ГЛАВА 20

ИЗГНАННИК

Это случилось в 1775 году в одном из самых отдаленных и малонаселенных районов мира, на красивой горной равнине в южной части Чили, около Лос-Анхелеса. В этом забытом Богом местечке, граничащем с землями, населенными индейцами-арауканами, жила милая девочка тринадцати-четырнадцати лет. Она была маленького роста, но стройной. У нее были темные волосы, необычайно большие синие глаза и нежная белая кожа. В ласковом выражении ее лица сочетались веселость и грусть. Исабель Рикельме происходила из уважаемого в этих краях рода землевладельцев. Ее испанские предки воевали с маврами, но, возможно, в жилах ее текла и арауканская кровь. Мать Исабель умерла вскоре после ее рождения. Девочку воспитывали отец и его вторая жена. Однажды дом этого семейства посетил важный гость — драгунский офицер-подполковник.

Этому знатному человеку, очень неприятному внешне, было слегка за пятьдесят. Выражение его лица было жестким и решительным, взгляд угрюмым. На его лице выделялись длинный заостренный нос и густые брови. Он был таким маленьким и краснолицым, что люди прозвали его Эль Камарон — Креветка. Занятость не позволила ему вовремя жениться. Он обладал развитым чувством долга, но был начисто лишен чувства юмора и никогда не смеялся. И все же что-то привлекло его в юной Исабель.

Через год этот суровый мужчина попросил ее руки. Он пообещал, что со временем добьется у короля разрешения на их свадьбу. Браки между испанскими чиновниками и жительницами колоний совершались только по особому разрешению из Мадрида. Так восемнадцатилетняя девушка стала сожительницей пятидесятисемилетнего мужчины.

20 августа 1778 года, в День святого Бернарда, Исабель родила мальчика, которого нарекли Бернардо. Отвратительный старикашка, воспользовавшись юной девушкой, теперь даже не скрывал, что не намерен жениться на ней. Он спокойно вернулся к своим военным делам. Отец девушки не стал устраивать скандал. Он боялся соблазнителя своей дочери, имевшего могущественные связи.

Нежданный ребенок был отдан приемным родителям. Дело замяли. Исабель вскоре вышла замуж за их респектабельного соседа, который скорее всего ничего не знал о ее незаконнорожденном сыне. Через два года после свадьбы, в 1782 году, муж Исабель скончался. Исабель осталась вдовой с дочерью Роситой на руках. Возможно, эта грустная история так и растворилась бы в провинциальном бытии, но круглолицый голубоглазый мальчуган настолько отличался от своих темнокожих сверстников, что ни у кого не возникало сомнения в его неординарности.

Когда Бернардо исполнилось четыре года, в город Чильян нагрянул полк драгун, посланный отцом Бернардо. Мальчика забрали у приемных родителей и отвезли в поместье Талька, которым управлял добрый пожилой португалец дон Хуан Альбано. Бернардо подружился с сыном Альбано — Касимиро. Эта дружба скрашивала одиночество, от которого Бернардо очень страдал.

Время от времени в поместье появлялись друзья отца Бернардо, чтобы узнать, как идут его дела. Его отец стал очень важной персоной — губернатором провинции Консепсьон. Осенью 1788 года поместье Альбано посетил маленький полный человек. Ему было уже шестьдесят восемь лет, но он был по-прежнему энергичен. Его приняли с большими почестями. Маленькому Бернардо объяснили, что это правитель целой страны, капитан-генерал испанской колонии Чили. Тогда, в первый и в последний раз в жизни, охваченный благоговейным страхом ребенок увидел этого всемогущего сановника. Он даже не подозревал, что это был его отец.

Вскоре после этого мальчика привезли обратно в Чильян. Скорее всего на этом настояла его мать. Бернардо отдали в необычную школу. Она была основана для обучения детей вождей индейцев араукан, но ее посещали и несколько белых мальчиков. Там маленький Бернардо играл с отважными сыновьями обитателей девственных лесов, озер и гор южной части Чили. Он научился понимать их язык и воспринял их культуру.

Прошло два года, и неизвестный покровитель вновь дал о себе знать. Какой-то чиновник отвез Бернардо в порт Талькауано. Там его посадили на корабль, отплывающий в Перу. По-видимому, у матери Бернардо начался роман с одним из соседей-землевладельцев, и его вновь убрали с глаз подальше. Мальчику было всего двенадцать лет, но он не прожил ни дня со своими родителями. На этот раз его увезли за полторы тысячи миль от дома. Две недели он плыл морем к месту своего нового прибежища, где его ждали незнакомые люди. Ощущение одиночества и растерянности подавляло Бернардо. Но было в этом и что-то захватывающее.

В Лиме за ним присматривал дон Игнасио Блейк, друг его отца. Мальчик, недавно игравший с детьми индейцев, теперь посещал совсем другую школу. В Королевском колледже Сан-Карлос учились дети высокопоставленных чиновников Испанской империи. Один из сверстников Бернардо был отпрыском семейства де Торре Тагле. Ученики колледжа носили униформу — черные костюмы и треуголки. Это было идеальное разрешение ситуации для его отца: он давал своему внебрачному сыну прекрасное образование и в то же время держал его подальше от себя. Слухи о незаконнорожденном ребенке могли стоить старому злодею его высокого поста.

По поручению отца Блейк забрал Бернардо из колледжа, когда тому исполнилось шестнадцать лет. Юношу отправили в Испанию. Карьера его отца продолжала набирать высоту. Его прочили на самую высокую должность в Испанской империи — наместника Перу. Репутация чиновника такого высокого ранга, конечно же, не должна была иметь пятен.

Одинокий подросток сменил к тому времени уже четыре семьи. В испанском городе Кадисе Бернардо был прохладно принят богатым зятем Хуана Альбано — Николасом де Ла Крусом. Вскоре де Ла Крус, опять же по указанию отца Бернардо, отправил его в Англию. Бернардо попал в дом некоего мистера Илиса, который нанял ему домашних учителей. Из Ричмонда Бернардо много раз писал тому важному чиновнику, который однажды посетил дом Альбано. Теперь он знал, что это его отец.

Нежному, впечатлительному, умному юноше очень недоставало тепла и любви. Одиночество Бернардо сразу бросалось в глаза, хотя с ним хорошо обращались в семье Илисов, принадлежавшей к среднему классу английского общества того времени. Он был влюблен в дочь Илисов — Шарлотту. Бернардо прожил в Ричмонде четыре года. Однако материальное положение его английских покровителей вскоре стало весьма затруднительным, почти отчаянным. Агенты отца Бернардо — часовая фирма «Спенсер и Перкинс», — контролировавшие выплату Бернардо ежегодного пособия в триста фунтов, большую часть этих денег присваивали.

Отец никогда не отвечал на письма сына. Безразличный к мальчику испанский попечитель Николас де Ла Крус за четыре года написал ему всего один раз. Друзья собирали два-три фунта в месяц, чтобы Бернардо смог выжить. Ему предложили поездку в Тринидад или в Филадельфию, чтобы он мог заработать на обратную дорогу в Чили.

При нехватке денег и любви у Бернардо, однако, было много друзей. Одним из них был пятидесятилетний Франсиско де Миранда. Он обучал Бернардо математике. В Лондоне в то время жило много латиноамериканцев, оппозиционно настроенных по отношению к Испанской империи. Бернардо часто встречался с ними. Миранда внимательно присматривался к юноше более года. Он хотел использовать его как тайного агента в своей родной Венесуэле. Хотя Бернардо носил фамилию матери — Рикельме, — Миранда знал, что его отцом был дон Амбросио О’Хиггинс, наместник Перу. Если бы Миранде удалось склонить Бернардо на свою сторону, это стало бы большой удачей.

В феврале 1799 года Бернардо с некоторым пафосом писал отцу из Лондона:

«Мой дорогой отец и благодетель! Я прошу простить меня, Ваше Превосходительство, за то, что осмелился так назвать Вас. Не знаю, могу ли я обращаться к Вам таким образом. Но, если выбирать между двумя этими словами, я скорее повинуюсь зову природы. Это мой единственный проводник. Если бы я получил другие указания на этот счет, то повиновался бы им. Я написал Вашему Превосходительству уже несколько писем, но судьба неблагосклонна ко мне — я ни разу не получил ответа. Однако я не оставляю надежды и верю, что судьба будет благосклонна ко мне.

Не подумайте. Ваше Превосходительство, что я собираюсь жаловаться Вам. Я прекрасно понимаю, что не имею на это права. И знаю, что своим образованием обязан только Вам. Сейчас мне двадцать один год. Я еще не знаю точно, чем буду заниматься. Но хотел бы поступить в военно-морскую академию, если я с этим справлюсь, и служить делу, к которому чувствую призвание. Я уже писал Вашему Превосходительству об этом в предыдущих письмах, которые Вы, надеюсь, получили. Молю Бога, чтобы Вы сочли мою просьбу приемлемой. Я чувствую, что подхожу для военной службы. В наше время на этом поприще я смогу достичь успехов и уважения. С нетерпением жду распоряжений Вашего Превосходительства, которым беспрекословно буду подчиняться. Вы можете быть уверены, что мой долг и мое единственное желание поступать так, чтобы Вы были довольны мной.

Представляю Вашему Превосходительству краткий отчет о своих успехах в учебе. Здесь я изучаю английский и французский языки, географию, древнюю и современную историю, музыку, рисование и овладеваю обращением с оружием. В отношении двух последних предметов без хвастовства могу сказать, что достиг значительных успехов. Почту за честь послать Вашему Превосходительству несколько своих картин, особенно миниатюр».

Обращаясь к своему испанскому попечителю Николасу де Ла Крусу, Бернардо не скрывал отчаяния:

«Я ничего не понимаю. Мои родители, должно быть, отреклись от меня или почти отреклись. Иначе Вы наверняка так откровенно не перестали бы интересоваться моими делами. Я нахожусь в затруднительном положении. Вместо того чтобы учиться и делать успехи в изучении предметов, к которым я имею склонность, я начинаю забывать о них из-за недостатка опеки. Осознание того, что так обращаются со мной те, кого я считал своими лучшими друзьями, заставляет меня страдать».

Мало у кого из молодых людей были столь же веские основания не любить своих родителей. Покровительство Миранды стало для Бернардо подарком судьбы.

Вскоре началась война между Англией и Испанией. В апреле 1799 года дон Николас согласился оплатить возвращение Бернардо в Испанию. Миранда доверил юноше свое знаменитое завещание. Бернардо переписал его на тонкую бумагу и зашил в подкладку одежды, хотя Миранда настаивал, чтобы он уничтожил его.

Бернардо был поклонником британской колониальной системы и другом индейцев араукан. Он боролся против испанского господства и ненавидел деспотизм. Он презирал свою мать за то, что она принесла себя в жертву карьере его отца. И в то же время Бернардо отчаянно нуждался в родительской заботе.

 

ГЛАВА 21 ИРЛАНДСКИЙ НАМЕСТНИК

Дон Амбросио О’Хиггинс, несмотря на несостоявшуюся личную жизнь, был почти таким же выдающимся человеком, как впоследствии его сын, превзошедший отца. История обедневшего ирландца, который благодаря собственным усилиям поднялся до самой верхней ступеньки в иерархии Испанской империи, достойна быть описанной в романтическом произведении. Однако сам Амбросио вовсе не был романтической натурой. Его жизненный путь оказался нелегким. И, как это часто бывает в таких случаях, Амбросио считал, что его сын должен пройти через такие же испытания. Бернардо стал для него постоянным и пугающим напоминанием об упущенном. Иногда мысли о сыне ненадолго смягчали его черствую душу.

Амброс Хиггинс родился около 1720 года в Ирландии в местечке Саммерхил в графстве Мит. Его родители, мелкопоместные дворяне, переживали не самые лучшие времена. Говорят, что Амброс был посыльным у жены местного землевладельца. И тем не менее мальчик получил хорошее образование. Амброс Хиггинс рассказывал мореплавателю и путешественнику Джорджу Ванкуверу, что «в молодости он поступил на службу в английскую армию, но военная карьера не принесла ему желаемого продвижения. Затем перед ним открылись необъятные возможности Южноамериканского континента».

Между двадцатью и тридцатью годами Амброс несколько раз пытался переехать в Испанию. В поисках счастья так поступали многие его молодые соотечественники-ирландцы. Католическая Испания испытывала неприязнь к англичанам. У ирландцев и иберийцев, возможно, общее происхождение. Испанские законы предоставляли ирландцам такие же права, как и испанским подданным. Многим ирландцам удалось преуспеть в Испании. К тридцати двум годам Амброс был банковским клерком в Кадисе. Он проработал там пять лет.

Младший брат Амброса Уильям должен был стать священником. Внезапно он покинул Испанию и отправился в округ Асунсьон (современный Парагвай). Амброс последовал за ним. Уговорить Уильяма вернуться в Испанию ему не удалось. Тогда Амброс тоже решил остаться в Южной Америке. Он посетил Буэнос-Айрес, затем совершил трудное путешествие в Чили и Перу. В Лиме он немного преуспел в бизнесе.

В сорокалетнем возрасте Амброс вернулся в Испанию. Он искал работу в Новом Свете по государственному подряду. Единственной возможностью получить такую работу оказалось предложение его ирландского друга Джона Гарланда. Военному инженеру Гарланду требовался чертежник. В свои сорок лет Амброс получил довольно скромную должность второго лейтенанта и пятьсот песо в год.

Коммерческая ошибка обернулась для него серьезным долгом. Будущее немолодого уже ирландца, находившегося в самом низу военной иерархической лестницы, не сулило ему ничего хорошего. В 1763 году он прибывает в Буэнос-Айрес, затем отправляется в долгий переход через аргентинские пампасы. В июне, когда к югу от экватора снег уже заблокировал проход через Анды в Чили, он приехал в Мендосу. Позднее он напишет: «Начав переход через Кордильеры в (южном полушарии) зимой 1763 года, я очень скоро обнаружил, что заблудился. Меня спасли Божественное провидение и трое моих отважных проводников, один из которых погиб».

Гарланд догнал Хиггинса в Мендосе. Там же он встретил красивую чилийскую девушку и влюбился в нее. Капитан-генерал Чили обещал ходатайствовать о разрешении на женитьбу для Гарланда. После этого двое друзей отправились в Вальдивию. Там они строили укрепления. Разрешение все не приходило. Девушка вышла замуж за другого. Гарланд был безутешен.

Вальдивия была отдаленным южным форпостом испанцев в Чили. Дальше лежали бесплодные земли, леса, озера и горы, контролируемые непокорными арауканами. За пределами этой испанской территории находился только островной гарнизон Чилоэ, солдаты которого поддерживали жизнь исключительно продуктами моря. Между этими двумя пунктами — Вальдивией и Чилоэ — располагалось местечко Осорно, разграбленное индейцами. В Вальдивии было около тысячи жителей и двести пятьдесят солдат. Она была отделена от главной испанской военной базы Консепсьон зоной, контролируемой индейцами. Город Консепсьон также дважды был спален дотла.

Однако испанцы в это время были больше озабочены не индейцами, а своими европейскими противниками. Гарланд и Хиггинс возводили кирпичные печи и сконструировали серию укреплений в гавани Вальдивии. Они должны были превратить город в неприступную крепость, что-то вроде южноамериканского Гибралтара.

Хиггинс воспользовался приездом капитан-генерала и добился его одобрения на реализацию своего проекта. Проект подразумевал строительство укрытий на дороге между Чили и Аргентиной, проходившей через Анды. Укрытия должны были защищать путников от снежных бурь. Они делали эту дорогу проходимой и в зимние месяцы. Хиггинс воздвиг серию «касучос» — кирпичных построений, наподобие казарм с покатыми крышами. С таких крыш снег легко соскальзывал. Погонщики мулов, больше других заинтересованные в реализации этого проекта, обеспечили необлагаемые пошлиной материалы для строительства этих сооружений. Планируемая сеть укрытий позволяла поддерживать почтовое сообщение круглый год.

Во время строительства укреплений Хиггинс сильно страдал от холода и болезни высокогорья. В 1766 году он возвратился в Испанию, но его появление там оказалось не ко двору. Хиггинс едет обратно в Чили. Он получил указание написать доклад о своей деятельности там.

В своем докладе Хиггинс настаивал на необходимости поощрения эмиграции из Европы, что позволило бы разрабатывать огромные природные ресурсы Чили. Узнав, что из Парагвая вытесняют иезуитов, Хиггинс цинично составил список их поселений в Чили. Целью Хиггинса было заменить иезуитские миссии новыми колониями ирландских иммигрантов, которые разрабатывали бы эти земли и защищали их от англичан. Испания была недовольна тем, что англичане оккупировали Фолклендские острова. Позднее он заявил, что война за независимость в Соединенных Штатах привлекла ирландцев, которые могли бы приехать в Чили. Хиггинс также настаивал на том, что свободная торговля сможет открыть для мира богатства Чили. Последнее, самое важное, предложение Хиггинса — решить индейскую проблему, отодвинув чилийскую границу на юг. С индейцами, по мнению Хиггинса, нужно было обращаться с уважением и твердостью. Он также советовал установить миссии — вплоть до Магелланова пролива и Огненной Земли.

Доклад Хиггинса был внимательно прочитан в Мадриде. Он, все еще мелкий чиновник, возвратился в Сантьяго. Там он услышал о крупном восстании индейцев. Хиггинс добровольно записался в армию и в возрасте сорока пяти лет был назначен капитаном драгун. Упорный Хиггинс преуспел в необычной для него роли воина. Он организовал новую наступательную армию. До того времени испанцы не выходили за пределы своих укреплений. Созданная Хиггинсом армия могла действовать как кавалерия и как пехота с маленькой четырехфунтовой пушкой. Солдатами армии стали чилийские уасос — эквивалент аргентинских гаучо и венесуэльских льянерос. Уасос стали достойными противниками индейцев араукан.

Хиггинс созывал «парламенты». На первом из них присутствовали капитан-генерал Чили, епископ Консепсьона, многочисленные чиновники и около двух сотен индейских вождей со своими свитами. По настоянию Хиггинса на «парламенте» с индейцами обращались с уважением. Он призывал к торговле с ними и настойчиво противостоял призывам к расправе с ними или подкупу при помощи спиртных напитков. «Гуманность, соблюдение прав наций и монаршее правосудие не позволяют нам совершать такие зверства, тем более что они могут привести страну только к опустошению». Такое благородство выгодно отличалось от политики по отношению к индейцам, проводимой, например, Соединенными Штатами Америки. Хиггинс, несмотря на свой суровый характер, показал себя в данном случае гуманным человеком.

В 1773 году Хиггинс был приглашен в Лиму на встречу с наместником Аматом, который управлял территорией в три с половиной тысячи миль в длину и три тысячи в ширину. Его прославленная супруга, Ла Перичола, оперная певица, которую Торнтон Уайлдер обессмертил в своем романе «Мост короля Людовика Святого», была хозяйкой роскошного дома и большого поместья. Этот властелин произвел большое впечатление на Хиггинса. Амату он тоже понравился. Перед отъездом он произвел Хиггинса в подполковники. Через некоторое время Хиггинса повысили до бригадного генерала, а затем он стал главнокомандующим приграничным регионом. Впоследствии Хиггинса назначили губернатором Консепсьона, города с почти семитысячным населением, и раскинувшихся вокруг него прерий.

Хиггинсу исполнилось пятьдесят шесть лет. В этом возрасте многие люди уже считают карьеру совершившейся и уходят в отставку. Но Хиггинс был еще полон сил. Он продолжал умиротворять население южных границ и вел постоянные распри с другим могущественным чиновником — городским епископом. Критической точки эта вражда достигла, когда епископ в окружении своей свиты отправился в поездку по территориям, заселенным арауканами.

Хиггинс предложил епископу вооруженное сопровождение, но тот отказался. Случилось то, чего и следовало ожидать: индейцы захватили епископа. Верные слуги епископа, которые тоже были индейцами, предложили захватчикам сыграть в чуэку (разновидность хоккея на траве). Если они выиграют, епископ и его люди будут освобождены. Слуги епископа проиграли. Гибель казалась неизбежной, но арканы захотели сыграть еще две игры, а затем по результатам трех игр определить победившего. Индейские слуги епископа выиграли две следующие игры — и свободу.

Жители Консепсьона были возмущены дерзким захватом епископа. Однако Хиггинс не захотел мстить индейцам.

В 1777 году, прослужив почти десять лет на посту губернатора Консепсьона, Хиггинс был назначен капитан-генералом Чили. Заняв эту должность, Хиггинс издал «бандо» — декрет, запрещавший трехсоттысячному населению Сантьяго выпускать свиней на улицы, стирать и мыть посуду в речках, выбрасывать на улицы одежду людей, умерших от инфекционных заболеваний. Декрет Хиггинса предписывал мужьям сохранять верность женам, воздерживаться от ссор, ношения оружия и сквернословия в общественных местах. Нищие должны были либо присоединиться к армии, либо покинуть город в течение трех дней. Во время Страстной недели грешникам запрещалось истязать себя.

Когда в Чили была разрешена свободная торговля, экономический кризис сильно ударил по Сантьяго. Кустарное производство Чили оказалось на грани развала, в то время как торговые обороты увеличились в семь раз. Хиггинс поставил задачу стимулировать местную промышленность, вовлекая ее в конкуренцию с зарубежными странами. Горнодобывающая отрасль, добыча сахара, риса, табака и хлопка стали приоритетными направлениями чилийской промышленности, а север Чили превратился в зону интенсивного развития.

Хиггинс отправился на север с инспекцией и обнаружил, что местные землевладельцы сопротивляются его нововведениям и все еще практикуют энкомьенду. Энкомьенда была скрытой формой рабства. Хиггинс отменил ее. Злостные нарушители этого закона преследовались властями. Хиггинс ввел пять новых налогов и заложил основы рыбной отрасли промышленности, которая стала приносить хорошие доходы.

В 1788 году умер король Испании Карл III. На торжества в честь восшествия на престол Карла IV Хиггинс пригласил четырех арауканских вождей. Этот поступок Хиггинса шокировал консервативно настроенную часть чилийского общества.

Примерно в это же время Хиггинс отправил своего племянника Деметрио в Ирландию. Деметрио должен был добыть поддельные документы, доказывающие благородное происхождение Хиггинса — от рода Шина Даффа О’Хиггинса, барона Баллинарского. Никаких подтверждений родства Амброса Хиггинса с бароном Баллинарским не имелось. Однако поддельный генеалогический документ был направлен во дворец короля Испании, и вскоре Амброс Хиггинс стал доном Амбросио О’Хиггинсом, бароном Валленаром.

Бывший банковский служащий, скромный предприниматель и лейтенант инженерных войск, достигнув зрелого возраста, стал аристократом с родословной (хоть и сомнительной), что позволило ему занять надлежащее место в обществе и возвыситься над провинциальными креольскими латифундистами, презиравшими его.

В 1795 году Джордж Ванкувер, возвращаясь домой после своего знаменитого путешествия по Тихоокеанскому побережью Северной Америки, был сердечно принят О’Хиггинсом, который обрадовался встрече с цивилизованным англичанином. Ванкувер оставил свои впечатления о примитивных методах, использовавшихся во время строительства дороги между Сантьяго и главным чилийским портом Вальпараисо:

«Человек пятьдесят работали обыкновенными кирками и лопатами. Для переноски грунта с более высокой стороны дороги на более низкую использовали не тачки, а шкуру быка. Ее расстилали на земле и кидали на нее грунт. Когда на шкуру насыпали достаточное количество грунта, двое мужчин соединяли ее концы и тащили на более низкую сторону дороги. Там они ссыпали грунт таким образом, чтобы по ширине дороги образовывался пологий склон. Грунт ссыпали также с обрыва вниз к основанию холма… Более низкая сторона дороги, резко обрывавшаяся вниз, не была защищена ни насыпью, ни деревянными перилами. Как мы поняли, в этом месте даже не предполагалось никакой ограды. Отсутствие ее придавало этому месту незаконченный вид и делало его совсем незащищенным, вернее сказать, чрезвычайно опасным».

Ванкуверу и членам его команды любезность капитан-генерала пришлась по душе. «Характер Его Превосходительства, его внимание к иностранцам, его отеческая забота и постоянная обеспокоенность нуждами своих соотечественников были постоянной темой наших бесед», — писал Ванкувер. Но состояние дворца, в котором жил Хиггинс, привело их в отчаяние. Кровати можно было назвать «сносными, но наши апартаменты были настолько грязны, что мы не могли сдержать отвращения. На полах были мусор и отбросы. Метлами в Сантьяго не пользовались. Чтобы облегчить существование, мы опрыскивали пыль водой. Слой пыли в комнатах офицеров был таким толстым, что для уборки нужна была лопата, а не щетка».

Грязный дворец О’Хиггинса вовсе не соответствовал его «знатному» происхождению, но ни у кого не возникло вопросов при его назначении Мануэлем Годоем в 1795 году на пост наместника Перу — самый важный пост в Испанской империи.

 

ГЛАВА 22 ОТЕЦ И СЫН

Пост наместника в вице-королевстве Перу — выдающееся достижение для человека, чья карьера на службе Испанской империи началась в сорок лет. Хотя ни Новая Гранада, ни Буэнос-Айрес, ни Чили, где Хиггинс преуспел на посту капитан-генерала, соперничая со своим врагом — креольским аристократом маркизом де Авилесом, не контролировались из Перу, эта страна оставалась жемчужиной в короне Испанской империи. О’Хиггинс управлял шестидесятитысичным населением столицы и миллионным населением страны из своей приемной, в которой стояло огромное, похожее на трон кресло под красным балдахином. В Зале наместников висели портреты предшественников О’Хиггинса.

О’Хиггинс не одобрял многое из того, что видел на улицах Лимы. Это был город, погрязший в праздности, жирующей на доходах от серебряных копей, расположенных в близлежащих горах. Его жители увлекались азартными играми и распутничали, в то время как огромные массы обнищавших индейцев едва сводили концы с концами.

Даже в семьдесят пять лет О’Хиггинс не отказался от своих реформаторских устремлений. Он выпустил свирепый «бандо» — декрет о правильном управлении. Он также заявил о своем намерении построить высокогорную дорогу между Лимой и Куско. Этот проект пережил его самого. Даже сейчас это не просто трасса. Горная дорога, соединившая Лиму и порт Кальяо, была успешно завершена в начале 1799 года.

В отличие от епископа Консепсьона архиепископ Лимы был человеком под стать О’Хиггинсу. Он разделял его строгие взгляды, поэтому церковь и государство в городе сосуществовали вполне гармонично. В Лиме было двадцать два мужских монастыря, четырнадцать женских и множество церквей.

О’Хиггинс делал все, что было в его силах, но беспокойство не оставляло его. Испания и Англия вновь находились в состоянии войны, а у О’Хиггинса был всего лишь один фрегат и несколько военных кораблей для защиты Кальяо. Он готовил свою армию и милицию к предполагаемой высадке англичан на побережье, торопил Годоя отменить льготы, предоставленные английским китобойным судам, и объявил о том, что контрабандистов будут линчевать прямо на берегу «без сожаления и пощады».

О’Хиггинс тосковал по ставшей ему родной стране Чили. Там он провел самые счастливые дни. Он назначил одного из своих молодых друзей, Хуана Маккенну, губернатором опустошенной колонии Осорно, которую сам возродил. Задыхаясь в безнравственной атмосфере Лимы, один из самых могущественных людей в Латинской Америке мечтал о чистом, бодрящем воздухе Осорно и хотел вернуться туда. Когда король произвел О’Хиггинса в маркизы, он включил это название в свой титул.

Затем появилась еще большая опасность, чем британский флот: революционеры, воспитанные в Англии ненавистным Франсиско Мирандой, объявили о свержении Испанской империи. Последний роковой удар настиг наместника вскоре после его восьмидесятилетия. Один из шпионов, следивший за конспиративной деятельностью Миранды, доложил в Мадриде, что среди заговорщиков был Бернардо Рикельме — незаконнорожденный сын О’Хиггинса.

Бернардо вернулся обратно в Испанию летом 1799 года. Его попечитель Николас де Ла Крус, ставший одним из самых богатых купцов Кадиса, поселил его в комнате прислуги и дал неоплачиваемую должность клерка. Такую же должность пятьдесят лет назад в этом же городе получил его отец.

