ла Мар начали переговоры. Де Ла Мар вероломно воспользовался этим и попытался в это время обойти армию Сукре с фланга и выдвинуться на Хирон, чтобы отрезать подступы к Боготе.

Сукре вовремя узнал об обманном маневре де Ла Мара. Он приказал своим войскам быстро двигаться в том же направлении. Две роты солдат армии Сукре довольно легко захватили позиции перуанцев на реке Сарагуро.

Затем две армии преследовали друг друга, пытаясь навязать бой противнику на выгодной для каждой местности. Так они дошли до Портете-де-Тарки, и де Ла Мар оккупировал его 26 февраля. На следующий день небольшая, но хорошо организованная армия Сукре начала наступление на вражеские окопы. После непродолжительного боя перуанцы отступили. Когда усталый и больной Боливар вернулся в Кито, его приемный сын вручил ему вражеские копья, захваченные им в этом бою.

Известие о том, что де Ла Мар собирает новую армию в Пьюре, встревожило его приближенных. Опасаясь, что Боливар и Сукре воспользуются этим предлогом и вновь вторгнутся в Перу, Гамарра сместил де Ла Мара. Несмотря на протесты своей жены, которая ненавидела Боливара, Гамарра заключил с ним мирное соглашение.

Вскоре Боливар получил еще одно известие, на этот раз приятное. В Боливии его преданный сторонник Санта-Крус отнял власть у перуанцев и восстановил конституцию Боливара.

Однако вскоре в Великой Колумбии распространились слухи, будто бы Боливар, Освободитель и диктатор, подыскивает себе в преемники одного из европейских принцев.

Эти слухи были спровоцированы противниками объединения страны. Так они вновь пытались завоевать влияние в регионе. Состояние здоровья Боливара стремительно ухудшалось. Самый влиятельный и самый преданный ему генерал Урданета созвал лидеров страны, чтобы рассмотреть предложение британского посла об установлении в Великой Колумбии конституционной монархии после того, как Боливар сойдет со сцены. Урданета и его приближенные были уверены, что никакая другая форма государственного правления не сможет обеспечить законность и преемственность власти в стране после ухода Освободителя.

Вот что писал об этом О’Лири:

«По приезде в столицу я обнаружил, что правительство серьезно озабочено планами установления монархии в стране. Кое-кто из министров поделился со мной своими проектами. Они говорили, что все здравомыслящие люди в стране считают республиканские институты неподходящими для страны, что покушение на Боливара привело всех в ужас, что радикальные перемены необходимы. Они говорили мне, что нет смысла советоваться с Боливаром до тех пор, пока все не будет готово. Они боялись, что Боливар будет против их плана. Предполагалось заручиться одобрением французского и британского правительств. Кандидатура принца Баварии считалась наиболее подходящей, так как он не был близко связан ни с одним из европейских дворов. Однако кандидатура наследника рода Орлеанских была предпочтительнее, так как он был очень богат. Когда спросили мнение Паэса, он не стал полностью отвергать этот проект, но посоветовал отложить его на некоторое время. Брисеньо и Сублет решительно высказались против. Они считали, что враги генерала Боливара в Венесуэле смогут воспользоваться этим предлогом и поднять революцию. Генерал Монтилья также был против. Он говорил, что сейчас не время для столь грандиозных проектов. Но к его советам никто не прислушался. Министры закрыли глаза на возможные последствия этого предприятия и продолжали настаивать на своем.

Ни у кого не возникало даже мысли, что Боливар может стать монархом. Его хотели избрать почетным президентом государства пожизненно, присвоив народный титул Освободителя. Европейский принц должен был взойти на престол страны только после смерти Боливара».

Этот проект был задуман британцами в надежде усилить их влияние на континенте в противовес Соединенным Штатам Америки. США поддерживали Сантандера, стремившегося к утверждению республиканского строя. Урданета и его сторонники хотели, чтобы Боливару наследовал не просто европейский принц, а принц из латинской страны Европы — католик, но не испанец. Таким образом, все сходилось на Франции. Такая позиция вряд ли обрадовала Англию.

Находясь в отдаленном Гуаякиле, Боливар без энтузиазма воспринял идею об установлении в стране монархии, даже в ее конституционной форме. Всю жизнь он боролся против монархического строя. Полковник Патрик Кэмпбел, посол Британии, обсуждавший эту идею с Боливаром, услышал дипломатичное «нет».

«Я даже не знаю, что сказать Вам об этом. Это сулит нам бесчисленные трудности. Вы должны знать, что с моей стороны нет никаких возражений по этому поводу. На следующем конгрессе я подаю в отставку. Но кто сможет примирить наших лидеров и избавить от страха неравенства наш народ? Вы уверены, что Англия не будет обижена, если выберут принца из династии Бурбонов? Неужели Вам не ясно, что все южноамериканские нации воспротивятся этому? Соединенные Штаты, которые считают, что у них есть право замучить весь континент во имя свободы, тоже будут против такого выбора. Я только что раскрыл крупный заговор против Колумбии, которой завидуют все республики Америки.

Пресса станет призывать к крестовому походу против тех, кто предал идеалы свободы, стал поддерживать Бурбонов и предал Америку. Перуанцы на юге, гватемальцы и мексиканцы — в районе Панамского перешейка, американцы — на Антильских островах и либералы всех мастей разожгут пламя вражды. Санто-Доминго не будет стоять в стороне. Эта страна обратится с призывом ко всем своим братьям и поднимет их против общего врага — Франции. У нас появится много врагов. Европа не сделает ничего, чтобы помочь нам. Она не станет жертвовать Священным союзом ради Нового Света».

Боливар не изменил республиканским убеждениям до конца своих дней, хотя позже, используя вышеприведенный отрывок, кое-кто из его врагов пытался утверждать обратное. Идея об установлении в стране монархической власти была забыта. Уильям Генри Харрисон, американский посланник в Великой Колумбии, осмелился обвинить Боливара в притязании на корону. Он поступил неосмотрительно, когда стал читать Боливару нравоучения об опасностях тирании. Вскоре во избежание высылки Харрисон вынужден был спешно покинуть Колумбию.

Английские солдаты много сделали для Южной Америки, английское правительство — очень мало. С Англии гнев Боливара переключился на Соединенные Штаты, которые ничем не помогли ему. Обращаясь к своему народу, Боливар шутя говорил, что ни один иностранец не захочет управлять такой анархичной страной, которая к тому же не способна содержать расточительный монархический двор.

Боливар оставался в Гуаякиле до лета 1829 года. В августе у него случился очередной приступ. Поначалу он с видимой откровенностью говорил о собственной отставке и передаче своей власти в другие руки. В письме к О’Лири Боливар писал:

«Мое настоящее состояние не идет ни в какое сравнение со всей прежней жизнью. Я абсолютно обессилел морально и физически. И уже ни на что не способен. Ничто не может вернуть меня к жизни. Мной овладели спокойствие и безразличие. Я убежден в своей неспособности продолжать общественную деятельность, поэтому считаю своим долгом поставить в известность ближайших друзей о своем желании навсегда оставить пост руководителя страны».

Это был не просто красивый жест. Боливар хотел передать власть в другие руки, пока он сам был еще достаточно силен и способен влиять на ход событий из-за кулис. Вот еще один отрывок из его письма к О’Лири:

«И для Колумбии, и для меня, а тем более для общественного мнения было бы лучше, если бы мы назначили другого президента, а я бы стал простым генералом. Я кружил бы вокруг правительства, как бык вокруг стада коров. Я защищал бы его и республику всеми возможными силами. Новое правительство должно быть сильнее моего, потому что в нем объединятся мои силы, силы правительства и сила той личности, которая будет ему служить».

Боливар имел в виду Сукре. Однако к удивлению Освободителя, Сукре отклонил его предложение стать вице-президентом Великой Колумбии, пока не закончится ссылка Сантандера. Сукре критиковал Боливара за намерение созвать конгресс в конце двухлетнего срока его диктатуры. Такой ответ Сукре разочаровал Боливара. Он пожурил своего любимца.

Боливар подписал мирный договор с Перу. Это немного оживило его. Он вновь сел в седло и отправился в нелегкое путешествие из Гуаякиля в Боготу. По дороге он посетил Пасто. Боливар был рад получить письмо от старого товарища по оружию Паэса, действующего диктатора Венесуэлы. Паэс предлагал Боливару встретиться в его поместье в Апуре, будто бы они «простые римские граждане». Боливар ответил: «Мой дорогой генерал, я остаюсь вашим преданным другом. Ваше предложение меня очень воодушевило. Я прошу Бога, чтобы он позволил мне провести остаток моей жизни в вашем обществе».

Но «дорогой генерал» обдумывал еще один ход против слабеющего Освободителя. В ноябре по дороге в Боготу Боливар узнал, что Паэс пытается занять место вице-президента Великой Колумбии. Он считал, что, поскольку пост вице-президента до сих пор занимал представитель Новой Гранады Сантандер, теперь настала очередь представителя Венесуэлы — то есть его, Паэса. Боливар медлил с ответом. Паэс пригрозил, что Венесуэла выйдет из состава Великой Колумбии. Он также обвинил Боливара в стремлении стать «абсолютным монархом, в заигрывании со Священным союзом, в желании восстановить рабство и инквизицию, в возрождении аристократических званий герцогов, графов, маркизов и баронов». Паэс боялся, что «все эти белые разрушат равноправие индейцев, чернокожих и метисов». Старый друг Боливара предал его, как когда-то Брут предал Цезаря. Паэс назначил свою цену за введение монархии в стране. Режим Паэса был жестоким. Порочный Арисменди был назначен шефом секретной полиции, щупальца которой проникали даже в самые бедные крестьянские хижины. Ходили слухи, будто Паэса поддерживают англичане. Они любыми способами стремились противостоять возведению на престол Великой Колумбии французского принца.

15 февраля 1830 года Боливар вновь въехал в Санта-Фе-де-Боготу. Это была последняя триумфальная встреча Освободителя. Один из свидетелей описал это событие:

«Улицы города особенно тщательно украшены. Все полки милицейской кавалерии саванны построились для парада… Каждый, кто имел лошадь или мог достать ее, выехал поприветствовать Освободителя. Все балконы, окна и башни заполнены людьми.

Но оживления не чувствовалось. Многочисленная толпа хранила грустное молчание. Даже артиллерийские залпы и церковные колокола звучали без радости. Интуиция подсказывала людям, что они присутствуют на торжественных похоронах республики, а не на встрече ее славного основателя. Даже самые ярые враги Боливара были растроганы…

Когда появился Боливар, многие заплакали. Он был бледен и изможден. Его когда-то выразительные глаза погасли. Он говорил глухим голосом. Его почти не было слышно. Очертания лица Боливара говорили о близкой кончине и приближении вечной жизни. Это не могло не вызывать сочувствия».

Путешествие утомило Боливара. Он сказал Мануэлите, выехавшей встречать его после очередной длительной разлуки: «Я чувствую себя шестидесятилетним стариком!» 20 января собрался конгресс. Боливар, как и обещал, сложил с себя полномочия диктатора. «Я не хочу, чтобы на меня смотрели, как на препятствие на пути укрепления и процветания республики. Я освобождаю высокую должность, которую вы доверили мне… Клянусь вам, мысли о монаршем троне никогда не посещали мою голову. Все это придумали мои враги, для того чтобы очернить меня в ваших глазах… Я желаю только одного — всячески содействовать вашей свободе… Республика только выиграет, если, приняв мою отставку, вы назовете имя президента, любимого всей нацией… Услышьте мои молитвы! Спасите республику! Сохраните мою славу, ведь это слава Колумбии!»

Боливар сдержал свое слово. Он уехал в свое поместье в пригороде Боготы. Там он узнал, что составлявшие основу его семейной собственности шахты в Ароа конфискованы Паэсом. На стенах дома сестры Боливара Марии Антонии кто-то написал: «Хочешь увидеть Боливара, отправляйся на кладбище». Не было сомнения, что это сделали агенты Паэса. Один из сторонников Боливара так описал его последние дни:

«Он шел медленно, с усилием передвигая ноги. А голос был настолько слаб, что его трудно было расслышать. Он подошел к реке… долго смотрел на нее, задумавшись… и наконец произнес: „Как долго будет течь эта река, пока не сольется с бескрайним океаном… Так и люди, опускаясь в могилу, вновь соединяются с землей, которая когда-то дала им жизнь. Большинство из них исчезнут без следа, как исчезает человеческая слова“. Неожиданно он ударил себя руками в грудь и дрожащим голосом воскликнул: „Моя слава! Моя слава! Зачем они отняли ее у меня? За что они так обидели меня? Паэс! Паэс! Бермудес был… оскорбил… Сантандер стал моим врагом. Он хотел сместить меня, хотел убить…“

Во время нашей беседы Боливар тяжело вздыхал, его дыхание было прерывистым, а взгляд — мутным. Все это говорило о слабости его тела и упадке духа, возбуждая сострадание и уважение к нему».

Произошло то, чего Боливар больше всего опасался: конгресс принял федеральную конституцию, против которой он всегда выступал. Его диктатура не смогла противостоять местничеству представителей Новой Гранады. Больше того — в награду за сохранение единства с Новой Гранадой Паэс потребовал, чтобы Освободитель покинул страну. Конгресс избрал нового президента. Им стал сторонник Сантандера генерал Хоакин Москера.

Освободитель покинул поле боя. Ради сохранения целостности Великой Колумбии Боливар решил уехать из страны. Он не сказал об этом решении ни Мануэлите, ни Сукре, хотя они были самыми близкими ему людьми. Боливар боялся, что они уговорят его остаться. Он был уверен, что поправится и вернется обратно. Он ни за что не оставил бы Мануэлиту, если бы знал, что умирает. Но больше им не суждено было встретиться.

 

ГЛАВА 19 КОНЧИНА

8 мая 1830 года, воспользовавшись временным отсутствием Мануэлиты, Боливар покинул Санта-Фе-де-Боготу. Он попрощался с официальными лицами и простыми гражданами. Многие из них плакали. Полковник Кэмпбел, посол Британии, сказал о Боливаре: «Он самый великий колумбиец». В пригородах молодежь насмехалась над ним, выкрикивая: «Лонганисо!» (дурачок). Юные повесы намекали на сходство Боливара со слабоумным человеком, разгуливавшим по улицам Боготы в солдатской форме.

В Хонде его ожидали плохие новости. Генерал Флорес, тот, что вместе с Сукре разбил перуанцев, провозгласил независимость Гуаякиля, Кито и южной провинции Великой Колумбии, которая теперь называлась Республика Эквадор. Боливар грустно заметил по этому поводу: «Потомки не смогут увидеть ничего страшнее того, что происходит в (Южной) Америке. В будущем ситуация еще больше ухудшится. Кто бы мог подумать, что мир сойдет с ума и, как каннибал, будет пожирать собственный народ?»

16 мая Боливар на корабле отправился вниз по реке Магдалене. Ее сильное течение несло его мимо тех самых мест, где когда-то он впервые познал вкус славы. 24 июня по прибытии в Картахену его настигло страшное известие о гибели ближайшего друга — Сукре. Боливар уехал из Боготы, не попрощавшись с ним. Это расстроило Сукре. Он решил вернуться в Кито, к своей жене и маленькому сыну, которого обожал. Перед отъездом из Боготы он написал Боливару: «Вы должны знать, что вовсе не Ваша власть, а наша дружба заставляет меня так нежно любить Вас».

А 4 июня недалеко от Пасто Сукре попал в засаду и был застрелен наемниками главаря местных бандитов. Это было сделано по приказу двух антиболиваристов из Боготы: Хенаро Санта-Марии и давнего врага Освободителя — Обандо. Вполне возможно, что подстрекателем был Урданета, который сохранял верность Боливару, но был соперником Сукре. «Всемогущий Боже, — воскликнул Боливар, — они пролили кровь невинного Авеля!» Через несколько дней после смерти Сукре он получил его прощальное письмо. Это еще больше усилило горькие переживания Боливара. Сукре писал:

«Мой генерал, когда я пришел к Вам в дом, чтобы уйти вместе с Вами, Вас там уже не было. Возможно, это даже хорошо, так как я был избавлен от муки прощания с Вами. Сейчас в моем сердце пусто. Я не знаю, что сказать Вам.

Не могу найти слов, чтобы выразить свою любовь к Вам. Вы хорошо знаете о моих чувствах. Мы знакомы уже много лет. Мою глубочайшую привязанность к Вам питает вовсе не Ваше высокое положение, а наша дружба. Я сохраню ее, несмотря на все превратности судьбы. Умоляю Вас сохранить ту привязанность, которой Вы всегда одаривали меня. В любых обстоятельствах я буду стараться быть достойным ее.

До свидания, мой генерал… Будьте счастливы, где бы Вы ни были, и не сомневайтесь в преданности и благодарности Вашего самого верного друга».

Силы покидали Боливара.

Несмотря на то что убийство Сукре сильно подкосило его, он считал свое болезненное состояние лишь временной слабостью и верил, что еще вернется во власть. В своих письмах разным людям он писал о возвращении к общественной жизни. Боливар поддерживал связь с Урданетой, но тот, то ли сочтя, что Боливар уже сошел со сцены, то ли желая вовсе оттеснить его, общался с ним неохотно.

Боливар угасал, его здоровье ухудшалось с каждым днем. Ему посоветовали переехать сначала в Соледад, а потом в Барранкилью, где был более благоприятный для него климат. Боливар хотел отправиться на корабле в Тринидад, а затем куда-нибудь в Европу, возможно, в Англию. Но у него уже не было сил для такого путешествия. В ноябре 1830 года он написал основателю Эквадора Флоресу язвительное, ироничное и одновременно трагичное письмо:

«Я понял несколько простых вещей: 1. (Южная) Америка нам неподвластна. 2. Тот, кто служит революции, подобен тому, кто плугом возделывает море. 3. Единственное, что мы можем сделать сейчас, — это эмигрировать из (Южной) Америки. 4. Эта страна в конце концов попадет в руки безродной толпы и будет растерзана ничтожными тиранами всех мастей. 6. Европейцы, как и мы, погрязшие в преступности и жестокости, не станут завоевывать нас. 7. Если бы это было возможно, (Южная) Америка вернулась бы к первозданному хаосу».

Врага Боливара — Москеру, правившего в Боготе, вынудили подать в отставку. Верный Урданета возглавил движение за возвращение в Боготу ее бывшего лидера. Но в Венесуэле противники Боливара продолжали клеветать на него. Письмо от сестры Марии Антонии обрадовало его. Она сообщила, что народ требует его возвращения и свержения тиранов. Но было слишком поздно: Боливар был уже не способен к активным действиям.

Теперь он на корабле плыл в Санта-Марту. Боливар еще пытался побороться с Паэсом. Санта-Марта должна была стать плацдармом для этой борьбы. Он прибыл туда 1 декабря 1830 года. По иронии судьбы он нашел убежище в доме испанского консула Хоакина де Мьера. У этого дружелюбного человека была великолепная вилла в местечке Сан-Педро-Алехандрино. Боливар в эти дни писал:

«Я умираю, Бог зовет меня… Мои силы иссякают, мне осталось совсем немного, моя жалкая жизнь подходит к концу… Я не знаю, как спасти свою страну. По-моему, мы потеряли ее навсегда. Если бы я знал, что могу спасти ее, то не задумываясь отдал бы все — свою жизнь, свое счастье, свою честь. Но боюсь, что все эти жертвы будут напрасны. Когда я понял, что не в силах сделать свой народ счастливым, то отказался править страной. После этого тираны отняли у меня мою родную землю. Теперь нет смысла ни в каких жертвах…»

На вилле де Мьера Боливара лечил французский доктор Просперо Реверенд. Однажды с горечью Боливар произнес: «История знала трех великих убийц человечества — Иисуса Христа, Дон Кихота и меня». Это высказывание только наполовину можно объяснить болезненным состоянием стареющего Боливара. Возможно, он сказал так, потому что все идеалисты вводят в заблуждение свой народ. Поэтому он и назвал их «убийцами». Боливар страдал от приливов жара и приступов лихорадки, но продолжал понемногу гулять. Он жаловался, что Урданета не пишет ему. В соседней с его комнате офицеры играли в карты и пели. 9 декабря, смирившись с неизбежностью близкой кончины, Боливар продиктовал свое последнее обращение к народу:

«Колумбийцы! Вы знаете, что я пытался укоренить свободу там, где раньше царила тирания. Я делал это бескорыстно, пожертвовав своим состоянием и спокойствием. Я сложил с себя полномочия, когда понял, что вы не верите в мою искренность. Мои враги сумели извлечь выгоду из вашей доверчивости. Они растоптали самое святое — мое доброе имя и любовь к свободе. Я стал жертвой своих преследователей. Они подвели меня к смертным вратам. Я прощаю их. Уходя от вас, я хотел бы выразить свою последнюю волю. Больше всего на свете я хочу, чтобы (Великая) Колумбия была объединенной. Вы все должны трудиться ради этой цели. Народ должен подчиняться правительству, чтобы не было анархии. Министры должны молить Бога, чтобы он наставил их на путь истинный. Военные должны стоять на страже общественного порядка и справедливости.

Колумбийцы! Я желаю счастья своей отчизне. Это мое последнее желание. Если моя смерть поможет положить конец партизанской войне и будет способствовать укреплению страны, пусть мое тело с миром опустят в могилу».

Это обращение было зачитано перед Фернандо, племянником и приемным сыном Боливара — Белфордом Уилсоном, верным слугой Боливара — Хосе Паласио и толпой плачущих крестьян. Боливар все чаще впадал в забытье. Его последними словами были: «Уйдем, уйдем, эти люди не хотят, чтобы мы оставались здесь!» 17 декабря около полудня он умер.

Говорят, что Мануэлита Саэнс приехала через день после его смерти. Она опоздала. В последнее время о ней совсем забыли. Как только Сантандер узнал о смерти Боливара, он вернулся в Новую Гранаду и захватил власть. Мануэлита была отправлена в ссылку. После смерти ее официального мужа доктора Торна она отказалась от его наследства. Мануэлита жила в бедности в городе Пасто в Перу. Она осталась верна памяти Боливара. В 1858 году Мануэлиту в ссылке посетил Гарибальди. Он с интересом слушал ее рассказы об Освободителе. Гарибальди отзывался о Мануэлите как о самой великодушной женщине в мире. Она умерла от чумы в возрасте пятидесяти девяти лет.

Через двенадцать лет после смерти Боливара его останки были перевезены в Каракас на корабле. Там их встретили две пожилые чернокожие нянюшки Боливара — Ипполита и Матеа. Сестра Боливара Мария Антония незадолго до этого скончалась. Паэс, ставший теперь президентом независимой Венесуэлы, участвовал в возвращении в Каракас останков героя, которого когда-то предал. Паэс так говорил о Боливаре: «Симон Боливар принадлежит к той плеяде наших современников, с которыми могут сравниться только герои Греции и Рима времен Республики… Находясь в самой гуще людей, для которых нет никаких других ценностей, кроме уважения к власти, три столетия мирившейся с невежеством, суевериями и фанатизмом, чьей политической доктриной было использование грубой силы, Боливар сумел противостоять этой власти…»

В современной Латинской Америке Симон Боливар — почти божество. Он — единственная бесспорная фигура, единственный континентальный лидер, освободивший миллионы людей от тирании и не поработивший их потом сам. Его репутация выше всех противоречий современной Латинской Америки. Его считают своим левые и правые, военные и демократы, олигархи и революционеры. Образованные и состоятельные слои общества уже давно простили Боливару его радикализм. Для сотен миллионов простых латиноамериканцев, многие из которых неграмотны, Боливар был лидером, стремившимся устранить классовые и расовые различия и наделить гражданскими правами огромную массу бесправных бедняков.

В атмосфере такого всеконтинентального поклонения потребность в разоблачениях была не менее велика. Боливару предъявлено много обвинений: распутная молодость, предательство Миранды, политика «войны насмерть», ужасные испытания народа ради первых попыток обретения независимости Венесуэлы, бессердечность, с которой он отправлял близких друзей на смерть, хладнокровное убийство восьмисот военнопленных, безумная затея объединить непохожие страны против воли их народов, а затем добавить к ним еще две страны. Боливару вменяли в вину также его тщеславие, позерство, самовлюбленность, неумеренную сексуальность, а главное — стремление построить огромную империю, в три раза превышавшую Западную Европу и рассыпавшуюся за пять лет.

Боливара совсем нетрудно представить человеком, страдающим манией величия, злодеем, великим монстром. Вот один из разоблачающих эпизодов, который описал О’Лири:

«Доктор Саласар сказал Боливару, что друзья обижаются на его откровенную бесчувственность. Видя, как в бою гибнут его друзья и партизаны, он ни разу не проронил слезы. „Боже праведный, — ответил Боливар, — если бы я оплакивал всех друзей, которых уже потерял или еще потеряю, меня называли бы генералом Иеремией, а не генералом Боливаром“. Великий титул Боливара — Освободитель — для циников звучит фальшиво. „Он освободил свой народ. Но от кого и для чего? Что он сделал после освобождения? — спрашивают они. — Что принесло это „освобождение“ народным массам, и сегодня живущим в бедности и невежестве? Как ничтожно выглядит этот маленький позер в военной форме рядом с такими великанами, как Джордж Вашингтон и Томас Джефферсон“».

Но можно ли судить о достижениях человека вне рамок того общества и того времени, в котором он жил, или по каким-то абстрактным понятиям, а уж тем более — по современным меркам? Скорее всего правы те, кто видит в Боливаре почти мистическое существо. Его жизнь и его свершения кажутся сверхчеловеческими. Вглядываясь в прошлое, мы видим, что этому человеку посчастливилось жить в эпоху кардинальных исторических преобразований. Испанская империя разрушалась под давлением внутренних противоречий. Однако мало кто решался бросить вызов ее колоссальной военной мощи. И только он с небольшой группой единомышленников преодолел трудности, которые сломили бы любого другого человека. Он без устали шел и шел вперед — до тех пор, пока не вспыхнуло пламя революции.

Его первая кампания по захвату Венесуэлы была выиграна практически им одним. Высадка его солдат на побережье Венесуэлы стала триумфом Боливара. Его возвращение на Ориноко больше похоже на невероятный полет фантазии, чем на действительность. Поход через Анды — пример необыкновенной выносливости. Последнее завоевание Венесуэлы — это победа безупречной стратегии. Боливар захватил Кито, Перу и Верхнее Перу в результате ряда удачных боев, проведенных в труднопроходимой местности, которая больше походила на запредельный мир.

Боливар со своими людьми преодолел тысячи миль по самым труднодоступным районам континента. Этот подвиг продолжает изумлять всех, кто знает эти места. Такая самоотдача привела Боливара к трагически ранней смерти. Причиной его кончины, конечно же, был не только туберкулез, унесший в то время много жизней, — от этой болезни умерла и его мать.

Военные достижения Боливара занимают достойное место в истории. Его плохо обученные новобранцы одолели одну из самых сильных армий того времени. Сильнее испанцев тогда считались только французы и англичане. Эти победы были одержаны на огромной территории Южноамериканского континента. Военное искусство Боливара сравнимо с искусством таких выдающихся военачальников, как Юлий Цезарь, Август, Александр Македонский, Тамерлан и Чингисхан. Боливар так же, как и они, завоевал колоссальную территорию, у него были выдающиеся враги и совсем немного друзей. Территория, на которой он сражался, была одной из самых труднодоступных на планете.

Что же касается государственной деятельности Боливара, то, освободив свой народ от владычества Испанской империи, он не сумел создать стабильной политической системы. Однако тот факт, что Боливар потерпел неудачу (или только наполовину достиг успеха) в государственном строительстве, не может затмить масштаб и ценность того, что он пытался сделать. Если выводы этой книги верны хотя бы наполовину, то, несмотря на возможные досадные оговорки, связанные с периодами особого напряжения, должно быть ясно, что Боливар, как и любой современный политик, был абсолютным идеалистом. Он пытался ввести представительное правление в странах, которые освободил. Он применил силу только в самый последний момент, и то неохотно и ненадолго. Нельзя сказать, что его диктатура была слишком жесткой.

Боливар искренне пытался создать просвещенное представительное и патерналистское правление. Обвинения в скрытом монархизме, империализме и единоличном правлении, предъявляемые Боливару, не выдерживают критики. У него была маниакальная вера в собственные силы. Он стремился установить упорядоченное конституционное правление в тех странах, которые завоевал. У него было четкое представление о том, что это означает. В конституции Боливара есть нелепые положения, но в контексте своего времени, в сравнении с наследственным абсолютизмом, господствовавшим в Европе, эта конституция была вполне прогрессивна.

Боливар придерживался двух основополагающих принципов. Он верил в необходимость сильного централизованного государства, способного защитить слабых от произвола сильных. При этом он всегда говорил, что сильная исполнительная власть должна контролироваться парламентом и не нарушать неотъемлемых прав людей. Боливар также настаивал на объединении стран Южной Америки в единый союз. Мечта Боливара об объединении южноамериканских стран была совершенным донкихотством, но понимание этого не останавливало его. Взгляните на историю континента после смерти Боливара — разве он был не прав? Отсутствие традиции эффективного демократического правления породило неизбежные колебания между сильной диктаторской властью и слабыми популистско-демократическими правительствами, которые разрушают изнутри левые экстремисты.

Разделение Латинской Америки на двадцать республик (численность населения некоторых из них, например, в Центральной Америке, не превышает численности населения небольшого города в США) превратило континент в рассадник местнических настроений. Боливар очень метко сказал когда-то, имея в виду свою политическую деятельность, что он плугом пашет море. Он понимал, что ни один человек не может противостоять социальным и политическим реалиям времени. Он положил начало сильному представительному правлению, конституционному правлению и панамериканизму. Но и то, и другое, и третье еще недостаточно развито в современной Латинской Америке.

Помимо политического и военного талантов у Боливара были и другие. Например, он был прекрасным оратором, в совершенстве овладел искусством убеждения и дипломатии. Его появления в обществе всегда были эффектны и впечатляющи.

Почему же он потерпел поражение? Ведь североамериканские колонисты сумели создать Соединенные — и конституционные — Штаты. Возможно, потому, что Британская империя в Америке была изначально экономическим образованием, без жестких барьеров. Она была разрушена по экономическим причинам классом торговцев. Испанская же империя держалась благодаря своей военной мощи. Она была разрушена военными же средствами и оставила после себя глубокие классовые противоречия между землевладельцами и безземельными бедняками. Торговые классы практически не принимали никакого участия в свержении испанской империалистической системы. Североамериканская революция была революцией среднего класса. Революция в Испанской Америке была аристократической милитаристской революцией. Ее движущей силой была скрытая классовая и расовая ненависть.

Боливар был одним из немногих радикалов своего времени, отличавшихся состраданием. Он искренне верил в права самых бедных людей. Его стремление к расовому равенству было столь велико, что он заставил свою племянницу и приемную дочь против воли выйти замуж за офицера-метиса. Однако Боливар не разделял уравнительных взглядов на устройство общества. Он верил, что общество должно быть упорядочено. У общественного руля должны стоять состоятельные и образованные люди. Боливар презирал невежество масс, но при этом признавал гражданские права даже за самыми бедными слоями населения, за неграмотными крестьянами, освобожденными рабами, униженными индейскими пеонами, живущими высоко в горах Перу.

Эти устремления Боливара больше всего не нравились олигархам Испанской Америки. Он призывал массы латиноамериканцев к равноправию. Именно поэтому Боливар стал истинным народным лидером. В этом он превзошел самого Наполеона и других деятелей XX столетия, хотя его приверженность к порядку и собственности не позволяет называть его революционером.

Боливар — военный, государственный деятель, Боливар-гуманист стоит на голову выше всех выдающихся латиноамериканцев. Он входит в число великих людей нашей планеты. Никого не удивляет, что он стал символом надежды для миллионов латиноамериканцев, борющихся с нищетой, невежеством и болезнями. Повлияла ли деятельность Боливара на дальнейшее развитие стран Латинской Америки? Без сомнения, да. Латинская Америка была освобождена от гнета разлагающегося паразита — Испанской империи, но после этого ей понадобилось почти два столетия для того, чтобы встать на ноги. А это вряд ли можно поставить в заслугу Освободителю.

 

ГЛАВА 20

ИЗГНАННИК

Это случилось в 1775 году в одном из самых отдаленных и малонаселенных районов мира, на красивой горной равнине в южной части Чили, около Лос-Анхелеса. В этом забытом Богом местечке, граничащем с землями, населенными индейцами-арауканами, жила милая девочка тринадцати-четырнадцати лет. Она была маленького роста, но стройной. У нее были темные волосы, необычайно большие синие глаза и нежная белая кожа. В ласковом выражении ее лица сочетались веселость и грусть. Исабель Рикельме происходила из уважаемого в этих краях рода землевладельцев. Ее испанские предки воевали с маврами, но, возможно, в жилах ее текла и арауканская кровь. Мать Исабель умерла вскоре после ее рождения. Девочку воспитывали отец и его вторая жена. Однажды дом этого семейства посетил важный гость — драгунский офицер-подполковник.

Этому знатному человеку, очень неприятному внешне, было слегка за пятьдесят. Выражение его лица было жестким и решительным, взгляд угрюмым. На его лице выделялись длинный заостренный нос и густые брови. Он был таким маленьким и краснолицым, что люди прозвали его Эль Камарон — Креветка. Занятость не позволила ему вовремя жениться. Он обладал развитым чувством долга, но был начисто лишен чувства юмора и никогда не смеялся. И все же что-то привлекло его в юной Исабель.

Через год этот суровый мужчина попросил ее руки. Он пообещал, что со временем добьется у короля разрешения на их свадьбу. Браки между испанскими чиновниками и жительницами колоний совершались только по особому разрешению из Мадрида. Так восемнадцатилетняя девушка стала сожительницей пятидесятисемилетнего мужчины.

20 августа 1778 года, в День святого Бернарда, Исабель родила мальчика, которого нарекли Бернардо. Отвратительный старикашка, воспользовавшись юной девушкой, теперь даже не скрывал, что не намерен жениться на ней. Он спокойно вернулся к своим военным делам. Отец девушки не стал устраивать скандал. Он боялся соблазнителя своей дочери, имевшего могущественные связи.

Нежданный ребенок был отдан приемным родителям. Дело замяли. Исабель вскоре вышла замуж за их респектабельного соседа, который скорее всего ничего не знал о ее незаконнорожденном сыне. Через два года после свадьбы, в 1782 году, муж Исабель скончался. Исабель осталась вдовой с дочерью Роситой на руках. Возможно, эта грустная история так и растворилась бы в провинциальном бытии, но круглолицый голубоглазый мальчуган настолько отличался от своих темнокожих сверстников, что ни у кого не возникало сомнения в его неординарности.

Когда Бернардо исполнилось четыре года, в город Чильян нагрянул полк драгун, посланный отцом Бернардо. Мальчика забрали у приемных родителей и отвезли в поместье Талька, которым управлял добрый пожилой португалец дон Хуан Альбано. Бернардо подружился с сыном Альбано — Касимиро. Эта дружба скрашивала одиночество, от которого Бернардо очень страдал.

Время от времени в поместье появлялись друзья отца Бернардо, чтобы узнать, как идут его дела. Его отец стал очень важной персоной — губернатором провинции Консепсьон. Осенью 1788 года поместье Альбано посетил маленький полный человек. Ему было уже шестьдесят восемь лет, но он был по-прежнему энергичен. Его приняли с большими почестями. Маленькому Бернардо объяснили, что это правитель целой страны, капитан-генерал испанской колонии Чили. Тогда, в первый и в последний раз в жизни, охваченный благоговейным страхом ребенок увидел этого всемогущего сановника. Он даже не подозревал, что это был его отец.

Вскоре после этого мальчика привезли обратно в Чильян. Скорее всего на этом настояла его мать. Бернардо отдали в необычную школу. Она была основана для обучения детей вождей индейцев араукан, но ее посещали и несколько белых мальчиков. Там маленький Бернардо играл с отважными сыновьями обитателей девственных лесов, озер и гор южной части Чили. Он научился понимать их язык и воспринял их культуру.

Прошло два года, и неизвестный покровитель вновь дал о себе знать. Какой-то чиновник отвез Бернардо в порт Талькауано. Там его посадили на корабль, отплывающий в Перу. По-видимому, у матери Бернардо начался роман с одним из соседей-землевладельцев, и его вновь убрали с глаз подальше. Мальчику было всего двенадцать лет, но он не прожил ни дня со своими родителями. На этот раз его увезли за полторы тысячи миль от дома. Две недели он плыл морем к месту своего нового прибежища, где его ждали незнакомые люди. Ощущение одиночества и растерянности подавляло Бернардо. Но было в этом и что-то захватывающее.

В Лиме за ним присматривал дон Игнасио Блейк, друг его отца. Мальчик, недавно игравший с детьми индейцев, теперь посещал совсем другую школу. В Королевском колледже Сан-Карлос учились дети высокопоставленных чиновников Испанской империи. Один из сверстников Бернардо был отпрыском семейства де Торре Тагле. Ученики колледжа носили униформу — черные костюмы и треуголки. Это было идеальное разрешение ситуации для его отца: он давал своему внебрачному сыну прекрасное образование и в то же время держал его подальше от себя. Слухи о незаконнорожденном ребенке могли стоить старому злодею его высокого поста.

По поручению отца Блейк забрал Бернардо из колледжа, когда тому исполнилось шестнадцать лет. Юношу отправили в Испанию. Карьера его отца продолжала набирать высоту. Его прочили на самую высокую должность в Испанской империи — наместника Перу. Репутация чиновника такого высокого ранга, конечно же, не должна была иметь пятен.

Одинокий подросток сменил к тому времени уже четыре семьи. В испанском городе Кадисе Бернардо был прохладно принят богатым зятем Хуана Альбано — Николасом де Ла Крусом. Вскоре де Ла Крус, опять же по указанию отца Бернардо, отправил его в Англию. Бернардо попал в дом некоего мистера Илиса, который нанял ему домашних учителей. Из Ричмонда Бернардо много раз писал тому важному чиновнику, который однажды посетил дом Альбано. Теперь он знал, что это его отец.

Нежному, впечатлительному, умному юноше очень недоставало тепла и любви. Одиночество Бернардо сразу бросалось в глаза, хотя с ним хорошо обращались в семье Илисов, принадлежавшей к среднему классу английского общества того времени. Он был влюблен в дочь Илисов — Шарлотту. Бернардо прожил в Ричмонде четыре года. Однако материальное положение его английских покровителей вскоре стало весьма затруднительным, почти отчаянным. Агенты отца Бернардо — часовая фирма «Спенсер и Перкинс», — контролировавшие выплату Бернардо ежегодного пособия в триста фунтов, большую часть этих денег присваивали.

Отец никогда не отвечал на письма сына. Безразличный к мальчику испанский попечитель Николас де Ла Крус за четыре года написал ему всего один раз. Друзья собирали два-три фунта в месяц, чтобы Бернардо смог выжить. Ему предложили поездку в Тринидад или в Филадельфию, чтобы он мог заработать на обратную дорогу в Чили.

При нехватке денег и любви у Бернардо, однако, было много друзей. Одним из них был пятидесятилетний Франсиско де Миранда. Он обучал Бернардо математике. В Лондоне в то время жило много латиноамериканцев, оппозиционно настроенных по отношению к Испанской империи. Бернардо часто встречался с ними. Миранда внимательно присматривался к юноше более года. Он хотел использовать его как тайного агента в своей родной Венесуэле. Хотя Бернардо носил фамилию матери — Рикельме, — Миранда знал, что его отцом был дон Амбросио О’Хиггинс, наместник Перу. Если бы Миранде удалось склонить Бернардо на свою сторону, это стало бы большой удачей.

В феврале 1799 года Бернардо с некоторым пафосом писал отцу из Лондона:

«Мой дорогой отец и благодетель! Я прошу простить меня, Ваше Превосходительство, за то, что осмелился так назвать Вас. Не знаю, могу ли я обращаться к Вам таким образом. Но, если выбирать между двумя этими словами, я скорее повинуюсь зову природы. Это мой единственный проводник. Если бы я получил другие указания на этот счет, то повиновался бы им. Я написал Вашему Превосходительству уже несколько писем, но судьба неблагосклонна ко мне — я ни разу не получил ответа. Однако я не оставляю надежды и верю, что судьба будет благосклонна ко мне.

Не подумайте. Ваше Превосходительство, что я собираюсь жаловаться Вам. Я прекрасно понимаю, что не имею на это права. И знаю, что своим образованием обязан только Вам. Сейчас мне двадцать один год. Я еще не знаю точно, чем буду заниматься. Но хотел бы поступить в военно-морскую академию, если я с этим справлюсь, и служить делу, к которому чувствую призвание. Я уже писал Вашему Превосходительству об этом в предыдущих письмах, которые Вы, надеюсь, получили. Молю Бога, чтобы Вы сочли мою просьбу приемлемой. Я чувствую, что подхожу для военной службы. В наше время на этом поприще я смогу достичь успехов и уважения. С нетерпением жду распоряжений Вашего Превосходительства, которым беспрекословно буду подчиняться. Вы можете быть уверены, что мой долг и мое единственное желание поступать так, чтобы Вы были довольны мной.

Представляю Вашему Превосходительству краткий отчет о своих успехах в учебе. Здесь я изучаю английский и французский языки, географию, древнюю и современную историю, музыку, рисование и овладеваю обращением с оружием. В отношении двух последних предметов без хвастовства могу сказать, что достиг значительных успехов. Почту за честь послать Вашему Превосходительству несколько своих картин, особенно миниатюр».

Обращаясь к своему испанскому попечителю Николасу де Ла Крусу, Бернардо не скрывал отчаяния:

«Я ничего не понимаю. Мои родители, должно быть, отреклись от меня или почти отреклись. Иначе Вы наверняка так откровенно не перестали бы интересоваться моими делами. Я нахожусь в затруднительном положении. Вместо того чтобы учиться и делать успехи в изучении предметов, к которым я имею склонность, я начинаю забывать о них из-за недостатка опеки. Осознание того, что так обращаются со мной те, кого я считал своими лучшими друзьями, заставляет меня страдать».

Мало у кого из молодых людей были столь же веские основания не любить своих родителей. Покровительство Миранды стало для Бернардо подарком судьбы.

Вскоре началась война между Англией и Испанией. В апреле 1799 года дон Николас согласился оплатить возвращение Бернардо в Испанию. Миранда доверил юноше свое знаменитое завещание. Бернардо переписал его на тонкую бумагу и зашил в подкладку одежды, хотя Миранда настаивал, чтобы он уничтожил его.

Бернардо был поклонником британской колониальной системы и другом индейцев араукан. Он боролся против испанского господства и ненавидел деспотизм. Он презирал свою мать за то, что она принесла себя в жертву карьере его отца. И в то же время Бернардо отчаянно нуждался в родительской заботе.

 

ГЛАВА 21 ИРЛАНДСКИЙ НАМЕСТНИК

Дон Амбросио О’Хиггинс, несмотря на несостоявшуюся личную жизнь, был почти таким же выдающимся человеком, как впоследствии его сын, превзошедший отца. История обедневшего ирландца, который благодаря собственным усилиям поднялся до самой верхней ступеньки в иерархии Испанской империи, достойна быть описанной в романтическом произведении. Однако сам Амбросио вовсе не был романтической натурой. Его жизненный путь оказался нелегким. И, как это часто бывает в таких случаях, Амбросио считал, что его сын должен пройти через такие же испытания. Бернардо стал для него постоянным и пугающим напоминанием об упущенном. Иногда мысли о сыне ненадолго смягчали его черствую душу.

Амброс Хиггинс родился около 1720 года в Ирландии в местечке Саммерхил в графстве Мит. Его родители, мелкопоместные дворяне, переживали не самые лучшие времена. Говорят, что Амброс был посыльным у жены местного землевладельца. И тем не менее мальчик получил хорошее образование. Амброс Хиггинс рассказывал мореплавателю и путешественнику Джорджу Ванкуверу, что «в молодости он поступил на службу в английскую армию, но военная карьера не принесла ему желаемого продвижения. Затем перед ним открылись необъятные возможности Южноамериканского континента».

Между двадцатью и тридцатью годами Амброс несколько раз пытался переехать в Испанию. В поисках счастья так поступали многие его молодые соотечественники-ирландцы. Католическая Испания испытывала неприязнь к англичанам. У ирландцев и иберийцев, возможно, общее происхождение. Испанские законы предоставляли ирландцам такие же права, как и испанским подданным. Многим ирландцам удалось преуспеть в Испании. К тридцати двум годам Амброс был банковским клерком в Кадисе. Он проработал там пять лет.

Младший брат Амброса Уильям должен был стать священником. Внезапно он покинул Испанию и отправился в округ Асунсьон (современный Парагвай). Амброс последовал за ним. Уговорить Уильяма вернуться в Испанию ему не удалось. Тогда Амброс тоже решил остаться в Южной Америке. Он посетил Буэнос-Айрес, затем совершил трудное путешествие в Чили и Перу. В Лиме он немного преуспел в бизнесе.

В сорокалетнем возрасте Амброс вернулся в Испанию. Он искал работу в Новом Свете по государственному подряду. Единственной возможностью получить такую работу оказалось предложение его ирландского друга Джона Гарланда. Военному инженеру Гарланду требовался чертежник. В свои сорок лет Амброс получил довольно скромную должность второго лейтенанта и пятьсот песо в год.

Коммерческая ошибка обернулась для него серьезным долгом. Будущее немолодого уже ирландца, находившегося в самом низу военной иерархической лестницы, не сулило ему ничего хорошего. В 1763 году он прибывает в Буэнос-Айрес, затем отправляется в долгий переход через аргентинские пампасы. В июне, когда к югу от экватора снег уже заблокировал проход через Анды в Чили, он приехал в Мендосу. Позднее он напишет: «Начав переход через Кордильеры в (южном полушарии) зимой 1763 года, я очень скоро обнаружил, что заблудился. Меня спасли Божественное провидение и трое моих отважных проводников, один из которых погиб».

Гарланд догнал Хиггинса в Мендосе. Там же он встретил красивую чилийскую девушку и влюбился в нее. Капитан-генерал Чили обещал ходатайствовать о разрешении на женитьбу для Гарланда. После этого двое друзей отправились в Вальдивию. Там они строили укрепления. Разрешение все не приходило. Девушка вышла замуж за другого. Гарланд был безутешен.

Вальдивия была отдаленным южным форпостом испанцев в Чили. Дальше лежали бесплодные земли, леса, озера и горы, контролируемые непокорными арауканами. За пределами этой испанской территории находился только островной гарнизон Чилоэ, солдаты которого поддерживали жизнь исключительно продуктами моря. Между этими двумя пунктами — Вальдивией и Чилоэ — располагалось местечко Осорно, разграбленное индейцами. В Вальдивии было около тысячи жителей и двести пятьдесят солдат. Она была отделена от главной испанской военной базы Консепсьон зоной, контролируемой индейцами. Город Консепсьон также дважды был спален дотла.

Однако испанцы в это время были больше озабочены не индейцами, а своими европейскими противниками. Гарланд и Хиггинс возводили кирпичные печи и сконструировали серию укреплений в гавани Вальдивии. Они должны были превратить город в неприступную крепость, что-то вроде южноамериканского Гибралтара.

Хиггинс воспользовался приездом капитан-генерала и добился его одобрения на реализацию своего проекта. Проект подразумевал строительство укрытий на дороге между Чили и Аргентиной, проходившей через Анды. Укрытия должны были защищать путников от снежных бурь. Они делали эту дорогу проходимой и в зимние месяцы. Хиггинс воздвиг серию «касучос» — кирпичных построений, наподобие казарм с покатыми крышами. С таких крыш снег легко соскальзывал. Погонщики мулов, больше других заинтересованные в реализации этого проекта, обеспечили необлагаемые пошлиной материалы для строительства этих сооружений. Планируемая сеть укрытий позволяла поддерживать почтовое сообщение круглый год.

Во время строительства укреплений Хиггинс сильно страдал от холода и болезни высокогорья. В 1766 году он возвратился в Испанию, но его появление там оказалось не ко двору. Хиггинс едет обратно в Чили. Он получил указание написать доклад о своей деятельности там.

В своем докладе Хиггинс настаивал на необходимости поощрения эмиграции из Европы, что позволило бы разрабатывать огромные природные ресурсы Чили. Узнав, что из Парагвая вытесняют иезуитов, Хиггинс цинично составил список их поселений в Чили. Целью Хиггинса было заменить иезуитские миссии новыми колониями ирландских иммигрантов, которые разрабатывали бы эти земли и защищали их от англичан. Испания была недовольна тем, что англичане оккупировали Фолклендские острова. Позднее он заявил, что война за независимость в Соединенных Штатах привлекла ирландцев, которые могли бы приехать в Чили. Хиггинс также настаивал на том, что свободная торговля сможет открыть для мира богатства Чили. Последнее, самое важное, предложение Хиггинса — решить индейскую проблему, отодвинув чилийскую границу на юг. С индейцами, по мнению Хиггинса, нужно было обращаться с уважением и твердостью. Он также советовал установить миссии — вплоть до Магелланова пролива и Огненной Земли.

Доклад Хиггинса был внимательно прочитан в Мадриде. Он, все еще мелкий чиновник, возвратился в Сантьяго. Там он услышал о крупном восстании индейцев. Хиггинс добровольно записался в армию и в возрасте сорока пяти лет был назначен капитаном драгун. Упорный Хиггинс преуспел в необычной для него роли воина. Он организовал новую наступательную армию. До того времени испанцы не выходили за пределы своих укреплений. Созданная Хиггинсом армия могла действовать как кавалерия и как пехота с маленькой четырехфунтовой пушкой. Солдатами армии стали чилийские уасос — эквивалент аргентинских гаучо и венесуэльских льянерос. Уасос стали достойными противниками индейцев араукан.

Хиггинс созывал «парламенты». На первом из них присутствовали капитан-генерал Чили, епископ Консепсьона, многочисленные чиновники и около двух сотен индейских вождей со своими свитами. По настоянию Хиггинса на «парламенте» с индейцами обращались с уважением. Он призывал к торговле с ними и настойчиво противостоял призывам к расправе с ними или подкупу при помощи спиртных напитков. «Гуманность, соблюдение прав наций и монаршее правосудие не позволяют нам совершать такие зверства, тем более что они могут привести страну только к опустошению». Такое благородство выгодно отличалось от политики по отношению к индейцам, проводимой, например, Соединенными Штатами Америки. Хиггинс, несмотря на свой суровый характер, показал себя в данном случае гуманным человеком.

В 1773 году Хиггинс был приглашен в Лиму на встречу с наместником Аматом, который управлял территорией в три с половиной тысячи миль в длину и три тысячи в ширину. Его прославленная супруга, Ла Перичола, оперная певица, которую Торнтон Уайлдер обессмертил в своем романе «Мост короля Людовика Святого», была хозяйкой роскошного дома и большого поместья. Этот властелин произвел большое впечатление на Хиггинса. Амату он тоже понравился. Перед отъездом он произвел Хиггинса в подполковники. Через некоторое время Хиггинса повысили до бригадного генерала, а затем он стал главнокомандующим приграничным регионом. Впоследствии Хиггинса назначили губернатором Консепсьона, города с почти семитысячным населением, и раскинувшихся вокруг него прерий.

Хиггинсу исполнилось пятьдесят шесть лет. В этом возрасте многие люди уже считают карьеру совершившейся и уходят в отставку. Но Хиггинс был еще полон сил. Он продолжал умиротворять население южных границ и вел постоянные распри с другим могущественным чиновником — городским епископом. Критической точки эта вражда достигла, когда епископ в окружении своей свиты отправился в поездку по территориям, заселенным арауканами.

Хиггинс предложил епископу вооруженное сопровождение, но тот отказался. Случилось то, чего и следовало ожидать: индейцы захватили епископа. Верные слуги епископа, которые тоже были индейцами, предложили захватчикам сыграть в чуэку (разновидность хоккея на траве). Если они выиграют, епископ и его люди будут освобождены. Слуги епископа проиграли. Гибель казалась неизбежной, но арканы захотели сыграть еще две игры, а затем по результатам трех игр определить победившего. Индейские слуги епископа выиграли две следующие игры — и свободу.

Жители Консепсьона были возмущены дерзким захватом епископа. Однако Хиггинс не захотел мстить индейцам.

В 1777 году, прослужив почти десять лет на посту губернатора Консепсьона, Хиггинс был назначен капитан-генералом Чили. Заняв эту должность, Хиггинс издал «бандо» — декрет, запрещавший трехсоттысячному населению Сантьяго выпускать свиней на улицы, стирать и мыть посуду в речках, выбрасывать на улицы одежду людей, умерших от инфекционных заболеваний. Декрет Хиггинса предписывал мужьям сохранять верность женам, воздерживаться от ссор, ношения оружия и сквернословия в общественных местах. Нищие должны были либо присоединиться к армии, либо покинуть город в течение трех дней. Во время Страстной недели грешникам запрещалось истязать себя.

Когда в Чили была разрешена свободная торговля, экономический кризис сильно ударил по Сантьяго. Кустарное производство Чили оказалось на грани развала, в то время как торговые обороты увеличились в семь раз. Хиггинс поставил задачу стимулировать местную промышленность, вовлекая ее в конкуренцию с зарубежными странами. Горнодобывающая отрасль, добыча сахара, риса, табака и хлопка стали приоритетными направлениями чилийской промышленности, а север Чили превратился в зону интенсивного развития.

Хиггинс отправился на север с инспекцией и обнаружил, что местные землевладельцы сопротивляются его нововведениям и все еще практикуют энкомьенду. Энкомьенда была скрытой формой рабства. Хиггинс отменил ее. Злостные нарушители этого закона преследовались властями. Хиггинс ввел пять новых налогов и заложил основы рыбной отрасли промышленности, которая стала приносить хорошие доходы.

В 1788 году умер король Испании Карл III. На торжества в честь восшествия на престол Карла IV Хиггинс пригласил четырех арауканских вождей. Этот поступок Хиггинса шокировал консервативно настроенную часть чилийского общества.

Примерно в это же время Хиггинс отправил своего племянника Деметрио в Ирландию. Деметрио должен был добыть поддельные документы, доказывающие благородное происхождение Хиггинса — от рода Шина Даффа О’Хиггинса, барона Баллинарского. Никаких подтверждений родства Амброса Хиггинса с бароном Баллинарским не имелось. Однако поддельный генеалогический документ был направлен во дворец короля Испании, и вскоре Амброс Хиггинс стал доном Амбросио О’Хиггинсом, бароном Валленаром.

Бывший банковский служащий, скромный предприниматель и лейтенант инженерных войск, достигнув зрелого возраста, стал аристократом с родословной (хоть и сомнительной), что позволило ему занять надлежащее место в обществе и возвыситься над провинциальными креольскими латифундистами, презиравшими его.

В 1795 году Джордж Ванкувер, возвращаясь домой после своего знаменитого путешествия по Тихоокеанскому побережью Северной Америки, был сердечно принят О’Хиггинсом, который обрадовался встрече с цивилизованным англичанином. Ванкувер оставил свои впечатления о примитивных методах, использовавшихся во время строительства дороги между Сантьяго и главным чилийским портом Вальпараисо:

«Человек пятьдесят работали обыкновенными кирками и лопатами. Для переноски грунта с более высокой стороны дороги на более низкую использовали не тачки, а шкуру быка. Ее расстилали на земле и кидали на нее грунт. Когда на шкуру насыпали достаточное количество грунта, двое мужчин соединяли ее концы и тащили на более низкую сторону дороги. Там они ссыпали грунт таким образом, чтобы по ширине дороги образовывался пологий склон. Грунт ссыпали также с обрыва вниз к основанию холма… Более низкая сторона дороги, резко обрывавшаяся вниз, не была защищена ни насыпью, ни деревянными перилами. Как мы поняли, в этом месте даже не предполагалось никакой ограды. Отсутствие ее придавало этому месту незаконченный вид и делало его совсем незащищенным, вернее сказать, чрезвычайно опасным».

Ванкуверу и членам его команды любезность капитан-генерала пришлась по душе. «Характер Его Превосходительства, его внимание к иностранцам, его отеческая забота и постоянная обеспокоенность нуждами своих соотечественников были постоянной темой наших бесед», — писал Ванкувер. Но состояние дворца, в котором жил Хиггинс, привело их в отчаяние. Кровати можно было назвать «сносными, но наши апартаменты были настолько грязны, что мы не могли сдержать отвращения. На полах были мусор и отбросы. Метлами в Сантьяго не пользовались. Чтобы облегчить существование, мы опрыскивали пыль водой. Слой пыли в комнатах офицеров был таким толстым, что для уборки нужна была лопата, а не щетка».

Грязный дворец О’Хиггинса вовсе не соответствовал его «знатному» происхождению, но ни у кого не возникло вопросов при его назначении Мануэлем Годоем в 1795 году на пост наместника Перу — самый важный пост в Испанской империи.

 

ГЛАВА 22 ОТЕЦ И СЫН

Пост наместника в вице-королевстве Перу — выдающееся достижение для человека, чья карьера на службе Испанской империи началась в сорок лет. Хотя ни Новая Гранада, ни Буэнос-Айрес, ни Чили, где Хиггинс преуспел на посту капитан-генерала, соперничая со своим врагом — креольским аристократом маркизом де Авилесом, не контролировались из Перу, эта страна оставалась жемчужиной в короне Испанской империи. О’Хиггинс управлял шестидесятитысичным населением столицы и миллионным населением страны из своей приемной, в которой стояло огромное, похожее на трон кресло под красным балдахином. В Зале наместников висели портреты предшественников О’Хиггинса.

О’Хиггинс не одобрял многое из того, что видел на улицах Лимы. Это был город, погрязший в праздности, жирующей на доходах от серебряных копей, расположенных в близлежащих горах. Его жители увлекались азартными играми и распутничали, в то время как огромные массы обнищавших индейцев едва сводили концы с концами.

Даже в семьдесят пять лет О’Хиггинс не отказался от своих реформаторских устремлений. Он выпустил свирепый «бандо» — декрет о правильном управлении. Он также заявил о своем намерении построить высокогорную дорогу между Лимой и Куско. Этот проект пережил его самого. Даже сейчас это не просто трасса. Горная дорога, соединившая Лиму и порт Кальяо, была успешно завершена в начале 1799 года.

В отличие от епископа Консепсьона архиепископ Лимы был человеком под стать О’Хиггинсу. Он разделял его строгие взгляды, поэтому церковь и государство в городе сосуществовали вполне гармонично. В Лиме было двадцать два мужских монастыря, четырнадцать женских и множество церквей.

О’Хиггинс делал все, что было в его силах, но беспокойство не оставляло его. Испания и Англия вновь находились в состоянии войны, а у О’Хиггинса был всего лишь один фрегат и несколько военных кораблей для защиты Кальяо. Он готовил свою армию и милицию к предполагаемой высадке англичан на побережье, торопил Годоя отменить льготы, предоставленные английским китобойным судам, и объявил о том, что контрабандистов будут линчевать прямо на берегу «без сожаления и пощады».

О’Хиггинс тосковал по ставшей ему родной стране Чили. Там он провел самые счастливые дни. Он назначил одного из своих молодых друзей, Хуана Маккенну, губернатором опустошенной колонии Осорно, которую сам возродил. Задыхаясь в безнравственной атмосфере Лимы, один из самых могущественных людей в Латинской Америке мечтал о чистом, бодрящем воздухе Осорно и хотел вернуться туда. Когда король произвел О’Хиггинса в маркизы, он включил это название в свой титул.

Затем появилась еще большая опасность, чем британский флот: революционеры, воспитанные в Англии ненавистным Франсиско Мирандой, объявили о свержении Испанской империи. Последний роковой удар настиг наместника вскоре после его восьмидесятилетия. Один из шпионов, следивший за конспиративной деятельностью Миранды, доложил в Мадриде, что среди заговорщиков был Бернардо Рикельме — незаконнорожденный сын О’Хиггинса.

Бернардо вернулся обратно в Испанию летом 1799 года. Его попечитель Николас де Ла Крус, ставший одним из самых богатых купцов Кадиса, поселил его в комнате прислуги и дал неоплачиваемую должность клерка. Такую же должность пятьдесят лет назад в этом же городе получил его отец.

Бернардо мечтал о карьере военно-морского офицера, но его кандидатура была отклонена, так как он был внебрачным ребенком. «Моя кровь закипает от зависти, когда я вижу, как много молодых людей отправляется воевать. Это принесет им либо почетную должность на службе своей стране, либо славную смерть». Он жаловался отцу: «Все мои соотечественники получают письма от своих родителей. Когда я вижу это, меня охватывает ревность, ведь я, бедный, не получил ни одного письма». Однако каменное сердце его отца в Лиме его слова не тронули. Бернардо решил положить конец своему нищенскому существованию и при первой же возможности вернуться в Южную Америку. Но британцы блокировали Кадис. Наконец он сел на торговое судно, шедшее в составе конвоя. О том, что произошло в дальнейшем, Бернардо подробно рассказал в письме отцу:

«В семь часов утра, когда я крепко спал, меня разбудили и сказали, что на горизонте появились паруса. Я даже не успел одеться, как прогремел пушечный залп. Снаряд пролетел над главной мачтой, но не причинил ей особого вреда. Мы поняли, что это английский корабль, и прибавили ходу. Но это нам не помогло. Меньше чем через десять минут английский фрегат и два корабля с семьюдесятью четырьмя орудиями на борту устремились прямо на нас. Нам угрожала большая опасность. Наш корабль попытался уклониться от огня, который они открыли с фрегата и двух кораблей. Мы приготовились лечь в дрейф, чтобы окончательно выяснить, чьи корабли напали на нас — английские или испанские. Сорокашестиорудийный фрегат затем подошел к нам с наветренной стороны, а два семидесятичетырехорудийных корабля — с правого борта. Они находились от нас на расстоянии выстрела из ружья. В темноте мы не могли увидеть, какой флаг на кораблях, и не могли показать свой флаг. С фрегата нас окликнули по-английски. Я взял рупор и ответил им. Они предложили нам сдаться. Говорили, что в противном случае потопят нас, ну, и всякое такое. Пока длились переговоры, они время от времени стреляли по нашему кораблю. Никто из наших моряков не вышел на шканцы. Все прятались внизу. Капитан и я были единственными членами экипажа, вступившими в переговоры.

Когда англичане были уже готовы пойти на абордаж, мы сдались. Английский адмирал прислал вооруженную шлюпку, чтобы перевести имущество нашего корабля и пленных моряков на английские корабли. Меня остановили по его сигналу и приказали использовать в качестве переводчика. На рассвете следующего дня упомянутые корабли и английский фрегат подошли на расстояние мушкетного выстрела к испанским фрегатам „Кармен“ и „Флорентина“ и открыли по ним огонь. После ожесточенного боя англичане захватили испанские корабли (и последний корабль их конвоя)… Через несколько дней пути они привели нас в Гибралтар. У меня отобрали все, что я имел. Я не могу описать, через что мне пришлось пройти. Три дня у меня во рту не было даже крошки. Целую неделю я вынужден был спать на голом полу. И все это потому, что у меня не было ни одного реала. После отплытия из Лондона я не получил даже фартинга.

Из Гибралтара я пешком отправился в Альхесирас. От голода, жары и истощения едва держался на ногах. Мне повезло: я встретил капитана Томаса О'Хиггинса (дальнего родственника), который также был захвачен в плен. Он был пассажиром на фрегате „Флорентина“. Он тоже нуждался в деньгах, но все же дал мне песо. Затем я сел на корабль, отплывающий в Кадис, пообещав заплатить за поездку по прибытии. Это было лучшее, что я мог сделать. На следующий день после отплытия нас опять нагнали англичане. Их военный корабль на полном ходу ринулся на нас, но мы оказались быстрее и удачливее. Мы нашли убежище возле замка Сан-Педро. Под покровом ночи мы снялись с якоря и проскользнули в бухту Кадиса. Так еще раз я попал в дом дона Николаса де Ла Круса, которого мне очень не хотелось беспокоить».

Прошло несколько месяцев, и Бернардо опять написал своему отцу, который ему так и не ответил:

«Мое сердце разрывается, я чувствую себя пленником в этой унылой Европе. У меня нет средств, чтобы уехать, и нет друга, который мог бы помочь мне. Все это время я прожил в Испании. У меня в кармане ни разу не завалялось ни одного реала. Но в конце концов я буду удовлетворен сознанием того, что никого не побеспокоил и мирился со всеми мыслимыми неудобствами. В последнее время я не выходил из своей комнаты даже за самым необходимым…»

Летом Кадис охватила эпидемия желтой лихорадки. Бернардо серьезно заболел. Де Ла Крус уже договорился со священником о причащении и соборовании умирающего юноши и купил ему гроб. Но Бернардо все-таки выжил. Он лечился хинином и к декабрю поправился, хотя был еще очень слаб.

«Я все еще живу в доме дона Николаса, в условиях, которые не могут не погубить человека, заставляя его чувствовать себя несчастным. У меня нет никого, к кому я мог бы обратиться за помощью или советом. Уже сама мысль о том, что я должен жить в этом доме, убивает меня. За два года моей жизни здесь мы не обмолвились с хозяином ни одним словом, я ни разу не облегчил свою душу и не попросил у него ни одного реала, даже когда уезжал в Буэнос-Айрес, а сам он мне никогда не предлагал…

Меня заставляют сидеть в своей комнате, как будто я недостоин находиться в чьем-либо обществе. С разрешения хозяина я продал свое пианино, которое, к счастью, осталось в Европе после моего отплытия. На вырученные деньги я оплатил долги, которые образовались за время моей болезни. Остаток в сто песо я передал дону Николасу, который захотел покрыть ими свои прошлые расходы. Так он лишил меня даже этих нескольких монет, и я зимой должен был ходить без пальто. Недостаток средств заставил меня прервать обучение во избежание публичного осмеяния».

Но, даже будучи лучше одет, Бернардо не производил благоприятного впечатления. Маленький, с впалой грудью, исхудавший после болезни юноша явно недоедал. У него были вьющиеся каштановые волосы и голубые глаза, как у матери. Взгляд из-под густых бровей напоминал о решительности его отца. Щеки Бернардо украшали длинные густые бачки. Он был дружелюбен, открыт, даже несколько наивен, но в то же время очень умен. Он очень хотел избавиться от домашнего ареста и ужасного дона Николаса. Но самое ужасное в его жизни еще не произошло…

В начале 1801 года де Ла Крус сообщил Бернардо, что он должен покинуть его дом. Бернардо могли лишить наследства. Отец обвинил его в неблагодарности и осудил за неудачное начало жизненного пути. Однако Амбросио О’Хиггинс не сказал сыну, что знает о его участии в заговоре по свержению власти Испанской империи. Насмерть перепуганный юноша написал отцу еще одно отчаянное письмо:

«Я сам себе и брадобрей, и парикмахер. Я сам шью и чиню. За прошедший год я не потратил ни одного фартинга, и не потому, что у меня нет друзей, готовых одолжить мне денег. Здесь много ирландских семей, которые предлагают мне помощь. Но я не хочу давать поводов слухам о том, что веду себя недостойно. Я знаю, что даже самая незначительная небрежность с моей стороны немедленно будет передана Вашему Превосходительству. Я очень страдаю от этого. Я мучаюсь, находясь в этом доме, где меня презирают и относятся ко мне как к ничтожному рабу, который носит один и тот же костюм уже четыре года подряд…

Ваше Превосходительство должно понять, что у меня достаточно причин покинуть эту страну, хотя бы ради сохранения репутации Вашего Превосходительства. Здесь ничего нельзя сохранить в тайне, хотя я не проронил ни слова и не доверил своих секретов ни одной живой душе, кроме своего отца. Однако даже самые близкие друзья иногда предают нас. Но хватит об этом. Я надеюсь на то, что (это письмо) дойдет до Вас вовремя и заставит Ваше Превосходительство изменить мнение о моем поведении. Я всегда был скромен, уважителен и благодарен Вам за те блага, что получил из Ваших рук. Все это относится и к тем, кто убедил Вас в обратном».

Когда дон Амбросио узнал о связях сына с Мирандой, то понял, что дни его сочтены. Вполне довольно было уже того, что в Мадриде узнали о незаконнорожденном сыне наместника Перу. Еще хуже было то, что этот сын был связан с опасным заговорщиком и врагом государства. Как раз в тот момент, когда дон Амбросио писал указания для дона Николаса, приказ о его отставке уже готовился. Официальной причиной отставки стали возраст Амбросио О’Хиггинса и плохое состояние здоровья. Его место должен был занять злейший враг — маркиз де Авилес. В январе 1801 года, примерно в то же самое время, когда Бернардо узнал о том, что отец осуждает его, у Амбросио произошло кровоизлияние в мозг. Он знал, что умирает. Амбросио попросил своего старого друга Томаса Дельфина помочь ему составить завещание, по которому Бернардо лишался наследства.

Дельфин попытался заступиться за несчастного юношу, но дон Амбросио и слушать его не захотел. Однако в составленном 14 марта завещании Амбросио О’Хиггинс признавал Бернардо своим сыном и оставлял ему обеспечение. Можно только догадываться, чем было вызвано его предсмертное раскаяние. Через четыре дня Амбросио не стало.

Известие о смерти отца Бернардо получил через несколько недель. Внезапно двадцатитрехлетний юноша стал владельцем крупного поместья на юге Чили и обладателем известного имени. Весной следующего года он сел на корабль и отплыл в Вальпараисо, куда прибыл в сентябре 1802 года после трудного путешествия вокруг мыса Горн. Признательность и благодарность отцу не позволили Бернардо в дальнейшем изменить памяти отца, хотя тот при жизни не очень жаловал сына. Но первая мысль Бернардо была о его дорогой матери, с которой он постоянно переписывался, и ее дочери Росите. Обе они также были обделены вниманием Амбросио О’Хиггинса.

В Вальпараисо Бернардо тепло принял Томас О’Хиггинс, двоюродный племянник его отца. Дон Амбросио относился к нему как к сыну и оставил ему большую часть своего значительного состояния. Получив официальные бумаги о наследстве, Бернардо отправился в Лиму. Там он встретился со школьным другом маркизом де Торре Тагле. Но Бернардо не был признан законнорожденным, поэтому не мог носить титулы своего отца — маркиз де Осорно и барон Валленар.

Бернардо, как когда-то Боливар, казалось, был создан для жизни в большом загородном поместье. Он взялся за дело с жаром. В Лас-Кантерасе Бернардо посадил сто тысяч кустов виноградной лозы и завел стадо, в котором было три тысячи голов крупного рогатого скота. Он также увлекся политической деятельностью на местном уровне и был избран в городской совет Консепсьона. Там Бернардо столкнулся с губернатором провинции Луисом де Алавой, который внимательно следил за О’Хиггинсом. Ему было известно, что в Англии Бернардо тесно общался с заговорщиками. О’Хиггинсу очень нравилось обсуждать с друзьями преимущества британской либеральной системы правления, и этого оказалось вполне достаточно, чтобы возбудить подозрения Алавы. Британцы, судя по всему, претендовали на территорию Чили. В 1808 году экспедиционные войска под командованием генерала Роберта Крофорда должны были высадиться на юге Чили. В последний момент это было отменено. Военная экспедиция высадилась в Буэнос-Айресе вслед за неудавшейся экспедицией Бересфорда и Хоума Поупэма.

Бернардо О’Хиггинс попал под влияние Хуана Мартинеса де Росаса. Тогда Мартинесу было примерно сорок пять лет. Умный, проницательный, он имел большой опыт работы в государственных учреждениях. Алава сместил его с государственной службы за либеральные взгляды. Росас же после смерти Авилеса в феврале 1808 года помешал Алаве занять пост капитан-генерала Чили и продвинул на этот пост своего кандидата, вполне симпатичного пожилого человека, не отличавшегося большим интеллектом. Заняв пост капитан-генерала Чили, он назначил Росаса своим советником.

Получив реальную власть в провинции, Росас начал укреплять власть «кабильдо» — консультативного совета при капитан-генерале. Он расширил представительную базу «кабильдо», включив в него двадцать новых членов.

Росаса и его сторонников, молодых землевладельцев, среди которых был и Бернардо О’Хиггинс, еще с юности подверженного революционным настроениям, увлекала идея освобождения южноамериканских колоний от гнета Испанской империи. В Чили, как и во всей Испанской Америке, креольская аристократия не хотела мириться с более высоким положением мелких испанских чиновников, которые управляли ими. У чилийцев были давние контакты с Северной Америкой. Через порты страны проходило много американских кораблей. Успехи американской революции восхищали чилийскую аристократию. Но в целом чилийцы были степенной, консервативной нацией. Нерешительная попытка установить здесь республику, предпринятая одним французским путешественником в 1770-е годы, закончилась ничем.

 

ГЛАВА 23 БРАТЬЯ КАРРЕРА

Когда Наполеон сместил Фердинанда VII и посадил на его место своего брата Жозефа Бонапарта, в Латинской Америке начались волнения. Росас заставил капитан-генерала Чили присягнуть на верность Фердинанду. Однако ставленника Росаса освободили от должности. Вместо него капитан-генералом Чили сделали еще более пожилого Конде де Ла Конкиста, который так же, как и ставленник Росаса, был номинальной фигурой. Конкиста пробыл на этом посту около года. Затем новый «кабильдо», в более расширенном составе, голосованием избрал хунту из семи человек. Хунта заменила должность капитан-генерала. Это произошло 18 сентября 1810 года. Теперь эта дата стала для чилийцев праздничной — они отмечают день рождения своей страны.

Роль Бернардо О’Хиггинса в этих грандиозных событиях была незначительной, но он чувствовал свою сопричастность к ним и не мог оставаться в стороне в столь значительный для страны период истории. «Я могу стать хорошим фермером и сознательным гражданином. Если бы я родился в Англии или Ирландии, то жил бы и умер в своих владениях. Но судьба распорядилась так, что я увидел свет в Чили. И не должен забывать, чем я обязан своей стране».

Бернардо считал, что Чили необходимо иметь действенную армию, которая могла бы укрепить независимость страны и отразить попытки Испании вернуть свою колонию. В том, что Испания будет пытаться это сделать, у Бернардо не было сомнений. Росас, напротив, верил, что все можно решить переговорами. О’Хиггинс написал ирландцу Хуану Маккенне, протеже своего отца, бывшему губернатору Осорно, письмо. Он предлагал набрать в основном из крестьян принадлежавших ему деревень два кавалерийских полка и пешее народное ополчение. Когда Маккенна узнал, что Бернардо решил включиться в вооруженную борьбу, то напомнил, что ему следует усвоить уроки отца. Парадокс заключался в том, что наместник О’Хиггинс являлся опорой Испанской империи.