Бернардо мечтал о карьере военно-морского офицера, но его кандидатура была отклонена, так как он был внебрачным ребенком. «Моя кровь закипает от зависти, когда я вижу, как много молодых людей отправляется воевать. Это принесет им либо почетную должность на службе своей стране, либо славную смерть». Он жаловался отцу: «Все мои соотечественники получают письма от своих родителей. Когда я вижу это, меня охватывает ревность, ведь я, бедный, не получил ни одного письма». Однако каменное сердце его отца в Лиме его слова не тронули. Бернардо решил положить конец своему нищенскому существованию и при первой же возможности вернуться в Южную Америку. Но британцы блокировали Кадис. Наконец он сел на торговое судно, шедшее в составе конвоя. О том, что произошло в дальнейшем, Бернардо подробно рассказал в письме отцу:

«В семь часов утра, когда я крепко спал, меня разбудили и сказали, что на горизонте появились паруса. Я даже не успел одеться, как прогремел пушечный залп. Снаряд пролетел над главной мачтой, но не причинил ей особого вреда. Мы поняли, что это английский корабль, и прибавили ходу. Но это нам не помогло. Меньше чем через десять минут английский фрегат и два корабля с семьюдесятью четырьмя орудиями на борту устремились прямо на нас. Нам угрожала большая опасность. Наш корабль попытался уклониться от огня, который они открыли с фрегата и двух кораблей. Мы приготовились лечь в дрейф, чтобы окончательно выяснить, чьи корабли напали на нас — английские или испанские. Сорокашестиорудийный фрегат затем подошел к нам с наветренной стороны, а два семидесятичетырехорудийных корабля — с правого борта. Они находились от нас на расстоянии выстрела из ружья. В темноте мы не могли увидеть, какой флаг на кораблях, и не могли показать свой флаг. С фрегата нас окликнули по-английски. Я взял рупор и ответил им. Они предложили нам сдаться. Говорили, что в противном случае потопят нас, ну, и всякое такое. Пока длились переговоры, они время от времени стреляли по нашему кораблю. Никто из наших моряков не вышел на шканцы. Все прятались внизу. Капитан и я были единственными членами экипажа, вступившими в переговоры.

Когда англичане были уже готовы пойти на абордаж, мы сдались. Английский адмирал прислал вооруженную шлюпку, чтобы перевести имущество нашего корабля и пленных моряков на английские корабли. Меня остановили по его сигналу и приказали использовать в качестве переводчика. На рассвете следующего дня упомянутые корабли и английский фрегат подошли на расстояние мушкетного выстрела к испанским фрегатам „Кармен“ и „Флорентина“ и открыли по ним огонь. После ожесточенного боя англичане захватили испанские корабли (и последний корабль их конвоя)… Через несколько дней пути они привели нас в Гибралтар. У меня отобрали все, что я имел. Я не могу описать, через что мне пришлось пройти. Три дня у меня во рту не было даже крошки. Целую неделю я вынужден был спать на голом полу. И все это потому, что у меня не было ни одного реала. После отплытия из Лондона я не получил даже фартинга.

Из Гибралтара я пешком отправился в Альхесирас. От голода, жары и истощения едва держался на ногах. Мне повезло: я встретил капитана Томаса О'Хиггинса (дальнего родственника), который также был захвачен в плен. Он был пассажиром на фрегате „Флорентина“. Он тоже нуждался в деньгах, но все же дал мне песо. Затем я сел на корабль, отплывающий в Кадис, пообещав заплатить за поездку по прибытии. Это было лучшее, что я мог сделать. На следующий день после отплытия нас опять нагнали англичане. Их военный корабль на полном ходу ринулся на нас, но мы оказались быстрее и удачливее. Мы нашли убежище возле замка Сан-Педро. Под покровом ночи мы снялись с якоря и проскользнули в бухту Кадиса. Так еще раз я попал в дом дона Николаса де Ла Круса, которого мне очень не хотелось беспокоить».

Прошло несколько месяцев, и Бернардо опять написал своему отцу, который ему так и не ответил:

«Мое сердце разрывается, я чувствую себя пленником в этой унылой Европе. У меня нет средств, чтобы уехать, и нет друга, который мог бы помочь мне. Все это время я прожил в Испании. У меня в кармане ни разу не завалялось ни одного реала. Но в конце концов я буду удовлетворен сознанием того, что никого не побеспокоил и мирился со всеми мыслимыми неудобствами. В последнее время я не выходил из своей комнаты даже за самым необходимым…»

Летом Кадис охватила эпидемия желтой лихорадки. Бернардо серьезно заболел. Де Ла Крус уже договорился со священником о причащении и соборовании умирающего юноши и купил ему гроб. Но Бернардо все-таки выжил. Он лечился хинином и к декабрю поправился, хотя был еще очень слаб.

«Я все еще живу в доме дона Николаса, в условиях, которые не могут не погубить человека, заставляя его чувствовать себя несчастным. У меня нет никого, к кому я мог бы обратиться за помощью или советом. Уже сама мысль о том, что я должен жить в этом доме, убивает меня. За два года моей жизни здесь мы не обмолвились с хозяином ни одним словом, я ни разу не облегчил свою душу и не попросил у него ни одного реала, даже когда уезжал в Буэнос-Айрес, а сам он мне никогда не предлагал…

Меня заставляют сидеть в своей комнате, как будто я недостоин находиться в чьем-либо обществе. С разрешения хозяина я продал свое пианино, которое, к счастью, осталось в Европе после моего отплытия. На вырученные деньги я оплатил долги, которые образовались за время моей болезни. Остаток в сто песо я передал дону Николасу, который захотел покрыть ими свои прошлые расходы. Так он лишил меня даже этих нескольких монет, и я зимой должен был ходить без пальто. Недостаток средств заставил меня прервать обучение во избежание публичного осмеяния».

Но, даже будучи лучше одет, Бернардо не производил благоприятного впечатления. Маленький, с впалой грудью, исхудавший после болезни юноша явно недоедал. У него были вьющиеся каштановые волосы и голубые глаза, как у матери. Взгляд из-под густых бровей напоминал о решительности его отца. Щеки Бернардо украшали длинные густые бачки. Он был дружелюбен, открыт, даже несколько наивен, но в то же время очень умен. Он очень хотел избавиться от домашнего ареста и ужасного дона Николаса. Но самое ужасное в его жизни еще не произошло…

В начале 1801 года де Ла Крус сообщил Бернардо, что он должен покинуть его дом. Бернардо могли лишить наследства. Отец обвинил его в неблагодарности и осудил за неудачное начало жизненного пути. Однако Амбросио О’Хиггинс не сказал сыну, что знает о его участии в заговоре по свержению власти Испанской империи. Насмерть перепуганный юноша написал отцу еще одно отчаянное письмо:

«Я сам себе и брадобрей, и парикмахер. Я сам шью и чиню. За прошедший год я не потратил ни одного фартинга, и не потому, что у меня нет друзей, готовых одолжить мне денег. Здесь много ирландских семей, которые предлагают мне помощь. Но я не хочу давать поводов слухам о том, что веду себя недостойно. Я знаю, что даже самая незначительная небрежность с моей стороны немедленно будет передана Вашему Превосходительству. Я очень страдаю от этого. Я мучаюсь, находясь в этом доме, где меня презирают и относятся ко мне как к ничтожному рабу, который носит один и тот же костюм уже четыре года подряд…

Ваше Превосходительство должно понять, что у меня достаточно причин покинуть эту страну, хотя бы ради сохранения репутации Вашего Превосходительства. Здесь ничего нельзя сохранить в тайне, хотя я не проронил ни слова и не доверил своих секретов ни одной живой душе, кроме своего отца. Однако даже самые близкие друзья иногда предают нас. Но хватит об этом. Я надеюсь на то, что (это письмо) дойдет до Вас вовремя и заставит Ваше Превосходительство изменить мнение о моем поведении. Я всегда был скромен, уважителен и благодарен Вам за те блага, что получил из Ваших рук. Все это относится и к тем, кто убедил Вас в обратном».

Когда дон Амбросио узнал о связях сына с Мирандой, то понял, что дни его сочтены. Вполне довольно было уже того, что в Мадриде узнали о незаконнорожденном сыне наместника Перу. Еще хуже было то, что этот сын был связан с опасным заговорщиком и врагом государства. Как раз в тот момент, когда дон Амбросио писал указания для дона Николаса, приказ о его отставке уже готовился. Официальной причиной отставки стали возраст Амбросио О’Хиггинса и плохое состояние здоровья. Его место должен был занять злейший враг — маркиз де Авилес. В январе 1801 года, примерно в то же самое время, когда Бернардо узнал о том, что отец осуждает его, у Амбросио произошло кровоизлияние в мозг. Он знал, что умирает. Амбросио попросил своего старого друга Томаса Дельфина помочь ему составить завещание, по которому Бернардо лишался наследства.

Дельфин попытался заступиться за несчастного юношу, но дон Амбросио и слушать его не захотел. Однако в составленном 14 марта завещании Амбросио О’Хиггинс признавал Бернардо своим сыном и оставлял ему обеспечение. Можно только догадываться, чем было вызвано его предсмертное раскаяние. Через четыре дня Амбросио не стало.

Известие о смерти отца Бернардо получил через несколько недель. Внезапно двадцатитрехлетний юноша стал владельцем крупного поместья на юге Чили и обладателем известного имени. Весной следующего года он сел на корабль и отплыл в Вальпараисо, куда прибыл в сентябре 1802 года после трудного путешествия вокруг мыса Горн. Признательность и благодарность отцу не позволили Бернардо в дальнейшем изменить памяти отца, хотя тот при жизни не очень жаловал сына. Но первая мысль Бернардо была о его дорогой матери, с которой он постоянно переписывался, и ее дочери Росите. Обе они также были обделены вниманием Амбросио О’Хиггинса.

В Вальпараисо Бернардо тепло принял Томас О’Хиггинс, двоюродный племянник его отца. Дон Амбросио относился к нему как к сыну и оставил ему большую часть своего значительного состояния. Получив официальные бумаги о наследстве, Бернардо отправился в Лиму. Там он встретился со школьным другом маркизом де Торре Тагле. Но Бернардо не был признан законнорожденным, поэтому не мог носить титулы своего отца — маркиз де Осорно и барон Валленар.

Бернардо, как когда-то Боливар, казалось, был создан для жизни в большом загородном поместье. Он взялся за дело с жаром. В Лас-Кантерасе Бернардо посадил сто тысяч кустов виноградной лозы и завел стадо, в котором было три тысячи голов крупного рогатого скота. Он также увлекся политической деятельностью на местном уровне и был избран в городской совет Консепсьона. Там Бернардо столкнулся с губернатором провинции Луисом де Алавой, который внимательно следил за О’Хиггинсом. Ему было известно, что в Англии Бернардо тесно общался с заговорщиками. О’Хиггинсу очень нравилось обсуждать с друзьями преимущества британской либеральной системы правления, и этого оказалось вполне достаточно, чтобы возбудить подозрения Алавы. Британцы, судя по всему, претендовали на территорию Чили. В 1808 году экспедиционные войска под командованием генерала Роберта Крофорда должны были высадиться на юге Чили. В последний момент это было отменено. Военная экспедиция высадилась в Буэнос-Айресе вслед за неудавшейся экспедицией Бересфорда и Хоума Поупэма.

Бернардо О’Хиггинс попал под влияние Хуана Мартинеса де Росаса. Тогда Мартинесу было примерно сорок пять лет. Умный, проницательный, он имел большой опыт работы в государственных учреждениях. Алава сместил его с государственной службы за либеральные взгляды. Росас же после смерти Авилеса в феврале 1808 года помешал Алаве занять пост капитан-генерала Чили и продвинул на этот пост своего кандидата, вполне симпатичного пожилого человека, не отличавшегося большим интеллектом. Заняв пост капитан-генерала Чили, он назначил Росаса своим советником.

Получив реальную власть в провинции, Росас начал укреплять власть «кабильдо» — консультативного совета при капитан-генерале. Он расширил представительную базу «кабильдо», включив в него двадцать новых членов.

Росаса и его сторонников, молодых землевладельцев, среди которых был и Бернардо О’Хиггинс, еще с юности подверженного революционным настроениям, увлекала идея освобождения южноамериканских колоний от гнета Испанской империи. В Чили, как и во всей Испанской Америке, креольская аристократия не хотела мириться с более высоким положением мелких испанских чиновников, которые управляли ими. У чилийцев были давние контакты с Северной Америкой. Через порты страны проходило много американских кораблей. Успехи американской революции восхищали чилийскую аристократию. Но в целом чилийцы были степенной, консервативной нацией. Нерешительная попытка установить здесь республику, предпринятая одним французским путешественником в 1770-е годы, закончилась ничем.

 

ГЛАВА 23 БРАТЬЯ КАРРЕРА

Когда Наполеон сместил Фердинанда VII и посадил на его место своего брата Жозефа Бонапарта, в Латинской Америке начались волнения. Росас заставил капитан-генерала Чили присягнуть на верность Фердинанду. Однако ставленника Росаса освободили от должности. Вместо него капитан-генералом Чили сделали еще более пожилого Конде де Ла Конкиста, который так же, как и ставленник Росаса, был номинальной фигурой. Конкиста пробыл на этом посту около года. Затем новый «кабильдо», в более расширенном составе, голосованием избрал хунту из семи человек. Хунта заменила должность капитан-генерала. Это произошло 18 сентября 1810 года. Теперь эта дата стала для чилийцев праздничной — они отмечают день рождения своей страны.

Роль Бернардо О’Хиггинса в этих грандиозных событиях была незначительной, но он чувствовал свою сопричастность к ним и не мог оставаться в стороне в столь значительный для страны период истории. «Я могу стать хорошим фермером и сознательным гражданином. Если бы я родился в Англии или Ирландии, то жил бы и умер в своих владениях. Но судьба распорядилась так, что я увидел свет в Чили. И не должен забывать, чем я обязан своей стране».

Бернардо считал, что Чили необходимо иметь действенную армию, которая могла бы укрепить независимость страны и отразить попытки Испании вернуть свою колонию. В том, что Испания будет пытаться это сделать, у Бернардо не было сомнений. Росас, напротив, верил, что все можно решить переговорами. О’Хиггинс написал ирландцу Хуану Маккенне, протеже своего отца, бывшему губернатору Осорно, письмо. Он предлагал набрать в основном из крестьян принадлежавших ему деревень два кавалерийских полка и пешее народное ополчение. Когда Маккенна узнал, что Бернардо решил включиться в вооруженную борьбу, то напомнил, что ему следует усвоить уроки отца. Парадокс заключался в том, что наместник О’Хиггинс являлся опорой Испанской империи.

«Если ты посмотришь на жизнь отца, то обнаружишь в ней много полезного для себя. Если будешь помнить о его жизненном опыте, то никогда не собьешься с честного пути. Не стремись завоевывать всеобщее расположение. Вполне достаточно, что тебе никогда не придется краснеть за то, что ты сделал.

…Я думою, что твоему уважаемому отцу эти качества были присущи в гораздо большей степени, чем кому-либо еще из живших в нашем веке. Исключением можно считать только Фридриха Великого. Твой отец обладал ясностью ума, которая позволяла ему с легкостью решать даже самые трудные и запутанные задачи. У него была такое ощущение жизни, что все казалось ему значительным.

Жизнь твоего отца, правильно осмысленная, могла бы стать примером высокой нравственности и войти в историю человечества. Я не могу вспомнить имени человека, чья жизнь могла бы служить таким же примером для подражания. Его непоколебимая честность, неутомимый труд и непреклонная стойкость должны стать образцом для молодых людей вашего поколения.

Понять, как невероятно трудна была карьера твоего отца, может только человек, на собственном опыте познавший нравы испанского двора, его порочность и фаворитизм, ту антипатию, с которой испанцы относятся к иностранцам. Хотя твой отец был ирландцем — чем я очень горжусь, — испанцы обычно называли его „английским наместником“. Это прозвище не раз ставило его на край гибели».

Маккенна особенно настаивал на том, чтобы Бернардо научился как следует обращаться с карабином, саблей и копьем. Учителем Бернардо был драгунский сержант. Он учил его ездить верхом на лошади, как подобает настоящему военному, и командовать солдатами. О’Хиггинс серьезно взялся за изучение военного дела. Росас тем временем получил фактический контроль над деятельностью хунты в Сантьяго. Экономической монополии Испании пришел конец. Церковь находилась скорее под контролем новой хунты, а не Испанского государства. Через Анды в Буэнос-Айрес была послана армия. Она должна была поддержать войска Буэнос-Айреса в их борьбе против военной экспедиции из Испании.

Росас созвал национальный конгресс, чтобы обеспечить еще большую поддержку существующему режиму. О’Хиггинс в целом одобрял деятельность Росаса. Находясь в Консепсьоне, Бернардо писал: «Я убежден, что первый конгресс в Чили обречен проявить юношеское невежество и быть виновным во всех глупостях. Это неизбежное следствие нашего настоящего положения, ведь у нас нет ни знаний, ни опыта. Но нам нужно когда-то начинать, и чем раньше мы это сделаем, тем лучше будет для нас».

Маккенна начал организовывать национальную армию, которая должна была насчитывать тысячу солдат. Национальную армию поддерживало двадцать пять тысяч народных ополченцев. Маккенна также предложил основать военное училище, укрепить порты и построить арсенал. Но оппозиция Росасу начинала возрастать. Его обвинили в коррупции и в том, что он назначал на все посты в государственных учреждениях своих людей. Росаса серьезно критиковали и за то, что он послал чилийские войска в Аргентину, тогда как Чили сама находилась под угрозой испанского вторжения. Сантьяго и Консепсьон активно полемизировали друг с другом.

В июле 1811 года Росас подал в отставку. Власть перешла к хунте «умеренных». Она состояла в основном из землевладельцев, живущих в Сантьяго и его окрестностях. Очередной корабль, пришедший в Чили из Испании, привез послание с просьбой о финансовой поддержке Фердинанда VII в его борьбе против французов. Чилийцы ничем не помогли, тем самым подчеркнув свою все возрастающую независимость.

После отставки Росаса О’Хиггинс также временно отошел от политической борьбы. Он и другие южане, в том числе Маккенна и Росас, составили нечто вроде конституционной оппозиции. Они были тесно связаны с обширным и влиятельным кланом Ларрейнов, обосновавшимся на юге. Это огромное семейство получило прозвище «Восемьсот».

Однако долго находиться в оппозиции было нельзя. Человеком, доведшим дело до логического конца, стал Хосе Мигель Каррера, второй ребенок в семье, считавшей себя одной из самых аристократических в Чили. Прямыми предками семьи были конкистадоры. Хосе Мигель Каррера обладал волей и энергией, как у молодого Боливара, хотя ему недоставало опыта и политической подготовки. Зато с юных лет Каррера уже определился идейно и резко высказывался против правительства, когда ему не было даже двадцати лет.

В этом возрасте его отправили в Перу, затем в Испанию. Там он проявил себя как блестящий молодой офицер. Хосе был высоким, привлекательным внешне — темные волосы, блестящие глаза, резко очерченный рот и мощный подбородок. Он не сомневался, что его политических и военных знаний вполне достаточно, чтобы руководить первыми шагами независимой страны.

Хосе Мигель Каррера покинул Испанию на борту британского корабля. Он высадился в Вальпараисо, где нанес официальный визит губернатору Хуану Маккенне. Губернатор догадывался, что клан Ларрейнов готовит свержение «хунты умеренных» в Сантьяго. Для этого Ларрейны вступили в союз с Хосе Мигелем, его братьями и сестрой. Старший брат Карреры, Хуан Хосе, уступал в способностях своим братьям и сестре. Младший брат, Луис, был горяч, агрессивен и даже жесток. Сестра, Хавьера, как ни странно, была самой амбициозной, фанатичной и властной из всех четверых. Говорят, что именно она подстрекала Хосе Мигеля на разные авантюрные поступки.

Отец Хосе Мигеля, Хуана Хосе, Луиса и Хавьеры — дон Игнасио был почтенным членом той самой хунты, которую они собирались свергнуть. Хосе Мигель стоял во главе заговора. Воспользовавшись личными гренадерскими отрядами Хуана Хосе и личной артиллерией Луиса, он окружил здание, в котором заседали хунта и конгресс. Когда реальная власть после переворота перешла к Ларрейнам, братьям Каррера были предложены второстепенные посты в правительстве. Они с презрением отказались от них.

Монах Хоакин Ларрейн с удовлетворением заметил: «Все основные посты в стране занимают теперь наши люди — пост председателя конгресса, пост президента хунты и даже пост председателя верховного суда». Реакция Карреры на это заявление монаха была резкой. «А кто председатель штыков?» — спросил он с вызовом. Росас и Маккенна, ставленники Ларрейнов, являлись направляющей силой новой хунты.

В течение шести недель Хосе Мигель реорганизовал армию и совершил еще один переворот — на этот раз свергнув Ларрейнов. Став новым главой Сантьяго, Хосе Мигель назначил Росаса представителем хунты в Консепсьоне — чтобы нейтрализовать оппозицию на юге и подготовить почву для военной диктатуры. Военная диктатура Карреры станет первой из вереницы бесчисленных в будущем диктатур на Южноамериканском континенте.

Так как Росас все еще был в Консепсьоне, Хосе Мигель попросил О’Хиггинса заменить его. О’Хиггинс неохотно согласился. Он вдруг узнал, что его наставник Маккенна арестован, и потребовал от Хосе Мигеля объясниться перед конгрессом. Хосе сделал это, но тут же приказал войскам окружить здание конгресса и объявил правительство низвергнутым.

О’Хиггинс был поражен своевольной выходкой Карреры, но все же согласился стать посредником в переговорах между Каррерой, Росасом и кланом Ларрейнов. О’Хиггинс отправился на юг. По дороге он узнал, что Хосе Мигель с тысячей солдат следует за ним, чтобы подавить любое проявление недовольства в регионе. Разъяренный О’Хиггинс предложил южанам восстать и поддержать Росаса. Однако сам Росас предпочел переговоры, поскольку преимущество было на стороне Карреры. Он заставил Росаса уйти из Консепсьона, а затем и отправил его в ссылку в Аргентину. Там, в Мендосе, Росас умер 3 марта 1813 года.

О’Хиггинсу исполнилось тридцать пять лет. Он пережил свержение двух своих наставников — Росаса и Маккенны, угрозу гражданской войны, три военных переворота, захват власти молодым головорезом и его жестокой семейкой. О’Хиггинс решил покинуть Чили и начать новую жизнь на ранчо в Аргентине. В то время в Чили он был фигурой почти маргинального уровня. Судьба, казалось, не уготовила ему ничего другого.

27 марта 1813 года, когда Бернардо О’Хиггинс уже готовился к отъезду из страны вместе с матерью и сестрой, он неожиданно узнал, что в Талькауано высадился отряд вооруженных испанцев, состоявший из пятидесяти опытных солдат. Командовал отрядом Антонио Пареха, который намеревался обеспечить снаряжением и обучить роялистскую армию. Эта армия должна была вернуть Чили Испанской империи и наказать восставших против нее бунтовщиков.

Провинции Чилоэ и Вальдивия выступили на стороне короля Испании. Гарнизон Чилоэ насчитывал полторы тысячи солдат. Консепсьон перешел на сторону роялистов. В Чильяне, где О’Хиггинс провел детство, преобладавшие в городе францисканские монахи обратились к своей пастве с призывом подчиниться королевской власти. Роялистская армия, уже насчитывавшая три тысячи человек, по дороге на север набрала еще две тысячи народных ополченцев. Среди них было сто артиллеристов, четыреста конных драгун и шестьсот пехотинцев. Эта сильная и сплоченная армия, казалось, без труда могла погасить пламя борьбы за независимость. Патриоты были разобщены. Их армия состояла из банд перебежчиков, враждовавших друг с другом. Более того, решительно завоевав южную часть страны, испанцы получили поддержку индейцев араукан, которым хотелось быть на стороне победителей.

Узнав о столь успешном продвижении роялистов, О’Хиггинс решил не медлить. Он собрал отряд, в который вошли около ста местных жителей, вооруженных копьями, и верхом на лошади отправился в Консепсьон. По дороге он узнал, что город уже в руках роялистов, а ему самому грозит опасность. О’Хиггинс с двумя эскадронами бежал на север. После тяжелого двухдневного марша они пересекли реку Мауле и добрались до Тальки. Там к ним присоединился Хосе Мигель Каррера, который назначил себя главнокомандующим армией патриотов. На лошадях они отправились в южном направлении от Сантьяго, чтобы сразиться с роялистами.

О’Хиггинс предложил смелый план: с небольшим отрядом ночью незаметно перейти обратно реку Мауле и атаковать роялистский авангард при Линаресе. О’Хиггинс рассчитывал, что противник не ожидает нападения со стороны их укреплений. Операция завершилась успешно. Патриоты внезапно напали на роялистов и, захватив их в плен, отправили к Каррере. Многие присоединились к патриотам, как, например, народные ополченцы в количестве двухсот человек.

Тем временем собиралась армия патриотов. Ее главный отряд, расположившийся в Тальке, возглавил Хосе Мигель. Авангардом командовал его старший брат — Хуан Хосе. Этот отряд расположился между Талькой и рекой Мауле. Третий отряд под командованием младшего брата — Луиса растянулся вдоль берега Мауле. Хосе Мигель приказал освободить Хуана Маккенну, лучшего солдата армии патриотов, который тут же отправился на юг, чтобы помочь своим. Советником Хосе Мигеля был консул Соединенных Штатов Джоэл Пойнсетт. Его рекомендации были где-то на грани между здравым смыслом и идиотизмом. Он посоветовал О’Хиггинсу расположить свой авангард на противоположном берегу Мауле. Но это была незащищенная позиция. Отряд мог быть окружен и захвачен.

О’Хиггинс заболел. Командование его колонной должен был взять на себя полковник ополчения Хуан де Диас Пуга. Вместо этого Пуга с шестью сотнями солдат отправился ставить засады в холмистых окрестностях. В Йербас-Буэнас они увидели огни, которые приняли за лагерные костры испанского авангарда. На самом деле Пуга наткнулся на основные силы испанцев. Его атака посеяла панику среди испанских солдат. В темноте они начали стрелять друг в друга. Патриоты захватили артиллерию и большое количество пленных. Но триумф обернулся несчастьем. Притащив свои трофеи к месту, где они оставили лошадей, патриоты обнаружили, что их лошадей разогнали. Затем испанцы выманили кавалеристов, которые оставались в тылу, и напали на них. Патриоты пустились в бегство. Когда они пересекали Мауле, беспорядок в их рядах еще больше усилился. Несмотря на категорические возражения Маккенны, Луис Каррера решил оставить свои передовые позиции на реке и отступить. Его офицеры покидали позиции верхом на лошадях впереди своих солдат. Поражение патриотов могло бы быть полным, но солдаты Пуги, перепуганные ночной атакой, отказались переходить реку.

Войска Парехи трудно переносили холодную чилийскую зиму. Сам Пареха заболел воспалением легких. Патриоты поняли, что их не будут преследовать до Сантьяго. Они перегруппировались и атаковали роялистов, но встретили ожесточенное сопротивление, подкрепленное артиллерией. Однако это был временный успех испанцев — они были деморализованы и отступили в Чильян.

По совету Пойнсетта патриоты обошли Чильян и атаковали Консепсьон и Талькауано на побережье. Патриоты отрезали испанцам пути снабжения, ведущие в Чильян. Они также захватили корабль с военным подкреплением, шедший в Перу. Тем временем О’Хиггинс поправился и поехал в Лос-Анхелес, что на реке Био-Био. Там, в своем поместье Лас-Кантерас и прилегающих к нему окрестностях, он набрал армию в тысячу четыреста человек.

Каррера осадил Чильян. Это была непростительная ошибка. Население города, составлявшее четыре тысячи человек, за счет беженцев и солдат увеличилось вдвое. Чильян стоял на невысоком холме. Он был хорошо защищен земляными укреплениями и мощным зданием францисканского мужского монастыря. В самый разгар зимы солдаты Карреры мерзли в легких палатках. Месяц осады не дал результатов. И Каррера решил ускорить события. На близлежащем холме поставили пушку и привели ее в боевую готовность. Ночью в лагере осаждающих разожгли костры. Город оказался будто в огненном кольце. Патриоты делали вид, что готовятся к ночлегу. Обманный маневр патриотов удался, и роялисты решили разрушить их батарею. Они почти попались в ловушку, но сумели с боем пробиться обратно в город. Патриоты безостановочно преследовали их. В жестоком рукопашном бою патриоты потеряли около двухсот бойцов убитыми и столько же ранеными, но так и не смогли вытеснить роялистов из города.

Удачный выстрел роялистов уничтожил арсенал патриотов. И тогда роялисты пошли в контратаку. Они преследовали патриотов до наступления темноты. Ночь позволила обеим сторонам перегруппироваться.