«Если ты посмотришь на жизнь отца, то обнаружишь в ней много полезного для себя. Если будешь помнить о его жизненном опыте, то никогда не собьешься с честного пути. Не стремись завоевывать всеобщее расположение. Вполне достаточно, что тебе никогда не придется краснеть за то, что ты сделал.

…Я думою, что твоему уважаемому отцу эти качества были присущи в гораздо большей степени, чем кому-либо еще из живших в нашем веке. Исключением можно считать только Фридриха Великого. Твой отец обладал ясностью ума, которая позволяла ему с легкостью решать даже самые трудные и запутанные задачи. У него была такое ощущение жизни, что все казалось ему значительным.

Жизнь твоего отца, правильно осмысленная, могла бы стать примером высокой нравственности и войти в историю человечества. Я не могу вспомнить имени человека, чья жизнь могла бы служить таким же примером для подражания. Его непоколебимая честность, неутомимый труд и непреклонная стойкость должны стать образцом для молодых людей вашего поколения.

Понять, как невероятно трудна была карьера твоего отца, может только человек, на собственном опыте познавший нравы испанского двора, его порочность и фаворитизм, ту антипатию, с которой испанцы относятся к иностранцам. Хотя твой отец был ирландцем — чем я очень горжусь, — испанцы обычно называли его „английским наместником“. Это прозвище не раз ставило его на край гибели».

Маккенна особенно настаивал на том, чтобы Бернардо научился как следует обращаться с карабином, саблей и копьем. Учителем Бернардо был драгунский сержант. Он учил его ездить верхом на лошади, как подобает настоящему военному, и командовать солдатами. О’Хиггинс серьезно взялся за изучение военного дела. Росас тем временем получил фактический контроль над деятельностью хунты в Сантьяго. Экономической монополии Испании пришел конец. Церковь находилась скорее под контролем новой хунты, а не Испанского государства. Через Анды в Буэнос-Айрес была послана армия. Она должна была поддержать войска Буэнос-Айреса в их борьбе против военной экспедиции из Испании.

Росас созвал национальный конгресс, чтобы обеспечить еще большую поддержку существующему режиму. О’Хиггинс в целом одобрял деятельность Росаса. Находясь в Консепсьоне, Бернардо писал: «Я убежден, что первый конгресс в Чили обречен проявить юношеское невежество и быть виновным во всех глупостях. Это неизбежное следствие нашего настоящего положения, ведь у нас нет ни знаний, ни опыта. Но нам нужно когда-то начинать, и чем раньше мы это сделаем, тем лучше будет для нас».

Маккенна начал организовывать национальную армию, которая должна была насчитывать тысячу солдат. Национальную армию поддерживало двадцать пять тысяч народных ополченцев. Маккенна также предложил основать военное училище, укрепить порты и построить арсенал. Но оппозиция Росасу начинала возрастать. Его обвинили в коррупции и в том, что он назначал на все посты в государственных учреждениях своих людей. Росаса серьезно критиковали и за то, что он послал чилийские войска в Аргентину, тогда как Чили сама находилась под угрозой испанского вторжения. Сантьяго и Консепсьон активно полемизировали друг с другом.

В июле 1811 года Росас подал в отставку. Власть перешла к хунте «умеренных». Она состояла в основном из землевладельцев, живущих в Сантьяго и его окрестностях. Очередной корабль, пришедший в Чили из Испании, привез послание с просьбой о финансовой поддержке Фердинанда VII в его борьбе против французов. Чилийцы ничем не помогли, тем самым подчеркнув свою все возрастающую независимость.

После отставки Росаса О’Хиггинс также временно отошел от политической борьбы. Он и другие южане, в том числе Маккенна и Росас, составили нечто вроде конституционной оппозиции. Они были тесно связаны с обширным и влиятельным кланом Ларрейнов, обосновавшимся на юге. Это огромное семейство получило прозвище «Восемьсот».

Однако долго находиться в оппозиции было нельзя. Человеком, доведшим дело до логического конца, стал Хосе Мигель Каррера, второй ребенок в семье, считавшей себя одной из самых аристократических в Чили. Прямыми предками семьи были конкистадоры. Хосе Мигель Каррера обладал волей и энергией, как у молодого Боливара, хотя ему недоставало опыта и политической подготовки. Зато с юных лет Каррера уже определился идейно и резко высказывался против правительства, когда ему не было даже двадцати лет.

В этом возрасте его отправили в Перу, затем в Испанию. Там он проявил себя как блестящий молодой офицер. Хосе был высоким, привлекательным внешне — темные волосы, блестящие глаза, резко очерченный рот и мощный подбородок. Он не сомневался, что его политических и военных знаний вполне достаточно, чтобы руководить первыми шагами независимой страны.

Хосе Мигель Каррера покинул Испанию на борту британского корабля. Он высадился в Вальпараисо, где нанес официальный визит губернатору Хуану Маккенне. Губернатор догадывался, что клан Ларрейнов готовит свержение «хунты умеренных» в Сантьяго. Для этого Ларрейны вступили в союз с Хосе Мигелем, его братьями и сестрой. Старший брат Карреры, Хуан Хосе, уступал в способностях своим братьям и сестре. Младший брат, Луис, был горяч, агрессивен и даже жесток. Сестра, Хавьера, как ни странно, была самой амбициозной, фанатичной и властной из всех четверых. Говорят, что именно она подстрекала Хосе Мигеля на разные авантюрные поступки.

Отец Хосе Мигеля, Хуана Хосе, Луиса и Хавьеры — дон Игнасио был почтенным членом той самой хунты, которую они собирались свергнуть. Хосе Мигель стоял во главе заговора. Воспользовавшись личными гренадерскими отрядами Хуана Хосе и личной артиллерией Луиса, он окружил здание, в котором заседали хунта и конгресс. Когда реальная власть после переворота перешла к Ларрейнам, братьям Каррера были предложены второстепенные посты в правительстве. Они с презрением отказались от них.

Монах Хоакин Ларрейн с удовлетворением заметил: «Все основные посты в стране занимают теперь наши люди — пост председателя конгресса, пост президента хунты и даже пост председателя верховного суда». Реакция Карреры на это заявление монаха была резкой. «А кто председатель штыков?» — спросил он с вызовом. Росас и Маккенна, ставленники Ларрейнов, являлись направляющей силой новой хунты.

В течение шести недель Хосе Мигель реорганизовал армию и совершил еще один переворот — на этот раз свергнув Ларрейнов. Став новым главой Сантьяго, Хосе Мигель назначил Росаса представителем хунты в Консепсьоне — чтобы нейтрализовать оппозицию на юге и подготовить почву для военной диктатуры. Военная диктатура Карреры станет первой из вереницы бесчисленных в будущем диктатур на Южноамериканском континенте.

Так как Росас все еще был в Консепсьоне, Хосе Мигель попросил О’Хиггинса заменить его. О’Хиггинс неохотно согласился. Он вдруг узнал, что его наставник Маккенна арестован, и потребовал от Хосе Мигеля объясниться перед конгрессом. Хосе сделал это, но тут же приказал войскам окружить здание конгресса и объявил правительство низвергнутым.

О’Хиггинс был поражен своевольной выходкой Карреры, но все же согласился стать посредником в переговорах между Каррерой, Росасом и кланом Ларрейнов. О’Хиггинс отправился на юг. По дороге он узнал, что Хосе Мигель с тысячей солдат следует за ним, чтобы подавить любое проявление недовольства в регионе. Разъяренный О’Хиггинс предложил южанам восстать и поддержать Росаса. Однако сам Росас предпочел переговоры, поскольку преимущество было на стороне Карреры. Он заставил Росаса уйти из Консепсьона, а затем и отправил его в ссылку в Аргентину. Там, в Мендосе, Росас умер 3 марта 1813 года.

О’Хиггинсу исполнилось тридцать пять лет. Он пережил свержение двух своих наставников — Росаса и Маккенны, угрозу гражданской войны, три военных переворота, захват власти молодым головорезом и его жестокой семейкой. О’Хиггинс решил покинуть Чили и начать новую жизнь на ранчо в Аргентине. В то время в Чили он был фигурой почти маргинального уровня. Судьба, казалось, не уготовила ему ничего другого.

27 марта 1813 года, когда Бернардо О’Хиггинс уже готовился к отъезду из страны вместе с матерью и сестрой, он неожиданно узнал, что в Талькауано высадился отряд вооруженных испанцев, состоявший из пятидесяти опытных солдат. Командовал отрядом Антонио Пареха, который намеревался обеспечить снаряжением и обучить роялистскую армию. Эта армия должна была вернуть Чили Испанской империи и наказать восставших против нее бунтовщиков.

Провинции Чилоэ и Вальдивия выступили на стороне короля Испании. Гарнизон Чилоэ насчитывал полторы тысячи солдат. Консепсьон перешел на сторону роялистов. В Чильяне, где О’Хиггинс провел детство, преобладавшие в городе францисканские монахи обратились к своей пастве с призывом подчиниться королевской власти. Роялистская армия, уже насчитывавшая три тысячи человек, по дороге на север набрала еще две тысячи народных ополченцев. Среди них было сто артиллеристов, четыреста конных драгун и шестьсот пехотинцев. Эта сильная и сплоченная армия, казалось, без труда могла погасить пламя борьбы за независимость. Патриоты были разобщены. Их армия состояла из банд перебежчиков, враждовавших друг с другом. Более того, решительно завоевав южную часть страны, испанцы получили поддержку индейцев араукан, которым хотелось быть на стороне победителей.

Узнав о столь успешном продвижении роялистов, О’Хиггинс решил не медлить. Он собрал отряд, в который вошли около ста местных жителей, вооруженных копьями, и верхом на лошади отправился в Консепсьон. По дороге он узнал, что город уже в руках роялистов, а ему самому грозит опасность. О’Хиггинс с двумя эскадронами бежал на север. После тяжелого двухдневного марша они пересекли реку Мауле и добрались до Тальки. Там к ним присоединился Хосе Мигель Каррера, который назначил себя главнокомандующим армией патриотов. На лошадях они отправились в южном направлении от Сантьяго, чтобы сразиться с роялистами.

О’Хиггинс предложил смелый план: с небольшим отрядом ночью незаметно перейти обратно реку Мауле и атаковать роялистский авангард при Линаресе. О’Хиггинс рассчитывал, что противник не ожидает нападения со стороны их укреплений. Операция завершилась успешно. Патриоты внезапно напали на роялистов и, захватив их в плен, отправили к Каррере. Многие присоединились к патриотам, как, например, народные ополченцы в количестве двухсот человек.

Тем временем собиралась армия патриотов. Ее главный отряд, расположившийся в Тальке, возглавил Хосе Мигель. Авангардом командовал его старший брат — Хуан Хосе. Этот отряд расположился между Талькой и рекой Мауле. Третий отряд под командованием младшего брата — Луиса растянулся вдоль берега Мауле. Хосе Мигель приказал освободить Хуана Маккенну, лучшего солдата армии патриотов, который тут же отправился на юг, чтобы помочь своим. Советником Хосе Мигеля был консул Соединенных Штатов Джоэл Пойнсетт. Его рекомендации были где-то на грани между здравым смыслом и идиотизмом. Он посоветовал О’Хиггинсу расположить свой авангард на противоположном берегу Мауле. Но это была незащищенная позиция. Отряд мог быть окружен и захвачен.

О’Хиггинс заболел. Командование его колонной должен был взять на себя полковник ополчения Хуан де Диас Пуга. Вместо этого Пуга с шестью сотнями солдат отправился ставить засады в холмистых окрестностях. В Йербас-Буэнас они увидели огни, которые приняли за лагерные костры испанского авангарда. На самом деле Пуга наткнулся на основные силы испанцев. Его атака посеяла панику среди испанских солдат. В темноте они начали стрелять друг в друга. Патриоты захватили артиллерию и большое количество пленных. Но триумф обернулся несчастьем. Притащив свои трофеи к месту, где они оставили лошадей, патриоты обнаружили, что их лошадей разогнали. Затем испанцы выманили кавалеристов, которые оставались в тылу, и напали на них. Патриоты пустились в бегство. Когда они пересекали Мауле, беспорядок в их рядах еще больше усилился. Несмотря на категорические возражения Маккенны, Луис Каррера решил оставить свои передовые позиции на реке и отступить. Его офицеры покидали позиции верхом на лошадях впереди своих солдат. Поражение патриотов могло бы быть полным, но солдаты Пуги, перепуганные ночной атакой, отказались переходить реку.

Войска Парехи трудно переносили холодную чилийскую зиму. Сам Пареха заболел воспалением легких. Патриоты поняли, что их не будут преследовать до Сантьяго. Они перегруппировались и атаковали роялистов, но встретили ожесточенное сопротивление, подкрепленное артиллерией. Однако это был временный успех испанцев — они были деморализованы и отступили в Чильян.

По совету Пойнсетта патриоты обошли Чильян и атаковали Консепсьон и Талькауано на побережье. Патриоты отрезали испанцам пути снабжения, ведущие в Чильян. Они также захватили корабль с военным подкреплением, шедший в Перу. Тем временем О’Хиггинс поправился и поехал в Лос-Анхелес, что на реке Био-Био. Там, в своем поместье Лас-Кантерас и прилегающих к нему окрестностях, он набрал армию в тысячу четыреста человек.

Каррера осадил Чильян. Это была непростительная ошибка. Население города, составлявшее четыре тысячи человек, за счет беженцев и солдат увеличилось вдвое. Чильян стоял на невысоком холме. Он был хорошо защищен земляными укреплениями и мощным зданием францисканского мужского монастыря. В самый разгар зимы солдаты Карреры мерзли в легких палатках. Месяц осады не дал результатов. И Каррера решил ускорить события. На близлежащем холме поставили пушку и привели ее в боевую готовность. Ночью в лагере осаждающих разожгли костры. Город оказался будто в огненном кольце. Патриоты делали вид, что готовятся к ночлегу. Обманный маневр патриотов удался, и роялисты решили разрушить их батарею. Они почти попались в ловушку, но сумели с боем пробиться обратно в город. Патриоты безостановочно преследовали их. В жестоком рукопашном бою патриоты потеряли около двухсот бойцов убитыми и столько же ранеными, но так и не смогли вытеснить роялистов из города.

Удачный выстрел роялистов уничтожил арсенал патриотов. И тогда роялисты пошли в контратаку. Они преследовали патриотов до наступления темноты. Ночь позволила обеим сторонам перегруппироваться.

На следующий день Каррера вновь приказал своим людям идти в наступление. Но вместо того чтобы атаковать роялистов в городе, солдаты Карреры отправились мародерствовать на его окраины. Когда боеприпасы стали заканчиваться, Каррера испугался, что может попасть в руки противника, и снял осаду с Чильяна. Неорганизованность и разгильдяйство солдат патриотов не только не позволили армии Карреры взять Чильян, но и настроили население провинции против нее.

О’Хиггинс верхом на лошади скакал во главе трехсот кавалеристов. Его отряд, следовавший на юг, попал в засаду. Казалось, О’Хиггинса вот-вот схватят, но он смог мобилизовать своих людей и отразил нападение роялистов. Но они успели сжечь его поместье Лас-Кантерас и захватили в плен его мать и сестру. Победа О’Хиггинса над напавшими на него роялистами уже ничего не могла изменить: большая часть территории между Чильяном и рекой Био-Био, а также местность к югу от них находились под контролем роялистов.

На этом несчастья патриотов не закончились. В небольшом бою у Эль-Робле Каррера и О’Хиггинс опять попали в засаду. Каррера на лошади покинул поле боя, бросив раненного в ногу О’Хиггинса. Несмотря на боль, О’Хиггинс продолжал руководить боем и спас своих людей. Этот небольшой эпизод заставил патриотов пересмотреть отношение к своему лидеру. Непрофессиональные действия и неумелое командование Карреры заставили хунту сместить его с поста главнокомандующего. Вместо него был назначен твердый и надежный О’Хиггинс.

Каррера и его братья пригрозили хунте свержением. Да и О’Хиггинс, человек несколько наивный и добросердечный, встал на защиту Карреры. Он считал, что сейчас «важно сохранять стабильность в командовании и не смещать офицера, чья служба незаменима в борьбе с врагом».

И тем не менее хунта настояла на смешении Карреры. Получив приказ о своей отставке, Каррера растоптал его, а посланников, доставивших этот приказ, арестовал. Маккенна настоятельно советовал хунте, переехавшей в Тальку, чтобы быть поближе к району боевых действий, обратиться к О’Хиггинсу с такими словами: «Мужайтесь! Вы должны спасти свою страну! Неужели вы откажетесь занять пост, который вам доверили армия и правительство? Мы можем потерять целую провинцию. Вам одному придется отвечать перед Богом и страной за эту потерю».

Убежденный в том, что сможет контролировать ситуацию, Каррера все же согласился с назначением «столь ценного человека, как полковник О’Хиггинс». Самого же Карреру назначили послом в Аргентину. Как только известие о его назначении было получено, он выехал из Консепсьона вместе с младшим братом Луисом. Братья последовали за Хуаном Хосе, который уже находился в Сантьяго и готовился поднять восстание против правительства.

Мало кому довелось руководить делом в столь неблагоприятное время, как то случилось с Бернардо О’Хиггинсом и мало кто из них был так же неопытен. Назначенный командующим армией патриотов 2 февраля 1814 года, О’Хиггинс скорее напоминал мальчика для битья, поскольку руководил заведомо безнадежным делом. У него вовсе не было политического опыта. Он, несомненно, был храбр, но не имел надлежащей военной подготовки, был недостаточно политически подкован. Добрый и прямодушный, крайне непосредственный, наполовину ирландец, презираемый за внебрачное происхождение, О’Хиггинс являл собой нечто вроде антигероя. И вдруг ему выпал счастливый жребий: руководить армией, вернее, тем, что осталось от чилийской армии.

Через четыре дня после назначения на пост главнокомандующего О’Хиггинс вновь получил плохие известия. По приказу Хосе Фернандо де Абаскаля-и-Соусы, энергичного наместника Перу, двести ветеранов под командованием испанского бригадного генерала Гайнсы высадилась в Арауко, к югу от Консепсьона. Они прибыли на помощь роялистам. В этой армии было более тысячи опытных солдат. Теперь у роялистов в общей сложности имелось несколько тысяч бойцов.

У патриотов, напротив, было всего лишь около тысячи восьмисот человек, многие из них были истощены, плохо одеты и плохо вооружены, у некоторых не было ничего, кроме обыкновенных дубинок. У патриотов было всего несколько сторожевых постов к югу от Мауле, включая Консепсьон и Лос-Анхелес. О’Хиггинс реалистично оценивал состояние своей армии. «Я не рискую назвать это армией, — говорил он, — так как не вижу ничего, абсолютно ничего в ее снаряжении и нравственных устоях, что могло бы оправдать это название».

В течение нескольких недель испанцы перешли через реку Мауле и захватили Тальку. Чилийское правительство вынуждено было возвратиться обратно в Сантьяго. Создалась угроза изоляции Хуана Маккенны в Мембрильяре, к югу от Тальки, и О’Хиггинса еще южнее — в Консепсьоне. У Маккенны оставался единственный шанс: быстро двигаться на север, чтобы обогнать испанскую армию и блокировать ее продвижение в Сантьяго, который находился всего в сотне миль от расположения армии Маккенны. Хотя Маккенна не был уверен в удачном исходе похода на север, он не хотел оставлять без помощи О’Хиггинса. Ирландец Маккенна обращался к ирландцу О’Хиггинсу: «Если Вы сейчас же не выведете свою дивизию, все будет потеряно… Вы, мой дорогой друг, ответственны перед своей страной за вашу бездеятельность и за то, что медлите с выводом вашей дивизии… Просто сдвиньтесь с места, ради Бога, — и все будет хорошо».

О’Хиггинс начал выводить армию, но его продвижение было слишком медленным, так как он потерял всех лошадей и мулов. И тем не менее лобовой атакой он взял неприступную, по общему мнению, позицию испанцев на высотах Эль-Кило. Тем временем Маккенна с успехом отражал атаки основных сил испанской армии в Мембрильяре. Таким же воодушевляющим было и сообщение, что испанский патруль захватил Хосе Мигеля Карреру и его брата Луиса во время их поездки на север. Кое-кто из партизан Карреры намекал, что это О’Хиггинс проинформировал испанцев о его передвижениях. Но такое было вовсе не в характере О’Хиггинса. Однако если бы это было правдой, то свидетельствовало бы о том, что О’Хиггинс способен проявить твердость.

Теперь Маккенна просил О’Хиггинса покинуть Эль-Кило и двигаться дальше на север — для объединения с его войсками. 23 марта два ирландца наконец-то встретились. Они решили вести объединенную армию дальше на север, чтобы обогнать роялистов Гайнсы и предотвратить нападение на Сантьяго. Объединенная армия Маккенны и О’Хиггинса состояла из полутора тысяч пехотинцев, нескольких сот народных ополченцев, имевших восемнадцать ружей на двести человек.

Враждующие стороны поспешили по направлению к Мауле. Роялисты пришли туда первыми, но О’Хиггинс и Маккенна захватили и взяли под контроль брод через реку. Перейдя через него, они укрылись за прочными стенами поместья Кечерегуас. Гайнса понял, что выбить патриотов оттуда будет нелегко.

Приближалась зима. Обе стороны устали от противостояния. Перемирие было заключено при посредничестве английского морского капитана Джеймса Хиллиера. Ему приказали преследовать американский корабль за пределами чилийских вод и проследить, чтобы испанские ресурсы не были разграблены воюющими повстанцами. Он встретился с Гайнсой, О’Хиггинсом и Маккенной в крестьянской хижине, расположенной между позициями враждующих сторон.

Армия Гайнсы была ослаблена дезертирством. Его позиция в Тальке оказалась слишком уязвимой. Это беспокоило его. В обмен на признание патриотами суверенитета Фердинанда VII и при условии сохранения самоуправления в Чили Гайнса согласился на немедленный вывод войск из города. Провинцию Консепсьон солдаты Гайнсы должны были покинуть в течение месяца. Обе стороны прекрасно понимали, что это соглашение — всего лишь уловка, чтобы выиграть время, перегруппироваться и пополнить снаряжение.

Роялисты покинули Тальку, а затем, ссылаясь на плохое состояние дорог, приостановили вывод своей армии из Чильяна и провинции Консепсьон. В Сантьяго, жители которого уже готовились к осаде, новость о перемирии была воспринята с радостью.

Перемирие подразумевало и освобождение двух братьев Каррера. Их должны были доставить к Хиллиеру в Вальпараисо, а дальше им предстояло отбыть в Бразилию — от греха подальше. Правительство Чили, которое сейчас находилось в Сантьяго, считало, что братья должны ответить за попытку свержения законной власти в стране. Члены хунты решили захватить братьев Каррера. Роялисты, узнав об этих намерениях, сообщили братьям, что О’Хиггинс и Маккенна хотят схватить их и отправить к наместнику в Лиму. Роялисты организовали побег — они тайно собрали деньги, закупили оружие и лошадей, даже договорились с бандитами о сопровождении братьев Каррера.

Побег братьев Каррера привел в замешательство главу чилийской хунты Франсиско де Ла Ластра. Он решил, что О’Хиггинс упустил братьев намеренно. «В будущем вы должны сдерживать свою природную доброту, — увещевал он О’Хиггинса, — и пунктуально следовать указаниям правительства, которые отдаются для поддержания завоеванной вами славы». Ластра был прав — братья Каррера, несомненно, представляли собой угрозу. Вскоре чилийцы поймали Луиса, но через два месяца Хосе Мигель организовал еще один заговор, на этот раз среди офицеров, недовольных перемирием. И вновь захватил власть в Сантьяго, став диктатором, главой хунты, состоявшей из трех человек. Ластра, Маккенна и многие другие были арестованы. Маккенну выслали в Аргентину. Когда О’Хиггинс увидел, как братья Каррера воспользовались перемирием, он наконец-то прозрел. Во главе большого войска О’Хиггинс двинулся на столицу. Предварительная перестрелка не дала желаемых результатов. Тогда О’Хиггинс, перегруппировав силы, начал полномасштабное наступление.

Следующий день принес неприятную новость: наместник Перу отказался от перемирия и направил еще одну экспедицию — под командованием полковника Осорио — в южные районы страны. Осорио должен был закончить дело, начатое Гайнсой, — покончить с сопротивлением восставших. Перед такой угрозой О’Хиггинс предложил двум противостоящим сторонам забыть о разногласиях и объединить силы против общего врага. Однако Каррера настаивал на разрешении разногласий.

Опасаясь, что разлад в стане патриотов откроет дорогу испанской реконкисте, О’Хиггинс 3 сентября 1814 года подчинился Каррере, приняв его условия, а затем отправился на юг — командовать войсками.

Там сопротивление испанцам не удавалось. Дезертирство было обычным явлением в рядах патриотов. Даже личный секретарь О’Хиггинса уговаривал его перейти на сторону роялистов и принять должность губернатора Консепсьона, которую когда-то занимал его отец. Испанские войска под командованием Осорио упрямо продвигались вперед. Они захватили всю провинцию Консепсьон, пересекли реку Мауле, вновь оккупировали Тальку и стали продвигаться на юг провинции Сантьяго. То, чего так боялись три месяца назад, перед перемирием, вновь могло стать реальностью. Испанцы, по-видимому, решили захватить Сантьяго. Они использовали для этого внутренние дивизии, постоянно преследовавшие патриотов.

Каррера колебался, предлагая различные планы действий, чтобы остановить испанцев. Он сжег портрет наместника на главной площади Сантьяго и назначил вознаграждение за голову командующего испанской армией. Но это были абсолютно бесполезные жесты. О’Хиггинс просил его принять на себя командование войсками на передовых позициях, но Каррера не хотел оказаться ни в руках О’Хиггинса, ни в руках испанцев. О’Хиггинс посмеивался над ним: «Вам следует занять пост, достойный главнокомандующего, а я присоединюсь к вам в качестве адъютанта или командира одной из дивизий, а может быть, маленького подразделения, или просто возьму в руки ружье». Но Каррере не хватило мужества. Он предпочел, чтобы его заменили братья. Испанцы подошли к реке Качапола, южнее Ранкагуа. До Сантьяго оставалось всего пятьдесят миль.

 

ГЛАВА 24 РАНКАГУА!

30 сентября 1814 года Осорио перешел реку Качапола с большей частью своей армии и, повернув направо, двинулся вдоль берега к городу Ранкагуа. Блокировать наступление Осорио был послан отряд под командованием Луиса Карреры. Испанцам удалось обойти его. Луис Каррера не оправдал доверия. После этого вдоль реки пошел отряд его брата — Хуана Хосе Карреры. Но и он действовал не лучше. Приближение Осорио испугало Хуана Хосе, и он бежал в Ранкагуа.

О’Хиггинс во главе третьего отряда, шедшего вдоль реки, надеялся объединиться с отрядами братьев. Однако он был поставлен перед выбором: либо присоединиться к отряду Луиса Карреры и стремительно отступать, оставив Хуана Хосе во власти Осорио, либо отправиться на помощь Хуану Хосе.

Город, окруженный во много раз превосходящей силы патриотов испанской армией, был расположен так, что не имел естественной защиты. Офицеры О’Хиггинса говорили ему, что вводить в город войска — настоящее безумие. Однако О’Хиггинсом двигали великодушие и безрассудство — он рисковал жизнью своих солдат, заставляя участвовать в почти безнадежном деле.

«Я не могу бросить братьев Каррера только потому, что они мои злейшие враги. Честь дороже жизни. Я мог бы отступить, и истинной причиной этого стала бы забота о моих храбрых солдатах. Но люди подумают об этом совсем иначе. Тысячи языков скоро будут клеветать, пытаясь убедить всех, что я предал и бросил брата по оружию из-за того, что он мой личный враг».

Это была одна из самых мужественных и в то же время одна из самых бессмысленных и кровопролитных кампаний в военной истории. Нечто похожее было только в Крыму. Виной тому упрямство и гордыня О’Хиггинса и ошибка старшего Карреры. И тем не менее эта военная кампания сделала О’Хиггинса великим и спасла честь чилийской нации. После битвы в Ранкагуа создание независимого государства Чили стало неизбежным.

Ночью 30 сентября О’Хиггинс верхом на коне въехал в Ранкагуа во главе своей колонны. Это был типичный колониальный городок. Низкие домики расположились вокруг главной площади в шахматном порядке. Четыре главные улицы расходились от центральной площади не с углов, а из середины каждой стороны площади. О’Хиггинса встретил Хуан Хосе, самый никчемный из братьев Каррера. Он обнял О’Хиггинса со словами: «Я старше вас по званию, но подчиняюсь вашей власти». О’Хиггинс холодно ответил: «Я принимаю командование». Он начал возводить баррикады на главных улицах. Каждую из них прикрывали две пушки. На крышах расположились снайперы. Все припасы были собраны в центре площади. Церковь стала наблюдательным пунктом. Патриоты подняли чилийский флаг, задрапированный в черную материю. Этим они хотели показать, что будут защищать город до последнего.

У испанцев было четыре с половиной тысячи хорошо вооруженных людей. Почти половина из них — образцовые войска, включая великолепный полк Талаверы. У О’Хиггинса не имелось даже половины испанского войска. В распоряжении патриотов были в основном плохо обученные ополченцы, которые порой не имели представления, как держать ружье. К тому же ружей у них было мало.

На следующее утро по зеленой равнине, раскинувшейся под снежными вершинами гор, солдаты полка Талаверы тремя колоннами пошли в наступление. Патриоты встретили их ожесточенным артиллерийским и ружейным огнем. Уже через час роялисты были вынуждены отступить. Днем Осорио вновь двинул свои войска вперед. Пушки были нацелены на баррикады патриотов. Испанским пехотинцам было приказано захватить улицы и пробираться по плоским крышам домов. С обеих сторон гремели пушечные выстрелы, трещали мушкеты. Метр за метром испанцы по крышам продвигались к площади, но отчаянная штыковая атака патриотов вновь заставила их отступить. Этот жестокий уличный бой длился несколько часов. Испанцы уже приблизились к площади, но наступление темноты заставило обе стороны прекратить борьбу.

Улицы были завалены трупами. В лагерях противоборствующих сторон мерцали огни. В ночной тишине слышались стоны раненых. О’Хиггинс знал, что может продержаться только один день. В лагере патриотов почти закончились запасы воды и иссякали боеприпасы. О’Хиггинс направил отчаянное послание с просьбой о помощи Луису Каррере, который командовал третьей колонной.

Осорио тоже стоял перед выбором. Он получил указание от наместника Перу, который предписывал ему возвратиться в Перу вместе с полком Талаверы и другими местными войсками. В Перу возникла угроза восстания. Наместник считал, что если война в Чили все еще не закончена, то Осорио должен заключить перемирие. Однако Осорио был уверен, что победа его близка, и он проигнорировал инструкции наместника. Но испанцы уже дважды отступали. Победа ускользала из рук Осорио. Он принял решение прекратить наступление, однако на следующее утро вновь отдал приказ атаковать. Испанцы медленно приближались к площади, но вдруг с церковной башни, служившей патриотам наблюдательным пунктом, раздался радостный крик. Вскоре испанцы увидели вдали облако пыли — это на помощь патриотам шла армия под командованием Луиса Карреры.

Испанцы развернулись и начали занимать другие позиции, готовясь к отражению атаки. Ситуация резко изменилась. Осорио грозила опасность оказаться меж двух огней. На площади уже раздавались ликующие возгласы патриотов.

Вдруг с наблюдательного поста на башне сообщили, что армия Луиса Карреры отступает. На площади установилась напряженная тишина. Никто не мог поверить в происходящее. Внезапно эту мертвую тишину нарушил резкий крик О’Хиггинса — он призвал своих солдат двигаться вперед. Испанцы усилили натиск. В конце концов О’Хиггинс осознал, что его положение безнадежно. Запасы воды иссякли. Полуденное солнце будто остервенело — лица солдат горели, а их губы были черны. Пушки были до такой степени раскалены, что, когда их заряжали, они тут же взрывались. О’Хиггинс приказал поджечь дома вокруг площади. Это была последняя, отчаянная мера. Но испанцы уже прорывались к площади. В пороховой склад патриотов попала искра. Он взлетел на воздух.

О’Хиггинс отдал приказ с боем отходить. Так же как Кортес триста лет назад в Мехико с боем продвигался по мостовым Теночтитлана во главе пятисот солдат, О’Хиггинс верхом на лошади прорывался по узким, заваленным трупами улицам Ранкагуа. Чтобы заставить противника отступить, они поставили мулов впереди. Но О’Хиггинсу не удалось на лошади протиснуться через баррикады со стороны площади. Его адъютант был убит. Испанский солдат направил свою лошадь прямо на О’Хиггинса и чуть не убил его, но все-таки промахнулся. Когда лошадь О’Хиггинса была ранена, он спешился и продолжил выводить своих людей с площади. Вырвалось из кольца меньше половины. Среди выживших был и Хуан Хосе Каррера.

Роялисты, ворвавшись на площадь, будто опьянели от крови. Они расправлялись с пленными, насиловали женщин и даже убивали детей, спрятавшихся в церкви. Зверствуя, они подожгли госпиталь. Большинство находившихся там сгорели, уцелели только те, кто мог хоть как-то передвигаться. Кроме мирных жителей в бою за Ранкагуа погибло около шестисот патриотов и тысяча испанских солдат.

Ночь не остановила О’Хиггинса. Он вскочил на коня и поскакал в Сантьяго. Ворвавшись в правительственный дворец к Хосе Мигелю Каррере, он выяснил, что именно он, а не его брат Луис отдал приказ об отступлении третьей колонны от Ранкагуа. Хосе Мигель яростно защищался. Он утверждал, что О’Хиггинсу следовало действовать быстрее. Армия Луиса Карреры в основном состояла из ополченцев. Они были вооружены только копьями и, если бы пошли в атаку, наверняка были бы разбиты. Более того, приближаясь к Ранкагуа, они слышали, что звуки боя затихали, и решили, что О’Хиггинс сдался.

Объяснения Карреры выглядели весьма неубедительными. О’Хиггинс видел только две причины сдачи Ранкагуа — трусость или предательство. Каррера, видимо, хотел, чтобы О’Хиггинс был разбит, и ради этого даже рисковал жизнью брата. Но была и третья, менее дискредитирующая причина: Каррера пытался сохранить третью дивизию для дальнейшего сопротивления испанцам на севере в случае падения Сантьяго. Но О’Хиггинс узнал также от своих сторонников в столице, что Каррера в случае победы в Ранкагуа планировал его убийство. С характерной для него сдержанностью О’Хиггинс объявил о своем намерении перейти Анды. Каррера резко ответил, что он будет сам продолжать борьбу на севере Чили. Оба понимали, что, как только придут испанцы, Сантьяго придется сдать.

О’Хиггинс отправил мать и сестру в город Лос-Андес, расположенный у подножия горного хребта. Через неделю он сам собрался в поход во главе жалкой колонны беженцев, у многих не было ни еды, ни одежды. Их путь проходил через горные вершины, которые нелегко было преодолеть. 12 октября они дошли до самой высокой точки перехода — тринадцать тысяч футов над уровнем моря. О’Хиггинс, Исабель Рикельме и Росита провели ночь в одном из тех горных укрытий, которые полвека назад построил Амбросио О’Хиггинс. Драгуны и погонщики мулов шли впереди и расчищали большие сугробы, чтобы освободить проход. Через несколько дней колонна беженцев спустилась с гор около Мендосы. Там их накормили и напоили вином — все это передал Хуан Маккенна из ссылки. Местный губернатор Хосе де Сан-Мартин заверил их, что у него найдется для них достаточно провизии. Сан-Мартин встретил колонну около Успальяты.

«Неорганизованная толпа солдат, без руководителей или офицеров, а поэтому ничем не сдерживаемая, боролась за провизию, сквернословя и нарушая все общепринятые нормы человеческого поведения. В порыве отчаяния солдаты даже портили провизию. Некоторые из них громко проклинали братьев Каррера. Солдаты обвиняли их в сдаче и разрушении своей страны. Множество стариков, женщин и детей плакали от усталости и страха. Многие горожане были уверены, что братья Каррера вывезли из Чили более миллиона песо, принадлежащих государству, спрятав их в багаже своих многочисленных сторонников. Они умоляли меня не позволять разграблять денежные средства, столь необходимые для освобождения их страны».

Вслед за О’Хиггинсом Каррера тоже покинул Сантьяго. Он хотел продолжить борьбу на севере. Он пытался с помощью солдат отговорить беженцев от перехода через Анды, чтобы они могли продолжить борьбу в Чили. Солдаты, однако, отказались. Каррера решил дать бой испанцам при Лос-Андесе, но затем передумал и присоединился к арьергарду колонны беженцев, переходившей горный хребет. Он отправил своего брата Хуана Хосе приветствовать Сан-Мартина от имени «правительства Чили». Но Сан-Мартин уже встретился с О’Хиггинсом и попросил его принять командование над перемещенными чилийцами.

Хосе Мигель, прибывший вскоре после Хуана Хосе, был рассержен, когда узнал, что Сан-Мартин принял О’Хиггинса. Сан-Мартин вежливо объяснил, что никоим образом не хотел его обидеть своим поступком. Однако на следующее утро Сан-Мартин, вернувшись из Успальяты, отдал указание обыскать багаж Карреры. На самом деле Каррера не брал казенных денег — казна Сантьяго была украдена испанцами. Потому он воспринял обыск как оскорбление главы чилийского правительства. Сан-Мартин, выслушав его возмущенные слова, холодно заметил, что «единственной властью в стране является законное правительство», в первую очередь он, губернатор Мендосы. Каррера вскипел. Во избежание стычки в Мендосе между сторонниками Карреры и О’Хиггинса в конце октября Сан-Мартин приказал Каррере удалиться в Сан-Луис. Этот унылый, постоянно поливаемый дождями город стоял на самом краю соляной котловины неподалеку от аргентинских Анд.

Каррера, будучи уверен, что у него есть поддержка большинства, отказался уезжать. Тогда Сан-Мартин тайно собрал отряд в тысячу человек, они окружили квартиры братьев Каррера. Двое старших братьев и донья Хавьера под конвоем были отправлены в Сан-Луис. А солдат, подчинявшихся им, направили в Буэнос-Айрес — для соединения с находящейся там армией. Маккенна и молодой чилийский политик Антонио Хосе де Ириссари были посланы вместе с ними, чтобы объяснить причины столь жестких мер. Луис, единственный из братьев Каррера, оставшийся на свободе, также выехал в Буэнос-Айрес, чтобы изложить мнение своей семьи об аресте его братьев начальникам Сан-Мартина. В Буэнос-Айресе в середине ноября 1815 года Луис вызвал Маккенну на дуэль. Пуля попала Маккенне в голову. Он мгновенно скончался. Тело этого добросердечного ирландца, протеже Амбросио О’Хиггинса и наставника его сына, лучшего чилийского солдата, который наверняка стал бы первым президентом Чили, если бы не погиб в противостоянии с братьями Каррера, было брошено около стен городской тюрьмы.

Ненависть О’Хиггинса к Каррере, подпитанная пролитой кровью, переросла во вражду. Он считал, что его опекуна убили. О’Хиггинс жаждал мести. Ириссари попытался арестовать Луиса Карреру. Хосе Мигель, опасаясь за жизнь брата, выехал из Сан-Луиса в Буэнос-Айрес. Там у него был друг — молодой аргентинец Карлос Антонио Хосе де Альвеар, представитель старейшего аргентинского рода. Карлос Антонио был таким же своевольным, как и Хосе Мигель. Каррера хотел уговорить Карлоса повлиять на главу аргентинского правительства, чтобы тот прекратил дело о дуэли. Когда стало похоже на то, что аргентинцы могут принять Хосе Мигеля в качестве главы чилийской общины в изгнании, Сан-Мартин для видимости подал в отставку с поста губернатора Мендосы. Народ и офицеры Сан-Мартина, выйдя на улицу, громкими возгласами потребовали его возвращения. Сан-Мартин вновь приступил к своим обязанностям. Теперь он был практически независим от правительства Буэнос-Айреса.

В середине 1815 года О’Хиггинс, его мать и сестра вместе со многими другими чилийскими беженцами проделали унылый путь через пампу. О’Хиггинсу было тридцать семь лет. Он вновь стал бедняком, но теперь у него на руках были две женщины, о которых он должен был заботиться. Они арендовали маленький домик и там устраивали скромные приемы — чилийские «тертульяс» — вечера под гитару и политические дискуссии между членами семьи и друзьями. Женщины зарабатывали немного денег, продавая сладости и делая сигареты. О’Хиггинсу все же удалось вывезти кое-что из Чили. Как и Боливар на Ямайке, О’Хиггинс продолжал надеяться, хотя, казалось, у него нет для надежд никаких оснований. К 1816 году Буэнос-Айрес остался последним местом на континенте, которое испанцы не сумели отвоевать. Могло показаться, что мечта о независимости Латинской Америки умерла, а ее лидеры зря растратили силы на гнилое дело…

Неряшливому и угрюмому Буэнос-Айресу, который был тогда небольшим поселением возле устья реки Плата, О’Хиггинс и его друзья, казалось, вполне соответствовали, по крайней мере внешне. О’Хиггинс, несомненно, был героем чилийского сопротивления. У него были основания проклинать судьбу, которая устроила из его жизни нечто вроде качелей: сначала заставила узнать, что такое крайняя бедность, затем сделала состоятельным человеком, а потом вновь лишила всего, что имел. Может, судьба мстила ему за то, что он пренебрег заветами отца, который верно служил Испанской империи… Но О’Хиггинс потихоньку готовил свое возвращение в Чили. Он хотел собрать шесть тысяч солдат для перехода через Анды. Кораблям нужно было обогнуть мыс Горн и высадить еще одну группу войск на чилийском побережье.

Каррера также строил планы. Он хотел пойти на север Чили с отрядом из пятидесяти солдат и поднять людей для триумфального наступления на Сантьяго. Сан-Мартин отверг эту идею. И бывший диктатор вместо похода на Сантьяго отправился в Соединенные Штаты. Там он надеялся купить корабли через агентство своего старого друга Пойнсетта.

После года безделья в Буэнос-Айресе О’Хиггинс обрадовался, получив предложение Сан-Мартина командовать патриотическим контингентом в планируемом им вторжении в Чили. В Мендосе его уже ждали хорошо обученная и организованная полуторатысячная армия и Сан-Мартин в полной боевой готовности к военной экспедиции. О’Хиггинсу был отдан приказ оборудовать военно-тренировочный лагерь в Плюмерильо. Он вырубал деревья и строил дома. Это напоминало ему приятные хлопоты в его поместье в Лас-Кантерасе. За свой труд он получал весьма скромное вознаграждение. Мысль о том, что он опять работает во имя независимости Чили, вдохновляла его.

Вечерами он углублялся в учебники или общался с другими чилийскими ссыльными. Ужасные расправы, учиненные испанцами после битвы в Ранкагуа, были основной темой бесед. Сам Осорио был человеком немстительным. Наместник Абаскаль заставил его прибегнуть к жестоким наказаниям. Осорио вскоре был заменен некомпетентным сластолюбцем Марко дель Понте. Впоследствии он стал посмешищем даже для испанцев. Они издевались над его любовью к титулам. Его официальное имя звучало так: «Дон Франсиско Касимиро Марко дель Понте, Анхель, Диас-и-Мендес, рыцарь ордена Святого Джеймса, Королевского военного ордена Святого Эрменехильдо и Королевской лилии, член Королевского клуба наездников, возведенный своей страной в выдающиеся герои, фельдмаршал королевской армии, верховный правитель, капитан-генерал, президент королевской аудиенции, генерал-суперинтендант, заместитель уполномоченного королевского министерства финансов и должностей, почты и нарочных и заместитель патрона королевства Чили».

Висенте Сан-Бруно, офицер полка Талаверы, был ненавистен всем властителям этих земель. Он стал печально известен после организованной им резни в Сантьяго. Сторонники движения за независимость страны были подвергнуты жестоким издевательствам. Их земли были конфискованы, их женщины изнасилованы. Многих сослали на острова Хуан Фернандес. Такая деспотичная политика настроила всегда лояльных к испанской короне чилийцев против него.

 

ГЛАВА 25 РОЖДЕННЫЙ ВОИНОМ

В 1820 году в ходе военной кампании Бразилии против Аргентины в красивой тропической местности между Уругваем и рекой Парана высадился отряд португальских солдат под командованием маркиза де Сельва Алегре. Португальцы учинили разбойную оргию и забрали в рабство местных жителей. Португальцы разрушили целый комплекс элегантных, симметрично расположенных городов, созданных иезуитами в период их миссионерской деятельности на территории племени гуарани — начиная с 1626 года. Апостолес, Сан-Карлос, Сан-Хосе, Сан-Хавьер и Санта-Мария-ла-Майор были просто стерты с лица земли, как и город Япейу на правом берегу реки Уругвай, в том самом месте, где в нее впадает Гуабиради. В этой кровавой бойне было уничтожено три тысячи индейцев, включая детей. Был убит также их лидер Андрес Гуакуксрари, командующий аргентинской армией. В плен было взято пятнадцать тысяч человек: Дома и церкви разграбили. Таким образом был погублен необычный эксперимент по созданию духовной общины — ею руководили священники от имени индейцев гуарани. От этих великолепных поселений остались только дымящиеся руины.

В Япейу более чем за сорок лет до этого печального события родился некто Хосе Франсиско де Сан-Мартин, четвертый и последний сын губернатора этой обширной, безлюдной и отдаленной местности — лейтенанта Хуана де Сан-Мартина. Губернатор родился в Испании, в провинции Леон. Как и многие в то время, он эмигрировал, чтобы сделать карьеру в отдаленном, но процветающем Буэнос-Айресе, расположенном в только что созданном вице-королевстве Ла-Плата. В 1767 году дон Франсиско де Паула Букарели, наместник Перу, в состав которого в то время входил регион, наконец-то покорил наполовину самостоятельную теократическую республику, возникшую под руководством иезуитов в провинции Мисионес. Он установил там власть испанской короны. В будущем действия церковников были расценены как жестокое преступление, как насилие. Хотя иезуитов разогнали, многое от их экономической системы сохранилось. Через три года лейтенант Сан-Мартин был назначен губернатором Япейу. Прежде чем покинуть Буэнос-Айрес, он решил жениться, и его армейский друг капитан Франсиско Сомало сосватал ему девушку по имени Грегория Маторрас из бедной, но уважаемой семьи испанских поселенцев. Церемонией венчания руководил епископ Буэнос-Айреса. Грегория и последовала за мужем в далекий военный округ.

…С ранних лет Хосе выделялся среди детей исключительно темной кожей, черными глазами и волосами. Это давало окружающим повод для пересудов, и подобные разговоры преследовали Хосе долгие годы. Многие считали его наполовину индейцем, сыном Грегории от гуарани. Однако позднее это отличие вовсе не вредило ему. В Латинской Америке было много людей со смешанной кровью.

Мальчик воспитывался в школе Япейу, в здании которой одновременно находилась правительственная резиденция. Раньше там жили иезуиты. Школа была просторной — сорок пять комнат. Имелись большая библиотека, несколько кладовых и учебные классы для индейцев. В Япейу было около сорока домов, построенных специально для индейцев, в то время как повсюду в Латинской Америке они жили в грязных хижинах. Поселение процветало. Это было еще одно наследие иезуитов. Жители зарабатывали себе на жизнь, продавая шкуры и мясо в селения, расположенные вниз по реке. Кругом раскинулись плантации мате, апельсинов, лимонов, фиг, персиков, яблок и груш. Городок утопал в розовых и жасминовых садах, в зелени пальмовых деревьев. В окрестностях водились экзотические птицы, пумы и змеи. В переводе с языка гуарани слово «уругвай» означает «река птиц». Этот райский уголок расположился возле величаво текущей реки.

Когда Хосе исполнилось три года, его отца перевели в Буэнос-Айрес, где семья провела четыре года. Там же Хосе стал ходить в школу. Вскоре его отец был произведен в капитаны и откомандирован в Малагу, город в материковой Испании. Хосе послали учиться в престижное учебное заведение — Мадридскую благородную семинарию. Его братья вступили в народное ополчение, а сестра оставалась дома с матерью.

Хосе был не силен в гуманитарных науках, зато блистал на уроках математики и геометрии. В одиннадцать лет, что невероятно рано даже для того времени, Хосе стал кадетом Мурсийского полка и бросил школу. Возможно, это произошло из-за тяжелого финансового положения семьи. В двенадцать лет его послали в Мелилью, что в Северной Африке. Там Хосе впервые принимал участие в боевых действиях на стороне прославленного испанского героя Луиса Даоиса. В тринадцать лет он участвовал в осаде Орана. После тридцати шести часов боя город был полностью разрушен. Затем Хосе направили на Пиренеи — сражаться с французами. Уже в семнадцать лет он получил звание лейтенанта. В 1797 году Сан-Мартин, будучи офицером военно-морского флота Испании, принимал участие в битве у мыса Св. Висенте. Тогда испанцы потерпели поражение от англичан, которыми командовали Джервис и Нельсон. Ровно через год британское судно «Лион» захватило фрегат «Санта-Доротея», на котором служил Хосе. Через некоторое время Хосе обменяли на британского пленника. Юность Хосе де Сан-Мартина сильно отличалась от комфортной жизни молодого Симона Боливара.

В 1800 году Сан-Мартин вновь в боевом строю. Он сражался с португальцами. Затем Хосе принимал участие в блокаде удерживаемого британцами Гибралтара. В 1803 году он служил в Кадисе, где в то время свирепствовала страшная эпидемия. Его отец, занимавший пост коменданта порта Малага, заболел и умер.

О дальнейшей жизни Хосе де Сан-Мартина, вплоть до вторжения Наполеона в Испанию, почти ничего не известно. Кумир молодого кадета Сан-Мартина — Даоис был казнен французами. 2 мая 1808 года толпа спровоцировала нападение на французский флот, находившийся в заливе. Французы окружили штаб генерала Солано. В штабе были старшие офицеры, Сан-Мартин и его наставники. В то время тридцатилетний Сан-Мартин был офицером караульной службы Кадиса. Он приказал солдатам укрыться в здании. Но туда ворвалась толпа. Озверевшие люди загнали Солано на крышу здания и четвертовали. Даже закаленному в боях Сан-Мартину вынести это было не по силам — он перенес серьезную психическую травму. До конца жизни Хосе носил при себе миниатюрный портрет Солано — командира, которого он не смог защитить. Неудивительно, что всю жизнь Сан-Мартин питал отвращение к насилию, презирал разнузданное поведение толпы.

Его назначили адъютантом полка. Он отличился в бою при Архонилье. Сан-Мартин в лоб атаковал французские позиции, при этом в его распоряжении имелся всего двадцать один солдат. Вскоре он стал капитаном, а через несколько недель, когда под Байленом была наголову разбита армия Наполеона, Хосе был повышен в звании до подполковника, поскольку сумел отличиться в этом бою.

Через два месяца Сан-Мартин серьезно заболел. Поправившись, он присоединился к армии Каталонии. В 1810 году он был уже генерал-адъютантом, а через год получил первое по-настоящему ответственное назначение: его произвели в командиры полка драгун в Сагунто. В Сан-Мартине не было ни раздражительности Миранды, ни военного дилетантства Боливара. Он был знающим, храбрым и добросовестным офицером. Потому дослужился до самых высоких чинов. Его братья тоже были на хорошем счету в армии: Хуан Фермин — командир гусар в Лузоне, Мануэль Тадео — полковник пехоты, даже игрок и гуляка Хусто Руфино стал офицером полка Алмансы.

 

ГЛАВА 26 ЗАЩИЩАЯ АРГЕНТИНУ

14 сентября 1811 года в порту Кадиса Хосе де Сан-Мартин, старший офицер, имеющий выдающиеся боевые заслуги, вовсе не склонный к фантазиям, происходивший из семьи с крепкими военными традициями, двадцать два года прослуживший в испанской армии, тайно проскользнул на борт британского корабля и отправился в Лондон. Он был готов стать изменником и повернуть оружие против страны, которой прежде так преданно служил. И все это ради континента, где прожил всего лишь семь первых лет жизни. Мы имеем весьма смутные представления о том, как произошла эта перемена. Кадис, буквально наводненный испано-американскими ссыльными, всегда был рассадником заговоров. Известно лишь то, что в 1808 году Матиас Сапиола, офицер испанских военно-морских сил, в Буэнос-Айресе завербовал Сан-Мартина в масонскую ложу «Рыцари разума». Эта ложа была связана с немасонской ложей Миранды в Лондоне, которая называлась «Реуньон». В нее входили известные сторонники борьбы за независимость в Буэнос-Айресе Карлос де Альвеар и Хуан Мартин де Пуэйрредон.

Сам факт его присоединения к ложе говорит о том, что Сан-Мартин сомневался в правильности испанской колониальной политики. В 1810 году испанская и португальская монархии уже лежали в руинах. Монаршие особы находились в ссылке. В Каракасе и Буэнос-Айресе произошли восстания. Сан-Мартин скорее всего понял, что будущее — за независимыми испанскими колониями.

Он был офицером испанской армии самого высокого ранга. И тем не менее пришел к такому выводу. Похоже, что вступление такой важной персоны в масонскую ложу следует считать не столько результатом усилий ссыльных аргентинцев, членов масонских лож, сколько секретной службы Британии. В Кадисе лорд Макдафф (позднее — четвертый граф Флейты) подружился с Сан-Мартином. Он договорился с британским дипломатом сэром Чарльзом Стюартом о поездке Сан-Мартина в Лондон. Стюарт обеспечил Сан-Мартину безопасный проезд и поддельный паспорт. В декабре 1811 года в гражданской одежде и без гроша в кармане Сан-Мартин прибыл в Лондон и снял там убогую квартирку.

Сан-Мартина сразу же приняли в старом доме Миранды на Графтон-Вей. Теперь там жил венесуэльский поэт Андрес Бельо. Дом Миранды стал местом встреч членов ложи «Реуньон», которая, хоть и не была масонской, заимствовала от франкмасонства его одержимость, таинства и ритуалы, включая клятвы и обеты.

Там Сан-Мартин познакомился с девятнадцатилетним Карлосом де Альвеаром, а также с Мануэлем Морено и Томасом Гидо, которые были старше его. С Альвеаром он уже встречался в Аргентине пять лет назад. Он был знаком и с одним из друзей братьев Каррера. Через месяц Сан-Мартин покинул Лондон на маленьком судне «Джордж Каннинг», которое прибыло в Буэнос-Айрес в марте 1812 года. Через пять лет после этого события Самуэль Хай описывал этот город так: «Это бесконечное, необжитое пространство вовсе не радовало глаз. Исключение составляли всего несколько улиц, находившихся по соседству с центральной площадью. Дома были низкими и грязными и становились все грязнее и ниже по мере приближения к окраинам».

В мае 1810 года в Буэнос-Айресе собрался городской совет — «кабильдо». Он обсуждал падение испанского правительства. 25 мая наместник Бальтасар Идальго де Сиснерос, назначенный на этот пост после неудачного вторжения в Аргентину Хоума Поупэма в 1807 году, был смещен и арестован хунтой. Хунта провозгласила, что правит страной от имени Фердинанда VII. В Монтевидео, портовом городе, расположенном на противоположном берегу реки, эти действия были осуждены как незаконные. В Асунсьоне, столице провинции Парагвай, также не приняли это «пронунсьяменто» из Буэнос-Айреса. В 1811 году Асунсьон провозгласил свою независимость, теперь им управлял мрачный Гаспар Родригес де Франсиа. Британский капитан Ричард Бартон так описывал этого угрюмого, замкнутого человека: «Этот безразличный, проницательный, хмурый аскет превращался в страшное чудовище, когда дул восточный ветер… Очевидно, что республика этого диктатора была воспроизведением, в более жестком варианте, иезуитской восстановительной системы. Она имела успех, потому что народ был подготовлен к ней». Генерал Мануэль Бельграно, направленный из Буэнос-Айреса, не смог подавить это восстание. Сантьяго Линьерс, герой антибританского сопротивления, стремился помешать патриотическому движению из своей цитадели в Кордове, но был убит.

Самым смелым шагом, совершенным хунтой Буэнос-Айреса, в которую входили военнослужащий Бельграно, радикальный экономист Морено, известный аристократ Бернардино Ривадавиа и радикально настроенный адвокат Хуан Хосе Кастелли, был поход на Верхнее Перу с целью установить контроль над его полезными ископаемыми.

Верхнее Перу после 1776 года было провинцией того же самого вице-королевства Ла-Плата, к которому принадлежал и Буэнос-Айрес. Верхнее Перу находилось в непосредственной близости к вице-королевству Перу, самому богатому в Южной Америке, центру испанской власти на континенте. В ноябре 1810 года генерал Балькарсе, командующий армией новой нации, выиграл битву у Сьюпачи. Со своими аргентинскими войсками он поднялся по страшным каменистым тропам с пампы на большое Андское плато, которое расположено на высоте двенадцать тысяч футов над уровнем моря. Один за другим города приветствовали солдат Балькарсе — Потоси, Кочабамба, Чукисака, Ла-Пас и Оруро. Все эти города были центрами добычи полезных ископаемых, именно там находился источник богатств Испанской империи. Кастелли, ставший гражданским правителем Верхнего Перу, взялся за работу с революционным рвением. Он сразу казнил испанских чиновников и обещал провести радикальные реформы.

Столь необузданный радикализм заставил консервативные высшие классы аргентинского общества, первоначально поддерживавшие Кастелли, отвернуться от него. В середине 1811 года большое испанское войско, отправленное из Лимы, разбило восставших под Уаки, на реке Десагуадеро, а затем при Сипе-Сипе. Аргентинцы под командованием способного военачальника Пуэйрредона сумели заключить в Потоси перемирие. Сразу же они отступили к Жужую и Тукуману, но отступление остатков аргентинской армии через уже замерзшее плато было ужасным. Спустившись с высоты нескольких тысяч футов в Сальту, они смогли избавиться от преследования испанской армии. Аргентинские солдаты на плато получили серьезные травмы из-за недостатка кислорода на высокогорье. Привыкшие к условиям высокогорья индейцы, служившие в испанской армии, были абсолютно непригодны к действиям в аргентинских низинах. Образовалась тупиковая ситуация.

В результате этих неудач хунта Буэнос-Айреса была свергнута. Ее заменил более консервативный триумвират. Кастелли был арестован. Через год он умер. Морено погиб во время кораблекрушения на пути в Европу. Ривадавия и Бельграно отложили борьбу до лучших времен. Тем временем огромная армия гаучо (аргентинские льянерос, или ковбои) собралась на востоке от реки Плата под руководством темнокожего лидера Хосе Хервасио Артигаса. Гаучо отразили все попытки взять их под контроль — как из Буэнос-Айреса, так и из Монтевидео, который сам не признавал главенства Буэнос-Айреса.

Артигас, по существу, был авторитарным бандитом, типичным вождем гаучо. Он с недоверием относился ко всему городскому. Долгое время гаучо контролировали окрестности, будто свои феодальные владения. Аргентина находилась в бурлящем и не обещающем ничего хорошего противостоянии и соперничестве городов и военачальников, под постоянной угрозой со стороны Испании. Аргентинские политические лидеры то и дело сменяли друг друга. Именно в такой обстановке на политической сцене появился Хосе де Сан-Мартин.

Сан-Мартин и его партия вынуждены были бороться с новым триумвиратом, установленным после падения первой хунты, — Хуаном Мартином де Пуэйрредоном, Бернардо Ривадавией и Фелисиано Чикланой. Эти люди относились к Сан-Мартину настороженно, подозревая его в шпионской деятельности в пользу Испании. Однако Сан-Мар-тин заставил их признать его как подполковника кавалерии, представив послужной список и продемонстрировав очевидные знания в этой области. Ему доверили организацию новой армии для защиты Буэнос-Айреса. «Конные гренадеры» должны были быть расквартированы на болотистой местности возле реки Плата, удивительным образом получившей название «поле славы». Через пять месяцев Ривадавия отдал приказ привести «триста местных юношей, высоких и сильных» в полк Сан-Мартина.

Сан-Мартин приступил к обучению своих людей в характерной для него методичной манере. Он установил жестокие наказания «за трусость на поле боя, когда даже склоненная голова будет рассматриваться как проявление трусости; за оставление без ответа оскорбления, за безразличие к защите чести полка, за мошенничество, за фамильярность с подчиненными, за нечестное обращение с общими деньгами, за секретные собрания, за оставление товарища в беде, за появление в общественных местах с проституткой, за азартные игры с недостойными людьми, за посягательство на женщину, за пьянство, за плохие слова о товарище при посторонних».

Один раз в месяц Сан-Мартин собирал своих офицеров и солдат. На этих собраниях на общее обсуждение выносились любые нарушения воинской дисциплины, затем выводили провинившегося и решали его судьбу. За самые тяжелые проступки исключали из войска. Это была масонская форма дисциплины. У каждого кадета, как и у франкмасонов, было «военное имя». Офицеры «Конных гренадер» были выходцами из лучших семейств Буэнос-Айреса, солдаты — всадниками племени гаучо.

В январе 1813 года, через несколько месяцев после основания, «Конные гренадеры» получили первое боевое крещение. Флотилия из одиннадцати испанских кораблей направлялась из Монтевидео в Росарио. Это около пятидесяти миль вверх по реке Паране от Буэнос-Айреса. Сняв неизменно красно-голубую форму, шляпу с кокардой и черные кожаные ботинки, Сан-Мартин оделся как гаучо — в пончо. На голову нахлобучил белую шляпу. Ночью, стараясь быть незамеченным, его отряд из ста двадцати человек двинулся по берегу реки. Пройдя Росарио, они достигли Сан-Лоренсо. Там Сан-Мартин с башни францисканского мужского монастыря увидел вражеские корабли, на которых находилось примерно три сотни пехотинцев. Он повел своих кавалеристов в атаку. Во время боя лошадь Сан-Мартина застрелили. Он упал, его ноги запутались в стременах. Испанский солдат штыком рассек ему лоб. Другой испанец попытался зарубить его, но погиб от руки гренадера. Другой гренадер бросился на помощь Сан-Мартину и освободил его. Но испанский солдат успел дважды ударить ножом спасителя Сан-Мартина, и позже он скончался.

Через полчаса все закончилось. Испанцы бежали на корабли, оставив на поле боя две пушки и сорок погибших солдат. У «Конных гренадер» было пятнадцать убитых и двадцать семь раненых. Эта небольшая перестрелка произвела большое впечатление на жителей Буэнос-Айреса, потому что это была первая победа, одержанная над испанцами, совершавшими рейды по берегам реки и мародерствовавшими. Испанские корабли ушли в море. Теперь стало легче поддерживать патриотическую армию, осадившую Монтевидео. Вскоре Монтевидео пал.

С момента появления в Аргентине Сан-Мартин и пылкий молодой Апьвеар начали работу по созданию собственной ложи по образцу масонских, что действовали в Кадисе и Лондоне. Они назвали ее «Лаутаро» — в честь легендарного вождя индейцев араукан, прославившегося во времена испанского завоевания триста лет назад. Точно неизвестно, была ли ложа Сан-Мартина связана с международным франкмасонством. В те годы франкмасонство было могущественной силой в Испании, Франции и Британии. Скорее всего и сам Сан-Мартин был франкмасоном, Великим мастером аргентинского франкмасонства. По крайней мере в те времена утверждали, что это так. Более поздние поколения историков считали, что он образовал дочернюю организацию лондонской ложи Миранды. Обряд посвящения в члены ложи «Лаутаро» совершался в соответствии с классическими ритуалами. Новобранцы подписывались под масонским лозунгом «Единство, Вера, Победа». Обращаясь между собой, они называли друг друга «братом», а Великого мастера — «уважаемым». Но скорее всего Сан-Мартин просто использовал формы и кодексы управления и секретности как удобный способ создания собственной секретной организации, задачей которой стала пропаганда идей независимости Южной Америки. О’Хиггинс, приезжавший в Буэнос-Айрес в 1816 году, был принят в члены ложи «Лаутаро».

Масоны «Лаутаро» встречались в доме около форта в Буэнос-Айресе. По структуре это была авторитарная организация, управляемая тайным советом. Наказанием за разглашение тайн ложи была объявлена смерть через сожжение. Прах предателя следовало рассеять. Свидетельств, что такие казни в действительности совершались, не сохранилось. У членов ложи было свое кредо: «Законным правительством страны является только то, которое избрано в результате свободного волеизъявления народа. Никакое другое правительство ты признавать не должен. Республиканская система управления государством больше всего подходит странам Южной Америки. Ты должен приложить все свои усилия для того, чтобы люди приняли ее».

Даже в старости Сан-Мартин отказывался отвечать на вопросы, касающиеся ложи «Лаутаро». Он написал своему большому другу — британскому генералу Уильяму Миллеру, который спросил его о ложе: «Это чрезвычайно личное дело. Хотя масоны влияли и продолжают влиять на революционные события в этой части Америки, я не могу говорить о них. Этим я нарушу самые сокровенные обеты, данные мной».

Члены ложи «Лаутаро» основали множество других общественных патриотических обществ. Это были группы идеалистически настроенных радикалов, сыгравших в последующие годы значительную роль в политической борьбе Буэнос-Айреса. Трудно сказать, чем больше руководствовался Сан-Мартин в своей масонской деятельности — идеалами или личными амбициями. Ложа «Лаутаро» стала плацдармом для захвата власти в Буэнос-Айресе. Она также была удобным средством общения не только с теми, кто поддерживал идею независимости Аргентины, но и с такими же группами в Чили и Перу, вынужденными в годы испанской оккупации действовать в подполье.

Уже в октябре 1812 года, всего через два месяца после того, как Сан-Мартин получил указание сформировать свою преторианскую гвардию, она стала движущей силой заговора против триумвирата. Новая либеральная конституция была составлена под руководством молодого Альвеара. Альвеар был правой рукой Сан-Мартина, но вскоре тот начал критически относиться к своему молодому другу. Сан-Мартин стал главой вооруженных сил Буэнос-Айреса. Находясь на этом посту, он вполне мог захватить власть, но он предпочел выждать момент, когда Альвеар, что называется, зарвется. А тем временем занялся выбором невесты.

Мария де лос Ремедиос была дочерью дона Антонио Хосе де Ла Эскалада от второго брака. Семья Эскалада была одной из самых знатных в Буэнос-Айресе. Девушке едва исполнилось пятнадцать лет. Она была очень красива: овальное лицо, маленький чувственный рот, задумчивые глаза и столь характерная для латиноамериканских красавиц великолепная кожа. Ее братья Мариано и Мануэль записались в полк Сан-Мартина. Сан-Мартин, хотя и был несколько замкнут, обладал настоящим мужским обаянием. Высокий рост, приятная внешность, живые, умные глаза не оставляли женщин равнодушными. Современники отзывались о нем как о выдающемся человеке, отмечали его умение вести себя и хороший французский язык. Он знал историю, живопись и философию, изучал политические науки и военное дело.

Мария также была женщиной особенного склада. Ее имя было известно в Буэнос-Айресе среди тех, кто поддерживал дело независимости и жертвовал деньги на оружие. «Когда женщины, радуясь, сообщат своим семьям о победе, они смогут сказать: „Я вложила ружье в руку этого смелого солдата, который завоевал нам свободу“». Всего лишь через шесть месяцев после прибытия в Аргентину Сан-Мартин женился на Марии. Венчание проходило в кафедральном соборе Буэнос-Айреса. Альвеар на этой церемонии был свидетелем.

Но вскоре пришлось на время забыть о личной жизни. Командующий войсками патриотов в Аргентине генерал Мануэль Бельграно, блестящий администратор, но посредственный солдат, как и многие аргентинцы, все еще верил, что освободиться от гнета Испанской империи можно, только завоевав Верхнее Перу. И оставался в этом убеждении, несмотря на поражение там армии Балькарсе в 1811 году. В сентябре 1812 года Бельграно, командовавший основными силами аргентинской армии, под Тукуманом сумел обратить в бегство большое испанское войско. Тукуман — элегантный испанский колониальный город, расположенный на севере страны, на плато прямо под высоким горным хребтом Сьерра-де-Аконкиха.

Еще одна победа была одержана в начале 1813 года, когда, продолжая движение на север, к расположенному на холме городу Сальта, Бельграно наголову разбил армию роялистов. Он взял в плен три тысячи человек, затем освободил их на том основании, что они уже обезоружены. Это был благородный способ ведения войны. Он сильно контрастировал с тем, что было принято в Венесуэле. Время показало, что Бельграно совершил ошибку. Общественность на севере страны была на стороне роялистов. Испанцы перегруппировались, и в октябре 1813 года Бельграно потерпел поражение под Вильяпухио. Месяц спустя его армия при Айоуме была полностью разбита роялистами во главе с Хоакином де ла Песуэлой. У Бельграно не выдержали нервы: он подал в отставку.

Сан-Мартин получил приказ заменить Бельграно и в декабре покинул Буэнос-Айрес с Седьмой пехотной армией, семьюстами пятьюдесятью гренадерами и сотней артиллеристов. Это была совсем небольшая армия. Всего две тысячи не полностью экипированных, полураздетых солдат и еще столько же необстрелянных новобранцев из горных районов страны. Отставших солдат было примерно в три раза больше. Чтобы добраться до окруженной армии Бельграно, Сан-Мартину пришлось пересечь безлюдные пространства Центральной Аргентины. Бельграно писал ему: «Я вижу, как Вы преодолеваете трудности путешествия. Перед Вашим взором предстают страдания наших стран. Огромные расстояния, отсутствие людей и ресурсов доставляют Вам трудности, которые мешают действовать с должной быстротой».

Путешествие заняло больше месяца. Гренадеры передвигались на лошадях, пехота — в повозках. Когда двое командующих встретились между Тукуманом и Сальтой, Сан-Мартин был покорен скромностью и сдержанностью Бельграно и рекомендовал правительству оставить генерала в его подчинении на посту командующего северной приграничной армией. «Он самый пунктуальный военный из всех, кого я знаю в Америке, — писал Сан-Мартин о Бельграно. — Он талантлив и честен. Возможно, он не знает столько же, сколько Моро и Бонапарт, о том, что касается армии, но, поверьте мне, он — лучшее из того, что мы имеем в Южной Америке». Но Бельграно все же отозвали. Его военные неудачи были подвергнуты судебному разбирательству.

Сан-Мартин не питал иллюзий по поводу предстоящей ему военной операции: «Я обнаружил только жалкие остатки поверженной армии. Госпиталь — без медикаментов, без инструментов… Кругом лежат люди, больше похожие на нищих, чем на солдат». Чтобы расплатиться с солдатами, Сан-Мартин совершил захват партии денежных банкнот, ожидавшей отправки в Буэнос-Айрес.

По прибытии в Тукуман Сан-Мартин понял, что встречаться с испанцами в открытом бою — полное безумие. Потому приказал солдатам окопаться в укрепленном лагере недалеко от города и занялся их обучением. Он считал, что армия не может существовать без точного плана действий и что солдат формируется в казарме, а не на поле боя. Подчиненных строго наказывал за нарушение дисциплины и недостаточно серьезное отношение к делу. На заседании штаба, состоявшемся до возвращения Бельграно в Буэнос-Айрес, полковник Доррего заговорил, подражая гнусавому голосу Бельграно. Сан-Мартин схватил подсвечник и швырнул его на стол перед офицером, нарушившим субординацию. За неудачную шутку Доррего был отправлен в другую часть.

Обучение и дисциплина — вот основные постулаты Сан-Мартина. Низкий уровень подготовки подчиненных офицеров приводил его в отчаяние. «Все эти неудачи (я имею в виду — военные) связаны с тем, что у нас нет ни одного человека, способного руководить армией. Найдите шесть — восемь французских генералов (кому в наши дни нечего есть), приведите их сюда, и Вы увидите, как все изменится. Не забывайте об этом, и Вам станет ясно, что без этого мы не сделаем ни одного шага вперед. Мы должны признаться в своем невежестве и не позволять гордыне брать верх над здравым смыслом».

Эти слова Сан-Мартина напоминают об уничижительных высказываниях Миранды, выдающегося генерала Франции, в отношении солдат патриотов. Целью Сан-Мартина было введение европейских методов обучения и дисциплины — таким образом, знания, усвоенные им за два десятилетия службы Испанской империи, теперь были употреблены против него. Но Сан-Мартин мало верил в успешность своих действий. Главному своему стороннику в Буэнос-Айресе Родригесу Пенье он писал:

«Мой дорогой друг, не стоит обольщать себя надеждами по поводу того, что я могу сделать здесь. Меня ничто не радует, и я вряд ли смогу что-то изменить. Я не знаю ни страны, ни людей. Здесь все находится в состоянии анархии. Я понимаю лучше, чем кто-либо другой, как мало я могу сделать. Не тешьте себя иллюзиями. Наша страна не сможет сделать и шага вперед здесь, на севере. Единственной возможностью для нас остается длительная и исключительно оборонительная война. Двух эскадронов опытных солдат и храбрых гаучо Сальты для этого вполне достаточно. Замышлять что-то большее — значит рисковать людьми и бросать деньги в бездонную бочку. Я даже и не буду пытаться снаряжать какие-либо военные экспедиции».

Бельграно понимал, что для победы в этой войне необходима поддержка местного населения.

«Вы не сможете вести войну только при помощи оружия. Необходимо влиять на общественное мнение, постоянно напоминая об известных христианских добродетелях. Наши враги ведут войну против нас, называя нас еретиками. Они используют средства, заставляющие варваров взяться за оружие, убеждая их в том, что мы разрушаем религию… Уверяю Вас, Вы окажетесь в весьма трудном положении, если в армии, которой командуете, они увидят силу, противостоящую религии и папе…

Помните о том, что Вы христианин и католик, преданный папе. Будьте осторожны! Ни под каким предлогом, даже в дружеской беседе не допустите непочтительности по отношению к нашей священной религии. Не забывайте, что не только генералы народа Израилева, но и язычники, и великий Юлий Цезарь всегда обращались к бессмертным богам. Во славу своих побед римляне возносили молитвы».

Насилие испанцев над мирными людьми значительно уменьшило количество сторонников роялистского движения среди местных жителей. Головы повстанцев насаживали на кол и расставляли вдоль дороги. Города подвергались разграблению. Военнопленные продавались в рабство плантаторам и хозяевам виноградников. Все это настроило людей против испанцев. Женщины стали шпионить, а дети заделались связными. Индейские всадники Северной Аргентины превратились в партизан. Командиром этих гаучо был Мартин Гемес. Его отец был чиновником казначейства в Сальте. Гемес перешел через эти северные рубежи, как когда-то Паэс перешел через венесуэльские льянос, совершая молниеносные неожиданные атаки на противника. Сан-Мартин рассчитывал, что эти повстанцы смогут отразить нападение испанцев на боливийском плоскогорье, пока он муштрует своих людей в Тукумане.