На следующий день Каррера вновь приказал своим людям идти в наступление. Но вместо того чтобы атаковать роялистов в городе, солдаты Карреры отправились мародерствовать на его окраины. Когда боеприпасы стали заканчиваться, Каррера испугался, что может попасть в руки противника, и снял осаду с Чильяна. Неорганизованность и разгильдяйство солдат патриотов не только не позволили армии Карреры взять Чильян, но и настроили население провинции против нее.

О’Хиггинс верхом на лошади скакал во главе трехсот кавалеристов. Его отряд, следовавший на юг, попал в засаду. Казалось, О’Хиггинса вот-вот схватят, но он смог мобилизовать своих людей и отразил нападение роялистов. Но они успели сжечь его поместье Лас-Кантерас и захватили в плен его мать и сестру. Победа О’Хиггинса над напавшими на него роялистами уже ничего не могла изменить: большая часть территории между Чильяном и рекой Био-Био, а также местность к югу от них находились под контролем роялистов.

На этом несчастья патриотов не закончились. В небольшом бою у Эль-Робле Каррера и О’Хиггинс опять попали в засаду. Каррера на лошади покинул поле боя, бросив раненного в ногу О’Хиггинса. Несмотря на боль, О’Хиггинс продолжал руководить боем и спас своих людей. Этот небольшой эпизод заставил патриотов пересмотреть отношение к своему лидеру. Непрофессиональные действия и неумелое командование Карреры заставили хунту сместить его с поста главнокомандующего. Вместо него был назначен твердый и надежный О’Хиггинс.

Каррера и его братья пригрозили хунте свержением. Да и О’Хиггинс, человек несколько наивный и добросердечный, встал на защиту Карреры. Он считал, что сейчас «важно сохранять стабильность в командовании и не смещать офицера, чья служба незаменима в борьбе с врагом».

И тем не менее хунта настояла на смешении Карреры. Получив приказ о своей отставке, Каррера растоптал его, а посланников, доставивших этот приказ, арестовал. Маккенна настоятельно советовал хунте, переехавшей в Тальку, чтобы быть поближе к району боевых действий, обратиться к О’Хиггинсу с такими словами: «Мужайтесь! Вы должны спасти свою страну! Неужели вы откажетесь занять пост, который вам доверили армия и правительство? Мы можем потерять целую провинцию. Вам одному придется отвечать перед Богом и страной за эту потерю».

Убежденный в том, что сможет контролировать ситуацию, Каррера все же согласился с назначением «столь ценного человека, как полковник О’Хиггинс». Самого же Карреру назначили послом в Аргентину. Как только известие о его назначении было получено, он выехал из Консепсьона вместе с младшим братом Луисом. Братья последовали за Хуаном Хосе, который уже находился в Сантьяго и готовился поднять восстание против правительства.

Мало кому довелось руководить делом в столь неблагоприятное время, как то случилось с Бернардо О’Хиггинсом и мало кто из них был так же неопытен. Назначенный командующим армией патриотов 2 февраля 1814 года, О’Хиггинс скорее напоминал мальчика для битья, поскольку руководил заведомо безнадежным делом. У него вовсе не было политического опыта. Он, несомненно, был храбр, но не имел надлежащей военной подготовки, был недостаточно политически подкован. Добрый и прямодушный, крайне непосредственный, наполовину ирландец, презираемый за внебрачное происхождение, О’Хиггинс являл собой нечто вроде антигероя. И вдруг ему выпал счастливый жребий: руководить армией, вернее, тем, что осталось от чилийской армии.

Через четыре дня после назначения на пост главнокомандующего О’Хиггинс вновь получил плохие известия. По приказу Хосе Фернандо де Абаскаля-и-Соусы, энергичного наместника Перу, двести ветеранов под командованием испанского бригадного генерала Гайнсы высадилась в Арауко, к югу от Консепсьона. Они прибыли на помощь роялистам. В этой армии было более тысячи опытных солдат. Теперь у роялистов в общей сложности имелось несколько тысяч бойцов.

У патриотов, напротив, было всего лишь около тысячи восьмисот человек, многие из них были истощены, плохо одеты и плохо вооружены, у некоторых не было ничего, кроме обыкновенных дубинок. У патриотов было всего несколько сторожевых постов к югу от Мауле, включая Консепсьон и Лос-Анхелес. О’Хиггинс реалистично оценивал состояние своей армии. «Я не рискую назвать это армией, — говорил он, — так как не вижу ничего, абсолютно ничего в ее снаряжении и нравственных устоях, что могло бы оправдать это название».

В течение нескольких недель испанцы перешли через реку Мауле и захватили Тальку. Чилийское правительство вынуждено было возвратиться обратно в Сантьяго. Создалась угроза изоляции Хуана Маккенны в Мембрильяре, к югу от Тальки, и О’Хиггинса еще южнее — в Консепсьоне. У Маккенны оставался единственный шанс: быстро двигаться на север, чтобы обогнать испанскую армию и блокировать ее продвижение в Сантьяго, который находился всего в сотне миль от расположения армии Маккенны. Хотя Маккенна не был уверен в удачном исходе похода на север, он не хотел оставлять без помощи О’Хиггинса. Ирландец Маккенна обращался к ирландцу О’Хиггинсу: «Если Вы сейчас же не выведете свою дивизию, все будет потеряно… Вы, мой дорогой друг, ответственны перед своей страной за вашу бездеятельность и за то, что медлите с выводом вашей дивизии… Просто сдвиньтесь с места, ради Бога, — и все будет хорошо».

О’Хиггинс начал выводить армию, но его продвижение было слишком медленным, так как он потерял всех лошадей и мулов. И тем не менее лобовой атакой он взял неприступную, по общему мнению, позицию испанцев на высотах Эль-Кило. Тем временем Маккенна с успехом отражал атаки основных сил испанской армии в Мембрильяре. Таким же воодушевляющим было и сообщение, что испанский патруль захватил Хосе Мигеля Карреру и его брата Луиса во время их поездки на север. Кое-кто из партизан Карреры намекал, что это О’Хиггинс проинформировал испанцев о его передвижениях. Но такое было вовсе не в характере О’Хиггинса. Однако если бы это было правдой, то свидетельствовало бы о том, что О’Хиггинс способен проявить твердость.

Теперь Маккенна просил О’Хиггинса покинуть Эль-Кило и двигаться дальше на север — для объединения с его войсками. 23 марта два ирландца наконец-то встретились. Они решили вести объединенную армию дальше на север, чтобы обогнать роялистов Гайнсы и предотвратить нападение на Сантьяго. Объединенная армия Маккенны и О’Хиггинса состояла из полутора тысяч пехотинцев, нескольких сот народных ополченцев, имевших восемнадцать ружей на двести человек.

Враждующие стороны поспешили по направлению к Мауле. Роялисты пришли туда первыми, но О’Хиггинс и Маккенна захватили и взяли под контроль брод через реку. Перейдя через него, они укрылись за прочными стенами поместья Кечерегуас. Гайнса понял, что выбить патриотов оттуда будет нелегко.

Приближалась зима. Обе стороны устали от противостояния. Перемирие было заключено при посредничестве английского морского капитана Джеймса Хиллиера. Ему приказали преследовать американский корабль за пределами чилийских вод и проследить, чтобы испанские ресурсы не были разграблены воюющими повстанцами. Он встретился с Гайнсой, О’Хиггинсом и Маккенной в крестьянской хижине, расположенной между позициями враждующих сторон.

Армия Гайнсы была ослаблена дезертирством. Его позиция в Тальке оказалась слишком уязвимой. Это беспокоило его. В обмен на признание патриотами суверенитета Фердинанда VII и при условии сохранения самоуправления в Чили Гайнса согласился на немедленный вывод войск из города. Провинцию Консепсьон солдаты Гайнсы должны были покинуть в течение месяца. Обе стороны прекрасно понимали, что это соглашение — всего лишь уловка, чтобы выиграть время, перегруппироваться и пополнить снаряжение.

Роялисты покинули Тальку, а затем, ссылаясь на плохое состояние дорог, приостановили вывод своей армии из Чильяна и провинции Консепсьон. В Сантьяго, жители которого уже готовились к осаде, новость о перемирии была воспринята с радостью.

Перемирие подразумевало и освобождение двух братьев Каррера. Их должны были доставить к Хиллиеру в Вальпараисо, а дальше им предстояло отбыть в Бразилию — от греха подальше. Правительство Чили, которое сейчас находилось в Сантьяго, считало, что братья должны ответить за попытку свержения законной власти в стране. Члены хунты решили захватить братьев Каррера. Роялисты, узнав об этих намерениях, сообщили братьям, что О’Хиггинс и Маккенна хотят схватить их и отправить к наместнику в Лиму. Роялисты организовали побег — они тайно собрали деньги, закупили оружие и лошадей, даже договорились с бандитами о сопровождении братьев Каррера.

Побег братьев Каррера привел в замешательство главу чилийской хунты Франсиско де Ла Ластра. Он решил, что О’Хиггинс упустил братьев намеренно. «В будущем вы должны сдерживать свою природную доброту, — увещевал он О’Хиггинса, — и пунктуально следовать указаниям правительства, которые отдаются для поддержания завоеванной вами славы». Ластра был прав — братья Каррера, несомненно, представляли собой угрозу. Вскоре чилийцы поймали Луиса, но через два месяца Хосе Мигель организовал еще один заговор, на этот раз среди офицеров, недовольных перемирием. И вновь захватил власть в Сантьяго, став диктатором, главой хунты, состоявшей из трех человек. Ластра, Маккенна и многие другие были арестованы. Маккенну выслали в Аргентину. Когда О’Хиггинс увидел, как братья Каррера воспользовались перемирием, он наконец-то прозрел. Во главе большого войска О’Хиггинс двинулся на столицу. Предварительная перестрелка не дала желаемых результатов. Тогда О’Хиггинс, перегруппировав силы, начал полномасштабное наступление.

Следующий день принес неприятную новость: наместник Перу отказался от перемирия и направил еще одну экспедицию — под командованием полковника Осорио — в южные районы страны. Осорио должен был закончить дело, начатое Гайнсой, — покончить с сопротивлением восставших. Перед такой угрозой О’Хиггинс предложил двум противостоящим сторонам забыть о разногласиях и объединить силы против общего врага. Однако Каррера настаивал на разрешении разногласий.

Опасаясь, что разлад в стане патриотов откроет дорогу испанской реконкисте, О’Хиггинс 3 сентября 1814 года подчинился Каррере, приняв его условия, а затем отправился на юг — командовать войсками.

Там сопротивление испанцам не удавалось. Дезертирство было обычным явлением в рядах патриотов. Даже личный секретарь О’Хиггинса уговаривал его перейти на сторону роялистов и принять должность губернатора Консепсьона, которую когда-то занимал его отец. Испанские войска под командованием Осорио упрямо продвигались вперед. Они захватили всю провинцию Консепсьон, пересекли реку Мауле, вновь оккупировали Тальку и стали продвигаться на юг провинции Сантьяго. То, чего так боялись три месяца назад, перед перемирием, вновь могло стать реальностью. Испанцы, по-видимому, решили захватить Сантьяго. Они использовали для этого внутренние дивизии, постоянно преследовавшие патриотов.

Каррера колебался, предлагая различные планы действий, чтобы остановить испанцев. Он сжег портрет наместника на главной площади Сантьяго и назначил вознаграждение за голову командующего испанской армией. Но это были абсолютно бесполезные жесты. О’Хиггинс просил его принять на себя командование войсками на передовых позициях, но Каррера не хотел оказаться ни в руках О’Хиггинса, ни в руках испанцев. О’Хиггинс посмеивался над ним: «Вам следует занять пост, достойный главнокомандующего, а я присоединюсь к вам в качестве адъютанта или командира одной из дивизий, а может быть, маленького подразделения, или просто возьму в руки ружье». Но Каррере не хватило мужества. Он предпочел, чтобы его заменили братья. Испанцы подошли к реке Качапола, южнее Ранкагуа. До Сантьяго оставалось всего пятьдесят миль.

 

ГЛАВА 24 РАНКАГУА!

30 сентября 1814 года Осорио перешел реку Качапола с большей частью своей армии и, повернув направо, двинулся вдоль берега к городу Ранкагуа. Блокировать наступление Осорио был послан отряд под командованием Луиса Карреры. Испанцам удалось обойти его. Луис Каррера не оправдал доверия. После этого вдоль реки пошел отряд его брата — Хуана Хосе Карреры. Но и он действовал не лучше. Приближение Осорио испугало Хуана Хосе, и он бежал в Ранкагуа.

О’Хиггинс во главе третьего отряда, шедшего вдоль реки, надеялся объединиться с отрядами братьев. Однако он был поставлен перед выбором: либо присоединиться к отряду Луиса Карреры и стремительно отступать, оставив Хуана Хосе во власти Осорио, либо отправиться на помощь Хуану Хосе.

Город, окруженный во много раз превосходящей силы патриотов испанской армией, был расположен так, что не имел естественной защиты. Офицеры О’Хиггинса говорили ему, что вводить в город войска — настоящее безумие. Однако О’Хиггинсом двигали великодушие и безрассудство — он рисковал жизнью своих солдат, заставляя участвовать в почти безнадежном деле.

«Я не могу бросить братьев Каррера только потому, что они мои злейшие враги. Честь дороже жизни. Я мог бы отступить, и истинной причиной этого стала бы забота о моих храбрых солдатах. Но люди подумают об этом совсем иначе. Тысячи языков скоро будут клеветать, пытаясь убедить всех, что я предал и бросил брата по оружию из-за того, что он мой личный враг».

Это была одна из самых мужественных и в то же время одна из самых бессмысленных и кровопролитных кампаний в военной истории. Нечто похожее было только в Крыму. Виной тому упрямство и гордыня О’Хиггинса и ошибка старшего Карреры. И тем не менее эта военная кампания сделала О’Хиггинса великим и спасла честь чилийской нации. После битвы в Ранкагуа создание независимого государства Чили стало неизбежным.

Ночью 30 сентября О’Хиггинс верхом на коне въехал в Ранкагуа во главе своей колонны. Это был типичный колониальный городок. Низкие домики расположились вокруг главной площади в шахматном порядке. Четыре главные улицы расходились от центральной площади не с углов, а из середины каждой стороны площади. О’Хиггинса встретил Хуан Хосе, самый никчемный из братьев Каррера. Он обнял О’Хиггинса со словами: «Я старше вас по званию, но подчиняюсь вашей власти». О’Хиггинс холодно ответил: «Я принимаю командование». Он начал возводить баррикады на главных улицах. Каждую из них прикрывали две пушки. На крышах расположились снайперы. Все припасы были собраны в центре площади. Церковь стала наблюдательным пунктом. Патриоты подняли чилийский флаг, задрапированный в черную материю. Этим они хотели показать, что будут защищать город до последнего.

У испанцев было четыре с половиной тысячи хорошо вооруженных людей. Почти половина из них — образцовые войска, включая великолепный полк Талаверы. У О’Хиггинса не имелось даже половины испанского войска. В распоряжении патриотов были в основном плохо обученные ополченцы, которые порой не имели представления, как держать ружье. К тому же ружей у них было мало.

На следующее утро по зеленой равнине, раскинувшейся под снежными вершинами гор, солдаты полка Талаверы тремя колоннами пошли в наступление. Патриоты встретили их ожесточенным артиллерийским и ружейным огнем. Уже через час роялисты были вынуждены отступить. Днем Осорио вновь двинул свои войска вперед. Пушки были нацелены на баррикады патриотов. Испанским пехотинцам было приказано захватить улицы и пробираться по плоским крышам домов. С обеих сторон гремели пушечные выстрелы, трещали мушкеты. Метр за метром испанцы по крышам продвигались к площади, но отчаянная штыковая атака патриотов вновь заставила их отступить. Этот жестокий уличный бой длился несколько часов. Испанцы уже приблизились к площади, но наступление темноты заставило обе стороны прекратить борьбу.

Улицы были завалены трупами. В лагерях противоборствующих сторон мерцали огни. В ночной тишине слышались стоны раненых. О’Хиггинс знал, что может продержаться только один день. В лагере патриотов почти закончились запасы воды и иссякали боеприпасы. О’Хиггинс направил отчаянное послание с просьбой о помощи Луису Каррере, который командовал третьей колонной.

Осорио тоже стоял перед выбором. Он получил указание от наместника Перу, который предписывал ему возвратиться в Перу вместе с полком Талаверы и другими местными войсками. В Перу возникла угроза восстания. Наместник считал, что если война в Чили все еще не закончена, то Осорио должен заключить перемирие. Однако Осорио был уверен, что победа его близка, и он проигнорировал инструкции наместника. Но испанцы уже дважды отступали. Победа ускользала из рук Осорио. Он принял решение прекратить наступление, однако на следующее утро вновь отдал приказ атаковать. Испанцы медленно приближались к площади, но вдруг с церковной башни, служившей патриотам наблюдательным пунктом, раздался радостный крик. Вскоре испанцы увидели вдали облако пыли — это на помощь патриотам шла армия под командованием Луиса Карреры.

Испанцы развернулись и начали занимать другие позиции, готовясь к отражению атаки. Ситуация резко изменилась. Осорио грозила опасность оказаться меж двух огней. На площади уже раздавались ликующие возгласы патриотов.

Вдруг с наблюдательного поста на башне сообщили, что армия Луиса Карреры отступает. На площади установилась напряженная тишина. Никто не мог поверить в происходящее. Внезапно эту мертвую тишину нарушил резкий крик О’Хиггинса — он призвал своих солдат двигаться вперед. Испанцы усилили натиск. В конце концов О’Хиггинс осознал, что его положение безнадежно. Запасы воды иссякли. Полуденное солнце будто остервенело — лица солдат горели, а их губы были черны. Пушки были до такой степени раскалены, что, когда их заряжали, они тут же взрывались. О’Хиггинс приказал поджечь дома вокруг площади. Это была последняя, отчаянная мера. Но испанцы уже прорывались к площади. В пороховой склад патриотов попала искра. Он взлетел на воздух.

О’Хиггинс отдал приказ с боем отходить. Так же как Кортес триста лет назад в Мехико с боем продвигался по мостовым Теночтитлана во главе пятисот солдат, О’Хиггинс верхом на лошади прорывался по узким, заваленным трупами улицам Ранкагуа. Чтобы заставить противника отступить, они поставили мулов впереди. Но О’Хиггинсу не удалось на лошади протиснуться через баррикады со стороны площади. Его адъютант был убит. Испанский солдат направил свою лошадь прямо на О’Хиггинса и чуть не убил его, но все-таки промахнулся. Когда лошадь О’Хиггинса была ранена, он спешился и продолжил выводить своих людей с площади. Вырвалось из кольца меньше половины. Среди выживших был и Хуан Хосе Каррера.

Роялисты, ворвавшись на площадь, будто опьянели от крови. Они расправлялись с пленными, насиловали женщин и даже убивали детей, спрятавшихся в церкви. Зверствуя, они подожгли госпиталь. Большинство находившихся там сгорели, уцелели только те, кто мог хоть как-то передвигаться. Кроме мирных жителей в бою за Ранкагуа погибло около шестисот патриотов и тысяча испанских солдат.

Ночь не остановила О’Хиггинса. Он вскочил на коня и поскакал в Сантьяго. Ворвавшись в правительственный дворец к Хосе Мигелю Каррере, он выяснил, что именно он, а не его брат Луис отдал приказ об отступлении третьей колонны от Ранкагуа. Хосе Мигель яростно защищался. Он утверждал, что О’Хиггинсу следовало действовать быстрее. Армия Луиса Карреры в основном состояла из ополченцев. Они были вооружены только копьями и, если бы пошли в атаку, наверняка были бы разбиты. Более того, приближаясь к Ранкагуа, они слышали, что звуки боя затихали, и решили, что О’Хиггинс сдался.

Объяснения Карреры выглядели весьма неубедительными. О’Хиггинс видел только две причины сдачи Ранкагуа — трусость или предательство. Каррера, видимо, хотел, чтобы О’Хиггинс был разбит, и ради этого даже рисковал жизнью брата. Но была и третья, менее дискредитирующая причина: Каррера пытался сохранить третью дивизию для дальнейшего сопротивления испанцам на севере в случае падения Сантьяго. Но О’Хиггинс узнал также от своих сторонников в столице, что Каррера в случае победы в Ранкагуа планировал его убийство. С характерной для него сдержанностью О’Хиггинс объявил о своем намерении перейти Анды. Каррера резко ответил, что он будет сам продолжать борьбу на севере Чили. Оба понимали, что, как только придут испанцы, Сантьяго придется сдать.

О’Хиггинс отправил мать и сестру в город Лос-Андес, расположенный у подножия горного хребта. Через неделю он сам собрался в поход во главе жалкой колонны беженцев, у многих не было ни еды, ни одежды. Их путь проходил через горные вершины, которые нелегко было преодолеть. 12 октября они дошли до самой высокой точки перехода — тринадцать тысяч футов над уровнем моря. О’Хиггинс, Исабель Рикельме и Росита провели ночь в одном из тех горных укрытий, которые полвека назад построил Амбросио О’Хиггинс. Драгуны и погонщики мулов шли впереди и расчищали большие сугробы, чтобы освободить проход. Через несколько дней колонна беженцев спустилась с гор около Мендосы. Там их накормили и напоили вином — все это передал Хуан Маккенна из ссылки. Местный губернатор Хосе де Сан-Мартин заверил их, что у него найдется для них достаточно провизии. Сан-Мартин встретил колонну около Успальяты.

«Неорганизованная толпа солдат, без руководителей или офицеров, а поэтому ничем не сдерживаемая, боролась за провизию, сквернословя и нарушая все общепринятые нормы человеческого поведения. В порыве отчаяния солдаты даже портили провизию. Некоторые из них громко проклинали братьев Каррера. Солдаты обвиняли их в сдаче и разрушении своей страны. Множество стариков, женщин и детей плакали от усталости и страха. Многие горожане были уверены, что братья Каррера вывезли из Чили более миллиона песо, принадлежащих государству, спрятав их в багаже своих многочисленных сторонников. Они умоляли меня не позволять разграблять денежные средства, столь необходимые для освобождения их страны».

Вслед за О’Хиггинсом Каррера тоже покинул Сантьяго. Он хотел продолжить борьбу на севере. Он пытался с помощью солдат отговорить беженцев от перехода через Анды, чтобы они могли продолжить борьбу в Чили. Солдаты, однако, отказались. Каррера решил дать бой испанцам при Лос-Андесе, но затем передумал и присоединился к арьергарду колонны беженцев, переходившей горный хребет. Он отправил своего брата Хуана Хосе приветствовать Сан-Мартина от имени «правительства Чили». Но Сан-Мартин уже встретился с О’Хиггинсом и попросил его принять командование над перемещенными чилийцами.

Хосе Мигель, прибывший вскоре после Хуана Хосе, был рассержен, когда узнал, что Сан-Мартин принял О’Хиггинса. Сан-Мартин вежливо объяснил, что никоим образом не хотел его обидеть своим поступком. Однако на следующее утро Сан-Мартин, вернувшись из Успальяты, отдал указание обыскать багаж Карреры. На самом деле Каррера не брал казенных денег — казна Сантьяго была украдена испанцами. Потому он воспринял обыск как оскорбление главы чилийского правительства. Сан-Мартин, выслушав его возмущенные слова, холодно заметил, что «единственной властью в стране является законное правительство», в первую очередь он, губернатор Мендосы. Каррера вскипел. Во избежание стычки в Мендосе между сторонниками Карреры и О’Хиггинса в конце октября Сан-Мартин приказал Каррере удалиться в Сан-Луис. Этот унылый, постоянно поливаемый дождями город стоял на самом краю соляной котловины неподалеку от аргентинских Анд.

Каррера, будучи уверен, что у него есть поддержка большинства, отказался уезжать. Тогда Сан-Мартин тайно собрал отряд в тысячу человек, они окружили квартиры братьев Каррера. Двое старших братьев и донья Хавьера под конвоем были отправлены в Сан-Луис. А солдат, подчинявшихся им, направили в Буэнос-Айрес — для соединения с находящейся там армией. Маккенна и молодой чилийский политик Антонио Хосе де Ириссари были посланы вместе с ними, чтобы объяснить причины столь жестких мер. Луис, единственный из братьев Каррера, оставшийся на свободе, также выехал в Буэнос-Айрес, чтобы изложить мнение своей семьи об аресте его братьев начальникам Сан-Мартина. В Буэнос-Айресе в середине ноября 1815 года Луис вызвал Маккенну на дуэль. Пуля попала Маккенне в голову. Он мгновенно скончался. Тело этого добросердечного ирландца, протеже Амбросио О’Хиггинса и наставника его сына, лучшего чилийского солдата, который наверняка стал бы первым президентом Чили, если бы не погиб в противостоянии с братьями Каррера, было брошено около стен городской тюрьмы.

Ненависть О’Хиггинса к Каррере, подпитанная пролитой кровью, переросла во вражду. Он считал, что его опекуна убили. О’Хиггинс жаждал мести. Ириссари попытался арестовать Луиса Карреру. Хосе Мигель, опасаясь за жизнь брата, выехал из Сан-Луиса в Буэнос-Айрес. Там у него был друг — молодой аргентинец Карлос Антонио Хосе де Альвеар, представитель старейшего аргентинского рода. Карлос Антонио был таким же своевольным, как и Хосе Мигель. Каррера хотел уговорить Карлоса повлиять на главу аргентинского правительства, чтобы тот прекратил дело о дуэли. Когда стало похоже на то, что аргентинцы могут принять Хосе Мигеля в качестве главы чилийской общины в изгнании, Сан-Мартин для видимости подал в отставку с поста губернатора Мендосы. Народ и офицеры Сан-Мартина, выйдя на улицу, громкими возгласами потребовали его возвращения. Сан-Мартин вновь приступил к своим обязанностям. Теперь он был практически независим от правительства Буэнос-Айреса.

В середине 1815 года О’Хиггинс, его мать и сестра вместе со многими другими чилийскими беженцами проделали унылый путь через пампу. О’Хиггинсу было тридцать семь лет. Он вновь стал бедняком, но теперь у него на руках были две женщины, о которых он должен был заботиться. Они арендовали маленький домик и там устраивали скромные приемы — чилийские «тертульяс» — вечера под гитару и политические дискуссии между членами семьи и друзьями. Женщины зарабатывали немного денег, продавая сладости и делая сигареты. О’Хиггинсу все же удалось вывезти кое-что из Чили. Как и Боливар на Ямайке, О’Хиггинс продолжал надеяться, хотя, казалось, у него нет для надежд никаких оснований. К 1816 году Буэнос-Айрес остался последним местом на континенте, которое испанцы не сумели отвоевать. Могло показаться, что мечта о независимости Латинской Америки умерла, а ее лидеры зря растратили силы на гнилое дело…

Неряшливому и угрюмому Буэнос-Айресу, который был тогда небольшим поселением возле устья реки Плата, О’Хиггинс и его друзья, казалось, вполне соответствовали, по крайней мере внешне. О’Хиггинс, несомненно, был героем чилийского сопротивления. У него были основания проклинать судьбу, которая устроила из его жизни нечто вроде качелей: сначала заставила узнать, что такое крайняя бедность, затем сделала состоятельным человеком, а потом вновь лишила всего, что имел. Может, судьба мстила ему за то, что он пренебрег заветами отца, который верно служил Испанской империи… Но О’Хиггинс потихоньку готовил свое возвращение в Чили. Он хотел собрать шесть тысяч солдат для перехода через Анды. Кораблям нужно было обогнуть мыс Горн и высадить еще одну группу войск на чилийском побережье.

Каррера также строил планы. Он хотел пойти на север Чили с отрядом из пятидесяти солдат и поднять людей для триумфального наступления на Сантьяго. Сан-Мартин отверг эту идею. И бывший диктатор вместо похода на Сантьяго отправился в Соединенные Штаты. Там он надеялся купить корабли через агентство своего старого друга Пойнсетта.

После года безделья в Буэнос-Айресе О’Хиггинс обрадовался, получив предложение Сан-Мартина командовать патриотическим контингентом в планируемом им вторжении в Чили. В Мендосе его уже ждали хорошо обученная и организованная полуторатысячная армия и Сан-Мартин в полной боевой готовности к военной экспедиции. О’Хиггинсу был отдан приказ оборудовать военно-тренировочный лагерь в Плюмерильо. Он вырубал деревья и строил дома. Это напоминало ему приятные хлопоты в его поместье в Лас-Кантерасе. За свой труд он получал весьма скромное вознаграждение. Мысль о том, что он опять работает во имя независимости Чили, вдохновляла его.