Партизаны Гемеса дошли до Куско, города, который находился на другой стороне горного хребта. Гемес руководил партизанскими действиями семь лет. В 1821 году испанцы убили его. Партизаны сконцентрировались на замаскированных аванпостах. Оттуда они нападали на маленькие испанские отряды, разрушали линии коммуникаций и грабили склады боеприпасов. Они были плохо вооружены. Один из лейтенантов написал после боя, что они имели только «дубинки и самодельные копья, когда атаковали испанцев при Саусе-Редондо. Тираны были очень удивлены, когда увидели всего лишь тридцать человек с мушкетами. Их поддерживали безоружные всадники. Они шли прямо на шквальный огонь, чтобы победить армию, которая сильнее их. Но если бы тираны поняли, что люди, идущие на них в атаку, хотят быть свободными, у них не осталось бы повода для удивления». Гемес, понимавший, что такую идейную убежденность порождает недостаток оружия, как-то сказал: «Они жертвовали всем, что у них было, каждый не пожалел даже своей единственной лошади». Испанский генерал Гарсиа Камба писал о них: «Это были великолепные всадники. Они владели всеми видами оружия, были исключительно храбры. Они могли рассеяться, а затем опять начать атаку с тем же напором и хладнокровием, которые вызывали восхищение европейцев. Они так же хорошо управляли лошадьми, как казаки или мамлюки, а может быть, даже лучше. И верхом, и спешившись, они были способны поддерживать такой же огонь, как хорошие пехотинцы».

Сан-Мартин недолго прослужил командующим на севере после того, как укрепил линию обороны против испанцев. Он не доверял правительству Буэнос-Айреса, находившемуся теперь под влиянием темпераментного Альвеара. Он также был убежден, что любое наступление с севера на Перу обречено на провал. Это было ясно из уже процитированного ранее отрывка из письма Сан-Мартина Родригесу Пенье. В другом письме Пенье Сан-Мартин делился с ним своими безрадостными мыслями и сообщил, что принял следующее решение:

«Маленькая дисциплинированная армия Мендосы перейдет в Чили и прикончит там этих варваров, чтобы оказать поддержку правительству настоящих друзей. Нужно покончить с анархистами, которые взяли ситуацию под свой контроль. С войсками союзников мы морем пройдем в Лиму и возьмем ее. Вот что мы сделаем, мой друг. Вы можете быть уверены, что война не кончится, пока мы в Лиме. Мне очень жаль, что Вы не можете назначить на этот пост кого-нибудь более способного, чем я. Скоро вы все убедитесь, что мой преемник придет и скажет им, что мне лучше занять должность губернатора Кордовы. Я болен и подавлен. Возможно, я займусь обучением молодых солдат, которых правительство сможет использовать там, где ему понадобится.

На самом деле я хотел бы получить, когда поправлюсь, должность губернатора Куйо. Там я смогу организовать небольшую кавалерийскую армию, при помощи которой захвачу Балькарсе в Чили. Это необходимо сделать, если мы вообще хотим сделать что-то полезное. Признаюсь Вам, что я хотел бы прославиться, действуя во главе этой армии».

Он не мог предложить ничего другого, кроме перехода через высочайшие вершины Анд — для захвата Сантьяго в Чили. Затем посадить армию на корабли и морем добраться до Тихоокеанского побережья и до Лимы. Прежде только крестьяне и их навьюченные мулы могли преодолеть вершины Южных Анд, где есть самые неприступные вершины в мире. Эти места практически непроходимы. Казалось, что Чили вот-вот перейдет в руки испанцев. К тому же в распоряжении Сан-Мартина не было флота. Вот почему то, что он предложил, могло показаться абсолютным безумием; такое было особенно удивительно для человека, который всегда отличался здравым смыслом и рационализмом.

Сан-Мартин, выигрывая время для проработки деталей необычного плана, объявил себя больным. В Испании он страдал от астмы и ревматизма. Теперь жаловался на боли в желудке, диспепсию и бессонницу. В июне 1814 года он отбыл лечиться в Кордову, которая расположена всего в трехстах милях к югу. Свои обязанности он передал довольно посредственному генералу Рондо. Альвеар, которого Сан-Мартин хотел бы видеть на этом месте, увлекся политическими играми в Буэнос-Айресе. После победы испанцев в Монтевидео этот блестящий молодой человек двадцати пяти лет от роду был назначен верховным правителем Объединенных провинций Буэнос-Айреса, сменив на этом посту своего дядю Посадаса. Через три месяца Сан-Мартин получил то, что хотел, — губернаторское кресло в Куйо, одной из самых отдаленных провинций, где едва насчитывалось сорок тысяч жителей. Население бедствовало, люди в основном питались тем, что росло на склонах гор.

 

ГЛАВА 27 МЕНДОСА

Постороннему наблюдателю могло показаться, что карьера Сан-Мартина, храброго испанского воина и патриота, подходит к концу. Он получил должность в провинции Аргентины, примерно такую занимал его отец, губернатор Япейу. Альвеар сердечно, но не без иронии писал ему: «Судьба благосклонна ко мне при всех моих начинаниях. Я желаю, чтобы она была так же благосклонна к Вам». Альвеар был рад, что Сан-Мартин удалился в этот тихий уголок. Он не знал, что в действительности за этим стоит.

Столицей провинции Куйо была Мендоса, чудесный колониальный город, расположенный на высоте около двух тысяч двухсот футов над уровнем моря, с пальмовыми деревьями и виноградниками. Однако дожди там шли несколько чаще, чем требовалось. Над ним, от зеленых подножий холмов до оголенных склонов, возвышались Анды. Их белоснежные вершины мерцали вдалеке.

Сан-Мартин взялся за дело с энтузиазмом. Сначала он вызвал из Буэнос-Айреса молодую жену. Вместе с родственницей, чернокожей рабыней Хесусой и тремя слугами она на дилижансе проехала семьсот миль по пыльным дорогам до Мендосы, по пути останавливаясь в дешевых гостиницах. Прелестная восемнадцатилетняя донья Ремедиос, или Ремедитос, как называл ее Сан-Мартин, быстро вошла в жизнь города. Она хорошо справлялась с обязанностями хозяйки дома и принимала у себя местное высшее общество. В августе 1816 года она родила дочь Мерседес Томасу. Город подарил малышке двести гектаров земли. Ее отец получил пятьдесят. Сан-Мартин все больше привязывался к городу, ему нравились окрестности. Об этом свидетельствует одно из его писем: «Провинция Куйо — одно из тех мест, которые я буду помнить всегда. Здесь живут добрые люди. В этом уголке я смогу с удовольствием посвятить себя работе на земле».

Сан-Мартин оказался энергичным и терпеливым администратором. Каждый вопрос он изучал до мельчайших подробностей, проводя разумную финансовую политику в своей провинции. Она была основана на налогообложении богатых людей и, разумеется, не нравилась им. Налогами облагались деятельность церкви, виноделие и любые доходы. Собственность землевладельцев, живущих за пределами страны, подлежала конфискации.

Сан-Мартин творил справедливость в духе Соломона. Например, крестьянку, плохо отзывавшуюся о своей стране, заставили из ее урожая выделить сто двадцать тыкв для армейской кухни. Один армейский офицер накопил большой карточный долг и признался в этом Сан-Мартину «как джентльмену». Ему дали денег, чтобы он смог расплатиться, но при этом сказали: «Никому не говори, кто дал их. Если генерал Сан-Мартин узнает, тебе несдобровать».

Сан-Мартин вставал с восходом солнца и работал до полудня, непрестанно куря большие черные сигары. У него была странная привычка завтракать стоя. После завтрака он отдыхал. Затем, когда наступала вечерняя прохлада, продолжал работу. После ужина любил сыграть партию в шахматы, а в десять часов вечера отправлялся спать. Здоровье его не улучшалось. Он регулярно употреблял настойку опия. Возможно, это стало пагубной привычкой. Опий спасал Сан-Мартина от ревматических болей и болей в желудке.

Сан-Мартин отличался величественной осанкой. Один из его офицеров отмечал, что Сан-Мартин «похож на орла… Он одинаково хорошо смотрится верхом на лошади (великолепной гнедой) и спешившись с нее».

Из своего уютного уголка Сан-Мартин следил за происходящим в Латинской Америке и был в курсе всех событий. Когда О’Хиггинс и его противник Луис Каррера перешли через Анды с разношерстной толпой беженцев и разбили лагерь в Мендосе, Сан-Мартин поддержал О’Хиггинса. Так он стал заклятым врагом братьев Каррера.

На севере колумбийское восстание теряло силу. Сан-Мартин узнал, что генерал Морильо покидает Испанию с большой армией и направляется в Ла-Плату. Это известие заставило донью Ремедиос срочно заняться сбором денег для создания новой армии патриотов. Она уговаривала знатных дам Мендосы жертвовать свои бриллианты и жемчуга ради борьбы за независимость страны. После поражения армии генерала Рондо под Сипе-Сипе в Северной Аргентине в ноябре 1815 года появились предположения, что именно армии Куйо придется защищать северо-западную границу. На одном из банкетов Сан-Мартин, не питавший иллюзий по поводу сложившейся ситуации, поднял бокал «за первую пулю, выпущенную в угнетателей Чили по ту сторону Анд».

Альвеар попытался сместить Сан-Мартина. В ответ горожане подняли восстание, а офицеры Сан-Мартина потребовали восстановления его в должности. Приказ об отставке был отменен. Однако через несколько месяцев от должности был отстранен сам Альвеар. В заговоре против него ключевую роль сыграл влиятельный свекор Сан-Мартина. В связи с образовавшимся вакуумом власти Сан-Мартин сумел оказать влияние на выбор делегатов на конгресс в Тукумане. После ряда военных неудач аргентинских войск на севере конгресс поспешил официально объявить о независимости. Позиция губернатора, без сомнения, повлияла на это решение.

«Сколько можно откладывать объявление нашей независимости? Неужели это не смешно — чеканить монеты, иметь собственный флаг и герб и вести войну против любого правительства, которое предположительно может поработить нас? Что тут еще можно добавить? Кроме того, как мы можем вступать в полноценные отношения с другими государствами, если действуем как подчиненные? Враг (имея для этого веские основания) называет нас бунтовщиками, в то время как мы все еще называем себя вассалами. Можете быть абсолютно уверены, что никто не станет помогать нам в такой ситуации. Кроме того, с обретением независимости страна будет получать на пятьдесят процентов больше прибыли. Мужайтесь! Великие дела совершают только храбрецы. Давайте трезво все взвесим, мой друг. Если мы не обретем независимость, конгресс не сможет принять ни одного полноценного решения. Суверенитет предполагает узурпацию власти у того, кто считает себя единственным законным сувереном. Я имею в виду маленького Фердинанда (короля Испании)».

Однако Сан-Мартину противостояло много фракций в конгрессе. В связи с этим он писал своему верному стороннику Томасу Гидо:

«Когда экспедиция в Чили состоится, будет слишком поздно. Я уверен, что это не будет сделано только потому, что я стою во главе ее. На мне лежит проклятие! Меня постоянно в чем-то подозревают. Вот почему я никогда не высказывал своего мнения по этому поводу. Друг мой, мы всего лишь жалкие твари, двуногие животные без шерсти!

Я прекрасно понимаю, что, пока стою во главе этой армии, никакая экспедиция в Чили не состоится, более того — мне никто не поможет. Меня будут стремиться отстранить от должности. Причиной тому не мое плохое здоровье, а то, о чем я только что сказал. Сан-Мартин всегда будет на подозрении в этой стране».

Сан-Мартин был одним из трех кандидатов, выдвинутых на пост верховного правителя Объединенных провинций Буэнос-Айреса после отставки Альвеара. Вместе с еще одним кандидатом, Бельграно, ему удалось устроить на это место компромиссную фигуру — Хуана Мартина де Пуэйрредона. Он был союзником и Сан-Мартина, и Бельграно. В июле 1816 года Пуэйрредон встретился с Сан-Мартином в Кордове. Пуэйрредон направился в Буэнос-Айрес, чтобы приступить к своим обязанностям. Он официально подтвердил согласие поддержать предполагаемую экспедицию через Анды.

В каком-то смысле у него не было выбора. Поражение под Сипе-Сипе вновь продемонстрировало тщетность попыток продвинуться вперед на северном направлении.

Для начала Пуэйрредон отправил 180 новобранцев из Одиннадцатого батальона в Мендосу. Затем из Буэнос-Айреса был послан Седьмой батальон, в котором было 450 солдат и 220 конных гренадеров. Сан-Мартин продолжал рекрутские наборы среди жителей Куйо. К концу года он собрал армию примерно из пяти тысяч солдат. В нее входило 700 конных гренадеров, 3 тысячи пехотинцев, 250 артиллеристов, 120 саперов, 1200 всадников — для транспортировки и других работ. Офицерами он назначил молодых людей из хороших местных семейств. Кавалеристами в основном были пастухи-гаучо. Освобожденные рабы составляли большинство пехотинцев, многие из них были чернокожими. Когда их рекрутировали, то говорили, что испанцы собираются восстановить рабство. Из чилийских беженцев Сан-Мартин организовал два пехотных корпуса, артиллерийский батальон и подразделение драгун под названием «Патриотическая лига». Он выпустил прокламацию, обращенную к чилийцам:

«Чили богата природными ресурсами. Географическое положение делает ее властительницей Тихого океана. В нашей стране живет много людей, развиты промышленность и средства коммуникации с соседними провинциями. Все это делает ее центром региона. Ее возрождение заложит основы нашего политического существования. Перу попадет под ее влияние, и континент будет объединен… Мы должны думать только об одной великой задаче — всеобщем освобождении… Основание чилийской армии сделает эту задачу выполнимой».

Сан-Мартин набрал батальон британских егерей. Он позволил им самим выбирать себе офицеров. Капитаном был Джон Янг. Джеймс Линдсей стал заместителем командира. Пуэйрредон добывал снаряжение и провизию для армии Сан-Мартина. Он добродушно сетовал:

«Кроме 4 тысяч одеял, посланных из Кордовы, я смог найти только 500 пончо… Я получил приказ послать тысячу арробас (30 тысяч фунтов) вяленого мясо, которое Вам потребуется к середине декабря. Приказ будет выполнен. Знаки благодарности рассылают сейчас в городской совет Куйо и другие города провинции. Сюда же приходит заказанная одежда и много мужских рубах. Если случится так, что в Кордове обнаружится нехватка одеял, попросите одеяла и пончо у жителей Вашего города или Сан-Хуана. В любом доме найдется одно старое одеяло. Когда нет другого выхода, приходится попрошайничать.

Здесь 40 попон для седел. Отдельной посылкой в маленькой коробочке высылаю два горна. Больше не смог найти. В январе Вам пошлют 1387 арробас вяленого мяса… Посылаю также 2 тысячи запасных шашек, которые Вы просили, а также 200 палаток — больше не было. Вот Вам — мир, вот Вам — дьявол, вот Вам — плоть.

Я понятия не имею, как буду выкручиваться из долгов, в которые залез. Заплатив по всем этим счетам, я стану банкротом. Тогда я обращусь к Вам, и вы сможете кормить меня вяленым мясом, которое я Вам сейчас посылаю… Больше ни о чем меня не просите. Иначе Вы однажды узнаете, что меня нашли в крепости болтающимся в петле».

Сан-Мартин взялся за дело со свойственной ему энергией, тщательностью и вниманием к мелочам. Задуманной им экспедиции не было равной среди прежних. Он должен был провести армию через горные вершины, значительно превышающие те, через которые прошел Ганнибал в Альпах. Он писал: «Не сила врага лишает меня сна, а то, каким образом сумеем мы пересечь эти огромные горы». Он знал, что эту трудную задачу можно решить, только скрупулезно подготовившись к походу. Экспедиция должна была состояться через два года.

Производство пороха из местных нитратов Сан-Мартин доверил инженеру из Тукумана майору Хосе Антонио Альваресу Кондарко, который основал мануфактуру по производству селитры. Двое чилийцев, майор Пласа и капитан Пикарте, стали экспедиционными оружейниками. Мельнику Мендосы по фамилии Техеда было приказано построить текстильную фабрику, работающую от энергии воды. Для изготовления материи использовалась пряжа из Сан-Луиса. Она была голубого цвета. Женщины Мендосы взялись сшить из нее военную форму.

Медицинским подразделением руководил англичанин — квалифицированный специалист доктор Диего Пароссин. Ему помогал перуанец доктор Сапата. Верай Пунтадо отвечал за военную дисциплину и правосудие. Армейским бухгалтером стал Хосе Грегорио Лемос.

Самой интересной персоной был падре Луис Бельтран — священник, происходивший из бедной семьи, родом из Мендосы. Бельтран преподавал математику, физику и химию. Он мог делать часы и фейерверки, был искусным плотником, сапожником, кузнецом, врачом, чертежником и архитектором. Его изобретательность, казалось, не знает границ. Церковные колокола переливались в ружья и пули. Коровьи рога превращались в сосуды для воды. Под руководством Бельтрана делались рюкзаки, лыжи, седла, подковы, штыки и мечи. Он отправлял тележки со снаряжением вверх по крутым тропинкам. Но это еще не все. Он так усовершенствовал снаряжение, что артиллерийские орудия можно было переправлять через реки и расщелины в горах. Его люди построили переносные висячие мосты и талевые системы, благодаря которым можно было перекидывать ружья и тяжелое снаряжение через пропасти. «Ему нужны пушки с крыльями, — говорил Бельтран о Сан-Мартине. — Он их получит».

Сам Сан-Мартин успевал повсюду, проверяя, поторапливая, подбадривая и споря. Невероятное количество вопросов, которые он должен был держать в своей памяти, пунктуально зафиксированы в его тетради. Вот запись всего за полдня:

«Созвать собрание кузнецов и подковать лучших лошадей. Через майора Лемоса отправить послание Саро, чтобы он пришел сюда. Послать в городской совет шесть мешков с запчастями для замков военного госпиталя. Составить список всех европейцев, живущих в Короканто, и их полномочий, чтобы получить информацию и действовать. Сказать Пласе, чтобы он отправил бухгалтерский отчет о пончо, которые он дал Лемосу. Отчет нужно послать в таможню. Комиссии „Альварес К.“ осмотреть текстильную фабрику.

Обратиться в городской совет с просьбой о составлении списка всех имеющихся в наличии талевых систем, с указанием имен их хозяев. Сказать, чтобы командиры всех подразделений указали количество мулов, необходимых для перевозки амуниции, трех ящиков вина и двух ящиков виски. Сказать командиру кавалерии, чтобы набрал себе еще 40 человек. Командиру цветных — 15 человек. Сказать Сан-Луису, чтобы послал 60 рекрутов. Сказать С.-Х., что необходимо увеличить количество артиллеристов до 30 человек, кроме опытных бойцов Одиннадцатого батальона. Сказать Сан-Луису о Грегорио Бланко из Рио-Кинто, который хорошо ловит дезертиров и бродяг. Если будет нужно, назначить его на должность. Сказать Вера, чтобы тот послал документы на четыре рулона материи. Сказать капитану Висенте, чтобы зашел ко мне. Написать в городской совет об оседланных мулах. Позвать завтра чернокожего повара дона Хуана Гонсалеса. Попросить городской совет выдать 20 песо полиции. Также сказать совету, что все собранное Комиссией по провизии должно быть направлено в таможню.

Послать четыреста козлиных шкур в Сан-Луис. Попросить судью по торговым делам собрать тару с коммерческих предприятий. Сказать Веледе, чтобы отправил кожу для седел Пласе. Четыреста козлиных шкур в Сан-Луис, двести белых и двести черных. Три бочонка виски и один вина — командиру в Чакайес. Попросить таможню посмотреть на складах материю и придержать ее, сделав заметку.

Тюремная стража должна быть уменьшена: двенадцать рядовых, один сержант, один капрал. Стража госпиталя должна состоять из одного капрала и четверых рядовых. Прекратить ассигнования для Вильоты. Если мулов Сан-Хуана не вернули владельцам, их нужно проклеймить и вернуть клейма. Сказать Сосе, чтобы предложил индейцам что-нибудь, по его мнению, подходящее в обмен на производство „уиси“».

Среди всех этих мелочей Сан-Мартин не забывал о важности дезинформации, о том, что мы сейчас бы назвали психологической войной. Скрытность была одной из заметных черт его натуры. Возможно, именно поэтому он с такой легкостью воспринял масонские правила. Ему определенно доставляли удовольствие вербовка и шпионаж. Он знал, что испанцы по ту сторону Анд делают то же самое. Там его самого прокляли с церковной кафедры как еретика, недостойного носить имя Сан-Мартин, — потому что «сан» означает «святой». А вот имя Мартин испанцы связывали с Мартином Лютером. Патриотов называли «отвратительными еретиками, исчадиями ада, посланниками сатаны, людьми, жаждущими крови и чужого добра».

В ответ Сан-Мартин предложил местному духовенству читать патриотические проповеди. Священникам предписывалось объяснять борьбу за освобождение Божьим промыслом. Тот, кто не «выполнял этого священного долга, должен быть наказан». Сан-Мартин приказал настоятелю церкви Святого Франциска в Мендосе заключить в монастырь четырех монахов, «оказавших сопротивление священному делу нашего политического возрождения». Им было запрещено принимать исповеди и проповедовать. Настоятелю передали, что губернатор «убежден в его безграничном патриотизме и не сомневается, что его приказ будет выполнен».

Сан-Мартин послал своих агентов в Чили. Они распространяли ложные слухи о состоянии подготовки и возможном направлении атак. Роялисты наивно рекрутировали людей Сан-Мартина. Те проникали в роялистские лагеря и узнавали там, кто из чилийских беженцев в Мендосе шпионит для роялистов. Испанских шпионов арестовывали и затем «перевербовывали». Их заставляли посылать письма, продиктованные Сан-Мартином, в которых сообщалось, что он якобы собирается атаковать Чили через низкие перевалы Южных Анд.

В сентябре 1816 года с чилийской стороны границы Мануэль Родригес, лидер патриотически настроенных партизан, объединился с братьями Каррера. Они подняли восстание на юге Чили. Капитан-генерал Марко дель Понте послал войска для их усмирения. Сан-Мартин написал письмо с поздравлениями Родригесу, создав тем самым впечатление, будто бы это часть его плана вторжения на юг. Он сумел устроить так, чтобы это письмо попало в руки роялистов. В своей пропагандистской кампании Сан-Мартин широко использовал индейское население региона. Как Боливар поступал на севере, так действовали и аргентинцы, привлекая к делу революции индейское население страны. В 1810 году Кастельи провозгласил свободу для коренного населения — инков в Тиауанако, что в Верхнем Перу. Аргентинская прокламация была переведена на языки племен кечуа и аймара. Бельграно говорил на языке гуарани, когда обращался к населению огромной области между Парагваем, Уругваем и рекой Парана.

Теперь Сан-Мартин стремился установить контакт с индейцами арауканами Южных Анд. Один из его посланников уже пообещал им, что «их счастливые потомки не увидят своеволия и деспотизма, которые сейчас правят Америкой. Мы и вы, родившиеся на этой земле, столько раз орошенной кровью наших предков, станем управлять ею сами. Давайте восстановим справедливость, которой славилось правление инков».

В сентябре 1816 года Сан-Мартин посетил форт Сан-Карлос, один из аванпостов на земле индейцев за рекой Диаманте. На этой встрече присутствовали пятьдесят индейских вождей, правителей южных андских равнин. От их имени говорил Некуньян, представлявший людей с незабываемыми именами: Уангенекуль, Нейянкари, Калимильа, Мильятур, Манкери, Антепан, Пеньялеф, Анкаи, Хамин, Гойко, Марилинко и Епиман. Священник отец Яналикан выступал в качестве переводчика, хотя Сан-Мартин взял на себя труд выучить несколько слов из языка индейцев араукан. Таким же образом ранее он обращался к индейским племенам пампасов пеуэнче и мапуче на их родном языке.

Он подарил им много «агуардиенте» (аргентинской водки), вина, материи, седел, стеклянных бус и сладостей, привезенных на мулах из Мендосы. Он попросил их следить за южными перевалами, где его армия будто бы собиралась переходить Анды. Через шесть дней непрерывного пения и плясок они подписали договор о союзе. Каждый индейский вождь обнял Сан-Мартина.

Вожди собрались вновь через три месяца. Они предоставили Сан-Мартину информацию о передвижении испанцев. Встреча произошла у Плюмерильо, недалеко от Мендосы. Там Сан-Мартин поразил их воображение показательными военными маневрами и долгой канонадой. Когда он сказал: «Я сам тоже индеец», — и не без оснований, его кожа была темной, — хорошо сложенный обнаженный мужчина, стоявший прямо перед ним, закричал и «задергал ноздрями, как лошадь». Он обнял Сан-Мартина и поклялся умереть за него. Как Сан-Мартин и предполагал, известие о его предполагаемом вторжении через южные перевалы от индейцев просочилось к испанцам.

Последним действием в шпионской схеме Сан-Мартина была отправка Альвареса Кондарко, его оружейника, в Чили лично к Марко дель Понте с копией декларации о независимости Аргентины. Он рассчитал, что если его посланника и не примут с почестями, то по крайней мере вернут обратно живым и невредимым. Намерения Сан-Мартина заключались в следующем. Альварес Кондарко должен будет пройти по перевалу Лос-Патос. Это самый длинный путь на север. Затем, когда его вышлют обратно, он скорее всего отправится самым коротким путем в направлении Успальяты дальше на юг. Он должен будет разведать и нанести на карту маршрут, которым пойдет.

Как и ожидалось, Марко дель Понте, получив декларацию о независимости, отреагировал очень резко. Он публично сжег ее. Презрительный ответ, который он послал Сан-Мартину, заканчивался характерной фразой: «Я подписываюсь как белый человек, а не как Сан-Мартин, у которого черные руки».

В самый разгар лета, в январе 1817 года, когда с андских перевалов сошел снег, в приготовлениях Сан-Мартина к походу были сделаны последние усилия. Были собраны запасы чаркикана — высушенного мяса, размолотого в порошок и перемешанного с жиром и красным стручковым перцем. Чаркикан обеспечивал максимум питательных веществ при минимуме веса. Это была разновидность обработанной пищи быстрого приготовления. Седла были сделаны из шкур скота, забитого для приготовления чаркикана. Кроме приготовленной таким образом говядины имелось большое количество прожаренной кукурузной муки, сухого печенья, сыра, вина и крепких спиртных напитков, а также кукурузы и овса для животных и дров для костров, так как высоко в Андах нет никакой растительности.

Медицинское снабжение заключалось в заготовке чеснока и лука — они помогали при простуде и болезнях, связанных с высокогорьем. Для животных было приготовлено 30 тысяч подков.

Андская армия состояла из 5200 человек, 10 000 верховых и грузовых мулов, 1600 боевых лошадей и 600 голов скота, предназначенного для забоя и употребления в пищу во время похода. Они несли на себе 9 тысяч патронов для карабинов и мушкетов, 2 тысячи пушечных снарядов, 2 тысячи штук шрапнели и 600 артиллерийских снарядов.

 

ГЛАВА 28 АНДСКАЯ АРМИЯ

12 января 1817 года Сан-Мартин собрал основные силы своей армии у Плюмерильо. Его поход начался в украшенной цветами и флагами Мендосе. Покровительницей Андской армии была провозглашена Дева Мария. Был поднят бело-голубой флаг армии с изображением герба в обрамлении лавровых и оливковых ветвей, а также рук, держащих фригийскую шапку свободы над Андами. И все это на фоне восходящего солнца. «Солдаты, — сказал Сан-Мартин, — это первый независимый флаг, благословленный в Америке». Он потребовал, чтобы солдаты поклялись «умереть, защищая этот флаг». Звонили колокола, гремели пушки, народ ликовал.

После церемонии принятия клятвы последовала коррида. Пастухи-гаучо и негры гарцевали на лошадях. Они проходили парадными колоннами. Это было красочное и одновременно дикое зрелище. Сан-Мартин произнес: «Нашей стране нужны эти сумасшедшие». Когда бык был убит, молодой офицер, исполнявший роль матадора, кастрировал его и преподнес гениталии убитого быка донье Ремедиос. Она покраснела, ведь ей было всего двадцать лет. Сан-Мартин настоял на том, чтобы она приняла этот дикий подарок. Обычно весьма сдержанный, он, как и когда-то Боливар, понимал теперь необходимость публичных жестов — ведь следовало сплотить людей, многие из которых шли на верную смерть.

Примерно в то же самое время к дому Солера, чилийского шпиона Сан-Мартина, с криком «Жирные цыплята! Жирные цыплята, господа!» подошел коробейник. Это был связной Сан-Мартина. Он передал Солеру шифровку: «Январь 15. Брат 5. Я посылаю через Лос-Патос 4 тысячи песо. Через месяц брат Хосе будет с тобой». Это означало, что армия, состоящая из четырех тысяч солдат, начнет поход 15 января.

В тот день авангард армии уже двинулся в путь. Сан-Мартин выехал из Мендосы в синей форме гренадера, треуголке с аргентинской розеткой и черных ботинках с золотыми шпорами. Чтобы не замерзнуть в горах, он взял с собой плащ и бобровую шубу. Как и его солдаты, Сан-Мартин ехал верхом на муле, используя деревянные стремена. Мулы были устойчивее лошадей. Они шли друг за другом по узким тропинкам. Впереди Сан-Мартина ехал его верный слуга Эстай, а за ним следовал слуга с продуктами и медикаментами.

Было очень важно продолжать дезориентировать врага, дабы он не догадался об истинном направлении вторжения. Сан-Мартин мастерски пользовался этим средством. Марко дель Понте уже выслал воинский контингент на юг — туда, где ожидалось вторжение. Войска были направлены и в порты — на случай вторжения с моря и западнее перевала Успальята.

Сан-Мартин разделил свою армию. Одна колонна вышла из Сан-Хуана 12 января и направилась к северным перевалам. 8 февраля она беспрепятственно дошла до чилийской провинции Кокимбо, где ее приветствовали местные жители. Таким образом, вся малозаселенная северная территория Чили была освобождена без боев. Другая часть армии взяла курс на более низкий перевал Планчон на юге. Солдаты отрезали испанские войска, посланные на север из Сантьяго. Получив поддержку партизан Мануэля Родригеса, они неожиданно оккупировали Тальку. В центре Сан-Мартин сконцентрировал свои главные силы. Он просчитал их продвижение с математической точностью. Двумя основными перевалами были Лос-Патос, расположенный на севере великой горы Аконкагуа, и Успальята, что в долине Аконкагуа. Этот перевал имел ответвление в долину Портильо, живописное заснеженное пространство перед озером Инка. Озеро было названо в честь инкской принцессы, утопившейся в нем из-за несчастной любви. Хуан Грегорио де Лас-Эрас вел меньшую часть армии по более короткому пути.

Сан-Мартин с авангардом армии, которым командовал Мигель Солер, поднимался через Лос-Патос. Тем временем Бернардо О’Хиггинс шел вверх с арьергардом. Позднее Сан-Мартин так описал этот переход:

«Основными трудностями были отсутствие населения и дорог, нехватка дичи и пастбищ. В армии было десять тысяч шестьсот верховых и грузовых мулов, тысяча шестьсот лошадей и семьсот голов скота. Несмотря на заботливое отношение, в Чили пришло только четыре тысячи триста мулов и пятьсот одиннадцать лошадей. Все они были в очень плохом состоянии. Остальные либо погибли во время перехода через горы, либо находились в абсолютно негодном состоянии. Две шестидюймовые гаубицы и десять четырехдюймовых полевых орудий перевозились через Успальяту на пятистах телегах, хотя большую часть пути их пришлось нести на руках, а когда подходили к высоким пикам, использовали талевые системы. Продовольственные запасы, предназначавшиеся для двадцатидневного марша, везли мулы. По дороге через Успальяту между Мендосой и Чили не было ни одного дома или населенного пункта. Нужно было пересечь пять горных хребтов. Большая часть армии страдала от недостатка кислорода, несколько солдат умерли, а еще несколько замерзли. Преодоленные трудности заставили осознать, что назад пути нет. Надо сказать, в армии царила боевая атмосфера. Солдаты героически переносили трудности, несмотря на отдельные стычки между различными подразделениями».

Андская армия шла через виноградники и люцерновые поля, упорно поднимаясь к маленькому городку Успальята. Оттуда дорога вела к огромным коричневым и серым скалам Андского хребта. Под ним лежала обширная равнина, покрытая колючками и желтым кустарником. Армии понадобилось два дня, чтобы пройти через нее. Бесконечная вереница мулов взбиралась все выше и выше и становилась почти незаметной. Очертания ландшафта под чистым голубым небом делались все отчетливее. Высота начинала давать о себе знать. Люди падали от усталости и холода.

Колонна Сан-Мартина подошла к затерявшейся в горах равнине. Далее предстояло одолеть Рио-Бланко — стремительную горную реку, которую питали пенящиеся водопады с горных вершин. Вверху над долиной Тупунгато был виден огромный заснеженный конус вулкана, носившего такое же имя. В тридцати пяти милях от Тупунгато была гряда горных пиков, называемая Лос-Пенитентес («Кающиеся грешники»). Это место было названо так, потому что высокие пики напоминали большой церковный собор, а низкие — молящихся монахов. Самый высокий пик — величественный Аконкагуа, еще один потухший вулкан, белоснежная вершина которого будто парила в небе.

К трудностям восхождения добавились трудности перехода через горные течения и каньоны. При помощи импровизированных мостов, канатов и других приспособлений Бельтрана солдаты переправляли провизию, амуницию и пушки через ущелья. Пройдя через реку Лос-Патос, они подошли к деревушкам Каррисаль и Манантиалес около пика Ла-Рамада, дальше тропа вела их вдоль реки Волкан. За две недели пути от Мендосы они преодолели более сотни миль.

Они дошли до живописного природного каменного моста через реку Мендоса — Пуэнте-дель-Инка. Он был примерно девяносто футов в ширину, шестьдесят футов в длину и шестьдесят футов в высоту. Армия уже поднялась на высоту в восемь тысяч футов, но горные вершины были еще впереди. Дорога казалась бесконечной и поднималась вверх все круче и круче. Сан-Мартин очень устал. Он постоянно принимал опий. Накануне ночью он долго сидел возле небольшого лагерного костра — дрова экономили, — пытаясь согреться. Холод и мерцание тлеющих углей породили отчаяние в душе Сан-Мартина.

…Вереница мулов тащилась вперед все медленнее. Тропа вела все выше вверх. Вдруг небо почернело. Пошел сильный град, а на небе повисла радуга. Сан-Мартин укрылся в пещере и заснул. Когда через несколько часов он проснулся, температура опустилась до шести градусов ниже нуля. Он послал слугу за спиртным и закурил сигару. Немного возбудившись, он скомандовал солдатам: «Подъем!» — и в Скалистых горах зазвучал национальный гимн независимой Аргентины.

Через несколько дней Андская армия поднялась уже на высоту двенадцати тысяч футов. Погибало много животных. Заболев, люди падали прямо на тропу. Тут же над ними начинали кружить кондоры. До вершины осталось всего лишь шестьсот футов. С облегчением и радостью угрюмый человек в накидке с капюшоном увидел наконец, что дорога круто спускается вниз — к чилийской стороне границы. Чтобы дойти сюда, понадобилось более трех недель. Дальнейший путь также был труден. Они двигались вниз по покрытым сланцевыми глинами склонам. Но зато стало легче дышать.

Поход Сан-Мартина неизбежно вызывает ассоциацию с переходом Боливара через Анды, который, правда, произойдет через два с половиной года. Подвиг Боливара был значительнее: в течение четырех месяцев он прошел семьсот пятьдесят миль по болотам и горам, а также совершил переход на высоте пятнадцать тысяч футов.

Сан-Мартину понадобился месяц, чтобы преодолеть сто пятьдесят миль. Максимальная высота, на которую поднималась армия Сан-Мартина, составила три четверти той, на которую пришлось подниматься солдатам Боливара. Боливару эта экспедиция стоила жизней трех четвертей его солдат, он потерял всех лошадей и мулов.

У Сан-Мартина было вдвое больше людей, чем у Боливара, но он потерял немногим более сотни из них. Ему удалось сохранить более трети всех мулов и лошадей. Вот в чем разница между непродуманным, подвластным эмоциям броском Боливара и тщательно спланированной операцией, которая позволила Сан-Мартину в хорошем состоянии привести своих солдат к месту битвы с испанской армией, разбившей лагерь на чилийской равнине.

 

ГЛАВА 29 ЧАКАБУКО

Отряд Лас-Эраса, шедший через короткий перевал Успальята, прибыл на место раньше Сан-Мартина. 2 февраля, через два дня после прохождения самой высокой точки перевала, Лас-Эрас напал на роялистский аванпост и выбил оттуда испанцев. Затем, чтобы обмануть испанцев, он сделал вид, что отступает в горы. Через несколько дней Лас-Эрас спустился с гор и захватил небольшой, расположенный среди холмов город Санта-Роса.

Солер, командовавший основными силами Андской армии, с которыми шел и Сан-Мартин, после перестрелки с испанцами у Сан-Фелипе 7 февраля также инсценировал отступление. Затем войско Солера перегруппировалось и снова атаковало испанцев, выдавив их из города в южном направлении. Покидая город, испанцы разрушили его и ушли в сторону реки Чакабуко. Через несколько дней наступление армии Солера прекратилось.

К тому времени Сан-Мартин и основная часть его армии уже преодолели перевал. Внизу перед ними открывалась холмистая равнина, раскинувшаяся перед вершиной Чакабуко. Эта равнина простиралась от горного хребта до моря на высоте нескольких сот метров. Под этими холмами расположилось ранчо Чакабуко, где испанцы разместили свой штаб.

Сан-Мартин вечером 11 февраля осмотрел свои войска. Он решил атаковать ранчо со стороны дороги. На правом фланге командовал Солер, на левом — О’Хиггинс, чьи солдаты уже спустились с перевала Портильо. Солер должен был попытаться обойти испанцев с фланга и зайти к ним в тыл со стороны холмов Чакабуко, чтобы лишить их возможности отступить на юг в Сантьяго.

Ночью 11 февраля Сан-Мартин послал передовой отряд из двух тысяч человек вниз на холмистую местность, пересеченную быстрыми речками и покрытую зарослями мыльного дерева — кильяй. В зарослях можно было хорошо укрыться даже при свете луны. К рассвету они приблизились к лагерю врага. Испанцев было намного меньше, чем их противников. Элитным полком дивизии Талавера командовал генерал Рафаэль Марото. В его распоряжении были также «Карабинеры Абаскаля», «Драгуны Пенко», кавалерийская бригада под командованием полковника Альтеро и «Волонтеры Чилоэ».

Боевыми командирами Марото были способный Элерреага и Сан-Бруно, имевший огромное влияние на наместника и известный своей жестокостью. После битвы в Ранкагуа он лично расправлялся с пленными.

Сражение началось на рассвете 12 февраля. Для испанцев оно оказалось одним из самых кровавых. Сан-Мартин пошел на риск, приказав атаковать рано утром, когда еще не все его люди спустились с перевала. К бою было готово всего несколько пушек, а люди еще не восстановили силы после тяжелого горного перехода. Но Сан-Мартин опасался, что испанцы смогут получить подкрепление. Армия патриотов оказалась намного ближе к испанским позициям, чем было намечено. Начав атаку моста через реку Чакабуко, патриоты попали в тяжелое положение, но не отступили — они сражались яростно и решительно.

Внезапно, к своему ужасу, Сан-Мартин увидел большой отряд кавалерии, который, нарушив установленный план операции, шел в наступление на левый фланг и центр противника — прямо под огнем вражеских ружей. Как позже стало известно, О’Хиггинс, оказавшись на родной земле, не справился с эмоциями и принял поспешное, импульсивное решение — атаковать врага в лоб. Этот инцидент по сей день остается предметом жестоких споров между чилийцами, которые поддерживают О’Хиггинса, и аргентинцами, симпатизирующими Сан-Мартину.

О’Хиггинсу было приказано контролировать роялистов на их правом фланге (на востоке). Тем временем Солер, командовавший аргентинскими войсками, противостоящими левому флангу испанцев, продвинулся на несколько миль западнее. Его путь через предгорья Анд был медленным и трудным. Иногда аргентинцам приходилось передвигаться под огнем испанцев. На этом пути они потеряли два орудия, которые упали со скалы. Сан-Мартин страдал от сильных болей, поэтому принимал много опиума и был ослаблен. Но он все-таки верхом на коне преодолел горный хребет над Чакабуко и присоединился к Солеру. Там они решили, что О’Хиггинс должен преследовать отступающего врага вниз по крутому склону — вплоть до небольшой долины, расположенной восточнее занимаемой ими позиции. Но Сан-Мартин считал, что нельзя начинать серьезные наступательные действия, пока не подойдет войско Солера. Говорят, О’Хиггинс пренебрег именно этим приказом, когда совершил поспешную попытку вступить в бой своими силами.

Сам О’Хиггинс рассказывал, что дело было совсем не так. Его люди вереницей шли по узкой тропе. Вдруг он увидел, что испанцы прекратили отступление и вновь пошли вперед. О’Хиггинс выстроил своих людей на дне расщелины. Он понял, что дороги назад нет. Если они начнут подниматься обратно вверх по тропинке, то их просто перестреляют по одному. Другого выхода не было: пришлось остановиться. Испанцы открыли огонь по патриотам. Солдаты О’Хиггинса ответили, но их позиция была незащищенной. О’Хиггинс в отчаянии послал за помощью к Солеру. Но подкрепления не получил. Полторы тысячи солдат О’Хиггинса попали в очень тяжелое положение — испанцы оттесняли их все дальше. Заместитель О’Хиггинса полковник Крамер уверял, что есть только один шанс выжить в сложившейся ситуации — пойти в атаку. Более того, он настаивал, чтобы атака была начата немедленно, так как, ожидая помощи от Солера, они дадут врагу возможность сохранить силы и отступить в Сантьяго. А это будет провал всей наступательной операции. «Генерал, позвольте нам пойти в штыковую атаку», — настаивал Крамер. После недолгого размышления О’Хиггинс закричал: «Черт меня подери, если мы не сможем сделать это!» Он построил своих людей в две колоны и двинул их на дивизию Талавера, наступая на испанцев с правого фланга.

Сан-Мартин наблюдал за происходящим сверху. Он не знал, что О’Хиггинс находится в затруднительном положении, и приказал кавалерии под командованием Солера идти в атаку на левом фланге, как раз тогда, когда испанцы сконцентрировали свои силы против О’Хиггинса. Испанцы поспешно развернули свои войска в противоположном направлении, чтобы противостоять новой угрозе. Продвижение войск О’Хиггинса было остановлено, но не отброшено назад. Бой длился с утра и закончился только после полудня. Элерреага, лучший испанский командующий, был убит. Пытаясь выйти из осады, испанцы предприняли кавалерийскую атаку. Однако она была с легкостью отбита патриотами под командованием зятя Сан-Мартина, Эскалады.

Кавалерия Солера вновь пошла в атаку. Захватив несколько пушек и убив большое количество артиллеристов, патриоты нейтрализовали главное преимущество испанцев. Пехотинцы патриотов воспрянули духом. О’Хиггинс повел их в лобовую атаку, которая смела передовые позиции врага. Испанцы образовали квадрат, но их вновь начали оттеснять. Кавалерия Солера тем временем сумела зайти к ним в тыл, как и предполагалось по плану. Когда испанцы наконец решили отступить, то поняли, что окружены. Сан-Мартин, почуяв успех, не смог удержаться и, высоко подняв меч, бросился на коне в самую гущу боя. Оставшиеся в живых испанцы укрылись на ранчо.

В оливковых рощах и виноградниках продолжались рукопашные схватки. Патриоты одержали победу, после чего началось буквально истребление солдат противника. В результате 500 испанцев были убиты и 600 взяты в плен. Менее четверти испанских солдат удалось избежать расправы. Сан-Мартин в этом сражении потерял всего 120 человек убитыми. Столько же человек были ранены, и многие из них не выжили.

Когда все закончилось, Солер поскакал к О’Хиггинсу и набросился на него с руганью, обвиняя в том, что тот хотел оставить поле боя. Чилийский лидер потребовал, чтобы Сан-Мартин дал ему людей для преследования отступающих испанцев. Он уговаривал Сан-Мартина немедленно начать поход на Сантьяго. Сан-Мартин отказался, опасаясь атаки превосходящих сил испанцев. Столь характерная для Сан-Мартина осторожность на этот раз так рассердила командиров, что они всерьез стали критиковать его. Они были уверены, что испанцы, сумевшие избежать боя, завтра могут победить.

О’Хиггинс тоже считал, что, отложив наступление, Сан-Мартин погубит свое войско. Испанцы смогут отступить без боя, сохранив силы. Но, так или иначе, великая победа была одержана. Сан-Мартина убедили не откладывать наступление. Измотанный, он заснул в домике на ранчо. На следующий день собрали трупы и сожгли их на огромном погребальном костре.

Испанский капитан-генерал Марко дель Понте не принимал участия в битве. Узнав о поражении, он попытался бежать через порт Вальпараисо, но был схвачен. Через день после битвы при Чакабуко Сан-Мартин тайно прибыл в Сантьяго. Он принял дель Понте в его собственном дворце и сказал: «Сеньор генерал, позвольте пожать вашу белую руку». Это был намек на подозрения дель Понте относительно происхождения Сан-Мартина. Когда дель Понте символически предложил ему свою шпагу, Сан-Мартин холодно заметил: «Пусть эта шпага остается у вашего превосходительства. Тогда она не сможет причинить мне вреда». Генерал, отказавшийся сражаться, не вызывал уважения у Сан-Мартина. Под конвоем дель Понте был отправлен сначала в Мендосу, затем в Сан-Луис, где в 1819 году был убит при попытке к бегству.

Кровожадный Сан-Бруно был отправлен из Чакабуко в Сантьяго на спине мула. Люди бросали в него камни, грязь и отбросы. Его приговорили к смертной казни за совершенные им убийства.

К виселице его доставили в огромной корзине, притороченной к лошади. В таких корзинах обычно перевозили уголь. По дороге толпа напала на тех, кто его охранял. На казнь Сан-Бруно прибыл с «лицом, похожим на кровавую маску, потому что толпа выбила ему один глаз, и все лицо распухло… Когда палач дернул за веревку, Сан-Бруно издал предсмертный крик. Толпа не сочувствовала ему».

Сан-Мартин послал своего зятя Эскаладу обратно через Анды. Через две недели он прибыл в Буэнос-Айрес, где осажденное правительство, только что узнавшее о новом наступлении испанцев на севере, с радостным облегчением встретило известие о победе. Шумные празднества были устроены на улицах Буэнос-Айреса — люди прославляли «героя Анд». Его портрет был помешен на центральной площади. Благодарный совет Сантьяго предложил Сан-Мартину управлять городом. Ему также была выделена значительная сумма денег. Он отказался и от должности, и от денег, сказав при этом, что пришел освободить Чили, а не править ею.

О’Хиггинс стал Верховным правителем. Он заявил: «Чили объявляется новой территорией развития промышленности и дружбы всех граждан земного шара… Природные ресурсы соседней Аргентины, народ которой принял значительное участие в нашем освобождении, станут гарантом процветания и счастливого будущего для всего региона».

В честь Сан-Мартина были устроены празднества. В доме известного чилийского аристократа дона Энрике Росалеса генералу предложили «жареных индеек с позолоченными головами и флагами в клювах, молочных фаршированных поросят, ветчину из Чилоэ, миндаль, приготовленный монашками, сливочный крем и другие сладости. Тонко порезанная холодная жареная свинина, маринованный лук и оливки, фаршированные красным перцем, возбуждали желание запить их „чаколи“ из Сантьяго, или „асолеадо“ из Консепсьона, или каким-нибудь испанским вином». Он провозгласил тост за свободу Америки, затем разбил свой бокал — на счастье…

Следующие несколько дней были заняты делами. Сан-Мартин привел в порядок арсенал, приказал, чтобы для новобранцев был организован тренировочный лагерь, и составил проект создания военно-морского флота. Он также возобновил деятельность чилийской ложи «Лаутаро» — чтобы продолжить подпольную борьбу и обеспечить средства тайного контроля за страной. Лас-Эраса отправили добивать остатки роялистов в южной части Чили.

Через неделю Сан-Мартин сообщил своему помощнику О’Брайену, что следующим утром они выезжают в Буэнос-Айрес. Их будет сопровождать только слуга и проводник Эстай. Переход через Анды и победа при Чакабуко были только первым этапом плана Сан-Мартина. Второй этап предполагал поход по морю к Тихоокеанскому побережью, к городу Лиме — самому сердцу Испанской империи. Сан-Мартин все же получил необходимые ресурсы из разрываемого противоречиями и ограниченного в средствах Буэнос-Айреса. Теперь ему предстояло совершить личное вторжение в Чакабуко. Промедление было гибели подобно, так как его победы могли быть скоро забыты.

Решение покинуть Чили оказалось страшным просчетом. Испанская империя была все еще сильна, а основы испанского господства в Чили еще крепки — в этом Сан-Мартин заблуждался. Испанский наместник в Лиме осознавал опасность победы Сан-Мартина.

Лас-Эрас, командующий завершающей операцией по борьбе с роялистами, не только не смог взять Талькауано (О’Хиггинс называл этот город чилийским Гибралтаром), порт, где сконцентрировались роялисты, но был наголову разбит при Тальке. Затем Лас-Эрас пошел в атаку прямо на испанскую крепость. Эта атака была отбита. Часть ответственности за это поражение Сан-Мартин возложил на пришедшего на помощь патриотам французского генерала Брайера, ветерана Хохлиндена, Аустерлица и Ватерлоо.

Без предупреждения Сан-Мартин приехал в Буэнос-Айрес. Тамошнее правительство назначило его бригадным генералом. Но Сан-Мартин отказался от этого звания. «Уже давно я торжественно поклялся, что не приму никакого военного или политического звания. Я надеюсь, ваше превосходительство, что вы не расцените мой отказ от этого назначения как проявление безмерной гордости», — объяснил он. Сан-Мартин отказался и от предложенных ему денег. Правительству пришлось действовать иначе, назначив его дочери пенсию в шестьсот песо в год. Он согласился. Впоследствии эти деньги были потрачены на образование дочери.

В честь героя был устроен триумфальный парад. «Четыре девушки, одетые как феи Славы, возложили на его голову венок из цветов — символ уважения, (но) Сан-Мартин тут же снял его и пошел дальше».

Он упорно добивался поддержки в правительстве своего плана по созданию военно-морского флота для экспедиции в Перу. Сан-Мартин писал О’Хиггинсу: «Первое, что мы должны сделать, — переправить армию в сохранности. Нам нужно пять корветов, никак не меньше. Они должны быть хорошо вооружены и экипированы. Для этого понадобятся деньги. Подумай, где в Чили можно достать 300 тысяч песо. Мы подсчитали, что этого хватит на вооружение и экипаж».

Пуэйрредон считал, что основное внимание должно быть уделено продолжающейся войне с роялистами в Уругвае и наведению порядка в сельской местности Аргентины. Но для Сан-Мартина все это было только интермедией. Огромная сила его личности, его триумфальные победы обеспечивали ему поддержку, в которой он так нуждался. После короткого пребывания в Буэнос-Айресе он вернулся домой к жене. Она болела. А вскоре он вновь покидал Буэнос-Айрес, чтобы пересечь пустынные пампасы Центральной Аргентины. Затем через горы Сан-Мартин отправится в Сантьяго, где его ожидает еще один триумфальный прием. После он поселится на ферме недалеко от города.

 

ГЛАВА 30 ТРИУМФ И ПАДЕНИЕ

Слава совсем не интересовала Сан-Мартина. Он постоянно демонстрировал свое пренебрежение к наградам, богатству и похвалам. Позднее его поклонники и биографы назовут это «святостью». Однако это больше походило на патологическую ненависть к любым проявлениям публичного внимания. Сан-Мартин, как и Боливар, никогда не искал для себя выгоды, не стремился накопить богатство. Но Боливар любил свою славу и ценил ту пользу, что давали ему торжественные всенародные праздники и военные парады.

Поведение Сан-Мартина почти всегда зависело от его болезненного состояния. К тому времени он уже не мог обходиться без опиатов, которые ему прописывали от приступов артрита. Постоянная невыносимая боль и высокая температура нередко обращали его мысли к приближающейся смерти. Большую часть жизни он провел вдали от семьи. Он был верен своей жене, хотя редко ее видел. По-видимому, он не вполне осознавал, что его отказ от публичных выражений благодарности и признательности воспринимался обществом как пренебрежение и даже оскорбление — возможно, даже большее, чем если бы он стремился к похвалам и деньгам. Он отказался от предложенной ему чилийским правительством пенсии в десять тысяч песо, от серебряного столового сервиза и шести тысяч жалованья в год. Бережливость Сан-Мартина будет казаться иноземцам не спартанской добродетелью, а привычкой к бедности. В ответ на «приказ сверху» принять эти дары, поскольку они соответствуют его высокому общественному положению, Сан-Мартин заявил, что «сейчас не время для такой роскоши», и попросил избавить его от роли публичного человека.

Сан-Мартин переселился во дворец епископа в Сантьяго. В его комнатах была только самая необходимая мебель. Он приказал портному сделать новую подкладку для его сюртука и походного плаща. Когда какой-то доброжелатель дал портному материю для нового сюртука, Сан-Мартин так рассвирепел, что приказал портному сделать восемь сюртуков для этого благодетеля. Сан-Мартин сохранял приверженность старым привычкам: рано вставал, стоя ел свой скудный завтрак и ложился спать в десять часов. Его капеллан докладывал:

«Он поднимался со своей складной походной кровати в четыре часа утра, сам готовил себе утренний кофе. Его завтрак был очень легким. Плотно ел он один раз в сутки — в час дня. На кухне он запросто беседовал со своим поваром-негром. Он съедал два блюда, запивая их парой стаканов вина, присланного из Мендосы. Его любимым блюдом был ростбиф…

В четыре часа дня накрывали стол для торжественного обеда за его счет. Он тратил на него десять песо в день. Председательствовал на обеде близкий друг Сан-Мартина дон Томас Гидо. Обычно сам хозяин появлялся в конце трапезы, чтобы выпить кофе, был общителен и дружелюбен, шутил, рассказывал анекдоты, приправляя свою речь типичными андалусскими выражениями, которые усвоил, живя в Кадисе».

Капеллан отмечал, что Сан-Мартину «нравилось наблюдать, как развлекаются другие люди. Он понимал, что веселье, сердечная атмосфера банкетов и танцевальных вечеров необходимы при общении с людьми». Английский путешественник Самуэль Хай оставил описание одного приема, на котором присутствовал Сан-Мартин — «Ганнибал Анд»:

«Общество было самым изысканным, присутствовали все достойные люди Сантьяго, все высшие чины армии, многие с удовольствием вальсировали. Лица гостей сияли от удовольствия. Мое внезапное перемещение из пустынной горной местности, по которой я совсем недавно путешествовал, в столичное общество джентльменов и прекрасных дам показалось мне волшебным превращением.

Открытый, очаровательный, общительный Сан-Мартин царил в салонах и был самой заметной фигурой среди присутствующих…»

Привлекательный внешне, почти всемогущий, находившийся подолгу вдали от своей жены… Но молва, падкая на сенсации, не донесла до нас ни одной любовной истории, связанной с именем Сан-Мартина. Окружавшие его офицеры были женаты или имели подруг, он же в отсутствие своей возлюбленной Ремедитос оставался аскетичным холостяком.

До 1817 года у чилийцев вообще не было военно-морского флота. Для устрашения испанцев в районе Тихоокеанского побережья правительством Буэнос-Айреса был нанят британский морской адмирал Уильям Браун. Он действовал энергично и с определенным успехом. Сан-Мартин и Пуэйрредон сумели собрать пеструю флотилию под командованием аргентинского морского офицера Бланко Энкалады. Зарождающийся военно-морской флот Чили состоял из фрегата «Лаутаро», двух бригантин — «Пуэйрредон» и «Араукано» и корвета «Чакабуко». «Лаутаро» раньше назывался «Уиндэм», «Пуэйрредон» — «Агилой», «Араукано» — «Колумбусос», а «Чакабуко» — «Кокино».

В Вальпараисо была открыта школа для гардемаринов. Привлечь на службу матросов было трудно. Пираты Тихого океана платили матросам значительно лучше. К тому же перспектива легкой наживы привлекала людей на пиратские корабли.

Бланко Эскалада направил свою маленькую флотилию, состоявшую из тысячи двухсот человек, вниз по побережью — к испанскому анклаву Талькауано. Там они обстреляли и захватили фрегат «Мария Исабель». Им также удалось захватить два транспортных корабля у Вальдивии. Фрегат переименовали в «О’Хиггинс». Он стал флагманом чилийского флота.

Вскоре после этого Альварес Кондарко, посланный покупать корабли в Англию, приобрел «Камберленд». Ему дали новое имя — «Сан-Мартин». Кондарко нужно было сто тысяч песо. Но в его распоряжении оказалось меньше трети этой суммы. Этого могло хватить только на один корабль. Позднее скажут, что Сан-Мартин растратил остальные деньги. В действительности Альварес Кондарко совершил хитроумный трюк, чтобы заинтересовать продавцов. Корвет «Куратиус», переименованный в «Индепенденсья», был куплен у Соединенных Штатов посредником. Там же был куплен еще один английский корабль — «Графтон». Его обманным путем приобрел давний противник О’Хиггинса — Хосе Мигель Каррера. Когда выяснилось, что Каррера не может расплатиться за корабль, правительство Буэнос-Айреса вынуждено было возместить недостачу. Так Сан-Мартин заложил основы чилийского военно-морского флота.

Шпионаж также сыграл свою роль в операции Сан-Мартина против испанцев в Перу. Командующий эскадрой кораблей Боуэлс, британский капитан Тихоокеанского флота, был направлен вместе с майором Доминго Торресом для переговоров с наместником Песуэлой по обмену пленными. Однако на самом деле он стремился установить контакт с перуанскими борцами за независимость континента, которые в 1814 году в Куско совершили неудачную попытку свергнуть власть испанской короны. Самым выдающимся из них был Хосе де Ла Рива Агуэро. Он встал на пути не только Сан-Мартина, но и Боливара. Центр разведывательной операции Сан-Мартина находился на шхуне, пришвартовавшейся у побережья Перу. Шхуной командовал Альварес Хонте.

Одержимый одним стремлением — идти прямо на Перу, Сан-Мартин не принял участия в кампании по уничтожению опасного испанского анклава в Талькауано на юге. Он доверил эту задачу О’Хиггинсу и Лас-Эрасу, которые находились в окружении вечных интриганов братьев Каррера и их ненадежного союзника партизанского лидера Мануэля Родригеса.

На решение Сан-Мартина остаться в Сантьяго могли повлиять и проблемы со здоровьем, и его зависимость от опиума. Томас Гидо, верный слуга Сан-Мартина, отмечал, что «это лекарство, по мнению самого больного, было ему жизненно необходимо. Он не хотел слушать своих друзей, которые пытались заставить его отказаться от наркотика. Много раз я сам выбрасывал эти маленькие пузыречки. Но он не обращал внимания на разрушительное действие этих снадобий, а они медленно, но верно подтачивали его организм и угрожали психическому здоровью». Сын Пуэйрредона Мануэль, живший с Сан-Мартином некоторое время, будил его каждое утро. «Как только меня назначили будить его по утрам, — писал Мануэль, — он дал мне ключ от сундука, находившегося в его комнате, и попросил меня приносить ему маленький пузырек с густым зеленоватым лекарством, которое он выпивал одним залпом». Сам Пуэйрредон тоже пытался повлиять на Сан-Мартина, уговаривал не принимать опиум, но тщетно. Его враги рассказывали, что он еще и алкоголик, но эти слухи ничем не подтверждаются. Надежные источники свидетельствуют, что Сан-Мартин обычно выпивал не больше четырех стаканов вина в день. Впрочем, иногда в компании он мог выпить и больше. И тем не менее он был подвержен приступам депрессии, что, по-видимому, было следствием его привычки к опиуму. «Я вынужден оставаться в этой стране, — писал Сан-Мартин, — хотя ее красота вызывает у меня отвращение, но более всего — люди. Их природа несовместима с моими принципами. Здесь я постоянно нахожусь в плохом настроении, и это отравляет мне жизнь».

Как бы то ни было, но человек, которого воспринимали как лидера испано-американских патриотов, не смог предугадать, что произойдет в ближайшем будущем. В январе 1818 года пять тысяч хорошо вооруженных испанских солдат прибыли в Талькауано. Их прислал наместник Перу дон Хоакин де Ла Песуэла. Испанской армией командовал Мануэль Осорио. Казалось, что прежняя история, произошедшая с независимой Чили и закончившаяся поражением О’Хиггинса, вот-вот повторится из-за небрежности и самодовольства Сан-Мартина.

Однако способность собраться в трудный момент была отличительной чертой Сан-Мартина. Его реакция на высадку испанских войск была быстрой и впечатляющей. Чтобы объединить страну, он официально объявил Чили независимой от Испании. 12 февраля, в годовщину битвы при Чакабуко, О’Хиггинс сделал то же самое на юге. Сан-Мартин приказал О’Хиггинсу забыть о свойственной ему импульсивности и отступить за реку Мауле — в направлении Тальки. Туда будет подтянуто подкрепление, чтобы устроить испанцам ловушку. «Мы не собираемся уступать ни лье своей земли, и пока мы уверены, что вскоре сможем вернуть ее. Нам нужно сконцентрировать силы. Тогда мы будем непобедимы».

Сам Сан-Мартин тем временем занимался организацией резервной армии. В арсенал Сантьяго было доставлено четырнадцать тысяч копий — для раздачи гражданским лицам. После этого Сан-Мартин во главе своей армии отправился на юг. К середине марта армия Сан-Мартина объединилась с армией О’Хиггинса. В результате было образовано шеститысячное войско, состоявшее из трех корпусов. Оно численно превосходило испанцев, но уступало им в вооружении.

Сан-Мартин послал передовой отряд своей армии, состоявший из тысячи семисот кавалеристов, в атаку на испанцев. Вскоре кавалеристы столкнулись с серьезной преградой — огромной паутиной естественных рвов в районе Канча-Райада (нерукотворные «изборожденные поля»). Армия патриотов вынуждена была остановиться и разбить лагерь. Ночью 19 марта три роялистских генерала — Осорио, Ордоньес и Примо де Ривера — предприняли неожиданную атаку на армию патриотов. Огромная орда навьюченных мулов армии Сан-Мартина сдвинулась с места. Топот копыт посеял панику в лагере патриотов. О’Хиггинс, потерявший ориентацию в темноте, был тяжело ранен из мушкета. В смятении патриоты отступили. Логично было предположить, что роялисты предпримут марш на Сантьяго и нанесут сокрушительный удар Второй Чилийской республике.

Известие о поражении патриотов породило страх среди жителей столицы, они покинули свои дома и магазины, оставив их на разграбление. Для противодействия анархии большая английская коммуна в Сантьяго организовала группу, которую они назвали «Гусарами смерти». Чилийское правительство закрыло перевалы через Анды, чтобы остановить бегство людей из города. Через пять дней после поражения О’Хиггинс прибыл в Сантьяго. Его рука была забинтована. Он объявил о создании комитета общественного спасения, который займется восстановлением порядка. О’Хиггинс и Сан-Мартин пытались перегруппировать остатки своей разбитой армии у Сан-Фернандо. Там находился объединенный и не пострадавший правый фланг армии патриотов под командованием Лас-Эраса. В нем насчитывалось около трех с половиной тысяч человек. Сан-Мартин прибыл в Сантьяго через день после О’Хиггинса. Он появился на балконе дворца, а затем спустился вниз — к собравшимся там людям. Он обратился к народу:

«Чилийцы! Одно из тех обстоятельств, которые порой ток трудно избежать, заставляет нашу армию терпеть поражения. Понятно, что этот неожиданный удар и последующая неопределенность вызвали у вас колебания. Но сейчас настало время взглянуть на себя критически и осознать, что наша армия готовит отпор врагу, что ваши товарищи по оружию быстро объединяются, а наш патриотизм неистребим. Тираны ни шагу не сделали из своих укреплений. Я привел в действие армию, состоящую из четырех тысяч человек, не считая народного ополчения. Наше отечество живо, и оно победит. Клянусь! Слова Южной Америки не за горами!»

Впоследствии выяснилось, что поражение патриотов вовсе не такое масштабное, как сообщалось в первых докладах:

«120 убитых и примерно столько же раненых и взятых в плен. К тому же солдаты роялистов, не разобравшись в темноте, напали друг на друга. Вместо того чтобы преследовать патриотов, роялисты бросились на разграбление Тальки, позволив армии Лас-Эраса уйти».

Но положение все еще оставалось критическим. Сан-Мартин настаивал на использовании всех возможных ресурсов: «Мы предпочтем есть костяными ложками и носить грубые сандалии, но не позволим врагу вздернуть нас на виселице». И все же в приказах Сан-Мартина ощущалась обреченность.

«У каждого солдата, участвующего в этом бою, будет сто патронов и десять камней. Половину из них он возьмет с собой, другая половина будет храниться в его воинском подразделении. Перед началом битвы солдату дадут порцию вина или водки. Первое — предпочтительнее. Перед началом битвы командирам надлежит обратиться к своим солдатам с речью, дабы поднять их боевой дух. Любой, кто покинет свою позицию, должен быть приговорен к смерти, куда бы он ни пошел — вперед или назад. Если подразделение пехоты или кавалерии увидит, что на него идут в штыковую атаку, оно не должно ждать приближения противника, а наоборот — выдвинуться на пятьдесят шагов навстречу атакующим со штыками и мечами в руках. Раненые, которые не смогут идти без помощи, останутся на поле боя до окончания битвы. Чтобы вынести одного раненого, необходимо четыре человека. Это ослабит нас. В том месте, где находится главнокомандующий, должен развеваться трехцветный флаг. Красный флаг будет обозначать расположение запасов амуниции.

Когда в том месте, где находится главнокомандующий, поднимут сразу три флага — чилийский триколор, биколор Буэнос-Айреса и красный флаг, — все солдаты должны кричать: „Да здравствует родина!“ — и идти в штыковую атаку на врага. Когда сопротивление противника будет сломлено, его следует упорно преследовать. Когда прозвучит сигнал сбора, все должны немедленно собраться и построиться. Офицеры штаба должны осознавать, что каждая битва решает судьбу всей Америки, что лучше с честью умереть на поле боя, чем попасть в руки палачей.

Я уверен в нашей победе. Командующие армиями помогут мне. Им следует всегда помнить о моих указаниях. Командиры кавалерийских эскадронов из двадцати пяти — тридцати человек должны находиться в тылу, чтобы лично карать мечом солдат, пустившихся в бегство. Так как наши солдаты больше приспособлены к наступлению, чем к обороне, советую командирам в случае непредвиденной ситуации выбирать наступление».

За неделю он собрал четыре тысячи человек, хотя они были плохо вооружены и недостаточно подготовлены к боевым действиям. 3 апреля Сан-Мартин покинул Сантьяго, чтобы идти в бой вместе со своей армией. Однако до этого было еще далеко. Уверовав, что патриоты разбиты, роялисты быстро двигались на север. Когда Осорио понял, что остатки патриотической армии преграждают ему путь, он повернул к побережью, чтобы прикрыть свой тыл, и подошел к реке Майпу, которая находилась всего в двух милях от Сантьяго.

 

ГЛАВА 31 МАЙПУ

За рекой лежала равнина Майпу. На востоке от нее протекала еще одна река — Мапочо. Она была естественной границей Сантьяго. На севере возвышалась гряда небольших гор. Как большое футбольное поле, эта равнина имела свои «ворота». На севере это была небольшая заснеженная возвышенность Лома-Бланка, возле которой собиралась армия патриотов. На юге — Эспехо (зеркало), еще одна возвышенность. Рядом с ней находилось ранчо, которое стало командным пунктом роялистов.

Офицеры штаба Сан-Мартина хотели послать несколько отрядов для защиты брода через Мапочо. Тем временем основная часть армии оставалась в пригородах Сантьяго. Сан-Мартин не согласился с этим планом. Он боялся, что передовые позиции будут моментально опрокинуты. Это даст врагу преимущество и деморализует патриотов. Он также опасался, что бой в непосредственной близости от города сможет деморализовать жителей Сантьяго. Вместо этого Сан-Мартин предложил, казалось бы, абсолютно самоубийственный план сражения — вступить в схватку с противником на открытой равнине Майпу. Четыре тысячи плохо вооруженных солдат должны были сражаться против шести тысяч опытных, отлично вооруженных испанских воинов. Брайер, французский генерал, на которого Сан-Мартин возложил ответственность за провал военной операции по захвату Талькауано, решил было, что командующий сошел с ума. Он посоветовал О’Хиггинсу спасаться.

На следующий день обе армии подошли друг к другу на расстояние прямой видимости. Сан-Мартин позволил роялистам беспрепятственно перейти реку Майпу, а затем подтянуться к южной оконечности равнины. Совсем больной, он завернулся в свою накидку и лег спать на мельнице вблизи Лома-Бланка. Еще до рассвета его разбудили и сообщили, что противник начал движение. Он надел чилийское пончо и крестьянскую шляпу и верхом на коне в сопровождении двух помощников отправился на юг. По дороге он встретил Брайера, который, ссылаясь на ревматическую боль в колене, попросил разрешения уехать, чтобы посетить бани, расположенные недалеко от Колны. Сан-Мартин едко ответил: «Вот так же вы бежали из Тальки. Отправляйтесь в свою баню. Через полчаса решается судьба Чили. Можете остаться, если ваша болезнь вам позволит». Брайер повторил свою просьбу. Хай, присутствовавший при этом разговоре, утверждает, что Сан-Мартин ответил: «Вы мерзавец, генерал». Но официальная версия гласит, что ответ был таким: «У самого последнего барабанщика в этой армии больше достоинства, чем у вас, генерал». Позднее Сан-Мартин говорил, что хотел застрелить Брайера, но он в тот же день исчез. Через некоторое время он стал служить в армии Карреры и даже написал памфлет о Сан-Мартине. Они стали врагами на всю жизнь.

Сан-Мартин продолжил свой путь на юг. Он видел, что испанцы движутся на запад — в направлении дороги, ведущей от Сантьяго к морю, — видимо, намереваясь отрезать патриотов от города. «Как глупы эти испанцы! — воскликнул Сан-Мартин, глядя в бинокль. — Осорио даже больший дурак, чем я думал. Победа у нас в руках. Да услышит меня Господь!» Он приказал своим войскам быстро двигаться на север — по направлению к перевалам, расположенным восточнее дороги. Испанцы заняли оборонительные позиции у возвышенности Эспехо. К этому времени солнце уже взошло над белыми стенами гор. Андские склоны в этом месте настолько вертикальны по отношению к почти плоской чилийской равнине, что создается удивительный природный архитектурный комплекс. Один из участников кампании нарисовал такую картину: «Воскресное утро, 5 апреля. Это самое восхитительное время в Чили. На блестящем и бесконечно голубом небосводе нет ни единого облачка. Птицы поют. Апельсиновые деревья в цвету и излучают восхитительный аромат, который повсюду разносит легкий ветерок. Воздух пропитан какой-то мягкостью, характерной для здешнего климата. Церковные колокола созывают верующих, и религиозное чувство создает ощущение святости этого дня. Мысль о том, что эта священная тишина будет нарушена шумом сражения, кажется кощунственной».

На правом фланге испанцев находился великолепный полк «Бургос». Им командовал генерал Мориа. В распоряжении полка было несколько пушек. Пехота из Перу концентрировалась в центре, а полк принца дона Карлоса, которым командовал Ордоньес, расположился на левом фланге. Примо де Ривера разместил четыре тяжелых испанских орудия на холме к востоку. Полк Лас-Эраса подтянулся к правому флангу армии Сан-Мартина. Полк Альварадо был слева. За армией Сан-Мартина расположился резерв — пехота под командованием Балькарсе и кавалерия под командованием Кинтаны. Раненый О’Хиггинс отвечал за оборону Сантьяго. Его люди рыли траншеи на улицах на случай рукопашных боев. Испанская пехота была одета в серую форму с белыми ремнями, испанская кавалерия — в голубую, драгуны — в красную. Форма патриотов была голубой с белыми ремнями. Многие полки патриотов состояли исключительно из чернокожих солдат. Это были освобожденные рабы, которые сражались и умирали героически. Сан-Мартин отдал приказ наступать с орудийным огнем. В ответ испанцы тоже начали стрелять из пушек. Эта битва должна была решить судьбу «южного конуса» — третьей части Южной Америки, расположенной на юге континента.

Сан-Мартин приказал левому флангу своей армии во главе с Альварадо идти вперед. Тогда левый фланг роялистов пошел в атаку на правый фланг патриотов. Солдаты Альварадо, исключительно храбрые чернокожие бойцы, оказались в меньшинстве. Полк «Бургос», противостоящий им, вскоре начал теснить их. На правом фланге армии Сан-Мартина атака полка принца дона Карлоса была встречена еще свежими силами войск Лас-Эраса и тяжелым артиллерийским огнем. Кавалерийский отряд под командованием зятя Сан-Мартина полковника Мануэля Эскалады штурмовал возвышенность, на которой находились четыре тяжелых орудия испанцев. Орудия были захвачены.

Таким образом, позиции испанской армии начали разворачиваться против часовой стрелки. Полку «Бургос» удалось сломить сопротивление патриотов, но полк принца дона Карлоса не продвинулся ни на шаг на левом фланге. Все происходило так, как и предполагал Сан-Мартин. Теперь Сан-Мартин приказал кавалеристам Кинтаны, находившимся в резерве, обойти противника слева и атаковать растянувшийся фланг полка «Бургос». Позднее Сан-Мартин скажет о Кинтане: «Битва при Майпу была выиграна благодаря его храбрости». Но на самом деле этот успех принесла его собственная традиционная стратегия асимметричной атаки. Именно этот маневр и сломил испанцев. Хай описывает эту сцену в деталях — с того момента, когда «резерву, которым командовал Кинтана, было приказано идти в наступление. Полк „Бургос“ продвигался вперед так быстро, что построение его рядов было нарушено. Чтобы восстановить порядок в своих рядах, полк „Бургос“ отступил. В этот момент резерв патриотов набросился на них. На солдат Сан-Мартина обрушился смертельный шквал огня. Роялисты стреляли с достойной восхищения меткостью и в таком порядке, будто это были маневры. Это, без сомнения, был переломный момент боя. Так думал и Кинтана. Когда к нему на помощь подошел эскадрон конных гренадеров, он отдал приказ наступать…

Все кругом грохотало. Внезапно огонь прекратился, и противники скрестили штыки. Несмолкающие крики „Да здравствует король!“ и „Да здравствует родина!“ свидетельствовали, что обе стороны отчаянно боролись за каждый клочок этой земли. Но из-за пыли и дыма было неясно, на чьей стороне преимущество. Наконец крики роялистов прекратились. Патриоты, продвигаясь вперед с криком „Да здравствует свобода!“, возвестили о своей победе.