Вечерами он углублялся в учебники или общался с другими чилийскими ссыльными. Ужасные расправы, учиненные испанцами после битвы в Ранкагуа, были основной темой бесед. Сам Осорио был человеком немстительным. Наместник Абаскаль заставил его прибегнуть к жестоким наказаниям. Осорио вскоре был заменен некомпетентным сластолюбцем Марко дель Понте. Впоследствии он стал посмешищем даже для испанцев. Они издевались над его любовью к титулам. Его официальное имя звучало так: «Дон Франсиско Касимиро Марко дель Понте, Анхель, Диас-и-Мендес, рыцарь ордена Святого Джеймса, Королевского военного ордена Святого Эрменехильдо и Королевской лилии, член Королевского клуба наездников, возведенный своей страной в выдающиеся герои, фельдмаршал королевской армии, верховный правитель, капитан-генерал, президент королевской аудиенции, генерал-суперинтендант, заместитель уполномоченного королевского министерства финансов и должностей, почты и нарочных и заместитель патрона королевства Чили».

Висенте Сан-Бруно, офицер полка Талаверы, был ненавистен всем властителям этих земель. Он стал печально известен после организованной им резни в Сантьяго. Сторонники движения за независимость страны были подвергнуты жестоким издевательствам. Их земли были конфискованы, их женщины изнасилованы. Многих сослали на острова Хуан Фернандес. Такая деспотичная политика настроила всегда лояльных к испанской короне чилийцев против него.

 

ГЛАВА 25 РОЖДЕННЫЙ ВОИНОМ

В 1820 году в ходе военной кампании Бразилии против Аргентины в красивой тропической местности между Уругваем и рекой Парана высадился отряд португальских солдат под командованием маркиза де Сельва Алегре. Португальцы учинили разбойную оргию и забрали в рабство местных жителей. Португальцы разрушили целый комплекс элегантных, симметрично расположенных городов, созданных иезуитами в период их миссионерской деятельности на территории племени гуарани — начиная с 1626 года. Апостолес, Сан-Карлос, Сан-Хосе, Сан-Хавьер и Санта-Мария-ла-Майор были просто стерты с лица земли, как и город Япейу на правом берегу реки Уругвай, в том самом месте, где в нее впадает Гуабиради. В этой кровавой бойне было уничтожено три тысячи индейцев, включая детей. Был убит также их лидер Андрес Гуакуксрари, командующий аргентинской армией. В плен было взято пятнадцать тысяч человек: Дома и церкви разграбили. Таким образом был погублен необычный эксперимент по созданию духовной общины — ею руководили священники от имени индейцев гуарани. От этих великолепных поселений остались только дымящиеся руины.

В Япейу более чем за сорок лет до этого печального события родился некто Хосе Франсиско де Сан-Мартин, четвертый и последний сын губернатора этой обширной, безлюдной и отдаленной местности — лейтенанта Хуана де Сан-Мартина. Губернатор родился в Испании, в провинции Леон. Как и многие в то время, он эмигрировал, чтобы сделать карьеру в отдаленном, но процветающем Буэнос-Айресе, расположенном в только что созданном вице-королевстве Ла-Плата. В 1767 году дон Франсиско де Паула Букарели, наместник Перу, в состав которого в то время входил регион, наконец-то покорил наполовину самостоятельную теократическую республику, возникшую под руководством иезуитов в провинции Мисионес. Он установил там власть испанской короны. В будущем действия церковников были расценены как жестокое преступление, как насилие. Хотя иезуитов разогнали, многое от их экономической системы сохранилось. Через три года лейтенант Сан-Мартин был назначен губернатором Япейу. Прежде чем покинуть Буэнос-Айрес, он решил жениться, и его армейский друг капитан Франсиско Сомало сосватал ему девушку по имени Грегория Маторрас из бедной, но уважаемой семьи испанских поселенцев. Церемонией венчания руководил епископ Буэнос-Айреса. Грегория и последовала за мужем в далекий военный округ.

…С ранних лет Хосе выделялся среди детей исключительно темной кожей, черными глазами и волосами. Это давало окружающим повод для пересудов, и подобные разговоры преследовали Хосе долгие годы. Многие считали его наполовину индейцем, сыном Грегории от гуарани. Однако позднее это отличие вовсе не вредило ему. В Латинской Америке было много людей со смешанной кровью.

Мальчик воспитывался в школе Япейу, в здании которой одновременно находилась правительственная резиденция. Раньше там жили иезуиты. Школа была просторной — сорок пять комнат. Имелись большая библиотека, несколько кладовых и учебные классы для индейцев. В Япейу было около сорока домов, построенных специально для индейцев, в то время как повсюду в Латинской Америке они жили в грязных хижинах. Поселение процветало. Это было еще одно наследие иезуитов. Жители зарабатывали себе на жизнь, продавая шкуры и мясо в селения, расположенные вниз по реке. Кругом раскинулись плантации мате, апельсинов, лимонов, фиг, персиков, яблок и груш. Городок утопал в розовых и жасминовых садах, в зелени пальмовых деревьев. В окрестностях водились экзотические птицы, пумы и змеи. В переводе с языка гуарани слово «уругвай» означает «река птиц». Этот райский уголок расположился возле величаво текущей реки.

Когда Хосе исполнилось три года, его отца перевели в Буэнос-Айрес, где семья провела четыре года. Там же Хосе стал ходить в школу. Вскоре его отец был произведен в капитаны и откомандирован в Малагу, город в материковой Испании. Хосе послали учиться в престижное учебное заведение — Мадридскую благородную семинарию. Его братья вступили в народное ополчение, а сестра оставалась дома с матерью.

Хосе был не силен в гуманитарных науках, зато блистал на уроках математики и геометрии. В одиннадцать лет, что невероятно рано даже для того времени, Хосе стал кадетом Мурсийского полка и бросил школу. Возможно, это произошло из-за тяжелого финансового положения семьи. В двенадцать лет его послали в Мелилью, что в Северной Африке. Там Хосе впервые принимал участие в боевых действиях на стороне прославленного испанского героя Луиса Даоиса. В тринадцать лет он участвовал в осаде Орана. После тридцати шести часов боя город был полностью разрушен. Затем Хосе направили на Пиренеи — сражаться с французами. Уже в семнадцать лет он получил звание лейтенанта. В 1797 году Сан-Мартин, будучи офицером военно-морского флота Испании, принимал участие в битве у мыса Св. Висенте. Тогда испанцы потерпели поражение от англичан, которыми командовали Джервис и Нельсон. Ровно через год британское судно «Лион» захватило фрегат «Санта-Доротея», на котором служил Хосе. Через некоторое время Хосе обменяли на британского пленника. Юность Хосе де Сан-Мартина сильно отличалась от комфортной жизни молодого Симона Боливара.

В 1800 году Сан-Мартин вновь в боевом строю. Он сражался с португальцами. Затем Хосе принимал участие в блокаде удерживаемого британцами Гибралтара. В 1803 году он служил в Кадисе, где в то время свирепствовала страшная эпидемия. Его отец, занимавший пост коменданта порта Малага, заболел и умер.

О дальнейшей жизни Хосе де Сан-Мартина, вплоть до вторжения Наполеона в Испанию, почти ничего не известно. Кумир молодого кадета Сан-Мартина — Даоис был казнен французами. 2 мая 1808 года толпа спровоцировала нападение на французский флот, находившийся в заливе. Французы окружили штаб генерала Солано. В штабе были старшие офицеры, Сан-Мартин и его наставники. В то время тридцатилетний Сан-Мартин был офицером караульной службы Кадиса. Он приказал солдатам укрыться в здании. Но туда ворвалась толпа. Озверевшие люди загнали Солано на крышу здания и четвертовали. Даже закаленному в боях Сан-Мартину вынести это было не по силам — он перенес серьезную психическую травму. До конца жизни Хосе носил при себе миниатюрный портрет Солано — командира, которого он не смог защитить. Неудивительно, что всю жизнь Сан-Мартин питал отвращение к насилию, презирал разнузданное поведение толпы.

Его назначили адъютантом полка. Он отличился в бою при Архонилье. Сан-Мартин в лоб атаковал французские позиции, при этом в его распоряжении имелся всего двадцать один солдат. Вскоре он стал капитаном, а через несколько недель, когда под Байленом была наголову разбита армия Наполеона, Хосе был повышен в звании до подполковника, поскольку сумел отличиться в этом бою.

Через два месяца Сан-Мартин серьезно заболел. Поправившись, он присоединился к армии Каталонии. В 1810 году он был уже генерал-адъютантом, а через год получил первое по-настоящему ответственное назначение: его произвели в командиры полка драгун в Сагунто. В Сан-Мартине не было ни раздражительности Миранды, ни военного дилетантства Боливара. Он был знающим, храбрым и добросовестным офицером. Потому дослужился до самых высоких чинов. Его братья тоже были на хорошем счету в армии: Хуан Фермин — командир гусар в Лузоне, Мануэль Тадео — полковник пехоты, даже игрок и гуляка Хусто Руфино стал офицером полка Алмансы.

 

ГЛАВА 26 ЗАЩИЩАЯ АРГЕНТИНУ

14 сентября 1811 года в порту Кадиса Хосе де Сан-Мартин, старший офицер, имеющий выдающиеся боевые заслуги, вовсе не склонный к фантазиям, происходивший из семьи с крепкими военными традициями, двадцать два года прослуживший в испанской армии, тайно проскользнул на борт британского корабля и отправился в Лондон. Он был готов стать изменником и повернуть оружие против страны, которой прежде так преданно служил. И все это ради континента, где прожил всего лишь семь первых лет жизни. Мы имеем весьма смутные представления о том, как произошла эта перемена. Кадис, буквально наводненный испано-американскими ссыльными, всегда был рассадником заговоров. Известно лишь то, что в 1808 году Матиас Сапиола, офицер испанских военно-морских сил, в Буэнос-Айресе завербовал Сан-Мартина в масонскую ложу «Рыцари разума». Эта ложа была связана с немасонской ложей Миранды в Лондоне, которая называлась «Реуньон». В нее входили известные сторонники борьбы за независимость в Буэнос-Айресе Карлос де Альвеар и Хуан Мартин де Пуэйрредон.

Сам факт его присоединения к ложе говорит о том, что Сан-Мартин сомневался в правильности испанской колониальной политики. В 1810 году испанская и португальская монархии уже лежали в руинах. Монаршие особы находились в ссылке. В Каракасе и Буэнос-Айресе произошли восстания. Сан-Мартин скорее всего понял, что будущее — за независимыми испанскими колониями.

Он был офицером испанской армии самого высокого ранга. И тем не менее пришел к такому выводу. Похоже, что вступление такой важной персоны в масонскую ложу следует считать не столько результатом усилий ссыльных аргентинцев, членов масонских лож, сколько секретной службы Британии. В Кадисе лорд Макдафф (позднее — четвертый граф Флейты) подружился с Сан-Мартином. Он договорился с британским дипломатом сэром Чарльзом Стюартом о поездке Сан-Мартина в Лондон. Стюарт обеспечил Сан-Мартину безопасный проезд и поддельный паспорт. В декабре 1811 года в гражданской одежде и без гроша в кармане Сан-Мартин прибыл в Лондон и снял там убогую квартирку.

Сан-Мартина сразу же приняли в старом доме Миранды на Графтон-Вей. Теперь там жил венесуэльский поэт Андрес Бельо. Дом Миранды стал местом встреч членов ложи «Реуньон», которая, хоть и не была масонской, заимствовала от франкмасонства его одержимость, таинства и ритуалы, включая клятвы и обеты.

Там Сан-Мартин познакомился с девятнадцатилетним Карлосом де Альвеаром, а также с Мануэлем Морено и Томасом Гидо, которые были старше его. С Альвеаром он уже встречался в Аргентине пять лет назад. Он был знаком и с одним из друзей братьев Каррера. Через месяц Сан-Мартин покинул Лондон на маленьком судне «Джордж Каннинг», которое прибыло в Буэнос-Айрес в марте 1812 года. Через пять лет после этого события Самуэль Хай описывал этот город так: «Это бесконечное, необжитое пространство вовсе не радовало глаз. Исключение составляли всего несколько улиц, находившихся по соседству с центральной площадью. Дома были низкими и грязными и становились все грязнее и ниже по мере приближения к окраинам».

В мае 1810 года в Буэнос-Айресе собрался городской совет — «кабильдо». Он обсуждал падение испанского правительства. 25 мая наместник Бальтасар Идальго де Сиснерос, назначенный на этот пост после неудачного вторжения в Аргентину Хоума Поупэма в 1807 году, был смещен и арестован хунтой. Хунта провозгласила, что правит страной от имени Фердинанда VII. В Монтевидео, портовом городе, расположенном на противоположном берегу реки, эти действия были осуждены как незаконные. В Асунсьоне, столице провинции Парагвай, также не приняли это «пронунсьяменто» из Буэнос-Айреса. В 1811 году Асунсьон провозгласил свою независимость, теперь им управлял мрачный Гаспар Родригес де Франсиа. Британский капитан Ричард Бартон так описывал этого угрюмого, замкнутого человека: «Этот безразличный, проницательный, хмурый аскет превращался в страшное чудовище, когда дул восточный ветер… Очевидно, что республика этого диктатора была воспроизведением, в более жестком варианте, иезуитской восстановительной системы. Она имела успех, потому что народ был подготовлен к ней». Генерал Мануэль Бельграно, направленный из Буэнос-Айреса, не смог подавить это восстание. Сантьяго Линьерс, герой антибританского сопротивления, стремился помешать патриотическому движению из своей цитадели в Кордове, но был убит.

Самым смелым шагом, совершенным хунтой Буэнос-Айреса, в которую входили военнослужащий Бельграно, радикальный экономист Морено, известный аристократ Бернардино Ривадавиа и радикально настроенный адвокат Хуан Хосе Кастелли, был поход на Верхнее Перу с целью установить контроль над его полезными ископаемыми.

Верхнее Перу после 1776 года было провинцией того же самого вице-королевства Ла-Плата, к которому принадлежал и Буэнос-Айрес. Верхнее Перу находилось в непосредственной близости к вице-королевству Перу, самому богатому в Южной Америке, центру испанской власти на континенте. В ноябре 1810 года генерал Балькарсе, командующий армией новой нации, выиграл битву у Сьюпачи. Со своими аргентинскими войсками он поднялся по страшным каменистым тропам с пампы на большое Андское плато, которое расположено на высоте двенадцать тысяч футов над уровнем моря. Один за другим города приветствовали солдат Балькарсе — Потоси, Кочабамба, Чукисака, Ла-Пас и Оруро. Все эти города были центрами добычи полезных ископаемых, именно там находился источник богатств Испанской империи. Кастелли, ставший гражданским правителем Верхнего Перу, взялся за работу с революционным рвением. Он сразу казнил испанских чиновников и обещал провести радикальные реформы.

Столь необузданный радикализм заставил консервативные высшие классы аргентинского общества, первоначально поддерживавшие Кастелли, отвернуться от него. В середине 1811 года большое испанское войско, отправленное из Лимы, разбило восставших под Уаки, на реке Десагуадеро, а затем при Сипе-Сипе. Аргентинцы под командованием способного военачальника Пуэйрредона сумели заключить в Потоси перемирие. Сразу же они отступили к Жужую и Тукуману, но отступление остатков аргентинской армии через уже замерзшее плато было ужасным. Спустившись с высоты нескольких тысяч футов в Сальту, они смогли избавиться от преследования испанской армии. Аргентинские солдаты на плато получили серьезные травмы из-за недостатка кислорода на высокогорье. Привыкшие к условиям высокогорья индейцы, служившие в испанской армии, были абсолютно непригодны к действиям в аргентинских низинах. Образовалась тупиковая ситуация.

В результате этих неудач хунта Буэнос-Айреса была свергнута. Ее заменил более консервативный триумвират. Кастелли был арестован. Через год он умер. Морено погиб во время кораблекрушения на пути в Европу. Ривадавия и Бельграно отложили борьбу до лучших времен. Тем временем огромная армия гаучо (аргентинские льянерос, или ковбои) собралась на востоке от реки Плата под руководством темнокожего лидера Хосе Хервасио Артигаса. Гаучо отразили все попытки взять их под контроль — как из Буэнос-Айреса, так и из Монтевидео, который сам не признавал главенства Буэнос-Айреса.

Артигас, по существу, был авторитарным бандитом, типичным вождем гаучо. Он с недоверием относился ко всему городскому. Долгое время гаучо контролировали окрестности, будто свои феодальные владения. Аргентина находилась в бурлящем и не обещающем ничего хорошего противостоянии и соперничестве городов и военачальников, под постоянной угрозой со стороны Испании. Аргентинские политические лидеры то и дело сменяли друг друга. Именно в такой обстановке на политической сцене появился Хосе де Сан-Мартин.

Сан-Мартин и его партия вынуждены были бороться с новым триумвиратом, установленным после падения первой хунты, — Хуаном Мартином де Пуэйрредоном, Бернардо Ривадавией и Фелисиано Чикланой. Эти люди относились к Сан-Мартину настороженно, подозревая его в шпионской деятельности в пользу Испании. Однако Сан-Мар-тин заставил их признать его как подполковника кавалерии, представив послужной список и продемонстрировав очевидные знания в этой области. Ему доверили организацию новой армии для защиты Буэнос-Айреса. «Конные гренадеры» должны были быть расквартированы на болотистой местности возле реки Плата, удивительным образом получившей название «поле славы». Через пять месяцев Ривадавия отдал приказ привести «триста местных юношей, высоких и сильных» в полк Сан-Мартина.

Сан-Мартин приступил к обучению своих людей в характерной для него методичной манере. Он установил жестокие наказания «за трусость на поле боя, когда даже склоненная голова будет рассматриваться как проявление трусости; за оставление без ответа оскорбления, за безразличие к защите чести полка, за мошенничество, за фамильярность с подчиненными, за нечестное обращение с общими деньгами, за секретные собрания, за оставление товарища в беде, за появление в общественных местах с проституткой, за азартные игры с недостойными людьми, за посягательство на женщину, за пьянство, за плохие слова о товарище при посторонних».

Один раз в месяц Сан-Мартин собирал своих офицеров и солдат. На этих собраниях на общее обсуждение выносились любые нарушения воинской дисциплины, затем выводили провинившегося и решали его судьбу. За самые тяжелые проступки исключали из войска. Это была масонская форма дисциплины. У каждого кадета, как и у франкмасонов, было «военное имя». Офицеры «Конных гренадер» были выходцами из лучших семейств Буэнос-Айреса, солдаты — всадниками племени гаучо.

В январе 1813 года, через несколько месяцев после основания, «Конные гренадеры» получили первое боевое крещение. Флотилия из одиннадцати испанских кораблей направлялась из Монтевидео в Росарио. Это около пятидесяти миль вверх по реке Паране от Буэнос-Айреса. Сняв неизменно красно-голубую форму, шляпу с кокардой и черные кожаные ботинки, Сан-Мартин оделся как гаучо — в пончо. На голову нахлобучил белую шляпу. Ночью, стараясь быть незамеченным, его отряд из ста двадцати человек двинулся по берегу реки. Пройдя Росарио, они достигли Сан-Лоренсо. Там Сан-Мартин с башни францисканского мужского монастыря увидел вражеские корабли, на которых находилось примерно три сотни пехотинцев. Он повел своих кавалеристов в атаку. Во время боя лошадь Сан-Мартина застрелили. Он упал, его ноги запутались в стременах. Испанский солдат штыком рассек ему лоб. Другой испанец попытался зарубить его, но погиб от руки гренадера. Другой гренадер бросился на помощь Сан-Мартину и освободил его. Но испанский солдат успел дважды ударить ножом спасителя Сан-Мартина, и позже он скончался.

Через полчаса все закончилось. Испанцы бежали на корабли, оставив на поле боя две пушки и сорок погибших солдат. У «Конных гренадер» было пятнадцать убитых и двадцать семь раненых. Эта небольшая перестрелка произвела большое впечатление на жителей Буэнос-Айреса, потому что это была первая победа, одержанная над испанцами, совершавшими рейды по берегам реки и мародерствовавшими. Испанские корабли ушли в море. Теперь стало легче поддерживать патриотическую армию, осадившую Монтевидео. Вскоре Монтевидео пал.

С момента появления в Аргентине Сан-Мартин и пылкий молодой Апьвеар начали работу по созданию собственной ложи по образцу масонских, что действовали в Кадисе и Лондоне. Они назвали ее «Лаутаро» — в честь легендарного вождя индейцев араукан, прославившегося во времена испанского завоевания триста лет назад. Точно неизвестно, была ли ложа Сан-Мартина связана с международным франкмасонством. В те годы франкмасонство было могущественной силой в Испании, Франции и Британии. Скорее всего и сам Сан-Мартин был франкмасоном, Великим мастером аргентинского франкмасонства. По крайней мере в те времена утверждали, что это так. Более поздние поколения историков считали, что он образовал дочернюю организацию лондонской ложи Миранды. Обряд посвящения в члены ложи «Лаутаро» совершался в соответствии с классическими ритуалами. Новобранцы подписывались под масонским лозунгом «Единство, Вера, Победа». Обращаясь между собой, они называли друг друга «братом», а Великого мастера — «уважаемым». Но скорее всего Сан-Мартин просто использовал формы и кодексы управления и секретности как удобный способ создания собственной секретной организации, задачей которой стала пропаганда идей независимости Южной Америки. О’Хиггинс, приезжавший в Буэнос-Айрес в 1816 году, был принят в члены ложи «Лаутаро».

Масоны «Лаутаро» встречались в доме около форта в Буэнос-Айресе. По структуре это была авторитарная организация, управляемая тайным советом. Наказанием за разглашение тайн ложи была объявлена смерть через сожжение. Прах предателя следовало рассеять. Свидетельств, что такие казни в действительности совершались, не сохранилось. У членов ложи было свое кредо: «Законным правительством страны является только то, которое избрано в результате свободного волеизъявления народа. Никакое другое правительство ты признавать не должен. Республиканская система управления государством больше всего подходит странам Южной Америки. Ты должен приложить все свои усилия для того, чтобы люди приняли ее».

Даже в старости Сан-Мартин отказывался отвечать на вопросы, касающиеся ложи «Лаутаро». Он написал своему большому другу — британскому генералу Уильяму Миллеру, который спросил его о ложе: «Это чрезвычайно личное дело. Хотя масоны влияли и продолжают влиять на революционные события в этой части Америки, я не могу говорить о них. Этим я нарушу самые сокровенные обеты, данные мной».

Члены ложи «Лаутаро» основали множество других общественных патриотических обществ. Это были группы идеалистически настроенных радикалов, сыгравших в последующие годы значительную роль в политической борьбе Буэнос-Айреса. Трудно сказать, чем больше руководствовался Сан-Мартин в своей масонской деятельности — идеалами или личными амбициями. Ложа «Лаутаро» стала плацдармом для захвата власти в Буэнос-Айресе. Она также была удобным средством общения не только с теми, кто поддерживал идею независимости Аргентины, но и с такими же группами в Чили и Перу, вынужденными в годы испанской оккупации действовать в подполье.

Уже в октябре 1812 года, всего через два месяца после того, как Сан-Мартин получил указание сформировать свою преторианскую гвардию, она стала движущей силой заговора против триумвирата. Новая либеральная конституция была составлена под руководством молодого Альвеара. Альвеар был правой рукой Сан-Мартина, но вскоре тот начал критически относиться к своему молодому другу. Сан-Мартин стал главой вооруженных сил Буэнос-Айреса. Находясь на этом посту, он вполне мог захватить власть, но он предпочел выждать момент, когда Альвеар, что называется, зарвется. А тем временем занялся выбором невесты.

Мария де лос Ремедиос была дочерью дона Антонио Хосе де Ла Эскалада от второго брака. Семья Эскалада была одной из самых знатных в Буэнос-Айресе. Девушке едва исполнилось пятнадцать лет. Она была очень красива: овальное лицо, маленький чувственный рот, задумчивые глаза и столь характерная для латиноамериканских красавиц великолепная кожа. Ее братья Мариано и Мануэль записались в полк Сан-Мартина. Сан-Мартин, хотя и был несколько замкнут, обладал настоящим мужским обаянием. Высокий рост, приятная внешность, живые, умные глаза не оставляли женщин равнодушными. Современники отзывались о нем как о выдающемся человеке, отмечали его умение вести себя и хороший французский язык. Он знал историю, живопись и философию, изучал политические науки и военное дело.

Мария также была женщиной особенного склада. Ее имя было известно в Буэнос-Айресе среди тех, кто поддерживал дело независимости и жертвовал деньги на оружие. «Когда женщины, радуясь, сообщат своим семьям о победе, они смогут сказать: „Я вложила ружье в руку этого смелого солдата, который завоевал нам свободу“». Всего лишь через шесть месяцев после прибытия в Аргентину Сан-Мартин женился на Марии. Венчание проходило в кафедральном соборе Буэнос-Айреса. Альвеар на этой церемонии был свидетелем.

Но вскоре пришлось на время забыть о личной жизни. Командующий войсками патриотов в Аргентине генерал Мануэль Бельграно, блестящий администратор, но посредственный солдат, как и многие аргентинцы, все еще верил, что освободиться от гнета Испанской империи можно, только завоевав Верхнее Перу. И оставался в этом убеждении, несмотря на поражение там армии Балькарсе в 1811 году. В сентябре 1812 года Бельграно, командовавший основными силами аргентинской армии, под Тукуманом сумел обратить в бегство большое испанское войско. Тукуман — элегантный испанский колониальный город, расположенный на севере страны, на плато прямо под высоким горным хребтом Сьерра-де-Аконкиха.

Еще одна победа была одержана в начале 1813 года, когда, продолжая движение на север, к расположенному на холме городу Сальта, Бельграно наголову разбил армию роялистов. Он взял в плен три тысячи человек, затем освободил их на том основании, что они уже обезоружены. Это был благородный способ ведения войны. Он сильно контрастировал с тем, что было принято в Венесуэле. Время показало, что Бельграно совершил ошибку. Общественность на севере страны была на стороне роялистов. Испанцы перегруппировались, и в октябре 1813 года Бельграно потерпел поражение под Вильяпухио. Месяц спустя его армия при Айоуме была полностью разбита роялистами во главе с Хоакином де ла Песуэлой. У Бельграно не выдержали нервы: он подал в отставку.

Сан-Мартин получил приказ заменить Бельграно и в декабре покинул Буэнос-Айрес с Седьмой пехотной армией, семьюстами пятьюдесятью гренадерами и сотней артиллеристов. Это была совсем небольшая армия. Всего две тысячи не полностью экипированных, полураздетых солдат и еще столько же необстрелянных новобранцев из горных районов страны. Отставших солдат было примерно в три раза больше. Чтобы добраться до окруженной армии Бельграно, Сан-Мартину пришлось пересечь безлюдные пространства Центральной Аргентины. Бельграно писал ему: «Я вижу, как Вы преодолеваете трудности путешествия. Перед Вашим взором предстают страдания наших стран. Огромные расстояния, отсутствие людей и ресурсов доставляют Вам трудности, которые мешают действовать с должной быстротой».

Путешествие заняло больше месяца. Гренадеры передвигались на лошадях, пехота — в повозках. Когда двое командующих встретились между Тукуманом и Сальтой, Сан-Мартин был покорен скромностью и сдержанностью Бельграно и рекомендовал правительству оставить генерала в его подчинении на посту командующего северной приграничной армией. «Он самый пунктуальный военный из всех, кого я знаю в Америке, — писал Сан-Мартин о Бельграно. — Он талантлив и честен. Возможно, он не знает столько же, сколько Моро и Бонапарт, о том, что касается армии, но, поверьте мне, он — лучшее из того, что мы имеем в Южной Америке». Но Бельграно все же отозвали. Его военные неудачи были подвергнуты судебному разбирательству.

Сан-Мартин не питал иллюзий по поводу предстоящей ему военной операции: «Я обнаружил только жалкие остатки поверженной армии. Госпиталь — без медикаментов, без инструментов… Кругом лежат люди, больше похожие на нищих, чем на солдат». Чтобы расплатиться с солдатами, Сан-Мартин совершил захват партии денежных банкнот, ожидавшей отправки в Буэнос-Айрес.

По прибытии в Тукуман Сан-Мартин понял, что встречаться с испанцами в открытом бою — полное безумие. Потому приказал солдатам окопаться в укрепленном лагере недалеко от города и занялся их обучением. Он считал, что армия не может существовать без точного плана действий и что солдат формируется в казарме, а не на поле боя. Подчиненных строго наказывал за нарушение дисциплины и недостаточно серьезное отношение к делу. На заседании штаба, состоявшемся до возвращения Бельграно в Буэнос-Айрес, полковник Доррего заговорил, подражая гнусавому голосу Бельграно. Сан-Мартин схватил подсвечник и швырнул его на стол перед офицером, нарушившим субординацию. За неудачную шутку Доррего был отправлен в другую часть.

Обучение и дисциплина — вот основные постулаты Сан-Мартина. Низкий уровень подготовки подчиненных офицеров приводил его в отчаяние. «Все эти неудачи (я имею в виду — военные) связаны с тем, что у нас нет ни одного человека, способного руководить армией. Найдите шесть — восемь французских генералов (кому в наши дни нечего есть), приведите их сюда, и Вы увидите, как все изменится. Не забывайте об этом, и Вам станет ясно, что без этого мы не сделаем ни одного шага вперед. Мы должны признаться в своем невежестве и не позволять гордыне брать верх над здравым смыслом».

Эти слова Сан-Мартина напоминают об уничижительных высказываниях Миранды, выдающегося генерала Франции, в отношении солдат патриотов. Целью Сан-Мартина было введение европейских методов обучения и дисциплины — таким образом, знания, усвоенные им за два десятилетия службы Испанской империи, теперь были употреблены против него. Но Сан-Мартин мало верил в успешность своих действий. Главному своему стороннику в Буэнос-Айресе Родригесу Пенье он писал:

«Мой дорогой друг, не стоит обольщать себя надеждами по поводу того, что я могу сделать здесь. Меня ничто не радует, и я вряд ли смогу что-то изменить. Я не знаю ни страны, ни людей. Здесь все находится в состоянии анархии. Я понимаю лучше, чем кто-либо другой, как мало я могу сделать. Не тешьте себя иллюзиями. Наша страна не сможет сделать и шага вперед здесь, на севере. Единственной возможностью для нас остается длительная и исключительно оборонительная война. Двух эскадронов опытных солдат и храбрых гаучо Сальты для этого вполне достаточно. Замышлять что-то большее — значит рисковать людьми и бросать деньги в бездонную бочку. Я даже и не буду пытаться снаряжать какие-либо военные экспедиции».

Бельграно понимал, что для победы в этой войне необходима поддержка местного населения.

«Вы не сможете вести войну только при помощи оружия. Необходимо влиять на общественное мнение, постоянно напоминая об известных христианских добродетелях. Наши враги ведут войну против нас, называя нас еретиками. Они используют средства, заставляющие варваров взяться за оружие, убеждая их в том, что мы разрушаем религию… Уверяю Вас, Вы окажетесь в весьма трудном положении, если в армии, которой командуете, они увидят силу, противостоящую религии и папе…

Помните о том, что Вы христианин и католик, преданный папе. Будьте осторожны! Ни под каким предлогом, даже в дружеской беседе не допустите непочтительности по отношению к нашей священной религии. Не забывайте, что не только генералы народа Израилева, но и язычники, и великий Юлий Цезарь всегда обращались к бессмертным богам. Во славу своих побед римляне возносили молитвы».

Насилие испанцев над мирными людьми значительно уменьшило количество сторонников роялистского движения среди местных жителей. Головы повстанцев насаживали на кол и расставляли вдоль дороги. Города подвергались разграблению. Военнопленные продавались в рабство плантаторам и хозяевам виноградников. Все это настроило людей против испанцев. Женщины стали шпионить, а дети заделались связными. Индейские всадники Северной Аргентины превратились в партизан. Командиром этих гаучо был Мартин Гемес. Его отец был чиновником казначейства в Сальте. Гемес перешел через эти северные рубежи, как когда-то Паэс перешел через венесуэльские льянос, совершая молниеносные неожиданные атаки на противника. Сан-Мартин рассчитывал, что эти повстанцы смогут отразить нападение испанцев на боливийском плоскогорье, пока он муштрует своих людей в Тукумане.

Партизаны Гемеса дошли до Куско, города, который находился на другой стороне горного хребта. Гемес руководил партизанскими действиями семь лет. В 1821 году испанцы убили его. Партизаны сконцентрировались на замаскированных аванпостах. Оттуда они нападали на маленькие испанские отряды, разрушали линии коммуникаций и грабили склады боеприпасов. Они были плохо вооружены. Один из лейтенантов написал после боя, что они имели только «дубинки и самодельные копья, когда атаковали испанцев при Саусе-Редондо. Тираны были очень удивлены, когда увидели всего лишь тридцать человек с мушкетами. Их поддерживали безоружные всадники. Они шли прямо на шквальный огонь, чтобы победить армию, которая сильнее их. Но если бы тираны поняли, что люди, идущие на них в атаку, хотят быть свободными, у них не осталось бы повода для удивления». Гемес, понимавший, что такую идейную убежденность порождает недостаток оружия, как-то сказал: «Они жертвовали всем, что у них было, каждый не пожалел даже своей единственной лошади». Испанский генерал Гарсиа Камба писал о них: «Это были великолепные всадники. Они владели всеми видами оружия, были исключительно храбры. Они могли рассеяться, а затем опять начать атаку с тем же напором и хладнокровием, которые вызывали восхищение европейцев. Они так же хорошо управляли лошадьми, как казаки или мамлюки, а может быть, даже лучше. И верхом, и спешившись, они были способны поддерживать такой же огонь, как хорошие пехотинцы».

Сан-Мартин недолго прослужил командующим на севере после того, как укрепил линию обороны против испанцев. Он не доверял правительству Буэнос-Айреса, находившемуся теперь под влиянием темпераментного Альвеара. Он также был убежден, что любое наступление с севера на Перу обречено на провал. Это было ясно из уже процитированного ранее отрывка из письма Сан-Мартина Родригесу Пенье. В другом письме Пенье Сан-Мартин делился с ним своими безрадостными мыслями и сообщил, что принял следующее решение:

«Маленькая дисциплинированная армия Мендосы перейдет в Чили и прикончит там этих варваров, чтобы оказать поддержку правительству настоящих друзей. Нужно покончить с анархистами, которые взяли ситуацию под свой контроль. С войсками союзников мы морем пройдем в Лиму и возьмем ее. Вот что мы сделаем, мой друг. Вы можете быть уверены, что война не кончится, пока мы в Лиме. Мне очень жаль, что Вы не можете назначить на этот пост кого-нибудь более способного, чем я. Скоро вы все убедитесь, что мой преемник придет и скажет им, что мне лучше занять должность губернатора Кордовы. Я болен и подавлен. Возможно, я займусь обучением молодых солдат, которых правительство сможет использовать там, где ему понадобится.

На самом деле я хотел бы получить, когда поправлюсь, должность губернатора Куйо. Там я смогу организовать небольшую кавалерийскую армию, при помощи которой захвачу Балькарсе в Чили. Это необходимо сделать, если мы вообще хотим сделать что-то полезное. Признаюсь Вам, что я хотел бы прославиться, действуя во главе этой армии».

Он не мог предложить ничего другого, кроме перехода через высочайшие вершины Анд — для захвата Сантьяго в Чили. Затем посадить армию на корабли и морем добраться до Тихоокеанского побережья и до Лимы. Прежде только крестьяне и их навьюченные мулы могли преодолеть вершины Южных Анд, где есть самые неприступные вершины в мире. Эти места практически непроходимы. Казалось, что Чили вот-вот перейдет в руки испанцев. К тому же в распоряжении Сан-Мартина не было флота. Вот почему то, что он предложил, могло показаться абсолютным безумием; такое было особенно удивительно для человека, который всегда отличался здравым смыслом и рационализмом.

Сан-Мартин, выигрывая время для проработки деталей необычного плана, объявил себя больным. В Испании он страдал от астмы и ревматизма. Теперь жаловался на боли в желудке, диспепсию и бессонницу. В июне 1814 года он отбыл лечиться в Кордову, которая расположена всего в трехстах милях к югу. Свои обязанности он передал довольно посредственному генералу Рондо. Альвеар, которого Сан-Мартин хотел бы видеть на этом месте, увлекся политическими играми в Буэнос-Айресе. После победы испанцев в Монтевидео этот блестящий молодой человек двадцати пяти лет от роду был назначен верховным правителем Объединенных провинций Буэнос-Айреса, сменив на этом посту своего дядю Посадаса. Через три месяца Сан-Мартин получил то, что хотел, — губернаторское кресло в Куйо, одной из самых отдаленных провинций, где едва насчитывалось сорок тысяч жителей. Население бедствовало, люди в основном питались тем, что росло на склонах гор.

 

ГЛАВА 27 МЕНДОСА

Постороннему наблюдателю могло показаться, что карьера Сан-Мартина, храброго испанского воина и патриота, подходит к концу. Он получил должность в провинции Аргентины, примерно такую занимал его отец, губернатор Япейу. Альвеар сердечно, но не без иронии писал ему: «Судьба благосклонна ко мне при всех моих начинаниях. Я желаю, чтобы она была так же благосклонна к Вам». Альвеар был рад, что Сан-Мартин удалился в этот тихий уголок. Он не знал, что в действительности за этим стоит.

Столицей провинции Куйо была Мендоса, чудесный колониальный город, расположенный на высоте около двух тысяч двухсот футов над уровнем моря, с пальмовыми деревьями и виноградниками. Однако дожди там шли несколько чаще, чем требовалось. Над ним, от зеленых подножий холмов до оголенных склонов, возвышались Анды. Их белоснежные вершины мерцали вдалеке.

Сан-Мартин взялся за дело с энтузиазмом. Сначала он вызвал из Буэнос-Айреса молодую жену. Вместе с родственницей, чернокожей рабыней Хесусой и тремя слугами она на дилижансе проехала семьсот миль по пыльным дорогам до Мендосы, по пути останавливаясь в дешевых гостиницах. Прелестная восемнадцатилетняя донья Ремедиос, или Ремедитос, как называл ее Сан-Мартин, быстро вошла в жизнь города. Она хорошо справлялась с обязанностями хозяйки дома и принимала у себя местное высшее общество. В августе 1816 года она родила дочь Мерседес Томасу. Город подарил малышке двести гектаров земли. Ее отец получил пятьдесят. Сан-Мартин все больше привязывался к городу, ему нравились окрестности. Об этом свидетельствует одно из его писем: «Провинция Куйо — одно из тех мест, которые я буду помнить всегда. Здесь живут добрые люди. В этом уголке я смогу с удовольствием посвятить себя работе на земле».

Сан-Мартин оказался энергичным и терпеливым администратором. Каждый вопрос он изучал до мельчайших подробностей, проводя разумную финансовую политику в своей провинции. Она была основана на налогообложении богатых людей и, разумеется, не нравилась им. Налогами облагались деятельность церкви, виноделие и любые доходы. Собственность землевладельцев, живущих за пределами страны, подлежала конфискации.

Сан-Мартин творил справедливость в духе Соломона. Например, крестьянку, плохо отзывавшуюся о своей стране, заставили из ее урожая выделить сто двадцать тыкв для армейской кухни. Один армейский офицер накопил большой карточный долг и признался в этом Сан-Мартину «как джентльмену». Ему дали денег, чтобы он смог расплатиться, но при этом сказали: «Никому не говори, кто дал их. Если генерал Сан-Мартин узнает, тебе несдобровать».

Сан-Мартин вставал с восходом солнца и работал до полудня, непрестанно куря большие черные сигары. У него была странная привычка завтракать стоя. После завтрака он отдыхал. Затем, когда наступала вечерняя прохлада, продолжал работу. После ужина любил сыграть партию в шахматы, а в десять часов вечера отправлялся спать. Здоровье его не улучшалось. Он регулярно употреблял настойку опия. Возможно, это стало пагубной привычкой. Опий спасал Сан-Мартина от ревматических болей и болей в желудке.

Сан-Мартин отличался величественной осанкой. Один из его офицеров отмечал, что Сан-Мартин «похож на орла… Он одинаково хорошо смотрится верхом на лошади (великолепной гнедой) и спешившись с нее».

Из своего уютного уголка Сан-Мартин следил за происходящим в Латинской Америке и был в курсе всех событий. Когда О’Хиггинс и его противник Луис Каррера перешли через Анды с разношерстной толпой беженцев и разбили лагерь в Мендосе, Сан-Мартин поддержал О’Хиггинса. Так он стал заклятым врагом братьев Каррера.

На севере колумбийское восстание теряло силу. Сан-Мартин узнал, что генерал Морильо покидает Испанию с большой армией и направляется в Ла-Плату. Это известие заставило донью Ремедиос срочно заняться сбором денег для создания новой армии патриотов. Она уговаривала знатных дам Мендосы жертвовать свои бриллианты и жемчуга ради борьбы за независимость страны. После поражения армии генерала Рондо под Сипе-Сипе в Северной Аргентине в ноябре 1815 года появились предположения, что именно армии Куйо придется защищать северо-западную границу. На одном из банкетов Сан-Мартин, не питавший иллюзий по поводу сложившейся ситуации, поднял бокал «за первую пулю, выпущенную в угнетателей Чили по ту сторону Анд».

Альвеар попытался сместить Сан-Мартина. В ответ горожане подняли восстание, а офицеры Сан-Мартина потребовали восстановления его в должности. Приказ об отставке был отменен. Однако через несколько месяцев от должности был отстранен сам Альвеар. В заговоре против него ключевую роль сыграл влиятельный свекор Сан-Мартина. В связи с образовавшимся вакуумом власти Сан-Мартин сумел оказать влияние на выбор делегатов на конгресс в Тукумане. После ряда военных неудач аргентинских войск на севере конгресс поспешил официально объявить о независимости. Позиция губернатора, без сомнения, повлияла на это решение.

«Сколько можно откладывать объявление нашей независимости? Неужели это не смешно — чеканить монеты, иметь собственный флаг и герб и вести войну против любого правительства, которое предположительно может поработить нас? Что тут еще можно добавить? Кроме того, как мы можем вступать в полноценные отношения с другими государствами, если действуем как подчиненные? Враг (имея для этого веские основания) называет нас бунтовщиками, в то время как мы все еще называем себя вассалами. Можете быть абсолютно уверены, что никто не станет помогать нам в такой ситуации. Кроме того, с обретением независимости страна будет получать на пятьдесят процентов больше прибыли. Мужайтесь! Великие дела совершают только храбрецы. Давайте трезво все взвесим, мой друг. Если мы не обретем независимость, конгресс не сможет принять ни одного полноценного решения. Суверенитет предполагает узурпацию власти у того, кто считает себя единственным законным сувереном. Я имею в виду маленького Фердинанда (короля Испании)».

Однако Сан-Мартину противостояло много фракций в конгрессе. В связи с этим он писал своему верному стороннику Томасу Гидо:

«Когда экспедиция в Чили состоится, будет слишком поздно. Я уверен, что это не будет сделано только потому, что я стою во главе ее. На мне лежит проклятие! Меня постоянно в чем-то подозревают. Вот почему я никогда не высказывал своего мнения по этому поводу. Друг мой, мы всего лишь жалкие твари, двуногие животные без шерсти!

Я прекрасно понимаю, что, пока стою во главе этой армии, никакая экспедиция в Чили не состоится, более того — мне никто не поможет. Меня будут стремиться отстранить от должности. Причиной тому не мое плохое здоровье, а то, о чем я только что сказал. Сан-Мартин всегда будет на подозрении в этой стране».

Сан-Мартин был одним из трех кандидатов, выдвинутых на пост верховного правителя Объединенных провинций Буэнос-Айреса после отставки Альвеара. Вместе с еще одним кандидатом, Бельграно, ему удалось устроить на это место компромиссную фигуру — Хуана Мартина де Пуэйрредона. Он был союзником и Сан-Мартина, и Бельграно. В июле 1816 года Пуэйрредон встретился с Сан-Мартином в Кордове. Пуэйрредон направился в Буэнос-Айрес, чтобы приступить к своим обязанностям. Он официально подтвердил согласие поддержать предполагаемую экспедицию через Анды.

В каком-то смысле у него не было выбора. Поражение под Сипе-Сипе вновь продемонстрировало тщетность попыток продвинуться вперед на северном направлении.

Для начала Пуэйрредон отправил 180 новобранцев из Одиннадцатого батальона в Мендосу. Затем из Буэнос-Айреса был послан Седьмой батальон, в котором было 450 солдат и 220 конных гренадеров. Сан-Мартин продолжал рекрутские наборы среди жителей Куйо. К концу года он собрал армию примерно из пяти тысяч солдат. В нее входило 700 конных гренадеров, 3 тысячи пехотинцев, 250 артиллеристов, 120 саперов, 1200 всадников — для транспортировки и других работ. Офицерами он назначил молодых людей из хороших местных семейств. Кавалеристами в основном были пастухи-гаучо. Освобожденные рабы составляли большинство пехотинцев, многие из них были чернокожими. Когда их рекрутировали, то говорили, что испанцы собираются восстановить рабство. Из чилийских беженцев Сан-Мартин организовал два пехотных корпуса, артиллерийский батальон и подразделение драгун под названием «Патриотическая лига». Он выпустил прокламацию, обращенную к чилийцам:

«Чили богата природными ресурсами. Географическое положение делает ее властительницей Тихого океана. В нашей стране живет много людей, развиты промышленность и средства коммуникации с соседними провинциями. Все это делает ее центром региона. Ее возрождение заложит основы нашего политического существования. Перу попадет под ее влияние, и континент будет объединен… Мы должны думать только об одной великой задаче — всеобщем освобождении… Основание чилийской армии сделает эту задачу выполнимой».

Сан-Мартин набрал батальон британских егерей. Он позволил им самим выбирать себе офицеров. Капитаном был Джон Янг. Джеймс Линдсей стал заместителем командира. Пуэйрредон добывал снаряжение и провизию для армии Сан-Мартина. Он добродушно сетовал:

«Кроме 4 тысяч одеял, посланных из Кордовы, я смог найти только 500 пончо… Я получил приказ послать тысячу арробас (30 тысяч фунтов) вяленого мясо, которое Вам потребуется к середине декабря. Приказ будет выполнен. Знаки благодарности рассылают сейчас в городской совет Куйо и другие города провинции. Сюда же приходит заказанная одежда и много мужских рубах. Если случится так, что в Кордове обнаружится нехватка одеял, попросите одеяла и пончо у жителей Вашего города или Сан-Хуана. В любом доме найдется одно старое одеяло. Когда нет другого выхода, приходится попрошайничать.

Здесь 40 попон для седел. Отдельной посылкой в маленькой коробочке высылаю два горна. Больше не смог найти. В январе Вам пошлют 1387 арробас вяленого мяса… Посылаю также 2 тысячи запасных шашек, которые Вы просили, а также 200 палаток — больше не было. Вот Вам — мир, вот Вам — дьявол, вот Вам — плоть.

Я понятия не имею, как буду выкручиваться из долгов, в которые залез. Заплатив по всем этим счетам, я стану банкротом. Тогда я обращусь к Вам, и вы сможете кормить меня вяленым мясом, которое я Вам сейчас посылаю… Больше ни о чем меня не просите. Иначе Вы однажды узнаете, что меня нашли в крепости болтающимся в петле».

Сан-Мартин взялся за дело со свойственной ему энергией, тщательностью и вниманием к мелочам. Задуманной им экспедиции не было равной среди прежних. Он должен был провести армию через горные вершины, значительно превышающие те, через которые прошел Ганнибал в Альпах. Он писал: «Не сила врага лишает меня сна, а то, каким образом сумеем мы пересечь эти огромные горы». Он знал, что эту трудную задачу можно решить, только скрупулезно подготовившись к походу. Экспедиция должна была состояться через два года.

Производство пороха из местных нитратов Сан-Мартин доверил инженеру из Тукумана майору Хосе Антонио Альваресу Кондарко, который основал мануфактуру по производству селитры. Двое чилийцев, майор Пласа и капитан Пикарте, стали экспедиционными оружейниками. Мельнику Мендосы по фамилии Техеда было приказано построить текстильную фабрику, работающую от энергии воды. Для изготовления материи использовалась пряжа из Сан-Луиса. Она была голубого цвета. Женщины Мендосы взялись сшить из нее военную форму.

Медицинским подразделением руководил англичанин — квалифицированный специалист доктор Диего Пароссин. Ему помогал перуанец доктор Сапата. Верай Пунтадо отвечал за военную дисциплину и правосудие. Армейским бухгалтером стал Хосе Грегорио Лемос.

Самой интересной персоной был падре Луис Бельтран — священник, происходивший из бедной семьи, родом из Мендосы. Бельтран преподавал математику, физику и химию. Он мог делать часы и фейерверки, был искусным плотником, сапожником, кузнецом, врачом, чертежником и архитектором. Его изобретательность, казалось, не знает границ. Церковные колокола переливались в ружья и пули. Коровьи рога превращались в сосуды для воды. Под руководством Бельтрана делались рюкзаки, лыжи, седла, подковы, штыки и мечи. Он отправлял тележки со снаряжением вверх по крутым тропинкам. Но это еще не все. Он так усовершенствовал снаряжение, что артиллерийские орудия можно было переправлять через реки и расщелины в горах. Его люди построили переносные висячие мосты и талевые системы, благодаря которым можно было перекидывать ружья и тяжелое снаряжение через пропасти. «Ему нужны пушки с крыльями, — говорил Бельтран о Сан-Мартине. — Он их получит».

Сам Сан-Мартин успевал повсюду, проверяя, поторапливая, подбадривая и споря. Невероятное количество вопросов, которые он должен был держать в своей памяти, пунктуально зафиксированы в его тетради. Вот запись всего за полдня:

«Созвать собрание кузнецов и подковать лучших лошадей. Через майора Лемоса отправить послание Саро, чтобы он пришел сюда. Послать в городской совет шесть мешков с запчастями для замков военного госпиталя. Составить список всех европейцев, живущих в Короканто, и их полномочий, чтобы получить информацию и действовать. Сказать Пласе, чтобы он отправил бухгалтерский отчет о пончо, которые он дал Лемосу. Отчет нужно послать в таможню. Комиссии „Альварес К.“ осмотреть текстильную фабрику.

Обратиться в городской совет с просьбой о составлении списка всех имеющихся в наличии талевых систем, с указанием имен их хозяев. Сказать, чтобы командиры всех подразделений указали количество мулов, необходимых для перевозки амуниции, трех ящиков вина и двух ящиков виски. Сказать командиру кавалерии, чтобы набрал себе еще 40 человек. Командиру цветных — 15 человек. Сказать Сан-Луису, чтобы послал 60 рекрутов. Сказать С.-Х., что необходимо увеличить количество артиллеристов до 30 человек, кроме опытных бойцов Одиннадцатого батальона. Сказать Сан-Луису о Грегорио Бланко из Рио-Кинто, который хорошо ловит дезертиров и бродяг. Если будет нужно, назначить его на должность. Сказать Вера, чтобы тот послал документы на четыре рулона материи. Сказать капитану Висенте, чтобы зашел ко мне. Написать в городской совет об оседланных мулах. Позвать завтра чернокожего повара дона Хуана Гонсалеса. Попросить городской совет выдать 20 песо полиции. Также сказать совету, что все собранное Комиссией по провизии должно быть направлено в таможню.

Послать четыреста козлиных шкур в Сан-Луис. Попросить судью по торговым делам собрать тару с коммерческих предприятий. Сказать Веледе, чтобы отправил кожу для седел Пласе. Четыреста козлиных шкур в Сан-Луис, двести белых и двести черных. Три бочонка виски и один вина — командиру в Чакайес. Попросить таможню посмотреть на складах материю и придержать ее, сделав заметку.

Тюремная стража должна быть уменьшена: двенадцать рядовых, один сержант, один капрал. Стража госпиталя должна состоять из одного капрала и четверых рядовых. Прекратить ассигнования для Вильоты. Если мулов Сан-Хуана не вернули владельцам, их нужно проклеймить и вернуть клейма. Сказать Сосе, чтобы предложил индейцам что-нибудь, по его мнению, подходящее в обмен на производство „уиси“».

Среди всех этих мелочей Сан-Мартин не забывал о важности дезинформации, о том, что мы сейчас бы назвали психологической войной. Скрытность была одной из заметных черт его натуры. Возможно, именно поэтому он с такой легкостью воспринял масонские правила. Ему определенно доставляли удовольствие вербовка и шпионаж. Он знал, что испанцы по ту сторону Анд делают то же самое. Там его самого прокляли с церковной кафедры как еретика, недостойного носить имя Сан-Мартин, — потому что «сан» означает «святой». А вот имя Мартин испанцы связывали с Мартином Лютером. Патриотов называли «отвратительными еретиками, исчадиями ада, посланниками сатаны, людьми, жаждущими крови и чужого добра».

В ответ Сан-Мартин предложил местному духовенству читать патриотические проповеди. Священникам предписывалось объяснять борьбу за освобождение Божьим промыслом. Тот, кто не «выполнял этого священного долга, должен быть наказан». Сан-Мартин приказал настоятелю церкви Святого Франциска в Мендосе заключить в монастырь четырех монахов, «оказавших сопротивление священному делу нашего политического возрождения». Им было запрещено принимать исповеди и проповедовать. Настоятелю передали, что губернатор «убежден в его безграничном патриотизме и не сомневается, что его приказ будет выполнен».

Сан-Мартин послал своих агентов в Чили. Они распространяли ложные слухи о состоянии подготовки и возможном направлении атак. Роялисты наивно рекрутировали людей Сан-Мартина. Те проникали в роялистские лагеря и узнавали там, кто из чилийских беженцев в Мендосе шпионит для роялистов. Испанских шпионов арестовывали и затем «перевербовывали». Их заставляли посылать письма, продиктованные Сан-Мартином, в которых сообщалось, что он якобы собирается атаковать Чили через низкие перевалы Южных Анд.

В сентябре 1816 года с чилийской стороны границы Мануэль Родригес, лидер патриотически настроенных партизан, объединился с братьями Каррера. Они подняли восстание на юге Чили. Капитан-генерал Марко дель Понте послал войска для их усмирения. Сан-Мартин написал письмо с поздравлениями Родригесу, создав тем самым впечатление, будто бы это часть его плана вторжения на юг. Он сумел устроить так, чтобы это письмо попало в руки роялистов. В своей пропагандистской кампании Сан-Мартин широко использовал индейское население региона. Как Боливар поступал на севере, так действовали и аргентинцы, привлекая к делу революции индейское население страны. В 1810 году Кастельи провозгласил свободу для коренного населения — инков в Тиауанако, что в Верхнем Перу. Аргентинская прокламация была переведена на языки племен кечуа и аймара. Бельграно говорил на языке гуарани, когда обращался к населению огромной области между Парагваем, Уругваем и рекой Парана.

Теперь Сан-Мартин стремился установить контакт с индейцами арауканами Южных Анд. Один из его посланников уже пообещал им, что «их счастливые потомки не увидят своеволия и деспотизма, которые сейчас правят Америкой. Мы и вы, родившиеся на этой земле, столько раз орошенной кровью наших предков, станем управлять ею сами. Давайте восстановим справедливость, которой славилось правление инков».

В сентябре 1816 года Сан-Мартин посетил форт Сан-Карлос, один из аванпостов на земле индейцев за рекой Диаманте. На этой встрече присутствовали пятьдесят индейских вождей, правителей южных андских равнин. От их имени говорил Некуньян, представлявший людей с незабываемыми именами: Уангенекуль, Нейянкари, Калимильа, Мильятур, Манкери, Антепан, Пеньялеф, Анкаи, Хамин, Гойко, Марилинко и Епиман. Священник отец Яналикан выступал в качестве переводчика, хотя Сан-Мартин взял на себя труд выучить несколько слов из языка индейцев араукан. Таким же образом ранее он обращался к индейским племенам пампасов пеуэнче и мапуче на их родном языке.

Он подарил им много «агуардиенте» (аргентинской водки), вина, материи, седел, стеклянных бус и сладостей, привезенных на мулах из Мендосы. Он попросил их следить за южными перевалами, где его армия будто бы собиралась переходить Анды. Через шесть дней непрерывного пения и плясок они подписали договор о союзе. Каждый индейский вождь обнял Сан-Мартина.

Вожди собрались вновь через три месяца. Они предоставили Сан-Мартину информацию о передвижении испанцев. Встреча произошла у Плюмерильо, недалеко от Мендосы. Там Сан-Мартин поразил их воображение показательными военными маневрами и долгой канонадой. Когда он сказал: «Я сам тоже индеец», — и не без оснований, его кожа была темной, — хорошо сложенный обнаженный мужчина, стоявший прямо перед ним, закричал и «задергал ноздрями, как лошадь». Он обнял Сан-Мартина и поклялся умереть за него. Как Сан-Мартин и предполагал, известие о его предполагаемом вторжении через южные перевалы от индейцев просочилось к испанцам.