Когда солдаты полка „Бургос“ поняли, что единство их рядов нарушено, они оставили всякую мысль о сопротивлении и бросились бежать. Большинство направилось к мельнице Эспехо. Их преследовали кавалеристы патриотов. И те, и другие были охвачены горячкой боя. Началась страшная резня. Офицеры, служившие в Европе, говорили мне, что никогда не видели ничего более кровавого, чем эта битва».

Сан-Мартин выставил свою слабую пехоту против самого сильного подразделения врага. Оно продвинулось в глубь войска патриотов, но было атаковано с фланга. Сан-Мартин искусно заманил испанцев в ловушку. А после полудня на поле боя в Майпу патриоты одержали убедительную победу. Слово «майпу» в переводе с языка арауканов означает «родная земля». Это был звездный час Сан-Мартина. Он сумел переиграть испанцев в бою тем способом, который у них же и усвоил.

Он вернулся на мельницу, которую доктор Диего Пароссин превратил в полевой госпиталь. Доктор в это время ампутировал раненому ногу. На полу валялся клочок бумаги, испачканный кровью. Сан-Мартин поднял его и написал О’Хиггинсу: «Мы только что одержали полную победу. Наша кавалерия преследует врага, чтобы покончить с ним. Наша страна свободна». Позже некоторые утверждали, будто Сан-Мартин был пьян, когда писал это послание. Возможно, он и выпил, чтобы отпраздновать победу. Но скорее всего просто опьянел от свободы.

Хай отправил сообщение в Сантьяго. Люди начали кричать: «Да здравствует Сан-Мартин! Да здравствует свобода! Да здравствует родина!» О’Хиггинс в состоянии сильного возбуждения прибыл из Сантьяго. Он обнял Сан-Мартина, воскликнув: «Слава спасителю Чили!» Говорят, что Сан-Мартин ответил: «Генерал, Чили не забудет той жертвы, что вы принесли ей, раненный, сражаясь с врагом».

Многие роялисты бежали через поля на юг. Однако значительная часть из них забаррикадировалась на ферме Эспехо, окруженной одной изгородью. Патриоты прорвались туда. Роялисты подняли белый флаг, но патриоты не приняли это во внимание. Они подвезли к ферме пушку и выстрелили из нее, чтобы очистить себе дорогу. Роялисты открыли ответный огонь. Патриоты, еще больше рассвирепев, ворвались на ферму. Кого-то из роялистов зарезали на месте, кого-то загнали в близлежащие виноградники и добили там. Подоспевший генерал Лас-Эрас восстановил порядок, но к этому времени было уничтожено около полутысячи роялистов. Ферма Эспехо превратилась в огромную могилу. Виноградники и дворы были завалены трупами. Сюда к Сан-Мартину привели капитан-генерала Ордоньеса. Они обнялись. Когда им было по двадцать лет, они вместе жили в Кадисе, были друзьями и вместе посещали балы. Испанский командующий позднее был помещен в тюрьму Сан-Луис. Через несколько лет его убили во время восстания заключенных. Осорио вместе с двумя сотнями кавалеристов удалось уйти в Талькауано.

По официальным данным, было убито две тысячи роялистов и две тысячи двести взято в плен. Среди пленных оказались капитан-генерал Чили Ордоньес, четыре полковника, семь подполковников и сто пятьдесят младших офицеров. Также было захвачено двенадцать пушек, около четырех тысяч мушкетов, тысяча двести мушкетонов, все запасы и амуниция испанцев. Патриоты потеряли около тысячи солдат убитыми или тяжело раненными. В конце XIX столетия историк Бартоломе Митре, бывший президент Аргентины, так писал о битве при Майпу:

«Битва при Майпу достойна того, чтобы о ней было сказано особо, уже потому, что это было первое великое сражение в Америке. Ему предшествовали безупречные стратегические ходы. Оно отличается искусными тактическими маневрами на поле боя, а также компетентным взаимодействием различных войск и своевременным использованием (различного военного) вооружения.

С военной точки зрения битва при Майпу — великолепный, почти безупречный образец параллельной атаки, которая переходит в асимметричную атаку. Эта битва прославилась также умелым использованием резервов на самом слабом фланге противника и моральным настроем, который и решил исход битвы. Следует отметить, что Сан-Мартин, как и Эпаминонд, выиграл только две великие битвы. Во время обеих была использована асимметричная атака, изобретенная древними греками. Битва при Майпу может быть сравнима только с битвой при Бойяке, которая стала ее непосредственным продолжением, и с битвой при Айякучо, которая была завершающим этапом этой военной кампании. Без Майпу не было бы ни Бойяки, ни Айякучо».

Сан-Мартин решительно изгнал испанцев из южной части Южноамериканского континента. Они больше не будут пытаться вторгнуться туда вновь. Аргентина и Чили были действительно освобождены, хотя первое время испанцы держали оборону по всему континенту. Наконец-то стало понятно, что зарождающиеся независимые государства Южной Америки в состоянии консолидировать свои усилия, чтобы избежать нового удара собравшейся с силами Испанской империи. Боливар в Ангостуре, боровшийся с неравенством на своей оккупированной родине, понимал значение победы под Майпу. «Час Америки пробил», — решительно заявил он.

Сан-Мартин вновь отправился в долгое путешествие до Буэнос-Айреса. На этот раз он сделал это по настойчивому требованию Пуэйрредона, который считал, что Сан-Мартин должен пойти навстречу пожеланию народа, желающего чествовать своего героя и отпраздновать победу. «Чрезвычайно важно, чтобы вы спланировали свое путешествие так, чтобы прибыть в город днем. С места вашей последней остановки дайте мне знать о своем приближении за час до прибытия, чтобы Генеральный штаб и т. п. могли встретить Вас в Сан-Хосе-де-Флоресе».

Сан-Мартина ожидали 12 мая, но он прибыл на рассвете 11-го. Верхом на лошади он неожиданно подъехал к дому родителей своей жены. Наконец-то он смог обнять жену и дочь, по которым очень скучал. Правительство Буэнос-Айреса предоставило в распоряжение Сан-Мартина дом на центральной площади города. Для того чтобы Сан-Мартин не смог отказаться от него, дом подарили его дочери. Сан-Мартин вынужден был присутствовать на торжественной церемонии с парадным шествием и речами. Церемония проходила на городской площади. Ночью состоялось театральное представление, посвященное Цезарю, и шествие по улицам с тысячами свечей.

Но Сан-Мартин приехал для того, чтобы добиться принципиального согласия на атаку Лимы с моря. И сумел убедить в этом Пуэйрредона и знатных граждан Буэнос-Айреса. Они хотели, чтобы Сан-Мартин вернулся со своей армией и уничтожил остатки испанских войск, расположенных вдоль Ла-Платы, и защитил их от нового вторжения. Доходили известия, что в Мадриде планируют послать в Буэнос-Айрес войско из двадцати тысяч солдат. Сан-Мартин сказал, что с остатками испанских войск на Ла-Плате аргентинцы смогут справиться сами, а якобы неминуемое вторжение испанцев — всего лишь слухи, распространяемые ими самими, чтобы посеять панику в Аргентине.

Сан-Мартин, видя, что спор затягивается, пригрозил, что уйдет в отставку. Встревожившись, Пуэйрредон согласился финансировать экспедицию по захвату портов южнее Лимы. Он также согласился спровоцировать восстание среди перуанцев. Это были довольно ограниченные цели. План захвата Лимы был значительно сложнее и дороже обходился казне. Было принято компромиссное решение.

Аргентинцы согласились дать пятьсот тысяч песо. В середине июня Сан-Мартин вместе с женой и дочерью отправился в любимую Мендосу для того, чтобы провести там счастливый месяц. Вскоре Пуэйрредон написал ему, что не может собрать обещанные деньги. Рассвирепев, Сан-Мартин отправил прошение об отставке. Прижатый к стенке Пуэйрредон отвечал: «Не знаю, как я не сошел с ума. Давайте забудем об отставках. Если обстоятельства и оправдывают вас, то только не сейчас. Клянусь жизнью, если вы настаиваете, я сам тотчас же уйду в отставку. Мы должны выйти из этой ситуации с честью, помогая друг другу».

Сан-Мартин отозвал свое прошение об отставке. Чтобы собрать деньги, он изымал их у предпринимателей, проезжавших по его провинции из Чили в Буэнос-Айрес, выдавая взамен векселя от имени правительства. Векселя должен был оплатить Пуэйрредон. Сан-Мартин также получил около двухсот тысяч песо, отправленных из Буэнос-Айреса. После этого, оставив свою семью в Мендосе, Сан-Мартин через Анды опять отправился в Сантьяго.

1819 год стал переломным для Сан-Мартина. Аргентине грозила опасность. Вдобавок разразилась гражданская война между провинциями и столицей. Пуэйрредон приказал Сан-Мартину вернуться из Сантьяго в Буэнос-Айрес со своей Андской армией. На самом деле поговаривали, что эта армия предназначалась для американцев, восставших в Кадисе.

Но Буэнос-Айрес все еще вынужден был бороться с восставшими провинциями. Сан-Мартин послушно направил около двух тысяч человек в Мендосу. В его распоряжении осталось две тысячи восемьсот аргентинских солдат в Чили и четыре тысячи четыреста чилийцев. Сан-Мартин понял, что его нападение на Перу вновь откладывается. Переживания, связанные с этим, вызвали очередной приступ болезни. И он вновь подал прошение об отставке.

Сан-Мартин возвратился в Мендосу с половиной оставшихся у него людей, пытаясь таким образом оттянуть время. Известие о том, что Северная армия Аргентины восстала, захватив в плен Бельграно, привело Сан-Мартина в смятение.

Хай, посетивший Сан-Мартина в Мендосе, обнаружил «героя Майпу в постели, больного, бледного и исхудавшего». Хай писал: «Если бы не блеск в его глазах, я бы совсем не узнал его. Увидев меня, он с трудом улыбнулся и протянул руку».

Сан-Мартин вновь отправился в путешествие через Анды, на этот раз в Вальпараисо. Там уже готовились к вторжению испанцев. Плохие новости преследовали Сан-Мартина. Правительство его друга Пуэйрредона пало. Сан-Мартин заявил, что, поскольку правительства, которое назначило его, уже не существует, он обратится к своим офицерам с просьбой самим выбрать себе командира. Офицеры выбрали его. Он решил, что поскольку теперь облечен доверием офицеров и не зависит от власти Буэнос-Айреса, то вполне может пренебречь приказом павшего правительства о возвращении его армии в столицу. Таким образом, под благовидным предлогом он возглавил восстание с половиной своей армии.

Разумеется, из Буэнос-Айреса на него обрушился поток обвинений. Во второй раз — впервые это произошло, когда он дезертировал из Испании, — он был объявлен бунтовщиком и предателем. Его обвиняли в том, что он украл аргентинскую армию и пренебрег проблемами своей страны. Его обвинили также в стремлении захватить единоличную власть в Лиме. Говорили, что он украл пятьсот тысяч песо из аргентинской казны. На самом деле он получил не больше двухсот тысяч, причем под утвержденный проект. В глубине души Сан-Мартин понимал, что уничтожение власти Испании в ее главной цитадели значительно важнее, чем внутренние распри Аргентины. Теперь настал черед чилийцев помочь Сан-Мартину.

Обычно сдержанный, Сан-Мартин в июле 1820 года публикует обращение к народу бывшего вице-королевства Ла-Плата. В нем он объясняет людям причины своей отставки и пророчески предупреждает их об опасности:

«Если, подчиняясь привычке десятилетней вражды, вы не станете более благоразумными, боюсь, что, устав от анархии, вы будете молить о возвращении ига и будете рады надеть ярмо, предложенное первым встречным авантюристом, которому вы будете безразличны и который лишь продлит ваше рабство.

Дорогие сограждане! Я покидаю вас с чувством глубокого сожаления в преддверии несчастий, которые ожидают вас. Вы обвинили меня в том, что я не делаю ничего для того, чтобы уменьшить их. Но было бы хуже, если бы я принял участие в (гражданских войнах). Моя армия — единственная, в которой сохранился моральный дух. Я подверг бы ее опасности, если бы позволил вовлечь себя в кампанию, во время которой распутство поразило бы мои войска. В таком случае пришлось бы отказаться от освобождения Перу. Предполагая, какая судьба ждет мое войско во время гражданской войны, я бы оплакивал победу вместе с проигравшими. Нет, генерал Сан-Мартин никогда не прольет ни капли крови своих соотечественников. Он обнажает свой меч только против врагов независимости Южной Америки».

С половиной своего двухтысячного войска Сан-Мартин отправился в Мендосу, которая опять поддерживала его. В его распоряжении было около четырех тысяч семисот солдат, готовых для вторжения в Лиму, хотя он полагал, что необходимо не меньше шести тысяч. Экспедиция началась в августе 1820 года из залива Вальпараисо. У Сан-Мартина было 25 пушек, 15 тысяч мушкетов, 2 тысячи мечей, запасы пищи для 5 тысяч человек (сухари, мука, вяленая говядина), амуниция и седла, 800 лошадей и печатный станок.

 

ГЛАВА 32 ВЕРХОВНЫЙ ПРАВИТЕЛЬ

В Андской армии, созданной в январе 1817 года, были такие выдающиеся люди, как Бернардо О’Хиггинс, молодой капитан Рамон Фрейре и секретарь Сан-Мартина Хосе Игнасио Сентеньо, педантичный, суровый человек с хорошими организаторскими способностями. Экспедиция началась 12 января. А уже 2 февраля О’Хиггинс увидел Чили — страну, которую очень любил. Его героическое, хотя и неоднозначное поведение во время битвы при Чакабуко описано в 29-й главе. После этой битвы последовало его назначение Верховным правителем Чили.

Это был знаменательный момент, но у нового лидера не было времени почивать на лаврах. Остатки роялистской армии перегруппировывались под Талькауано, и, как мы уже знаем, Сан-Мартин решил пока не трогать их. Сильное аргентинское присутствие в Чили вскоре стало непопулярным. На ложу «Лаутаро» смотрели как на силу, способную исподволь влиять на политику в стране. Разумеется, О’Хиггинс, будучи членом этой ложи, был обязан докладывать обо всех назначениях и делах государства. Более того, цели ложи были панамериканскими. Ее постулаты таковы: «Это общество основано с целью объединения тех представителей американской знати, которые отличаются либеральными взглядами и патриотическими устремлениями, для того чтобы они вместе систематически и методично работали на благо независимой и процветающей Америки, отдавая все свои силы и таланты этой самой благородной цели, преданно поддерживая друг друга, честно трудясь и восстанавливая справедливость…»

На деле это означало, что у Сан-Мартина имелись действенные механизмы контроля над чилийским правительством. Говорили, что, освободившись от гнета Испании, Чили стала теперь аргентинской колонией. Когда стало известно, что испанцы готовят новую экспедицию в Чили, чтобы вернуть себе эту страну, О’Хиггинс передал свои политические полномочия аргентинскому полковнику Кинтане, личности вовсе не популярной в Сантьяго. Сам Сан-Мартин поспешил на юг, чтобы возглавить чилийскую армию.

Тем временем Хосе Мигель Каррера прибыл в Буэнос-Айрес на борту «Графтона», четырехсоттонного корвета, который он приобрел в Соединенных Штатах. Вместе с ним было двадцать добровольцев. Североамериканская поездка ему не вполне удалась — его другу Пойнсетту не хватило связей, чтобы обеспечить планам братьев Каррера поддержку влиятельных людей. Пойнсетту не нравился О’Хиггинс — он считал его слишком пробритански настроенным, но зато симпатизировал Каррере как представителю интересов Соединенных Штатов в Чили.

И все же были люди, на которых О’Хиггинс произвел хорошее впечатление — привлекательный, хотя и склонный к самодовольству бывший диктатор. Его сумасшедшие планы высадки на чилийском побережье тоже произвели впечатление. Сойдя с корабля в Буэнос-Айресе, Каррера узнал об освобождении Чили. Он написал О’Хиггинсу верноподданническое письмо с просьбой вернуться.

Аргентинский лидер Пуэйрредон, помня об аристократическом происхождении семьи Каррера, рекомендовал обращаться с братьями уважительно. Однако О’Хиггинс был сильно рассержен на них из-за причастности к смерти его наставника Маккенны. Он был тверд в решении не пускать их в Чили. Его неприязненное отношение объяснялось еще и тем, что Пуэйрредон узнал о планах Хосе Мигеля высадиться на побережье Чили. Пуэйрредон арестовал его, чтобы депортировать в Соединенные Штаты, но Каррере удалось бежать и переправиться через залив Ла-Плата в Монтевидео.

Еще один влиятельный член этой семьи, донья Хавьера, жившая в своем доме в Буэнос-Айресе, не осталась в стороне от событий. Ее план был таков: Хуан Хосе и Луис тайно возвращаются в страну и при поддержке военных арестовывают Сан-Мартина и О’Хиггинса или принуждают их уйти в отставку. Если это не удастся, они спровоцируют гражданскую войну. Непопулярная аргентинская армия отправится восвояси, а Перу будет завоевано десятью тысячами чилийцев. Хосе Мигель, находившийся в Уругвае, частично отклонил этот безумный проект. Он считал, что такие действия могут «погубить его братьев». Когда стало известно, что двое людей, изменивших внешность, направляются в Чили, их арестовали и заключили в тюрьму в Мендосе. О’Хиггинс написал Сан-Мартину, демонстрируя непримиримость к противникам:

«Все, что ты рассказал мне о братьях Каррера, нисколько не удивляет меня. Вряд ли что-то, кроме смерти, может их изменить. Поэтому, пока они живы, страну будут раздирать постоянные распри.

…Удача не изменила нам. Мы узнали об их грязных планах и схватили их. Но в следующий раз судьба может быть не столь благосклонна к нам. Единственным средством избавиться от этого зла будет скорая и показательная казнь. Пусть эти ужасные Каррера оставят нас навсегда. Пусть их судят и казнят строже, чем самых заклятых врагов Америки. Пусть их сторонники оставят нашу страну и уедут в другие страны, менее достойные быть свободными».

Но все же О’Хиггинс смягчился. Оба брата Каррера остались в Мендосе, где Луис замышлял покушение на нового губернатора и захват Чили с востока, со стороны Анд.

Однако и этот заговор братьев Каррера был раскрыт — как раз тогда, когда пришли тревожные вести о поражении под Канча-Райада и возникла угроза, что власть в стране вновь перейдет к роялистам. Потоки беженцев устремились по андским перевалам. В числе первых бежал главный советник Сан-Мартина Бернардо Монтеагуадо, порочный, беспринципный и жестокий аргентинский мулат. Он думал, что все потеряно, и спасал свою шкуру. Он объявил властям Мендосы, что в этот критический для чилийского государства момент Сан-Мартин и О’Хиггинс хотят, чтобы братья Каррера были казнены. На самом деле они удовлетворили прошение жены Хуана Хосе об освобождении братьев и уже послали распоряжение губернатору Мендосы.

Но было слишком поздно. Сначала Луис, разгневанный известием о предстоящей казни, неиствовал, но потом взял себя в руки и раскаялся в содеянном. Он уговаривал брата прекратить истерику и спокойно встретить смерть. Сразу же после казни пришло известие о победе чилийцев под Майпу, а вместе с ним и указание О’Хиггинса об отмене казни братьев Каррера.

В Сантьяго очень бурно отреагировали на казнь братьев Каррера — представителей одной из самых знатных семей страны. Ответственность за расправу возложили на аргентинца Сан-Мартина, ирландского плебея О’Хиггинса и их ложу «Лаутаро». Толпа ворвалась во внутренний двор правительственного дворца. Лидеров бунтовщиков привели к О’Хиггинсу, который лежал в постели, потому что рана, полученная им под Канча-Райада, еще не зажила. Выслушав их, он надменно объявил, что не имеет более желания оставаться на посту Верховного правителя страны.

Монтеагуадо устроил так, что один из самых последовательных сторонников братьев Каррера, Мануэль Родригес, который вместе со своими «Гусарами смерти» пытался свергнуть правительство О’Хиггинса после поражения под Канча-Райада, был застрелен при попытке к бегству. Это было сделано против желания О’Хиггинса, но многие сочли именно его виновным в убийстве Родригеса.

Рассказывали, что, когда Хосе Мигель узнал о казни братьев, он не мог сдержать ярости и забросал Чили такими воззваниями: «Кровь братьев Каррера жаждет отмщения! Отомстите за них, соотечественники! Пусть будут прокляты деспоты Южной Америки… Чили может стать колонией Буэнос-Айреса, как когда-то была колонией Испании… Из Аргентины присылают правителей в провинции и города, генералов и армии к нашим границам».

В доме доньи Хавьеры собрался истребительный отряд. Он должен был отправиться в Чили, чтобы убить О’Хиггинса и Сан-Мартина, но заговор был раскрыт. Злодейку бросили в тюрьму.

После падения правительства Пуэйрредона в 1820 году не только Сан-Мартин игнорировал правительство Буэнос-Айреса. Аргентина распалась на несколько провинций, которыми управляли военные. Хосе Мигель Каррера вернулся в столицу и создал Чилийский легион, насчитывавший шестьсот солдат. Среди множества вооруженных банд, опустошавших селения и города центральной части Аргентины, его была самой крупной. В Чилийский легион потянулись индейцы — их привлекала возможность грабить безнаказанно.

Индейцы легиона отличались особой жестокостью. Они были готовы пересечь Анды и войти в Чили. Город Сальта был разграблен. Всех мужчин вырезали, женщин изнасиловали, а детей увели в рабство. В конце концов губернатор Куйо схватил Хосе Мигеля. Последний и наиболее опасный из братьев Каррера был под конвоем доставлен в Мендосу. Там его казнили на той же площади, что и его братьев. «Я умираю за свободу Америки!» — крикнул он перед смертью. Тело Хосе Мигеля было четвертовано и в железной клетке выставлено на обозрение, как это делалось в колониальные времена. Он и в самом деле заслужил такое возмездие в Аргентине — стране, которую грабил. В Чили, где для некоторых Хосе Мигель все еще оставался героем, кое-кто поплакал о нем.

О’Хиггинс так отзывался о братьях Каррера и их легионе в письме к губернатору Куйо: «Эти люди осмелились разрушить страну, разделив ее на части. Их настигла справедливая кара. Они пали жертвой собственной жестокости и пагубных страстей. Такие чудовища должны быть раздавлены прессом законной власти и справедливости. От них должен отвернуться весь мир».

К 1822 году правительство О’Хиггинса, пробывшее у власти около пяти лет, стало постепенно утрачивать популярность. Созданный военно-морской флот был готов переправить военную экспедицию в Перу. Однако это предприятие оказалось слишком дорогим. Ресурсы Чили были истощены, но Сан-Мартин продолжал требовать деньги для осуществления своего плана. Тем временем юг Чили погрузился в хаос. Главарь бандитов Висенте Бенавидес привел туда большую армию сторонников роялистов и индейцев, грабивших страну. В провинции Консепсьон бандиты творили жуткие бесчинства, от которых страдало население. По улицам в поисках пищи слонялись голодные женщины, дети и старики.

Национальная казна была пуста. О’Хиггинс жаловался, что «здесь нет никого, кто мог бы одолжить мне деньги, даже под сорок процентов прибыли. У нас нет денег, чтобы платить нашей армии на юге. С тех пор как экспедиция отправилась в путь, государственным служащим, включая меня, не платят зарплату. Дела настолько плохи, что мне приходится каждый месяц унижаться и просить кого-нибудь одолжить пятьсот песо на самое необходимое».

Реформы О’Хиггинса вскоре обратились против него самого. Он бросил вызов могущественным семьям страны, которые поддерживали испанцев. «Аристократия вызывает у меня отвращение, — заявлял он, — равенство — мой идол». Титулы были отменены, гербы сняли с домов. Чилийская знать язвительно говорила, что это была месть незаконнорожденного сына.

О'Хиггинс объявил войну и церковникам, которые также поддерживали роялистов. Епископ Сантьяго был сослан в Мендосу. Некоторые обряды церкви были запрещены. О’Хиггинс возобновил реформу, которую когда-то ввел его отец. Покойников теперь хоронили на кладбищах, а не при церкви, что, по мнению О’Хиггинса, было негигиенично. Такие перемены вызвали сопротивление у многих верующих. Его попытка религиозной модернизации вызвала противостояние. О’Хиггинса забавляли мысли о возможном запрещении исповеди и обета безбрачия католического духовенства. Его с трудом уговорили не выносить эти планы на обсуждение.

Строительные проекты О’Хиггинса были более популярны. Авенида О’Хиггинс, которая теперь называется Аламеда, была проложена в центре Сантьяго. Протяженность этого бульвара составляет три километра, а ширина — сто метров. По проекту О’Хиггинса был построен также канал Майпу, снабжавший водой окрестности Сантьяго. Желание О’Хиггинса поддержать начальное образование натолкнулось на серьезное сопротивление традиционалистов и нехватку денег, ведь в стране шла война.

Хотя до некоторой степени О’Хиггинс разделял увлеченность своего отца прогрессивными реформами, в глубине души он был политическим диктатором. Он контролировал прессу и говорил посещавшим его американцам, что «во время революции опасно резко производить фундаментальные изменения, как бы разумны и желательны они ни были. В этом случае существует риск потерять все». О’Хиггинс неохотно пошел на создание кабинета министров и консультационного сената из пяти человек. Когда же он наконец разрешил выборы в конституционное собрание, то стал еще более непопулярным, потому что дал указания местным губернаторам обеспечить победу на выборах своим сторонникам.

Основным препятствием новационных проектов О’Хиггинса стал его главный советник Хосе Антонио Родригес Альдеа. Этот лукавый человек, прирожденный дипломат, когда-то был главным советником командующего роялистскими войсками Гайнсы. Умный, ловкий и беспринципный, Альдеа очаровал двух самых близких О’Хиггинсу женщин — его мать и сестру. Он был нечист на руку и втянул Роситу в свои неправедные дела. О’Хиггинса предупредили, что Альдеа вредит его репутации, но только в январе 1823 года непорядочного министра заставили уйти в отставку.

О’Хиггинс всегда оставался честным и прямым человеком. Он жил со своей матерью Исабель и сестрой Роситой в правительственном дворце в Сантьяго. Матери было отведено в семье самое почетное место. Росита была небольшого роста, ладная, с сильным характером. Недоброжелатели называли ее «генеральшей». Она взяла на себя все заботы по дому. Хотя О’Хиггинс не был женат, нет никаких оснований подозревать его в гомосексуальности, хотя об этом поговаривали «мачисты» Латинской Америки.

Правда, в Консепсьоне в 1817 году у него был страстный роман с белокурой Росарией Пуга-и-Вибуарре. Росария была дочерью офицера. Она ушла от мужа, и у нее была плохая репутация. Роман длился недолго, но имел естественные последствия — на свет появился незаконнорожденный сын Педро Деметрио, которого отец не признал. Удивительным образом повторялась жизненная история самого О’Хиггинса. Однако мать О’Хиггинса Исабель принесла своего внука в семью, где уже воспитывались две приемные дочери: во время войны на юге О’Хиггинс спас двух девочек из племени арауканов.

Скорее всего О’Хиггинс, сильно травмированный пренебрежительным отношением к нему отца, не хотел или не был способен поддерживать любовные связи. Ему хватало общения с матерью и сестрой.

Все люди, знавшие О’Хиггинса, отзывались о нем как об удивительно милом и простом человеке. Адмирал лорд Кокрейн говорил, что он «выше подлости». Сан-Мартин характеризовал его как очень мягкого человека. «В его сердце больше воска, чем стали», — говорил он. Хосе Мария де Ла Крус, близкий друг О’Хиггинса, писал о нем так:

«Общаясь с другими людьми, он был приятен, мягок и осторожен. Ему больше нравилось слушать, чем говорить. Он был способен в нескольких словах сформулировать основную идею дискуссии. Еще одной его особенностью была способность всегда сохранять веселое или восторженное выражение лица. Однако некоторые считали его замкнутым… Я никогда не слышал, чтобы он резко разговаривал со слугами. С некоторыми из них он обращался так, будто они были его родственниками. Он боготворил свою мать и проявлял к ней такое почтение, которого я никогда не встречал у людей его возраста. Возвратившись домой со службы, он прогуливался во внутреннем дворике. Там жили два попугая его матери, один из них был длиннохвостым. Он брал одного попугая в руку, а другого сажал себе на плечо и разговаривал с ними. Обычно они вместе обедали. Он сажал их рядом с собой и сам кормил их».

Дворец, в котором жил О’Хиггинс, был обустроен со вкусом, но без особой пышности. Мария Грэхем, вдова морского офицера, жившая в Чили и Бразилии после 1822 года и вращавшаяся в высшем чилийском обществе, описывала его так: «Комнаты были красивыми, но скромно обставленными. Английские литые решетки, шотландские ковры, немного французского фарфора и часы. Не было практически ничего, что напоминало бы об Испании, еще меньше — о Чили». О’Хиггинс работал до изнеможения. У него было невероятно развито чувство долга. «Я занимаюсь документами и делами целый день напролет, — писал он Ириссари, своему посланнику в Лондоне, в марте 1822 года, — с шести утра до одиннадцати ночи, с коротким перерывом на обед и отдых. Я чувствую, что больше не могу выдерживать такое напряжение».

Единственное, что помогало О’Хиггинсу расслабиться, — музыка. Музыкальные вечера в кругу друзей доставляли ему большое удовольствие. Еще он очень любил свое поместье недалеко от Сантьяго. В этом простом деревенском доме, как вспоминает уже упомянутая Мария Грэхем, «правитель… спал на маленькой складной походной кровати, и, судя по его комнате, там не было никаких особых удобств». Она описывала О’Хиггинса как «невысокого, толстого, но очень подвижного человека. Его голубые глаза, светлые волосы и румяное, немного грубое лицо не оставляли сомнений в его ирландском происхождении, хотя маленькими руками и ногами он явно обязан своим арауканским корням». Марию Грэхем нельзя назвать беспристрастной наблюдательницей. Она восхищалась красавчиком Хосе Мигелем Каррерой и была одной из тех, кто сожалел о его казни.

Тем временем Верховный правитель создал полицейскую систему, пытаясь противостоять волне преступности, захлестнувшей сельские районы страны, отменил бои быков, начал кампанию против азартных игр и алкоголизма. Все эти меры еще больше усилили уже закрепившийся за О’Хиггинсом в народе образ педанта и маменькиного сынка. Он никак не мог понять, почему его правильные реформы не прибавляют ему друзей. Его неспособность завоевывать популярность была, однако, более привлекательна, чем демонстративное неприятие общественного признания Сан-Мартина. О’Хиггинс в разное время сумел настроить против себя земельную аристократию, церковь, буржуазию и простых людей. Хотя в стране не было человека, который бы ненавидел его, не имелось у него и большого числа сторонников. И тем не менее во время его правления в Чили работало добросовестное, некоррумпированное правительство. Насколько, разумеется, такое было возможно в годы становления независимости.

 

ГЛАВА 33 «ИДИ ПРЯМО НА ВРАГА»

Это произошло однажды ночью приблизительно в 1773 году. На северном побережье шотландского залива Ферт-оф-Форт, на территории аббатства Калрос, один человек проводил научные эксперименты. Как сумасшедший помещик из романа Роберта Льюиса Стивенсона, он прикрепил газосепаратор к выходной трубе печи, чтобы выводить наружу ядовитые, взрывоопасные пары, получаемые в процессе перегонки каменноугольной смолы. Он поджигал газы со стороны газосепаратора. В результате получался такой яркий свет, что его можно было видеть на противоположном берегу залива. Свет горел не переставая.

Так было изобретено газовое освещение. Джеймс Уэтт, с которым позднее встретится наш экспериментатор, понял, что газ можно использовать для освещения быстрорастущих в период промышленной революции городов Британии. Но ночной мечтатель из Калроса не смог оценить возможностей своего изобретения. Его разработки были запатентованы двадцать лет спустя другим человеком.

Изобретателем-самоучкой из Калроса был молодой Арчибальд Кокрейн, позднее девятый граф Дандоналда. Кокрейнам был дарован дворянский титул при Карле I. А при Карле II они стали графами. Кокрейны — военная династия. Один из представителей рода Кокрейнов служил у генерала Вулфа и погиб при осаде Луисберга. Прадед Арчибальда женился на наследнице Брюса. В результате этого брака достоянием семьи Кокрейнов стало имение Калрос.

Когда Арчибальд стал взрослым, богатство семьи истощилось. У Арчибальда был талант изобретателя. Он решил разработать важный промышленный процесс, который позволил бы вернуть семье богатство. В его владении было много угля. Идея заключалась в том, чтобы производить угольную смолу для обработки корпусов кораблей. Он собрал деньги на производство и предварительные испытания на буях. Испытания прошли весьма успешно.

Однако адмиралтейство совершенно не нуждалось в его изобретении. Многие старшие офицеры получали деньги от кораблестроителей, которые были заинтересованы в ремонте прогнивших кораблей. И только в 1822 году, когда патент Кокрейна уже давно закончился, адмиралтейство «обнаружило» пользу каменноугольной смолы.

Граф-изобретатель затем переключился на искусственное производство соли. В процессе работы он обнаружил побочный продукт — соду, пригодную для производства мыла и стекла. Позднее эти продукты были заново обнаружены другими учеными. Арчибальд также занимался производством нашатыря, белого олова и окиси алюминия, пригодной для нанесения рисунка на шелковую и хлопчатобумажную ткань.

Он пытался даже выпекать хлеб из картофеля, который мог бы стать основным продуктом питания для бедных. В его трактатах «показана близкая связь между химией и сельским хозяйством».

Арчибальд Кокрейн предвосхитил революционные методы интенсивного ведения фермерского хозяйства, предложенные сэром Хамфри Дэвисом только два столетия спустя. Его изобретательный гений так и не принес ему богатства. В 1778 году он унаследовал от отца титул графа Дандоналда. В 1788-м из-за банкротства он вынужден был продать свое имение. Его первая жена, красавица Эни, умерла в 1784 году, оставив ему четырех сыновей. Он женился во второй раз — на вдове Изабелле Мэйн (урожденной Раймонд). Изабелла умерла в 1808 году. После этого Кокрейн жил в Париже с любовницей.

Его старший сын Томас, после 1778 года лорд Кокрейн, был воспитан домашними учителями, которые постоянно сменяли друг друга и как на подбор были людьми эксцентричными. Когда Калрос был продан, Томаса в возрасте тринадцати лет отдали в военную академию в Лондоне. Ему была уготована военная карьера. Но мальчик мечтал служить в военно-морском флоте. Однако вместо флота его направили в Четырнадцатую пехотную дивизию, обмундировали в яркий желтый жилет и обрили голову. Мальчишки на улицах Лондона и его товарищи по академии смеялись над Томасом. Разозлившись, он заявил отцу, что не вернется в дивизию. И тот вынужден был уступить.

В семнадцать лет корабельный гардемарин лорд Кокрейн поднялся на борт фрегата «Хайнд», чтобы испытать все радости корабельной жизни конца XVIII столетия. Гардемарины задирали друг друга, не исключалось и рукоприкладство. Однажды Томаса избили сумкой, наполненной водой. Пища была отвратительной. Сухари, пораженные долгоносиком, — совершенно несъедобными. В бурой воде было полно всякой живности. Вино больше походило на смесь бычьей крови и опилок. Картошка была редкостью и настоящим пиршеством. Иногда ее привозили с берега. Палуба протекала, поэтому часто приходилось спать в мокрых постелях. Летом под палубой было очень душно.

Но Кокрейн, видно, был прирожденным моряком. Он все усваивал на ходу. В 1796 году его произвели в лейтенанты, что позволило ему переселиться в собственную крошечную каюту. Двумя годами позже, участвуя в тяжелой блокаде французского флота в Кадисе, он поссорился со старшим офицером.

В 1799 году, когда его корабль уходил из Палермо, Кокрейн познакомился с Нельсоном. Легендарный адмирал дал молодому лейтенанту совет: «Никогда не думай о маневрах, иди прямо на врага». В мае 1800 года в возрасте двадцати пяти лет Томас был назначен командиром небольшого корабля. Это был бриг «Спиди». Через год, покинув испанский берег, Кокрейн начал применять умелые обманные действия, которые стали его визитной карточкой. Перекрасив свой корабль так, что тот стал похож на нейтральный датский корабль, Кокрейн поднял желтый карантинный флаг. Увидев его, испанский фрегат, уже собиравшийся взять корабль Томаса Кокрейна на абордаж, поспешно дал задний ход. В другой раз лорд обманул испанский корабль, преследовавший его, сбросив в воду деревянный бочонок с горящей свечой. Стояла ночь. Кокрейн погасил огни на «Спиди» и в темноте ускользнул от испанцев, которые продолжали преследовать бочонок.

В мае 1801 года Кокрейн одержал первую настоящую победу. Преследуя испанские канонерские лодки, чтобы загнать их в Барселону, маленький «Спиди» столкнулся с тридцатидвухорудийным испанским фрегатом. Вместо того чтобы отступать, Кокрейн поднял американский флаг, пытаясь обмануть испанцев, и пошел прямо на них. «Спиди» оказался почти борт к борту с испанским фрегатом. Как писал сам Кокрейн, «высота фрегата над водой была такой, что все его выстрелы должны были неизбежно пройти над нашими головами, мы же, подняв наши орудия вверх, смогли бы ударить по главной палубе… Большое неравенство сил вынуждало принимать решительные меры. Я решил идти на абордаж».

Половина матросов Кокрейна, вымазав лица, перебрались через борт на нос фрегата, приведя этим испанцев в замешательство. Воспользовавшись этим, Кокрейн с оставшимися на борту матросами начал внезапное наступление. После ожесточенной схватки он громко приказал матросам вновь идти в атаку на фрегат. На самом деле никакой атаки не было. И тут испанцы увидели, что их флаг спущен, — это означало капитуляцию. И они послушно капитулировали, не подозревая, что флаг спустили люди Кокрейна.

Так сорок восемь матросов Кокрейна захватили в плен двести шестьдесят три испанца. Их всех запихнули в трюм и держали там под прицелом двух пушек, дула которых были просунуты через решетку. Это должно было предотвратить попытку испанцев освободиться. Испанский фрегат стал добычей англичан и был отправлен на Менорку. Сражение произвело большое впечатление на английское общество. Однако повышение по службе, которого Кокрейн ожидал для себя и требовал для своего помощника, произошло не скоро. «Спиди» теперь сопровождал другие корабли, плававшие между Меноркой и Гибралтаром.

Отвага и энергия Кокрейна сочетались с пренебрежением к дисциплине. У молодого лейтенанта были неприятности из-за несоблюдения субординации. Вернувшись домой в отпуск в конце лета 1801 года, он вновь стал враждовать с графом Сент-Винсентом, первым лордом адмиралтейства. Причиной ссоры стало хищение денег, предназначавшихся Кокрейну в качестве награды за победу над испанцами, и непродвижение по службе его помощника.

Вызывающее поведение Кокрейна спровоцировало Сент-Винсента на провокационное высказывание, что «небольшое количество погибших людей на борту „Спиди“ еще не гарантирует продвижения по службе». В ответ на это Кокрейн неосторожно заметил, что на борту первого флагмана лорда Сент-Винсента в битве у острова Сент-Винсент погиб всего один человек. Надо сказать, что лорд Винсент чувствительно относился к любым напоминаниям об этой битве. Многие считали, что он намеренно не вступил в бой в тот день.

Продление отпуска, связанное с Амьенским миром, подписанным в марте 1802 года, позволило Кокрейну восстановить пробелы в своем образовании. Он понимал, что должен учиться дальше. Когда он не был занят борьбой с начальством и сражениями на море, то много времени проводил за книгами. Теперь он отправился в Эдинбург и записался в университет — к знаменитому профессору философии Дугалду Стюарту.

В мае 1803 года возобновилась война между Британией и Францией. Сент-Винсент, забыв обиды, позволил Кокрейну командовать кораблем, раньше транспортировавшим уголь. Корабль назывался «Араб». Когда Кокрейн увидел его в первый раз в Плимуте, то сказал: «Он будет плавать как стог сена». На «Арабе» он проплавал больше года, охраняя рыболовные суда на Оркнейских островах. Сент-Винсент характеризовал Кокрейна как человека, «не верившего никому на слово… сумасшедшего, романтичного, жадного до денег и к тому же лгуна».

К 1804 году Сент-Винсента сместили. Кокрейн был назначен капитаном тридцативосьмиорудийного фрегата «Паллас». Из-за банкротства своей семьи Томас Кокрейн был одержим идеей поправить финансовые дела и сделать карьеру. Он научился невероятно ловко захватывать трофеи. За несколько недель состояние Томаса возросло до семидесяти пяти тысяч фунтов.

На обратном пути с Азорских островов в марте 1805 года «Паллас» подвергся неожиданному нападению трех вражеских кораблей. При усиливающемся ветре и больших волнах Кокрейн ускорил ход и повел корабль зигзагом, виляя перед вражескими кораблями. Но два вражеских судна вскоре все-таки нагнали «Паллас». Они шли по сторонам от него на расстоянии полумили. Третий корабль, державшийся в отдалении, приготовился стрелять.

И тут на «Палласе» одновременно подняли все паруса. Тогда же штурвал на корабле был повернут на сто восемьдесят градусов. «Паллас» ринулся вперед через шторм. Ядра вражеских пушек не долетали до него. Кокрейн вновь велел поднять паруса, и на большой скорости, делая тринадцать узлов в час, «Паллас» пошел в противоположном направлении. Для того чтобы изменить курс и возобновить преследование, вражеским кораблям понадобилось проплыть несколько миль. С наступлением ночи Кокрейн с успехом повторил свою уловку с бочонком и свечой.

Когда у Томаса было уже достаточно денег, он решил заняться политикой и выдвинул свою кандидатуру на выборах в парламент от захудалого городка Хонитона, что рядом с Плимутом. Его отказ покупать голоса стоил ему места в парламенте. Но зато он вознаградил своих сторонников, выдав по десять гиней каждому. Это было вдвое больше, чем давали за свои голоса победившие его оппоненты. Он сделал так, чтобы его сторонники «смогли устоять перед взятками».

Какое-то время «Паллас» нес конвойную службу между Плимутом и Квебеком. А в начале 1806 года «Паллас» перевели на Ла-Манш, недалеко от побережья Франции. В апреле 1806 года, узнав, что несколько французских корветов укрылось в Гаронне, Кокрейн, оставив костяк экипажа на «Палласе», послал корабельные лодки в ночную атаку на патрульный корабль французов «Тапажёз». Моряки Кокрейна успешно справились с поставленной задачей, но на реке появились еще три вражеских корабля.

Кокрейн опять прибегнул к уловке. При помощи сложной веревочной системы все паруса «Палласа» развернулись одновременно, создавая иллюзию мощи. Французы, в панике меняя курс, налетели на мель. Это дало Кокрейну возможность увести захваченный «Тапажёз» и его моряков. Узнав об этом, Наполеон окрестил Томаса Кокрейна «морским волком».

В августе 1806 года Кокрейна назначили капитаном фрегата «Амперьёз». Это тридцативосьмиорудийное судно водоизмещением в тысячу сорок шесть тонн было захвачено у испанцев. «Амперьёз» стал самым быстрым кораблем этого класса на британском военно-морском флоте. Среди корабельных гардемаринов был молодой Фредерик Маррьят. Позднее он станет писать романы под именем Капитан Маррьят. Вот отрывок из его воспоминаний:

«Я не зною никого, кто бы заботился о жизни своих матросов так же, как лорд Кокрейн, или того, кто так же точно мог рассчитать риск, сопутствующий любой экспедиции. Много блестящих побед было одержано, и при этом не потеряно ни одного человека убитым. Он не получил и половины тех наград, которые заслужил, только потому, что в официальных сообщениях не было длинного списка убитых и раненых, способного удовлетворить аппетиты английского общества».

В начале 1807 года конвой французских торговых кораблей в Бискайском заливе зашел в бассейн Арчачона. Войска, находившиеся в форте, вышли в море — охранять корабли ночью. Захватив практически безлюдный форт, Кокрейн атаковал противника с тыла. Французы отступили, оставив конвой без защиты. Семь вражеских кораблей были уничтожены. В середине февраля «Амперьёз» вернулся в Плимут.

В 1806 году Кокрейн со второй попытки был избран членом парламента от Хонитона-на-Девоне. На этих выборах неудачливым соперником Кокрейна был драматург Ричард Бринсли Шеридан. Вступив в должность, Кокрейн без промедления взялся за решение проблем злоупотреблений на военно-морском флоте и коррупции в адмиралтействе. Неудивительно, что вскоре его поспешно отправили на Средиземное море. Там он действовал с присущей ему изобретательностью, совершая рейды на позиции врага и опустошая суда французских войск на Пиренейском полуострове.

Одна из самых захватывающих операций Кокрейна была проведена в Монгате, недалеко от Барселоны. Основная часть французского гарнизона города отсутствовала. Французы осаждали испанцев в Героне. Местные партизаны уговорили Кокрейна атаковать город. Ночью он заблокировал две дороги в форт и открыл стрельбу из пушек со стороны моря. Вскоре французы сдались. Однако местные испанцы хотели отомстить французам, и Кокрейну пришлось отбивать девяносто пять французских пленников от толпы, чтобы доставить их невредимыми на корабли.

В ноябре 1808 года примерно с восемьюдесятью моряками с «Амперьёза» Кокрейн захватил форт Тринидад, который возвышался над городом Росас. С тех пор как французы захватили Тринидад у испанцев, через Росас шло подкрепление для французской армии на Пиренейском полуострове. Французские батареи обстреливали форт с вышерасположенных холмов и пробили в городской башне брешь на высоте примерно в пятьдесят футов. Кокрейн сразу же принял меры, чтобы через эту брешь в город не проникли лазутчики, и устроил возле нее ловушки из намазанных жиром досок — попав на них, непрошеные гости непременно должны были скатиться с башни вниз. Там были натянуты корабельные сети с рыболовными крюками. Башня к тому же была заминирована. Подразнивая противника, Кокрейн показался на парапете башни. В него полетели камни, одним из которых он был легко ранен.

30 ноября ожидаемое французами подкрепление прибыло. Французский авангард из ста двадцати человек начал взбираться на стены башни. Их встретили ловушки Кокрейна и огонь защитников крепости. Спустя некоторое время люди Кокрейна начали отступать, заманивая французов прямо на мины. Много солдат погибло, но французы упорно продвигались вперед. В конце концов их наступление было остановлено ручными гранатами. Французы отошли на безопасное расстояние. Однако 5 декабря обстоятельства вынудили Кокрейна вывести гарнизон из форта Тринидад. Отступая, англичане взорвали главную башню города. Таким образом, в течение двух недель Кокрейн сдерживал продвижение шеститысячной армии французов. При этом он потерял лишь трех солдат.

На родине Кокрейн стал национальным героем. «Нэйви кроникл» писала: «Зная, что лорд Кокрейн сделал у берегов Франции, когда в его распоряжении был всего один корабль, мы с легкостью можем предположить, чего он мог добиться, если бы в его распоряжении была эскадра кораблей и несколько тысяч воинов, способных сражаться на всем побережье. Тогда бы Франции пришлось выделить для защиты своих рубежей значительную часть своей армии».

Эта точка зрения совпадает с мнением самого лорда Кокрейна, считавшего, что ограничение действий французской армии и нарушение путей снабжения наполеоновских войск принесло бы больше пользы, чем Пиренейская экспедиция Веллингтона. Такие взгляды не встретили понимания в адмиралтействе, но оно отчаянно нуждалось в смелом и находчивом офицере Кокрейне. Французский флот под командованием адмирала Виллуме во время бури сумел ускользнуть от военно-морских сил Великобритании, заблокировавших город Брест. Теперь ему ничто не мешало вступить в схватку с британскими кораблями.

 

ГЛАВА 34 МОРСКОЙ ВОЛК

В марте 1809 года, всего через неделю после возвращения со Средиземного моря, Кокрейн был вызван к первому лорду адмиралтейства лорду Мальграву. Причиной было обнаружение французского флота. Так удачно скрывшийся, он состоял из одиннадцати военных кораблей и нескольких фрегатов. И наконец-то был замечен недалеко от порта Рошфор в Бискайском заливе. Только специально оснащенные корабли могли уничтожить суда в этом хорошо защищенном убежище. Но адмирал лорд Гамбьер, командующий британским флотом в Бискайском заливе, не захотел использовать их. Кокрейн считал, что атака будет удачной, если впереди пойдут «суда-взрыватели», созданные по его проекту.

В этой операции Кокрейну были предоставлены особые полномочия, ставившие его выше многих старших командиров. Он пытался отказаться, но был издан приказ о его назначении на соответствующий пост. В конце марта французский флот все еще стоял на якоре недалеко от побережья, между двумя островами — крошечным Иль-д’Экс и Иль-д’Олерон, который был ненамного больше. Кокрейн сразу подумал о том, что захват этих островов нарушит коммуникации между Испанией и Францией.

Со всем свойственным ему энтузиазмом Кокрейн принялся обдумывать предстоящий бой. На палубах «огненных кораблей» крестообразно насыпали полосы из черного пороха. Между ними проложили бревна и брезент. Просмоленные паруса свисали сверху. Корабельная оснастка также была подвешена на канатах, пропитанных дегтем. Палубы облили канифолью и скипидаром. В бортах каждого корабля было прорезано по четыре отверстия, куда должен был поступать воздух, чтобы поддерживать огонь. Мало того — к «огненным кораблям» прикрепили цепи с захватывающими устройствами. Эти корабли должны были стать плавающим костром. Они горели медленно и долго и уничтожали все на своем пути.

Практическое чутье Кокрейна подсказывало ему, что французы установят у входа в пролив боны — заграждение из бревен. Пока оно не будет разрушено, «огненные корабли» не смогут подойти к французским судам. Именно в этом месте «суда-взрыватели» Кокрейна вошли в залив.

Борта трех «судов-взрывателей» были укреплены, чтобы сконцентрировать силу взрыва от полутора тысяч баррелей черного пороха, полутора тысяч патронов и трех тысяч гранат. Сам Кокрейн называл эти суда «гигантским минометом». К взрывному устройству был подсоединен медленно тлевший запал, дававший экипажу возможность спастись. Итак, у Кокрейна были наготове двадцать два «огненных корабля» и три «судна-взрывателя».

Популярное стихотворение Томаса Худа высмеивало адмирала лорда Гамбьера:

Адмирал Гамбьер не совсем подходил для занимаемой им должности. Он был религиозным фанатиком, буквоедом, которого презирали подчиненные. Его осторожность граничила с трусостью. Высокомерный Гамбьер советовал Кокрейну подождать. Он боялся, что французы обстреляют «огненные корабли» из пушек, а их экипажи погибнут. «Если вам не терпится умереть, это ваше дело. Мой долг велит мне позаботиться о жизнях моих подчиненных и не подвергать экипажи „огненных кораблей“ опасности».

Нетрудно представить, насколько сложны были отношения между этими двумя людьми. Один был чрезвычайно импульсивен, а другой чрезмерно осторожен. К тому же Гамбьер не мог смириться с тем, что Кокрейну предоставлены особые полномочия. Гамбьер говорил Кокрейну, что проход между островом Экс и Бойярским мелководьем очень опасен. Гарнизон острова Экс составлял две тысячи человек, но данные разведки убеждали Кокрейна, что крепость «недостаточно укреплена».

11 апреля, когда усилился ветер, а на море поднялись волны, Кокрейн решил, что пора выступать. Это были самые подходящие условия для взрыва «огненных кораблей». Трудность состояла в том, что их нужно было вести против ветра и течения. Гамбьер благоразумно держался в восьми милях от побережья. Кокрейн вечером 11 апреля отправился на первом из трех «кораблей-взрывателей» к гигантскому двухмильному деревянному бону, защищавшему французский флот. Тяжелые цепи, свисавшие с бревен до самого дна, удерживали боны на месте. Кокрейн зажег запал, когда до бонов оставалось примерно десять минут хода. Затем он прыгнул в гичку и поплыл прочь. Через сто ярдов он вдруг вспомнил, что на корабле осталась собака — его талисман. Матросы стали грести назад. Кокрейн поднялся на борт корабля и схватил собаку. До взрыва оставались считанные минуты. Кокрейн и его люди изо всех сил навалились на весла. Они плыли против течения. Через несколько мгновений раздался мощный взрыв. Осколки и шрапнель пролетели над головами Кокрейна и его команды и упали в море прямо за ними. Так что если бы они не задержались, спасая собаку, то наверняка бы погибли.

Наблюдатель с одного из кораблей Гамбьера докладывал, что небо осветила огромная вспышка, «от одновременных взрывов вверх поднялось огненное облако». Кокрейн и его товарищи, плывшие в маленькой лодке, едва уцелели после толчка, который потряс море. «Море трясло, будто при землетрясении», — писал очевидец. Лодку поднимало «как пробку и бросало на гигантские волны». Казалось, они обречены на неминуемую смерть. Но каким-то невероятным образом лодка осталась на плаву. После этого «вновь стало тихо и темно, и только бушующее море противостояло людям». Через мгновение еще один огненный шар осветил ночное небо. Это второе «судно-взрыватель» столкнулось с остатками бонов. Третье судно не загорелось.

Только четыре «огненных корабля» смогли пройти через залив и проникнуть на якорную стоянку французских кораблей. Они взорвались один за другим. Капитаны флотилии Гамбьера вели «огненные корабли» на расстоянии в полторы мили. Это было слишком большое расстояние, поэтому многие «огненные корабли» прошли мимо пролива.

Но и четыре «огненных корабля», достигших цели, вызвали панику на французских кораблях, плотно стоявших на якорной стоянке. Французы подумали, что это те самые корабли, которые только что взорвались, и запаниковали. Корабли специально вывели на мель, чтобы люди могли спастись. После отлива они остались лежать, завалившись на борт. Кокрейн ликовал. Теперь французов оставалось только добить.

В 5 часов 48 минут утра Кокрейн просигналил флагману Гамбьера «Калидониэн»: «Половина флота может разбудить врага. Семь (кораблей) на мели». В ответ последовало: «Очень хорошо». Через час рассерженный Кокрейн сигналил вновь: «Одиннадцать на мели». Ответ был тот же. Еще через час Кокрейн доложил: «Только два на плаву». В третий раз прозвучал все тот же ответ: «Очень хорошо».

После отлива французские корабли лежали на мели совершенно беспомощные. Приближающийся прилив предоставлял англичанам идеальную возможность атаковать обездвиженные французские корабли. Гамбьер, однако, не сделал ничего для этого, хотя французский флот полностью находился в его власти. Кокрейн передал сигнал, что хочет войти в залив: «Фрегатов достаточно, чтобы уничтожить врага». Послание Кокрейна было проигнорировано. Позднее он узнает, что его намерение сочли чересчур дерзким. А через два часа после прилива Кокрейн просигналил, что враг «готовится улизнуть». Ответ был неизменен: «Очень хорошо».

Только в 11 часов утра британский флот сдвинулся с места, а затем, пройдя три с половиной мили, вновь бросил якорь. Гамбьер был уверен, что атака будет успешной. Он считал, что больше нет никакой необходимости «рисковать даже самой малой частью флота». Кокрейн негодовал, наблюдая за тем, как французские корабли один за другим вновь встали на воду после прилива, и решил пренебречь приказом своего командующего.

Кокрейн снял свой корабль с якоря, и тот двинулся назад — к каналу Экс-Бойар. Этот маневр был проделан под беспорядочным обстрелом с острова Экс, который очень испугал Гамбьера. Затем «Амперьёз» открыл огонь по трем французским кораблям, все еще сидевшим на мели. Гамбьер продолжал получать с «Амперьёза» послания о помощи. Наконец-то два часа спустя два боевых корабля и пять фрегатов британского флота поддержали усилия Кокрейна.

Четвертый французский корабль был уничтожен, но основная часть французских кораблей сумела уйти. Кокрейн хотел уничтожить французский флагман прежде, чем тот укроется в устье Шаранты, но Гамбьер приказал ему возвращаться. «Вы так превосходно справились со своей задачей, — писал Гамбьер, — потому мне не хотелось бы, чтобы Вы все испортили, попытавшись сделать невозможное». Затем он приказал Кокрейну послать в Лондон отчет об этом бое.

В Лондоне Кокрейну был вручен орден Бани. Также он узнал, что Гамбьер похвалил за начало военных действий в этом бою капитана «огненного корабля» «Мидиэта» Вудриджа, а самого Кокрейна отметили только за его участие в финальной фазе операции. Гамбьер должен был выступить с благодарственным словом в палате общин. Такая честь означала признание заслуг, сравнимых с победами великого Нельсона на Ниле и у Копенгагена. Кокрейн негодовал. Он сказал Мальграву: «Как член парламента, я имею право протестовать, поскольку главнокомандующий не сделал ничего и не заслужил возможность выступать с благодарственной речью. Он не сумел уничтожить французский флот при Эксе, когда у него были для этого все возможности».

Кокрейн отказался от предложения Мальграва занять престижный пост, расценив это как взятку, что, без сомнения, соответствовало действительности. Когда детали этого дела стали достоянием общественности, пресса встала на сторону Кокрейна. «Нэйви кроникл» писала по этому поводу: «Невероятно, что прошло так много времени с момента появления телеграфного послания лорда Кокрейна: „Семь вражеских кораблей на мели, они могут быть уничтожены“ — до того, как требуемая помощь была оказана». Гамбьер настаивал, чтобы военный трибунал оправдал его. В состав трибунала входили старшие офицеры. Многие из них были друзьями Гамбьера. Кокрейн вел себя со свойственным ему напором. Он убедительно доказывал невежественность членов трибунала, тем самым настроив их против себя. Свидетельства сторонников Гамбьера, доказывающие разумность его поведения на море, были основаны на картах морского дна в районе битвы. Эти карты показывали наличие в Экс-Бойяре подводных камней всего лишь в двенадцати футах от поверхности воды. Следовательно, попытка флагмана британского флота пройти через этот район была бы абсолютным безумием.

Однако английский капитан не обнаружил там никаких камней. Кокрейн дрейфовал в этом районе без каких-либо последствий для своих кораблей. Французские карты показывали, что камни находятся на глубине тридцати футов от поверхности. Английские карты были намеренно искажены. Их составили люди, которые никогда не бывали в тех местах.

Гамбьер был оправдан, а Кокрейн, которого прежде уже назвали героем, был скомпрометирован. Его репутация была опорочена. О нем злословили недоброжелатели. Лорд Сент-Винсент заявил, что Кокрейну больше нельзя доверять. Человек, остававшийся в безопасном месте в восьми милях от боя, был осыпан почестями. Человек, сражавшийся в самой гуще битвы, был лишен всего. Сам Наполеон позднее комментировал это так: «Французский адмирал вел себя как полный идиот, но ваш был ему под стать. Уверяю Вас, если бы Кокрейна поддержали, он захватил бы все наши корабли. Они не должны были паниковать при виде ваших „огненных кораблей“. Страх лишил их разума. Они утратили способность защищаться».

Кокрейн был отстранен от командования кораблем «Амперьёз», поэтому не принимал участия в фарсовой экспедиции Уолчерена. Во время своего вынужденного безделья он вновь занялся изобретательством: улучшил конструкцию «кораблей-взрывателей», которые затем назвали «кораблями-минометами»; разработал «серные корабли», «зловонные корабли» — на них использовали древесный уголь и серу. В нужный момент эту смесь поджигали. Ядовитые испарения, по замыслу Кокрейна, должны были поражать солдат противника сотнями.

Не оставил он и свою борьбу с коррупцией на военно-морском флоте. Даже поехал на Мальту, чтобы разоблачить там деятельность «призового суда». Этот орган, имевший отношение к распределению денежных наград, возглавляли два чиновника — маршал и поверенный, которые были уполномочены контролировать служебную деятельность друг друга. Дональд Томас, один из биографов Кокрейна, писал:

«Прибыв на Мальту, Кокрейн обнаружил, что обе должности, маршала и поверенного, занимает один и тот же человек — мистер Джексон. Он же получал и две зарплаты. Мистер Джексон весьма энергично и абсолютно законно накапливал состояние, получая зарплату за визиты к самому себе, чтобы попросить самого себя подписать повестку в суд или другие юридические документы, а также за то, что давал согласие самому себе сделать это. Он платил сам себе за составление документов о купле-продаже с самим собой и за принесение присяги самому себе. Еще более необычным было то, что документы, которые он просил сам себя составить, были адресованы ему же самому. Как выяснил Кокрейн, Джексону было предписано консультироваться с самим собой так часто, как это было необходимо, а обманутые клиенты платили за каждую такую консультацию несколько фунтов из своего кармана».

Кокрейн потребовал, чтобы ему показали реестр услуг. И тут увидел, что реестр прикреплен булавкой к обратной стороне двери. Кокрейн взял его в руки и тут же был арестован. Ему предложили внести залог за свое освобождение. Он отказался и был заключен в городскую тюрьму, где развлекал друзей по несчастью. Через некоторое время Кокрейну удалось бежать. Он подпилил решетку и по веревке спустился вниз. Тюремщика «намеренно подпоили». Он был в восторге, увидев убегающего Кокрейна. Аналогичные чувства испытывали после его побега и власти Мальты.

В Англии Кокрейн с удовольствием рассказал свою историю в палате общин. Список обвинений мистера Джексона со стола спикера попал к юристу палаты общин. Нижняя палата английского парламента была потрясена, узнав о деяниях Джексона.

Через некоторое время член парламента сэр Фрэнсис Бурдетт был приговорен палатой общин к тюремному заключению в лондонском Тауэре за то, что обвинил членов парламента в автократических методах правления страной. Такое решение вызвало протест населения. Дома некоторых министров подверглись нападению толпы. Когда толпа появилась на площади Пиккадилли, ее пришлось разгонять силами лейб-гвардии. Кокрейн принес к дому Бурдетта огромный бочонок с порохом. Он намеревался взорвать его, когда появится полиция. Однако сторонники Бурдетта, пришедшие поддержать его, отговаривали Кокрейна от этого поступка. В ту же ночь Бурдетт был арестован солдатами, которые пробрались в его дом с черного хода.

Кокрейн стал для консерваторов в парламенте чем-то вроде гвоздя в стуле, на котором они сидели. Он был всего лишь обыкновенным депутатом, но не боялся делать громкие разоблачения относительно деятельности семьи Уэлсли в правительстве. Уэлсли — одно из самых могущественных семейств Англии. А разоблачения касались пенсий и льгот. Кокрейн указывал на несоответствие пенсий, получаемых теми, кто отслужил военную службу и был ранен, и получаемых теми, кто ими управлял. Офицеру, потерявшему в бою ногу, полагалось всего лишь сорок фунтов в год, а секретарю адмиралтейства — полтора тысячи фунтов в год.

Уильям Уэлсли-Поул, сам в прошлом секретарь адмиралтейства, защищая семью, предупреждал Кокрейна, что его заявления могут ему дорого обойтись: «Позвольте мне посоветовать ему, чтобы он больше занимался своей непосредственной профессией, украшением которой он является. Это сделает ему больше чести и принесет больше пользы его стране, чем то дело, за которое он взялся в последнее время. Оно сможет привести его только к ошибкам и сделать его игрушкой в руках тех, кто использует его имя для достижения своих нечистоплотных целей».

Единственным светлым событием в жизни Кокрейна того времени стало знакомство и женитьба на красивой шестнадцатилетней девушке Китти Барнес, осиротевшей дочери испанской танцовщицы и англичанина. Китти была простого происхождения, не имела ни богатства, ни связей. Некому даже было рекомендовать ее родственникам Кокрейна, поэтому странная пара (Кокрейн был на двадцать один год старше Китти и уже начинал полнеть) тайно отправилась в Шотландию. 8 августа 1812 года в городе Арране они зарегистрировали брак по гражданскому обряду.

Дядюшка Бэзил лишил Кокрейна наследства. Позднее Кокрейн галантно записал, что эта потеря была восполнена «обретением жены, с которой никакое богатство не могло сравниться». Однако несмотря на это, Кокрейн поддерживал хорошие отношения со своим дядей. Вместе с женой они прожили в доме дядюшки Бэзила первые восемнадцать месяцев совместной жизни. Семейное счастье дало Кокрейну возможность на время забыть об унизительном положении офицера, которому выплачивали всего лишь половину жалованья.

В 1812 году между Британией и Соединенными Штатами началась война. В начале 1814 года Кокрейн был назначен капитаном флагмана. Его непосредственным командиром стал его дядя адмирал сэр Александр Кокрейн, недавно назначенный командующим военно-морской базой в Северной Америке. После пяти лет вынужденной разлуки с морем Кокрейн с энтузиазмом принялся за переоборудование своего флагмана — корабля ее королевского величества под названием «Тоннант».

 

ГЛАВА 35 ОПАЛА

21 февраля 1814 года Кокрейн завтракал со своим дядюшкой, прибывшим из Вест-Индии, — Эндрю Кокрейном-Джонстоуном и деловым партнером Ричардом Баттом. У Эндрю Кокрейна была неважная репутация. После завтрака все трое поехали на фабрику, где Кокрейн разрабатывал новый проект светильника на масле. Неожиданно на фабрику сообщили, что Кокрейну следует вернуться домой. Там его ждал странный гость — Рэндом де Беренджер. Этот человек был наемником, залез в долги и теперь стремился попасть в экипаж «Тоннанта». Гость был одет в зеленую форму снайпера. Он попросил у Кокрейна другую одежду, чтобы переодеться. Де Беренджер объяснил, что форма снайпера может навлечь на него подозрение. Люди подумают, что он нарушает устав и хочет сбежать. Тогда его заставят вернуться в долговую тюрьму. Эта просьба, несмотря на очевидную курьезность, тронула щедрую и импульсивную натуру Кокрейна.

Кокрейн не знал — по крайней мере позже он утверждал именно так, — что прошлой ночью «подполковник дю Бург, помощник британского посла в России», прибыл в Дувр и объявил о полной победе союзников над Наполеоном в Восточной Франции. По утверждению дю Бурга, императора захватили русские казаки. Они будто бы убили его и надругались над его трупом. Дю Бург дилижансом отправился в Лондон. А несколькими часами позже из Лондона выехал другой дилижанс. В нем находились три французских офицера в форме с белыми кокардами Бурбонов. Когда дилижанс с французскими офицерами проезжал мимо лондонского Сити, его пассажиры стали разбрасывать листовки и выкрикивать: «Да здравствует король!», «Слава Бурбонам!»

Фондовую биржу охватила паника. Акции государственных фондов, вовлеченных в относительно новую практику маржевой торговли, рассчитанной на большую разницу между покупной и продажной ценой, за несколько часов взлетели с 26,5 пункта до 32 пунктов. Воспользовавшись этим, некоторые люди сделали целые состояния. Однако к концу дня стало ясно, что известие о смерти Наполеона было преднамеренным обманом. Наполеон был жив, здоров и оставался победителем, хотя несколько дней назад он действительно чудом избежал смерти.

На бирже началось немедленное расследование. Его результаты показали, что Кокрейн-Джонстоун и Батт сделали огромные состояния в тот день. Батт выступал в качестве биржевого маклера лорда Кокрейна. В тот день он также продал акции основных государственных фондов, принадлежавшие Кокрейну. В соответствии с данными ему указаниями он сделал это, когда курс акций поднялся всего лишь на один процент. Прибыль Кокрейна была долей от прибыли, полученной в тот день другими людьми.

Следствие обнаружило связь между дядюшкой Кокрейна, его партнером и теми тремя людьми, которые выдавали себя за французских офицеров. Ужаснее всего было то, что де Беренджер оказался не кем иным, как мнимым полковником дю Бургом. У де Беренджера обнаружили деньги, данные ему Кокрейном, и документы, доказывающие его связь с Кокрейном-Джонстоуном и Баттом. 27 апреля Кокрейн, его дядя и Батт были осуждены за организацию махинаций на фондовой бирже. Кокрейна лишили также звания капитана. Обвинение Кокрейну было выдвинуто на том основании, что он встречался с главным злоумышленником в день преступления, дал ему денег и одежду.

Разумеется, Кокрейн получил прибыль от биржевой махинации в результате того самого указания — продавать его акции после того, как курс поднимется на один процент, но она была не очень большой. Однако — и тому есть подтверждения — это могло быть сделано специально, чтобы отвлечь подозрения от партнеров Кокрейна. Впоследствии прибыль поделили бы в их пользу. Деньги, которые Кокрейн якобы дал де Беренджеру, на самом деле прошли через руки Батта в уплату залога. Выражаясь современным языком, это было обычное отмывание денег. Практически нет сомнений, что между Кокрейном-Джонстоуном и Баттом существовал сговор и они намеренно приехали к Кокрейну утром того дня, когда на бирже был спровоцирован резкий скачок цен на акции.

В обществе сложилось не совсем правильное и неблагоприятное для Кокрейна представление о его участии в этом деле. Он недавно женился и испытывал финансовые трудности. Дядя лишил его наследства и выдворил из дома. Работа Томаса над новым изобретением была продолжением попытки отца увеличить состояние. Военно-морская карьера Кокрейна находилась под угрозой. И наконец, и это выглядело убедительнее всего, вся эта невероятная мистификация на бирже, хитроумная эксплуатация людской жадности и красочный маскарад были очень похожи на то, чем всю жизнь так любил заниматься Томас Кокрейн.

Никакой суд присяжных не смог бы оправдать его. Единственная возможная линия защиты зиждилась на утверждении, что Кокрейна одурачили дядюшка и его партнеры. Кокрейн-Джонстоун был на редкость бессовестным человеком. И вполне мог пойти на это. Однако зачем ему это понадобилось? В чем цель вовлечения Томаса Кокрейна в темные дела? Неужели мошенники думали, что его репутация защитит их от уголовного преследования? Разумеется, это было ошибкой. Возможно, все было спланировано так, будто идея махинации принадлежала Кокрейну и он использовал своего дядюшку и Батта как прикрытие, чтобы избежать обвинений.

Кокрейн не присутствовал на слушании дела. Так ему посоветовали адвокаты. Но со стороны это выглядело как высокомерное пренебрежение к суду и только повредило Кокрейну. Враги Кокрейна объединились против него. Главный судья лорд Элленбург был ярым противником радикальной партии, которую Кокрейн поддерживал в парламенте. Обвинителем являлся бывший его адвокат Ричард Гурни. Адвокатом обвинения — солиситор адмиралтейства, выступавший против Кокрейна в военном трибунале, оправдавшем Гамбьера. Все было представлено так, будто Кокрейн виновен. Правящие круги были решительно настроены доказать это.

Судебное расследование длилось десять дней. Защитники Кокрейна, однако, с легкостью доказали несостоятельность обвинений против него. А вот де Беренджеру не удалось так просто отделаться. Показания, данные под присягой, весьма отличались: кто-то говорил, что де Беренджер был одет в зеленую форму снайпера; кто-то утверждал, что во время его появления в доме Кокрейна он был в алой форме и с медалями мнимого полковника дю Бурга. Но во что бы ни был одет главный обвиняемый, он, безусловно, был в доме Кокрейна утром того самого дня, когда на бирже произошло мошенничество, и хозяин предоставил ему возможность переодеться. Все это свидетельствовало против Кокрейна.

Приближалось время вынесения приговора. И тут Кокрейн-Джонстоун сбежал. 20 июня Томас Кокрейн, Батт, де Беренджер и другие обвиняемые были приговорены к двенадцати месяцам тюремного заключения каждый. Кокрейн, кроме того, был оштрафован на тысячу фунтов. Он, Батт и де Беренджер были также приговорены к стоянию у позорного столба напротив королевской фондовой биржи в течение часа.

Наполеон пришел в ужас, узнав, как британцы обращаются со своим героем. Из ссылки на Эльбе он писал: «Такому человеку нельзя назначать столь унизительное наказание». В страхе перед народными волнениями правительство позже отменило наказание у позорного столба.

Имя Томаса Кокрейна было вычеркнуто из списка офицеров военно-морского флота. Он был лишен членства в парламенте. Принц-регент заявил: «Я не позволю, чтобы войска с безупречной репутацией были опорочены именем лорда Кокрейна. Я также лишаю его ордена Бани».

В тюрьме для финансовых преступников Кокрейн, привыкший к суровым условиям жизни в море, не испытывал особого дискомфорта. У него было две комнаты, которые он оплачивал. Он платил также за пищу, доставляемую по его заказу. Кокрейну предложили совершать прогулки возле здания тюрьмы, но он отказался от этой привилегии. Ему было позволено пользоваться письменными принадлежностями, и он с удовольствием продолжил работу над масляной лампой.

В марте 1815 года глубокой ночью он выбрался из незарешеченного окна своей камеры на крышу тюрьмы. Кокрейн перебросил крученую веревку, которую ему тайно переправили в тюрьму, через острые прутья ограды. Ловко спустился с крыши, перелез через ограду, а затем стал спускаться по другой веревке. Когда Кокрейн находился в двадцати футах от земли, веревка оборвалась. Падая, Кокрейн сильно ушибся. Хромая, с трудом добрался до дома своего друга и… пропал. Никто не знал, где он находится. Скрываясь, Кокрейн написал письмо спикеру нижней палаты парламента, заявив о намерении занять свое место в палате общин, куда он был избран гражданами, убежденными в его невиновности.

Через две недели Кокрейн появился на заседании палаты общин. Полицейские поспешили арестовать его. Однако он оказал сопротивление, громко протестуя против ареста. Три недели его продержали в одиночной камере строгого режима в тюрьме Суда королевской скамьи. В этом сыром подвальном и неотапливаемом помещении у Кокрейна начались сильные боли в груди. Обследование выявило признаки тифа.