Последним действием в шпионской схеме Сан-Мартина была отправка Альвареса Кондарко, его оружейника, в Чили лично к Марко дель Понте с копией декларации о независимости Аргентины. Он рассчитал, что если его посланника и не примут с почестями, то по крайней мере вернут обратно живым и невредимым. Намерения Сан-Мартина заключались в следующем. Альварес Кондарко должен будет пройти по перевалу Лос-Патос. Это самый длинный путь на север. Затем, когда его вышлют обратно, он скорее всего отправится самым коротким путем в направлении Успальяты дальше на юг. Он должен будет разведать и нанести на карту маршрут, которым пойдет.

Как и ожидалось, Марко дель Понте, получив декларацию о независимости, отреагировал очень резко. Он публично сжег ее. Презрительный ответ, который он послал Сан-Мартину, заканчивался характерной фразой: «Я подписываюсь как белый человек, а не как Сан-Мартин, у которого черные руки».

В самый разгар лета, в январе 1817 года, когда с андских перевалов сошел снег, в приготовлениях Сан-Мартина к походу были сделаны последние усилия. Были собраны запасы чаркикана — высушенного мяса, размолотого в порошок и перемешанного с жиром и красным стручковым перцем. Чаркикан обеспечивал максимум питательных веществ при минимуме веса. Это была разновидность обработанной пищи быстрого приготовления. Седла были сделаны из шкур скота, забитого для приготовления чаркикана. Кроме приготовленной таким образом говядины имелось большое количество прожаренной кукурузной муки, сухого печенья, сыра, вина и крепких спиртных напитков, а также кукурузы и овса для животных и дров для костров, так как высоко в Андах нет никакой растительности.

Медицинское снабжение заключалось в заготовке чеснока и лука — они помогали при простуде и болезнях, связанных с высокогорьем. Для животных было приготовлено 30 тысяч подков.

Андская армия состояла из 5200 человек, 10 000 верховых и грузовых мулов, 1600 боевых лошадей и 600 голов скота, предназначенного для забоя и употребления в пищу во время похода. Они несли на себе 9 тысяч патронов для карабинов и мушкетов, 2 тысячи пушечных снарядов, 2 тысячи штук шрапнели и 600 артиллерийских снарядов.

 

ГЛАВА 28 АНДСКАЯ АРМИЯ

12 января 1817 года Сан-Мартин собрал основные силы своей армии у Плюмерильо. Его поход начался в украшенной цветами и флагами Мендосе. Покровительницей Андской армии была провозглашена Дева Мария. Был поднят бело-голубой флаг армии с изображением герба в обрамлении лавровых и оливковых ветвей, а также рук, держащих фригийскую шапку свободы над Андами. И все это на фоне восходящего солнца. «Солдаты, — сказал Сан-Мартин, — это первый независимый флаг, благословленный в Америке». Он потребовал, чтобы солдаты поклялись «умереть, защищая этот флаг». Звонили колокола, гремели пушки, народ ликовал.

После церемонии принятия клятвы последовала коррида. Пастухи-гаучо и негры гарцевали на лошадях. Они проходили парадными колоннами. Это было красочное и одновременно дикое зрелище. Сан-Мартин произнес: «Нашей стране нужны эти сумасшедшие». Когда бык был убит, молодой офицер, исполнявший роль матадора, кастрировал его и преподнес гениталии убитого быка донье Ремедиос. Она покраснела, ведь ей было всего двадцать лет. Сан-Мартин настоял на том, чтобы она приняла этот дикий подарок. Обычно весьма сдержанный, он, как и когда-то Боливар, понимал теперь необходимость публичных жестов — ведь следовало сплотить людей, многие из которых шли на верную смерть.

Примерно в то же самое время к дому Солера, чилийского шпиона Сан-Мартина, с криком «Жирные цыплята! Жирные цыплята, господа!» подошел коробейник. Это был связной Сан-Мартина. Он передал Солеру шифровку: «Январь 15. Брат 5. Я посылаю через Лос-Патос 4 тысячи песо. Через месяц брат Хосе будет с тобой». Это означало, что армия, состоящая из четырех тысяч солдат, начнет поход 15 января.

В тот день авангард армии уже двинулся в путь. Сан-Мартин выехал из Мендосы в синей форме гренадера, треуголке с аргентинской розеткой и черных ботинках с золотыми шпорами. Чтобы не замерзнуть в горах, он взял с собой плащ и бобровую шубу. Как и его солдаты, Сан-Мартин ехал верхом на муле, используя деревянные стремена. Мулы были устойчивее лошадей. Они шли друг за другом по узким тропинкам. Впереди Сан-Мартина ехал его верный слуга Эстай, а за ним следовал слуга с продуктами и медикаментами.

Было очень важно продолжать дезориентировать врага, дабы он не догадался об истинном направлении вторжения. Сан-Мартин мастерски пользовался этим средством. Марко дель Понте уже выслал воинский контингент на юг — туда, где ожидалось вторжение. Войска были направлены и в порты — на случай вторжения с моря и западнее перевала Успальята.

Сан-Мартин разделил свою армию. Одна колонна вышла из Сан-Хуана 12 января и направилась к северным перевалам. 8 февраля она беспрепятственно дошла до чилийской провинции Кокимбо, где ее приветствовали местные жители. Таким образом, вся малозаселенная северная территория Чили была освобождена без боев. Другая часть армии взяла курс на более низкий перевал Планчон на юге. Солдаты отрезали испанские войска, посланные на север из Сантьяго. Получив поддержку партизан Мануэля Родригеса, они неожиданно оккупировали Тальку. В центре Сан-Мартин сконцентрировал свои главные силы. Он просчитал их продвижение с математической точностью. Двумя основными перевалами были Лос-Патос, расположенный на севере великой горы Аконкагуа, и Успальята, что в долине Аконкагуа. Этот перевал имел ответвление в долину Портильо, живописное заснеженное пространство перед озером Инка. Озеро было названо в честь инкской принцессы, утопившейся в нем из-за несчастной любви. Хуан Грегорио де Лас-Эрас вел меньшую часть армии по более короткому пути.

Сан-Мартин с авангардом армии, которым командовал Мигель Солер, поднимался через Лос-Патос. Тем временем Бернардо О’Хиггинс шел вверх с арьергардом. Позднее Сан-Мартин так описал этот переход:

«Основными трудностями были отсутствие населения и дорог, нехватка дичи и пастбищ. В армии было десять тысяч шестьсот верховых и грузовых мулов, тысяча шестьсот лошадей и семьсот голов скота. Несмотря на заботливое отношение, в Чили пришло только четыре тысячи триста мулов и пятьсот одиннадцать лошадей. Все они были в очень плохом состоянии. Остальные либо погибли во время перехода через горы, либо находились в абсолютно негодном состоянии. Две шестидюймовые гаубицы и десять четырехдюймовых полевых орудий перевозились через Успальяту на пятистах телегах, хотя большую часть пути их пришлось нести на руках, а когда подходили к высоким пикам, использовали талевые системы. Продовольственные запасы, предназначавшиеся для двадцатидневного марша, везли мулы. По дороге через Успальяту между Мендосой и Чили не было ни одного дома или населенного пункта. Нужно было пересечь пять горных хребтов. Большая часть армии страдала от недостатка кислорода, несколько солдат умерли, а еще несколько замерзли. Преодоленные трудности заставили осознать, что назад пути нет. Надо сказать, в армии царила боевая атмосфера. Солдаты героически переносили трудности, несмотря на отдельные стычки между различными подразделениями».

Андская армия шла через виноградники и люцерновые поля, упорно поднимаясь к маленькому городку Успальята. Оттуда дорога вела к огромным коричневым и серым скалам Андского хребта. Под ним лежала обширная равнина, покрытая колючками и желтым кустарником. Армии понадобилось два дня, чтобы пройти через нее. Бесконечная вереница мулов взбиралась все выше и выше и становилась почти незаметной. Очертания ландшафта под чистым голубым небом делались все отчетливее. Высота начинала давать о себе знать. Люди падали от усталости и холода.

Колонна Сан-Мартина подошла к затерявшейся в горах равнине. Далее предстояло одолеть Рио-Бланко — стремительную горную реку, которую питали пенящиеся водопады с горных вершин. Вверху над долиной Тупунгато был виден огромный заснеженный конус вулкана, носившего такое же имя. В тридцати пяти милях от Тупунгато была гряда горных пиков, называемая Лос-Пенитентес («Кающиеся грешники»). Это место было названо так, потому что высокие пики напоминали большой церковный собор, а низкие — молящихся монахов. Самый высокий пик — величественный Аконкагуа, еще один потухший вулкан, белоснежная вершина которого будто парила в небе.

К трудностям восхождения добавились трудности перехода через горные течения и каньоны. При помощи импровизированных мостов, канатов и других приспособлений Бельтрана солдаты переправляли провизию, амуницию и пушки через ущелья. Пройдя через реку Лос-Патос, они подошли к деревушкам Каррисаль и Манантиалес около пика Ла-Рамада, дальше тропа вела их вдоль реки Волкан. За две недели пути от Мендосы они преодолели более сотни миль.

Они дошли до живописного природного каменного моста через реку Мендоса — Пуэнте-дель-Инка. Он был примерно девяносто футов в ширину, шестьдесят футов в длину и шестьдесят футов в высоту. Армия уже поднялась на высоту в восемь тысяч футов, но горные вершины были еще впереди. Дорога казалась бесконечной и поднималась вверх все круче и круче. Сан-Мартин очень устал. Он постоянно принимал опий. Накануне ночью он долго сидел возле небольшого лагерного костра — дрова экономили, — пытаясь согреться. Холод и мерцание тлеющих углей породили отчаяние в душе Сан-Мартина.

…Вереница мулов тащилась вперед все медленнее. Тропа вела все выше вверх. Вдруг небо почернело. Пошел сильный град, а на небе повисла радуга. Сан-Мартин укрылся в пещере и заснул. Когда через несколько часов он проснулся, температура опустилась до шести градусов ниже нуля. Он послал слугу за спиртным и закурил сигару. Немного возбудившись, он скомандовал солдатам: «Подъем!» — и в Скалистых горах зазвучал национальный гимн независимой Аргентины.

Через несколько дней Андская армия поднялась уже на высоту двенадцати тысяч футов. Погибало много животных. Заболев, люди падали прямо на тропу. Тут же над ними начинали кружить кондоры. До вершины осталось всего лишь шестьсот футов. С облегчением и радостью угрюмый человек в накидке с капюшоном увидел наконец, что дорога круто спускается вниз — к чилийской стороне границы. Чтобы дойти сюда, понадобилось более трех недель. Дальнейший путь также был труден. Они двигались вниз по покрытым сланцевыми глинами склонам. Но зато стало легче дышать.

Поход Сан-Мартина неизбежно вызывает ассоциацию с переходом Боливара через Анды, который, правда, произойдет через два с половиной года. Подвиг Боливара был значительнее: в течение четырех месяцев он прошел семьсот пятьдесят миль по болотам и горам, а также совершил переход на высоте пятнадцать тысяч футов.

Сан-Мартину понадобился месяц, чтобы преодолеть сто пятьдесят миль. Максимальная высота, на которую поднималась армия Сан-Мартина, составила три четверти той, на которую пришлось подниматься солдатам Боливара. Боливару эта экспедиция стоила жизней трех четвертей его солдат, он потерял всех лошадей и мулов.

У Сан-Мартина было вдвое больше людей, чем у Боливара, но он потерял немногим более сотни из них. Ему удалось сохранить более трети всех мулов и лошадей. Вот в чем разница между непродуманным, подвластным эмоциям броском Боливара и тщательно спланированной операцией, которая позволила Сан-Мартину в хорошем состоянии привести своих солдат к месту битвы с испанской армией, разбившей лагерь на чилийской равнине.

 

ГЛАВА 29 ЧАКАБУКО

Отряд Лас-Эраса, шедший через короткий перевал Успальята, прибыл на место раньше Сан-Мартина. 2 февраля, через два дня после прохождения самой высокой точки перевала, Лас-Эрас напал на роялистский аванпост и выбил оттуда испанцев. Затем, чтобы обмануть испанцев, он сделал вид, что отступает в горы. Через несколько дней Лас-Эрас спустился с гор и захватил небольшой, расположенный среди холмов город Санта-Роса.

Солер, командовавший основными силами Андской армии, с которыми шел и Сан-Мартин, после перестрелки с испанцами у Сан-Фелипе 7 февраля также инсценировал отступление. Затем войско Солера перегруппировалось и снова атаковало испанцев, выдавив их из города в южном направлении. Покидая город, испанцы разрушили его и ушли в сторону реки Чакабуко. Через несколько дней наступление армии Солера прекратилось.

К тому времени Сан-Мартин и основная часть его армии уже преодолели перевал. Внизу перед ними открывалась холмистая равнина, раскинувшаяся перед вершиной Чакабуко. Эта равнина простиралась от горного хребта до моря на высоте нескольких сот метров. Под этими холмами расположилось ранчо Чакабуко, где испанцы разместили свой штаб.

Сан-Мартин вечером 11 февраля осмотрел свои войска. Он решил атаковать ранчо со стороны дороги. На правом фланге командовал Солер, на левом — О’Хиггинс, чьи солдаты уже спустились с перевала Портильо. Солер должен был попытаться обойти испанцев с фланга и зайти к ним в тыл со стороны холмов Чакабуко, чтобы лишить их возможности отступить на юг в Сантьяго.

Ночью 11 февраля Сан-Мартин послал передовой отряд из двух тысяч человек вниз на холмистую местность, пересеченную быстрыми речками и покрытую зарослями мыльного дерева — кильяй. В зарослях можно было хорошо укрыться даже при свете луны. К рассвету они приблизились к лагерю врага. Испанцев было намного меньше, чем их противников. Элитным полком дивизии Талавера командовал генерал Рафаэль Марото. В его распоряжении были также «Карабинеры Абаскаля», «Драгуны Пенко», кавалерийская бригада под командованием полковника Альтеро и «Волонтеры Чилоэ».

Боевыми командирами Марото были способный Элерреага и Сан-Бруно, имевший огромное влияние на наместника и известный своей жестокостью. После битвы в Ранкагуа он лично расправлялся с пленными.

Сражение началось на рассвете 12 февраля. Для испанцев оно оказалось одним из самых кровавых. Сан-Мартин пошел на риск, приказав атаковать рано утром, когда еще не все его люди спустились с перевала. К бою было готово всего несколько пушек, а люди еще не восстановили силы после тяжелого горного перехода. Но Сан-Мартин опасался, что испанцы смогут получить подкрепление. Армия патриотов оказалась намного ближе к испанским позициям, чем было намечено. Начав атаку моста через реку Чакабуко, патриоты попали в тяжелое положение, но не отступили — они сражались яростно и решительно.

Внезапно, к своему ужасу, Сан-Мартин увидел большой отряд кавалерии, который, нарушив установленный план операции, шел в наступление на левый фланг и центр противника — прямо под огнем вражеских ружей. Как позже стало известно, О’Хиггинс, оказавшись на родной земле, не справился с эмоциями и принял поспешное, импульсивное решение — атаковать врага в лоб. Этот инцидент по сей день остается предметом жестоких споров между чилийцами, которые поддерживают О’Хиггинса, и аргентинцами, симпатизирующими Сан-Мартину.

О’Хиггинсу было приказано контролировать роялистов на их правом фланге (на востоке). Тем временем Солер, командовавший аргентинскими войсками, противостоящими левому флангу испанцев, продвинулся на несколько миль западнее. Его путь через предгорья Анд был медленным и трудным. Иногда аргентинцам приходилось передвигаться под огнем испанцев. На этом пути они потеряли два орудия, которые упали со скалы. Сан-Мартин страдал от сильных болей, поэтому принимал много опиума и был ослаблен. Но он все-таки верхом на коне преодолел горный хребет над Чакабуко и присоединился к Солеру. Там они решили, что О’Хиггинс должен преследовать отступающего врага вниз по крутому склону — вплоть до небольшой долины, расположенной восточнее занимаемой ими позиции. Но Сан-Мартин считал, что нельзя начинать серьезные наступательные действия, пока не подойдет войско Солера. Говорят, О’Хиггинс пренебрег именно этим приказом, когда совершил поспешную попытку вступить в бой своими силами.

Сам О’Хиггинс рассказывал, что дело было совсем не так. Его люди вереницей шли по узкой тропе. Вдруг он увидел, что испанцы прекратили отступление и вновь пошли вперед. О’Хиггинс выстроил своих людей на дне расщелины. Он понял, что дороги назад нет. Если они начнут подниматься обратно вверх по тропинке, то их просто перестреляют по одному. Другого выхода не было: пришлось остановиться. Испанцы открыли огонь по патриотам. Солдаты О’Хиггинса ответили, но их позиция была незащищенной. О’Хиггинс в отчаянии послал за помощью к Солеру. Но подкрепления не получил. Полторы тысячи солдат О’Хиггинса попали в очень тяжелое положение — испанцы оттесняли их все дальше. Заместитель О’Хиггинса полковник Крамер уверял, что есть только один шанс выжить в сложившейся ситуации — пойти в атаку. Более того, он настаивал, чтобы атака была начата немедленно, так как, ожидая помощи от Солера, они дадут врагу возможность сохранить силы и отступить в Сантьяго. А это будет провал всей наступательной операции. «Генерал, позвольте нам пойти в штыковую атаку», — настаивал Крамер. После недолгого размышления О’Хиггинс закричал: «Черт меня подери, если мы не сможем сделать это!» Он построил своих людей в две колоны и двинул их на дивизию Талавера, наступая на испанцев с правого фланга.

Сан-Мартин наблюдал за происходящим сверху. Он не знал, что О’Хиггинс находится в затруднительном положении, и приказал кавалерии под командованием Солера идти в атаку на левом фланге, как раз тогда, когда испанцы сконцентрировали свои силы против О’Хиггинса. Испанцы поспешно развернули свои войска в противоположном направлении, чтобы противостоять новой угрозе. Продвижение войск О’Хиггинса было остановлено, но не отброшено назад. Бой длился с утра и закончился только после полудня. Элерреага, лучший испанский командующий, был убит. Пытаясь выйти из осады, испанцы предприняли кавалерийскую атаку. Однако она была с легкостью отбита патриотами под командованием зятя Сан-Мартина, Эскалады.

Кавалерия Солера вновь пошла в атаку. Захватив несколько пушек и убив большое количество артиллеристов, патриоты нейтрализовали главное преимущество испанцев. Пехотинцы патриотов воспрянули духом. О’Хиггинс повел их в лобовую атаку, которая смела передовые позиции врага. Испанцы образовали квадрат, но их вновь начали оттеснять. Кавалерия Солера тем временем сумела зайти к ним в тыл, как и предполагалось по плану. Когда испанцы наконец решили отступить, то поняли, что окружены. Сан-Мартин, почуяв успех, не смог удержаться и, высоко подняв меч, бросился на коне в самую гущу боя. Оставшиеся в живых испанцы укрылись на ранчо.

В оливковых рощах и виноградниках продолжались рукопашные схватки. Патриоты одержали победу, после чего началось буквально истребление солдат противника. В результате 500 испанцев были убиты и 600 взяты в плен. Менее четверти испанских солдат удалось избежать расправы. Сан-Мартин в этом сражении потерял всего 120 человек убитыми. Столько же человек были ранены, и многие из них не выжили.

Когда все закончилось, Солер поскакал к О’Хиггинсу и набросился на него с руганью, обвиняя в том, что тот хотел оставить поле боя. Чилийский лидер потребовал, чтобы Сан-Мартин дал ему людей для преследования отступающих испанцев. Он уговаривал Сан-Мартина немедленно начать поход на Сантьяго. Сан-Мартин отказался, опасаясь атаки превосходящих сил испанцев. Столь характерная для Сан-Мартина осторожность на этот раз так рассердила командиров, что они всерьез стали критиковать его. Они были уверены, что испанцы, сумевшие избежать боя, завтра могут победить.

О’Хиггинс тоже считал, что, отложив наступление, Сан-Мартин погубит свое войско. Испанцы смогут отступить без боя, сохранив силы. Но, так или иначе, великая победа была одержана. Сан-Мартина убедили не откладывать наступление. Измотанный, он заснул в домике на ранчо. На следующий день собрали трупы и сожгли их на огромном погребальном костре.

Испанский капитан-генерал Марко дель Понте не принимал участия в битве. Узнав о поражении, он попытался бежать через порт Вальпараисо, но был схвачен. Через день после битвы при Чакабуко Сан-Мартин тайно прибыл в Сантьяго. Он принял дель Понте в его собственном дворце и сказал: «Сеньор генерал, позвольте пожать вашу белую руку». Это был намек на подозрения дель Понте относительно происхождения Сан-Мартина. Когда дель Понте символически предложил ему свою шпагу, Сан-Мартин холодно заметил: «Пусть эта шпага остается у вашего превосходительства. Тогда она не сможет причинить мне вреда». Генерал, отказавшийся сражаться, не вызывал уважения у Сан-Мартина. Под конвоем дель Понте был отправлен сначала в Мендосу, затем в Сан-Луис, где в 1819 году был убит при попытке к бегству.

Кровожадный Сан-Бруно был отправлен из Чакабуко в Сантьяго на спине мула. Люди бросали в него камни, грязь и отбросы. Его приговорили к смертной казни за совершенные им убийства.

К виселице его доставили в огромной корзине, притороченной к лошади. В таких корзинах обычно перевозили уголь. По дороге толпа напала на тех, кто его охранял. На казнь Сан-Бруно прибыл с «лицом, похожим на кровавую маску, потому что толпа выбила ему один глаз, и все лицо распухло… Когда палач дернул за веревку, Сан-Бруно издал предсмертный крик. Толпа не сочувствовала ему».

Сан-Мартин послал своего зятя Эскаладу обратно через Анды. Через две недели он прибыл в Буэнос-Айрес, где осажденное правительство, только что узнавшее о новом наступлении испанцев на севере, с радостным облегчением встретило известие о победе. Шумные празднества были устроены на улицах Буэнос-Айреса — люди прославляли «героя Анд». Его портрет был помешен на центральной площади. Благодарный совет Сантьяго предложил Сан-Мартину управлять городом. Ему также была выделена значительная сумма денег. Он отказался и от должности, и от денег, сказав при этом, что пришел освободить Чили, а не править ею.

О’Хиггинс стал Верховным правителем. Он заявил: «Чили объявляется новой территорией развития промышленности и дружбы всех граждан земного шара… Природные ресурсы соседней Аргентины, народ которой принял значительное участие в нашем освобождении, станут гарантом процветания и счастливого будущего для всего региона».

В честь Сан-Мартина были устроены празднества. В доме известного чилийского аристократа дона Энрике Росалеса генералу предложили «жареных индеек с позолоченными головами и флагами в клювах, молочных фаршированных поросят, ветчину из Чилоэ, миндаль, приготовленный монашками, сливочный крем и другие сладости. Тонко порезанная холодная жареная свинина, маринованный лук и оливки, фаршированные красным перцем, возбуждали желание запить их „чаколи“ из Сантьяго, или „асолеадо“ из Консепсьона, или каким-нибудь испанским вином». Он провозгласил тост за свободу Америки, затем разбил свой бокал — на счастье…

Следующие несколько дней были заняты делами. Сан-Мартин привел в порядок арсенал, приказал, чтобы для новобранцев был организован тренировочный лагерь, и составил проект создания военно-морского флота. Он также возобновил деятельность чилийской ложи «Лаутаро» — чтобы продолжить подпольную борьбу и обеспечить средства тайного контроля за страной. Лас-Эраса отправили добивать остатки роялистов в южной части Чили.

Через неделю Сан-Мартин сообщил своему помощнику О’Брайену, что следующим утром они выезжают в Буэнос-Айрес. Их будет сопровождать только слуга и проводник Эстай. Переход через Анды и победа при Чакабуко были только первым этапом плана Сан-Мартина. Второй этап предполагал поход по морю к Тихоокеанскому побережью, к городу Лиме — самому сердцу Испанской империи. Сан-Мартин все же получил необходимые ресурсы из разрываемого противоречиями и ограниченного в средствах Буэнос-Айреса. Теперь ему предстояло совершить личное вторжение в Чакабуко. Промедление было гибели подобно, так как его победы могли быть скоро забыты.

Решение покинуть Чили оказалось страшным просчетом. Испанская империя была все еще сильна, а основы испанского господства в Чили еще крепки — в этом Сан-Мартин заблуждался. Испанский наместник в Лиме осознавал опасность победы Сан-Мартина.

Лас-Эрас, командующий завершающей операцией по борьбе с роялистами, не только не смог взять Талькауано (О’Хиггинс называл этот город чилийским Гибралтаром), порт, где сконцентрировались роялисты, но был наголову разбит при Тальке. Затем Лас-Эрас пошел в атаку прямо на испанскую крепость. Эта атака была отбита. Часть ответственности за это поражение Сан-Мартин возложил на пришедшего на помощь патриотам французского генерала Брайера, ветерана Хохлиндена, Аустерлица и Ватерлоо.

Без предупреждения Сан-Мартин приехал в Буэнос-Айрес. Тамошнее правительство назначило его бригадным генералом. Но Сан-Мартин отказался от этого звания. «Уже давно я торжественно поклялся, что не приму никакого военного или политического звания. Я надеюсь, ваше превосходительство, что вы не расцените мой отказ от этого назначения как проявление безмерной гордости», — объяснил он. Сан-Мартин отказался и от предложенных ему денег. Правительству пришлось действовать иначе, назначив его дочери пенсию в шестьсот песо в год. Он согласился. Впоследствии эти деньги были потрачены на образование дочери.

В честь героя был устроен триумфальный парад. «Четыре девушки, одетые как феи Славы, возложили на его голову венок из цветов — символ уважения, (но) Сан-Мартин тут же снял его и пошел дальше».

Он упорно добивался поддержки в правительстве своего плана по созданию военно-морского флота для экспедиции в Перу. Сан-Мартин писал О’Хиггинсу: «Первое, что мы должны сделать, — переправить армию в сохранности. Нам нужно пять корветов, никак не меньше. Они должны быть хорошо вооружены и экипированы. Для этого понадобятся деньги. Подумай, где в Чили можно достать 300 тысяч песо. Мы подсчитали, что этого хватит на вооружение и экипаж».

Пуэйрредон считал, что основное внимание должно быть уделено продолжающейся войне с роялистами в Уругвае и наведению порядка в сельской местности Аргентины. Но для Сан-Мартина все это было только интермедией. Огромная сила его личности, его триумфальные победы обеспечивали ему поддержку, в которой он так нуждался. После короткого пребывания в Буэнос-Айресе он вернулся домой к жене. Она болела. А вскоре он вновь покидал Буэнос-Айрес, чтобы пересечь пустынные пампасы Центральной Аргентины. Затем через горы Сан-Мартин отправится в Сантьяго, где его ожидает еще один триумфальный прием. После он поселится на ферме недалеко от города.

 

ГЛАВА 30 ТРИУМФ И ПАДЕНИЕ

Слава совсем не интересовала Сан-Мартина. Он постоянно демонстрировал свое пренебрежение к наградам, богатству и похвалам. Позднее его поклонники и биографы назовут это «святостью». Однако это больше походило на патологическую ненависть к любым проявлениям публичного внимания. Сан-Мартин, как и Боливар, никогда не искал для себя выгоды, не стремился накопить богатство. Но Боливар любил свою славу и ценил ту пользу, что давали ему торжественные всенародные праздники и военные парады.

Поведение Сан-Мартина почти всегда зависело от его болезненного состояния. К тому времени он уже не мог обходиться без опиатов, которые ему прописывали от приступов артрита. Постоянная невыносимая боль и высокая температура нередко обращали его мысли к приближающейся смерти. Большую часть жизни он провел вдали от семьи. Он был верен своей жене, хотя редко ее видел. По-видимому, он не вполне осознавал, что его отказ от публичных выражений благодарности и признательности воспринимался обществом как пренебрежение и даже оскорбление — возможно, даже большее, чем если бы он стремился к похвалам и деньгам. Он отказался от предложенной ему чилийским правительством пенсии в десять тысяч песо, от серебряного столового сервиза и шести тысяч жалованья в год. Бережливость Сан-Мартина будет казаться иноземцам не спартанской добродетелью, а привычкой к бедности. В ответ на «приказ сверху» принять эти дары, поскольку они соответствуют его высокому общественному положению, Сан-Мартин заявил, что «сейчас не время для такой роскоши», и попросил избавить его от роли публичного человека.