Через два месяца Англия узнала о великой победе при Ватерлоо. Приговор суда по делу Кокрейна вступил в силу. Но он отказался платить штраф, написав на оборотной стороне долговой расписки: «Мое здоровье подорвано длительным тюремным заключением. Мои притеснители хотят лишить меня либо собственности, либо жизни. Я предпочту смириться с грабежом, чтобы сохранить себе жизнь, в надежде на то, что смогу вывести своих обидчиков на чистую воду».

В июле 1815 года Кокрейн вновь занял свое место в палате общин. Правительство внесло в палату предложение увеличить денежное содержание брату принца-регента герцогу Камберлендскому. Палата отклонила это предложение, и голос Кокрейна стал здесь решающим. Говорили, что герцог убил своего камердинера, непристойно оскорблял жену лорда-канцлера и стал отцом ребенка, рожденного его сестрой принцессой Софи.

Затем Кокрейн попытался предъявить обвинение главному судье лорду Элленбургу. Кокрейн считал, что именно Элленбург настоял на заключении его в тюрьму на основании «предвзятости, искажения фактов, обмана и притеснения». Но его поддержал только Бурдетт.

Пребывание Кокрейна в тюрьме сделало его народным героем. Его объявили борцом за всеобщее избирательное право. Насущная потребность в нем усиливалась в связи с экономическим спадом, сопровождавшим окончание наполеоновских войн, и растущим недоверием к монархии. Кокрейн выступал на многолюдных митингах. В Бристоле он собрал двадцать тысяч человек, в Лондоне — двадцать четыре тысячи. Третий митинг состоялся в Йоркшире.

В ответ правительство запретило оппозиционные газеты и приостановило действие закона о неприкосновенности личности — «Хабеас корпус акт». Британия, казалось, была на грани революционного переворота. Вопреки репутации Кокрейн выступал за реформы, а не за революцию. В июне 1818 года он предостерегал правительство: если оно не реформирует себя само, его «безжалостно» реформируют извне.

В той же самой речи он удивил своих слушателей, заявив, что «возможно, в последний раз обращается к палате общин». Правда заключалась в том, что Кокрейн очень нуждался в деньгах. За несколько недель до того его дом в Холли-Хилл в Гэмпшире был арестован шерифом графства и двадцатью пятью констеблями в счет оплаты долга в тысячу двести фунтов, который числился за Кокрейном еще с 1806 года.

Кокрейн с вызовом писал: «Я не сдаюсь… Мешки со взрывчаткой заложены в амбразуры, и весь гарнизон поставлен под ружье». Он блефовал. В конце концов его схватили и заставили угомониться. Однако его приблизил к себе дон Хосе Альварес, чилийский посол в Лондоне. Альварес сделал Кокрейну заманчивое предложение — возглавить военно-морской флот, который должен был переправить экспедицию Сан-Мартина из Чили в Перу.

 

ГЛАВА 36 ШОТЛАНДСКИЙ ОСВОБОДИТЕЛЬ

Предстоящая экспедиция Сан-Мартина пробудила донкихотскую страсть Кокрейна к авантюрам; к тому же ему было обещано богатое вознаграждение, за которым он гонялся на протяжении всей жизни (он еще продолжал тяжбу с Гамбьером по поводу своей доли от причитавшихся ему призовых денег после сражения за баскские дороги). В августе 1818 года Кокрейн вместе с Китти приехал в Булонь. Он собирался взять новый пароход, «Восходящая звезда», дабы вновь терроризировать испанцев на море, однако судно не было готово. Тогда они отправились на паруснике «Роза». Кокрейн уже замыслил план действий, который пока утаил даже от чилийцев, нанявших его. Он собирался высадиться на острове Святой Елены, где томился в изгнании Наполеон. «Полный решимости любой ценой перехитрить английское правительство, министры которого подозревали, что он готовит заговор с целью спасения королевского изгнанника, он отправлялся на Святую Елену, чтобы побеседовать с ним и выяснить отношение Его Величества к возможности возведения его на трон в Латинской Америке».

Осталось неизвестным, был ли Наполеон в курсе столь замечательного плана. Себе Кокрейн уготовил роль наместника в обширной новой империи, возглавляемой человеком, против которого он ранее так храбро сражался, но которым он восхищался и которого почитал. По слухам, такую возможность Наполеон обсуждал со своими командирами перед Ватерлоо.

Чилийцы не возражали против намерения Кокрейна сделать остановку на Святой Елене, но вскоре ситуация изменилась — пришло известие, что роялисты сконцентрировали силы у города Вальдивия, южнее Сантьяго. Было очевидно, что эта проблема требовала срочного решения, и он немедленно отправился на юг, обогнул мыс Горн и в конце ноября прибыл в порт Вальпараисо в Чили.

Вальпараисо оказался на удивление благоприятным местом как для него, так и для Китти и его сыновей — четырехлетнего Томаса и восьмимесячного Уильяма. Испанская угроза отошла на второй план, его приветствовали О’Хиггинс и его аргентинский союзник Сан-Мартин — Кокрейн почему-то сразу почувствовал неприязнь к нему. На рейде стояли несколько английских судов — «Андромаха» и «Блоссом» даже организовали свою команду по крикету. В чилийской армии было много английских волонтеров. А Китти Кокрейн скоро стала блистать в светском обществе Вальпараисо. На вечерних балах и приемах молодые британские офицеры теряли голову из-за юных чилиек, вплетавших в волосы жасминовые бутоны, которые через час распускались на напудренных париках. Наряженный в костюм главы шотландского клана, Кокрейн устроил банкет по случаю Дня святого Андрея. В своих мемуарах Уильям Миллер, молодой майор морской пехоты, горячий поклонник Кокрейна, вспоминал: «Ему был оказан чрезвычайно сердечный прием. За приветственными возгласами последовали тосты, за них пили с невиданным энтузиазмом очень хорошее вино. Никто не избежал его животворного влияния. Святой Андрей был провозглашен покровителем шампанского, а многие курьезные случаи и приключения той ночи стали темой анекдотов, дошедших до нашего времени». О’Хиггинс пригласил Кокрейна на роскошный банкет в правительственном дворце в Сантьяго, продолженный рядом пикников и спектаклем «Отелло».

Радостную атмосферу омрачали лишь брюзжание недовольного Бланко Энкалады, молодого чилийского адмирала, которому пришлось уступить свое место Кокрейну, недовольство самого Кокрейна, которого подчинили Сан-Мартину, и нападки на адмирала двух британских моряков-наемников, капитанов Гайса и Спрая, обвинявших его за роскошный образ жизни. А набиравший все большую силу помощник Сан-Мартина Лаутеро Лодж, весьма сомневавшийся в приверженности Кокрейна делу освобождения Латинской Америки, назначил своего соглядатая Альвареса Хонте на должность секретаря адмирала, поручив ему следить за лордом.

Лишенный в течение последних девяти лет активной морской деятельности, Кокрейн находился в чрезвычайно возбужденном состоянии: впервые в жизни под его командованием находилась вполне приличная эскадра. Он узнал, что находившийся в зачаточном состоянии флот О’Хиггинса тем не менее уже прошел испытание крупным морским сражением. С моря Вальпараисо был блокирован флагманом роялистов «Эсмеральда» и бригантиной «Песуэла». Чилийский барк «Лаутаро» водоизмещением восемьсот тонн с тридцатью четырьмя пушками на борту (ранее принадлежавший вест-индской компании), под командованием бывшего капитана Королевского морского флота Уильяма О’Брайена и отважного, но неопытного Бланко Энкалады, напал и попытался взять на абордаж гораздо более мощную «Эсмеральду». О’Брайен был убит, а экипаж «Эсмеральды» отбил нападение, но зато оба испанских корабля прекратили блокаду и бежали в Талькауано. И теперь чилийский флот насчитывал семь судов, офицерами на которых были главным образом англичане, а матросами — чилийцы и американцы. Ему противостояли четырнадцать испанских линейных кораблей и канонерок.

Кокрейн решил ввести на флоте жесткие требования к дисциплине, а также обновил оснастку и вооружение боевых кораблей. Этот процесс занял у него год. Первым его намерением было отправиться на север, в глубь вражеской территории — к укрепленным морским воротам Лимы, порту Кальяо — на четырех самых больших судах: «О’Хиггинс», «Сан-Мартин», «Лаутаро» и «Чакабуко».

Когда Китти махала ему на прощание 16 января 1819 года, она вдруг, к своему ужасу, увидела, что моряки из команды ведут ее сына. И прежде чем она могла остановить его, они погрузились в шлюпку. Кокрейн не мог задержать отплытие и взял сына с собой: моряки на борту «О’Хиггинса» нарядили его в морскую форму, и он превратился в маленького гардемарина.

Затем был мятеж на борту «Лаутаро», а часть моряков на «Чакабуко» решили вдруг стать пиратами… Однако Кокрейн без особого труда управился и с теми, и с другими.

На подходах к Кальяо Кокрейн довольно легко захватил испанскую канонерку, но сам оказался в густом тумане. Его флагман «О’Хиггинс» поначалу дрейфовал вместе с «Лаутаро», а затем застыл неподвижно. К тому времени, когда туман частично рассеялся, «Лаутаро» унесло течением, а «О’Хиггинс» остался в одиночестве, неспособный сдвинуться с места, прямо перед стадесятипушечной береговой батареей и тремястами пятьюдесятью орудиями всей испанской эскадры, находившейся от него в нескольких сотнях ярдов. Под грохот канонады Кокрейн с ужасом обнаружил, что Том через иллюминатор вылез из каюты, в которой его заперли. Он был забрызган кровью человека, убитого рядом с ним, но сам был невредим.

Как только поднялся ветер, Кокрейн отступил к острову Сан-Лоренсо вблизи побережья. Он освободил несколько изможденных чилийцев, обнаруженных там, а затем приступил к блокаде Кальяо. Как отмечалось в современной испанской хронике, он оборудовал на Сан-Лоренсо лабораторию (мастерскую) под надзором майора Миллера (для строительства очередного брандера Кокрейна). 19 марта произошел случайный взрыв, в результате которого майор и еще с десяток людей получили тяжелые ожоги…

Майор ослеп и несколько дней находился в бреду, а затем в течение шести недель не мог покинуть свою каюту. Единственный брандер был направлен на испанский флот, но был потоплен пушечным огнем, а у Кокрейна не было материалов, чтобы построить новый.

В ответ на предложение Кокрейна обменяться пленными испанский вице-король обрушился на него с упреками за то, что тот присоединился к бунтовщикам; Кокрейн ответил, что «британский дворянин является свободным человеком, а потому он свободен в выборе оказывать помощь любой стране, сражающейся за восстановление прав униженного человека».

Кокрейн поручил Бланко Энкаладе блокаду Кальяо, а сам на протяжении шести месяцев курсировал вдоль побережья, грабил испанские грузовые корабли и пополнял запасы складов на берегу. В Пативильке, к северу от Кальяо, он захватил семьдесят тысяч долларов и снова едва не пленил барк «Газель». Испанцы прозвали его Дьяволом, и большинство из них обращались в бегство при его приближении. Они становились легкой добычей, но испанский флот в целом оставался невредим. Тем временем Энкалада, сославшись на нехватку продовольствия и амуниции, неожиданно вернулся в Вальдивию. Взбешенный О’Хиггинс предал его военному трибуналу. Три недели спустя, в конце июня 1819 года, вернулся сам Кокрейн и арестовал своего секретаря Хонхе, соглядатая Лаутеро Лоджа, за то, что тот рылся в его личных бумагах.

Но тут до Кокрейна дошли слухи о готовящемся вторжении испанского экспедиционного корпуса численностью двадцать тысяч человек — сначала в районе Ла-Платы, а затем в Чили. Сан-Мартин решил, что флот должен отправиться на юг и, обогнув мыс Горн, перехватить испанцев. Кокрейн отказался: отчасти потому, что его люди были плохо снаряжены для столь дальнего похода, отчасти потому, что Чили оставалась незащищенной. О’Хиггинс согласился с ним. Тем не менее спор разрешился лишь тогда, когда выяснилось, что испанцы реально не смогут собрать и снарядить свой экспедиционный корпус. Кокрейн решил отправиться обратно к Кальяо. Несмотря на настойчивое требование Хосе Сентено, чилийского морского министра, держать драгоценный чилийский флот на расстоянии пушечного выстрела, вне досягаемости береговых батарей, как писал Сан-Мартин, «Кокрейн заявил, что двадцать восьмого (сентября) после восьми вечера порт и корабли будут гореть, а к пятнадцатому октября я получу от него подробное донесение. И я был уверен, что Кокрейн окажется столь же хорош на деле, как и на словах».

Эту, казалось бы, невыполнимую задачу предполагалось решить с помощью «ракет Конгрива», запущенных с плотов. Заряды были собраны на месте, однако, как писал английский наблюдатель, «срабатывала должным образом лишь одна ракета из шести. Одни взрывались из-за дефектов цилиндров. Другие летели в неверном направлении, ибо направляющие балки были сделаны из сучковатой древесины. Большая часть их вообще не долетала до цели. Пушечным огнем удалось потопить одну канонерку и нанести некоторые повреждения форту и укрывшимся в бухте кораблям, однако канатные крепления под мортирами полопались, стало трудно вести огонь, так как бревна, из которых были сделаны плоты, разошлись. Много времени ушло на ремонт. С наступлением дня ракеты продолжали падать мимо цели, поступил приказ возвращаться, и плоты были отбуксированы…

Как показало дальнейшее расследование, испанские пленные пользовались любой возможностью, чтобы подсыпать горсть песка или опилок в пусковую трубу (ствол), препятствуя тем самым процессу сгорания, или же подмешивали посторонние материалы в состав взрывчатой смеси, так что заряд вообще не воспламенялся. В результате экспедиция провалилась»…

Кокрейн попытался выманить испанский флот из бухты для открытого сражения, но безуспешно. Из-за невозможности войти в Кальяо он решил подыскать себе другую цель. Его взор обратился на порт Вальдивия на юге Чили, все еще находившийся в руках испанцев. Известный как «чилийский Гибралтар», благодаря своей неприступности форт этот (вот ирония судьбы!) был сооружен отцом О’Хиггинса. Гавань Вальдивии представляла собой полосу моря, заканчивавшуюся узким каналом длиной в тысячу двести ярдов, ведущим к реке Вальдес. Якорную стоянку (рейд), почти целиком окруженную сушей, с одной стороны прикрывали по меньшей мере четыре форта, а с другой — один крупный и четыре небольших форта.

В середине канала находился укрепленный остров Мансанера. Атака с моря для любого корабля под огнем стольких орудий могла окончиться плачевно.

На подходах к порту Кокрейн провел разведку. По слухам, в Вальдивии ожидалось прибытие трех испанских судов, причем один корабль шел с опозданием, другой затонул у мыса Горн, а третий где-то скрывался. Кокрейн поднял испанский флаг, спокойно бросил якорь на рейде и потребовал лоцмана. Как только шлюпка с лоцманской командой прибыла, их тут же захватили, а самого лоцмана заставили провести Кокрейна ко входу в канал, где он смог изучить расположение и количество укреплений, а затем вновь удалился в море под взглядами пораженных испанцев на берегу. От лоцмана Кокрейн также узнал, что еще один корабль подходил к устью реки. Это судно было немедленно захвачено вместе с двадцатью тысячами долларов на борту.

Затем Кокрейн отправился на север — к Консепсьону, где губернатором был генерал Фрейре — протеже О’Хиггинса. Одолжил у него двести пятьдесят солдат и в конце января 1820 года вновь направился в Вальдивию. На подходах к Вальдивии в ночь на 19 января, пока Кокрейн спал, а вахту держал один гардемарин, «О’Хиггинс» наскочил на риф. Повреждение оказалось серьезным, уровень воды в трюме поднялся, а корабельные помпы не действовали. Возникла угроза, что корабль пойдет ко дну. Поскольку чилийский экипаж абсолютно не разбирался в механизмах, Кокрейн самолично занялся ремонтом помпы. Затем он бросил один якорь, а его люди сумели снять корабль с рифа. Несмотря на серьезные повреждения, корабль был вне опасности. Кокрейн заявил: «По трезвому расчету может показаться, что любая попытка взять штурмом Вальдивию была бы чистым безумием. Именно поэтому испанцы вряд ли поверят в серьезность наших намерений, даже когда мы начнем действовать. И вы убедитесь, что лихой налет, а затем немного упорства и настойчивости принесут нам полный триумф».

Кокрейн решает начать штурм не с моря, а с суши, сделав бесполезными форты, прикрывающие вход в гавань. Переведя своих людей с поврежденного флагмана, который, как он опасался, могут узнать в Вальдивии, на два небольших корабля сопровождения — бриг «Интрепидо» и шхуну «Монтесума», он решает высадиться на омываемом бурунами отлогом берегу — прямо у входа в гавань Агуада-дель-Инглес, позади форта Инглес. Но чтобы добраться до него, его корабли должны пройти в пределах досягаемости орудий форта. Он снова воспользовался испанскими флагами и подошел достаточно близко, и его офицеры испанского происхождения сообщили командиру форта, что они сопровождают испанский конвой, отделившийся от основной эскадры, что они потеряли свои шлюпки и поэтому не могут высадиться на берег. В действительности же шлюпки были спрятаны за бортами кораблей, обращенными к морю. Однако одну шлюпку унесло течением, и обман раскрылся.

Была поднята тревога, и пушки порта открыли огонь прямой наводкой. Кокрейн немедленно отправил на берег Миллера с сорока четырьмя морскими пехотинцами. Весла гребцов застревали в морских водорослях, и их встретил с берега мушкетный залп отряда из семидесяти пяти испанцев, которые, впрочем, были быстро рассеяны штыковой атакой. Двести пятьдесят чилийских солдат под прикрытием авангарда благополучно высадились и окопались.

С наступлением темноты Кокрейн разделил своих людей на две группы, одна из которых расположилась перед фортом, а другая ползком обошла его сзади. Фронтальная группа должна была начать атаку с максимальным шумом и гамом, дабы приковать к себе внимание защитников гарнизона, в то время как вторая группа под началом лейтенанта Видаля карабкалась на укрепления в тылу испанцев. Затем этот отряд бросился в атаку с яростным боевым кличем арауканских индейцев. Гарнизон обратился в бегство, посеяв панику в отряде из трехсот человек, отправленном форту на подмогу. Вскоре о высадке чилийцев стало известно на других испанских позициях. Яростной штыковой атакой чилийцы обратили их в бегство. Испанцы отступали до форта Карлос, защитники которого не успели закрыть ворота, и чилийцы с боем ворвались в него. Беспорядочное отступление продолжилось вместе с защитниками форта Карлос. Они попытались укрыться в форте Амаргос, но чилийцы сумели прорваться и туда, по пятам преследуя испанцев. Только в крепости Коррал-Касл испанцы наконец смогли укрыться от чилийцев. Эта крепость была защищена гораздо лучше других и могла выдержать продолжительную осаду.

Измотанный, но окрыленный успехом Кокрейн подвел итоги ночных трудов: он захватил три из четырех фортов, контролировавших западный берег канала. Однако испанский флот все еще находился под защитой Коррал-Касла и форта Ниебла на восточном берегу и острова Мансанера — в центре, которые могли подвергнуть перекрестному огню любой корабль, предпринявший попытку проскочить здесь. И все же Кокрейн был вполне удовлетворен тем, что захватил часть испанской артиллерии в форте Чорокомайо, неподалеку от Коррал-Касла, и при свете дня мог обстреливать его.

Испанцы потеряли свыше ста человек убитыми и столько же пленными, их оставалось всего около трехсот человек, которым противостояло примерно столько же чилийцев. Полковник Айас, командир Коррал-Касла, считая свое положение безнадежным, запил. Перед рассветом он отдал приказ части своих людей попытаться на шлюпках пересечь гавань, а сам с оставшимися людьми сдался Миллеру. Кокрейн овладел всей западной банкой «неприступной» гавани Вальдивии, просто напав на нее с земли, а не с моря. На следующее утро два его маленьких корабля — «Интрепидо» и «Монтесума» — на всех парусах вошли в канал под огнем испанских фортов и встали на якорь у Коррал-Касла. Следовало переправить чилийские войска для штурма на другой стороне гавани. И тут же по приказу Кокрейна появился «О’Хиггинс». Испанцы решили, что он везет еще одну партию чилийских солдат, и окончательно пали духом. Форт Ниебла и другие западные укрепления были оставлены, а испанские войска эвакуированы вверх по реке в Вальдивию. В действительности же на «О’Хиггинсе» вообще не было солдат, а оставалась лишь небольшая команда, к тому же корабль неуклонно погружался в воду и едва смог добраться до берега. Однако расчет Кокрейна, что появление корабля полностью деморализует испанцев, оказался верным.

Через два дня Кокрейн отправил «Интрепидо» и «Монтесуму» вверх по реке — к городу Вальдивия. «Интрепидо» обошел все вокруг и установил, что испанский гарнизон исчез, а местная знать готова просить мира. Кокрейн захватил «Гибралтар» Амбросио О’Хиггинса и в придачу к нему 10 000 пушечных ядер, 170 000 патронов, 128 орудий, 50 тонн пороха и судно. При этом он потерял всего семь человек убитыми.

Через три недели Кокрейн с триумфом вернулся в Вальпараисо. Но твердая решимость поправить свое финансовое положение (в предыдущие кампании его, как он полагал, обманывали, не выдавая призовые деньги) побудила Кокрейна не отдавать трофеи, захваченные в Вальдивии. Благодарность чилийцев тут же сменилась гневом, пошли разговоры о возбуждении судебного дела. Кокрейн тут же пригрозил подать в отставку, вызвал преданных ему офицеров и арестовал своего главного соперника, капитана Гайса, за неподчинение. Чилийский морской министр Сентено умолял его остаться, с такой же просьбой к нему обратились О’Хиггинс и Сан-Мартин. Кокрейн смягчился и восстановил Гайса в должности.

Он даже вдруг вспомнил о своей давней задумке и отправил одного из офицеров в долгое путешествие вокруг мыса Горн — на остров Святой Елены. Однако когда тот прибыл, здоровье Наполеона настолько ухудшилось, что покинуть остров он был уже не в состоянии. Так что план Кокрейна по освобождению императора так и не осуществился…

 

ГЛАВА 37 ЗАХВАТ «ЭСМЕРАЛЬДЫ»

«Четыре маленьких кораблика когда-то принесли Испании господство над Америкой, а эти корабли теперь отберут его». Кораблей, которые имел в виду О’Хиггинс в своей декларации и которые должны были освободить Перу, всего было двадцать четыре: восемь боевых кораблей — один линейный, три фрегата, три бригантины и одна шхуна — и шестнадцать транспортных для перевозки войск. 21 августа 1820 года Кокрейн вывел эскадру из Вальпараисо на «О’Хиггинсе», Сан-Мартин замыкал ее на корабле, названном его именем. Они взяли курс на Писко — порт, находившийся в ста пятидесяти милях к югу от Лимы.

План Сан-Мартина состоял из двух частей: первая — освободить рабов в этом районе, пополнив ими свою армию; вторая — отправить экспедиционный корпус в глубь страны, он должен повсюду поднимать людей на восстание, а затем соединиться с другим отрядом, который предполагалось высадить к северу от Лимы, тем самым полностью окружив столицу. В результате блокады также и с моря в столице начнется голод, и она будет вынуждена сдаться без боя.

После двух недель плавания флот добрался до Писко и высадил около трех тысяч бойцов, которых возглавил Лас-Эрас. Увы, первая часть плана Сан-Мартина удалась не вполне: хозяева вывезли большую часть рабов в глубь страны, и ему удалось освободить всего около шестисот человек. Командование экспедиционным корпусом было поручено генералу Ареналесу.

Всегда воинственно настроенный, Кокрейн просто выходил из себя, недовольный столь осторожной тактикой и настаивая на немедленном штурме Лимы. Шесть недель спустя после высадки в Писко Сан-Мартин вновь погрузил свои войска на корабли и направился на север, мимо Лимы, с намерением высадиться в Анконе. И тогда Кокрейн, пренебрегая планами Сан-Мартина — он считал, что тот действует слишком медленно и осторожно, — решил предпринять решительные шаги. 3 ноября он отправил «О’Хиггинс» в Кальяо на рекогносцировку. Два крупнейших испанских военных корабля — «Пруэба» и «Венганса» — отсутствовали, но сорокачетырехпушечный фрегат «Эсмеральда», флагман испанского флота, стоял в бухте на якоре в окружении двадцати семи канонерок и нескольких сторожевых кораблей. Береговые батареи насчитывали три сотни орудий, а вход в бухту закрывало боновое ограждение, закрепленное якорями.

Имея под своей командой всего сто шестьдесят матросов и восемьдесят морских пехотинцев, Кокрейн намеревался отрезать «Эсмеральду» от остального флота. Он дал каждому из своих людей по пистолету и абордажной сабле, а на левую руку приказал привязать синюю ленту — в качестве отличительного знака. В 10 часов вечера 5 ноября 1820 года маленький отряд высадился с «О’Хиггинса», вставшего на якорь вне пределов видимости со стороны бухты, и на четырнадцати небольших гребных шлюпках проник в бухту сквозь разрыв в бонах, который Кокрейн заметил еще во время рекогносцировки. Едва флотилия прошла заграждение, ее окликнули со сторожевой шлюпки. Кокрейн подплыл с другой стороны и предложил им сдаться. Испанский капитан, обнаружив, что наткнулся на шлюпку, полную вооруженных людей, предпочел сдаться.

Затем они проплыли мимо громады военного корабля Соединенных Штатов «Македонский». Как отмечал один из соратников Кокрейна, «многие офицеры корабля, наклонившись с палубы, вполголоса, почти шепотом, желали нам успеха, жалея, что не могут присоединиться к нам». Вахтенный на борту британского судна «Гиперион» окликнул шлюпки Кокрейна столь громким голосом, что они испугались, как бы испанцы не забили тревогу. Однако все обошлось, повсюду царило спокойствие. Вскоре шлюпки Кокрейна достигли «Эсмеральды», и сам Кокрейн вместе со своими людьми стал карабкаться по якорным цепям. Пафос колумбийского писателя Симона Камачо в данном случае кажется вполне оправданным:

«Это походило на марш привидений в ночной тьме… И если бы он не предназначался для ужасного и кровавого деяния, то мог иметь своеобразную поэтическую красоту.

Испанцы… проснулись в испуге и со свойственным им мужеством, благодаря которому они столь многого добились в Новом Свете, бросились защищать свой корабль. Отвага патриотов, которая в какой-то момент парализовала роялистов, была сравнима с доблестью достойных восхищения вождей, рожденных для битвы и не знавших страха. Палуба оказалась слишком узкой, чтобы вместить столько героев сразу. Требовалось полуденное солнце, чтобы прогнать ночь и озарить подобное событие. И все же для тех, кто пал с криком „Да здравствует Испания!“ и проклиная „пиратов“, все было напрасно. Марсы были заняты матросами адмирала, которые с высоты расстреливали свои жертвы, а шпаги и сабли косили бравых испанцев».

Сам Кокрейн одним из первых взобрался на палубу. Однако вахтенные услышали звон якорных цепей. Мушкетный выстрел в упор отбросил его обратно в лодку, и он серьезно повредил спину об уключину. В запале он вновь полез через борт на палубу, но другой караульный тоже заметил его и тут же был застрелен. Люди Кокрейна устремились на абордаж, но элемент внезапности был утрачен. Испанский капитан собрал свой экипаж на полубаке, и оттуда они обрушили на палубу град пуль. Кокрейн и капитан Гайс повели людей в атаку, но Кокрейн был ранен в ногу. Не имея возможности двигаться, он устроился на пушке и оттуда руководил штурмом. Прилив обернулся против испанцев, и многие попрыгали в воду. Капитан Койг сдался Кокрейну, но почти сразу же был ранен шальной пулей. Потеряв одиннадцать человек убитыми и тридцать ранеными, всего за семнадцать минут ожесточенной схватки Кокрейн захватил испанский флагман.

Теперь предстояло самое трудное: вывести «Эсмеральду» из бухты. Оказавшись на борту, Кокрейн приказал немедленно готовить снасти к плаванию, но прежде ему очень хотелось захватить стоявший неподалеку бриг «Майпу», а остальные суда пустить по течению. Это казалось совершенно безумной затеей, учитывая, что всего в трехстах ярдах находились главные береговые батареи, а во тьме вслепую, наугад палили канонерки. Несомненно, было лишь вопросом времени, что они попадут в корабль. Пока чилийцы занялись грабежом, а английский экипаж дружно напивался, Добравшись до винного погреба. Кокрейн, заметив опознавательные огни, зажженные на находившихся неподалеку британских и американских судах — они стали покидать бухту, чтобы не оказаться под огнем, — приказал зажечь такие же на «Эсмеральде», справедливо полагая, что испанцы не решатся потопить нейтральный корабль. И он оказался прав: пушки внезапно смолкли.

Вернувшись на шлюпке на «О’Хиггинс», чтобы заняться лечением ран, Кокрейн пришел в ярость, когда обнаружил, что в его отсутствие Гайс, подняв паруса на «Эсмеральде», полным ходом уходит из бухты, не дожидаясь, пока остальные корабли будут «захвачены либо сожжены», как того хотел Кокрейн. Пожалуй, благоразумие и осторожность были в данном случае уместнее: гораздо важнее было вывести корабль — гордость испанского флота — и включить его в состав флота восставших, чем рисковать им, пытаясь нанести удар испанцам. Когда испанские пушки вновь открыли огонь, «Эсмеральда» вместе с двумя захваченными канонерками оказалась вне досягаемости их огня. А на следующий день, когда шлюпка с американского корабля «Македонский», матросы которого приветствовали Кокрейна, как обычно, отправилась в Кальяо за провизией, ее экипаж был подвергнут линчеванию за предполагаемое сотрудничество с бунтовщиками. Это наверняка был один из самых лихих и отчаянных рейдов в истории морского флота и самый знаменитый подвиг в необыкновенной карьере Кокрейна.

Захват «Эсмеральды» и потеря форта Вальдивия были неоценимы. Как переход Сан-Мартина через Анды стал ключевым для консолидации сил в борьбе за аргентинскую и чилийскую независимость, а переход Боливара через Северные Анды в конце концов привел к тому, что испанцы оказались отрезаны с севера, так и подвиги Кокрейна на Тихоокеанском побережье оказались решающими в захвате Перу — последнего крупного бастиона испанского владычества на континенте. Лима, окруженная унылой безжизненной пустыней, снабжалась с моря. И если бы не действия Кокрейна, надежная транспортировка и снабжение экспедиционных сил Сан-Мартина были бы невозможны. Франсиско Энсина, крупнейший чилийский историк, так писал об этом:

«Его атака не имела ни малейших шансов на успех, если опираться на здравый смысл. Но то, что приводило в ужас самых отважных моряков, было лишь дополнительным стимулом для Кокрейна. Уже не раз говорилось, что невозможное привлекало его с какой-то магической силой… Его карьера наверняка была бы недолгой без этой основной черты, характерной для него, — его невероятной находчивости перед лицом неожиданного и катастрофического. Большинство его предприятий были обречены на провал еще до того, как начинались, но в разгар сражения, когда другие впадали в растерянность, его орлиный взгляд обнаруживал слабость и нерешительность противника».

Кокрейн не жалел похвал для экипажа «О’Хиггинса»: «Я в жизни не видел большего мужества и отваги, чем те, что проявили мои товарищи. Ни один экипаж британского флота не смог бы лучшим образом выполнять приказы».

Кокрейн полностью контролировал побережье, а остаток испанского флота был блокирован в Кальяо: в Лиме все больше стал ощущаться недостаток продовольствия. Около шестисот человек из отборного батальона «Нумансия» перешли на сторону чилийцев, едва стало известно о захвате «Эсмеральды», а затем дошли новости о том, что полуторатысячный гарнизон порта Гуаякиль взбунтовался против испанцев. А тем временем в горах Ареналес одержал победу в сражении при Серро-де-Паско: испанцы потеряли пятьдесят восемь человек убитыми, триста человек сдались в плен. Кокрейн снова потребовал от Сан-Мартина начать штурм Лимы, но тот отказался, вполне удовлетворенный результатами политики блокады и медленного удушения. У Кокрейна это вызвало мрачные подозрения: «Теперь для меня стало очевидным, что армия сознательно удерживалась в бездействии, чтобы сохранить ее в целости для далеко идущих, амбициозных планов генерала, и что, собрав все силы у Лимы, он обрекал ее жителей якобы на милость освободителя, а на самом деле — завоевателя».

Блестящие качества Кокрейна как морского капитана, умелое использование им хитростей и уловок, хорошо рассчитанная отвага — это одно дело, но когда от него требовались стратегические решения, когда приходилось командовать несколькими кораблями или применить политические маневры, он действовал не лучшим образом. Он был одиночка, причем весьма неловкий в большой политике. Очень скоро он рассорился с собственным экипажем, который был против переименования «Эсмеральды» в «Вальдивию». Конечно, Вальдивия была местом «боевой славы» Кокрейна, но у людей оно было связано с именем ненавистного Педро де Вальдивии, завоевателя Чили. Вместо того чтобы уступить вполне понятным требованиям экипажа, Кокрейн подверг непослушных офицеров военному суду. Капитан Гайс в знак солидарности с моряками подал в отставку. Его примеру последовал капитан «Гальварино» Спрай, которого Кокрейн в отместку позднее также отдаст под суд. Оба капитана списались на берег и нашли службу в штабе Сан-Мартина. Кокрейн с тех пор еще больше возненавидел «трусливого» главнокомандующего.

В ноябре 1820 года Сан-Мартин, сочтя свое участие в окружении столицы законченным, погрузил свою армию на корабли и отправил к северу от Лимы — он хотел поднять народ на вооруженное выступление в районе Уайласа. Флот встал на якорь в Уачо, где внезапно лихорадка начала косить его солдат, а матросы стали возмущаться задержкой выплаты жалованья. Плохие новости пришли также из Верхнего Перу, где Гуэмес, вождь аргентинских партизан, потерпел поражение. И все же терпеливая подрывная кампания Сан-Мартина среди негров, индейцев и метисов, живших в окрестностях Лимы, начала приносить плоды. Поскольку Лима была отрезана фланговым маневром Ареналеса, а Кальяо был блокирован флотом, стала ощущаться нехватка продовольствия, а городское население стало проявлять недовольство испанскими солдатами, поскольку они реквизировали продукты в лавках и на складах. Сан-Мартином велась активная пропаганда с помощью листовок и распространения всякого рода слухов. Муниципальный совет Лимы жаловался властям: «Если положение в городе останется таковым, что с нами будет? Мир — вот общее желание народа. Жители переходят на сторону Сан-Мартина, не слушают нас и начинают опасаться большего зла, чем даже сама война».

В феврале 1821 года вице-король маркиз де Ла Песуэла был смещен либеральным генералом Хосе де Ла Серна; командование армией взял на себя французский генерал де Кантерак.

Сан-Мартину пришлось нелегко в развязанной им войне нервов и кампании на истощение сил противника, и он пишет О’Хиггинсу:

«Я просто схожу с ума. Верьте мне, когда я говорю, что временами просто впадаю в отчаяние. Я был на грани того, чтобы немедленно атаковать противника и попытать счастья в решающем сражении, чтобы как можно скорее бежать из этого ада и хоть чуть-чуть передохнуть; но мысль о том, что от успеха этой кампании зависит будущее поколений, заставляет меня терпеть эти мучения… Я наполовину блокировал Лиму, я направил в ее окрестности последователей — патриотов, которые постоянно беспокоят противника, зачастую в нескольких километрах от столицы. Только накормить одного солдата, причем весьма скудно, обходится вице-королю в четыре реала ежедневно. Отсюда вы можете сделать вывод, как долго сумеет продержаться город, особенно с учетом того, что все северные провинции охвачены волнениями, а Кальяо полностью блокирован с моря… Вы себе представить не можете, как мне необходимы даже та тысяча карабинов, мушкетов, старых охотничьих ружей и всякое ненужное вам огнестрельное оружие, чтобы вооружить мятежные группы».

Альварадо писал позднее: «Никогда военный гений Сан-Мартина не проявлялся с такой очевидностью, как в это время. Посланные им бойцы проводят подрывные акции в Лиме и ее окрестностях, скрывая от врага очевидную нашу слабость; его отощавшие, подобные скелетам, солдаты ведут военные действия в горах, а сам он возглавляет экспедицию на побережье; и, наконец, он ведет переговоры, прибегает к интригам и ухищрениям, чтобы выиграть время и преодолеть эти тяжелейшие условия. Никогда больше он не был столь воодушевлен».

Злейшим врагом Сан-Мартина оказалась малярия: всего за один день умерли свыше ста человек, около 2500 человек, включая его самого, были больны. И все же благодаря набору новых рекрутов он смог увеличить численность своей армии с 4900 до 6700 человек — немногим не достигнув численности семитысячного гарнизона роялистов в Лиме. Особенно хорош был пропагандистский ход Сан-Мартина, когда он предложил пропустить обозы с продовольствием в Лиму, дабы облегчить страдания населения и накормить больных солдат, «ибо солдаты являются моими врагами только на поле боя». Население сельских районов тоже начало склоняться на его сторону.

Приезд Китти Кокрейн с детьми на борту британского корабля «Андромаха» в январе 1821 года дал Кокрейну столь необходимую разрядку, смягчив на время его раздражение «трусливой политикой» Сан-Мартина. В двадцать пять лет Китти утвердилась наконец как сильная личность и полноправная жена. Она пережила все трудности «тайного» брака и унижений, когда ее муж находился в тюрьме; в Чили ее едва не убил человек, ворвавшийся с ножом в руке в их загородный дом в Кильете; его осудили на смерть, но Китти упросила заменить смертный приговор на высылку из страны. Отправившись к Сан-Мартину в Мендосу, она пересекла Анды, переночевав на шкуре дохлого вола на перевале Пуэнте-дель-Инка. На обратном пути на нее напал какой-то отбившийся от подразделения испанский солдат и уже почти столкнул в пропасть, но ее спасли чилийские спутники.

И теперь, прибыв к мужу под Кальяо, Китти уговорила его разрешить свободный выезд в Европу жене смещенного вице-короля донье Анхеле Песуэле. Донья Анхела встретилась с Кокрейном и заявила, что она увидела в нем «вполне разумное, воспитанное существо, а не жестокое животное, каковым ее приучили считать его». Миллер описывал эффект, который жизнерадостная и энергичная леди Кокрейн произвела на солдат в Уачо: «Неожиданное появление молодой красавицы на горячем коне, которым она управляла с умением и элегантностью, наэлектризовало мужчин, которые никогда прежде не видели английской леди. „Qué hermosa! Qué graciosa! Qué linda! Qué guapa! Qué airosa! Es un angel del cielo!“ — раздавались восклицания от одного конца строя до другого… Ее сиятельство обратила сверкающий взор к строю и грациозно поклонилась. Восхищению солдат не было удержу — громогласным „Vivas!“ они приветствовали ее. Леди Кокрейн улыбнулась в знак признательности и пустила коня в галоп с грацией сказочной феи».

Однажды во время поездки по стране Китти узнала, что группа испанских солдат сговорилась захватить ее с маленькой дочерью в заложники. Ее маленький кортеж пустился в бегство. Спасаясь от преследователей, ей пришлось карабкаться на четвереньках через пропасть по примитивному канатному мосту, который опасно раскачивался, грозя в любой момент оборваться и рухнуть в пропасть. В другой раз она была на борту «О’Хиггинса», когда ее муж атаковал испанский корабль, пытавшийся бежать из Кальяо. Она бесстрашно поднесла фитиль к запалу пушки и упала в обморок только при грохоте выстрела.

Повсюду события начали принимать желанный оборот, приближая Сан-Мартина к цели. В Испании за год до этого — в марте 1820 года — Фердинанд был вынужден уступить давлению армии и восстановить либеральную конституцию 1812 года, а это, в свою очередь, постепенно стало ощущаться и в колониях. В конце мая 1821 года действующий вице-король Ла Серна подписал перемирие с Сан-Мартином. Они встретились, и после Дружеского объяснения Сан-Мартин добился наконец признания независимости Перу.

«Я считаю этот день одним из счастливейших в моей жизни. Я пришел в Перу с берегов Ла-Платы не для того, чтобы пролить кровь, а для того, чтобы воцарился мир и соблюдались права, которые родина предоставила сама, когда была провозглашена Конституция 1812 года, которую Ваше Превосходительство и ваши генералы защищали. Либералы всего мира — братья, где бы они ни находились… И пусть вице-король назначит регентство, которое будет управлять независимый Перу, пока в Испании не договорятся о принце королевского дома, достойном трона нового государства».

Это было даже больше того, чего ожидали испанцы, готовые к капитуляции. Они поддержали эту идею, хотя она была неоднократно отвергнута Мадридом. Но Сан-Мартин с тех пор окончательно прослыл монархистом, в особенности среди последователей Боливара. Это было несправедливое обвинение, ранившее человека, который на протяжении последнего десятилетия сражался с испанской короной, — ведь его взгляды на социальные и политические реформы практически совпадали со взглядами Боливара. Почти наверняка причиной для такого соглашения было то, что ряды его войск сильно поредели из-за болезней, а сам он был слаб и измотан, потому опасался, что его осада не увенчается успехом. Таким образом, он стремился к компромиссу — установлению конституционной монархии, — чтобы сделать капитуляцию более приемлемой для испанцев. Позднее Сан-Мартин, опровергая обвинения, будто он продался монархии, оправдывался и писал, как он часто делал, о себе в третьем лице: «Генерал Сан-Мартин, хорошо знавший политику мадридского двора, был убежден, что кабинет никогда не утвердит подобный договор. Основной его целью было скомпрометировать испанских военачальников — признав независимость, они на деле оказывались скомпрометированными, и у них не оставалось иного выбора, как связать свою судьбу с делом (латино) американской независимости».

В июне 1821 года капитан Бэзил Холл из эскадры королевского военно-морского флота, базировавшейся у берегов Южной Америки, доставил Сан-Мартину письмо от его жены. Он оставил нам следующее описание генерала:

«На первый взгляд в его внешности не было ничего особенного, бросающегося в глаза; но когда он поднимался и начинал говорить, его превосходство над окружающими становилось очевидным. Он принял меня на палубе очень просто, без излишних церемоний. На нем была фуражка на меху и свободная куртка. Он сидел у стола, сооруженного из нескольких толстых досок, уложенных на пустые бочки. Красивый, высокий, хорошо сложенный (статный) мужчина, у него большой орлиный нос, густые черные волосы и длинные черные бакенбарды, идущие от одного уха до другого и соединяющиеся под подбородком, большие проницательные глаза цвета эбенового дерева и типично военная внешность. Человек он в высшей степени обходительный и простой в обращении, не затронутый манерностью, чрезвычайно сердечный и непритязательный. Он обладает природной добротой; короче, я никогда не встречал человека, чье обаяние было бы столь неотразимым. В беседе на серьезные темы он не любил вдаваться в излишние подробности, внимательно выслушивал собеседника и отвечал ясным хорошим языком, проявляя большие познания и приводя вызывавшие восхищение аргументы, целью которых было заставить собеседников почувствовать, что они поняты».

Холл описывает мумию, доставшуюся Сан-Мартину в качестве трофея:

«Это была фигура сидящего человека, его колени подтянуты почти до подбородка, локти прижаты к бокам, а ладони — к щекам. Полуоткрытый рот показывал два ряда прекрасных зубов. Тело, хотя и высохшее до крайней степени, сохраняло все внешние черты человеческого существа, кожа оставалась повсюду, за исключением плеч. На лице сохранилось пронзительное выражение агонии. Предание гласит, что во времена завоевания многие инки и их семьи подвергались таким жестоким преследованиям, что они предпочитали быть сожженными заживо, чем подчиниться судьбе, уготованной им испанцами».

Сан-Мартин говорил Холлу, что его главным оружием было общественное мнение: «Испанцы, неспособные управлять им, запрещали его проявления, и вот теперь они ощутили на себе силу его воздействия и его важность». Он продолжал:

«Люди спрашивают меня, почему я не предпринимаю немедленного штурма Лимы. Я мог это сделать, и я сделал бы это, если бы это соответствовало моим планам. Но это не так. Я не искал военной славы и не жаждал титула завоевателя Перу: я всего лишь хотел освободить страну от испанского гнета. Что хорошего ждало бы меня в Лиме, если ее жители будут ко мне враждебно настроены? Как я мог бы дальше продвигать дело независимости, если бы силой оружия захватил Лиму или даже всю страну? У меня совсем другие убеждения. И я хочу, чтобы весь народ думал так же, как я, а не делать один шаг вперед в расчете на общественное мнение. Поскольку столица готова сейчас проявить свои чувства, я дам ей возможность сделать это, не подвергаясь опасности».

 

ГЛАВА 38 ГОРОД КОРОЛЕЙ

В начале июля 1821 года Ла Серна, замещавший вице-короля, объявил, что его армия оставляет Лиму и уходит в крепость Кальяо. Это вызвало панику среди роялистов в Лиме, подогреваемую слухами, что рабы и индейцы готовы разграбить город и что Сан-Мартин подобен монстру. Городской совет, испугавшись рабов и индейцев больше, чем «монстра», обратился к нему с просьбой войти в город и защитить их. На это он ответил: «Я не желаю вступать в город завоевателем. И я не войду в город, если сами жители не попросят меня об этом». К тому же он объявил, что армия останется за пределами города. 9 июля, в годовщину независимости Аргентины, когда он наконец вошел в Лиму, произошло землетрясение. «Это знак Божьего гнева», — заявили роялисты; «Это инки приветствуют нас из своих могил», — говорили патриоты. Сан-Мартин одержал крупную победу: с помощью терпения и выдержки, политического чутья и блестящей стратегии он захватил Лиму — оплот испанского владычества в Америке, правда, использовав пропагандистские методы и голодную блокаду. На главной площади ему была организована торжественная встреча — дабы ублажить его, были собраны, похоже, самые красивые девушки Лимы. Одна обняла его колени, две другие обвили руками его голову, еще одна упала ему на грудь. Он был покорен и нежно расцеловал их.

Хотя Сан-Мартин и закрепился в Лиме, испанский флот на Тихом океане все еще представлял значительную угрозу, и 14 июля 1821 года Кокрейн организовал еще один лихой рейд. Он приказал Кросби, капитану своего флагмана «О’Хиггинс», на восьми шлюпках прорвать боновое заграждение, закрывавшее бухту Кальяо. Под огнем береговых батарей Кросби и его люди взяли на абордаж три вражеских судна — «Ресолюсьон», «Сан-Фернандо» и «Минго» — вместе с имевшимися на борту тридцатью четырьмя пушками, сделав ценное пополнение чилийской эскадре. Однако этот триумф был омрачен новостью, огорчившей Кокрейна: 5 мая 1821 года Наполеон, которого он собирался посадить на «престол» Южной Америки, скончался на острове Святой Елены.

18 июля Сан-Мартин объявил о независимости Перу. Холл вспоминает, что «во время встречи, устроенной ему толпой, у него на лице появилось мимолетное выражение нетерпения или недовольства тем, что он оказался героем этого маскарада. Впрочем, он быстро вновь обрел свою привычную обходительность и доброжелательность по отношению к окружающим». Сан-Мартин так определил Холлу пределы своих амбиций: «Единственное мое желание — чтобы эта страна управляла сама, и только сама. А вот какую форму управления она изберет в конечном счете, меня не касается. Я намерен только предоставить народу возможность объявить себя независимым, установив подходящую ему форму правления. И когда это будет сделано, я сочту мою миссию выполненной и удалюсь».

Ему был присвоен титул Защитника Перу; многие издевались по этому поводу, считая, что он тем самым маскирует свои амбиции; в действительности этот титул скрывал отсутствие таковых. Он прошел через мучительные — для него — празднества и балы, даже сам дал один во дворце вице-королей с исполнением tapadas — знаменитых чувственных национальных перуанских танцев. Он присутствовал на бое быков, где был немало смущен стихами, которые в его честь декламировала толпа:

Кокрейн вошел в Лиму 17 июля и тоже был встречен как герой. Его людям было обещано жалованье и щедрое вознаграждение, когда будет достигнута окончательная победа; он поставил себе задачу, чтобы они получили его и чтобы ему самому досталась его доля призовых денег. Сан-Мартин под влиянием своего зловредного помощника Бернардо Монтеагудо, который ненавидел Кокрейна и рассчитывал, что чилийская эскадра отойдет Перу, колебался и уходил от ответа. Все больше одурманенный опиумом и напитками, Сан-Мартин соглашался с ним, к вящей ярости Кокрейна. 4 августа оба лидера крупно повздорили в президентском дворце. Сан-Мартин не верил в Кокрейна, считая его слишком горячим и способным на необдуманные поступки. В свою очередь, Кокрейн считал Сан-Мартина трусом, пристрастившимся к пьянству, и деспотом. Сан-Мартин не был ни тем ни другим, однако у него не имелось денег, к тому же он сознавал, что его политическая власть зависит от войск, одолженных у Чили. Когда он предложил «купить чилийскую эскадру» для Перу в обмен на долги по зарплате морякам, Кокрейн среагировал с таким ехидством, что Сан-Мартин встал и потребовал от него не забывать, что тот разговаривает с Защитником Перу. В ответ Кокрейн заявил: «Теперь настала моя очередь как чилийскому командующему и соответственно представителю страны потребовать выполнения всех обещаний, данных Чили и ее эскадре, но в первую очередь эскадре». Сан-Мартин вне себя от гнева парировал: «Чили! Чили! Я никогда ни реала не заплачу Чили! А что касается вашей эскадры, можете забирать ее и катиться куда угодно. А мне вполне достаточно и пары шхун». Он тут же опомнился, взял себя в руки и попросил Кокрейна: «Мой лорд, забудьте обо всем этом». «Постараюсь, если смогу», — ответил Кокрейн и, резко развернувшись, ушел. Сан-Мартин последовал за ним и предложил ему командование перуанским флотом. Кокрейн назвал это «бесчестным предложением». Взбешенный Сан-Мартин снова отказался заплатить морякам.

У Кокрейна, однако, были свои методы. Корабль с казной Сан-Мартина — «Сакраменто» — только что отплыл из Кальяо в Анкон, следуя вдоль побережья. Убедившись, что экипаж его поддерживает, Кокрейн бросился в погоню за «Сакраменто», взял его на абордаж и забрал приличный груз серебра и семь мешков золота. Реально его добыча составила — в пересчете — около 285 000 долларов. Он расплатился со своими людьми, а 40 000 отдал армии — к чести Кокрейна, следует отметить, что себе он не взял ни гроша. Разъяренный Сан-Мартин приказал ему вернуться в Лиму, но вместо этого он бросился в погоню за испанскими фрегатами «Венганса» и «Пруэба», которые до сих пор постоянно ускользали от него. К январю 1822 года он добрался до Акапулько в Мексике, но так и не нашел их. Ему стало известно, что они укрылись в Гуаякиле, но, прежде чем он смог настичь их, они сдались представителям Сан-Мартина. Обозленный этим и опасаясь ареста и расстрела, Кокрейн предусмотрительно миновал Лиму и на всех парусах направился на юг — в Вальпараисо, где его ожидал восторженный прием. Он всюду твердил о вероломстве Сан-Мартина и его попытке обмануть Чили, захватив ее эскадру. Позднее, когда Сан-Мартин оказался в изгнании, Кокрейн сделал все, чтобы арестовать и посадить его. Сам же О’Хиггинс поддерживал обе стороны. Он писал Кокрейну:

«Я приношу Вам и доблестным офицерам под Вашим началом самую горячую благодарность за Вашу верность и героизм, проявленные в борьбе за дело Чили… У Вас нет более причины получать приказы из Лимы, ни прямые, ни косвенные, поскольку с момента провозглашения декларации о независимости этой страны под протекторатом Сан-Мартина предоставленные ему временные полномочия для командования флотом кончаются… Мы ни в коей мере не должны объявлять его пиратом, ибо он может прибегнуть к блокаде или же вступить в союз против нас с какой-либо другой страной».

Кокрейн видел, что О’Хиггинс все больше попадает под влияние коррумпированного, склонного к интригам советника Родригеса Альдеа. Кокрейн восхищался О’Хиггинсом, однако так написал о нем:

«Поскольку сам он никогда не был причастен к низким и грязным делам, то и в других всегда видел честность и порядочность. Хотя он, как и Бурке, был убежден, что „все, что нарушает нормы морали, не может быть правильным и в политике“, а следовательно, бесчестная политика — неизбежное зло правления; как таковая политика была противна его собственной натуре, и он с легкостью перекладывал администрирование на других, которые не были отягощены его совестливыми принципами».

Он попытался открыто предостеречь О’Хиггинса: «Я хочу представить вашему превосходительству еще одно свидетельство моей привязанности, умоляя вас открыть глаза на всеобщее недовольство как явными, так и тайными действиями министра Родригеса».

Кокрейн оставался в Вальпараисо, пытаясь добиться выплаты всех призовых денег, которые, как он полагал, ему причитались. Затем образовались перспективы новой авантюры: к нему обратились с просьбой оказать помощь в утверждении независимости Бразилии. 18 января 1823 года, вскоре после прибытия в Чили парохода «Восходящая звезда», который Кокрейн заказал еще до отъезда в Южную Америку, он вновь отправился в полное опасностей плавание вокруг мыса Горн, сделав краткое заявление: «Вы знаете, что независимость добывается острием клинка, а также и то, что свобода зиждется на доброй вере и законах чести. И те, кто преступают через них, являются вашими единственными врагами, среди этих имен вы никогда не найдете имени лорда Кокрейна». Это было редкое, несвойственное ему, мудрое и трогательное заявление человека, которого всегда считали лишенным политического чутья.

 

ГЛАВА 39 ЗАКАТ РУКОВОДИТЕЛЯ

Однажды в сентябре 1821 года, когда Сан-Мартин был в театре, ему принесли известие, что главная армия вице-короля Перу под командованием генерала де Кантерака спустилась с гор и идет на помощь Кальяо. Сан-Мартин встал в своей ложе, чтобы успокоить народ, затем приказал приступить к сооружению баррикад, а сам возглавил силы, находящиеся в окрестностях Лимы. Его части насчитывали семь тысяч человек, а в армии де Кантерака было около двенадцати тысяч. Однако по мере приближения роялистов его оптимизм возрастал. «Они проиграли, — заявил он, — Кальяо будет нашим. У них провианта всего на пару недель». Он отверг советы своих командиров, призывавших атаковать де Кантерака, ибо понимал, что мог потерпеть поражение в открытом сражении. К тому же в этом не было необходимости. Он удерживал Лиму, используя благоприятный географический фактор: город лежал в центре узкой прибрежной полосы длиной в две тысячи миль, протянувшейся от Гуаякиля в нынешнем Эквадоре до пустыни Атакама, где средний уровень осадков едва достигал двух дюймов в год. Города и селения вдоль побережья могли снабжаться только с моря или же с плодородных плато, располагавшихся примерно в тридцати милях в глубине страны. Но Сан-Мартин блокировал доступ с моря, а дороги с гор проходили по пустынной территории, которую можно было держать под контролем даже малыми силами.

Сейчас армия де Кантерака находилась в пустыне и страдала от недостатка провианта. Он мог, конечно, начать осаду Лимы, но Лима в руках Сан-Мартина вновь была открыта морю, а его собственные хилые пути снабжения пролегали через пустынные территории, так что скорее сами осаждающие должны были страдать от нехватки продовольствия, чем осажденные. Сан-Мартину оставалось только ждать, когда де Кантерак и его армия начнут голодать. Это была не слишком смелая, но верная тактика. Легковозбудимый и вспыльчивый Кокрейн, обладавший почти латиноамериканским темпераментом, не мог смириться с позицией расчетливого, флегматичного Сан-Мартина и требовал начать сражение. На что генерал неизменно отвечал: «Мое решение принято». Де Кантерак, осознав безысходность своего положения, отступил буквально через несколько дней.

Сан-Мартин приказал Ареналесу с его отрядами спуститься с гор, а Лас-Эраса отправил преследовать отступающих роялистов, дабы взять их в клещи. Оба хода оказались напрасными: Ареналес, неправильно поняв приказ, спустился по ту сторону Кордильер, и его люди оказались слишком измотаны, чтобы вернуться. А Лас-Эраса преследовали те же проблемы, что и де Кантерака, — ему не хватило продовольствия, чтобы преследовать роялистов через пустыню в сторону гор. Так что де Кантерак благополучно ушел.

Позднее Сан-Мартина поносили за трусость, за то, что он не сумел окружить и разгромить противника. Но Лима осталась свободной, а поражение патриотов в открытом бою — которое было вполне вероятным, учитывая численное превосходство испанской армии, — наверняка имело бы катастрофические последствия для дела независимости. Испанская крепость Кальяо, страдавшая от нехватки продовольствия и ожидавшая помощи от армии де Кантерака, была полностью деморализована после его ухода. Генерал Ла Мар, командовавший там испанскими силами, сдался, и истощенные узники, томившиеся в мрачных застенках Кальяо, были освобождены. Сан-Мартин одержал еще одну победу с помощью точного расчета — без кровопролития. Однако его репутация гуманиста была все же запятнана, когда уже после капитуляции была устроена настоящая бойня, в результате погибло около шестисот человек из гарнизона. Это были первые жестокости, свершенные под его командованием, вполне возможно, происшедшие и не по его вине. Позднее враги использовали этот факт как свидетельство жестокости его характера.

Став самопровозглашенным Защитником Перу, Сан-Мартин занялся активной политической и административной деятельностью. Он заложил ядро перуанской армии, создав перуанский легион под командованием Миллера. Он поставил Лиму на солидную финансовую основу. Он освободил рабов и покончил со второстепенным статусом перуанских индейцев, составлявших подавляющее большинство населения, «ибо это противно природе и принципам свободы». В этом он опередил Боливара, который был приверженцем этих идей, однако ему еще предстояло бороться за них. Телесные наказания, пытки, цензура и инквизиция были упразднены. «Habeas corpus» — индивидуальные свободы и независимость судебной системы были также признаны. Кошмарная бойня в Кальяо — единственный безнравственный акт в ряду множества великодушных, проявленных им по отношению к поверженным врагам. В этот период Сан-Мартин достиг пика своей карьеры: он провел почти без потерь большую армию через один из самых высоких горных хребтов в мире, затем прошел под парусами тысячу миль, чтобы овладеть цитаделью испанского владычества на континенте, — в общем, он чрезвычайно многого добился мирными средствами, используя тактические хитрости и уловки. Он упрочил мир в Аргентине, добыл свободу Чили, а теперь возглавлял Перу в качестве его Защитника.

Имя Сан-Мартина было самым знаменитым в Латинской Америке. На севере позднее Боливар освободит Венесуэлу и Новую Гранаду от испанского ига, но именно Сан-Мартин был настоящим лидером. И тем не менее его протекторство немедленно столкнулось с оппозицией. Первой была перуанская аристократия, возглавлял которую его номинальный заместитель маркиз де Торре Тагле. Недовольство идеями, которые отстаивал Сан-Мартин, было у них в крови по определению, и они поддерживали постоянную связь с испанцами за пределами Лимы. Еще одним источником вражды стал перуанец Хосе де Ла Рива Агуэро — он был весьма уязвлен тем фактом, что перуанская независимость, за которую он так долго боролся, добыта стране чужаком. Существовал также заговор среди офицеров его собственной армии — как следствие неудачного преследования де Кантерака после падения Лимы. Они дали ему прозвище Король Хосе — за его высокомерие и надменность. Ну и наконец, как мы уже видели, он окончательно рассорился с адмиралом Кокрейном из-за денег.

Именно в это время Сан-Мартин завел себе перуанскую любовницу по имени Росита Кампусано, которую в народе прозвали Протекторшей. Небольшого роста, с чрезвычайно белым цветом лица, столь ценимым среди перуанской аристократии, она проявляла интерес к политике и могла оказывать заметное влияние на Сан-Мартина, но не была популярна среди перуанской интеллигенции.

Сан-Мартин любил тайно, оставаясь неузнанным, ходить по улицам Лимы, дабы услышать, что говорят о нем простые люди. И вскоре выяснил: от его былой популярности не осталось и следа.

И действительно, он оказался в чрезвычайно трудном положении. Пока армия роялистов скрывалась в горах, его враги в столице плели интриги и устраивали заговоры против него. Небольшой аргентинский отряд Сан-Мартина хранил верность своей стране, которая отказалась от него, а его более крупный чилийский контингент оставался с ним только по милости Сантьяго и в любой момент мог быть отозван. Сан-Мартину не удалось приобрести чилийскую эскадру у Кокрейна, который к тому же похитил часть его казны. Многие аргентинцы и чилийцы не признавали его как Защитника — он не был перуанцем и едва ли не сам назначил себя на этот пост. Сан-Мартина все больше считали завоевателем, чем освободителем. Поскольку основы его власти расшатывались, единственным средством ее сохранения оставалось объединение с собратом по борьбе за независимость — Симоном Боливаром, Освободителем. Его войска продвигались с севера, начав по согласованию с Сан-Мартином наступление на испанские силы в горах.

Подробно встреча Сан-Мартина с Боливаром в Гуаякиле в июле 1822 года описана в 14-й главе книги. Когда Сан-Мартин вернулся из Гуаякиля, почти через год после его первого вступления в Лиму, ему пришлось председательствовать на первом представительном конгрессе страны. На нем он поразил своих оппонентов — тех самых, что говорили, будто он якобы собирается провозгласить себя королем Перу, — заявлением об отречении: «Когда я возвращаю регалии Верховного правителя Перу, то следую велению долга и зову моего сердца… Сегодня, отказываясь от власти, я молю Всевышнего о мудрости, просвещенности и осторожности, которая необходима для счастья тех, кем вы будете править. С этого момента учреждается Суверенный конгресс и народ обретает власть во всех ее проявлениях».

Новость была встречена с недоверием, многие предполагали, что это всего лишь тактический ход. Конгресс попытался переубедить его, ему присвоили звание генерал-полковника вооруженных сил Перу с годовым жалованьем в двенадцать тысяч песо и воздавали почести как отцу перуанской свободы. Сан-Мартин все это отклонил и вернулся на свою виллу Ла-Магдалена в пригороде Лимы. В письме конгрессу он так разъяснил свою позицию:

«Я присутствовал на провозглашении независимости государств Чили и Перу; я владею штандартом, который Писарро привез с собой, когда покорил Империю инков; таким образом я более чем вознагражден за десять лет революции и войны. Мои обещания народам, на землях которых я воевал, выполнены: они обрели независимость, и им дана возможность избирать правительство по собственной воле. Присутствие солдата удачи, каким бы бескорыстным он ни был, всегда будет выглядеть угрозой для вновь образованных государств.

И кроме того, мне надоело слышать, что я пытаюсь возвести на трон самого себя. Я всегда готов на любые жертвы ради свободы страны, но только как частное лицо, и не больше. Что же касается моего поведения среди людей, мнения моих соотечественников (как это обычно бывает) разделятся; лишь их сыновья вынесут верный вердикт».

О действительной причине своего ухода он сказал своему первому помощнику полковнику Гидо:

«Существует гораздо большее препятствие, которое я смог бы преодолеть лишь ценой судьбы страны и моей репутации: Боливар и я не сможем быть в Перу одновременно. Я проник в его мысли и понял его раздражение, ибо по окончании войны вся слава могла бы достаться мне. Он любой ценой постарается войти в Перу. И возможно, мне не удалось бы избежать конфликта, который вызвал бы скандал во всем мире, а это пошло бы на пользу только врагу. На это я не пойду никогда! Пусть Боливар приходит в Перу, и если ему удастся сохранить то, чего мы добились, я буду счастлив, потому что Америка от этого только выиграет. Не бывать тому, чтобы Сан-Мартин доставил хотя бы день радости испанцам!»

В ночь на 20 сентября 1822 года одетый в черное штатское платье Сан-Мартин поднялся на борт бригантины «Бельграно» в порту Кальяо.

Плавание на юг по Тихому океану продлилось месяц. В Вальпараисо его встречал генерал Прието, помощник О’Хиггинса. Но его враги уже кружили над ним, словно хищники над падалью: в Чили поговаривали, что он покинул Перу, поскольку не смог удовлетворить свои амбиции и стать императором; говорили также, что ему не хватило смелости воевать с испанцами в горах, что взбунтовались его офицеры и что он увез всю перуанскую казну.

Кокрейн к тому времени вернулся в Чили. Он стал близким другом Марии Грэхем, умной и образованной вдовы морского офицера, приезжавшей в Вальпараисо весной 1822 года. Она была настроена, естественно, не в пользу адмирала, однако ее описание вернувшегося Сан-Мартина оказалось не лишено симпатии: она встретила «очень высокого привлекательного мужчину в черном одеянии. (Его) глаза обладали особенностью, которую до того я видела только однажды… (они) черные и красивые, но в то же время беспокойные и проникнуты тревогой; они только мгновение пристально смотрят на тебя, но за это мгновение успевают сказать тебе все… Он был чрезвычайно обходителен; его речь, как и его манеры, казалась мне полной грации, и теперь я верю тому, что много раз слышала о нем: мало кто может превзойти его в танце».

Сан-Мартин пробыл в Чили два месяца, много болел, но, несмотря на это, в шестой, и последний, раз пересек Анды на муле. В январе 1823 года он добрался до своей скромной фермы в окрестностях Мендосы, где мечтал пожить в уединении. Здесь его застали письма из Перу — его вновь умоляли вернуться. Рива Агуэро, который так много сделал, чтобы подорвать его власть и довести до падения Монтеагуадо, писал, что это было его долгом. В свете вероломства Рива Агуэро это послание привело Сан-Мартина в ярость.

Более важное известие — его любимая жена тяжко заболела. В 1819 году он отправил ее из Мендосы в Буэнос-Айрес, поскольку, как заявили доктора, «если она останется в Мендосе, то долго не протянет». Он стремился в Буэнос-Айрес, чтобы увидеть ее — попрощаться, как писала она, — но дорога была еще опасна: к нему неоднозначно относились в Аргентине, а может, даже считали преступником, поскольку он увел с собой войска и использовал их в собственных целях. Сан-Мартина предупредили, что «отряды партизан ждут на пути, чтобы схватить его, как гнусного злодея». Жена его умерла 12 августа 1823 года — ей было всего двадцать шесть лет.

В октябре губернатор провинции Санта-Фе, не зная, что Сан-Мартин страдает и сломлен несчастьями, написал ему, что он именно тот человек, который должен восстановить порядок в Аргентине.

Следующий месяц ушел на путешествие через пустынную, безжизненную пампу Центральной Аргентины. Никто на него не напал, не арестовал. Несколько месяцев он провел в Буэнос-Айресе, поставил надгробие на могиле жены — «Здесь покоится Ремедиос, обожаемая жена и подруга генерала Сан-Мартина» — и поссорился с овдовевшей тещей, которая, по его мнению, слишком баловала Мерседес — его дочь.

Желая дать девочке хорошее образование, он уехал вместе с ней во Францию, но местные власти, считая его врагом Испании, не разрешили высадиться на берег. Тогда он отправился в Англию, пробыл там несколько месяцев, а затем осел в Бельгии, которая показалась ему «свободной и дешевой для жизни» страной. Инфляция в Аргентине резко уменьшила стоимость его авуаров там, а поступления из Перу были весьма нерегулярными: ему едва хватало на жизнь. Он души не чаял в своей дочери. С присущей ему систематичностью он составил одиннадцать правил для нее, которые в первую очередь характеризуют его самого:

1. Воспитать ее доброй и человечной, чуткой даже по отношению к безобидным насекомым. Стерн [9] однажды сказал мухе, открывая ей окно: «Улетай, бедное существо, мир достаточно велик для нас обоих».

2. Воспитать в ней любовь к правде и ненависть ко лжи.

3. Внушить ей уверенность в свои силы и дружелюбное, но всегда уважительное отношение к окружающим.

4. Поощрять в ней милосердие к бедным.

5. Уважать чужую собственность.

6. Научить ее хранить секреты.

7. Воспитать в ней чувство уважения ко всем религиям.

8. Воспитать мягкость в отношении к слугам, бедным и старикам.

9. Приучить говорить мало и только по делу.

10. Приучить ее вести себя спокойно и серьезно за столом.

11. Научить ее любить чистоту и порядок и презирать роскошь.

В течение нескольких лет в его доме проживал младший брат, Хусто Руфино, полковник испанской армии, переживавший трудные времена (три других его брата к тому времени умерли; пятый прожил до 1851 года). Но Сан-Мартин чувствовал себя одиноким и несчастным, зачастую унылые ноты появлялись в его письмах к друзьям:

«Со времени отправки последнего письма меня преследовали болезни и несчастья: экипаж, в котором я ехал навестить одного приятеля в деревне, перевернулся, и я вывихнул правую руку. Ко всему прочему у меня случился приступ рожистого воспаления, от которого я до сих пор не оправился. Мой брат Хусто по неосторожности стал гарантом залога для маркиза Виньола в Париже размером в 68 000 франков, и мне пришлось внести выкуп, чтобы освободить его. Моя сестра недавно потеряла мужа, а его собственность конфискована испанским правительством, поскольку он был конституционалистом и жил в эмиграции. И сейчас она живет в крайней бедности. Короче, если бы не утешение и радость, которые я нахожу в обществе моей маленькой Мерседес, моя жизнь была бы совершенно невыносимой».

А еще он жаловался на холода:

«Что тебе рассказать про ужасную зиму, которую мы переживаем? Люди не могут вспомнить ничего подобного. Из-за моей раны больше трех месяцев я не выходил из дома, в этих обстоятельствах я смог оценить, сколько радости и утешения доставляет мне моя нежная дочь. Она пребывает в добром здравии, и чудесные качества ее характера дают мне все основания надеяться, что в свое время она будет верной женой и любящей матерью».

Сан-Мартин вел скромную жизнь с братом и дочерью. Старые товарищи еще писали ему, призывая вернуться и навести порядок то в Аргентине, то в Перу. Его бывший адъютант полковник Гидо искушал: «Я вижу войну с Бразилией как новый театр действий, сулящий славу для новых подвигов генерала Сан-Мартина». Поначалу Сан-Мартин сопротивлялся и не поддавался соблазну, но после падения его врага Ривадавии он вновь ощутил неудержимый зов судьбы. Ему было всего пятьдесят. В конце 1828 года в сопровождении всего одного слуги, используя чужое имя Хосе Маторрас (девичья фамилия его матери), он поднялся на борт корабля в Фалмуте и отправился в дальний путь. Его цель — помочь своей родине в войне с Бразилией за полосу земли на северной стороне устья Параны — Восточный Берег. Путешествие заняло семьдесят пять дней, причем корабль едва не потерпел крушение во время жестокого шторма недалеко от Ла-Платы.

Сан-Мартин добрался до Буэнос-Айреса 6 февраля 1829 года и был встречен известием, что Восточный Берег стал независимой страной под названием Уругвай и находится под покровительством Британии, а его вождь, воинственный гаучо Артигас, свергнут. Сан-Мартин опоздал. Тем не менее, когда его корабль бросил якорь, старые друзья стали уверять его, что именно он должен спасти Аргентину от хаоса и гражданской войны, которая истощала страну. Но правительство не предложило ему сойти на берег и не выдало паспорта. После недельного ожидания на борту он объявил о намерении уехать отсюда. Двое бывших его подчиненных приехали повидаться с ним — Альварес Кондарка, инженер, построивший мельницы для производства пороха перед походом через Анды, и полковник Оласабаль, так описавший его: «Сан-Мартин был в домашних туфлях и сюртуке из дешевого материала, доходившем ему до лодыжек. Он поседел и погрузнел, но в его глазах еще оставался магнетический блеск, а сам он сохранял воинственную осанку тех дней, когда вел свои легионы к победе». Правительство отрицало, что не позволило ему высадиться на берег. Но официальный прием был не вполне доброжелательным, а может, добавились знаменитая осторожность Сан-Мартина и умение чутко улавливать настроения.

13 февраля, пересев на другой корабль, он все же отправился в Монтевидео. В Уругвае провел почти два месяца, ожидая вестей от своих сторонников по ту сторону дельты Ла-Платы. Когда же этот призыв пришел, оказалось, что его зовет молодой вождь, на время захвативший власть, — Хуан Лавалье. Сан-Мартину было предложено возглавить армию. Однако старый генерал не пожелал, чтобы его использовали для придания видимой законности власти узурпатора, не хотел он и участвовать в гражданской войне, в которой могли погибнуть тысячи аргентинцев. 23 апреля он отправился в Европу, отказавшись в последний раз от роли, которую ему больше никогда не предложат в Латинской Америке.

«Тут необходим спаситель, который будет сочетать престиж победы с уважением ко всем провинциям, чтобы спасти нацию от всех бед, угрожающих ей. Существует общее мнение, согласно которому Сан-Мартин подходит для этой роли, и оно подтверждается огромным количеством писем и разговоров по этому поводу. Да и сам я, с учетом обстановки, в какой-то степени разделял это мнение.

Однако, предвидя абсолютную неизбежность того, что одна из враждующих фракций должна уйти со сцены — ибо мирно они сосуществовать не смогут, — разве мог я стать убийцей моих соотечественников и, подобно новому Сулле, ввести проскрипции?

Нет, никогда! Я предпочту тысячу раз погибнуть в водовороте надвигающихся грозных событий, чем стать инструментом в подобном кошмаре. Заранее предрешено, что мне не будет позволено проявлять милосердие, когда того потребует ситуация. Судя по кровожадным заявлениям фракций, с момента, когда одна из них одержит победу, мне придется стать орудием безудержных страстей, единственной целью которых окажется месть. Нынешняя ситуация в стране такова, что человеку, ставшему ее лидером, придется выбирать — либо оказаться в полнейшем подчинении у одной из фракций, либо отказаться от власти. И я выбираю второе…»

Его решение было принято после многих колебаний, и почти наверняка оно было единственно верным. Но это означало, что его путешествие было совершено зря. К тому же его продолжали преследовать дорожные несчастья: по возвращении в Брюссель Сан-Мартин мрачно пишет О’Хиггинсу: «Как гласит старая пословица, „Беда никогда не приходит одна“. На обратном пути из Америки, где-то между Фалмутом и Лондоном, мой экипаж перевернулся, и осколок разбитого окошка экипажа глубоко порезал мне левую руку. Но, дабы избежать ненужных сплетен в газетах, я тщательно сохранял инкогнито».

В 1831 году, когда умер его великий соперник Боливар, Сан-Мартин переехал в большой дом с тремя спальнями в пригороде Парижа. Там он случайно встретил своего старого друга Алехандро Агуадо, который служил с ним в одном полку в Мурсии, а впоследствии невероятно разбогател. Агуадо купил двухэтажный дом с большим садом «Гран-Бург» для отошедшего от дел Сан-Мартина — и это оказалось просто подарком судьбы для изгнанника и его дочери.