Сан-Мартин переселился во дворец епископа в Сантьяго. В его комнатах была только самая необходимая мебель. Он приказал портному сделать новую подкладку для его сюртука и походного плаща. Когда какой-то доброжелатель дал портному материю для нового сюртука, Сан-Мартин так рассвирепел, что приказал портному сделать восемь сюртуков для этого благодетеля. Сан-Мартин сохранял приверженность старым привычкам: рано вставал, стоя ел свой скудный завтрак и ложился спать в десять часов. Его капеллан докладывал:

«Он поднимался со своей складной походной кровати в четыре часа утра, сам готовил себе утренний кофе. Его завтрак был очень легким. Плотно ел он один раз в сутки — в час дня. На кухне он запросто беседовал со своим поваром-негром. Он съедал два блюда, запивая их парой стаканов вина, присланного из Мендосы. Его любимым блюдом был ростбиф…

В четыре часа дня накрывали стол для торжественного обеда за его счет. Он тратил на него десять песо в день. Председательствовал на обеде близкий друг Сан-Мартина дон Томас Гидо. Обычно сам хозяин появлялся в конце трапезы, чтобы выпить кофе, был общителен и дружелюбен, шутил, рассказывал анекдоты, приправляя свою речь типичными андалусскими выражениями, которые усвоил, живя в Кадисе».

Капеллан отмечал, что Сан-Мартину «нравилось наблюдать, как развлекаются другие люди. Он понимал, что веселье, сердечная атмосфера банкетов и танцевальных вечеров необходимы при общении с людьми». Английский путешественник Самуэль Хай оставил описание одного приема, на котором присутствовал Сан-Мартин — «Ганнибал Анд»:

«Общество было самым изысканным, присутствовали все достойные люди Сантьяго, все высшие чины армии, многие с удовольствием вальсировали. Лица гостей сияли от удовольствия. Мое внезапное перемещение из пустынной горной местности, по которой я совсем недавно путешествовал, в столичное общество джентльменов и прекрасных дам показалось мне волшебным превращением.

Открытый, очаровательный, общительный Сан-Мартин царил в салонах и был самой заметной фигурой среди присутствующих…»

Привлекательный внешне, почти всемогущий, находившийся подолгу вдали от своей жены… Но молва, падкая на сенсации, не донесла до нас ни одной любовной истории, связанной с именем Сан-Мартина. Окружавшие его офицеры были женаты или имели подруг, он же в отсутствие своей возлюбленной Ремедитос оставался аскетичным холостяком.

До 1817 года у чилийцев вообще не было военно-морского флота. Для устрашения испанцев в районе Тихоокеанского побережья правительством Буэнос-Айреса был нанят британский морской адмирал Уильям Браун. Он действовал энергично и с определенным успехом. Сан-Мартин и Пуэйрредон сумели собрать пеструю флотилию под командованием аргентинского морского офицера Бланко Энкалады. Зарождающийся военно-морской флот Чили состоял из фрегата «Лаутаро», двух бригантин — «Пуэйрредон» и «Араукано» и корвета «Чакабуко». «Лаутаро» раньше назывался «Уиндэм», «Пуэйрредон» — «Агилой», «Араукано» — «Колумбусос», а «Чакабуко» — «Кокино».

В Вальпараисо была открыта школа для гардемаринов. Привлечь на службу матросов было трудно. Пираты Тихого океана платили матросам значительно лучше. К тому же перспектива легкой наживы привлекала людей на пиратские корабли.

Бланко Эскалада направил свою маленькую флотилию, состоявшую из тысячи двухсот человек, вниз по побережью — к испанскому анклаву Талькауано. Там они обстреляли и захватили фрегат «Мария Исабель». Им также удалось захватить два транспортных корабля у Вальдивии. Фрегат переименовали в «О’Хиггинс». Он стал флагманом чилийского флота.

Вскоре после этого Альварес Кондарко, посланный покупать корабли в Англию, приобрел «Камберленд». Ему дали новое имя — «Сан-Мартин». Кондарко нужно было сто тысяч песо. Но в его распоряжении оказалось меньше трети этой суммы. Этого могло хватить только на один корабль. Позднее скажут, что Сан-Мартин растратил остальные деньги. В действительности Альварес Кондарко совершил хитроумный трюк, чтобы заинтересовать продавцов. Корвет «Куратиус», переименованный в «Индепенденсья», был куплен у Соединенных Штатов посредником. Там же был куплен еще один английский корабль — «Графтон». Его обманным путем приобрел давний противник О’Хиггинса — Хосе Мигель Каррера. Когда выяснилось, что Каррера не может расплатиться за корабль, правительство Буэнос-Айреса вынуждено было возместить недостачу. Так Сан-Мартин заложил основы чилийского военно-морского флота.

Шпионаж также сыграл свою роль в операции Сан-Мартина против испанцев в Перу. Командующий эскадрой кораблей Боуэлс, британский капитан Тихоокеанского флота, был направлен вместе с майором Доминго Торресом для переговоров с наместником Песуэлой по обмену пленными. Однако на самом деле он стремился установить контакт с перуанскими борцами за независимость континента, которые в 1814 году в Куско совершили неудачную попытку свергнуть власть испанской короны. Самым выдающимся из них был Хосе де Ла Рива Агуэро. Он встал на пути не только Сан-Мартина, но и Боливара. Центр разведывательной операции Сан-Мартина находился на шхуне, пришвартовавшейся у побережья Перу. Шхуной командовал Альварес Хонте.

Одержимый одним стремлением — идти прямо на Перу, Сан-Мартин не принял участия в кампании по уничтожению опасного испанского анклава в Талькауано на юге. Он доверил эту задачу О’Хиггинсу и Лас-Эрасу, которые находились в окружении вечных интриганов братьев Каррера и их ненадежного союзника партизанского лидера Мануэля Родригеса.

На решение Сан-Мартина остаться в Сантьяго могли повлиять и проблемы со здоровьем, и его зависимость от опиума. Томас Гидо, верный слуга Сан-Мартина, отмечал, что «это лекарство, по мнению самого больного, было ему жизненно необходимо. Он не хотел слушать своих друзей, которые пытались заставить его отказаться от наркотика. Много раз я сам выбрасывал эти маленькие пузыречки. Но он не обращал внимания на разрушительное действие этих снадобий, а они медленно, но верно подтачивали его организм и угрожали психическому здоровью». Сын Пуэйрредона Мануэль, живший с Сан-Мартином некоторое время, будил его каждое утро. «Как только меня назначили будить его по утрам, — писал Мануэль, — он дал мне ключ от сундука, находившегося в его комнате, и попросил меня приносить ему маленький пузырек с густым зеленоватым лекарством, которое он выпивал одним залпом». Сам Пуэйрредон тоже пытался повлиять на Сан-Мартина, уговаривал не принимать опиум, но тщетно. Его враги рассказывали, что он еще и алкоголик, но эти слухи ничем не подтверждаются. Надежные источники свидетельствуют, что Сан-Мартин обычно выпивал не больше четырех стаканов вина в день. Впрочем, иногда в компании он мог выпить и больше. И тем не менее он был подвержен приступам депрессии, что, по-видимому, было следствием его привычки к опиуму. «Я вынужден оставаться в этой стране, — писал Сан-Мартин, — хотя ее красота вызывает у меня отвращение, но более всего — люди. Их природа несовместима с моими принципами. Здесь я постоянно нахожусь в плохом настроении, и это отравляет мне жизнь».

Как бы то ни было, но человек, которого воспринимали как лидера испано-американских патриотов, не смог предугадать, что произойдет в ближайшем будущем. В январе 1818 года пять тысяч хорошо вооруженных испанских солдат прибыли в Талькауано. Их прислал наместник Перу дон Хоакин де Ла Песуэла. Испанской армией командовал Мануэль Осорио. Казалось, что прежняя история, произошедшая с независимой Чили и закончившаяся поражением О’Хиггинса, вот-вот повторится из-за небрежности и самодовольства Сан-Мартина.

Однако способность собраться в трудный момент была отличительной чертой Сан-Мартина. Его реакция на высадку испанских войск была быстрой и впечатляющей. Чтобы объединить страну, он официально объявил Чили независимой от Испании. 12 февраля, в годовщину битвы при Чакабуко, О’Хиггинс сделал то же самое на юге. Сан-Мартин приказал О’Хиггинсу забыть о свойственной ему импульсивности и отступить за реку Мауле — в направлении Тальки. Туда будет подтянуто подкрепление, чтобы устроить испанцам ловушку. «Мы не собираемся уступать ни лье своей земли, и пока мы уверены, что вскоре сможем вернуть ее. Нам нужно сконцентрировать силы. Тогда мы будем непобедимы».

Сам Сан-Мартин тем временем занимался организацией резервной армии. В арсенал Сантьяго было доставлено четырнадцать тысяч копий — для раздачи гражданским лицам. После этого Сан-Мартин во главе своей армии отправился на юг. К середине марта армия Сан-Мартина объединилась с армией О’Хиггинса. В результате было образовано шеститысячное войско, состоявшее из трех корпусов. Оно численно превосходило испанцев, но уступало им в вооружении.

Сан-Мартин послал передовой отряд своей армии, состоявший из тысячи семисот кавалеристов, в атаку на испанцев. Вскоре кавалеристы столкнулись с серьезной преградой — огромной паутиной естественных рвов в районе Канча-Райада (нерукотворные «изборожденные поля»). Армия патриотов вынуждена была остановиться и разбить лагерь. Ночью 19 марта три роялистских генерала — Осорио, Ордоньес и Примо де Ривера — предприняли неожиданную атаку на армию патриотов. Огромная орда навьюченных мулов армии Сан-Мартина сдвинулась с места. Топот копыт посеял панику в лагере патриотов. О’Хиггинс, потерявший ориентацию в темноте, был тяжело ранен из мушкета. В смятении патриоты отступили. Логично было предположить, что роялисты предпримут марш на Сантьяго и нанесут сокрушительный удар Второй Чилийской республике.

Известие о поражении патриотов породило страх среди жителей столицы, они покинули свои дома и магазины, оставив их на разграбление. Для противодействия анархии большая английская коммуна в Сантьяго организовала группу, которую они назвали «Гусарами смерти». Чилийское правительство закрыло перевалы через Анды, чтобы остановить бегство людей из города. Через пять дней после поражения О’Хиггинс прибыл в Сантьяго. Его рука была забинтована. Он объявил о создании комитета общественного спасения, который займется восстановлением порядка. О’Хиггинс и Сан-Мартин пытались перегруппировать остатки своей разбитой армии у Сан-Фернандо. Там находился объединенный и не пострадавший правый фланг армии патриотов под командованием Лас-Эраса. В нем насчитывалось около трех с половиной тысяч человек. Сан-Мартин прибыл в Сантьяго через день после О’Хиггинса. Он появился на балконе дворца, а затем спустился вниз — к собравшимся там людям. Он обратился к народу:

«Чилийцы! Одно из тех обстоятельств, которые порой ток трудно избежать, заставляет нашу армию терпеть поражения. Понятно, что этот неожиданный удар и последующая неопределенность вызвали у вас колебания. Но сейчас настало время взглянуть на себя критически и осознать, что наша армия готовит отпор врагу, что ваши товарищи по оружию быстро объединяются, а наш патриотизм неистребим. Тираны ни шагу не сделали из своих укреплений. Я привел в действие армию, состоящую из четырех тысяч человек, не считая народного ополчения. Наше отечество живо, и оно победит. Клянусь! Слова Южной Америки не за горами!»

Впоследствии выяснилось, что поражение патриотов вовсе не такое масштабное, как сообщалось в первых докладах:

«120 убитых и примерно столько же раненых и взятых в плен. К тому же солдаты роялистов, не разобравшись в темноте, напали друг на друга. Вместо того чтобы преследовать патриотов, роялисты бросились на разграбление Тальки, позволив армии Лас-Эраса уйти».

Но положение все еще оставалось критическим. Сан-Мартин настаивал на использовании всех возможных ресурсов: «Мы предпочтем есть костяными ложками и носить грубые сандалии, но не позволим врагу вздернуть нас на виселице». И все же в приказах Сан-Мартина ощущалась обреченность.

«У каждого солдата, участвующего в этом бою, будет сто патронов и десять камней. Половину из них он возьмет с собой, другая половина будет храниться в его воинском подразделении. Перед началом битвы солдату дадут порцию вина или водки. Первое — предпочтительнее. Перед началом битвы командирам надлежит обратиться к своим солдатам с речью, дабы поднять их боевой дух. Любой, кто покинет свою позицию, должен быть приговорен к смерти, куда бы он ни пошел — вперед или назад. Если подразделение пехоты или кавалерии увидит, что на него идут в штыковую атаку, оно не должно ждать приближения противника, а наоборот — выдвинуться на пятьдесят шагов навстречу атакующим со штыками и мечами в руках. Раненые, которые не смогут идти без помощи, останутся на поле боя до окончания битвы. Чтобы вынести одного раненого, необходимо четыре человека. Это ослабит нас. В том месте, где находится главнокомандующий, должен развеваться трехцветный флаг. Красный флаг будет обозначать расположение запасов амуниции.

Когда в том месте, где находится главнокомандующий, поднимут сразу три флага — чилийский триколор, биколор Буэнос-Айреса и красный флаг, — все солдаты должны кричать: „Да здравствует родина!“ — и идти в штыковую атаку на врага. Когда сопротивление противника будет сломлено, его следует упорно преследовать. Когда прозвучит сигнал сбора, все должны немедленно собраться и построиться. Офицеры штаба должны осознавать, что каждая битва решает судьбу всей Америки, что лучше с честью умереть на поле боя, чем попасть в руки палачей.

Я уверен в нашей победе. Командующие армиями помогут мне. Им следует всегда помнить о моих указаниях. Командиры кавалерийских эскадронов из двадцати пяти — тридцати человек должны находиться в тылу, чтобы лично карать мечом солдат, пустившихся в бегство. Так как наши солдаты больше приспособлены к наступлению, чем к обороне, советую командирам в случае непредвиденной ситуации выбирать наступление».

За неделю он собрал четыре тысячи человек, хотя они были плохо вооружены и недостаточно подготовлены к боевым действиям. 3 апреля Сан-Мартин покинул Сантьяго, чтобы идти в бой вместе со своей армией. Однако до этого было еще далеко. Уверовав, что патриоты разбиты, роялисты быстро двигались на север. Когда Осорио понял, что остатки патриотической армии преграждают ему путь, он повернул к побережью, чтобы прикрыть свой тыл, и подошел к реке Майпу, которая находилась всего в двух милях от Сантьяго.

 

ГЛАВА 31 МАЙПУ

За рекой лежала равнина Майпу. На востоке от нее протекала еще одна река — Мапочо. Она была естественной границей Сантьяго. На севере возвышалась гряда небольших гор. Как большое футбольное поле, эта равнина имела свои «ворота». На севере это была небольшая заснеженная возвышенность Лома-Бланка, возле которой собиралась армия патриотов. На юге — Эспехо (зеркало), еще одна возвышенность. Рядом с ней находилось ранчо, которое стало командным пунктом роялистов.

Офицеры штаба Сан-Мартина хотели послать несколько отрядов для защиты брода через Мапочо. Тем временем основная часть армии оставалась в пригородах Сантьяго. Сан-Мартин не согласился с этим планом. Он боялся, что передовые позиции будут моментально опрокинуты. Это даст врагу преимущество и деморализует патриотов. Он также опасался, что бой в непосредственной близости от города сможет деморализовать жителей Сантьяго. Вместо этого Сан-Мартин предложил, казалось бы, абсолютно самоубийственный план сражения — вступить в схватку с противником на открытой равнине Майпу. Четыре тысячи плохо вооруженных солдат должны были сражаться против шести тысяч опытных, отлично вооруженных испанских воинов. Брайер, французский генерал, на которого Сан-Мартин возложил ответственность за провал военной операции по захвату Талькауано, решил было, что командующий сошел с ума. Он посоветовал О’Хиггинсу спасаться.

На следующий день обе армии подошли друг к другу на расстояние прямой видимости. Сан-Мартин позволил роялистам беспрепятственно перейти реку Майпу, а затем подтянуться к южной оконечности равнины. Совсем больной, он завернулся в свою накидку и лег спать на мельнице вблизи Лома-Бланка. Еще до рассвета его разбудили и сообщили, что противник начал движение. Он надел чилийское пончо и крестьянскую шляпу и верхом на коне в сопровождении двух помощников отправился на юг. По дороге он встретил Брайера, который, ссылаясь на ревматическую боль в колене, попросил разрешения уехать, чтобы посетить бани, расположенные недалеко от Колны. Сан-Мартин едко ответил: «Вот так же вы бежали из Тальки. Отправляйтесь в свою баню. Через полчаса решается судьба Чили. Можете остаться, если ваша болезнь вам позволит». Брайер повторил свою просьбу. Хай, присутствовавший при этом разговоре, утверждает, что Сан-Мартин ответил: «Вы мерзавец, генерал». Но официальная версия гласит, что ответ был таким: «У самого последнего барабанщика в этой армии больше достоинства, чем у вас, генерал». Позднее Сан-Мартин говорил, что хотел застрелить Брайера, но он в тот же день исчез. Через некоторое время он стал служить в армии Карреры и даже написал памфлет о Сан-Мартине. Они стали врагами на всю жизнь.

Сан-Мартин продолжил свой путь на юг. Он видел, что испанцы движутся на запад — в направлении дороги, ведущей от Сантьяго к морю, — видимо, намереваясь отрезать патриотов от города. «Как глупы эти испанцы! — воскликнул Сан-Мартин, глядя в бинокль. — Осорио даже больший дурак, чем я думал. Победа у нас в руках. Да услышит меня Господь!» Он приказал своим войскам быстро двигаться на север — по направлению к перевалам, расположенным восточнее дороги. Испанцы заняли оборонительные позиции у возвышенности Эспехо. К этому времени солнце уже взошло над белыми стенами гор. Андские склоны в этом месте настолько вертикальны по отношению к почти плоской чилийской равнине, что создается удивительный природный архитектурный комплекс. Один из участников кампании нарисовал такую картину: «Воскресное утро, 5 апреля. Это самое восхитительное время в Чили. На блестящем и бесконечно голубом небосводе нет ни единого облачка. Птицы поют. Апельсиновые деревья в цвету и излучают восхитительный аромат, который повсюду разносит легкий ветерок. Воздух пропитан какой-то мягкостью, характерной для здешнего климата. Церковные колокола созывают верующих, и религиозное чувство создает ощущение святости этого дня. Мысль о том, что эта священная тишина будет нарушена шумом сражения, кажется кощунственной».

На правом фланге испанцев находился великолепный полк «Бургос». Им командовал генерал Мориа. В распоряжении полка было несколько пушек. Пехота из Перу концентрировалась в центре, а полк принца дона Карлоса, которым командовал Ордоньес, расположился на левом фланге. Примо де Ривера разместил четыре тяжелых испанских орудия на холме к востоку. Полк Лас-Эраса подтянулся к правому флангу армии Сан-Мартина. Полк Альварадо был слева. За армией Сан-Мартина расположился резерв — пехота под командованием Балькарсе и кавалерия под командованием Кинтаны. Раненый О’Хиггинс отвечал за оборону Сантьяго. Его люди рыли траншеи на улицах на случай рукопашных боев. Испанская пехота была одета в серую форму с белыми ремнями, испанская кавалерия — в голубую, драгуны — в красную. Форма патриотов была голубой с белыми ремнями. Многие полки патриотов состояли исключительно из чернокожих солдат. Это были освобожденные рабы, которые сражались и умирали героически. Сан-Мартин отдал приказ наступать с орудийным огнем. В ответ испанцы тоже начали стрелять из пушек. Эта битва должна была решить судьбу «южного конуса» — третьей части Южной Америки, расположенной на юге континента.

Сан-Мартин приказал левому флангу своей армии во главе с Альварадо идти вперед. Тогда левый фланг роялистов пошел в атаку на правый фланг патриотов. Солдаты Альварадо, исключительно храбрые чернокожие бойцы, оказались в меньшинстве. Полк «Бургос», противостоящий им, вскоре начал теснить их. На правом фланге армии Сан-Мартина атака полка принца дона Карлоса была встречена еще свежими силами войск Лас-Эраса и тяжелым артиллерийским огнем. Кавалерийский отряд под командованием зятя Сан-Мартина полковника Мануэля Эскалады штурмовал возвышенность, на которой находились четыре тяжелых орудия испанцев. Орудия были захвачены.

Таким образом, позиции испанской армии начали разворачиваться против часовой стрелки. Полку «Бургос» удалось сломить сопротивление патриотов, но полк принца дона Карлоса не продвинулся ни на шаг на левом фланге. Все происходило так, как и предполагал Сан-Мартин. Теперь Сан-Мартин приказал кавалеристам Кинтаны, находившимся в резерве, обойти противника слева и атаковать растянувшийся фланг полка «Бургос». Позднее Сан-Мартин скажет о Кинтане: «Битва при Майпу была выиграна благодаря его храбрости». Но на самом деле этот успех принесла его собственная традиционная стратегия асимметричной атаки. Именно этот маневр и сломил испанцев. Хай описывает эту сцену в деталях — с того момента, когда «резерву, которым командовал Кинтана, было приказано идти в наступление. Полк „Бургос“ продвигался вперед так быстро, что построение его рядов было нарушено. Чтобы восстановить порядок в своих рядах, полк „Бургос“ отступил. В этот момент резерв патриотов набросился на них. На солдат Сан-Мартина обрушился смертельный шквал огня. Роялисты стреляли с достойной восхищения меткостью и в таком порядке, будто это были маневры. Это, без сомнения, был переломный момент боя. Так думал и Кинтана. Когда к нему на помощь подошел эскадрон конных гренадеров, он отдал приказ наступать…

Все кругом грохотало. Внезапно огонь прекратился, и противники скрестили штыки. Несмолкающие крики „Да здравствует король!“ и „Да здравствует родина!“ свидетельствовали, что обе стороны отчаянно боролись за каждый клочок этой земли. Но из-за пыли и дыма было неясно, на чьей стороне преимущество. Наконец крики роялистов прекратились. Патриоты, продвигаясь вперед с криком „Да здравствует свобода!“, возвестили о своей победе.

Когда солдаты полка „Бургос“ поняли, что единство их рядов нарушено, они оставили всякую мысль о сопротивлении и бросились бежать. Большинство направилось к мельнице Эспехо. Их преследовали кавалеристы патриотов. И те, и другие были охвачены горячкой боя. Началась страшная резня. Офицеры, служившие в Европе, говорили мне, что никогда не видели ничего более кровавого, чем эта битва».

Сан-Мартин выставил свою слабую пехоту против самого сильного подразделения врага. Оно продвинулось в глубь войска патриотов, но было атаковано с фланга. Сан-Мартин искусно заманил испанцев в ловушку. А после полудня на поле боя в Майпу патриоты одержали убедительную победу. Слово «майпу» в переводе с языка арауканов означает «родная земля». Это был звездный час Сан-Мартина. Он сумел переиграть испанцев в бою тем способом, который у них же и усвоил.

Он вернулся на мельницу, которую доктор Диего Пароссин превратил в полевой госпиталь. Доктор в это время ампутировал раненому ногу. На полу валялся клочок бумаги, испачканный кровью. Сан-Мартин поднял его и написал О’Хиггинсу: «Мы только что одержали полную победу. Наша кавалерия преследует врага, чтобы покончить с ним. Наша страна свободна». Позже некоторые утверждали, будто Сан-Мартин был пьян, когда писал это послание. Возможно, он и выпил, чтобы отпраздновать победу. Но скорее всего просто опьянел от свободы.

Хай отправил сообщение в Сантьяго. Люди начали кричать: «Да здравствует Сан-Мартин! Да здравствует свобода! Да здравствует родина!» О’Хиггинс в состоянии сильного возбуждения прибыл из Сантьяго. Он обнял Сан-Мартина, воскликнув: «Слава спасителю Чили!» Говорят, что Сан-Мартин ответил: «Генерал, Чили не забудет той жертвы, что вы принесли ей, раненный, сражаясь с врагом».

Многие роялисты бежали через поля на юг. Однако значительная часть из них забаррикадировалась на ферме Эспехо, окруженной одной изгородью. Патриоты прорвались туда. Роялисты подняли белый флаг, но патриоты не приняли это во внимание. Они подвезли к ферме пушку и выстрелили из нее, чтобы очистить себе дорогу. Роялисты открыли ответный огонь. Патриоты, еще больше рассвирепев, ворвались на ферму. Кого-то из роялистов зарезали на месте, кого-то загнали в близлежащие виноградники и добили там. Подоспевший генерал Лас-Эрас восстановил порядок, но к этому времени было уничтожено около полутысячи роялистов. Ферма Эспехо превратилась в огромную могилу. Виноградники и дворы были завалены трупами. Сюда к Сан-Мартину привели капитан-генерала Ордоньеса. Они обнялись. Когда им было по двадцать лет, они вместе жили в Кадисе, были друзьями и вместе посещали балы. Испанский командующий позднее был помещен в тюрьму Сан-Луис. Через несколько лет его убили во время восстания заключенных. Осорио вместе с двумя сотнями кавалеристов удалось уйти в Талькауано.

По официальным данным, было убито две тысячи роялистов и две тысячи двести взято в плен. Среди пленных оказались капитан-генерал Чили Ордоньес, четыре полковника, семь подполковников и сто пятьдесят младших офицеров. Также было захвачено двенадцать пушек, около четырех тысяч мушкетов, тысяча двести мушкетонов, все запасы и амуниция испанцев. Патриоты потеряли около тысячи солдат убитыми или тяжело раненными. В конце XIX столетия историк Бартоломе Митре, бывший президент Аргентины, так писал о битве при Майпу:

«Битва при Майпу достойна того, чтобы о ней было сказано особо, уже потому, что это было первое великое сражение в Америке. Ему предшествовали безупречные стратегические ходы. Оно отличается искусными тактическими маневрами на поле боя, а также компетентным взаимодействием различных войск и своевременным использованием (различного военного) вооружения.

С военной точки зрения битва при Майпу — великолепный, почти безупречный образец параллельной атаки, которая переходит в асимметричную атаку. Эта битва прославилась также умелым использованием резервов на самом слабом фланге противника и моральным настроем, который и решил исход битвы. Следует отметить, что Сан-Мартин, как и Эпаминонд, выиграл только две великие битвы. Во время обеих была использована асимметричная атака, изобретенная древними греками. Битва при Майпу может быть сравнима только с битвой при Бойяке, которая стала ее непосредственным продолжением, и с битвой при Айякучо, которая была завершающим этапом этой военной кампании. Без Майпу не было бы ни Бойяки, ни Айякучо».

Сан-Мартин решительно изгнал испанцев из южной части Южноамериканского континента. Они больше не будут пытаться вторгнуться туда вновь. Аргентина и Чили были действительно освобождены, хотя первое время испанцы держали оборону по всему континенту. Наконец-то стало понятно, что зарождающиеся независимые государства Южной Америки в состоянии консолидировать свои усилия, чтобы избежать нового удара собравшейся с силами Испанской империи. Боливар в Ангостуре, боровшийся с неравенством на своей оккупированной родине, понимал значение победы под Майпу. «Час Америки пробил», — решительно заявил он.

Сан-Мартин вновь отправился в долгое путешествие до Буэнос-Айреса. На этот раз он сделал это по настойчивому требованию Пуэйрредона, который считал, что Сан-Мартин должен пойти навстречу пожеланию народа, желающего чествовать своего героя и отпраздновать победу. «Чрезвычайно важно, чтобы вы спланировали свое путешествие так, чтобы прибыть в город днем. С места вашей последней остановки дайте мне знать о своем приближении за час до прибытия, чтобы Генеральный штаб и т. п. могли встретить Вас в Сан-Хосе-де-Флоресе».

Сан-Мартина ожидали 12 мая, но он прибыл на рассвете 11-го. Верхом на лошади он неожиданно подъехал к дому родителей своей жены. Наконец-то он смог обнять жену и дочь, по которым очень скучал. Правительство Буэнос-Айреса предоставило в распоряжение Сан-Мартина дом на центральной площади города. Для того чтобы Сан-Мартин не смог отказаться от него, дом подарили его дочери. Сан-Мартин вынужден был присутствовать на торжественной церемонии с парадным шествием и речами. Церемония проходила на городской площади. Ночью состоялось театральное представление, посвященное Цезарю, и шествие по улицам с тысячами свечей.