Именно тогда Сан-Мартина посетил известный аргентинский генерал Балькарсе. Мариано Балькарсе влюбился в Мерседес. В 1832 году они поженились и уехали в Буэнос-Айрес. Сан-Мартин был вполне доволен своей новой жизнью, уехав с ними. Брат Мариано несколько лет спустя после замужества Мерседес написал о том, как жил Сан-Мартин в то время: «Генерал полной мерой наслаждается одинокой и мирной жизнью. Однажды я застал его за занятием оружейника — он чистил свои ружья и пистолеты. На другой день он уже работает плотником, заполняя каждую минуту своего времени занятием, отвлекающим от разных мыслей и поддерживающим его в хорошей форме… Мерседес целыми днями сражается с малышами, ставшими совершенными проказниками и сорванцами». Агуадо умер в 1843 году во время поездки в Испанию, и Сан-Мартин был назначен его душеприказчиком и опекуном его детей. Агуадо заранее оформил необходимые бумаги, чтобы генерал оставался владельцем парижского дома. После десятка лет нужды Сан-Мартин жил в полном комфорте. Он совершил путешествие за границу — в Рим и Неаполь, в результате у него появилось новое увлечение — живопись. Посетивший его в тот период жизни — Сан-Мартин уже отметил шестидесятилетие — гость «с удивлением обнаружил, что выглядел он намного моложе и оживленнее, чем любой из знакомых генералов времен войны за независимость». Именно в тот период Сан-Мартин предложил свои услуги первому и очень жестокому аргентинскому диктатору, Хуану Мануэлю де Росасу: сражаться против англо-французской агрессии. Предложение было вежливо отклонено.

В те годы Сан-Мартин много размышлял о своем собрате — Освободителе Боливаре, «человеке чрезвычайно неустойчивых принципов и исполненном детского тщеславия». Боливар был более доброжелателен: «(Сан-Мартин) заложил основы свободы и независимости, хотя и был плохо вознагражден за это. Он уехал и оставил свой труд незавершенным». Вот отрывок из характеристики Боливара, данной Сан-Мартином:

«Генерал Боливар страдал чрезмерной гордостью, которая вступала в противоречие с его привычкой не смотреть прямо в глаза человеку, с которым он говорил, если только тот не был гораздо ниже его по положению. Я убедился в его неискренности во время нашей с ним встречи в Гуаякиле: он никогда не отвечал прямо на мои предложения, но говорил весьма уклончиво. С генералами он говорил надменным тоном, что едва ли способствовало завоеванию их симпатий… Его речь было временами вульгарной и просторечной, но этот недостаток не был врожденным, просто он старался придать себе более воинственный вид. Общественное мнение обвиняло его в чрезмерных амбициях и жажде власти, в чем позднее он пытался оправдаться. Подобным же образом они (люди) приписывали ему абсолютное бескорыстие, поскольку он умер в нищете…

Что же касается военных подвигов этого генерала, можно сказать, что они вполне заслуженно принесли ему славу самого необыкновенного человека, которого знала Южная Америка. Лучше всего его характеризуют воинские подвиги. Присущие ему упорство и настойчивость, вера в справедливость укрепляют его пламенный дух в трудные моменты и позволяют преодолевать препятствия, не пасуя перед ними».

В 1845 году, на исходе седьмого десятка, у Сан-Мартина обнаружилась катаракта, и Мерседес приходилось читать ему книги. Ему не было дано найти тихое успокоение в любимом доме, где он прожил последние семнадцать лет. В 1848 году в Париже, как и в большинстве европейских стран, разразилась революция. Сан-Мартин решил перебраться с семьей в более безопасное место и купил квартиру в Булони. Но он слабел с каждым днем. Слепота угнетала его, мучили приступы астмы, ревматизм, судороги в желудке. Разболелись старые раны. Его последнее послание к странам, для которых он так много сделал — «Я лелею глубокую веру в будущее этих стран», — резко отличалось от пессимизма смертельно больного Боливара. 17 августа 1850 года, после двадцати пяти лет изгнания, Сан-Мартин скончался от приступа желудочных колик. Его похоронили в соборе Нотр-Дам в Булони. Он завещал, чтобы его сердце похоронили в Буэнос-Айресе — в городе, когда-то отвергнувшем его. В 1862 году в его честь там была воздвигнута великолепная конная статуя, а в 1878 году останки Сан-Мартина были перевезены и захоронены в городском кафедральном соборе. Его дочь Мерседес умерла в 1875 году, муж пережил ее на десять лет. Одна из их дочерей умерла молодой и незамужней, другая вышла замуж и жила во Франции, где и умерла, перевалив за восьмой десяток, но не оставив после себя детей. Так оборвалась родовая линия второго величайшего Освободителя Южной Америки.

Трудно представить себе две более разные личности, чем Хосе де Сан-Мартин и Симон Боливар. И очень легко понять, почему они не любили друг друга. Сан-Мартин, выходец из нижних слоев профессиональных военных, был более аристократичен и сдержан в манерах и привычках. Боливар, аристократ, обладатель несметного состояния, выглядел более вульгарным, заносчивым и неосмотрительным. И тем не менее эти столь разные люди добились во многом схожих результатов. Боливар при всем внешнем блеске был на самом деле серьезным человеком, имел четкое представление о будущем Латинской Америки. Его стратегия, правда, многократно менявшаяся, после ряда неудач и провалов оказалась верной. Его блестящие военные победы отчасти подтолкнули к действиям и Сан-Мартина. Надо сказать, этот суровый, прямолинейный генерал временами в своих амбициях и глобальных планах превосходил Боливара. Поняв бесполезность нескончаемых сухопутных военных действий, чтобы вытеснить испанцев из Перу, он принял гениальное решение одним броском пересечь Южные Анды и осуществить вторжение с помощью морского десанта.

Боливар, постоянно играя со смертью, носился из одной страны в другую, проводя десантные операции, вел людей сквозь джунгли, топи, пустыни и горы, создавая вокруг собственной личности романтический ореол. Однако прозаичный, замкнутый и дисциплинированный Сан-Мартин оказался не менее романтичным и отважным, четырежды принимая самые рискованные решения в своей жизни: дезертировал из испанской армии, увел за собой аргентинскую армию для наступления в Чили, организовал морскую блокаду Лимы и без борьбы отказался от власти после встречи с Боливаром. Сила духа, требовавшаяся для принятия этих решений, была вполне сравнима с храбростью Боливара.

Боливар может считаться более великим из них двоих, учитывая ту неуемную энергию, с какой он пытался установить новые государственные институты. И то, что ему не удалось создать их, было вызвано причинами объективными и зачастую от него не зависящими. Сан-Мартин, наоборот, трижды добивался независимости новых государств, а затем предоставлял другим продолжать его дело. Возможно, он был большим реалистом. Его защитники говорят, что в отличие от Боливара он не был каудильо — вождем, стремившимся навязать свою волю. Он предпочел дать возможность аргентинцам, чилийцам и перуанцам самим выбирать себе будущее. А еще здесь имели место своего рода интеллектуальная леность, желание сначала победить, а потом двигаться дальше. Он отказывался участвовать в гражданских войнах, где ему пришлось бы убивать своих собратьев — американцев: его врагом была Испания. Боливар в отличие от него пытался противостоять военным диктаторам, появлявшимся на континенте после ухода испанцев. Его попытка подчинить себе Паэса окончилась неудачей, что и привело к распаду Великой Колумбии, а в конечном счете и к его падению.

Окончательный вывод: чувство долга у Боливара, его ответственность за судьбы миллионов людей, которым он дал свободу, — все эти качества, несомненно, делают его более великим из них двоих, и он, конечно же, был более знаменательной фигурой. Но Сан-Мартин, можно смело утверждать, был более человечным, справедливым и благородным в своих поступках — и именно за эти качества его называли Джорджем Вашингтоном Латинской Америки, а также «святым со шпагой».

Провидение нанесло coup de grace О’Хиггинсу, нелюбимому Освободителю. 19 ноября 1822 года, в половине одиннадцатого вечера, после тихого солнечного дня с необычайно высоким приливом, небольшие толчки земли в Вальпараисо выгнали большую часть жителей города на улицу. Затем последовало страшное землетрясение, разрушившее все церкви и массу домов. Среди обломков возникли пожары, в течение трех минут продолжались сильные толчки, а затем гигантские приливные волны обрушились на берег, сметая все на своем пути. На протяжении ночи ощущались еще тридцать шесть сильных толчков. О’Хиггинс, находившийся в это время в губернаторском дворце, выбежал на улицу при первых колебаниях земли и не пострадал, когда в результате сильного толчка здание обрушилось. После землетрясения начались грабежи, мародерство и бунты против гринго, приехавших в Чили. С беспорядками О’Хиггинс покончил со свойственной ему твердостью. Хотя в городе было разрушено более семисот зданий, в порту погибло не больше ста человек. Тем не менее для религиозных, склонных к суевериям людей это было знаком того, что Всевышний обрушил свой гнев на иностранцев, живших в Вальпараисо, и на не угодного Богу антиклерикала, вождя, наполовину гринго, который давал им прибежище.

Дальше к югу, в провинции Консепсьон, Рамон Фрейре, протеже О’Хиггинса, один из его старых друзей, вдруг ополчился на него и начал подстрекательскую кампанию против «узурпации Руководителем власти, которую он захватил против воли народа». Фрейре удалось заручиться поддержкой в Вальпараисо и Кокимбо, однако в Сантьяго аристократия, хотя и находилась в оппозиции О’Хиггинсу, не желала получить вместо него Фрейре или кого-либо еще из его бывших подчиненных. В ответ О’Хиггинс мобилизовал южные гарнизоны и, последовав совету Кокрейна, приказал расстрелять ненавистного всем Родригеса Альдеа. Но это не остановило Фрейре, который вновь выступил с нападками на него. О’Хиггинс устало отвечал ему: «Неужели ты серьезно думаешь, что угрозы и другие твои шаги могут действительно напугать меня? Тебе, как и любому другому, хорошо известно, что я способен спокойно глядеть в лицо смерти. Но черная неблагодарность беспокоит меня больше, чем приставленный к груди пистолет. Теперь я испил горькую чашу до дна». В действительности же он не желал ничего другого, как последовать примеру Сан-Мартина и красиво уйти со сцены, предавшись удовольствиям тихой сельской жизни.

В конце января 1823 года известные жители Сантьяго собрали импровизированный парламент, чтобы обсудить отстранение Руководителя. Они отправили делегата к О’Хиггинсу с требованием предстать перед ними, но тот отказался признать «горстку демагогов и официантов». Он отправился верхом на коне к городским казармам, где, по слухам, солдаты готовили мятеж, и приказал арестовать всех замешанных в этом офицеров. Остальные заверили его в своей поддержке. Проявив незаурядную смелость, он прибыл на эту импровизированную ассамблею, прошел сквозь ряды противников и спросил, чего они хотят. Председатель ответил: «Сеньор, люди полностью признают ваши заслуги и смотрят на ваше превосходительство как на отца нации. Но, сознавая трудности положения, которое они переживают, видя угрозу гражданской войны и разрушительной анархии, они просят вас положить конец этим бедам, отказавшись от занимаемого вами высокого поста». О’Хиггинс возразил: «Я отказываюсь участвовать в публичных спорах. Если вы серьезно хотите обсудить ситуацию в стране и найти средство избежать всяческих бед, выберите действительно достойного, ответственного председателя, с которым можно серьезно говорить на серьезные темы».

Вскоре после этого поступили сообщения о волнениях и беспорядках по всей стране, и О’Хиггинс все же решил уйти в отставку. Он обратился к собравшейся у дворца толпе:

«Хоть мне и не было дано утвердить новые государственные институты Республики, я по крайней мере чувствую удовлетворение от того, что оставляю ее свободной и независимой, уважаемой за границей и прославленной завоеваниями ее победоносной армии. Я благодарю небо за дарованную мне милость во время моего правления, и я молю его хранить тех, кто последует за мной…

Теперь я простой гражданин. За время правления я располагал почти абсолютной властью. И прошу поверить, что любые ошибки, которые я мог совершить, были вызваны трудными условиями, в которых мне суждено было управлять, а не злым умыслом. И я готов ответить на любые обвинения, которые вы захотите предъявить мне. Если совершенные мной ошибки могут быть искуплены моей кровью, вершите возмездие. Вот моя грудь!»

В очередной раз О’Хиггинс с честью вынес превратности судьбы. Он укрылся в Вальпараисо, оставив вместо себя правящую хунту. Однако Фрейре прибыл по морю и подверг бывшего Руководителя аресту. Здоровье О’Хиггинса резко пошатнулось, и он с горечью писал в ответ на письмо Сан-Мартина, поздравившего его с отказом от власти: «Унижения и утрата свободы, которые я переживаю с тех пор, как отказался от своего поста, показывают мне, чего еще я могу ожидать от моей страны, хотя все равно не променял бы последние тринадцать лет, со всеми жертвами и неслыханными усилиями, ни на что в этом мире».

Однако шли месяцы, и он становился все более рассудительным. «Я чувствовал себя более полезным на поле боя. Я ничего не понимаю в этом бесчестном и аморальном искусстве интриг, посредством которого человек может рваться к управлению государством, разрываемым завистью, партиями и раскольническими фракциями. Это зло практически неизбежно в новых, едва оперившихся правительствах, которым приходится опираться на собственные силы для поддержания существования и роста. Люди почти никогда не желают признавать превосходства одного из них над остальными, даже если они сами избрали его. И тут бесполезно создавать институты и давать гарантии тем, кого они презирают и осуждают. Мой личный опыт и те скудные познания в политике, которыми я обладаю, убедили меня, что наши народы смогут достичь благосостояния только под принуждением. Но мое отвращение к принуждению столь велико, что я не желаю прибегать к нему даже ради достижения их же блага».

17 июля Фрейре разрешил О’Хиггинсу вместе с семьей отправиться в изгнание в Перу. Там О’Хиггинс нашел теплый прием у своего старого школьного приятеля маркиза де Торре Тагле. Его устроили в бывшей резиденции Сан-Мартина. Но переданная ему усадьба была разграблена.

О’Хиггинс предложил свои услуги Боливару — новому правителю Перу, желая участвовать в его последней кампании против королевских войск в горах. Боливар был любезен, хотя на чилийцев он смотрел как на марионеток в руках Сан-Мартина. О’Хиггинс проделал длительное, в течение месяца, путешествие, чтобы присоединиться к Боливару. И попал на место сражения у Хунина как раз после поражения роялистов. Он еще участвовал вместе с Боливаром в битве при Уанкайо, где, как вспоминал Миллер, проявил «ту самую честность, порядочность, великодушие, прямоту и доверчивость, которые мы всегда в нем находили». Однако оба они — и Боливар, и О’Хиггинс — не дождались окончательной победы над роялистами, которую патриоты одержали уже под командованием Сукре.

О’Хиггинс смог теперь вернуться в свое обширное поместье в сорока милях к югу от Лимы — в Монтальване, где вел обычную жизнь, наслаждаясь чаем, табаком и музыкой. Окружающие отмечали, что, будучи очень добр к приемным дочерям-арауканкам, он к своему незаконнорожденного сыну Педро относился как к прислуге, что, по-видимому, объяснялось суровым отношением к нему собственного отца, воспринятым им.

Чили после его отъезда погрузилась в хаос. Была даже предпринята попытка вернуть О’Хиггинса. Он уже планировал свое возвращение, когда рухнул сам Фрейре и страна раскололась на воинственные, враждующие между собой фракции. О’Хиггинс осознал, что его шанс упущен: «Я торжественно отказался от любого вида политической власти. И никогда не приму ее вновь — никогда, — даже если народ попытается восстановить меня в ней. Об этом я заявил публично и не отступлю от своего слова». Позднее он писал: «Во имя независимости Чили и Америки я принес в жертву свою молодость, здоровье и состояние, и я не желаю ничего большего, чем удовлетворения при воспоминании о моих услугах, которые отнюдь не были напрасными».

В 1830 году, когда к власти пришел его старый друг генерал Прието, О’Хиггинс какое-то время надеялся, что его позовут на родину. Но заместителем Прието был Диего Порталес, который скоро восстановил своего рода мягкий авторитаризм, практиковавшийся ранее самим О’Хиггинсом. Порталес воспротивился возвращению «каудильо», как он называл О’Хиггинса.

Двуличный Фрейре, также находившийся в изгнании, замыслил при поддержке перуанцев вновь захватить власть в Чили, однако был схвачен и сослан в Австралию. Между Чили и Перу разразился конфликт, и Лима была занята чилийцами, нанесшими затем перуанцам сокрушительное поражение при Юнгае в 1839 году. О’Хиггинс, перешагнувший шестидесятилетний рубеж, был растроган, вновь увидев войска своей родины. Но в апреле 1840 года он пережил тяжелый удар — смерть своей матушки доньи Исабель. Она была похоронена со всеми положенными почестями.

О’Хиггинс, вспоминая о своем отце, говорил о нем только в превосходной степени, испытывая к нему глубочайшее уважение, несмотря на то что он так дурно обращался с ним. Он считал своим долгом «следовать его яркому примеру». Бернардо, однако, намного превзошел его в деяниях. Годы ссылки он провел в занятиях сельским хозяйством, продолжая оставаться поборником колонизации южной части Чили и проповедовать британские политические ценности, которыми всегда восхищался. Он выступал за альянс между Британией и Чили, а также был сторонником увеличения английской и ирландской иммиграции. Ему прислали портрет Шарлотты Илис — «вашей старой возлюбленной», — которая уже умерла. Она так никогда и не вышла замуж и никогда не забывала того молодого человека, с которым познакомилась в Ричмонде.

В конце концов О’Хиггинса все же позвали на родину, но именно в тот день, когда он должен был подняться на борт корабля, у него случился сердечный приступ. Он умер в октябре 1842 года в возрасте шестидесяти четырех лет. Свое имение он оставил сестре Росите, а после ее смерти — незаконнорожденному сыну Педро. Подобно Амбросио, завещание он оформил, будучи уже на смертном одре.

Бернардо О’Хиггинс во многих отношениях был самым симпатичным и открытым из Освободителей. Он был более откровенным, чем Сан-Мартин — человек хитрый, постоянно окруженный таинственностью. О’Хиггинс с большой неохотой стал воином и вождем своего народа, этим он занимался исключительно из чувства долга. Его военные познания были весьма ограниченными, тем не менее в сражениях при Ранкагуа и Чакабуко он проявил доблесть и мужество. О’Хиггинс находился у власти дольше, чем Боливар и Сан-Мартин, и его правление было просвещенным, энергичным, устремленным в будущее. Если ему и приходилось проявлять властность, то в силу необходимости. И годы хаоса и беспорядков, последовавшие после него, подтверждали необходимость твердого правления в стране после крушения Испанской империи. Он был несколько ограничен в интеллектуальном отношении и иногда шел на поводу у своих советников. Но он не был сторонником репрессий и жестокостей: убийство Карреры нельзя отнести на его счет.

Будучи джентльменом во всем, он, однако, не слишком тепло относился к своему незаконнорожденному сыну, хотя в конце жизни признал его. А его неудачная личная жизнь явилась в какой-то степени отражением отношений с отцом, которого он видел лишь однажды, но память о котором хранил в своем сердце…

 

ГЛАВА 40

НЕИСТОВЫЕ СВЯЩЕННИКИ

Агустин де Итурбиде родился в 1783 году, в том же году, что и Боливар, в местечке Вальядолид (сейчас Морелия), к западу от Мехико, в довольно зажиточной мексиканской семье. У него была сестра Николаса, а его родители старались не вмешиваться в его взрослую жизнь, так что, можно предположить, его детские и юношеские годы прошли без особенных потрясений, что, кстати, характерно и для остальных борцов за независимость. Из них только Сан-Мартин прошел военную школу. Для Итурбиде военная служба была просто навязчивой идеей. В четырнадцать лет он поступил в местную милицию в качестве прапорщика. В отличие от Сан-Мартина Итурбиде не испытал тягот армейской жизни. Это был высокий молодой человек с довольно хорошими внешними данными, если не принимать во внимание близко посаженные глаза и чересчур полные щеки. С ранних лет он проявил качества прирожденного лидера. Привыкший командовать, он как должное воспринимал уважительное отношение своих соратников.

Агустин де Итурбиде не является Освободителем, ему трудно определить место в истории, и до сих пор мексиканцы предпочитают не называть его освободителем нации. Однако несомненно, что именно он освободил мексиканский народ, и что примечательно — в стране с такой кровавой историей сделал это без большого кровопролития. Но обычно титул Освободитель звучит рядом с именем двух священников — Идальго и Морелоса, которые пытались (к сожалению, безуспешно) сделать то же самое, но чересчур кровавым способом.

В 1809 году, когда ему уже исполнилось двадцать шесть лет, то есть в возрасте, когда «освободители» уже заявили о себе, Итурбиде впервые появился на политическом небосклоне в качестве офицера-роялиста, осуждающего заговор сторонников независимости в его родном городе Вальядолиде. Когда же начались первые значительные выступления сторонников независимости в вице-королевстве Новая Испания, молодой капитан резко критиковал тех, кто толкал нацию в пропасть «беспорядков, насилия и разрухи». Теперь карьера Итурбиде успешно складывалась, и он заявил о себе как наиболее активном противнике движения за независимость. В 1813 году испанский вице-король Феликс Мария Кальеха произвел его в полковники, и вскоре он был назначен командиром ударного полка Селайи. В 1815 году, после того как он нанес поражение Морелосу, на него было возложено командование интендантством в Гуанахуато. Его перспективы были головокружительны, в скором времени он мог оказаться в аппарате самого вице-короля Испании. Острый на язык и безжалостный критик неумелой войны с повстанцами, он создавал местную милицию, обеспечивал лояльность властям городов и ферм, строил фортификационные сооружения, организовывал оборону. Чтобы новые патриоты не вступали в ряды повстанцев, он заключил под стражу их матерей и детей.

Война за независимость в Новой Испании, принявшая причудливую форму, значительно отличалась от сражений в любом другом месте Испанской Америки. Это не было восстание креольской олигархии против испанской эксплуатации, а с самого начала — межклассовая борьба. Только в Венесуэле и в меньшей степени в Перу просматривается классовая природа борьбы за независимость, но в обоих случаях это проявилось значительно позже. Вице-королевство Новая Испания отличалось от других стран еще и тем, что это было самое большое испанское владение. Перу с его минеральными ресурсами было, конечно, самым богатым из них, там использовался рабский труд в нищих удаленных районах страны. Новая Испания простиралась на север вплоть до Сан-Франциско и охватывала территории, ныне образующие штаты Аризона, Нью-Мексико, Техас и Флорида, а также южную Калифорнию, на юге она занимала земли современных стран Центральной Америки вплоть до Панамы. То есть тогда Новая Испания была почти вдвое больше современной Мексики.

К 1810 году в стране проживало около четырех миллионов индейцев, почти вдвое больше, чем полтора века назад, что не может даже сравниваться с пятнадцатью миллионами в 1519 году, когда прибыл Эрнан Кортес. В стране было немногим более миллиона человек белого населения, примерно два миллиона людей смешанной расы и почти — за исключением Карибского побережья — не было негров. Белое население занимало не только доминирующее положение, но и было достаточно многочисленно. Общество структурировалось примерно таким образом: чем темнее кожа, тем более низкое положение занимал этот человек. Другой характерной чертой Новой Испании был размер города Мехико — центра этой огромной страны, с ее разбросанными поселениями, разделенными пустынями и горами. Численность его населения — сто семьдесят тысяч человек, это был самый большой город западного полушария. (Таковым он остается и сегодня, являясь, возможно, и самым большим городом в мире.) В нем находился самый старый в странах Америки университет — Королевский и Папский университет Мехико, основанный в 1535 году, а также самый старый оперный театр, газеты, издательство и даже знаменитый геологоразведочный колледж. Обладая такими большими землями, старинными поселениями и культурным наследием великих (хоть и вымерших) народов майя и ацтеков, вице-королевство Новая Испания имело все основания снисходительно поглядывать на север — на Соединенные Штаты, на Верхнюю и Нижнюю Канаду — и на юг — на испанские и португальские колонии. Сама по себе эта страна была драгоценным камнем в короне Испанской империи, самым значимым и прочным звеном ее цепи. Новая Испания была не только большой, но и мощной. Ею руководили, возможно, самые замечательные вице-короли изо всех колоний за время испанского владычества: маркиз де Хельвес, герцог д’Эскапона, маркиз де Ла Лагуна, граф де Монклова, граф де Гальве, граф де Монтесума, герцог де Альбукерке, герцог де Линарес, маркиз де Валеро, маркиз де Касафуэрте и маркиз де Сонора. Все они восседали в вице-королевском дворце в Мехико до появления коррумпированных назначенцев Бурбонов. Страна, которой они правили, обладала процветающим сельским хозяйством, потенциал которого едва ли использовался полностью. Серебро — в основном из Гуанахуато, Сакатекаса, Гвадалахары, Сан-Луиса, Потоси, Пачуки и Таско — составляло девять десятых экспорта Новой Испании. Индейцы были людьми третьего сорта. Они были обязаны работать на государство, согласно принятой системе куатекиль, по восемь недель в году. Позже они закрепощались землевладельцами посредством долговой системы. Обе системы были ужасны, но все же это было лучше, чем рабство.

Вице-королевство Новая Испания имело еще одно существенное отличие от других американских колоний Испании: огромное влияние церкви, которое порой превосходило светскую власть. Свою политику церковь проводила через монастырские обители, которые были расположены в бедных районах страны и которые считали себя продолжателями дела ордена нищенствующих монахов XVII века (в том числе такого знаменитого реформатора, как Бартоломе де Лас Касас) и белого духовенства. Это влияние позже сыграет существенную роль в борьбе Мексики за независимость.

При всех этих особенностях было общее, что объединяло Новую Испанию с другими испанскими американскими колониями. Выходцы из континентальной Испании, носившие среди местных презрительную кличку гачупины, занимали основные административные посты, и креолы часто возмущались их пренебрежительным отношением. Вызывали острое недовольство испанские налоги на кошениль, индиго, сахар, какао, хлопок, табак и ваниль. То же можно было сказать о бессовестно завышенных ценах на ткани, одежду, обувь, вино, свечи, бумагу и сталь, привозимые из метрополии. Здравые реформы раннего правления Бурбонов несколько сократили эту диспропорцию, но тем сильнее было негодование потом, при поздних коррумпированных Бурбонах. Креольская аристократия все больше обретала независимое самосознание. Гумбольдт в своем «Политическом эссе о королевстве Новой Испании» писал: «Местные жители (имелись в виду креолы) предпочитают, чтобы их именовали американцами, а не креолами. После заключения Версальского договора (1783) и особенно после 1789 года можно нередко услышать гордое: „Я — не испанец, я — американец!“ — слова, которые выдают чувство долго скрываемой обиды».

И именно «гачупин» — вице-король Хосе де Итурригарай первым начал заигрывать с креольским населением. Он видел, как события во Франции сокрушили монархию в Испании, и лелеял амбициозные планы привести Новую Испанию к независимости, став ее первым королем. Это так встревожило испанцев, что в 1808 году его арестовали и заточили в тюрьму в Испании. Но настоящее движение за независимость зародилось не среди аристократии, а в самых народных глубинах и было сформулировано сельскими священниками.

В 1753 году, всего на три года позже Миранды, в провинции Гуанахуато, что к северо-западу от Мехико, в состоятельной семье среднего класса родился Мигель Идальго-и-Костилья. Он учился в колледже Сан-Николас в Вальядолиде, затем поступил в Королевский и Папский университет Мехико в 1773 году. Он был умен, и ему прочили блестящую карьеру. После преподавания в Вальядолиде он принял в 1778 году священнический сан и стал ректором колледжа в 1790 году. Но скоро Идальго впал в немилость. Его обвинили в попытке изменить учебный курс и ввести в него либеральные идеи, а также в нецелевом расходовании средств колледжа — стандартное обвинение в адрес людей с подозрительными взглядами. Обвинений было достаточно для увольнения, и его дальнейшая карьера, похоже, подходила к концу. Когда его перевели в бедный приход за городом, он повел себя там еще более вольно. Он заявлял, что ада нет вообще, что совокупление вне брака не есть грех. У него у самого была по крайней мере одна любовница, которая родила ему нескольких дочерей. Ходили слухи, что у него еще несколько любовниц. Про него также говорили, что он выступает за отделение от Испании и за революцию. В 1800 году Идальго был допрошен инквизицией. Он все отрицал, отрекся и был переведен в сонный городок Долорес в провинции Гуанахуато. Там он вел себя столь же скандально: не только не прекратил порочных контактов с женщинами, но и играл, охотился, участвовал в вечеринках, читал запрещенные книси, пристраивал местных жителей на производство меда и шелка. Он также подговаривал их выращивать масличные деревья и виноград, что было запрещено, дабы сохранялась испанская монополия на производство оливкового масла и вина. Его дом получил известность под именем «Маленькая Франция», что было связано с либеральными собраниями, проводившимися там. В 1808 году его опять вызвали на допрос в инквизицию. Однако не предъявили никаких обвинений — напротив, разрешили продолжать службу приходского священника в Долоресе.

Идальго подружился с Игнасио Альенде, командующим в маленьком близлежащем городке Керетаро, и с его коллегой Хуаном Альдамой, с местным промышленником Мигелем Домингесом и его пылкой женой, позже известной как Ла Коррехидора. Все они были тайными революционерами. Ла Коррехидора была связана с ним в начале 1807 года по организации «Ла Сосьедад де лос Гуадалупес», объединявшей креолов среднего класса, и по сети «хунт безопасности», созданных якобы для предотвращения усиления влияния Франции на Мексику, а на самом деле занимавшихся тайной вербовкой людей, настроенных против правительства. Альенде пытался в письме Идальго объяснить:

«Мы решили действовать осторожно, скрывая свои цели. Если бы движение было откровенно революционным, оно бы не получило поддержки широких народных масс… Так как местные жители с безразличием относятся к слову „свобода“, необходимо заставить их думать, что восстание предпринимается в интересах короля Фердинанда».

Группа приступила к подготовке восстания, которое должно было начаться в декабре 1810 года. Цели восстания — независимость от Испании и улучшение жизни бедных. Состоятельные креолы, поддерживавшие отца Идальго, как и сам мятежный священник, думали, что они выступают лишь за давно назревшие политические и социальные реформы. Однако просочилось слово «заговор», и в сентябре несколько членов организации были арестованы. Идальго, Альенде и Альдама бежали из Керетаро и 16 сентября собрались в церкви священника в Долоресе. Опасаясь расстрела в случае их поимки, Идальго начал звонить в церковные колокола, созывая крестьян с полей. Собрались сотни людей. Идальго, священник бедного прихода, человек, которому уже было далеко за пятьдесят, обратился к ним со страстной речью, которая известна как «Клич Долореса». Не существует дословной записи этой речи, но он призывал к свободе, говорил о перераспределении земли и о поддержке Девы Гуадалупе, покровительницы всех индейцев. «Да здравствует свобода!» — провозгласил он. «Да здравствует Дева Гуадалупе!», «Смерть гачупинам!» — кричала толпа в ответ. Он спровоцировал народное восстание, масштабов которого сам не ожидал и которое не мог контролировать. Этот день — 16 сентября — считается первым днем мексиканской независимости, хотя ничего подобного на самом деле не было.

Неся знамя Девы Гуадалупе, Идальго вел фермерских рабочих и заговорщиков из среднего класса на город Сан-Мигель. Сотни людей с ближних шахт и ферм присоединялись к ним. Под влиянием Альенде гарнизон города Сан-Мигель присоединился к восставшим. Но как только толпа, уже разросшаяся до нескольких тысяч, вошла в город, она начала громить и грабить лавки и дома, принадлежавшие белым. То же самое произошло в городе Селайя и самом Керетаро. Загородные дома также подвергались грабежам, а урожаи уничтожались. Альенде призывал Идальго встать во главе революционеров и ввести дисциплину, но тот отказался, и бесчинства продолжались. Десятки белых жителей были убиты.

К 28 сентября толпа добралась до столицы провинции — города Гуанахуато. Командующий местным гарнизоном собрал все белое население в зернохранилище города, добротном складском помещении, и приказал милиции открыть огонь по повстанцам. Около двух тысяч человек были расстреляны, что привело людей в исступление. Разъяренная толпа снесла двери, ворвалась внутрь и буквально растерзала пятьсот человек. Лукас Аламан, первый историограф Мексики, который в восемнадцать лет пережил это побоище, так описывает его: «Когда повстанцы взяли Алондигу, зернохранилище, они дали волю ярости. Напрасно люди на коленях молили о пощаде… Здание являло собой ужасное зрелище: везде были разбросаны хранившиеся там продукты питания, обнаженные тела убитых были наполовину погребены где под зернами кукурузы, где под деньгами, все вокруг было залито кровью».

Повстанческая армия, разрастаясь, двигалась на Вальядолид, захват которого, по-видимому, был желанной целью для человека, которого выгнали из колледжа в этом городе двадцать лет назад. Города сдавались один за другим. Количество повстанцев уже достигало пятидесяти тысяч человек. Это был огромный неуправляемый людской ураган, сметавший все на своем пути. Идальго, невзирая на гуманное воспитание и усвоенные с детства цивилизационные нормы, не мог или не желал пресечь насильственные действия. Возможно, он считал жестокость обязательной составляющей революции. Теперь он решил, что его армия настолько сильна, что ее никто не сможет остановить. И он пошел на Мехико. На холмах, что к западу от города Монте-де-лас-Крусес, повстанцев встретил генерал Трухильо во главе семи тысяч солдат. После кровопролитного сражения Трухильо и его люди были вынуждены отступить под натиском численно превосходящего противника. И тут они поменялись местами. Убеленный сединами, с пламенным взором священник скорее всего мог взять столицу с ходу, но медлил. Его армия понесла большие потери в сражении, многие люди из его войска нищих потеряли оружие, а может, он просто устал от убийств. Он не мог представить, что может натворить толпа, ворвавшись на улицы столицы. И приказал своим людям двигаться на северо-запад по живописной гористой местности в направлении города Гвадалахара, который находился всего в трех милях. Альенде и Альдама, профессиональные военные, были в смятении. Они горячо доказывали, что восстание потеряет силу и как следствие утратит инициативу. И в самом деле, многие индейские сподвижники Идальго начали отделяться от его войска и двигаться в направлении своих городов и ферм. Как только настроения переменились и дезертирство из рядов повстанцев увеличилось, другой роялистский генерал — Феликс Кальеха — перешел в наступление. Когда же они вошли в Гвадалахару, выяснилось, что ситуация вновь переменилась. Альенде энергично обучал новобранцев, и армия выросла до восьмидесяти тысяч человек. И все же Идальго утратил инициативу. Восстание, которое он первоначально видел как борьбу за независимость, превратилось в жестокую классовую и расовую войну, напугав креольскую аристократию и средний класс. Кальеха, двигаясь с небольшой армией из шести тысяч хорошо обученных солдат в северо-западном направлении, вновь занял город Гуанахуато и в январе 1811 года дошел до Кальдерона, вблизи Гвадалахары. Там Идальго по совету Альенде и решил дать решающее сражение. Его повстанцы, численность которых превосходила противника в тринадцать раз, удерживали свою позицию шесть часов, пока от случайного попадания не взорвался склад боеприпасов. Начался пожар, от него воспламенилась трава на равнине. «Олени, волки и койоты выскочили из своих нор и смешались с бегущими людьми, своим ужасом как бы желая показать, что на войне человек бывает страшнее зверя». Повстанцев охватила паника, и они побежали, несмотря на все усилия Альенде. Альенде и Идальго отступили с отрядом около тысячи человек на северо-восток, к городу Сальтильо, рассчитывая поднять восстание в северных провинциях страны. Но их надежды скоро рухнули, и они находились в состоянии безысходности. Вину за разгром Альенде и его сотоварищи возложили на своего лидера — Идальго. Группа под руководством Игнасио Элисонде дезертировала из остатков армии повстанцев в городе Сальтильо. Когда они достигли пустынных, бесплодных земель штата Коауила, Элисонде присоединился к преследовавшим их роялистам и устроил засаду. 21 февраля двигавшаяся в беспорядке колонна повстанцев была атакована, Альенде и Идальго арестованы. Многие повстанцы были застрелены на месте. Идальго издал довольно путаную прокламацию по поводу предательства своих собратьев-американцев: «Вы не понимаете, что эта война ведется только против них (европейских тиранов), а значит, это война без видимого врага. Она прекратится в тот самый день, когда вы перестанете помогать им. Не дайте себя обмануть, американцы! Не верьте, что мы враги Господа и хотим отвергнуть Его святую религию… Откройте глаза и поймите наконец, что европейцы хотят натравить креола на креола, а сами с безопасного расстояния будут наблюдать за схваткой. Если все сложится так, как они планируют, то они воспользуются нашими распрями и будут держать нас в рабстве, относясь с презрением к креолам…»

В столице продуваемого всеми ветрами пустынного штата Коауила Альенде, как предатель, получил выстрел в спину, а Идальго, священнослужителя, отдали на расправу инквизиции. После отречения, полученного под пытками, 30 июля его расстреляли. Командир расстрельного взвода рассказывал, что Идальго сидел на стуле и держал в руках распятие. Три пули попали ему в живот, одна в руку, но он не умер и неотрывно смотрел «своими прекрасными глазами» на палачей. Второй залп опять поразил его в живот, но и на этот раз он остался жив. На третьем залпе солдаты не могли сдержать дрожь в руках и вновь не убили его. Головы Идальго, Альенде и Альдамы были выставлены на Алондиге — месте знаменитой бойни.

Старик Идальго, который принес столько разрушений и смертей, сегодня прославляется как архитектор мексиканской независимости, а день «Клича Долореса» празднуется как День независимости Мексики. Даже принимая во внимание стремление сегодняшней Мексики «воздать должное героям революций» — а это особенно относится к мексиканской революции 1917 года, — канонизация Идальго как основателя страны не может не вызывать удивления.

Его восстание очень напугало креолов и почти наверняка отсрочило обретение независимости на несколько лет. Оно отличалось ужасающей жестокостью, массовым кровопролитием и полнейшей неразберихой. Вряд ли все это может служить достойным строительным материалом для воспитания национального самосознания. Это восстание провалилось в значительной степени из-за того, что сам Идальго не обладал необходимыми качествами лидера, а также из-за того, что он так и не решился пойти на Мехико, когда ситуация складывалась в его пользу. Его политические взгляды остаются неопределенными, они не были изложены в каком-то документе, хотя бы отдаленно напоминающем манифест. Им, похоже, в основном двигала личная обида за неосуществленные карьерные планы. Его готовность передать землю индейцам в собственность, упразднить крупные латифундии и уничтожить рабство, конечно, достойна уважения. Он понимал чаяния беднейших слоев мексиканского общества. Но ни одно из его устремлений не было сформулировано в стройной политической программе. Поддержка идей независимости носила, скорее, вторичный характер, а первичным был его интерес к социальной революции.

Другим «отцом» мексиканской независимости является личность более представительная, нежели Идальго. Хосе Мария Морелос-и-Павон был из обедневшего рода и принадлежал к низшим слоям среднего класса. Он был меньше пяти футов ростом, толстый и коренастый. На его некрасивом лице с рытвинами оспинок застыла гримаса мрачной решимости. Он сломал нос еще в юношестве, когда ударился о дерево, убегая от быка. У него не был так хорошо подвешен язык, как у Идальго, а его интеллектуальный уровень вполне соответствовал наружности. Метис, уроженец Вальядолида, он по происхождению оказался на нижних ступенях социальной лестницы. В молодости он учился у Идальго, но затем занялся фермерством, был погонщиком мулов и учителем. В 1797 году он стал священником бедного прихода у озера Пацкуаро, что к западу от Мехико. Как и Идальго, он не слишком уважительно относился к своему сану. Воспитывал нескольких детей, читал революционную литературу. Когда началось восстание Идальго в 1810 году, он пожелал участвовать в восстании в качестве капеллана. Однако его направили руководить восставшими в южной части Мексики. С отрядом в тысячу человек он попытался взять Акапулько, но атака была отбита. Тогда он набрал и обучил тысячу человек пехоты и две тысячи кавалеристов, создав более эффективную армию, чем у Идальго. С ней он проводил партизанские атаки в горах, неожиданно нападая на конвои роялистов, расстраивая коммуникационные линии правительственных войск. Среди его сторонников были три весьма способных человека: Висенте Герреро, Мануэль Феликс Фернандес (скоро он станет знаменит под именем Гуадалупе Виктория, названный так в честь Девы Гуадалупе) и падре Мариано Матаморос, ставший блестящим боевым командиром.

В мае 1811 года, когда восстание Идальго пришло к печальному концу, Морелосу удалось взять город Чильпансинго к северу от Акапулько. Затем он совершил впечатляющий бросок на север, захватив город Куаутла, всего в тридцати милях к югу от Мехико. Кальеха, оправившись от поражения, нанесенного ему Идальго, решил уничтожить этот последний очаг сопротивления и с десятью тысячами солдат направился к Куаутле. Город расположен в низине к югу от Мехико. И климат, и высота были привычны людям Морелоса, а солдатам правительственных войск, которые привыкли к горным плато, было трудно. Эта осада стала легендарной. Люди Морелоса нуждались в воде и хлебе, многие из них умерли от голода, но они устраивали праздники и танцы за стенами города, демонстрируя уверенность. Маленький пузатый Морелос, у которого были малярия и сильные головные боли, специально расхаживал по городским стенам. Его было легко узнать по белому, смоченному в уксусе шарфу, которым он обматывал голову.

Кальеха с изумлением смотрел, как люди, только что похоронившие своих товарищей, криками радости приветствовали Морелоса. Было организовано несколько покушений на его жизнь, причем одно из них совершил «толстопузый человек». Когда его спрашивали об этом, Морелос отвечал: «Хотя моя болезнь и измучила меня, единственным толстопузым на всю округу остаюсь я».

Осада продолжалась с 19 февраля до конца апреля. После того как вылазка Матамороса с небольшим отрядом за провиантом не удалась, Морелос принял решение оставить город. На предложение Кальехи прекратить сопротивление без последующих санкций к осажденным он коротко ответил: «Я предлагаю те же условия самому Кальехе и его войскам».

В ночь на 2 мая люди Морелоса тихо выскользнули из города. Когда на них случайно натолкнулся патруль правительственных войск, пришлось принять бой. Хотя Кальеха понимал, что происходит, и спешил атаковать, повстанцы растворились в близлежащих холмах, а затем вновь собрались вместе за много сот миль к югу. Несмотря на то что повстанцы потерпели поражение, они все же удерживали в течение семидесяти двух дней весь южный пригород Мехико, выстояли против всемогущего вице-королевства, а значит, одержали несомненную моральную победу. Кальеха обрушил жестокие репрессии на мирное население Куаутлы и тем самым обеспечил приток в армию Морелоса новых добровольцев — крестьян, жаждавших мести. Он изменил направление и двинулся на юго-восток, занял Оахаку, затем пошел в западном направлении — на Акапулько — и взял его после долгой осады.

Правительство поручило Кальехе подавить восстание, но Морелос опять двинулся в направлении Мехико и вновь захватил Чилпансинго. Здесь он созвал конгресс, который провозгласил независимость Мексики и принял стройную политическую программу. На этом конгрессе председательствовал Матаморос, а Морелоса объявили верховным правителем, или «слугой нации». Как утверждает один из присутствовавших там руководителей повстанцев, это было ошибкой: «Пелена закрыла глаза Морелосу. Из-за недостаточного знания мира он стал жертвой заговора определенных людей, которые лестью заставили его служить их личным нуждам. Они смогли так его запутать, что порой он утверждал проекты, которые недавно сам же отклонил».

В своей инаугурационной речи Морелос провозгласил, что основой новой республики «является уравнивание богатства и нищеты, для чего будет увеличена заработная плата бедным, повышен уровень их жизни, они будут вырваны из трясины невежества, грабежей и воровства». В ноябре 1814 года была торжественно провозглашена Декларация независимости страны, которая определялась как «Доиспанское королевство Анауак». Конституция была на удивление хорошо разработана и имела наилучшие намерения. Утверждая приверженность католицизму, она устанавливала систему, основанную на разделении властей — законодательной, исполнительной и судебной, предусматривала создание выборного законодательного органа, запрещала рабовладение, устанавливала равенство всех рас перед законом. Более запутанным был вопрос о руководителе республики. Его обязанности должен был исполнять комитет из трех человек, каждый из них являлся бы президентом в течение четырех месяцев. Вероятно, такая схема была продиктована желанием удовлетворить амбиции трех основных партизанских вождей.

Это было первое стройное изложение целей мексиканских патриотов и попытка примирить интересы неимущих слоев населения с интересами белого среднего класса в отличие от движения Идальго, в котором было представлено исключительно народное большинство. Конгресс Морелоса был всего лишь собранием партизанских командиров, а теперь они оказались в положении обороняющихся. Превосходящие роялистские силы вынудили их оставить Чилпансинго, а затем и Апатсинган. Они двинулись на северо-восток, по направлению к Вальядолиду — месту, где родился Морелос и где состоялся как революционер Идальго.

Там в ноябре 1814 года молодой офицер Агустин де Итурбиде атаковал Морелоса и наголову разбил двадцатитысячное повстанческое войско, взяв в плен Матамороса. Морелос всячески добивался обмена военнопленными, страстно желая освободить своего товарища, воина-священника, но Матаморос был казнен в Вальядолиде в начале 1815 года. Колонны Морелоса двинулись на юг, где в нескольких сотнях миль изнурительного марша находился город Пуэбла. Они стремились избежать ловушки, но 5 ноября натолкнулись на шестьсот солдат роялистских войск.

Морелос повел арьергардный бой, так что основная часть его людей смогла уйти, но он сам был схвачен и в цепях доставлен в Мехико. Его пытала инквизиция, и было объявлено, что он дал информацию о своих товарищах, но в отличие от Идальго он не отрекся. И очень достойно вел себя на военном суде. Морелос отказался от предложения тюремного надзирателя организовать его бегство. Он объяснил это тем, что, если попытка не удастся, могут казнить тюремщика. 22 декабря он попросил распятие и возгласил: «Боже, если я сделал что-то хорошее, на то была воля Твоя, в беде предаю себя Твоему безмерному милосердию». Он был убит двумя выстрелами в спину.

Почти во всех отношениях маленький метис Морелос был более сильным лидером и имеет гораздо больше оснований именоваться архитектором мексиканской независимости, чем представительный Идальго. Скромный и умный, он изложил четкую политическую программу, выпустил официальную Декларацию независимости, одержал значительные победы, имея слабую и необученную армию, и в его действиях не было бессмысленной жестокости. Ему даже удалось привлечь под свои знамена некоторых представителей белого среднего класса. Более того, его борьба за независимость Мексики длилась значительно дольше, чем движение Идальго.

С Гуадалупе Викторией ушло две тысячи человек, которые остановились в городе Пуэбла, где, как считалось, они не представляли угрозы для столицы. Около тысячи повстанцев под командованием Висенте Герреро было в городе Оахака. Пламя борьбы за независимость перекинулось и на отдаленные провинции, но в 1816 году казалось, что восстание подошло к концу. В ходе борьбы погибли от двухсот до пятисот тысяч человек при населении в шесть миллионов. Это самая большая цена, которую пришлось заплатить за независимость, не считая бойни в Венесуэле. На следующий год испанский офицер Франсиско Мина, желая превзойти Боливара, высадился на пустынный участок берега Мексиканского залива, к северу от Тампико, с отрядом англичан, североамериканцев и европейцев. Он победил в нескольких небольших стычках, но никто из креолов или местных повстанцев не присоединился к нему. Он был схвачен и в ноябре 1817 года казнен. Воистину почва Новой Испании была слишком каменистой для укоренения независимости!

 

ГЛАВА 41 ИМПЕРАТОР АГУСТИН

Как мы видели, захват власти в Испании либералами в 1820 году, который вынудил Фердинанда VII вернуть конституцию 1812 года и резко изменить колониальную политику, отразился на движениях за независимость по всей Латинской Америке. В Новой Испании консервативный правящий класс и чиновники испанского правительства были в равной степени напуганы, среди них и Агустин Итурбиде, командующий интендантством Гуанахуато и армией Севера. Он был суров с повстанцами, но также жесток в отношении к местным латифундистам, его даже обвиняли в вымогательстве денег у них. К 1816 году количество жалоб на него уже не могло оставаться без внимания. После обвинений в создании торговой монополии, хищении и присвоении частной собственности и финансовых растратах его лишили всех должностей. Сейчас невозможно с уверенностью сказать, были ли обвинения властей вызваны тем, что стали заметны его левые убеждения, или же он сам, будучи разозлен обвинениями, переметнулся на сторону повстанцев.

Реабилитированный в 1817 году, однако не восстановленный на своих постах, Итурбиде тихо жил в Мехико, затаив злобу против вице-короля Феликса Кальехи. Преемник Кальехи — Хуан Руис де Аподака, граф де Венадито, был более просвещенным человеком, его порядочность при ведении переговоров с инсургентами привлекла к нему симпатии многих. Тем не менее он поставил Итурбиде во главе двухтысячного отряда, чтобы подавить последние очаги восстания Герреро на юге Мексики. Итурбиде предложил ветерану повстанцев переговоры; подразумевалось, что он обещает ему помилование властей. Возможно, Герреро устал воевать, а его вооруженные силы были истощены и измотаны, но казалось маловероятным, что он сдастся. И действительно, в начале переговоров с Итурбиде он заявил: «Независимость или смерть!»

Что же делает Итурбиде? 24 февраля 1821 года в селении Игуала, в семидесяти милях к югу от Мехико, он оглашает свой план. «План Игуалы» содержал двадцать три статьи. Его «Три гарантии» касались религии, независимости и конституции. Статья первая гласила, что католицизм являлся религией Мексики, хотя разрешались и другие конфессии. Тем самым удовлетворялось как консервативное, так и либеральное духовенство. Статья вторая призывала к независимости. Статья третья рекомендовала учреждение монархии, подотчетной конституции. Король Испании или член королевской семьи должен был быть приглашен в Мексику в качестве императора, но предполагалось, что в период межвластия страной будут управлять регент и хунта. Испания лестно описывалась как «самая католическая, набожная, героическая и великодушная страна на земле». Остальные статьи обещали уважать частную собственность, привилегии духовенства и все существовавшие в Мексике институты. Создавалась армия, в которую должны были войти силы повстанцев и роялистов.

Один известный глава из церковной оппозиции назвал «План Игуалы» своеобразным шедевром: «Главная цель… независимость, все остальное рассчитано на то, чтобы избежать придирок и насмешек бунтовщиков». По условиям «Плана…», переговоры с восставшими не велись, он был предъявлен им как ультиматум. И тем не менее на следующий день повстанцы его приняли, причем оба — и Гуадалупе Виктория, и глава оппозиции — согласились с ним. Что заставило одного из самых консервативных и жестоких офицеров испанской армии в вице-королевстве Новая Испания сделать столь крутой поворот, остается только предполагать. Герреро назвал Итурбиде «великодушным вождем» и «отцом нации».

Но самым неожиданным было то, что армия в массе своей и практически сразу высказалась в пользу «Плана…»: Антонио Лопес де Санта-Ана, в то время еще двадцатишестилетний подполковник, контролировавший Веракрус, также приехал на встречу, военные губернаторы Бахио, Ситакуаро, Нуэва-Галисии, Сакатекаса, Сан-Луиса и Потоси вскоре последовали его примеру. Вальядолид, в котором уже пролилась кровь, определился в мае, Гвадалахара и Керетаро — в июне, Пуэбла — в июле; только Мехико, Акапулько и Пуэрте оставались верны делу роялистов. В июле Аподака подал в отставку, его заменил на посту вице-короля — как оказалось, последнего — Хуан О’Доноху.

Трудно поверить, что все это не было скоординировано и тщательно подготовлено. «План Игуалы» не обсуждался, его предъявили повстанцам в качестве ультиматума. И им не оставалось ничего другого, как принять его. Независимость Мексики была единственной уступкой восставшим, все остальные их требования были отвергнуты. «План…» оказался почти полностью консервативным, устраивавшим креольских олигархов, армию и консервативное духовенство. На деле мексиканцам было навязано консервативное решение, одним из пунктов которого было даже признание короля Испании как потенциального правителя Мексики. Независимость была единственным радикальным элементом, содержавшимся в нем.

Быстрота, с которой «План…» был принят военными гарнизонами по всей Мексике, по меньшей мере наводит на мысль, что значительное число командиров участвовали в его разработке. Хотя у Итурбиде в Мехико было достаточно времени, чтобы выработать проект «Плана…» и согласовать основные идеи со старшими офицерами, духовенством и креольскими олигархами, кажется маловероятным, что он был творцом — или единственным творцом — столь хитроумно и искусно составленного документа. Нет прямых доказательств в пользу этой версии, но версия, что либеральный вице-король Аподака приложил руку к этому делу, не может быть вовсе отметена. И если не совсем ясно, был ли Итурбиде творцом «Плана…» или просто исполнителем, несомненно, что себя он видел в главной роли.

События продолжали развиваться достаточно быстро и без большого кровопролития. О’Доноху, прибывший, чтобы занять пост, обнаружил, что «практически вся страна против Короны». 5 августа в Пуэбле по призыву Итурбиде провинциальные сторонники «Плана…» присягнули на верность Независимости. А затем Итурбиде получил послание от О’Доноху, в котором тот называл его «главнокомандующим имперскими силами Трех гарантий» и своим другом. О’Доноху, будучи либералом, предложил Итурбиде встретиться. Переговоры состоялись в Кордове. Там новый испанский вице-король оказался фактически пленником. Он написал правительству в Испании, что, поскольку у Итурбиде под началом было свыше тридцати тысяч хорошо обученных бойцов против примерно четырех с половиной тысяч солдат роялистов, противостоять ему — «безнадежное дело». Был подписан Договор Кордовы, на условиях которого вступал в силу «План Игуалы», а О’Доноху назначался членом регентского совета; взамен он соглашался присоединить испанские гарнизоны к армии Итурбиде. Франсиско Новелья, командующий силами роялистов в Мехико, подчинился приказу О’Доноху и перешел под начало Итурбиде.

27 сентября, в свой 38-й день рождения, Итурбиде триумфально вошел в Мехико. На следующий день он занял место вице-короля в соборе для подписания формального «Акта о независимости Мексиканской империи». Восстания, стоившие многих тысяч жизней, зачастую кончались провалом, а Итурбиде удалось добиться независимости Мексики ценой жизни ста пятидесяти человек. Формально он был всего лишь председателем Регентского совета из пяти человек, генералиссимусом. На деле же обладал абсолютной военной властью. Как президенту совета ему был пожалован титул светлейшего высочества, а газетные писаки наперебой старались превзойти друг друга в лести: «Второй (император) Константин… Непобедимый генерал… Гроза нечестивых, доблестный герой, величайший защитник нашей церкви».

Были и такие, кто утверждал, что не Фердинанд VII должен стать верховным правителем новой империи: «Нам нужен монарх, местный по происхождению, католик, предусмотрительный, известный, храбрый. К тому же любящий родину и любимый народом. И кто больше соответствует всем условиям, как не герой нашего времени?» Итурбиде позже утверждал, что, «когда 27 сентября я вошел в Мехико… меня хотели объявить императором, но не провозгласили лишь потому, что я сам этого не захотел. Мне стоило больших усилий заставить их отказаться от этого проекта». Он напомнил, как Идальго и его сторонники «опустошили страну» и «создали массу трудностей для достижения независимости». Он же, наоборот, «сделал все… чтобы оказаться полезным мексиканцам, королю Испании и испанцам». Месяц спустя после провозглашения независимости О’Доноху, чье поведение на протяжении всего процесса характеризовалось практичностью и безупречной корректностью, умер от плеврита.

Итурбиде, оставшись самой могущественной фигурой в стране, часто ссорился и вступал в пререкания с Регентским советом. Только один член совета, священник Мануэль де ла Барсена, был радикалом: в новой Мексике власть была поделена между креольскими латифундистами, армией, которую представлял Итурбиде, и остатками первоначальной оппозиции, боровшейся за независимость. Креолы, задавленные их собственным конгрессом, были полны решимости добиться уменьшения налогового бремени. Армия, страдавшая от нехватки денег, все больше поддерживала старых радикалов, а Итурбиде оказался борцом не только за обнищавших солдат, но и за всех обездоленных, выступая против консервативных интересов: казалось бы, странное развитие событий, однако оно стало характерным для многих латиноамериканских стран, в которых военные вожди (каудильо) зачастую считали себя защитниками интересов обнищавших беднейших слоев населения.

В марте 1822 года армейское жалованье было урезано на одну пятую. Итурбиде обратился с гневным посланием к конгрессу, утверждая, что солдаты мрут от голода, «а голодная смерть недостойна храбрецов». Для большего эффекта он потребовал, чтобы его жалованье было урезано в такой же пропорции. В том же месяце пришли известия, что в феврале Испанские кортесы (парламент) отвергли Договор Кордовы, что ни сам Фердинанд, ни один из членов королевской семьи не взойдет на мексиканский престол. Сейчас невозможно установить, рассчитывал ли Итурбиде на это заранее. Он был достаточно умен, обладал военными и дипломатическими способностями и не был лишен способности предвидеть развитие событий: кажется маловероятным, что он действительно ожидал согласия короля Испании занять трон одной из своих бывших колоний, даже если бы испанское правительство и позволило это.

Популистская позиция, которую занимал Итурбиде в период регентства, наводит на мысль, что его целью было утвердиться самому в качестве единственно возможного кандидата на престол. Справедливости ради надо сказать, что любое конституционное урегулирование, кроме монархии, вызвало бы яростное сопротивление мексиканских консерваторов, и почти с полной уверенностью можно утверждать, что сам он по прошествии первых месяцев независимости Мексики пришел к убеждению, что только ему под силу спасти страну от угрозы гражданской войны между имущими и неимущими. «План Игуалы» отразил трения между этими элементами, сумев сохранить мир во время его введения; теперь Итурбиде был полон решимости действовать подобным образом и в будущем.

 

ГЛАВА 42 ПОВЕЛИТЕЛЬ МУХ

В ночь на 18 мая 1822 года сержант Пио Миоха из личного полка Итурбиде «Селега» возглавил постоянно увеличивавшуюся толпу демонстрантов на улицах Мехико. Конгресс под давлением военных только что принял требование Итурбиде о создании национальной армии численностью до тридцати пяти тысяч человек и отрядов народной милиции в тридцать тысяч человек. Он гневно заявил, что у страны «нет армии… нет флота, ее границы открыты, ее жители пребывают в растерянности и тревоге… Разве такую страну можно назвать нацией?». Скорее всего Итурбиде и его сторонники в армии стояли за этой демонстрацией; в любом случае она отражала настроения народных масс и грозила выйти из-под контроля. 19 мая конгресс провозгласил его императором — Агустином I.

Как отмечали современники, его поддерживали «духовенство, обнищавшее дворянство, значительная часть армии и простой народ, которые видели в своем вожде только освободителя страны». Позднее Итурбиде говорил «положа руку на сердце», что не хотел становиться императором, но:

«Я был исполнителем воли мексиканцев: во-первых, то, что я подписал от их имени, по-видимому, оказалось тем, чего они действительно желали; во-вторых, они уже дали мне веские доказательства одобрения моих действий, когда ко мне присоединились все способные держать в руках оружие, другие оказывали мне поддержку всеми доступными им средствами, и во всех городах, где я бывал, меня встречали приветствиями и восхвалениями… Поскольку никого из них не принуждали участвовать в этих демонстрациях, совершенно очевидно, что они одобрили мое назначение и наши желания совпадают. Первым моим порывом было выступить и объявить народу о моем нежелании принять корону, вес которой уж слишком тяжкой ношей давил на меня. И если я удержался от публичного выступления с этим заявлением, что только потому, что вынужден был согласиться с предупреждением друга, оказавшегося рядом в этот момент. „Они воспримут это как личную обиду, — успел он сказать, — и, сочтя, что к ней относятся с презрением, толпа может разъяриться. Ты обязан принести эту жертву ради всеобщего блага. Страна в опасности, и стоит тебе чуть дольше пребывать в нерешительности, как раздадутся призывы к насилию и смерти“. И я решился принять со смирением этот выбор судьбы, который оказался самым большим несчастьем, которое я когда-либо переживал…»

К чести Итурбиде стоит сказать, что он искренне верил в возможность дележа власти. Позднее он говорил: «Когда я вступил в Мехико, моим единственным желанием было установить законность; под моим началом были силы общественного порядка… И кто заставлял меня делиться властью? Я, и только я сам, поскольку был убежден в своей правоте. Если бы я сам избрал абсолютную власть, то зачем было мне желать ее позднее?» И действительно, затем он учредил конгресс и постоянно поддерживал принцип конституционной, а не абсолютной монархии? Более того, считавшийся (и бывший на деле) выразителем интересов военных и бессильный против могущественной олигархии, которая держала конгресс под своим контролем, он пользовался огромной популярностью и был поистине — в прямом смысле — наследником Идальго и Морелоса.

И все же похоже, что его поразила folie des grandeurs, которая поражает большинство тех, кто быстро взлетел на вершину власти, и которая также грозила заразить Боливара и Сан-Мартина. Его жену Ану стали называть императрицей, старший сын был объявлен императорским принцем, а всем остальным детям был присвоен королевский статус. Его сестра стала принцессой Итурбиде. День ее рождения, а также дни рождения всех детей были объявлены национальными праздниками. Коронация Итурбиде была назначена на 21 июля. Он выписал из Франции модельеров, которые шили форму Наполеону; поклоны и книксены тщательно репетировались придворными и их женами. В назначенный день президент конгресса возложил корону на голову Итурбиде, а он, в свою очередь, короновал императрицу. Вся церемония длилась свыше пяти часов, и консул Соединенных Штатов Уильям Тейлор, единственный присутствовавший на церемонии иностранный дипломат, описывал ее как утомительную и напыщенную пантомиму.

В письме к Боливару новоиспеченный император оправдывается: «Я далек от того, чтобы считать благом акт, в результате которого на мои плечи легла ноша, что так тяготит меня! Мне недостает сил, чтобы нести скипетр. Я питаю к нему отвращение, но в конечном счете я согласился принять его, дабы предотвратить беды и несчастья, в которые страна снова была готова погрузиться, — если не в недавнее рабство, то в ужасы анархии».

Императорский двор с челядью насчитывал сто тридцать четыре человека, в их число входили шестнадцать пажей, три исповедника и шесть капелланов. Он имел бюджет в полтора миллиона песо, что составляло почти половину всех управленческих расходов и в четыре раза превосходило бюджет двора последнего вице-короля. Как критически отмечал один из его сторонников: «Те, кто всего несколько месяцев назад считал его товарищем или даже своим подчиненным, высший и средний классы общества, считавшие его семью ниже или равными себе, называли его быстрый взлет просто театральным трюком. Они так и не привыкли произносить вслух без улыбки титулы принцев и принцесс». Действительно ли Мексике был нужен подобный позер-император? У Итурбиде был свой убедительный аргумент: монархия была единственным возможным сдерживающим фактором для ассамблеи, которая представляла олигархов и становилась все более неуправляемой. «План Игуалы» определил монархическую форму правления: в отсутствие Фердинанда VII или отпрысков его дома кто, кроме сильного военного, мог занять трон?

Социальные претензии Агустина способствовали появлению его заклятых врагов не только у себя дома, но и за рубежом. Мигель Санта-Мария, посол боливаровской Великой Колумбии, ярый республиканец, был отнюдь не впечатлен им, впрочем, как и новый американский посол Джоэл Пойнсетт:

«Его обвиняли в том, что он жестоко преследовал патриотов (последователей Идальго и Морелоса), что не пощадил ни одного пленного…

В период между поражением дела патриотов и последней революцией он жил в столице, в обществе, отличавшемся не слишком строгими нравами, да и сам был известен как распутник… Судя по (его) опубликованным документам, по-моему, он не отличался особыми талантами. Он быстр, смел и решителен, но не слишком разборчив в выборе средств для достижения своих целей».

Пойнсетт был настроен как против монархии, так — а может, и в большей степени — и против Итурбиде; однако, несмотря на враждебность, его суждения во многом были достоверными.

Перед новым императором вскоре возникла масса проблем, поскольку финансировал он свои расходы посредством заимствований. Цены на продукты питания резко поднялись, не оправдав надежд миллионов мексиканцев, которым внушили, что вместе с независимостью наступит процветание. Сельское хозяйство и горнорудное производство пребывали в застое, и Итурбиде отнюдь не выказывал волшебных талантов, должных оживить их. Он все более ожесточенно спорил с конгрессом, который проголосовал за лишение его права вето, а также попытался присвоить себе право назначать старших судебных чиновников: он намеревался ввести военные трибуналы по всей стране. Летом ведущие члены конгресса организовали заговор с целью поднять восстание в Мехико, захватить Агустина, лишить его трона и провозгласить республику. Заговор возглавили три лидера конгресса — Сервандо Тереса де Миер, Хуан Пабло Анайя и Карлос Мария Бустаманте. Еще одним заговорщиком был посол Колумбии Санта-Мария, за которым стоял сам Симон Боливар.

Император узнал о заговоре, и шестьдесят пять человек были арестованы. Агустин лично наблюдал за арестом Бустаманте. Санта-Марии было приказано покинуть страну, однако тот добрался только до Веракруса, откуда продолжал действовать против императора. Большая часть арестованных была освобождена в декабре — в то время Агустин еще не проявлял ни жестокости, ни мстительности. Он продолжал энергично защищаться: «Я присягнул стране, что буду управлять на конституционной основе. И я сдержу свое слово, уважая ныне существующий строй, пока благо империи позволит мне это. Но если из-за недостатков ее организации или страстей ее деятелей она пожелает стать инструментом анархии, сама нация, используя свое суверенное право, выдвинет новых представителей, и я буду первым, кто призовет к этому». Казалось, большая часть населения поддерживала его действия против своекорыстных латифундистов. На стороне Агустина была масса аргументов: конгресс, который якобы составлял конституцию, месяцами обсуждал процедурные моменты, а император не мог обеспечить прохождение основного законодательства. Говорили, что на том этапе Агустин был слишком мягок со своими оппонентами.

В конечном счете он потерял терпение и 31 октября отдал приказ разогнать конгресс. Депутаты послушно разошлись по домам, а их место немедленно заняла национальная хунта, из которой оппоненты Агустина были безжалостно изгнаны. Однако новый орган оказался также не способен увеличить доходы, как и прежний конгресс. Правительство практически обанкротилось, парализованное отсутствием финансовых поступлений: в ноябре Агустин прибег к насильственным займам и захвату средств, находившихся на счетах испанцев, покинувших Мексику. Он отбивался от гневных обвинений: «Кто виноват в нынешнем положении вещей? Я, который в чрезвычайных обстоятельствах согласился прибегнуть к естественному праву общества и использовать имеющиеся в стране средства, или конгресс, который за восемь месяцев так и не выработал плана оздоровления финансов и не предложил систему налогообложения?» Тогда правительство нашло выход в печатании денег и введении сорокапроцентного налога на недвижимость. К тому времени Агустина уже ненавидели трудящиеся всех профессий, к которым начали присоединяться даже его самые бедные сторонники. И все же армия еще оставалась на его стороне.

Затем возникла новая угроза — в лице блестящего, честолюбивого молодого офицера Антонио Лопеса де Санта-Аны. Назначенный командующим мексиканскими войсками под Веракрусом, где шестьсот испанцев еще удерживали форт Улуа, он объявил себя капитан-генералом провинции Веракрус. Агустин вознамерился отстранить его от командования, причем решил сделать это лично. Во главе большого отряда он прибыл в Халапу и приказал Санта-Ане вернуться в столицу вместе с ним. Санта-Ана отклонил это требование, объяснив, что ему требуется время, чтобы собрать личные вещи. В действительности же он пришел в ярость: «Этот удар ранил мою гордость военного и открыл мне глаза. Я увидел абсолютизм во всей его красе, и это подвигло меня на борьбу против Агустина I». Верхом на коне он вернулся в Веракрус и поднял там знамя восстания.

Восстание, хотя и было локализовано, представляло потенциальную опасность, поскольку повстанцы Санта-Аны могли соединиться с испанским гарнизоном, которым командовал генерал Лемор. Однако восстание началось неудачно: Санта-Ана атаковал Халапу, но так и не смог ее взять, а почти все его люди были убиты или взяты в плен. Ранее он вступил в альянс с Гуадалупе Викторией, одним из первых партизанских вождей, и теперь предложил ему бежать в Соединенные Штаты. Но Виктория отказался, а к повстанцам присоединился другой ветеран — Висенте Герреро.

Агустин поручил Хосе Антонио Эчеварри возглавить правительственные войска, действовавшие против повстанцев. Тем временем император, как утверждали, сильно пивший, переехал в загородную резиденцию в Сан-Косме, используя ее как личную собственность, к великому неудовольствию ее высокородных владельцев. Внешне он демонстрировал уверенность, как это видно из письма Эчеварри: «Со всех уголков империи, куда дошли вести о поступке Санта-Аны, мне пишут письма, полные негодования против этого жалкого негодяя, а общественное спокойствие не было нарушено никоим образом, несмотря на все усилия тех, кто надеется на скорое продвижение и увеличение сколоченных состояний. И я полагаю, что выходка Санта-Аны… скорее всего принесет нам больше пользы, чем зла. Мы сможем очистить землю от сорной травы, чтобы потом она нам принесла добрый урожай».

Небольшая армия Герреро на юге в конце января 1823 года была атакована силами роялистов под командованием бригадира Хосе Габриэля де Армихо. Главарь повстанцев, тяжело раненный, сумел скрыться, спрятавшись в овраге, а затем был вылечен крестьянином-индейцем. Правительство сочло его погибшим. Поскольку Санта-Ана был зажат в Веракрусе, Агустин решил, что волнения легко подавлены, и День империи отмечался в Мехико праздничными гуляньями и боями быков.

Эчеварри получил приказ продолжать осаду Веракруса, но здесь Санта-Ана обосновался прочно: испанцы обещали ему свою помощь в восстании, а также продолжали снабжать его по морю. Отчаявшись взять Веракрус, 1 февраля 1823 года Эчеварри и его командиры договорились с Санта-Аной о перемирии. Оно получило название «План Каса Маты», и по его условиям предстояло избрать новый конгресс (Санта-Ана ранее требовал созыва прежнего конгресса), взамен чего армия вновь обещала верность императору: «Поскольку неоспоримым фактом является то, что суверенитет остается основной целью нации, конгресс будет созван с максимальной быстротой… Армия никогда не будет покушаться на персону императора». Это был забавный компромисс. Поскольку император был скор на решения, он призвал самого себя к созыву нового конгресса. Но в то же время это было и актом бунтарства со стороны его командующего, ибо Эчеварри не был уполномочен ни вести переговоры с Санта-Аной, ни заключать с ним какие-либо соглашения; фактически это был отказ действовать в направлении главной цели Агустина — сокрушить Санта-Ану.

Поскольку «План…» декларировал верность императору, у него быстро появилось много сторонников в изолированных гарнизонах, являвшихся основой мексиканской военной системы; его положения о децентрализации военной и политической власти, которые предоставляли центрам провинций достаточно самоуправления, являлись как бы посланием к военным командирам и к тем, кто обладал реальной властью на местах. Гарнизоны Оахаки и Пуэблы тут же высказались в поддержку документа, но даже в этом случае примкнувших насчитывалось около тысячи бойцов из тридцати тысяч номинально лояльных Агустину. В очередной раз он послушался своего инстинкта и предпочел компромисс и переговоры. «У меня достаточно силы и ума, чтобы заставить подчиняться мне и выказывать уважение, а это могло бы стоить крови, но, пока это зависит от меня, ни капли крови не прольется» — достойный восхищения гуманистический подход к проблеме, однако абсолютно неверный в то время и в тех обстоятельствах для человека, желавшего сохранить престол. Его оппоненты продолжали заявлять о своей верности ему, выискивая в то же время любую возможность, чтобы перехватить инициативу.

В конце февраля газеты донесли детали основных положений «Плана…» до самых отдаленных провинций; статьи о децентрализации власти оказались столь привлекательными, что города и их гарнизоны один за другим стали высказываться в его пользу. А поскольку в нем позиция императора формально поддерживалась, многие полагали, что они проявляют свою лояльность ему. И вдруг генерал Педро Негрете, доверенный адъютант Агустина, отправленный для переговоров с мятежниками, объявил, что переходит на их сторону.

 

ГЛАВА 43 ВОЗВРАЩЕНИЕ

В Мехико основные армейские подразделения разбежались, а политические заключенные, например Бустаманте и падре Миер, были освобождены. Теперь император контролировал только часть столицы и провинцию Чьяпас на юго-востоке страны. У него не было иного выбора, как выполнить требование повстанцев — восстановить прежний конгресс. Делая это, он надеялся, что они сдержат свое обещание и останутся лояльны к нему как к конституционному монарху. Конгресс начал свою работу в марте 1823 года. Его открыл сам Агустин (что было для него невиданным унижением), он призвал к национальному примирению. Агустин перенес штаб-квартиру в свою загородную резиденцию в Такубайе. Затем он вошел в Мехико во главе Первого ударного батальона. Его приветствовали толпы сторонников, и, когда он попытался уехать, люди распрягли его лошадей и втолкнули карету обратно во двор его городского дворца. Во время этой свалки он даже потерял часы. С балкона дворца он обратился к толпе с речью. Агустин призвал всех соблюдать мир и порядок. Во дворце совсем не было еды, поэтому он был вынужден одолжить немного шоколада у епископа Переса из Пуэблы, который жил напротив. Недоброжелатели Агустина утверждали, что он сам организовывал демонстрации в свою поддержку, но их масштаб свидетельствовал об обратном: они были слишком грандиозны, что исключало подобные подозрения. Да было и много других свидетельств того, что он по-прежнему популярен среди простого люда. Ползли слухи о назревающем восстании против латифундистов.

Конечно, пропасть, разделявшая бедных и богатых, была огромной. Вот как Фанни Кальдерон де ла Барка, англичанка, бывшая замужем за испанским дипломатом, описывала женщин из высшего креольского общества: «Одна могла быть одета в ярко-красную атласную юбку и розовое атласное платье с лентами цвета юбки поверх нее. Другая могла быть в богатом платье из голубого атласа, из-под которого виднелась пурпурная, атласная же, нижняя юбка… На всех были бриллианты и жемчуг… Я ни одной не видела без серег, ожерелья и брошей». Пойнсетт, американский посол, пишет о вопиющей разнице между богатыми людьми и «прокаженными» — нищими Мехико:

«Перед храмами и на прилегающей территории мы увидели необычайно много попрошаек. Они выставляли напоказ свои ужасные язвы и уродства, чтобы вызвать нашу жалость. Я посмотрел на одного из них, завернутого в большую белую простыню. Как только он понял, что привлек мое внимание, то приблизился ко мне и, открыв свое одеяние, начал демонстрировать мне свое обнаженное тело, сплошь покрытое язвами… Ни в одном городе Италии нет столько несчастных нищих, и ни в одном городе мира нет столько слепых».

Конгресс, запаниковавший при первых признаках недовольства, издал декрет, согласно которому правительство должно было поддерживать порядок, но Агустин держал своих солдат за городом. 17 марта тут и там начали вспыхивать стычки, и казалось, что Мексика вместо войны за независимость движется к гражданской войне между городскими массами, поддерживающими императора, и аристократией, средним классом и провинциальной элитой, поддерживающими всех, кто против него. После нескольких дней бездействия 19 марта Агустин ошеломил всю страну, объявив о своем отречении. Он заявил, что занимал трон неохотно, а теперь освобождает его, стремясь избежать гражданской войны. Он выразил добровольное согласие удалиться в изгнание и просил две недели на завершение личных дел. Через несколько дней «армия освобождения» повстанцев вошла в Мехико, где была встречена населением враждебно. Семь человек были убиты и пятьдесят арестованы в ходе кровавых схваток. Решение Агустина прозвучало как гром среди ясного неба. Повстанцы не требовали отречения императора, хотя, несомненно, оно могло их обрадовать.

Возможны три разумных объяснения этому шагу. Он действительно очень не хотел гражданской войны в стране, к тому же, будучи столь популярен среди народных масс, в армии он почти не имел сторонников. Кроме того, он не видел возможности управлять страной при оппозиционном конгрессе и фактически автономных региональных правительствах. Его попытки поднять налоги были заморожены на долгие месяцы. И он, вероятно, полагал, что вслед за его уходом последует такая анархия, что империя вновь призовет его.

Обстоятельства отречения Агустина повторились спустя десятилетие, когда император Бразилии Педру I, не желая проливать кровь, отказался от престола, вступив в конфликт с непокорным парламентом. Было также и некоторое сходство с ситуацией, в которой оказался Боливар, когда решил окончательно покинуть Санта-Фе-де-Боготу, и даже с отречением Сан-Мартина. История Латинской Америки вновь и вновь учит тому, что недостаточно создать независимое государство; в конфликте между личной властью и интересами правящих классов попытки слишком прямолинейно мысливших Освободителей управлять страной наталкивались на парламенты, мнившие себя всемогущими.

Последнее послание Агустина конгрессу было исполнено патетики: «Я люблю страну, в которой родился, но уверен, что оставлю своим детям славное, незапятнанное имя, пожертвовав ради этого возможностью править с опасной высоты трона». Несмотря на приобретенную в молодые годы репутацию бойца, Агустин в период своего правления проявил себя как человек, предпочитавший согласие конфронтации, как умелый переговорщик, старавшийся избежать репрессий.

«План Игуалы» и «План Каса Маты» со временем стерлись из памяти мексиканцев, и Итурбиде стал лишь объектом насмешек, о нем говорили в пренебрежительном тоне. Бустаманте, его наиболее активный недоброжелатель, объявил бывшего императора сторонником реставрации власти Бурбонов в Мексике, утверждал, что Агустин не перенес отказа конгресса работать по его указаниям. Это была явная чепуха. Во-первых, он сам сместил Бурбонов, а во-вторых, конгресс, если это было не в его интересах, пресекал все попытки императора управлять страной.

Прокламация, выпущенная провинцией Халиско, на западном побережье, может служить типичным примером кампании очернительства, ведшейся против него: «Итурбиде не был нашим освободителем, это — лицемер, который обманул нас, как сегодня опять хотят сделать его сторонники. Он не разорвал наших цепей… Он заменил их на новые… Да, сограждане, Итурбиде — лицемер, предатель и нечестный человек, который уничтожил собрание, получившее от народа на хранение независимость, чтобы все прибрать к рукам». Вместо него Идальго и Морелос незаслуженно обрели статус основателей Мексиканского государства.

К побережью Итурбиде сопровождал один из его главных противников — генерал Николас Браво, который видел в нем обычного заключенного, в то время как Агустин считал себя бывшим правителем страны, добровольно ее покидающим. Многие люди в селениях, которые они проезжали, приветствовали Агустина и его кортеж, выражая ему свою преданность. Их сопровождал эскорт из верных ему солдат, и, естественно, en route постоянно случались стычки между ними. В конце концов новое правительство вспомнило о сторонниках Итурбиде и приказало арестовать его секретаря Франсиско де Паула Альвареса, нескольких офицеров и священников. Чувствуя себя нездоровым, Итурбиде заставил сестру Николасу и престарелого отца вернуться в Мехико, но его жена и восемь детей оказались в числе группы из двадцати восьми человек, которые должны были сопровождать его.

В Веракрусе Итурбиде потребовал, чтобы его багаж был досмотрен, дабы избежать в дальнейшем обвинений, будто он вывозил из страны деньги. Но таможенные чиновники почтительно отказались. Он взял с собой триста сорок ящиков кларета, двенадцать бочонков испанского вина и личное имущество, в том числе серебро, драгоценности и картины работы Рубенса и Веласкеса. Он отплыл из Веракруса в мае 1823 года и добрался до Ливорно, что в Италии, через три месяца. Но из-за испанских роялистов в Италии он не мог себя чувствовать в безопасности, кроме того, он хотел, чтобы его дети получили английское образование. В декабре 1823 года через Швейцарию, Германию и Нидерланды Итурбиде отправился в Англию и прибыл в Лондон 1 января 1824 года. Он поселился в большом доме в городе Бат, и его старший сын поступил учиться в Эмплфорт.

Нет сомнений, что он поддерживал контакты со своими сторонниками, оставшимися дома. Его отъезд в Англию вызвал в Мексике серьезные волнения, и правительство опасалось (впрочем, не без оснований), что он планирует вернуться и собирается восстановить испанское владычество. В апреле 1824 года конгресс принял положение, согласно которому Итурбиде должен считаться преступником, если ступит на мексиканскую землю. Иными словами, его могли немедленно казнить без суда и следствия. Тем временем Итурбиде обратился к министру иностранных дел Великобритании Джорджу Каннингу с просьбой помочь ему в установлении в Мексике конституционной монархии по британскому образцу. Каннинг отказался принять его, но министерство иностранных дел предложило помощь. Во время отсутствия Итурбиде Мексика разделилась на отдельные штаты, и он был убежден, что сограждане поддержат его: «Хотя я не переоцениваю себя, но уверен, что смогу объединить многие интересы этих провинций и успокоить накалившиеся страсти, которые могут привести к разрушительной анархии. Я еду с этим намерением». Капитан Бэзил Холл, хорошо знавший его, писал: «Вне всякого сомнения, это — патриотическое и бескорыстное решение. Нет никаких причин предполагать, что у него имеются какие-либо другие, нежели служение Мексике, намерения».

11 мая 1824 года Итурбиде с женой, двумя детьми и печатным станком на борту британского корабля отправился в Мексику. Подробности ставящего его вне закона приказа стали известны слишком поздно: он не знал о нем, отъезжая. Вероятно, курсы его корабля и судна, везшего приказ о его аресте, пересеклись где-то посреди Атлантического океана. В середине июля Итурбиде высадился вблизи далекого городка Сото-Ла-Марина, в штате Тамаулипас. Там его сразу же арестовал командир местного гарнизона Фелипе де Ла Гарса и препроводил в глубь территории — в город Падилья. Власти штата решили, что принятый в апреле закон должен быть немедленно исполнен.

Ожидая, что его приезд послужит толчком к началу восстания, Итурбиде был захвачен врасплох. 19 июля, то есть через два дня после своего ареста, он начал писать письмо конгрессу, в котором спрашивал, какое преступление совершил. Еще до того, как он закончил письмо, ему сообщили, что он будет казнен в шесть часов этим же вечером, то есть прежде, чем ему удастся связаться с властями в Мехико. Ему позволили написать одно письмо жене Ане — «благословенная женщина моей любви». Он попросил отослать ей часы и четки — как «единственное наследство, которое может оставить тебе в этот кровавый миг твой несчастный Агустин». Человек, который думал, что его встретят как спасителя, будет застрелен без суда в каком-то заброшенном провинциальном городке. Он держался с достоинством, велел раздать золотые монеты расстрельной команде, чтобы они хорошо сделали свою работу. Его исповедовали, завязали глаза и связали. Он сказал: «Мексиканцы, я умираю с достоинством, а не как предатель. Я не оставляю этого пятна моим детям и их потомкам. Я не предатель, нет». Одна пуля попала ему около носа, другая вошла в горло, а третья, которая убила его, — в лоб. Тело Итурбиде было перенесено в здание местного парламента, которое использовалось также в качестве часовни. Обряженный по францисканскому обычаю, бывший император Агустин был похоронен в развалинах местной приходской церкви. Изучая великий XIX век, мексиканский историк и писатель Хусто Сьерра писал: «Это было политическое убийство, а не акт справедливости. Итурбиде сослужил своей стране великую службу, которую нельзя преуменьшать, называя ее предательством по отношению к Испании. Он не смог подняться до тех высот, каких требовала его работа, но не заслужил и того, чтобы получить эшафот в качестве вознаграждения. Если бы нация могла говорить, она бы его оправдала».

Карьера Итурбиде была наиболее короткой и стремительной из всех Освободителей. Простой армейский офицер в 1821 году, всего через семь месяцев он стал Освободителем Новой Испании, страны более обширной, чем Соединенные Штаты сегодня, а еще через восемь месяцев — ее императором. Через десять месяцев он был вынужден отречься от престола, а пятнадцать месяцев спустя — казнен. Его смерть особенно тронула сердца двух человек. Мануэль Миер-и-Теран, генерал, который безуспешно защищал Техас от Соединенных Штатов в 1836 году, впоследствии поехал в Падилью и некоторое время жил в комнатах, где держали Итурбиде. Однажды, осматривая могилу бывшего императора, он подошел к тому месту, где был казнен Агустин, и бросился на свою саблю. Его похоронили в той же могиле. В 1838 году генерал Анастасио Бустаманте, один из главных сторонников Итурбиде, перенес его прах в Мехико. Он не решился похоронить его рядом с другими героями борьбы за мексиканскую независимость — Идальго и Морелосом, но надпись в соборе в его честь гласит:

Бустаманте просил, чтобы и его похоронили рядом с Итурбиде.

Бывшей императрице Ане Марии, которая на момент казни носила девятого ребенка Агустина, было дозволено выехать в Новый Орлеан. Оттуда она перебралась в Филадельфию, где и прожила до конца дней. Она вела жизнь богатой вдовы и содержала двор, который состоял из мексиканцев, живущих на чужбине, включая генерала Эчеварри, сыгравшего большую роль в падении ее мужа, а впоследствии тоже ставшего политическим изгнанником. В 1864 году, во времена короткой и трагической Второй Мексиканской империи эрцгерцога Максимилиана Габсбургского, семье Итурбиде восстановили королевский статус, и его сын Агустин даже считался возможным наследником престола. Но когда после Максимилиана страна впала в национализм и революцию, Итурбиде вновь перестали чтить в Мексике. Его тело не перенесли в грандиозный Монумент независимости, возведенный в 1925 году, и не похоронили рядом с Идальго, Морелосом, Матаморосом и Герреро — всеми теми, кому вовсе не удалось обеспечить независимость Мексики. Человек, который действительно дал Мексике чувство национального самосознания, пребывает в презрении и забвении.

Тем временем популистское правительство, пришедшее на смену Итурбиде, работало беспорядочно, доведя страну до разрухи. Первым президентом стал ветеран повстанческого движения Гуадалупе Виктория — Мануэль Феликс Фернандес. Он управлял страной в течение пяти лет, в условиях постоянного кризиса в отношениях правительства и провинций, а также полного банкротства. Армия при этом разрослась до пятидесяти тысяч человек. В 1829 году его сменил еще один из оставшихся в живых партизанских командиров — Висенте Герреро. Год спустя, после того как Санта-Ана отразил попытку испанского вторжения, он был смещен генералом Бустаманте. Санта-Ана, сильный человек из военных, который внес значительный вклад в свержение Итурбиде, сам стал президентом в 1833 году.

Этот требовательный и строгий человек был столь же странной и противоречивой фигурой, как и Итурбиде. Он оставался на политической арене еще два десятилетия, но, похоже, не любил видимой стороны власти. Сославшись на нездоровье, он вышел в отставку уже через несколько месяцев своего президентства и после этого занимал различные должности в правительстве. В 1836 году его войско было разбито, а он сам взят в плен техасцами, но в 1837 году вернулся в Мексику. Когда французы блокировали Веракрус в 1838 году, он был вызван из отставки и участвовал в сражении. В одном из боев он потерял ногу. В период между 1833 и 1855 годами президентство переходило из рук в руки тридцать шесть раз. Только Санта-Ана был президентом одиннадцать раз. Из сравнительно либерального федералиста он быстро превратился в консервативного центриста. Он лично тщательно отбирал мэров городов, губернаторов штатов, конгрессменов. Человек, уничтоживший Итурбиде, оказался более жестоким деспотом, чем тот.

В добротной и основанной на большом материале работе, посвященной Итурбиде, ее автор Тимоти Анна приходит к такому выводу:

«„План Игуалы“, собрав воедино все факторы, убедил Итурбиде, что его голос — это, как он сам называл, голос, выражающий волю нации. В худшем случае это был эгоцентризм, но не тирания. Судьба вознесла его как национального лидера столь высоко, но без предварительной подготовки. Он боролся, стремясь создать единое государство и работоспособное правительство. Его желание воссоздать ранее распущенное конституционное собрание говорит о том, что он начинал учиться идти на компромиссы, хотя его приверженность к порядку превалировала над всеми прочими чувствами и накладывала серьезные ограничения на уровень его терпимости. Он боялся, что провинции разлетятся во все стороны и что это приведет к распаду Мексики. Этот страх и привел его к возвращению домой в 1824 году».

Жесткий, педантичный и, судя по всему, не слишком придерживавшийся принципов, Итурбиде является самой непривлекательной фигурой из всех Освободителей. В нем нет лукавого романтизма Миранды, великолепия Боливара, тщательной прилежности Сан-Мартина, упрямства О’Хиггинса, чутья Кокрейна и романтизма Педру из Бразилии. Это был самовлюбленный, самоуверенный, полный карьерных помыслов человек. Он оказался совершенно несостоятелен как руководитель государства. Почти нечего сказать и о его человеческих качествах. Но фактом остается то, что Итурбиде практически без кровопролития привел самую большую заморскую провинцию Испании — Новую Испанию к независимости после десятилетия войн, которые вели более возвышенные и привлекательные личности и которые унесли по меньшей мере полмиллиона жизней.

Итурбиде частично потерпел неудачу, потому что был больше миротворцем, чем диктатором. Он был человеком, который не стал проливать кровь для сохранения своей власти. Его попытка примирить эффективное правительство с репрезентативной властью достойна похвалы. Если бы он был тверже и беспощаднее, то продержался бы дольше.

Влияние, которое Итурбиде оказал на собственную страну, было необычайно большим и в основном благотворным, несмотря на его личные промахи. Первоначально его «революция» была заговором консерваторов против радикалов. Всем последующим «революционным» правительствам претила сама мысль, что Итурбиде — отец мексиканской нации.

Несмотря на бездарные действия и те страдания, которые они причинили, личности двух священников-революционеров являются более удобными для создания мифов и образов, нежели циничный оппортунист-командир, который все же заслуживает благодарности от неблагодарной нации, которой он подарил независимость.

 

ГЛАВА 44

ПРИНЦ СВОБОДЫ

Лиссабон по праву гордится своими королевскими дворцами, которые выстроились вдоль реки Тежу. В самом красивом из них — том, что находится ближе всех к огромной пешеходной площади под названием Праса ду Комерсиу, — в 1798 году родился самый невероятный и единственный из всех латиноамериканских Освободителей человек королевской крови. Педру де Браганса был младшим отпрыском одной из старейших королевских семей Европы, четвертым сыном второго по очереди претендента на португальский трон. Его предок, инфант дон Педру, позже король Педру I, был известен любовной связью с Инес де Кастру, кузиной своей жены и знаменитой красавицей. В 1355 году по наущению врагов, завидовавших влиянию ее семьи, Инес была убита. Когда Педру стал королем, он жестоко отомстил. Говорят, будто он собственными руками вырывал сердца ее убийц и пил их кровь. Затем он приказал эксгумировать тело Инес, короновал ее и усадил труп на трон рядом с собой. Педру заставил знатных вассалов присягать ей на верность и прикладываться к иссохшей руке.

Прапрадед Педру де Браганса, Жозе I, был эпилептиком и едва мог передвигаться на изувеченных подагрой и покрытых язвами ногах. Его дочь, королева Мария, депрессивная особа, унаследовавшая религиозный фанатизм своей матери, должна была по династическим соображениям выйти замуж за своего дядю, который был на двадцать лет ее старше. У них было два сына и дочь. Их старший сын, тоже Жозе, красивый, здоровый, полный сил и энергии молодой человек, изучал Вольтера и с ранних лет проявлял неприятие смешного конформизма португальского двора. Похожей на него, живой и нормальной, была и их дочь. Позже она вышла замуж за испанского принца. Но второй сын, Жуан, или отец Педру, оказался сплошным разочарованием. Толстый, тихий, мягкий и пассивный, он унаследовал увлеченность своей матери религией, предпочитал общество монахов и большую часть времени проводил, участвуя в церковном хоре монастыря в Мафре. Жуан женился, когда ему было восемнадцать лет, на испанской принцессе Карлоте Хоакине. Ей было тринадцать, и выглядела она отвратительно: маленькая, тощая, с усами, вздернутыми носом и подбородком. Сердитые черные глазки говорили о ее жестоком, резком нраве. Говорят, что при их первой встрече она стукнула своего мягкого мужа по уху, когда он попытался поцеловать ее, а затем ударила подсвечником по лбу. Не подходящая друг другу пара тем не менее произвела на свет десять детей. После 1806 года, когда выяснилось, что Карлота замышляла заговор с целью свержения Жуана, они перестали жить как муж и жена.

В отличие от своих испано-американских соседей и британских колоний на севере Бразилия весьма слабо откликалась на призывы к независимости. Почти наверняка это было следствием «легкой руки» — безболезненного, почти невидимого правления, которое Португалия осуществляла с момента ее официального «открытия» в 1500 году Педру Алваришем Кабралом. В 1798 году восстание в Байе (сейчас Салвадор) мулатов и чернокожих было легко подавлено, но сама мысль о возможном «гаитянском варианте», черном правлении, бросала в дрожь представителей правящего белого класса и заставляла держаться ближе к Португалии. События, создавшие основу для бразильской независимости, произошли не в ней, а в Португалии.

Династическое происшествие положило начало череде событий, которые изменили и Португалию, и Бразилию. В 1788 году умер старший сын королевы Марии, красавец Жозе. Королева Мария противилась прививкам по религиозным соображениям. Ее дочь, зять и их маленький ребенок тоже скончались. И без того весьма хрупкое душевное здоровье Марии окончательно расстроилось. Она восприняла все эти смерти как наказание свыше за преступления, совершенные деятельным и деспотичным главным министром ее отца — маркизом де Помбалом, который принес в страну просвещение и изгнал из королевства иезуитов. Она фанатично следовала всем религиозным догмам и обрядам и скоро стала слышать голоса, видеть демонов, чертей с трезубцами и даже самого сатану. Мария, рыдая, кричала, что она уже в аду. Из Англии был прислан личный врач Георга III, но помочь ей не смог.

В 1792 году единственный выживший сын королевы, Жуан, был назначен регентом. Слабовольный, пассивный затворник, любитель грегорианских песнопений, он вряд ли был способен хоть в какой-то степени повлиять на ход событий и потому полностью отдал управление страной министрам, а вздорная Карлота продолжала плести заговоры и интриги. Следующим звеном в цепи несчастий стала смерть в 1802 году семилетнего старшего сына Жуана — Антонио. Наследником престола стал четырехлетний Педру.

Наполеоновский ураган пронесся по Европе и притаился на юго-западе Иберийского полуострова. После того как его надежды на вторжение рухнули в результате битвы при Трафальгаре в 1805 году, Наполеон решил блокировать Британию со стороны континента. Его победы в Австрии, Пруссии и России означали, что к 1807 году только Португалия и Швеция оставались вне зоны контроля императора. Португалии, традиционному союзнику Британии, можно было угрожать вторжением через уступчивую Испанию. Министры Жуана утверждали, что сопротивление было бы бесполезным. В то же время они опасались, что, заняв Португалию, Наполеон получит Бразилию и Азорские острова — гораздо более ценные трофеи. В октябре 1807 года двадцать тысяч французских ветеранов под командованием генерала Жюно пересекли Пиренеи и двинулись на Португалию.

За этим последовал великий исход. 27 ноября 1807 года девятилетнего Педру де Браганса с превеликими трудностями везли в королевской карете по заполненным людскими толпами грязным улочкам Лиссабона в направлении доков. Его бабушка, безумная королева Мария, устроила на пристани ужасную сцену. Она не желала подниматься на борт корабля, уверенная, что ее везут для того, чтобы казнить на гильотине, подобно Людовику XVI. Пришлось выдворять ее силой. Лиссабон покидали почти весь королевский двор и знать Португалии. Королевская семья взяла с собой фамильные драгоценности, королевскую библиотеку, королевское серебро, королевские кареты, множество других предметов и огромный багаж личных вещей. Около десяти тысяч различных португальских слуг и чиновников погрузилось на сорок судов, чтобы в сопровождении британских военных кораблей совершить долгое путешествие через Атлантический океан к берегам Бразилии.

Все были на борту, но не было ветра. 28-го числа генерал Жюно достиг Сантарена. Его быстрое продвижение сдерживалось непрекращавшимся ливнем и размокшими, утопающими в грязи дорогами. На следующий день он был уже в Карташу, но легкий ветерок позволил к этому времени судам спуститься вниз по Тежу и войти в устье реки. Быстрота, с которой съехал португальский двор, явилась неожиданностью для Жюно. Как только ему об этом доложили ночью в Карташу, он вскочил с постели и приказал тысяче своих гренадеров выдвигаться по раскисшей дороге на Лиссабон. На следующий день они достигли залива Бон-Сусесу, в верхней части устья реки, и открыли огонь, но суда уже скрылись за горизонтом. Когда Наполеон узнал о бегстве португальского двора, то впал в ярость. Уже находясь в изгнании на острове Святой Елены, он вспоминал Жуана, «единственного человека, который сумел обмануть его».

Плавание по водам Атлантики длилось немногим более четырех месяцев. Из-за поспешности сборов условия жизни на борту были спартанскими. Придворные дамы были вынуждены сбрить волосы, чтобы избавиться от вшей и других насекомых. Мальчику, избалованному жизнью при дворе и в загородной резиденции регента в Келуше, после того, как первоначальное возбуждение спало, плавание казалось долгим, монотонным и скучным. У королевы были постоянные истерики и частые приступы эпилепсии. Мать Педру, Карлота, находилась в дурном расположении духа и глубочайшей депрессии от мыслей о предстоящей жизни в провинциальной Бразилии, так далеко от ее любимого Мадрида. О ее любовниках — от кучера Сантушса до маркиза де Мариалва — ходили сплетни в Лиссабоне, но в тесном корабельном пространстве о подобного рода скандальных занятиях не могло быть и речи.

За несколько дней до прибытия в Байю, ближайший к Европе порт и бывшую столицу колонии, королевским спутникам было, к их величайшему изумлению, объявлено, что им приготовлена тюрьма в Рио-де-Жанейро. Затем поспешно объяснили, что тюрьма — это здание рядом с дворцом вице-короля «Бобаделы», что оно перестроено и расширено, внешняя и внутренняя отделка вполне приличная, а здание соединено с дворцом переходом со стеклянной крышей. Новость о прибытии большого количества высокопоставленных беглецов и их свиты потрясла сонную колонию. В городе с населением пятьдесят тысяч человек надо было разместить еще тысячу. Дома состоятельных горожан реквизировались. Вместо них выдавали бумажки с написанными на них буквами «PR», что означало принц-регент, или, как расшифровывали местные острословы, — «ponha-se na rua», то есть «катитесь на улицу».

Когда большая часть королевской свиты прибыла в Рио 7 марта 1808 года, толпы людей приветствовали их на усыпанных цветами улицах и на всем пути до кафедрального собора Те Деум. Жуан, обычно скучающий и безразличный, несмотря на жаркую погоду, обрадовался такому проявлению верноподданнических чувств к своим далеким монархам. Три дня спустя прибыла королева Мария, бледная и растрепанная. Никаких салютов не было — из боязни, что они испугают ее. Под любопытными взглядами ее отвезли в монастырь кармелиток.

Естественная красота Рио-де-Жанейро, его живописная гавань, окруженная с двух сторон длинными скалистыми мысами, острая вершина Корковадо, возвышающаяся над приземистым Пан-ди-Асукар (Сахарная голова), произвели на приехавших португальцев столь же сильное впечатление, какое производят и сегодня. В лучах яркого солнца это выглядело прекраснее, чем можно было вообразить. Очаровательные белые домики, прилепившиеся к крутым склонам холмов, пышные леса, окаймлявшие амфитеатр, который образовывали горы и море, сотни оттенков зеленого — все радовало глаз.

Вероятно, прибывшие отметили большое количество чернокожих, в основном рабов, на улицах и незначительное число индейцев. Богатые передвигались в каретах либо в портшезах, которые носили черные рабы. Слуги-негры в безукоризненных ливреях, но босиком (они отказывались носить обувь) добавляли экзотики. Состоятельные молодые люди в Рио были одеты по парижской моде двадцатилетней давности. Особенно привлекали внимание высокие парики на каркасах — иногда фунтов по пятнадцать, на которых болтались ножницы, ножи, ленты и даже овощи. От сильной жары клей, которым скреплялись эти парики, часто таял и стекал по лицам. Но большинство женщин сидели дома взаперти и выходили только в случае крайней необходимости.

Официальной обязанностью Педру было прислуживать своему отцу за обедом и держать ванночку для омовения рук перед пудингом. Он, его младший брат Мигел и первый кузен были вначале неразлучны. Мигел, который был намного ближе к матери, чем Педру, часто навещал ее в Ботафого, где она жила в собственном доме на берегу моря, отдельно от принца-регента, со своими многочисленными дочерьми. Так, под снисходительным и всепрощающим присмотром своего теперь веселого отца, который в Рио понял, что жизнь может быть прекрасна, Педру достиг подросткового возраста. Его учение было весьма необременительным. Жуан велел учителям не досаждать малышу. Только один из них, Жуан Рейдмейкер, дипломат, ученый и лингвист, сумел пробудить воображение Педру, но он умер два или три года спустя.

Во всех других отношениях молодые принцы чувствовали себя вполне вольготно. Они играли с сыновьями конюхов и уличными детьми. Лучшим другом Педру был беспутный малый грум и шут Шалака. В будущем он станет весьма высокопоставленным придворным по имени Франсиску Гомес да Силва. Педру с радостью участвовал в уличных боях с мальчишками и сторонился своих высокородных сверстников. Он любил хлестать по щекам мальчиков из хороших семей, которые приходили засвидетельствовать свое почтение и приложиться к его руке, а потом смеяться над их реакцией. Ему нравилось проводить время на свежем воздухе. Особенно он любил верховую езду. Обычно он предпочитал ездить босиком и в грубых штанах, сам подковывал лошадей и скоро приобрел в этом немалый опыт. У него был собственный отряд чернокожих мальчиков-рабов, и они, вооруженные палками и в деревянных масках, воевали с противоборствующим отрядом Мигела. В результате столь облегченного образования, позже ставшего слишком очевидным, у Педру было ужасное правописание, очень плохой почерк, примитивный французский и весьма ограниченные познания в гуманитарных науках. Но у него имелись две страсти. Будучи хорошим столяром и искусным резчиком по дереву, он делал прекрасные модели кораблей и даже бильярдные столы. Кроме того, Педру был великолепным музыкантом. Он играл на флейте, фаготе, тромбоне и скрипке, сочинял музыку, любил дирижировать.

Когда Педру было немногим более десяти лет, проявилась еще одна черта его характера — возможно, унаследованная от распутной матери, — неутомимая страсть к сексу. Иностранные дипломаты замечали это. Один писал, что «он весьма игрив с дамами». Другой отмечал, что «предметы его симпатий меняются каждую неделю, причем выбирает он их среди бразильянок, итальянок, француженок и даже среди испаноамериканок. Но похоже, ни одна из них не может надолго задержать его внимание». Уже в пятнадцать лет он начал по ночам выезжать верхом в город в поисках хорошеньких женщин, приветствовать встречные кареты и заглядывать в них. Очень трудно было отказать сыну принца-регента, очень красивому молодому человеку, высокому и сильному, с кудрявыми рыжими волосами и длинными, по моде тогдашнего времени, бакенбардами, широколобому, с прямым, честным, а иногда высокомерным взглядом, с длинным орлиным носом, маленьким ртом и твердым подбородком. Под напором его жизненной энергии невозможно было устоять. Порой поведение Педру не вызывало одобрения отца, Жуан бывал смущен приключениями своего сына и необходимостью откупаться от его любовниц, но Рио-де-Жанейро был из тех городов, где снисходительно относятся к любовным утехам.

Гораздо более важной проблемой, нежели проказы Педру, была его женитьба — принц Жуан хотел таким способом заключить дипломатический союз. В 1807 году, когда замыслы Наполеона в отношении Португалии еще не были очевидны, он просил для Педру руки императорской племянницы, дочери своего шурина, Мюрата, правителя Неаполя, а затем сестры русского царя Александра. А тем временем наследник трона Королевства двух Сицилий рассматривал Педру как подходящего жениха для своей дочери. Из этих замыслов ничего не вышло, но наметилась более блестящая партия — одна из младших дочерей императора Австрии, старшая дочь которого, Мария Луиза, была замужем за Наполеоном. Маркиз де Монтеальва, португальский посол в Париже, которому было поручено начать переговоры, прибыл в Вену со свитой из восьми принцесс и девяти графов в каретах, запряженных шестерками лошадей, и в сопровождении небольшой армии слуг. Подарки, щедро розданные придворным, а главное — всемогущему графу Меттерниху, включали «различные ювелирные изделия, ценные почетные медали, которыми он мог бы награждать, всего на сумму 5800 фунтов стерлингов, плюс 167 бриллиантов для этих медалей (для раздачи в Европе) и семнадцать слитков золота для тех, кто предпочтет такой подарок другим, чисто декоративным». Австрийский император пообещал руку своей младшей дочери Леопольдины. Свадьба была совершена по доверенности в Вене 13 мая 1817 года. Педру представлял один из дядей невесты, эрцгерцог Карл. Был дан великолепный бал. Все это обошлось португальской казне в пятнадцать миллионов фунтов стерлингов (в современных ценах). Так восемнадцатилетний повеса из Рио и гроза всех хорошеньких женщин города, старший из живущих сыновей короля Португалии (бедная Мария умерла в 1816 году), стал зятем бывшей императрицы Франции и императора Габсбурга.

Леопольдина, настолько хорошо образованная, насколько Педру был невежествен, уезжала в возбуждении: «Не беспокойся о долгом путешествии; для меня не может быть большей радости, чем поездка в Америку… Мне не страшно ехать, я думаю, это — подарок судьбы. Америка всегда влекла меня, и я мечтала ее увидеть своими глазами». Ее сопровождали шесть знатных вельмож, священник, библиотекарь, ботаник, минералог, зоолог, энтомолог, несколько художников и многочисленная прислуга. Леопольдина путешествовала в более комфортабельных условиях, чем Педру, когда ехал в Бразилию девять лет назад. Прибыв в самый красивый порт мира — навстречу салютам, фейерверкам и балам, она была смущена видом молодого красавца принца, одетого в генеральскую форму с орденами. Его же поразила ее простота. Леопольдина была миниатюрной, полной, с голубыми глазами и румяными щеками, с маленьким носиком, выдающейся челюстью и вялым ртом Габсбургов. Она не была уродливой, но и красавицей ее тоже не назовешь. Она почти не пользовалась косметикой. Как истинное дитя Просвещения, Леопольдина больше интересовалась минералами и бабочками, чем украшением собственной персоны.

Нежная и наивная, Леопольдина восхищалась как флорой и фауной нового для нее мира, так и галантными попытками Педру доставить ей удовольствие. Оба любили музыку, и она аккомпанировала ему на фортепиано. После рождения их первого ребенка (девочки) в апреле 1819 года она с радостью посвятила себя материнским заботам. К счастью, Педру любил детей. Вот как писала о нем Леопольдина: «Он — лучший из отцов, играет с ней, на прогулках всегда носит ее на руках, без устали ласкает». Но он не перестал бегать за красивыми женщинами. Педру обожал жену, но изменял ей с самого первого дня.

Через три месяца после приезда Леопольдины в Пернамбуку балерина Ноэми Валенсай родила ребенка от Педру, что дополнило список его побед. Этот список удивительно длинный. Он включает жену библиотекаря Леопольдины, Анну Штайнхаузен, жену знаменитого французского натуралиста Эме Бонплана (позже друга адмирала лорда Кокрейна), сеньору де Авилес, жену командующего португальским гарнизоном в Рио, мадам де Сатурвил, жену богатого ювелира, баронессу де Сорокаба, мулатку Жуану Москейра, красотку из Восточного Берега Кармен Гарсиа и Клемане Сэссе, француженку, жену костюмера. Он посещал Клемане открыто, пока кто-то, возможно, соперник, не выстрелил в него из окна лавки Сэссе. После этого сопернику вместе с Клемане пришлось уехать в Европу, забрав с собой ее сына-бастарда. Подобно Симону Боливару, Педру смотрел на хорошеньких девушек и чужих жен как на объект обладания, независимо от последствий. А обид, скандалов и угроз бывало немало. Он охотно пользовался положением наследника своего отца. Для него уложить женщину в постель означало немногим больше, чем просто сказать ей комплимент.

Тогдашний британский резидент в Рио-де-Жанейро, говоря о его ветреном характере, подчеркивал и определенные трудности его положения, потому дал Педру такую характеристику: «Он молод, крайне плохо информирован и неопытен в делах, импульсивен и горяч по характеру, ищет себе занятия больше из любопытства, чем ради познания, и, занимая место, которое ему предназначено, проводит время в бурных и диких развлечениях».

 

ГЛАВА 45 КЛИЧ ИПИРАНГИ

Введение свободной торговли, осуществленное доном Жуаном, в значительной мере сгладило недовольство, вызванное неожиданным приездом в Бразилию португальского двора. Жозе да Силва Лижбоа, экономист школы Адама Смита, смог убедить Жуана, что бразильские порты следует открыть для дружественных стран, а хартию 1875 года, запрещающую производство в Бразилии, — аннулировать. Бразильцы и иностранцы были поставлены в равные условия. Определенную поддержку получили и иммигранты из Европы.

Бывшее застойное болото очень скоро расцвело пышным цветом. В 1807 году Рио посетило всего девяносто судов, а на следующий год уже четыреста. Около двух тысяч судов заходило в Байю. Торговля начала развиваться, колония богатела, и люди стали гораздо лучше относиться к королевской семье. Жуан обожал свою новую родину и после смерти королевы Марии в марте 1816 года окончательно обрел поистине королевский статус. Но после поражения Наполеона в 1815 году беспорядки, возникшие при регентстве, учрежденном для управления Португалией в отсутствие королевской семьи, настоятельно потребовали его возвращения в Лиссабон. Вакантный трон располагал к революции, о чем ни Священный союз Меттерниха, ни Британия слышать не желали. Кроме того, все большее негодование регентства в Лиссабоне вызывала необходимость поддерживать королевскую семью в Бразилии. В частности, в эту поддержку включалось предоставление пропитания для почти девятитысячного контингента войска, вторгшегося в 1814 году на восточный берег Ла-Платы для, как предполагалось, укрепления южных границ Бразилии.

Принц-регент Великобритании предоставил Жуану флот и назначил Джорджа Каннинга послом в Португалии, чтобы тот присматривал за приготовлениями к возвращению.

Давление оказывалось на Жуана и со стороны его удаленной жены Карлоты. Вскоре после ареста Наполеоном ее отца и брата, короля Фердинанда VII, у нее, уже несколько лет изнывавшей от безделья в ненавистной Бразилии, сформировался фантастический план — занять испанский престол, правя страной из Буэнос-Айреса. Эта мечта улетучилась с возвращением Фердинанда в Испанию в 1814 году. С этого момента она мечтала только о возвращении в Европу. Почти все бразильцы ненавидели Карлоту. Когда она проезжала мимо, ее вооруженная охрана заставляла всех падать ниц, не делая исключения и для послов иностранных государств. Британского посла лорда Стренгфорда избили за отказ выполнить это требование. Такая же участь постигла капитана 1-го ранга британских военно-морских сил Баулза. Единственный, кому удалось избежать этого, был американский дипломатический посланник Самнер — он пригрозил охране пистолетами.

Король твердо отказывался уезжать вплоть до 1820 года, когда сбылись наихудшие опасения Священного союза и Британии. В Испании разразилась революция, и маршал лорд Бересфорд (тот самый, который вместе с Поупэмом захватил Буэнос-Айрес в 1806 году; позже он командовал португальскими войсками во время Пиренейской войны, а затем был главнокомандующим португальской армии) опасался, что она распространится на обезглавленную Португалию. Он отправился в Бразилию, надеясь уговорить короля вернуться, но Жуан просто поручил ему инспектировать его армию, а также госпитали и склады. Огорченный Бересфорд сам вернулся в Португалию и обнаружил, что революция там действительно началась. В Порту регентство было смещено и созваны кортесы (парламент), которые должны были выработать конституцию, чего не случалось уже больше века. Жуан, следуя совету своего министра иностранных дел графа Палмелы, проявил терпение и принял решение об отправке в Португалию своего сына Педру в качестве конституционного монарха. А тем временем вирус революции уже распространялся и в Бразилии. В Пара (ныне Белен) и повсеместно на северо-востоке люди выходили на улицы, требуя свободы. В феврале 1821 года в Байе был создан законодательный орган. В ответ король учредил в Рио парламент, функции которого были весьма ограничены, что лишь еще более разожгло страсти. 26 февраля толпа восставших солдат и агитаторов собралась на главной площади Рио и потребовала принятия новой конституции, объявленной кортесами в Португалии. Педру, которому к этому времени исполнилось двадцать три, был направлен успокоить толпу демонстрантов, и он объявил, что Жуан принимает конституцию. «К чему все эти волнения, — сказал он, — если и так все сделано? Солдаты могут разойтись по своим казармам, а офицеры будут иметь возможность приложиться к руке его августейшего величества позже». Толпа тем не менее потребовала права распустить правительство и назначить новое. Педру согласился. Позже в этот день Жуан лично явился на площадь, где ему был оказан шумный прием. Но он цинично относился к своим уступкам. На следующий день он спросил одного дипломата: «Вы не находите это смешным, когда кто-то клянется в верности чему-то (конституции), чего не существует и, возможно, никогда не будет существовать?»

Революционный порыв становился все более опасным. Уже возродилась терминология Французской революции. Два месяца спустя в Рио был создан Народный конвент. Луи Дюпра, двадцатичетырехлетний сын французского портного, вместе со священником, торговцем и врачом, назвав себя революционным комитетом, потребовали принятия более радикальной конституции, напоминавшей недавно восстановленную испанскую конституцию 1812 года. К королю была направлена делегация, он согласился и с этим требованием. Затем прошел слух, что он собирается бежать за границу, прихватив золото страны. Требуя передачи вооруженных сил губернатора Рио конвенту, Дюпра потребовал и закрытия порта. Тем не менее Педру был скроен из более прочного материала, чем его отец. Он собрал батальон егерей, артиллерийское отделение и пехотный батальон и приказал командовавшему ими майору Пейшоту окружить здание конвента и установить две пушки, наведя их на вход. В четыре часа утра они штыками и прикладами заставили революционеров покинуть здание. Пуля едва не задела Пейшоту, несколько членов конвента погибли, выпрыгивая из окон, а Дюпра был арестован и препровожден в тюрьму Рио — «Змеиный остров».

Революция была подавлена, но нерешительность и мягкотелость, проявленные перед угрозой анархии, сильно повредили авторитету Жуана. И если поначалу король пытался отправить своего сына в Лиссабон в качестве проконсула, то теперь Педру отправлял своего отца в Португалию — для восстановления авторитета монархии. Сам же остался в Бразилии, намереваясь держать под контролем революционную активность, угрожавшую охватить страну. 22 апреля 1821 года дружелюбный и праздный король назначил своего сына регентом, а двумя днями позже уехал, к своему великому огорчению, из любимой Бразилии в Лиссабон, чтобы больше никогда не вернуться. Его удаленная жена Карлота отправилась вместе с ним, радуясь возможности уехать. Педру остался со своей бесцветной, педантичной австрийкой-женой и командой любовниц.

С самого начала он проявил энергию и боевой настрой. Он вставал в четыре утра, проверял казармы, инспектировал войска и снаряжение. После быстрого завтрака в девять часов встречался с министрами и в течение пяти часов обсуждал государственные дела. За этим следовали легкая закуска и сиеста. В четыре он обычно катался верхом, а в шесть он предавался музыкальным занятиям вместе с Леопольдиной. Если позволяли официальные приемы и государственные дела, он ложился в девять, но часто выскальзывал позже — навестить какую-нибудь любовницу. Жуан не удрал с золотом своей страны, но все же прихватил из бразильской казны около семисот пятидесяти миллионов фунтов стерлингов (в сегодняшних ценах). Педру решительно взялся за преодоление критической финансовой ситуации. Он отменил налог на соль, чтобы стимулировать животноводство и рыболовство, урезал зарплаты и пенсии гражданским служащим и сократил вдвое собственное содержание. Хотя Педру и прибегал порой к авторитарным жестким методам управления, но был во многих отношениях либералом и просвещенным человеком. Была отменена цензура и провозглашена его поддержка свободы личности. Темницы, принудительный труд, кандалы, телесные наказания были запрещены. «Тюрьмы, — говорил он, — предназначены для содержания заключенных, а не для избиения их или лишения здоровья».

Сильно страдая от недостатка образования, он открыл несколько школ и других образовательных учреждений, обсерваторию, способствовал распространению научных трудов, возможно, под влиянием своей жены, и велел историкам заняться написанием «Истории Португальской империи». Но бунтарские настроения продолжали медленно закипать в радикально настроенных городах Северной Бразилии.

Тем временем в Португалии король Жуан превратился в марионетку, оказавшись неспособным противостоять либеральному большинству в кортесах, которое назначало министров в Лиссабоне. Они решили, что должен быть положен конец квазинезависимости, которую Бразилия получила в 1807 году с приездом королевского двора. Был также принят ряд декретов, отменяющих бразильские торговые привилегии. Португальскому командующему гарнизоном Рио-де-Жанейро, известному как Легион, было приказано стать гарантом португальской власти в колонии.

Эти проявления высокомерия Лиссабона способствовали объединению бразильцев вокруг энергичной фигуры молодого регента. Начало формироваться тайное движение сепаратистов за независимость. Оно основывалось на масонских ложах, разбросанных по всей стране, и объединялось вокруг графа ду Аркуша, премьер-министра Педру, известного своими симпатиями к сторонникам создания собственного бразильского правительства.

Правда состояла в том, что за четырнадцать лет независимости Бразилия выросла в основного партнера Португальской империи и не отдала бы своих достижений без борьбы. Покидая Рио, король наказал сыну: «Если Бразилия решит стать независимой, то пусть это произойдет под твоим руководством, а не под предводительством кого-либо из этих авантюристов, так как ты обязан уважать меня». В своих секретных письмах из Лиссабона теперь Жуан рекомендовал Педру сопротивляться поглощению Португалией, предвидя, что это неминуемо приведет к радикальной революции, подобной тем, волна которых прокатилась по всей Испанской Америке.

5 июня 1821 года Легион захватил власть в Рио-де-Жанейро и в предъявленном Педру ультиматуме потребовал, чтобы Аркуш был смещен и была создана выступающая против независимости хунта, которая явилась бы правительством де-факто. Первым побуждением Педру было поднять на борьбу с Легионом бразильцев, но португальские войска имели превосходство и в численности, и в вооружении. Подчинившись требованиям Легиона, Педру подвергся обструкции своих соратников, обвинивших его в предательстве интересов бразильцев. Два месяца спустя кортесы в Лиссабоне приказали ему вернуться в Европу, «чтобы завершить политическое образование». На самом деле они боялись, что он попытается сам возглавить движение за независимость. В ответ Педру запросил мнение населения. Во все основные города Бразилии были направлены эмиссары с соответствующими вопросами. Ответ был ошеломляющим: он должен остаться. В январе 1827 года вокруг королевского дворца в Рио собралась огромная толпа. И политические лидеры города, опасаясь, что волна анархии захватит страну, попросили его остаться. Он ответил: «Если это пойдет на пользу всем и послужит благоденствию нации, я согласен. Передайте народу, что я остаюсь». «Fico» — «Я остаюсь» — стало одним из лозунгов бразильских борцов за независимость.

Неподчинение Педру решению лиссабонского правительства взбудоражило толпу, но ответ Легиона не заставил себя ждать: Педру должен быть арестован и препровожден в Лиссабон силой. В январе генерал ди Авилеш расположил свои войска на господствующих высотах центра города, окружив Кампу-де-Сантану, где Педру собрал свои многочисленные, но разношерстные силы, в которые входили как верные ему воинские подразделения, так и народное ополчение, вооруженное мушкетонами, пистолетами, дубинами и ножами. Возникло напряженное противостояние. Португальская конница была готова напасть на повстанцев и взять ситуацию под контроль. Но Авилеш колебался. Он не мог отдать приказ напасть на наследника трона своей страны. Плохо организованная армия тем временем начала передвижение и стала окружать войска на высотах. Ди Авилеш отдал приказ войскам отойти обратно в Прайа-Гранди, на другой стороне залива. Из-за нерешительности ди Авилеша португальцы потеряли инициативу. Войска Педру отрезали португальский гарнизон от суши, он приказал кораблям для транспортировки войск стоять наготове в заливе и сообщил ди Авилешу, что они должны отплыть в Португалию. Ди Авилеш, твердо решивший остаться на безопасных позициях, ждал подкрепления из-за моря. Педру вызвал дополнительно войска из провинций Минас-Жерайс и Сан-Паулу и расположил их в глубине от прибрежной полосы Рио, подтянул пушки и занял форты Санта-Круш и Пику, стремясь запугать португальцев. Даже тогда португальцы почти наверняка могли выстоять. Они занимали очень выгодную позицию, были дисциплинированны, хорошо обучены по сравнению с войском Педру, которое хоть и превосходило их численно, но являлось просто сборищем случайных людей, в основном дилетантов. Тем не менее Педру предъявил ультиматум: либо португальские солдаты грузятся на корабли, либо их перебьют. Возможно, он блефовал. Трудно себе представить, что ему было неизвестно о недостатках его «армии», которую нельзя было даже сравнивать с хорошо обученными солдатами Легиона. Как бы там ни было, но 15 февраля португальцы согласились погрузиться на корабли, которые им предоставил Педру. Он выиграл первый раунд.

Разрыв еще не носил официального характера, и португальское правительство пробовало заманить Педру обратно уже другими способами. Когда в апреле представители греческого движения за независимость обратились к Жуану с просьбой дать согласие на то, чтобы призвать Педру на свой трон, отказ Педру был мгновенным. Вместо этого он решительно приступил к подготовке независимости Бразилии.

Вслед за заявлением, что он остается в Бразилии, Педру сформировал министерство под руководством Жозе Бонифасиу ди Андрада-и-Силва, энергичного и волевого человека, преподавателя, бывшего профессора Металлургического университета Коимбры. Один французский дипломат описывал его как обладателя «вулканической головы с белыми волосами». Бывший советник короля Жуана, поэт и философ, но и металлург, он был явным сторонником консерватизма, а потому стремился уговорить Педру оградить страну от либерального влияния, особенно из Португалии. Он был также активным франкмасоном — именно члены этих лож взрастили так много движений за независимость в Южной Америке. Номинально он возглавлял Великую восточную ложу, учрежденную в мае 1822 года в Рио. Но ее подмял под себя главный надзиратель Гонсалвиш Леду — человек менее консервативный, он отдавал предпочтение ограниченной монархии. Вскоре он инспирировал замену Бонифасиу на посту Великого мастера доном Педру под масонским именем Гуатимозин.

В июне 1821 года, назвав себя вечным защитником Бразилии, Педру образовал государственный совет, который должен был управлять страной и созвать конституционное собрание. Заявив также о верности отцу, он написал ему письмо, преисполненное презрения к кортесам, фактически управлявшим Португалией: «Я, принц-регент Бразилии, ее вечный защитник, заявляю этой кровожадной банде, что объявляю ничтожными и недействительными все декреты этих коварных и опасных смутьянов и что эти декреты выполняться не будут… Если это честное заявление не понравится тем лузитанским испанцам, пусть они отправят против нас армию, и мы покажем им, что такое бразильское мужество».

В качестве части ритуала Великой восточной ложи Леду заставил дона Педру поклясться, что подчинится решениям конституционного собрания. Это не вызывало возражений со стороны Педру, пока Бонифасиу (который тем временем уже создал другую ложу — Апостолат благородного ордена рыцарей Святого креста) не убедил его (а он был блестящим конституционалистом), что он обманут, что власть была дана ему всем народом, а не конституционным собранием. В сердцах Педру распустил ложу, а Леду приказал арестовать. Леду пытался бежать в Буэнос-Айрес, переодевшись негритянкой. Похоже, Бонифасиу разметал всех своих врагов. Он всячески поощрял правление Педру железной рукой, преследование и аресты либерально настроенных конституционалистов. Он также установил тесные контакты с Меттернихом и Священным союзом.

Между тем Педру приступил к завоеванию остальной части страны. Он обратил свое внимание на богатый природными ископаемыми северный штат — Минас-Жерайс, отказывавшийся признавать его власть. Он выехал в Вила-Рику, находившуюся на расстоянии двухсот миль от Рио столицу штата. К нему присоединилась растущая армия милиции — убежденные сторонники независимости. Он въехал в Вила-Рику в сопровождении всего нескольких гражданских лиц, и эта демонстрация храбрости столь восхитила людей, что ему был оказан бурный прием. Его противникам пришлось сдаться без сопротивления. Он поскакал обратно в Рио, демонстрируя ту же быстроту и выносливость, что и его собратья по делу освобождения Боливар и Сан-Мартин. В августе он уехал опять, на этот раз в Сан-Паулу: подавлять очередной мятеж. Со свитой всего в пять человек он прибыл во второй по величине город страны, и вновь ему был устроен шумный и дружелюбный прием. Звон колоколов, артиллерийские салюты, фейерверки, толпы людей, девушки, бросающие цветы, — все было так же, как в Вила-Рике. Возвышаясь на огромном коне, в богатом, отделанном серебром убранстве, он являл собой романтического героя, воплощение вождя.

Как-то в Сан-Паулу Педру выехал за пределы города со своим помощником лейтенантом Канту-и-Мелу и заметил группу чернокожих рабов, которые, неся тяжелые носилки, пытались преодолеть реку вброд. Педро спешился, чтобы помочь им, и увидел женщину, выглянувшую из-за занавесок поблагодарить его. Это была сестра Канту-и-Мелу Домитила ди Каштру; их встреча почти наверняка была организована ее братом. Домитила была необыкновенно красива, высокого роста, с зелеными глазами, умна и обладала мягким, томным голосом. Она мгновенно пленила победителя многих женщин, и он безнадежно влюбился в нее. Будучи на год старше принца, Домитила уже в четырнадцать лет вышла замуж за кавалерийского лейтенанта и родила двоих детей. Потом завела роман с другим офицером. Обуреваемый ревностью, муж нанес ей несколько ударов ножом в бедро и в живот. Сейчас они были в разводе.

Возвращаясь в Сан-Паулу после краткого посещения порта Сантуш, Педру встретил посыльного от двора. Письмо, которое он принес, было от Бонифасиу — тот писал принцу, что генерал Мадейра, губернатор Байи, заявил о своем отказе подчиняться его королевскому высочеству и что в Португалии готовится военная экспедиция, готовая оказать ему помощь. Португальские кортесы были рады любому случаю выступить против независимости Бразилии. На зеленой площадке перед въездом в Сан-Паулу Педру встречал почетный караул, ожидавший его возвращения. Подъехав к солдатам, он начал срывать португальские знаки отличия со своей голубой униформы. «Избавьтесь от этих эмблем, солдаты!» — приказал Педру, и они последовали его примеру. Вынув саблю из ножен и подняв ее вверх, он провозгласил: «Кровью, что течет в моих жилах, и собственной честью клянусь перед Богом освободить Бразилию!» Солдаты обнажили сабли и дали такую же клятву. «Независимость или смерть!» — вскричал принц. Это было 7 сентября 1822 года, и это был знаменитый «grito» — клич Ипиранги. Этим вечером он сочинил первый национальный гимн — гимн свободы: «Поднимайтесь, благородные граждане, отбросьте все страхи, наши руки и груди станут стенами, которые будут оберегать Бразилию». Свой гимн сочинили и горожане: «Saracura, sabia, Bem-te-vi и beija-flor, давайте петь, давайте восклицать: „Да здравствует император!“»

Три месяца спустя, 1 декабря 1822 года, архиепископ Рио-де-Жанейро короновал Педру императором на помпезной церемонии, длившейся несколько часов, — она намеренно копировала церемонию коронации императоров Священной Римской империи.

 

ГЛАВА 46 БРЕМЯ ИМПЕРАТОРА

Европейские монархи были очень связаны традициями. Педру, напротив, являл собой не только наследного монарха Бразилии, но и человека, получившего мандат на правление от самого народа. Такая позиция позволяла ему не обращать внимания на другие ветви власти, что и привело к ряду однотипных ошибок. Ситуацию спасало то, что Педру все-таки придерживался основных цивилизационных принципов и имел самые добрые намерения, мог сдерживать в себе тиранические порывы. Страна, которой он теперь правил, была крупнейшей из новых государств Южной Америки, а по населению, которое составляло тогда четыре миллиона человек, вчетверо превосходила Португалию короля Жуана. Более четверти населения составляли чернокожие рабы, а восемьсот тысяч были чистокровными индейцами, проживавшими во внутренних районах страны. Было также четыреста тысяч свободных негров и около пятисот тысяч «цивилизованных», то есть городских, индейцев. Порядка семисот тысяч — люди со смешанной — белой, негритянской, индейской — кровью. И только пятьсот тысяч жителей — чистокровные белые, высший слой общества. Из них наиболее могущественными были чиновники, владельцы шахт, хозяева ранчо на юге и плантаций на севере, торговцы и представители среднего класса прибрежных городов. К этим привилегированным группам, противостоявшим движению за независимость Бразилии, присоединилась оппозиция — радикалы и республиканцы, которые с подозрением относились к этому движению, возглавляемому монархом, и не верили его приверженности реформам. Были и такие, кто просто с неодобрением относился к его свободной, импульсивной натуре. Как только он стал императором, началась толкучка около престола между консерваторами и радикалами. Верх одерживали то те, то другие. Педру проявил неожиданные для не обучавшегося дипломатии и к тому же своенравного молодого человека выдержку и мудрость, так что смог продержаться в этих условиях дольше любого другого Освободителя, играя на противоречиях различных сторон.

Его первой задачей была консолидация сил, выступающих за независимость, к которой он стремился. Северные провинции — Байя, Мараньон и Пара — были заняты португальскими войсками и лояльными португальскому суверенитету и оппозиционными Педру латифундистами. Но расстояния делали сухопутную военную экспедицию против них невозможной. Случайно в середине марта 1823 года в Рио-де-Жанейро заехал знаменитый адмирал лорд Кокрейн, который еще совсем недавно боролся с испанским господством на Тихом океане и сопровождал Сан-Мартина при его переходе из Чили в Перу. Антониу Корреа, бразильский консул в Буэнос-Айресе, уже вел в ноябре 1822 года переговоры с Кокрейном о поступлении его на бразильскую службу. Тогда ответ Кокрейна был быстрым и равнодушным: «Война на Тихом океане счастливо закончилась полным уничтожением испанских военно-морских сил. Я, конечно, могу принять участие в деле борьбы за свободу в любой другой части света… Но признаюсь вам, меня интересует в настоящее время не столько Бразилия, сколько Греция — наиболее страдающая из всех современных стран, и большие возможности, открывающиеся там». Но Рио-де-Жанейро находился на его пути домой, в Европу. Когда он приехал туда, его тут же проводили к императору. Удивительно, но эти два человека сразу понравились друг другу. Педру откровенно восхищался этим грубым, подчас несносным мужчиной, вдвое старше его, а в Педру было что-то такое, что пробуждало отцовские чувства у Кокрейна. И еще — оба были весьма импульсивными натурами.

Кокрейн согласился поступить на императорскую службу с жалованьем восемь тысяч долларов в год (очень приличным для того времени). Вместе они проинспектировали флот, который не выдерживал сравнения даже с чилийской флотилией Кокрейна: всего восемь кораблей, из них два не могли плавать в море, а два можно было использовать только как брандеры, пятый — «Мария де Глория» — нуждался в серьезном ремонте. Только флагманский корабль, семидесятичетырехпушечный «Педру Примейру» и фрегат «Пиранга» впечатляли. «Либерал» находился в удовлетворительном состоянии. Португальский флот, напротив, выглядел прилично: в его состав входило тринадцать отличных кораблей — один линейный корабль, пять фрегатов, пять корветов, шхуна и бриг. При первом знакомстве с флотом Кокрейн был озадачен — возможно, подумал, что взял на себя слишком много.

«Педру Примейру» под его командой уверенно повел за собой в бой три других мореходных корабля, нашел прореху в португальской линии обороны и отрезал четыре судна противника от основных сил. Когда Кокрейн приказал остальным кораблям вступить в бой, они остались в отдалении, и «Педру Примейру» оказался один на один с врагом. Вскоре Кокрейн узнал, что только несколько корабельных пушек могут стрелять, да и то время от времени: артиллеристы экономили порох. «Педру Примейру» вынужден был ретироваться. Его команда из ста шестидесяти человек состояла из английских и американских моряков, освобожденных рабов и бродяг из Рио-де-Жанейро. Вне себя от гнева, Кокрейн, возвратившись в порт, перевел из экипажей всех кораблей английских и американских моряков на «Педру Примейру», заменив тем самым слабую часть экипажа. Как уже много раз случалось за годы его морской службы, удача не оставила его, командира единственного корабля, противостоявшего множеству других.

В июне 1823 года целью Кокрейна был находившийся в руках португальцев порт Байя, расположенный в восьмистах милях по побережью в сторону экватора. Он произвел рекогносцировку в своей обычной дерзкой манере. Кокрейн вошел в огромную бухту Баии, чтобы обозначить на карте якорную стоянку португальского флота. В ответ на приветствие одного из военных кораблей он объявил себя британским торговым судном. Стояла безлунная ночь. Неожиданно ветер спал, и Кокрейна оказался перед пушками португальского флота и береговой артиллерии. С присущей ему выдержкой он позволил своему кораблю дрейфовать вниз по реке вместе с отливом, используя якоря, чтобы не наскочить на камни. Боевая репутация Кокрейна, обретенная в ходе его операций во Франции и Чили, была известна, и когда генерал Мадейра из Баии узнал, что таинственное ночное торговое судно проникло на стоянку португальского флота, его охватил ужас, ведь его корабли могли стать легкой добычей брандеров и подрывников.

Кокрейн же прибег к психологическому оружию — он предложил Мадейре сдаться, дабы избежать жертв среди мирных жителей. Гарнизон Баии нуждался в поставках продовольствия, так как корабли Кокрейна блокировали порт. Замечательным представляется то, что действия португальского флота были парализованы так называемой флотилией, состоящей из одного корабля. 2 июля Мадейра решил эвакуировать весь гарнизон и большую часть населения на семидесяти транспортах в сопровождении тринадцати португальских боевых кораблей на более безопасную стоянку в Сан-Луиш-ди-Мараньон в нескольких сотнях миль к северу. Четыре корабля Кокрейна, действуя как шакалы вокруг стада в саванне, выдергивали из конвоя транспорты поодиночке. Португальские военные корабли предпочитали находиться на расстоянии, и лишь отдельные вооруженные транспортные суда оказывали небольшое сопротивление. Люди Кокрейна быстро высаживались на суда, и, поскольку у них не было лишних моряков, просто сносили мачты. Суда не могли плыть дальше, и их относило обратно в бухту Баии.

Таким образом было выведено из строя несколько тысяч солдат. Кокрейн пытался спровоцировать португальские военные корабли атаковать его. Он надеялся увлечь их в погоню посреди океана и тем самым оторвать от основного конвоя, но они не попались на эту приманку. 16 июля он пытался провести ночную атаку на сами военные корабли. «Педру Примейру» был поврежден, его основной парус разорвался надвое, но португальцы из-за темноты не поняли, что произошло. И Кокрейн смог успешно выйти из боя. Выведя из строя половину португальского гарнизона, он все же не был удовлетворен и с огорчением наблюдал, как уходит, скрываясь в экваториальном тумане, вторая половина.

Но, потеряв португальский флот из виду, он не отказался от погони, поскольку знал от пленных, где его искать, и был уверен, что, как только главный парус будет восстановлен, скорость «Педру Примейру» позволит ему перехватить противника. Оставив позади свои менее быстроходные корабли, он кинулся к Сан-Луиш-ди-Мараньону и прибыл туда 26 июля, задолго до прихода португальцев. Он поднял португальский флаг и ждал шлюпку, высланную губернатором доном Агостиньу Антониу ди Фамой, который решил, что это — авангард португальского эвакуационного флота из Баии. Как только члены приветственной группы поднялись на борт «Педру Примейру», их схватили, а капитана направили на берег к губернатору с посланием от Кокрейна. Тот сообщал, что португальский флот полностью уничтожен, а «Педру Примейру» — головной корабль мощной бразильской эскадры. Письмо Кокрейна, в частности, гласило: «Я полон решимости не допустить того разорения, грабежей церквей и людей, насилия и жестокостей в Мараньоне, которые войска Баии учинили там». Далее он, однако, предложил вполне пристойные условия, включавшие репатриацию войск Мараньона на торговых судах в Португалию. На самом деле больше всего он хотел, чтобы войска из города уехали до прибытия основных португальских сил, то есть до того, когда обман откроется. У него имелась только команда корабля, которой противостояли несколько тысяч человек гарнизона, стоявшего в Мараньоне, хорошо укрепленная береговая артиллерия и — хоть и значительно уменьшенная — армия Мадейры.

К радости Кокрейна, дон Агостиньу сразу же согласился на эти условия. Малые силы Кокрейна заняли оборону, а португальский гарнизон эвакуировался и направился в Португалию. Вероятно, их маршрут пересекся с войсками Баии.

Узнав, что Мараньон находится под контролем Кокрейна, Мадейра направил свой флот к последнему укреплению португальцев — Парэ. Но Кокрейн уже послал туда на захваченном корабле капитана Гренфелла, чтобы повторить трюк. Власти города прекрасно отдавали себе отчет, что сколько-нибудь долго без помощи извне им не выстоять, а из двух роялистских армий, которые могли бы им помочь, одна была на пути в Португалию, а другая еще не прибыла из Мараньона. 12 августа они сдались. Всего через шесть месяцев на бразильской службе Кокрейн, этот мастер мистификации и отчаянный командир, преподнес Педру всю Северную Бразилию. Из всех его смелых проделок эта была, пожалуй, самой дерзкой, если не самой опасной.

Под влиянием Бонифасиу император Педру все более стал походить на португальского колониального монарха старого образца, и новые республики Латинской Америки расценивали его империю как реакционного троянского коня в своих рядах. Несомненной заслугой Бонифасиу было то, что ему удалось подключить к силам, противостоящим заговорам против Педру, европейцев. Им император представлялся марионеткой в руках всесильного консервативного министра, на которого могли влиять (через Меттерниха) европейские абсолютные монархии.

И император, и министр должны были работать в рамках ограничений, накладываемых предложениями радикалов о созыве конституционного собрания, — им оно представлялось инструментом объединения разрозненных провинций Бразилии. Для Бонифасиу конституционное собрание стало символом оппозиции. Властный с другими людьми, он вызывал все большее раздражение Педру отечески-покровительственным и кураторским тоном, который усвоил в разговоре с ним. 15 июля 1823 года император, подтверждая свою приверженность делу независимости, неожиданно уволил своего главного министра. Узнав о заговоре «апостолов» Бонифасиу, готовивших его убийство, он тут же отправился на заседание масонской ложи с отрядом солдат и разоблачил предателей. Когда Меттерниху стало известно о падении Бонифасиу, охваченный яростью, он жестко заметил, что Педру «дал новое доказательство слабости своего характера и глупости, граничащей со слабоумием». Бонифасиу, невзирая на свой консерватизм, присоединился к оппозиции в конституционном собрании, руководимой Антонио Карлушем, главой «бразильской» фракции, который утверждал, что Педру слишком тесно связан с бразильскими и португальскими богатыми торговцами и латифундистами.

Теперь, когда бывшие ультраконсервативные сторонники объединились с его противниками, император оказался в серьезной опасности. Популярная радикальная газета «Тамойу» требовала смены правительства. Конституционное собрание начало угрожать императорским прерогативам, особенно после того, как проголосовало за предоставление самому себе права преодолевать вето императора. «Тамойу», не слишком тактично напоминая об участи Карла I и Людовика XVI, писала, что «правительство, которое идет против воли народа, должно быть немедленно смешено… Опасно загонять народ в угол и вынуждать его получать силой то, что пока достижимо конституционными мерами».

Такой была обстановка, когда Кокрейн триумфатором вернулся в Рио в ноябре 1823 года. Всего два дня спустя — 11 ноября император, которому надоели интриги конституционного собрания, направил вооруженный отряд, чтобы разогнать его и арестовать лидеров. Бонифасиу был выслан (эта ссылка длилась семь лет), а Государственному совету, членов которого назначал император, было поручено разработать конституцию. Кокрейн не приобрел новых друзей, предупредив императора, что «некоторые люди коварно пользуются ситуацией (имеется в виду роспуск конституционного собрания), чтобы раздувать тлеющие угли недовольства». Он посоветовал Педру принять британскую конституцию «в ее наиболее практичной форме». Британская конституция была, с точки зрения сторонников императора, слишком либеральной, а Педру пришлись не по вкусу ограничения монархии, содержавшиеся в ней.

Тем не менее уважение Педру к адмиралу и его необычайным подвигам все возрастало. Сохранялось оно и тогда, когда разгорелся обычный спор из-за размеров денежного вознаграждения. Кокрейн подсчитал, что оно должно составить сто двадцать две тысячи фунтов стерлингов, так как только в Мараньоне им был захвачен миллион фунтов стерлингов. Император оказался в неловком положении: «военным трофеем» были деньги, принадлежавшие субъектам его собственной империи, которые теперь были лояльны ему. Когда трибунал по военным трофеям присудил Кокрейну всего около четырнадцати тысяч фунтов стерлингов, Педру не стал вмешиваться. Адмирал был очень недоволен, считая, что его опять обманули и не оценили по достоинству. Китти с маленькой дочерью в феврале 1824 года отбыли в Англию, а в следующем месяце Кокрейн подал в отставку.

Новая конституция, которая вступила в силу в марте 1824 года, давала императору очень широкие полномочия. Она позволяла обходить законодательные, юридические и местные власти. Он имел право назначать президентов провинций и сенаторов. Он мог распускать парламент и налагать вето на тот или иной закон. Церковь ставилась под его контроль. Только палата депутатов и местные советы, которых выбирали с большими ограничениями права голоса, имели какую-то власть.

Прошли месяцы, и стало очевидным, что идеи, высказывавшиеся Кокрейном, и его склочное поведение привели к тому, что находящиеся на бразильской службе британские морские офицеры стали вызывать подозрения у новых властей в Рио. В мае героический капитан Гренфелл (позже он стал адмиралом бразильского флота) был арестован, его имущество и бумаги конфискованы, а в призовых деньгах за северные провинции ему было отказано. В июне госпожа Бонплан, жена ботаника, предупредила Кокрейна о заговоре против него. Его дом был окружен солдатами, но тот выпрыгнул в окно, вскочил на коня и поскакал прямо к императору. Педру уже лег спать, но Кокрейн настоял на встрече. Он был уверен, что император ничего не знает о заговоре, и потребовал, чтобы смотр военно-морских сил, назначенный на следующий день, в ходе которого намечено было провести аресты, отменили под предлогом императорского недомогания. В то время как министры, планировавшие переворот, будут вынуждены нанести императору визит, Кокрейн и его люди смогут проскользнуть на свои корабли, чтобы потом оказать сопротивление «антибразильской администрации». Все, кто попытается захватить корабли, должны считаться «пиратами, со всеми вытекающими последствиями». Педру согласился, план сработал отлично, и на следующий день Кокрейн заехал нанести визит вежливости «больному».

Всего через несколько недель бразильскому правительству вновь понадобились услуги человека, которого они пытались уничтожить: в провинции Мараньон бушевала гражданская война, в Пернамбуку (сейчас — Ресифи) устроили мятеж республиканцы и радикалы под предводительством кармелита по имени Канека. Морякам Кокрейна не платили, и он не был склонен вмешиваться. Педру лично гарантировал ему выплату жалованья первого адмирала бразильского флота так долго, как он того пожелает, и половину этой суммы на всю оставшуюся жизнь, уже после отставки. Кроме того, командам выплачивалось сто тысяч фунтов стерлингов. Эти условия были приняты, и в августе 1824 года тысяча двести человек в сопровождении флота Кокрейна отправились на транспортных судах на север, чтобы подавить восстание. К середине августа они достигли Пернамбуку. Кокрейн был по-прежнему весьма обозлен на бразильское правительство, и его отношение к повстанцам оставалось двойственным. Опасаясь, что император отдаст Бразилию в руки португальцам, они обсуждали идею создания конфедерации с Эквадором и образования своего рода республиканских соединенных штатов на севере Южной Америки. У Кокрейна сложились добрые отношения с президентом Пернамбуку Мануэлем ди Карвало, но Кокрейн не примкнул к нему, и Карвало, в свою очередь, отказался от его услуг в качестве посредника.

Хоть и неохотно, но Кокрейн направил шхуну «Леопольдина», самый маленький корабль, с заданием пройти мелководье залива и начать обстрел города. «Леопольдина» вскоре вынуждена была вернуться из-за повреждений, которые ей нанесла береговая артиллерия повстанцев. Губернатор Пернамбуку был достаточно деморализован и в сентябре сдался, как только Кокрейн высадил свои войска на берег. Карвало удалось бежать на плоту; позже его подобрало в море британское судно. Канека, главный идеолог повстанцев, был схвачен и казнен в начале 1825 года — весьма нетипичный пример жесткости императора. Следующей целью Кокрейна был Мараньон — там «президент» местной хунты Мигел Брюс, предводитель жаждущих возмездия бывших рабов, являлся основным возмутителем спокойствия. По этой причине, а не потому, что ему кто-то нравился больше, а кто-то меньше, он окружил людей Брюса и занял его штаб. Схватки между враждующими группировками вспыхивали регулярно, и Кокрейну не раз приходилось восстанавливать порядок.

Месяцы шли, Кокрейн и его люди плохо переносили нездоровый экваториальный климат. Будучи не в восторге от политики Бразилии и не надеясь получить больше денег от правительства, он решил поискать «более прохладный климат». Он перебрался на небольшой корабль «Пиранга», отослал «Педру Примейру» обратно в Рио и в середине мая отчалил. К началу июня он уже дрейфовал у Азорских островов. Позже Кокрейн утверждал, будто собирался вернуться в Рио, но помешали непредвиденные трудности. Обнаружилось, что древесина «Пиранги» сгнила, а ее мачты и оснастка повреждены ветрами. Кокрейн понял, что не сможет вернуться в Рио, и отправился в Англию. «Пиранга» пришла в Спитхед 26 июня 1825 года — город салютовал в ответ на его приветствие. Это был первый знак признания Бразилии европейским государством.

Какова была роль Кокрейна в борьбе Бразилии за независимость? Некоторые бразильские историки (например, Сержу Коррейра да Коста, автор блестящей биографии дона Педру) не упоминают о нем вовсе. Их неприязнь к нему необъяснима. С помощью хитрости и блестящего судовождения, пренебрегая опасностью — эти его качества контрастировали с неспособностью к действиям и трусостью местных командиров, — Кокрейн добился ряда блестящих побед. Однако бразильцы едва ли могли восторгаться человеком, иностранным адмиралом, который показал им, как легко можно расправиться с их противниками. Хотя без помощи Кокрейна, вполне вероятно, восстание против португальцев ограничилось бы только югом, его исключительной заслугой является то, что он избавился от гарнизонов Баии и Мараньона и преподнес его императорскому величеству северные земли, причем сделал это малой кровью.

В Португалии восстание Вилафранкады 1823 года смело либеральные кортесы и позволило стареющему отцу Педру, королю Жуану VI, вновь взять страну под свой контроль. Он направил туда эмиссара, чтобы вновь присоединить Бразилию к Португалии, но тому не позволили даже высадиться на берег. Частным образом Жуан сообщил Педру, что не может признать независимость Бразилии, поскольку опасается растущей оппозиции в Португалии, но он никогда не пошлет войска для ликвидации независимости. Он может, однако, направить португальскую армию, если потребуется помочь кронпринцу подавить мятеж. С принятием новой конституции в марте 1824 года Бразилия стала необратимо независимой, с практически абсолютным монархом, который мог похвастаться, что освободил Бразилию от колониального владычества без кровопролития, раздоров и беспорядков, а это являлось характерным для всех войн за независимость в странах Южной Америки. Его звездный час настал в августе 1825 года, когда пришли к успешному завершению переговоры с министром иностранных дел Великобритании Джорджем Каннингом и английским послом в Рио сэром Чарльзом Стюартом, выступавшими в качестве посредников в урегулировании отношений с Португалией, которая более не противодействовала международному признанию Бразилии. По условиям соглашения Педру должен был уплатить два миллиона фунтов стерлингов в качестве компенсации за долги Британии и за личную собственность Жуана в Бразилии. Жуан VI формально принимал титул императора Бразилии и тут же отрекался от него в пользу Педру, а Бразилия под давлением Британии отказывалась с 1830 года от импорта рабов.

Это соглашение негативно сказалось на популярности Педру. Те положения, в которых шла речь о рабах, вызвали возмущение плантаторов на севере; с недовольством отнеслись и к тому, что придется платить бывшему колониальному кровопийце — Португалии, особенно Жуану, который в свое время прихватил бразильскую казну. Но худшее было впереди. В 1826 году король Жуан умер. Бразильцам казалось, что их страна вновь воссоединилась с Португалией, когда в Рио прибыл герцог де Лафойенс, чтобы выразить свое почтение Педру IV, королю Португалии.

Педру назначил семьдесят семь пэров, ввел новую конституцию и отрекся от престола в пользу своей дочери Марии да Глории, которой было тогда семь лет. Он понимал, что сохранить Бразильскую империю он сможет, только отказавшись от португальского трона. Бразильцы не приняли бы объединения двух корон, и его действия предотвратили кризис.

Конституционный акт, который он даровал Португалии, расценивался континентальной Европой как ультралиберальный. Испания не желала иметь такой режим у своих дверей; министр иностранных дел России Нессельроде заявил, что Бразилия подложила бомбу замедленного действия Европе; Меттерних громогласно заявил, что «крайне неправильно то, что Новый Свет считает себя вправе устанавливать конституции в Старом Свете и изменять абсолютную монархию на ограниченную». Приветствовал его нововведения только Каннинг.

В самой Португалии новую конституцию приняли в штыки и духовенство, и судебные власти, и аристократия, и мелкопоместное дворянство. Говорили, что монарх не имел права так долго жить в отрыве от своей родины, более того — раздавались голоса, что он не португалец с того момента, как Португалия признала независимость Бразилии. Это стало сигналом озлобленной матери Педру королеве Карлоте вновь выступить на авансцену. Еще в 1824 году она подстрекала абсолютистов, возглавляемых ее любимым сыном Мигелем, свергнуть конституционалистов, поддерживавших короля Жуана. Тому едва удалось бежать за границу на британском корабле. Он собрал силы и выслал Мигела в Вену. Теперь она утверждала, что, поскольку Педру не имеет прав на престол, трон должен перейти не к Марии да Глории, а к Мигелу. Она передала свое огромное состояние поддерживавшим его абсолютистам. Следует отметить, что, отрекаясь в пользу Марии от престола, Педру поставил условие: Мигел должен поклясться, что женится на ней, а до ее совершеннолетия выступать в качестве регента. Это не входило в планы Карлоты, но в начале октября 1827 года Мигел дал слово Меттерниху выполнить это условие, и в конце месяца было официально объявлено о его помолвке с Марией. Он вернулся в Португалию в феврале 1828 года, где был встречен шумными приветственными демонстрациями. В июне «при всеобщем одобрении» ему была предложена корона, а в июле он уже принял королевскую присягу перед кортесами. Теперь, уверенные в своей силе, абсолютисты провозгласили конец эпохи либерализма и масонства. Начались аресты и казни. «Рубите головы! Рубите головы! — требовала злобная королева Карлота. — Французская революция срубила сорок тысяч голов, и от этого население не уменьшилось!»

Следующий кризис разразился в несчастливом 1826 году: началась война на южных границах Бразилии. В 1817 году король Жуан оккупировал Уругвай — таким образом начиная наводить порядок. Волнения последовали вслед за провозглашением Артигасом независимости и его войной с Аргентиной. Четыре года спустя эти земли были официально присоединены к Бразилии. В апреле 1825 года группа уругвайских националистов — «тридцать три бессмертных», как они себя называли, — пересекла реку Парану, чтобы начать партизанскую войну против Бразилии. Пользуясь помощью Буэнос-Айреса, они получили и широкую поддержку местного населения, провозгласив борьбу за обратное присоединение Восточного Берега к Аргентине. Император направил туда армию под командованием генерала Лекора и небольшой флот под командованием адмирала Родригу Лобу, но они не добились успеха: оба были некомпетентны, их солдаты плохо вооружены и голодны. И в тот момент, когда Педру так нуждался в друзьях, он поссорился с послом Великобритании сэром Чарльзом Стюартом. Тот всегда выступал против экспансионистских устремлений Бразилии и сейчас предупредил Педру о недовольстве Симона Боливара. Когда Стюарт имел неосторожность пожаловаться, что император уехал из Рио, не предупредив его, Педру жестко ответил: «Когда я уезжал, то приказал специально для вас выстрелить из пушки, чтобы сообщить о своем отъезде. И не появляйтесь вновь с откровениями о том, что Боливар с двенадцатитысячным войском марширует у наших границ. Я не боюсь короля Франции, я не боюсь короля Англии, ни кого-либо еще. Я человек, который умеет держать саблю в руках. Что касается вас, сэр, то, если у вас есть ко мне дела, отправляйтесь в Рио и ждите там».

Каннинг также отказался поддержать Бразилию в этом вопросе. Его вполне устраивало возникновение под британской эгидой нового независимого государства на восточном берегу Ла-Платы, которое вполне могло бы стать военно-морской базой Англии в Южной Атлантике. Педру направил на юг нового командующего, маркиза де Барбасену, надеясь прервать волну неудач. Когда аргентинские и уругвайские войска были уже готовы вторгнуться в бразильский штат Риу-Гранди-ду-Сул, он решил взять командование на себя. В ноябре на десяти кораблях он отправился из Рио.

 

ГЛАВА 47 ЛЕОПОЛЬДИНА, ДОМИТИЛА И АМЕЛИЯ

Вес эти годы жизнь Педру осложнял длительный роман с Домитилой ди Каштру. С их первой встречи в предместье Сан-Паулу в 1821 году он безраздельно принадлежал только ей. Даже забыл о своих многочисленных любовницах. Он осыпал милостями Домитилу и ее родных. Однажды он поскакал в грозовую ночь, чтобы избить ее бывшего мужа, который позволил себе нелестные высказывания о ней. Когда Домитилу как-то не пустили в театр Рио, Педру немедленно закрыл его. Придворные дамы относились к ней с пренебрежением, однако ничего не подозревающая императрица назначила ее первой фрейлиной.

В мае 1824 года Домитила родила Педру дочь. В октябре 1825 года он сделал свою любовницу виконтессой, а в декабре у нее был уже второй ребенок от него — мальчик, который родился всего на несколько дней позже его законного наследника, рожденного Леопольдиной. И император, и его любовница тщательно скрывали свою связь от Леопольдины. Она принадлежала совсем другому миру, была слишком поглощена своими научными изысканиями, чтобы что-то подозревать, а никто из придворных не осмеливался открыть ей глаза. Австрийский посол Марешаль, который был ее советником и приглядывал за ее увлечениями, как-то осторожно заметил: «Несмотря на то что у него была любимая подружка, он никогда не упускал возможности проявить себя хорошим мужем и всегда превозносил достоинства своей супруги». Педру писал Домитиле:

«Императрица едва не застала меня, но твои молитвы уберегли меня… Будет лучше, если я буду заходить, чтобы перекинуться словечком с тобой, не поздно, а в дневное время. Так ей будет труднее подозревать нашу святую любовь, и поэтому мне не следует дома говорить о тебе, лучше говорить о других женщинах. Пусть они будут под подозрением, а мы тем временем сможем, как и прежде, в мире и спокойствии наслаждаться нашей прекрасной любовью».

Это случилось во время морского путешествия в провинцию Байя. Педру как-то улизнул, чтобы повстречаться со своей возлюбленной где-нибудь в укромном уголке корабля. Тогда-то императрице и стало известно об их связи. Когда они вернулись в Рио, Педру поселил свою любовницу в роскошном доме около королевского дворца. Через окна он мог обмениваться с ней знаками: «Дай мне знать, кто это у тебя — я вижу два экипажа у твоего дома… Ты сидела у окна, но не отвечала на мои сигналы, а я смотрел в подзорную трубу… Я уже собирался ужинать, было около двадцати минут десятого, когда увидел тебя со свечкой…» Со временем он потерял всякое чувство стыда и осторожность. В мае 1826 года Педру официально признал незаконнорожденную дочь Домитилы своей, а в июле сделал ее герцогиней. Теперь к ней следовало обращаться «ваше высочество». Он открыто присматривал за ребенком и с заботливостью няньки писал ее матери:

«Сегодня я сам сделал прививку Марии Изабел… С ней ничего плохого не случилось, она хорошо спала, но, похоже, у нее несварение желудка. Я дам ей немного „венской воды“. Она должна помочь… Марикита приняла унцию „воды“, но та пока никакого действия не оказала. Я дал ей еще, но ее стошнило. Если в течение ближайших трех часов ничего не будет, дам ей еще… У герцогини румянец и сухие болячки на коже…»

В октябре 1826 года Педру в полной униформе присутствовал на роскошном банкете в доме Домитилы. Он повысил ее титул до маркизы, сделал ее отца виконтом и раздал ее родственникам важные посты при дворе. Всегда куда-то спешащий, непредсказуемый, готовый помериться силами со своими телохранителями или вступить в иное единоборство, он полностью зависел от настроения Домитилы и истово ревновал ее. Иногда он сердито писал ей: «Я не собираюсь занимать второе место по отношению к кому бы то ни было, хоть к самому Господу Богу, если бы это было возможно… Должен сказать тебе, что твоя манера устремлять взор в потолок, когда я ловлю тебя на разглядывании других, не слишком умна… Как ты можешь уговаривать меня не сомневаться, если эти сомнения порождены любовью?» В других случаях он рабски молил о прощении: «Моя девочка, если я иногда и бываю груб с тобой, то это от отчаяния, что не могу наслаждаться твоим обществом столько, сколько хочу. Потому и поступаю так. Это не идет от сердца, ибо всем сердцем я обожаю тебя, и чувства мои трудно выразить словами… Моя девочка, не обижайся на меня, я люблю тебя всем сердцем…»

Иногда их страсть выглядела комически. Однажды, когда император входил в дом поздно вечером, он встретил выходящего молодого офицера. Педру набросился на него с кнутом. Молодой человек выстрелил. Пуля пробила висевшую на стене картину. Офицер не был наказан. Домитила подозревала, что это козни ее сестры, недавно ставшей баронессой. В другой раз после размолвки она увидела, как император смотрит на ее окно в подзорную трубу. Она тут же плотно закрыла ставни и вскоре получила от Педру записку такого содержания: «Большое спасибо за то, что ты закрыла окно, когда я только пытался взглянуть на тебя… Прости меня, если я употребил слишком резкие выражения, но это не я говорю, а мое сердце, которое принадлежит тебе».

Недруги императора говорили о Домитиле как о властолюбивой интриганке, которая держит Педру в руках и поддерживает связь с его сварливой, во все вмешивающейся матерью. Правда состояла в другом: она была чрезвычайно красива и в самом деле сильно любила его. Конечно, ей нравилось тратить деньги на наряды и драгоценности, она старалась помогать карьере своих родных и друзей, но нет ни одного свидетельства того, что она использовала свое положение в политических целях или всерьез интересовалась государственными делами. Она обладала сильной волей и внушала уважение людям, с которыми встречалась, но была более сдержанной и разумной, чем ее венценосный друг.

Императрица Леопольдина, бесцветная и толстая, поглощенная наукой и материнством, пользовалась в народе популярностью. Близкий друг описывал ее так: «Без преувеличения можно сказать, что одевалась она безвкусно и не любила драгоценностей. Ни ожерелья, ни сережек, ни даже колечка на пальце». Ее аскетизм и простота приятно контрастировали с напыщенностью Карлоты, от жадности которой почти десятилетие страдали бразильцы. Потому симпатии двора и любовь народа принадлежали Леопольдине. Когда ей стало известно об отношениях Педру и Домитилы, она только молча сжала губы. Марешаль был разгневан: «Представляется совершенно невозможным, что императрица не видит, что творится у нее на глазах». Французский посол сообщал в Париж: «Самоограничение императрицы иногда граничит с безразличием. А что касается связи ее августейшего супруга с госпожой ди Сантуш (Домитила), видимо, несмотря на измену, она очень любила Педру». Он оставался ее идеалом, романтическим принцем, которого она боялась потерять. Известно только два случая, заставивших ее взбунтоваться: когда он провел два дня у постели умирающего отца Домитилы и когда произвел свою любовницу в маркизы. Во втором случае она даже просила Марешаля обратиться за помощью к ее отцу — императору Австрии, что, несомненно, вызвало бы большой скандал. Печаль и гнев, которые она подавляла в себе, проскальзывают иногда в ее письмах к европейским друзьям: «Я могу вынести все, что угодно, так и поступала в прошлом, но я не могу видеть, как другого ребенка считают ровней моим детям; я вся дрожу от гнева, когда вижу ее, и огромная жертва с моей стороны — принимать ее». Она сравнивала Домитилу с «имеющими дурную репутацию госпожами Помпадур и Мэнтенон, только менее образованными».

Что действительно задевало ее, так это все более явные свидетельства, что Педру безоглядно влюблен в эту Домитилу. Он никогда ранее не увлекался так любовницами, ни тем более — ею самой. Летом этого рокового 1826 года казалось, что переживания, связанные с романом мужа, подорвали душевное и физическое здоровье Леопольдины. Она впала в глубокую депрессию и выглядела очень подавленной. Когда Педру отправился в экспедицию в Рио-Гранди-ду-Сул, Леопольдина была вновь беременна. Она подарила ему бриллиантовые кольца с двумя сплетенными сердцами, на которых с внутренней стороны были написаны их имена. Неделю спустя у нее случился выкидыш и поднялась температура. Потом вроде было кратковременное улучшение, а затем начался бред. Ей казалось, что ее отравили, что Домитила напустила на нее темные чары. Она умерла в декабре. Непосредственной причиной смерти явилась, вероятно, инфекция, последовавшая за выкидышем, но если бы спросили Леопольдину, она сказала бы, что умерла, потому что ее сердце было разбито.

Первый министр маркиз ди Паранагуа предупреждал Педру: «Я не имею права скрывать, что народ ропщет в связи с постигшими его бедствиями и объясняет их причинами морального свойства». Слухи, возникшие в Рио, неудержимо распространялись по стране. Говорили — и это выглядело правдоподобно, — будто во время ссоры Педру ударил Леопольдину, это и стало причиной выкидыша. Еще громче говорили, что она была отравлена Домитилой, которая подменила наследного ребенка Педру своим сыном Педру. То, что в дворцовых кругах раньше называли просто сплетнями, теперь приобрело трагический и даже опасный характер. Люди считали императора виновным в смерти его жены…

Как только Педру узнал, что жена умерла, он отправился на корабль и приказал идти домой. Он не смог даже подождать, пока на судно доставят провизию, и команда вынужденно сидела на диете из риса и солонины. Когда ветер стих, пришлось идти на веслах последние тридцать миль. Пребывая в отчаянии, он самолично вырезал из дерева корону для похоронных носилок жены, своими руками сделал для нее гроб из палисандрового дерева, сочинил в память о ней горестные стихи. С ее смертью он осознал всю глубину своего чувства к ней, возможно, действительно винил себя в ее преждевременной смерти. Полгода он страдал, мучился угрызениями совести и проводил время наедине с портретом Леопольдины. Педру избегал встреч с Домитилой — то ли по политическим причинам, то ли из-за ее непопулярности, то ли потому, что винил ее в своей трагедии. Потом стал потихоньку оживать. И наконец отправился посмотреть на своего и Домитилы последнего ребенка (опять девочка). В сентябре 1827 года он писал ей: «Прощай, моя девочка, до одиннадцати часов, когда я вновь получу величайшее известное мне наслаждение — обнимать тебя».

После неожиданного отъезда Педру из Рио-Гранди-ду-Сула в декабре 1826 года командующим там остался Барбасена. В феврале 1827 года он вступил в бой с аргентино-уругвайскими силами около Пасу-ду-Розариу на бразильской стороне границы. Семь тысяч бразильцев ожесточенно дрались против двенадцати тысяч солдат противника, но их кавалерия была смята и рассеяна. Сражение, в ходе которого аргентинцы потеряли убитыми пятьсот человек, а бразильцы — сто двадцать, продолжалось одиннадцать часов. Бразильцы вынуждены были отступить, но аргентинцы, у которых не было ни денег, ни боеприпасов для продолжения кампании, также отвели свои войска.

Полгода спустя под сильным давлением Англии и Франции, торговля которых страдала от войны, Бразилия и Аргентина отказались от своих претензий на Восточный Берег. 27 апреля 1827 года — знаменательная дата. В этот день родилась Восточная Республика Уругвай — перестала существовать последняя испанская колония в Америке. Страна получила независимость. Эта война не была популярной в Бразилии, во-первых, потому, что требовала много денег, а во-вторых, потому, что это было не самое лучшее проявление имперских устремлений Жуана. То, что Педру нанял ирландских и немецких миссионеров, тоже не добавило популярности этой войне. Может, и несправедливо, но позже его критиковали за это, как и за бразильско-португальский договор 1825 года.

Новая национальная ассамблея собралась в мае 1826 года. Ее первые же заседания показали, что в стране растет недовольство политикой императора. В качестве примирительного жеста премьер-министром был назначен депутат де Аражуйю Лима. Хотя, по мнению Педру, он был весьма нерешителен, а многие члены ассамблеи считали, что он просто придерживается умеренных взглядов. В Рио продолжало нарастать напряжение. Ходили слухи, что ассамблея хочет низложить Педру, другие утверждали, что именно император готовит военный переворот, поскольку сенаторы и депутаты, пытаясь предотвратить войну, не давали денег на армию.

После смерти Леопольдины министры настаивали, чтобы Педру женился, если не хочет потерять трон. Ему нужна императрица, которая сможет вернуть ему уважение и популярность, утраченные из-за связи со скандально известной Домитилой. Неохотно он согласился, чтобы приступили к поискам подходящей принцессы в Европе. Тем временем смерть их третьего ребенка от менингита способствовала восстановлению отношений между Педру и его подружкой, которая в апреле 1828 года вернулась в Рио. Русский посол сообщал, что она «нацелилась на замужество и трон». В мае Педру так подписался под своей запиской ей — «друг и любовник до самой смерти». Шведский посол отмечал, что ее влияние было тогда «сильнее, чем когда-либо прежде».

Для выбора новой императрицы были направлены два эмиссара — маркиз де Резенде и маркиз де Барбасена (первый министр Педру). С потрясающей наивностью первый визит они нанесли отцу Леопольдины, императору Австрии. Его министр Меттерних, блестящий архитектор реакционного Священного союза, сторонник матери и брата Педру, смотрел на императора Бразилии как на опасного ниспровергателя основ, потому неутомимо вел кампанию за его дискредитацию. Его стараниями европейские газеты рисовали Педру как аморального специалиста по адюльтерам, а его двор — как бордель, где царит Домитила. К февралю 1828 года уже несколько принцесс ответили отказом на его предложение стать императрицей Бразилии. Барбасена думал, что он знает почему: «Подозреваю существование заговора — с целью не дать вам иметь больше детей. Не показывайте виду, что знаете, а я все выясню до конца недели».

Нелегко было избежать и еще одного унижения. При подстрекательстве Меттерниха Резенде обратился к принцу Швеции, находящемуся в изгнании при австрийском дворе, с просьбой отдать за Педру его сестру Сесилию. Вот как Барбасена рассказывает об ответе: «Принц показал, что он принимает предложение, и дал знать об этом императору Австрии, после чего это стало известно всему дипломатическому корпусу. Бедный Резенде положился на самого Карлсруэ и в назначенный день и час, надеясь получить позитивный ответ от самой Сесилии, услышал однозначное „нет“. Меттерних, конечно, позаботился, чтобы об этом узнали все газеты». Убежденный, что этого вполне достаточно, чтобы убедиться в вероломстве Меттерниха, Педру распорядился искать невесту вне зоны влияния Австрии, такую, чтобы ее «происхождение, красота, добродетели и образование составили мое счастье и счастье всей империи… Если придется выбирать из этих четырех качеств, то пусть это будет первое и последнее». Это была задача не из легких.

Барбасена теперь обратил свое внимание на принцессу Луизу из Дании, но вернулся оттуда «с лицом, способным отпугнуть младенца от материнской груди». Вот как он описывает свои впечатления: «Я знал, что принцесса, и это правда, элегантная молодая леди. Но ее глаза, веки, брови — все, как у альбиноса. Таковы все принцессы этой страны. А это способно даже самую совершенную красоту превратить в нечто отталкивающее. Альбиносы — это те, кого мы в Бразилии называем „очень желтые“, или окторуны. Хотели бы Вы, Ваше Императорское Величество, получить такую невесту? Конечно же нет! Таким образом, я прекращаю это дело и поищу где-нибудь еще».

Наконец Резенде нашел подходящую девушку — принцессу Амелию Наполеон из Люксембурга, целомудренную и красивую. Она была внучкой первой жены Наполеона, Жозефины, и принадлежала к небольшой немецкой королевской семье, враждебно настроенной к Меттерниху. Как сообщал Резенде, у нее было воздушное тело, каким Караваджо мог бы наградить свою царицу Савскую, а от общения с ней таяли сердца людей. Вернувшись домой, он воскликнул: «Клянусь пятью ранами нашего Спасителя Иисуса Христа, как жаль, что я не император Бразилии!»

Меттерних продолжал строить козни, утверждая, что Педру уже тайно женат на Домитиле, но тщетно: 2 августа 1829 года в Мюнхене Педру женился — по доверенности — во второй раз.

Появление новой императрицы несколько укрепило позиции императора. Он уже завоевал некоторые симпатии после разрыва с Домитилой — ее удаление от двора было одним из условий, выдвинутых в ходе переговоров о женитьбе. Она очень ловко вышла из ситуации, став любовницей Рафаэла Тобиаша, генерала из Сан-Паолу, и родила еще шестерых детей. За него она в конце концов вышла замуж в 1842 году. И овдовела, когда ей еще не исполнилось шестидесяти. Она запомнилась своей благотворительной деятельностью.

Император, казалось, стал новым человеком. Он восторженно приветствовал свою семнадцатилетнюю жену, увидев ее портрет, который ему заранее прислали. Было видно, что Амелия унаследовала красоту своей прекрасной бабушки. Шалака, друг детства Педру, заметил, что «наш хозяин очень изменился с появлением этого портрета; он больше не ускользает из дома, а наносит визиты в сопровождении управляющего; в остальном все осталось по-прежнему» (на любовном фронте). Вначале императрица чувствовала себя несколько стесненно, что было вполне объяснимо. Лед был сломан, когда Педру приветствовал ее на своем ужасном французском. Барбасена писал: «С этого момента новобрачные были тесно связаны, как если бы они любили друг друга уже много лет. Их восторженность была так велика, что я видел в них самых счастливых людей в мире». Будучи намного моложе Педру, Амелия, конечно, совсем не походила на «синий чулок» Леопольдину. Прекрасная внешне, со вкусом одетая, уверенная в себе, она изменила в доме все, «вплоть до расходов буфетной», вежливо и благосклонно поддерживала Барбасену.

Состояние войны между императором и ассамблеей продолжалось до назначения Барбасены первым министром в декабре 1829 года. Способный и смелый, он начал восстанавливать твердое правительство, в то же время сдерживая ассамблею конституционными мерами. Но консервативные сторонники жесткой линии, которые утверждали, что причиной конституционного паралича в Бразилии является парламентский характер правительства, призывали Педру проявить твердость, считая Барбасену слишком либеральным.

События стремительно развивались. В июле 1830 года абсолютист Карл X во Франции был низложен, и микроб революции опять распространился в Бразилии. На Педру обрушилась пресса. Самая, вероятно, знаменитая из статей была подписана Эваристу ди Вейга: «Карл X захватил власть, и то, что случилось с ним, может случиться с любым монархом, который попытается, нарушая данное слово, уничтожить институты свободы в этой стране». Этот итальянский журналист был убит, вероятно, по приказу властей, после того как выступил в поддержку революции 1830 года. В такой взрывоопасной обстановке Педру удалось отправить Барбасену в отставку, однако из-за этого во время поездки в Минас-Жерайс его встретили откровенно враждебно. Это были те же люди, которые несколько лет назад так радостно его приветствовали. Когда он вернулся в Рио, толпа лояльно настроенных людей выкрикивала: «Да здравствует император, пока он соблюдает конституцию!» Его обвинили в создании тайного кабинета под руководством Шалаки. В связи с усилением конфронтации ему советовали назначить первого министра из либералов, дабы унять оппозицию. Но Педру, несмотря на прогрессивность взглядов, не дал себя уговорить.

Из ссылки был приглашен старый автократ Жозе Бонифасиу ди Андрада-и-Силва — вероятно, с намерением назначить его первым министром, но его ультраконсервативное прошлое не могло устроить оппозицию. Тогда Педру приблизил к себе людей, поддерживавших его в ранний период независимости. Теперь они стали знатными людьми. Это были маркизы Паранагуа, Баепенди, Инамбупи и Аракати. «Правительство маркизов» было последней надеждой как для недоброжелателей из ассамблеи, так и для общества. Утром 6 апреля 1831 года огромная толпа собралась в большом парке Санта-Аны в Рио, требуя роспуска старого правительства. Педру послал им успокоительное письмо:

«Можете передать народу, что я получил их петицию. Можете также передать ему, что министры не оправдали моего доверия, и я сделаю то, что считаю нужным. Напомните ему также, что я действую только в соответствии с конституцией. Я обязан защищать права, предоставленные мне конституцией, даже если бы мне пришлось за это отдать все свое имущество или жизнь. Я готов все сделать для народа, но ничего — под давлением народа».

Вскоре солдаты начали присоединяться к демонстрантам, но Педру отказался отступить. Его главнокомандующий Луиш Алвиш ди Лима (позже герцог Кашиас, самый знаменитый бразильский солдат) тем же утром умолял дать ему разрешение разогнать толпу силой: «Если вы, ваше величество, пожелаете подавить беспорядки, то нет ничего проще. Все, что вам потребуется сделать, — поехать на ваше ранчо в Санта-Круш и собрать милицию. Я готов ее возглавить». Педро отвечал: «План хорош, верный майор Лима, но я не могу принять его, потому что не желаю, чтобы даже одна капля бразильской крови пролилась из-за меня». Майор и его батальон были отправлены в казармы Кампу ди Санта-Ана. Отказавшись применить силу этим роковым утром, он, казалось, упустил последний шанс. Теперь ему не оставалось ничего другого, как сдаться повстанцам и назначить то правительство, которое они желают.

Или у него была иная возможность? Кажется, у Педру имелся в запасе сюрприз. Он набросал записку и сказал посланнику повстанцев: «Вот мое отречение. Я думаю, теперь они счастливы. Я уезжаю в Европу, оставляя престол этой страны, которую всегда глубоко любил и люблю». Затем он объяснил это свое решение присутствовавшим британскому и французскому послам: «Я предпочитаю покинуть трон с честью, чем продолжать править, будучи обесчещенным и униженным сувереном. Те, кто родился в Бразилии, больше не хотят меня, говоря, что я португалец. Я давно ожидал этого и видел, что этот момент приближается, с того самого времени, как я посетил Минас. Мой сын имеет преимущество передо мной. Он — бразилец по рождению. Бразильцы уважают его. У него не будет проблем в правлении, а конституция гарантирует ему его права. Я отрекаюсь от короны, будучи счастлив тем, что закончил так же, как и начал, — конституционно». С этими словами он обнял Амелию и заплакал.

Французский посол так прокомментировал случившееся: «Он умеет лучше отрекаться, чем править. В ходе этой незабываемой ночи монарх вырос в глазах всех, кто поддерживал его». Затем Педру прошел в апартаменты своего пятилетнего сына, рожденного Леопольдиной, и поцеловал на прощание нового императора Бразилии Педру II. Позже этим утром в сопровождении только слуг герцог и герцогиня де Браганса, как теперь именовались Педру и Амелия, сели на британский корабль «Ворспайт» в заливе Гуанабара и направились в Европу. Престарелого Бонифасиу, который еще недавно был врагом Педру в изгнании, назначили опекуном его сына.

Этим простым актом отречения Педру вновь приобрел популярность народа, как было все одиннадцать лет его правления — сначала как регента, а потом как императора. Отказавшись пролить кровь во имя сохранения личной власти, он преподал урок всем бразильцам. Дальнейшая бразильская история, вплоть до наших дней, была бескровной, что отличало ее от других стран Испанской Америки, где не обошлось без насилия, жестокости и кровопролития. Педру прислушался к мудрым советам тех, кто считал, что его авторитарные инстинкты и «португализация» разрушат установленный порядок в стране, но прошло еще несколько трудных лет, прежде чем это произошло. Его сын, который был по-настоящему государственным деятелем, мудро и спокойно правил с юных лет вплоть до 1889 года, когда был низложен в ходе республиканского военного переворота.

 

ГЛАВА 48 ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА

Отречение тридцатитрехлетнего Педру де Браганса от престола не поставило точку в его карьере: впереди у него было немало испытаний.

В августе 1828 года, когда абсолютисты во главе с Мигелом захватили власть в Лиссабоне, сторонники молодой королевы Марии бежали в Лондон, позже к ним присоединилась и сама королева. В 1827 году умер Каннинг, а его преемники Веллингтон и Абердин избрали официальным курсом страны политику невмешательства. В апреле 1828 года английские войска были выведены из Португалии, и к партии, возглавляемой молодой королевой, в Англии отнеслись холодно. Веллингтон тогда так прокомментировал ситуацию в беседе с Барбасеной: «…Даже если предположить, что правда на стороне молодой королевы, все равно португальцы никого, кроме дона Мигела, не захотят увидеть на троне». Веллингтон еще не начал выдворять из страны ссыльных, а королева в августе 1829 года была вынуждена вернуться в Бразилию. Ранее в том же году в Ангре, главном городе Терсейры — одного из Азорских островов, ее регентом стал Палмелла. Затем в январе 1830 года умерла королева Карлота; восстание либералов в Лиссабоне было жестоко подавлено, и разгул террора достиг в Португалии апогея. Такая ситуация шла вразрез с общей тенденцией, утвердившейся в Европе: в результате июльско-августовской революции во Франции на трон взошел не наследный король Луи-Филипп, а в ноябре либеральное правительство графа Грея сменило правительство Веллингтона. Теперь Франция и Великобритания выступали против действий абсолютиста Мигела в Португалии. Поэтому, когда Педру, герцог Браганса, в начале лета 1831 года прибыл в Европу, его ждал весьма радушный прием. В одночасье он смог приступить к организации экспедиции по захвату Португалии от имени своей дочери. Луи-Филипп предоставил ему три порта, чтобы снарядить корабли, а для проживания выделил Шато-де-Медон. Правительство графа Грея позволило ему набрать три сотни наемников под командованием полковника Ходжеса.

Педру оставался во Франции до тех пор, пока Амелия не родила дочь, которую тоже нарекли Амелией. «Она бразильянка, — заявил он. — Ведь она зачата еще до моего отъезда».

В январе 1832 года он поцеловал свою дочь — королеву Марию и со словами: «Миледи, перед вами стоит португальский генерал, который защитит ваши права и вернет вам корону», — отправился в очередной великий поход. В конце февраля он добрался до Азорских островов и несколько последующих месяцев провел в лихорадочной подготовке и реорганизации своих подразделений. Однако только отряд полковника Ходжеса и батальон из пятисот французских наемников представлял собой реальную силу.

Тем не менее 27 июня экспедиция в составе двух фрегатов — «Ранья» и «Дона Мария II», двух бригов — «Вила Флор» и «Либерал», восьми шхун, корвета, баржи и восемнадцати небольших кораблей, сопровождавших тридцать транспортов с солдатами, отправилась к Пиренейскому полуострову. Известие, что Педру направляется к Азорским островам с намерением выступить против Португалии, заставило всю страну встать на сторону Мигела. Десятки тысяч жителей вступали в армейские ряды добровольцами. Однако мигелисты, полагая, что первый удар будет нанесен по Лиссабону, сосредоточили основные силы в столице, позволив Педру беспрепятственно высадиться к северу от Порту. Генерал Санта-Марта, командир мигелистов, охранявших северное побережье, располагал дивизией, состоявшей из двенадцати тысяч человек, из которых тысяча стояла гарнизоном в Порту. Тем не менее он вывел войска из города, и 9 июля Педру без боя его взял. Санта-Марта так объяснил свою стратегию: «Безусловно, они погибнут от пушечных ядер либо от голода или же сгорят заживо, а вместе с ними и славный город Порту». В то же время португальские чиновники отмечали, что единственной причиной, по которой Педру не атаковали на море, было стремление генерала «позволить войскам высадиться на берег и после того, как они продвинутся в глубь страны, окружить их и порезать на куски».

Педро закрепился в Порту, а затем 23 июня выступил с основной частью своих войск в сторону Понте-Ферейра, где располагались позиции Санта-Марты. Битва шла с переменным успехом до тех пор, пока полковник, атаковавший левый фланг противника, и войска под руководством Педро, теснившие правый фланг, не заставили Санта-Марту отступить к холмам и дороге, которая вела в Лиссабон. Но в Порту распространились лживые слухи, что мигелисты победили. Потому Педру вынужден был вернуться, чтобы опровергнуть слухи и успокоить своих сторонников.

Мигелисты постепенно стягивали свои силы к Порту, и Педру начал серьезно готовиться к обороне города. Порту ощетинился батареями орудий. Глубокие траншеи заполнялись «компрессионными шарами» — прародителями мин, а улицы перекрывались баррикадами. Бомбардировка, которую мигелисты начали в начале сентября, стала одним из первых письменно зафиксированных случаев применения газа и бомб, содержащих «пропитанные серой и специальным раствором материалы, которые выделяли густой удушающий дым». Тем не менее атака на город, предпринятая 29 сентября войсками противника, была отражена ценой жизней четырех тысяч солдат. Следующая атака Санта-Марты также оказалась неудачной. На этот раз погибли тысяча пятьсот солдат. Педру праздновал победу в Порту, однако вопреки его ожиданиям страна не торопилась вновь сплотиться под знаменами королевы Марии.

На этот раз мигелисты попытались блокировать реку Дору, надеясь, что город под угрозой голода сдастся. Боеприпасы и провиант поступали в Порту из Фоз-ду-Дору, расположенного на берегу моря, и мигелистам удалось подтащить свои пушки практически к самому береговому плацдарму. Под ураганным огнем противника бывший бразильский солдат генерал Салданья сумел разместить орудия на северном берегу реки, укрыв их за крепостным валом из пустых деревянных бочек.

При попытке атаковать позиции генерала Салданьи мигелисты потеряли около тысячи бойцов убитыми. «Дорога жизни» в Порту была захвачена, однако штормовые ветры, дувшие в феврале 1833 года, не позволили выгружать провиант в Фоз-ду-Дору в течение месяца. Начался голод. В городе не осталось ни одной кошки и собаки, среди жителей свирепствовали тиф и холера, заканчивались боеприпасы.

Потом погода стала улучшаться. Салданья продолжал удерживать свои позиции в Фоз-ду-Дору. Тем временем в Лондоне начали осуществлять план помощи — верный соратник Педру герцог Палмелла собрал восемьдесят тысяч фунтов; деньги пожертвовала английская общественность, потрясенная страданиями и героизмом Порту. На эти деньги капитан Чарльз Напьер организовал «пароходную экспедицию» для освобождения города. В июне 1833 года Напьер и Палмелла причалили к Фоз-ду-Дору. В их распоряжении имелось пять пароходов, две сотни наемных солдат и значительная сумма денег.

21 июня Напьер с частью войска под командованием Вила Флора (теперь герцог де Терсейра) направился к Алгарви, который оказался практически незащищенным, так как Мигел сосредоточил все свои силы в Лиссабоне и Порту. Жители Алгарви поддерживали мигелистов очень активно, как и в других местах страны. Однако к концу месяца Терсейра захватил город Фару, где Палмелла установил временное правительство. Затем Напьер отправился на поиски флота мигелистов, который, покинув безопасную дельту реки Тежу, вышел ему навстречу и тем самым совершил роковую ошибку. По сравнению с флотилией Напьера, состоявшей из пяти пароходов, трех фрегатов, корвета и брига, общее число пушек которых достигало ста семидесяти шести, армада португальцев казалась гигантской — в нее входили два линейных корабля, два фрегата, два корвета, три брига и шхуна. Общее количество пушек на кораблях достигало трехсот пятидесяти четырех.

Напьер являл собой традиционный образ эксцентричного морского капитана английского флота. Португальский историк Сориано описывал его как «человека обычного телосложения, склонного к полноте, с круглым лицом и черным шелковым платком, повязанным под бородой, словно у него болят зубы; большая широкополая шляпа, подобная тем, которые носили квакеры, широкие голубые брюки, белые ботинки и гольфы, а также офицерская шинель дополняли общую картину». Будучи уверен в том, что португальские моряки плохо подготовлены, особенно по сравнению с его командой истинных англичан, как и в том, что превосходит своего противника в силе, Напьер отказался от артиллерийского огня. 5 июля он покинул мыс Сент-Висент и, подобравшись с наветренной стороны, атаковал флот португальцев, приказав своим капитанам брать на абордаж корабли противника. Через два часа все было кончено. Военные корабли, фрегаты и корвет были вынуждены поднять белые флаги. И только двум небольшим судам удалось бежать в Лиссабон. Благодаря Напьеру Педру получил контроль нал морем.

Окрыленный победой, герцог Терсейра оставил Алгарви и направил свои войска на север. Мигелисты же, полагая, что их целью должен стать город Бежа, который выступил в поддержку королевы Марии, сконцентрировали там свои силы, оставив дорогу на Лиссабон открытой. Терсейра их обошел и направился к столице. Мигелисты бросились в погоню за ними, но к 22 июля Терсейра уже достиг Сетубала, который располагался на противоположной стороне реки Тежу. Там он атаковал мигелистов, разбил их и обратил в бегство. Бежавшие с поля боя солдаты донесли весть о его приближении к Лиссабону. Неожиданное появление Терсейры вкупе с поражением португальского флота испугало министров дона Мигела, и ранним утром 24 июля они решили оставить Лиссабон. Около двенадцати тысяч солдат в строгом порядке покинули город, а вместе с ними и вся знать Лиссабона, включая духовенство и судей.

Когда солдаты отбыли, один человек на пристани в Содри выкрикнул ставший знаменитым лозунг: «Да здравствует дона Мария! Да здравствует конституционная хартия!» Народное восстание против мигелистов охватило столицу, и появление Педру в городе 28 июля было встречено жителями с ликованием.

В середине июля король Мигел поставил во главе своих войск ветерана наполеоновских войн Луи де Гэня, графа де Бурмона, маршала Франции, отправленного в ссылку Карлом X. Однако наступление на Порту, предпринятое маршалом 29 июля, было отражено. Потери составили четыре тысячи человек. На следующий день осада закончилась: узнав о падении Лиссабона, король и де Бурмон переместили основную часть своей армии на юг, чтобы соединиться с мигелистами, находящимися в Коимбре, и приготовиться к наступлению на Лиссабон. Но двигались они слишком медленно. У Педру было достаточно времени, чтобы организовать защиту города и использовать это время с максимальной пользой: «Были дни, когда рассвет заставал его среди укреплений, и во дворце он не появлялся до самого захода солнца». Педру сформировал новый кавалерийский полк, три пехотных подразделения и двадцать батальонов ополченцев. Также из Порту морем были переброшены подкрепления. Мигелисты считали, что Лиссабон остается беззащитным, однако это было не так: теперь «ощерившиеся 184 пушками мощные укрепления, расположенные полукругом, венчали высоты от Шабрегаса до Алькантары. Таким образом, оба берега Тежу оказались защищенными, а на самой реке выстроилась линия военных кораблей — от Жункейры до Белена и от Беату до Вила-Франки». Многие солдаты из его девятнадцатитысячной армии были плохо вооружены и первый раз шли в бой, однако энтузиазм этих людей с лихвой компенсировал их неопытность. Симпатии народа оставались на стороне Педру, и боевой дух поддерживался на должной высоте. Начавшаяся 5 сентября атака, во время которой Терсейра был ранен, была отбита; однако на редуте генерал лично защитил Педру, но и сам чудом избежал смерти от пули снайпера. Ночная атака, предпринятая Бурмоном 14 сентября, также провалилась, и его заменил шотландец Макдонелл.

К концу октября удачная вылазка Салданьи заставила мигелистов отступить к Сантарену. В январе 1834 года Салданья захватил Лейрию, тем самым отрезав мигелистов от Коимбры, затем от Пернеша, а в феврале — от Алмостера. В Асейрсейре в мае мигелисты потеряли убитыми и захваченными в плен около двух с половиной тысяч солдат и офицеров.

Король с остатками армии попал в окружение в Сантарене; Мигел приказал своим людям отступать через Тежу на юго-восток — к городу Эвора, где 26 мая 1834 года сдался. Мигел был приговорен к пожизненному изгнанию из Португалии, а его люди получили помилование. Солдатам Педру пришлось защищать короля от гнева разъяренной толпы на протяжении всего пути к Синишу. Там его ждал фрегат «Стег», который должен был доставить Мигела в Италию.

Однако у судьбы был припасен еще один, последний, удар для Педру. В день, когда условия его соглашения с Мигелем стали известны, он решил посетить театр. По дороге туда его экипаж забросали грязью и камнями, а в самом театре толпа зрителей встретила Педру неодобрительным гулом и свистом: так народ выражал недовольство тем, что ненавистный Мигел оставлен в живых. Однако когда он закашлялся и приложил ко рту платок, гул резко стих — зрители увидели, что на платке проступили пятна крови. В гробовой тишине Педру велел дирижеру начинать. Как и Боливар, Педру был болен туберкулезом — сказались годы лишений и борьбы. Он угасал, но еще успел побывать в Порту в последний раз — там его ждал восторженный прием горожан.

В конце августа Педру принес присягу, став регентом дочери до ее совершеннолетия. Однако уже 18 сентября он отказался от регентства, объяснив свой отказ так: «Состояние здоровья… не позволяет мне заниматься общественными делами, и в такой ситуации я требую от вас сделать выбор. В своих обращениях к Господу я молюсь о благосостоянии народа».

В пятнадцать лет его дочь королева Мария II приступила к своим обязанностям. Впоследствии, когда Педру уже не покидал своей комнаты, она вручила ему «Большой крест» — самый почетный орден Крепости и Меча.

В течение шести дней Педру находился между жизнью и смертью. Все это время молодая королева и бывшая императрица Амелия не отходили от его постели. К жене были обращены последние слова Педру: «Дорогая Амелия, когда мое сердце вынут из груди, отправь его в Порту. Я завещаю его верным сынам этого города как вечный символ моей благодарности». Он умер днем 24 сентября 1834 года во дворце в той самой комнате, где родился тридцать шесть лет назад.

Пылкий красавец, любвеобильный мужчина, полный жизненных сил, храбрый и справедливый, приговоренный судьбой к преждевременной смерти, а потому не успевший к зрелым годам раскрыть весь свой потенциал, — Педру де Браганса кажется сказочным принцем, будто сошедшим со страниц книги. Конечно, можно было представить его человеком легкомысленным, недалеким и необразованным, которого министры убедили объявить о независимости Бразилии, а затем — растерянным, утратившим почву под ногами. Отречение Педру от престола на многие годы ввергло страну в хаос, пока его сын не стал совершеннолетним. Педру был королем, который уступил португальский трон ребенку, а затем развязал войну против брата-узурпатора, чтобы вернуть трон обратно; он был лихим командиром, которому победы достались в основном благодаря удаче, а не полководческому искусству.

Да, дать подобное описание было бы легко, но неправильно. Педру де Браганса стал отцом бразильской независимости. Его решение сбросить португальское ярмо со страны в 1822 году сохранило ему трон и уберегло Бразилию от беспорядков и гражданской войны — непременных составляющих борьбы за независимость во многих странах Испанской Америки. Это решение обнаружило поразительную зрелость совсем еще молодого, двадцатичетырехлетнего человека, воспитанного в духе монархического обскурантизма португальской королевской семьи. Когда главный роялист перешел в лагерь патриотов, португальцы в Бразилии сразу лишились лидера, и таким образом удалось избежать кровавого конфликта между роялистами и патриотами.

Когда дело касалось очередного кризиса, Педру обычно действовал жестко и решительно: например, если надо было защитить отцовский трон, запугать в парламенте португальцев в 1822 году или же подавить очередную попытку враждебных фракций усилить свое влияние в парламенте. Отречение Педру от трона в 1832 году, которое отнюдь не было капризом деспотичного правителя, как утверждали его враги, избавило народ от кровавой резни и абсолютизма. Возвращение Педру в Португалию, где он собирался выступить на стороне борцов за либерализм, поставило под знамя просвещенной монархии силы, противостоявшие волне реакции, накрывшей Европу после поражения Наполеона.

Во время португальской кампании были допущены ошибки, однако вряд ли к ним можно отнести основные политические шаги Педру. Безусловно, правильным стало его решение оказать сопротивление в Порту, а не предпринимать наступление на Лиссабон, заранее обреченное на неудачу. Столь же верным оказалось его решение двигаться на север, через сравнительно незащищенный Алгарви, а также и то, что он поверил в энтузиазм и отвагу своих немногочисленных, плохо обученных солдат, которые смогли одержать победу над более многочисленным противником.

Безусловно, Педру обладал рядом недостатков: эгоцентризм и тщеславие этого человека в сочетании с поведением его любовницы Домитилы привели к пагубным последствиям и значительному снижению его популярности. Взгляды Педру, хоть и либерального толка, отличались авторитаризмом, и, в сущности, именно его нежелание делить власть с парламентом привело к нестабильности в правительстве. Тем не менее период, когда Педру руководил страной, характеризовался в основном здравой политикой и усилением независимости Бразилии. А самые непопулярные решения — как, например, соглашение с Португалией, отказ от имперских амбиций Бразилии в Уругвае, либерализация экономики — в конечном счете оказались верными.

Из всех Освободителей Педру в Бразилии пробыл у власти дольше всех — одиннадцать лет; и только О’Хиггинс, который правил значительно меньшим по территории государством в течение шести лет, мог сравниться с ним. Практически все Освободители были прекрасными солдатами. И опять же — только Педру не обладал талантом военного стратега. Да, О’Хиггинс по праву мог считать себя государственным деятелем. Однако обретение страной независимости без кровопролития и гражданской войны, а также создание правительства, действовавшего на протяжении десятилетия, вне всякого сомнения, является большим достижением: безусловно, Педру был лучшим руководителем среди Освободителей.

Жизнь этого человека вполне могла бы послужить хорошим сюжетом для настоящего исторического романа: страстная любовь к молодой красавице, погубившая императрицу; война с собственным братом, узурпировавшим трон несовершеннолетнего короля; участие в семейных раздорах матери-злодейки; и наконец, ранняя, трагическая смерть героя вскоре после одержанной победы. Педру заслуживает внимания не только бразильцев, для которых он — герой, но и всякого, кто верит в независимость, просвещение, либерализм, гуманизм, доброжелательную власть или же просто любит жизнь…

 

ГЛАВА 49 КОКРЕЙН В ГРЕЦИИ

А что же произошло с адмиралом лордом Кокрейном, которого мы в последний раз видели в Спитхеде в июне 1825 года? Вернувшись на родину, он вновь стал героем, окруженным романтическим ореолом, — человеком, который подарил свободу Перу и Бразилии. В Эдинбурге в театре ему аплодировали стоя, а Китти, видя это, не смогла сдержать слез.

Война за независимость Греции вызвала в обществе энтузиазм, охвативший всю Британию, и вполне естественно, что в конце 1825 года Кокрейн принял приглашение принца Александроса Маврокордатоса, секретаря национальной ассамблеи Греции, принять участие в борьбе за независимость Греции. Несмотря на то что Греция боролась за правое дело, в самой стране между греками существовала междоусобица, не уступавшая по силе противостояния войне с турками, от жестокого гнета которых они пытались освободиться. Восемь тысяч турок были зверски убиты греками в Триполисе. Месть турок была ужасной: они устроили ставшую печально известной бойню, самую кровопролитную за время войны: все мужское население острова Хиос — двадцать пять тысяч человек — было вырезано, а женщины уведены в рабство. В результате под контролем Греции остался Пелопоннес, в то время как Турция оккупировала север — большинство островов и прибрежных городов греческому флоту удалось отбить.

Участие Кокрейна в греческих войнах оказалась крайне бездарным, если не позорным. Из-за языкового барьера ему не удалось установить контакт с греческими солдатами и моряками, которым было все равно, победят они или нет, а греческие командиры походили больше на соперничающих бандитов, чем на борцов за независимость. Кокрейну не удалось освободить осажденный турками Акрополь — цитадель Афин; также неудачной оказалась его атака на турецкий флот, стоявший в порту Александрии. В результате долгожданную победу одержал не он, а адмирал Кондрингтон. Он возглавлял объединенную русско-франко-британскую эскадру, которая при Наварине наголову разгромила турецкий флот. Тем не менее Кокрейн впервые остался доволен очередной своей авантюрой: он вложил в греческие облигации тридцать семь тысяч фунтов, полученных им от греков еще в самом начале его службы в Греции. После поражения Турции облигации резко поднялись в цене. И когда в 1829 году пятидесятичетырехлетний Кокрейн вернулся в Англию, его капитал увеличился на сто тысяч фунтов.

Безусловно, в какой-то степени Кокрейн был романтиком и авантюристом. Вне всякого сомнения, он был приверженцем борьбы за независимость — это отвечало его натуре, не терпящей авторитаризма. Хотя часто его отношение к людям, на чьей стороне он воевал, нельзя было назвать уважительным. Кокрейн стал радикалом за тридцать лет до того, как радикализм вошел в моду, а когда это направление общественной мысли обрело настоящую популярность, он собрал богатый урожай.

Помимо падения абсолютизма Карла X во Франции 1830 год отмечен смертью короля Георга IV и формированием либерального правительства, возглавляемого лордом Греем, за которым последовала отставка Веллингтона. В 1831 году престарелый отец Кокрейна, отличавшийся расточительством, умер, и его сын унаследовал титул графа, став десятым по счету графом Дандоналдом. Его следующим шагом стала попытка получить аудиенцию у нового короля — Вильгельма IV (который сам был моряком и поклонником Кокрейна). В королевской резиденции в Брайтоне Вильгельм пообещал адмиралу проследить за тем, чтобы старый скандал с фондовой биржей был внимательно и беспристрастно изучен. Грей сочувствовал Кокрейну, однако два члена из его кабинета продолжали выступать против него. В конце концов Дандоналд, долгое время сопротивлявшийся Китти, просившей его добиваться королевского помилования, а не отмены приговора, уступил ее мольбам, резонно полагая, что таким образом покажет, что признает свою вину. В мае 1832 года Дандоналд был помилован и восстановлен в ранге контр-адмирала военно-морского флота. На следующий день он был приглашен на прием к королю. Это был час большого триумфа Кокрейна. И по случайному совпадению в это же утро был принят законопроект о «великой реформе». Кокрейн, о котором раньше говорили только как о сумасбродном, эксцентричном человеке, одержимом страстью к деньгам, хотя и удачливом капитане, теперь был признан героем и почти единоличным освободителем чужих земель.

Дандоналд — автор изобретения, благодаря которому впервые пароход «Восходящая звезда», направлявшийся в Чили через Атлантический океан, был снабжен втягивающимися веслами. В конце 1830 года он задумал создать ротационный двигатель, приводящий в движение весла или гребной винт. Крайне консервативное адмиралтейство на этот раз с пониманием отнеслось к его идеям, однако предпочло воздержаться от конкретных действий. В 1840 году новый первый лорд адмиралтейства граф Хедингтон отдал в распоряжение Дандоналда небольшой пароход под названием «Светлячок» для его экспериментов. А в 1845 году заказал новый большой фрегат на паровой тяге — «HMS Janus», для которого Дандоналд спроектировал паровой двигатель — один из первых усовершенствованных вариантов бойлера. Шесть лет спустя тайный комитет под руководством очередного первого лорда, симпатизирующего Кокрейну, рассмотрел три его проекта: маскировочные средства, массированные бомбардировки и газовая атака. Комитет рекомендовал заняться разработкой первого предложения и отверг другие два, охарактеризовав их как «не отвечающие принципам и правилам ведения цивилизованных войн».

Новоиспеченному графу, несмотря на все его усилия, не удалось восстановить свое членство в ордене Бани, откуда его с таким позором изгнали в самый тяжелый период его жизни. Однако королева Виктория (тоже поклонница адмирала) пообещала, что следующая вакансия в ордене Бани будет предоставлена Кокрейну. И когда его восстанавливали в членстве, принц Альберт вызвал сына его давнего врага лорда Элленборо, чтобы тот стал его поручителем, а престарелый герцог Веллингтон поздравил его. Но возможно, еще более удивительным стало назначение Кокрейна начальником североамериканской и вест-индской баз. На этом поприще у Дандоналда не было возможности ввязаться в очередной конфликт. Задачи Атлантического флота сводились к охране промысловых рыболовных зон, борьбе с работорговлей и патрулированию Мексиканского залива во время войн между Соединенными Штатами Америки и Мексикой. Тем не менее Кокрейн принялся за работу с присущей ему энергией. Он побывал в Новой Шотландии и на Тринидаде, где был поражен так называемым асфальтовым озером — огромной территорией в милю шириной, заполненной асфальтом. Адмирал всячески пытался внедрить этот материал на английский рынок либо в качестве топлива, либо в качестве строительного материала для канализации, туннелей и дамб на Темзе — для облегчения судоходства по реке. Однако все его попытки оказались безуспешными. Он также говорил о необходимости помогать освобожденным рабам Ямайки, которые оказались без работы и влачили нищенское существование.

Адмирал лорд Кокрейн, десятый граф Дандоналд, умер в 1856 году, немного не дожив до своего восьмидесятипятилетия. Он был настоящим английским — или, скорее, шотландским — героем. Его личность — сплошной клубок противоречий. Он не вписывался в образ романтического героя, поскольку обладал неприятным, даже отталкивающим характером. Несмотря на ум, доброту и общительность, Кокрейн демонстрировал исключительную непримиримость, и не только к врагам. Адмирал не терпел обид и не выносил неуважительного к себе отношения. А из-за всегдашней шаткости его положения и желания обеспечить себе достойное существование он порой прибегал к сомнительным средствам добычи денег. Кокрейн подозревал — часто не без основания, — что в финансовых вопросах его обманывают. Что касается его репутации преступника, то, безусловно, он им не был в общепринятом смысле этого слова, однако близко общался с людьми, занимавшимися противозаконными делами, что было весьма неразумно с его стороны. В результате имя адмирала, несмотря на его популярность, не запечатлено в анналах истории. Однако его подвиги на море, где он благодаря своим профессиональным качествам, невиданному бесстрашию и дерзости одержал ряд блистательных побед, и ныне поражает воображение. Если Нельсон был, вне всякого сомнения, лучшим адмиралом со времен Дрейка, то Кокрейн стал грозным «капитаном одного корабля». И еще: как мастер всевозможных военных афер, хитростей и уловок адмирал остался непревзойденным.

Кокрейн вошел в историю как герой благодаря потрясающим воображение подвигам, совершенным в одиночку. И несмотря на то что судьбой ему не было предназначено сыграть решающую роль в истории собственной страны, адмирал успешно проявил себя на другой исторической сцене: из семи выдающихся личностей, главных могильщиков Иберийской империи в Латинской Америке, личность Кокрейна самая невероятная. Конечно, было бы преувеличением утверждать, что, если бы не вмешательство Кокрейна, Испанская империя устояла бы: она испытывала давление со всех сторон и в любом случае распалась. Однако безусловно: если бы не его действия в прибрежных водах Тихого океана, Испания вновь попыталась, на этот раз с юга, задушить революцию в Чили; военная экспедиция Сан-Мартина закончилась бы поражением на море, если бы вообще состоялась, а Лиме пришлось, возможно, до бесконечности держать оборону, оставаясь центром притяжения для все еще решительных испанских имперских притязаний. В Бразилии ловко проведенный Кокрейном захват северных провинций обеспечил независимость не только югу. Борьба за свободу во всех этих странах могла бы продолжаться еще многие десятилетия, но адмирал помог избежать этих затяжных войн, а потому определенно заслужил свое место в ряду самых знаменитых «освободителей».

 

ГЛАВА 50 НАСЛЕДИЕ

С Кокрейном умер последний из семи Освободителей. Их подвиг беспримерен — освобождение целого континента от вековой империи, державшейся на военной силе и угнетении. Каждый из них обладал выдающимися качествами: Франсиско де Миранду отличали эрудиция и решимость; Симона Боливара — энергия, политическая мудрость и воинская доблесть; Хосе де Сан-Мартина — ум, расчетливость и стратегический талант; Бернардо О’Хиггинса — непоколебимая честность, порядочность и храбрость; адмирала лорда Кокрейна — бесстрашие, хитроумие и дерзость; Агустина де Итурбиде — политическая ловкость, по крайней мере поначалу; Педру де Браганса — решительность, смелость и умение руководить. Каждый из них обладал своей харизмой и дарованием. И каждый из них стремился отдать все силы борьбе за лучшее будущее своего народа. Возможно, Итурбиде добивался власти как средства для личного обогащения, но в то же время именно при нем Мексика со всей ее бурной, сопровождавшейся противоборством разных сил историей избежала массового кровопролития, которое неизбежно сопутствовало освободительным войнам. Следует сказать и о Миранде, который, чрезвычайно любя роскошь и удовольствия, ради общего дела пожертвовал спокойной обеспеченной жизнью. Кокрейн, мечтавший восстановить утраченное состояние, так и не добился финансовых успехов. А Боливар, Сан-Мартин, О’Хиггинс и Педру отличались относительным бескорыстием.

Судя по результатам, может показаться, что Освободители вполне заслужили насмешки и издевательства их злобных критиков. Их судьбы, похоже, изначально были обречены на несчастья. Преданный своими сторонниками Миранда так и сгнил в испанской тюрьме; Боливар умер от туберкулеза в безвестном селении на колумбийском побережье; Сан-Мартин, морально разбитый, умер, прожив более двух десятилетий в изгнании; О’Хиггинс, отстраненный от власти и высланный из страны, скончался буквально накануне возвращения на родину; Итурбиде был схвачен и казнен в заброшенном провинциальном городке; Педру трагически погиб молодым, сразу после своего величайшего триумфа. И лишь Кокрейн доживал на покое и в комфорте.

Пришедшие им на смену оказались людьми совсем другого толка. Предвестником таковых оказался Хосе Гаспар Родригес де Франсиа — зловещая фигура. Он пришел к власти в отсталом Парагвае в разгар освободительных войн. «Верховный», как он повелел себя величать, был метисом с примесью португальской и испанской крови, с соколиным носом, пронзительными глазами, маленьким ртом, тонкими губами и выдающимся вперед подбородком. Декларируя свое знакомство со взглядами Руссо и исповедуя патологическую ненависть к загранице и женщинам, он развязал в стране войну с белым населением и практически уничтожил его при активном участии индейского населения племени гуарани. Он создал обширную шпионскую сеть. И был радикальным диктатором — не существовало ни правительства, ни конгресса, при нем были лишь несколько подручных, с помощью которых он осуществлял управление на местах.

Газеты, книги и даже школы были запрещены. Торговли с внешним миром почти не существовало (все равно Буэнос-Айрес постоянно блокировал Парагвай ниже по реке), а редкие иностранцы, попадавшие в страну, были несказанно рады поскорее покинуть ее. Он умер в 1840 году в возрасте семидесяти четырех лет, а его преемники были подобны ему. Карлос Антонио Лопес, хотя и более гуманный, великодушный и общительный, оказался насквозь продажным и очень жадным — около половины возделываемых земель в Парагвае вскоре перешли в его собственность. Его сын Франсиско Солано Лопес объявил почти одновременно войну Бразилии, Аргентине и Уругваю. В результате население страны уменьшилось более чем наполовину, причем большинство мужчин погибли на войне.

Американский историк Джон Эдвин Фэгг так анализировал события на континенте:

«В республиках зачастую власть захватывали насильники и удерживали ее силой, пока их не предавали и не смещали другие каудильо, столь же примитивные, как и они сами. То, что иногда это были колоритные и не лишенные привлекательности личности, не уменьшает причиненного ими вреда. Буйный характер общественной жизни отбивал охоту от проникновения в Латинскую Америку педагогов и ученых, иммигрантов, инвесторов, торговцев и специалистов. Если таковые и попадали туда, то лишь по найму, на недолгий срок, а не для терпеливого созидательного труда. Европа, Соединенные Штаты и другие страны с более счастливой судьбой смотрели на Латинскую Америку с жалостью и презрением. И в то время как многие талантливые люди региона проявляли свои художественные, литературные и научные таланты за рубежом, общий культурный уровень в большинстве этих стран едва превосходил, если вообще превосходил, уровень колониальных времен. Социальные изменения редко происходили в гуманитарном направлении. Экономические условия почти повсюду были скверными — по сравнению с прогрессом и достижениями в остальных частях света».

Венесуэла все же оказалась под властью одного из самых великодушных и доброжелательных «великих диктаторов»: того самого Хосе Антонио Паэса, который проявил себя столь ненадежным союзником Боливара. Паэс довольно умело правил единолично, ухитряясь ублажать и держать в узде как консервативную верхушку, так и своих сторонников-льянерос, не прибегая к эксцессам. Он определял венесуэльскую политику с 1819 по 1863 год, и его деятельность стала образцом для целого ряда диктатур.

Сантандер, карающая десница Боливара, правитель более аристократичный и цивилизованный, управлял Колумбией относительно конституционными методами. После него слабые, назначаемые конгрессом правительства сменяли друг друга на протяжении почти всего XIX столетия, среди них, правда, выделялись такие сильные личности, как генерал Томас де Москера и Рафаэль Нуньес. В Эквадоре, третьей креатуре Боливара, его давний сподвижник генерал Флорес удерживал власть до 1845 года, затем последовал период хаоса и беспорядка вплоть до 1860 года, пока к власти не пришел другой «доброжелательный» деспот — Габриэль Гарсиа Морено. Перу повезло несколько больше: страна оказалась под властью двух умеренных правителей: генерала Агустина Гамарры, мужа потрясающей женщины, соблазнившей Боливара в Куско, и Рамона Кастильи, довольно популярного политика.

Боливией неплохо правил способный ученик Боливара лейтенант Андрес Санта-Крус — до тех пор, пока ему не взбрело в голову аннексировать Перу. За первоначальным успехом последовало чилийское вторжение с юга, в результате которого в Боливии воцарился хаос. Из тех, кто боролся за власть, наиболее известными были бандитский главарь Мануэль Бельсу и Мануэль Мельгарехо, психопат, который застрелил Бельсу, а сам предавался разгулу, устраивая оргии в президентском дворце.

Родина Сан-Мартина, Аргентина, оказалась среди наиболее пострадавших. Утонченная элита Буэнос-Айреса была неспособна контролировать обширные провинции, где заправляли главари гаучо, пока власть не захватил один из них — Хуан Мануэль Росас. Росас правил с помощью уличных головорезов, так называемых mazorcas, и проводил политику экономической изоляции. Десятая часть населения предпочла изгнание его тирании. Ксенофобский национализм Росаса вовлек Аргентину в конфликт с Бразилией, Уругваем, Боливией, Чили, Великобританией и Францией. Только в 1852 году его в конце концов устранил другой головорез-гаучо — Хусто Хосе Уркиса. И лишь десятилетие спустя, когда к власти пришел подходящий на роль государственного деятеля образованный Бартоломе Митре, страна начала обустраиваться и реализовывать свой огромный потенциал.

После небольшой паузы наследником О’Хиггинса в Чили стал Диего Порталес, способный и властный правитель, который сократил численность профессиональной армии и создал систему милиции. Он был отстранен от власти и казнен в 1837 году, но успел заложить основы для экономического роста, конституционного правления и относительных политических свобод, которые сохранялись при таких деятелях, как генерал Мануэль Бульнес и Мануэль Монтт.

Наследие Итурбиде было менее значительным. Сместивший его Санта-Ана был человеком в высшей степени беспринципным и ничтожным. В период его доминирования в мексиканской политике — с 1832 по 1855 год — подавлялись любые попытки установить стабильное конституционное правительство, по глупости он уступил Техас Соединенным Штатам Америки и даже позволил американцам занять Мехико во время войны с ними в 1847 году.

Перспективы Бразилии после отъезда Педру казались не слишком многообещающими. Пятилетнего Педру II пришлось тайно вывезти из Рио, поскольку страна погрязла в политических склоках между либеральными и консервативными фракциями, а также в борьбе с сепаратистскими тенденциями, проявившимися в штатах Пара, Мараньон, Минас-Жерайс и Риу-Гранди-ду-Сул. Либералы вскоре были отстранены консерваторами. И с помощью блистательного солдата Луиша Алвиша ди Лимы, старого лоялиста, Педру II подчинил себе страну, которая на протяжении сорока лет жила в относительном мире, управляемая просвещенным и мягким монархом. Его часто сравнивают с королевой Викторией, но он обладал намного большей реальной властью. Однако после отмены рабства в 1888 году заинтересованные консерваторы-рабовладельцы объединились с республиканцами, они бурно потребовали подлинной демократии, и на следующий год Педру был отстранен от власти армией в результате военного переворота. Какое-то время в стране велась борьба между солдатами и конституционалистами.

За исключением Перу и Чили, судьбы бывших территорий Испанской империи оказались незавидными, а Освободителей повсеместно обвиняли в том, что они оставили после себя разруху и опустошение. Эти титанические фигуры, уничтожившие испанское владычество, похоже, оказались неспособными управлять страной сколь-нибудь продолжительный период или создать долговечные институты власти. Хуже того — культ личности, созданный вокруг них, послужил прецедентом для двух наиболее серьезных зол, которыми страдала Латинская Америка вплоть до конца XX века: популистские диктатуры и каудильизм долгие годы сменяли друг друга в различных странах, иногда представляя единое целое, что давало вдвойне трагический результат. Недоразвитость Латинской Америки со времен обретения независимости, в частности по сравнению с Соединенными Штатами Америки, объяснялась именно этим явлением.

Хотя политические диктатуры в Латинской Америке зачастую провоцировали трудности, переживаемые странами региона после обретения ими независимости, конечно же, было слишком прямолинейно обвинять во всех бедах «освободителей» либо их преемников. Скорее всего вождизм был получен в наследство от испанского владычества, где существовали вековые традиции туземного иерархического правления.

Британское правление в Северной Америке, допускавшее в большой степени местное самоуправление, лишь изредка прибегало к военным средствам (которые неизбежно вызывали бунт). Правящий класс в этой стране имел общие национальные корни, политические и экономические ценности. В отличие от него испанское правление, хотя и более просвещенное, чем принято считать, осуществлялось местными проконсулами и усиливалось военными репрессиями. Стремление к независимости в Соединенных Штатах было основано на собственных экономических интересах и политическом идеализме, и только когда угроза войны стала реальной, оно трансформировалось в вооруженное сопротивление. В Латинской Америке, хотя оба этих мотива, несомненно, наличествовали, подавляющее военное присутствие сделалось неизбежным, и во главе движения за независимость оказались именно военные. Джордж Вашингтон был исключением среди гражданских деятелей — таких как Сэмюэл и Джон Адамсы, Патрик Генри, Джон Хэнкок, Томас Джефферсон, Джеймс Мэдисон и Александр Гамильтон. В Северной Америке адвокаты (юристы) подрывали британское правление словесной канонадой, весьма неохотно прибегая к военным средствам, причем, как правило, в ответ на британские действия.

Поскольку в Латинской Америке испанское владычество держалось на военной силе, именно военные лидеры — профессионалы, как Миранда, Сан-Мартин, Кокрейн и Итурбиде, или самоучки, как Боливар, О’Хиггинс и Педру, — были призваны, чтобы уничтожить ее. Более того, многие Освободители стремились к невоенному правлению, как только независимость была завоевана, и формулировали сложные политические и философские учения и структуры для своих стран. Это особенно справедливо по отношению к Миранде и Боливару, но также — хотя и в меньшем масштабе и не столь политически утонченным — Итурбиде, О’Хиггинсу и Педру. Возможно, они не совсем подходили для решения подобной задачи, но не были лишены политической восприимчивости.

Однако они столкнулись с проблемами и обстоятельствами, весьма отличными от тех, с которыми пришлось иметь дело «отцам-основателям» на Севере. Тринадцать колоний Соединенных Штатов были расположены компактно вдоль восточного морского побережья Америки — континентальная экспансия началась лишь в 1776 году, — и сообщение между ними был хорошим, особенно по морю. У них было общее англо-саксонское наследие — хотя и приправленное иммиграцией, — а также небольшая, считавшаяся второсортной индейская прослойка на Юге. Многочисленные чернокожие рабы не имели никаких прав или политического голоса.

В Южной Америке только Бразилия обладала многими из этих качеств. Испанская Америка ко времени обретения независимости была огромной империей, занимавшей целый континент, с давно сформировавшимися устоями, в которой каждая провинция на протяжении столетий развивалась по своему пути. Более того, на характер каждой из них влияло туземное население, которое не было ни уничтожено, ни маргинизировано, как это позднее произошло в Соединенных Штатах, но было порабощено или интегрировано. Мексика с ее огромным и частично окультуренным индейским и смешанным населением сильно отличалась от преимущественно белой, зажиточной Колумбии, от Венесуэлы, в населении которой преобладали чернокожие и метисы, от португало-негроидно-индейской смеси в Бразилии, от аргентинского «коктейля» из отсталых индейцев и пиратствующих обитателей морских портов, от прочно обосновавшихся европейских фермеров Чили, от белой элиты и многочисленного закрепощенного индейского населения Перу, от Боливии с ее почти исключительно индейским населением. К тому же эти регионы были отделены друг от друга непреодолимыми природными препятствиями — горами, джунглями или пустынями — и расстоянием. Хотя это и не остановило стремления к определенному сотрудничеству, явно безуспешному, Боливар не мог не понимать, что единство по модели Соединенных Штатов недостижимо в Латинской Америке именно из-за долгой истории заселения и жестких этнических и культурных различий, которые со временем возникли между колониями.

Единство — подлинный ключ к успеху Соединенных Штатов Америки. Конституция 1787 года была во многих отношениях навязана центральным правительством задиристым и драчливым штатам, а также консервативным средним классом — радикально мыслящим индивидуумам. И с тех пор всем стало ясно, что любое нарушение порядка, угрожающее единству или целостности нации, будет немедленно подавлено. Правители США проводили активную политику экспансии на запад и юг — для освоения огромных незаселенных земель. В устроенной таким образом стране слабость одного штата компенсировалась мощью другого.

Латинская Америка, наоборот, неизбежно развалилась на отдельные государства, как только единственная объединяющая сила — имперская власть — была уничтожена. Каждое государство ревниво проводило собственную националистическую политику, которая не только замедляла общее развитие, но и затрудняла, если не делала вообще невозможным, передвижение капитала, торговли и людей, что могло способствовать этому развитию. Сельскохозяйственное изобилие Аргентины и Южной Бразилии не использовалось для того, чтобы прокормить народы Боливии и Перу; рудные сокровища Перу не использовались, чтобы предоставить капитал для развития промышленности Бразилии и Венесуэлы, и так далее. Вместо этого большинство новых государств превратились в анклавы, ревниво огражденные тарифными системами, разрушавшими даже то сотрудничество и кооперацию, которые существовали во времена империи. Самое худшее последствие — раздробленный континент оказался легкой добычей для коммерческих институтов (поначалу главным образом британских, а затем и американских), которые сумели проникнуть далеко в глубь Аргентины, Чили, Бразилии, Перу и Мексики. Они по крайней мере оставили после себя зачатки инфраструктуры, в частности сеть железных дорог на континенте. А когда пришло время внешней торговли и политики, Соединенные Штаты — половина континента, говорящая на одном языке, — быстро смогли войти в число крупнейших держав, в то время как разрозненные голоса латиноамериканских государств были почти не слышны в мире, а потому являлись все более уязвимыми для эксплуатации.

Все эти факторы, в которых вряд ли виновны «освободители» и их политические преемники, и предопределили застой, поразивший государства Латинской Америки в период после обретения независимости. Социальная структура новорожденных независимых республик оказалась еще одним значительным элементом. Хотя, как мы уже видели, она выглядела по-разному в разных странах, но в основном характеризовалась доминирующим положением аристократического класса белых латифундистов; гораздо меньшим был средний класс профессиональных инженеров, рабочих, служащих и торговцев, также в основном состоявший из белого населения в городах; большая же часть населения представляла собой низший класс — это были люди смешанной расы, индейцы и чернокожие. В отличие от них передовым отрядом зачинщиков революции в Соединенных Штатах Америки был доминирующий средний класс. Совершенно очевидно, что этому среднему классу было гораздо легче объединиться ради общего дела со стоящими выше и ниже их на социальной лестнице, чем аристократическим латифундистам-землевладельцам, которые были главными зачинателями революций на Юге. Им приходилось опираться либо на армию, которая предоставляла грубую силу, необходимую им для выживания, либо на популистских диктаторов, способных увлечь за собой массы, пока они не создавали угрозы для установленного социального порядка. В дальнейшем оказывалось, что резкое социальное разделение не позволяло появиться мощному среднему классу в этих странах. И во многих из них подобное положение сохранялось практически до последней трети XX века, являясь тормозом для их политической эволюции.

В Соединенных Штатах с самого начала именно средний класс захватил власть и энергично проводил в жизнь свои планы экономического развития и коммерческой экспансии. Американская война за независимость была подлинно революционным движением, в то время как латиноамериканское освобождение преследовало цель утвердить корыстные интересы аристократии. Вожди-каудильо действовали исключительно в собственных корыстных интересах, иногда при помощи грубой силы, иногда более просвещенным способом, причем власть переходила от одних к другим слишком часто и неизменно базировалась на культе личности. Поскольку экономический рост и развитие среднего класса наконец произошло в течение последней трети XX века, стало казаться, что эпоха крайностей завершилась. Как скоро за этим последует рост экономического сотрудничества и кооперации между латиноамериканскими странами, нам еще предстоит увидеть.

Освободители сбросили испанское иго — это стало одним из величайших военных достижений в истории человечества. Будучи неспособными создать действенные и стабильные политические структуры — хотя многие из них хотели сделать это, — они стали жертвами времени и обстоятельств и осознавали свою неудачу. Трагедия была в том, что эта неудача, отягощенная политической и экономической недоразвитостью, длилась почти полтора столетия. Возможно, сейчас этот цикл прервался. И если это так, то независимость и самоуважение, за которые Освободители так самоотверженно сражались, наконец станут реальной перспективой для миллионов людей в Латинской Америке.