Но Сан-Мартин приехал для того, чтобы добиться принципиального согласия на атаку Лимы с моря. И сумел убедить в этом Пуэйрредона и знатных граждан Буэнос-Айреса. Они хотели, чтобы Сан-Мартин вернулся со своей армией и уничтожил остатки испанских войск, расположенных вдоль Ла-Платы, и защитил их от нового вторжения. Доходили известия, что в Мадриде планируют послать в Буэнос-Айрес войско из двадцати тысяч солдат. Сан-Мартин сказал, что с остатками испанских войск на Ла-Плате аргентинцы смогут справиться сами, а якобы неминуемое вторжение испанцев — всего лишь слухи, распространяемые ими самими, чтобы посеять панику в Аргентине.

Сан-Мартин, видя, что спор затягивается, пригрозил, что уйдет в отставку. Встревожившись, Пуэйрредон согласился финансировать экспедицию по захвату портов южнее Лимы. Он также согласился спровоцировать восстание среди перуанцев. Это были довольно ограниченные цели. План захвата Лимы был значительно сложнее и дороже обходился казне. Было принято компромиссное решение.

Аргентинцы согласились дать пятьсот тысяч песо. В середине июня Сан-Мартин вместе с женой и дочерью отправился в любимую Мендосу для того, чтобы провести там счастливый месяц. Вскоре Пуэйрредон написал ему, что не может собрать обещанные деньги. Рассвирепев, Сан-Мартин отправил прошение об отставке. Прижатый к стенке Пуэйрредон отвечал: «Не знаю, как я не сошел с ума. Давайте забудем об отставках. Если обстоятельства и оправдывают вас, то только не сейчас. Клянусь жизнью, если вы настаиваете, я сам тотчас же уйду в отставку. Мы должны выйти из этой ситуации с честью, помогая друг другу».

Сан-Мартин отозвал свое прошение об отставке. Чтобы собрать деньги, он изымал их у предпринимателей, проезжавших по его провинции из Чили в Буэнос-Айрес, выдавая взамен векселя от имени правительства. Векселя должен был оплатить Пуэйрредон. Сан-Мартин также получил около двухсот тысяч песо, отправленных из Буэнос-Айреса. После этого, оставив свою семью в Мендосе, Сан-Мартин через Анды опять отправился в Сантьяго.

1819 год стал переломным для Сан-Мартина. Аргентине грозила опасность. Вдобавок разразилась гражданская война между провинциями и столицей. Пуэйрредон приказал Сан-Мартину вернуться из Сантьяго в Буэнос-Айрес со своей Андской армией. На самом деле поговаривали, что эта армия предназначалась для американцев, восставших в Кадисе.

Но Буэнос-Айрес все еще вынужден был бороться с восставшими провинциями. Сан-Мартин послушно направил около двух тысяч человек в Мендосу. В его распоряжении осталось две тысячи восемьсот аргентинских солдат в Чили и четыре тысячи четыреста чилийцев. Сан-Мартин понял, что его нападение на Перу вновь откладывается. Переживания, связанные с этим, вызвали очередной приступ болезни. И он вновь подал прошение об отставке.

Сан-Мартин возвратился в Мендосу с половиной оставшихся у него людей, пытаясь таким образом оттянуть время. Известие о том, что Северная армия Аргентины восстала, захватив в плен Бельграно, привело Сан-Мартина в смятение.

Хай, посетивший Сан-Мартина в Мендосе, обнаружил «героя Майпу в постели, больного, бледного и исхудавшего». Хай писал: «Если бы не блеск в его глазах, я бы совсем не узнал его. Увидев меня, он с трудом улыбнулся и протянул руку».

Сан-Мартин вновь отправился в путешествие через Анды, на этот раз в Вальпараисо. Там уже готовились к вторжению испанцев. Плохие новости преследовали Сан-Мартина. Правительство его друга Пуэйрредона пало. Сан-Мартин заявил, что, поскольку правительства, которое назначило его, уже не существует, он обратится к своим офицерам с просьбой самим выбрать себе командира. Офицеры выбрали его. Он решил, что поскольку теперь облечен доверием офицеров и не зависит от власти Буэнос-Айреса, то вполне может пренебречь приказом павшего правительства о возвращении его армии в столицу. Таким образом, под благовидным предлогом он возглавил восстание с половиной своей армии.

Разумеется, из Буэнос-Айреса на него обрушился поток обвинений. Во второй раз — впервые это произошло, когда он дезертировал из Испании, — он был объявлен бунтовщиком и предателем. Его обвиняли в том, что он украл аргентинскую армию и пренебрег проблемами своей страны. Его обвинили также в стремлении захватить единоличную власть в Лиме. Говорили, что он украл пятьсот тысяч песо из аргентинской казны. На самом деле он получил не больше двухсот тысяч, причем под утвержденный проект. В глубине души Сан-Мартин понимал, что уничтожение власти Испании в ее главной цитадели значительно важнее, чем внутренние распри Аргентины. Теперь настал черед чилийцев помочь Сан-Мартину.

Обычно сдержанный, Сан-Мартин в июле 1820 года публикует обращение к народу бывшего вице-королевства Ла-Плата. В нем он объясняет людям причины своей отставки и пророчески предупреждает их об опасности:

«Если, подчиняясь привычке десятилетней вражды, вы не станете более благоразумными, боюсь, что, устав от анархии, вы будете молить о возвращении ига и будете рады надеть ярмо, предложенное первым встречным авантюристом, которому вы будете безразличны и который лишь продлит ваше рабство.

Дорогие сограждане! Я покидаю вас с чувством глубокого сожаления в преддверии несчастий, которые ожидают вас. Вы обвинили меня в том, что я не делаю ничего для того, чтобы уменьшить их. Но было бы хуже, если бы я принял участие в (гражданских войнах). Моя армия — единственная, в которой сохранился моральный дух. Я подверг бы ее опасности, если бы позволил вовлечь себя в кампанию, во время которой распутство поразило бы мои войска. В таком случае пришлось бы отказаться от освобождения Перу. Предполагая, какая судьба ждет мое войско во время гражданской войны, я бы оплакивал победу вместе с проигравшими. Нет, генерал Сан-Мартин никогда не прольет ни капли крови своих соотечественников. Он обнажает свой меч только против врагов независимости Южной Америки».

С половиной своего двухтысячного войска Сан-Мартин отправился в Мендосу, которая опять поддерживала его. В его распоряжении было около четырех тысяч семисот солдат, готовых для вторжения в Лиму, хотя он полагал, что необходимо не меньше шести тысяч. Экспедиция началась в августе 1820 года из залива Вальпараисо. У Сан-Мартина было 25 пушек, 15 тысяч мушкетов, 2 тысячи мечей, запасы пищи для 5 тысяч человек (сухари, мука, вяленая говядина), амуниция и седла, 800 лошадей и печатный станок.

 

ГЛАВА 32 ВЕРХОВНЫЙ ПРАВИТЕЛЬ

В Андской армии, созданной в январе 1817 года, были такие выдающиеся люди, как Бернардо О’Хиггинс, молодой капитан Рамон Фрейре и секретарь Сан-Мартина Хосе Игнасио Сентеньо, педантичный, суровый человек с хорошими организаторскими способностями. Экспедиция началась 12 января. А уже 2 февраля О’Хиггинс увидел Чили — страну, которую очень любил. Его героическое, хотя и неоднозначное поведение во время битвы при Чакабуко описано в 29-й главе. После этой битвы последовало его назначение Верховным правителем Чили.

Это был знаменательный момент, но у нового лидера не было времени почивать на лаврах. Остатки роялистской армии перегруппировывались под Талькауано, и, как мы уже знаем, Сан-Мартин решил пока не трогать их. Сильное аргентинское присутствие в Чили вскоре стало непопулярным. На ложу «Лаутаро» смотрели как на силу, способную исподволь влиять на политику в стране. Разумеется, О’Хиггинс, будучи членом этой ложи, был обязан докладывать обо всех назначениях и делах государства. Более того, цели ложи были панамериканскими. Ее постулаты таковы: «Это общество основано с целью объединения тех представителей американской знати, которые отличаются либеральными взглядами и патриотическими устремлениями, для того чтобы они вместе систематически и методично работали на благо независимой и процветающей Америки, отдавая все свои силы и таланты этой самой благородной цели, преданно поддерживая друг друга, честно трудясь и восстанавливая справедливость…»

На деле это означало, что у Сан-Мартина имелись действенные механизмы контроля над чилийским правительством. Говорили, что, освободившись от гнета Испании, Чили стала теперь аргентинской колонией. Когда стало известно, что испанцы готовят новую экспедицию в Чили, чтобы вернуть себе эту страну, О’Хиггинс передал свои политические полномочия аргентинскому полковнику Кинтане, личности вовсе не популярной в Сантьяго. Сам Сан-Мартин поспешил на юг, чтобы возглавить чилийскую армию.

Тем временем Хосе Мигель Каррера прибыл в Буэнос-Айрес на борту «Графтона», четырехсоттонного корвета, который он приобрел в Соединенных Штатах. Вместе с ним было двадцать добровольцев. Североамериканская поездка ему не вполне удалась — его другу Пойнсетту не хватило связей, чтобы обеспечить планам братьев Каррера поддержку влиятельных людей. Пойнсетту не нравился О’Хиггинс — он считал его слишком пробритански настроенным, но зато симпатизировал Каррере как представителю интересов Соединенных Штатов в Чили.

И все же были люди, на которых О’Хиггинс произвел хорошее впечатление — привлекательный, хотя и склонный к самодовольству бывший диктатор. Его сумасшедшие планы высадки на чилийском побережье тоже произвели впечатление. Сойдя с корабля в Буэнос-Айресе, Каррера узнал об освобождении Чили. Он написал О’Хиггинсу верноподданническое письмо с просьбой вернуться.

Аргентинский лидер Пуэйрредон, помня об аристократическом происхождении семьи Каррера, рекомендовал обращаться с братьями уважительно. Однако О’Хиггинс был сильно рассержен на них из-за причастности к смерти его наставника Маккенны. Он был тверд в решении не пускать их в Чили. Его неприязненное отношение объяснялось еще и тем, что Пуэйрредон узнал о планах Хосе Мигеля высадиться на побережье Чили. Пуэйрредон арестовал его, чтобы депортировать в Соединенные Штаты, но Каррере удалось бежать и переправиться через залив Ла-Плата в Монтевидео.

Еще один влиятельный член этой семьи, донья Хавьера, жившая в своем доме в Буэнос-Айресе, не осталась в стороне от событий. Ее план был таков: Хуан Хосе и Луис тайно возвращаются в страну и при поддержке военных арестовывают Сан-Мартина и О’Хиггинса или принуждают их уйти в отставку. Если это не удастся, они спровоцируют гражданскую войну. Непопулярная аргентинская армия отправится восвояси, а Перу будет завоевано десятью тысячами чилийцев. Хосе Мигель, находившийся в Уругвае, частично отклонил этот безумный проект. Он считал, что такие действия могут «погубить его братьев». Когда стало известно, что двое людей, изменивших внешность, направляются в Чили, их арестовали и заключили в тюрьму в Мендосе. О’Хиггинс написал Сан-Мартину, демонстрируя непримиримость к противникам:

«Все, что ты рассказал мне о братьях Каррера, нисколько не удивляет меня. Вряд ли что-то, кроме смерти, может их изменить. Поэтому, пока они живы, страну будут раздирать постоянные распри.

…Удача не изменила нам. Мы узнали об их грязных планах и схватили их. Но в следующий раз судьба может быть не столь благосклонна к нам. Единственным средством избавиться от этого зла будет скорая и показательная казнь. Пусть эти ужасные Каррера оставят нас навсегда. Пусть их судят и казнят строже, чем самых заклятых врагов Америки. Пусть их сторонники оставят нашу страну и уедут в другие страны, менее достойные быть свободными».

Но все же О’Хиггинс смягчился. Оба брата Каррера остались в Мендосе, где Луис замышлял покушение на нового губернатора и захват Чили с востока, со стороны Анд.

Однако и этот заговор братьев Каррера был раскрыт — как раз тогда, когда пришли тревожные вести о поражении под Канча-Райада и возникла угроза, что власть в стране вновь перейдет к роялистам. Потоки беженцев устремились по андским перевалам. В числе первых бежал главный советник Сан-Мартина Бернардо Монтеагуадо, порочный, беспринципный и жестокий аргентинский мулат. Он думал, что все потеряно, и спасал свою шкуру. Он объявил властям Мендосы, что в этот критический для чилийского государства момент Сан-Мартин и О’Хиггинс хотят, чтобы братья Каррера были казнены. На самом деле они удовлетворили прошение жены Хуана Хосе об освобождении братьев и уже послали распоряжение губернатору Мендосы.

Но было слишком поздно. Сначала Луис, разгневанный известием о предстоящей казни, неиствовал, но потом взял себя в руки и раскаялся в содеянном. Он уговаривал брата прекратить истерику и спокойно встретить смерть. Сразу же после казни пришло известие о победе чилийцев под Майпу, а вместе с ним и указание О’Хиггинса об отмене казни братьев Каррера.

В Сантьяго очень бурно отреагировали на казнь братьев Каррера — представителей одной из самых знатных семей страны. Ответственность за расправу возложили на аргентинца Сан-Мартина, ирландского плебея О’Хиггинса и их ложу «Лаутаро». Толпа ворвалась во внутренний двор правительственного дворца. Лидеров бунтовщиков привели к О’Хиггинсу, который лежал в постели, потому что рана, полученная им под Канча-Райада, еще не зажила. Выслушав их, он надменно объявил, что не имеет более желания оставаться на посту Верховного правителя страны.

Монтеагуадо устроил так, что один из самых последовательных сторонников братьев Каррера, Мануэль Родригес, который вместе со своими «Гусарами смерти» пытался свергнуть правительство О’Хиггинса после поражения под Канча-Райада, был застрелен при попытке к бегству. Это было сделано против желания О’Хиггинса, но многие сочли именно его виновным в убийстве Родригеса.

Рассказывали, что, когда Хосе Мигель узнал о казни братьев, он не мог сдержать ярости и забросал Чили такими воззваниями: «Кровь братьев Каррера жаждет отмщения! Отомстите за них, соотечественники! Пусть будут прокляты деспоты Южной Америки… Чили может стать колонией Буэнос-Айреса, как когда-то была колонией Испании… Из Аргентины присылают правителей в провинции и города, генералов и армии к нашим границам».

В доме доньи Хавьеры собрался истребительный отряд. Он должен был отправиться в Чили, чтобы убить О’Хиггинса и Сан-Мартина, но заговор был раскрыт. Злодейку бросили в тюрьму.

После падения правительства Пуэйрредона в 1820 году не только Сан-Мартин игнорировал правительство Буэнос-Айреса. Аргентина распалась на несколько провинций, которыми управляли военные. Хосе Мигель Каррера вернулся в столицу и создал Чилийский легион, насчитывавший шестьсот солдат. Среди множества вооруженных банд, опустошавших селения и города центральной части Аргентины, его была самой крупной. В Чилийский легион потянулись индейцы — их привлекала возможность грабить безнаказанно.

Индейцы легиона отличались особой жестокостью. Они были готовы пересечь Анды и войти в Чили. Город Сальта был разграблен. Всех мужчин вырезали, женщин изнасиловали, а детей увели в рабство. В конце концов губернатор Куйо схватил Хосе Мигеля. Последний и наиболее опасный из братьев Каррера был под конвоем доставлен в Мендосу. Там его казнили на той же площади, что и его братьев. «Я умираю за свободу Америки!» — крикнул он перед смертью. Тело Хосе Мигеля было четвертовано и в железной клетке выставлено на обозрение, как это делалось в колониальные времена. Он и в самом деле заслужил такое возмездие в Аргентине — стране, которую грабил. В Чили, где для некоторых Хосе Мигель все еще оставался героем, кое-кто поплакал о нем.

О’Хиггинс так отзывался о братьях Каррера и их легионе в письме к губернатору Куйо: «Эти люди осмелились разрушить страну, разделив ее на части. Их настигла справедливая кара. Они пали жертвой собственной жестокости и пагубных страстей. Такие чудовища должны быть раздавлены прессом законной власти и справедливости. От них должен отвернуться весь мир».

К 1822 году правительство О’Хиггинса, пробывшее у власти около пяти лет, стало постепенно утрачивать популярность. Созданный военно-морской флот был готов переправить военную экспедицию в Перу. Однако это предприятие оказалось слишком дорогим. Ресурсы Чили были истощены, но Сан-Мартин продолжал требовать деньги для осуществления своего плана. Тем временем юг Чили погрузился в хаос. Главарь бандитов Висенте Бенавидес привел туда большую армию сторонников роялистов и индейцев, грабивших страну. В провинции Консепсьон бандиты творили жуткие бесчинства, от которых страдало население. По улицам в поисках пищи слонялись голодные женщины, дети и старики.

Национальная казна была пуста. О’Хиггинс жаловался, что «здесь нет никого, кто мог бы одолжить мне деньги, даже под сорок процентов прибыли. У нас нет денег, чтобы платить нашей армии на юге. С тех пор как экспедиция отправилась в путь, государственным служащим, включая меня, не платят зарплату. Дела настолько плохи, что мне приходится каждый месяц унижаться и просить кого-нибудь одолжить пятьсот песо на самое необходимое».

Реформы О’Хиггинса вскоре обратились против него самого. Он бросил вызов могущественным семьям страны, которые поддерживали испанцев. «Аристократия вызывает у меня отвращение, — заявлял он, — равенство — мой идол». Титулы были отменены, гербы сняли с домов. Чилийская знать язвительно говорила, что это была месть незаконнорожденного сына.

О'Хиггинс объявил войну и церковникам, которые также поддерживали роялистов. Епископ Сантьяго был сослан в Мендосу. Некоторые обряды церкви были запрещены. О’Хиггинс возобновил реформу, которую когда-то ввел его отец. Покойников теперь хоронили на кладбищах, а не при церкви, что, по мнению О’Хиггинса, было негигиенично. Такие перемены вызвали сопротивление у многих верующих. Его попытка религиозной модернизации вызвала противостояние. О’Хиггинса забавляли мысли о возможном запрещении исповеди и обета безбрачия католического духовенства. Его с трудом уговорили не выносить эти планы на обсуждение.

Строительные проекты О’Хиггинса были более популярны. Авенида О’Хиггинс, которая теперь называется Аламеда, была проложена в центре Сантьяго. Протяженность этого бульвара составляет три километра, а ширина — сто метров. По проекту О’Хиггинса был построен также канал Майпу, снабжавший водой окрестности Сантьяго. Желание О’Хиггинса поддержать начальное образование натолкнулось на серьезное сопротивление традиционалистов и нехватку денег, ведь в стране шла война.

Хотя до некоторой степени О’Хиггинс разделял увлеченность своего отца прогрессивными реформами, в глубине души он был политическим диктатором. Он контролировал прессу и говорил посещавшим его американцам, что «во время революции опасно резко производить фундаментальные изменения, как бы разумны и желательны они ни были. В этом случае существует риск потерять все». О’Хиггинс неохотно пошел на создание кабинета министров и консультационного сената из пяти человек. Когда же он наконец разрешил выборы в конституционное собрание, то стал еще более непопулярным, потому что дал указания местным губернаторам обеспечить победу на выборах своим сторонникам.

Основным препятствием новационных проектов О’Хиггинса стал его главный советник Хосе Антонио Родригес Альдеа. Этот лукавый человек, прирожденный дипломат, когда-то был главным советником командующего роялистскими войсками Гайнсы. Умный, ловкий и беспринципный, Альдеа очаровал двух самых близких О’Хиггинсу женщин — его мать и сестру. Он был нечист на руку и втянул Роситу в свои неправедные дела. О’Хиггинса предупредили, что Альдеа вредит его репутации, но только в январе 1823 года непорядочного министра заставили уйти в отставку.

О’Хиггинс всегда оставался честным и прямым человеком. Он жил со своей матерью Исабель и сестрой Роситой в правительственном дворце в Сантьяго. Матери было отведено в семье самое почетное место. Росита была небольшого роста, ладная, с сильным характером. Недоброжелатели называли ее «генеральшей». Она взяла на себя все заботы по дому. Хотя О’Хиггинс не был женат, нет никаких оснований подозревать его в гомосексуальности, хотя об этом поговаривали «мачисты» Латинской Америки.

Правда, в Консепсьоне в 1817 году у него был страстный роман с белокурой Росарией Пуга-и-Вибуарре. Росария была дочерью офицера. Она ушла от мужа, и у нее была плохая репутация. Роман длился недолго, но имел естественные последствия — на свет появился незаконнорожденный сын Педро Деметрио, которого отец не признал. Удивительным образом повторялась жизненная история самого О’Хиггинса. Однако мать О’Хиггинса Исабель принесла своего внука в семью, где уже воспитывались две приемные дочери: во время войны на юге О’Хиггинс спас двух девочек из племени арауканов.

Скорее всего О’Хиггинс, сильно травмированный пренебрежительным отношением к нему отца, не хотел или не был способен поддерживать любовные связи. Ему хватало общения с матерью и сестрой.

Все люди, знавшие О’Хиггинса, отзывались о нем как об удивительно милом и простом человеке. Адмирал лорд Кокрейн говорил, что он «выше подлости». Сан-Мартин характеризовал его как очень мягкого человека. «В его сердце больше воска, чем стали», — говорил он. Хосе Мария де Ла Крус, близкий друг О’Хиггинса, писал о нем так:

«Общаясь с другими людьми, он был приятен, мягок и осторожен. Ему больше нравилось слушать, чем говорить. Он был способен в нескольких словах сформулировать основную идею дискуссии. Еще одной его особенностью была способность всегда сохранять веселое или восторженное выражение лица. Однако некоторые считали его замкнутым… Я никогда не слышал, чтобы он резко разговаривал со слугами. С некоторыми из них он обращался так, будто они были его родственниками. Он боготворил свою мать и проявлял к ней такое почтение, которого я никогда не встречал у людей его возраста. Возвратившись домой со службы, он прогуливался во внутреннем дворике. Там жили два попугая его матери, один из них был длиннохвостым. Он брал одного попугая в руку, а другого сажал себе на плечо и разговаривал с ними. Обычно они вместе обедали. Он сажал их рядом с собой и сам кормил их».

Дворец, в котором жил О’Хиггинс, был обустроен со вкусом, но без особой пышности. Мария Грэхем, вдова морского офицера, жившая в Чили и Бразилии после 1822 года и вращавшаяся в высшем чилийском обществе, описывала его так: «Комнаты были красивыми, но скромно обставленными. Английские литые решетки, шотландские ковры, немного французского фарфора и часы. Не было практически ничего, что напоминало бы об Испании, еще меньше — о Чили». О’Хиггинс работал до изнеможения. У него было невероятно развито чувство долга. «Я занимаюсь документами и делами целый день напролет, — писал он Ириссари, своему посланнику в Лондоне, в марте 1822 года, — с шести утра до одиннадцати ночи, с коротким перерывом на обед и отдых. Я чувствую, что больше не могу выдерживать такое напряжение».

Единственное, что помогало О’Хиггинсу расслабиться, — музыка. Музыкальные вечера в кругу друзей доставляли ему большое удовольствие. Еще он очень любил свое поместье недалеко от Сантьяго. В этом простом деревенском доме, как вспоминает уже упомянутая Мария Грэхем, «правитель… спал на маленькой складной походной кровати, и, судя по его комнате, там не было никаких особых удобств». Она описывала О’Хиггинса как «невысокого, толстого, но очень подвижного человека. Его голубые глаза, светлые волосы и румяное, немного грубое лицо не оставляли сомнений в его ирландском происхождении, хотя маленькими руками и ногами он явно обязан своим арауканским корням». Марию Грэхем нельзя назвать беспристрастной наблюдательницей. Она восхищалась красавчиком Хосе Мигелем Каррерой и была одной из тех, кто сожалел о его казни.

Тем временем Верховный правитель создал полицейскую систему, пытаясь противостоять волне преступности, захлестнувшей сельские районы страны, отменил бои быков, начал кампанию против азартных игр и алкоголизма. Все эти меры еще больше усилили уже закрепившийся за О’Хиггинсом в народе образ педанта и маменькиного сынка. Он никак не мог понять, почему его правильные реформы не прибавляют ему друзей. Его неспособность завоевывать популярность была, однако, более привлекательна, чем демонстративное неприятие общественного признания Сан-Мартина. О’Хиггинс в разное время сумел настроить против себя земельную аристократию, церковь, буржуазию и простых людей. Хотя в стране не было человека, который бы ненавидел его, не имелось у него и большого числа сторонников. И тем не менее во время его правления в Чили работало добросовестное, некоррумпированное правительство. Насколько, разумеется, такое было возможно в годы становления независимости.

 

ГЛАВА 33 «ИДИ ПРЯМО НА ВРАГА»

Это произошло однажды ночью приблизительно в 1773 году. На северном побережье шотландского залива Ферт-оф-Форт, на территории аббатства Калрос, один человек проводил научные эксперименты. Как сумасшедший помещик из романа Роберта Льюиса Стивенсона, он прикрепил газосепаратор к выходной трубе печи, чтобы выводить наружу ядовитые, взрывоопасные пары, получаемые в процессе перегонки каменноугольной смолы. Он поджигал газы со стороны газосепаратора. В результате получался такой яркий свет, что его можно было видеть на противоположном берегу залива. Свет горел не переставая.

Так было изобретено газовое освещение. Джеймс Уэтт, с которым позднее встретится наш экспериментатор, понял, что газ можно использовать для освещения быстрорастущих в период промышленной революции городов Британии. Но ночной мечтатель из Калроса не смог оценить возможностей своего изобретения. Его разработки были запатентованы двадцать лет спустя другим человеком.

Изобретателем-самоучкой из Калроса был молодой Арчибальд Кокрейн, позднее девятый граф Дандоналда. Кокрейнам был дарован дворянский титул при Карле I. А при Карле II они стали графами. Кокрейны — военная династия. Один из представителей рода Кокрейнов служил у генерала Вулфа и погиб при осаде Луисберга. Прадед Арчибальда женился на наследнице Брюса. В результате этого брака достоянием семьи Кокрейнов стало имение Калрос.

Когда Арчибальд стал взрослым, богатство семьи истощилось. У Арчибальда был талант изобретателя. Он решил разработать важный промышленный процесс, который позволил бы вернуть семье богатство. В его владении было много угля. Идея заключалась в том, чтобы производить угольную смолу для обработки корпусов кораблей. Он собрал деньги на производство и предварительные испытания на буях. Испытания прошли весьма успешно.

Однако адмиралтейство совершенно не нуждалось в его изобретении. Многие старшие офицеры получали деньги от кораблестроителей, которые были заинтересованы в ремонте прогнивших кораблей. И только в 1822 году, когда патент Кокрейна уже давно закончился, адмиралтейство «обнаружило» пользу каменноугольной смолы.

Граф-изобретатель затем переключился на искусственное производство соли. В процессе работы он обнаружил побочный продукт — соду, пригодную для производства мыла и стекла. Позднее эти продукты были заново обнаружены другими учеными. Арчибальд также занимался производством нашатыря, белого олова и окиси алюминия, пригодной для нанесения рисунка на шелковую и хлопчатобумажную ткань.

Он пытался даже выпекать хлеб из картофеля, который мог бы стать основным продуктом питания для бедных. В его трактатах «показана близкая связь между химией и сельским хозяйством».

Арчибальд Кокрейн предвосхитил революционные методы интенсивного ведения фермерского хозяйства, предложенные сэром Хамфри Дэвисом только два столетия спустя. Его изобретательный гений так и не принес ему богатства. В 1778 году он унаследовал от отца титул графа Дандоналда. В 1788-м из-за банкротства он вынужден был продать свое имение. Его первая жена, красавица Эни, умерла в 1784 году, оставив ему четырех сыновей. Он женился во второй раз — на вдове Изабелле Мэйн (урожденной Раймонд). Изабелла умерла в 1808 году. После этого Кокрейн жил в Париже с любовницей.

Его старший сын Томас, после 1778 года лорд Кокрейн, был воспитан домашними учителями, которые постоянно сменяли друг друга и как на подбор были людьми эксцентричными. Когда Калрос был продан, Томаса в возрасте тринадцати лет отдали в военную академию в Лондоне. Ему была уготована военная карьера. Но мальчик мечтал служить в военно-морском флоте. Однако вместо флота его направили в Четырнадцатую пехотную дивизию, обмундировали в яркий желтый жилет и обрили голову. Мальчишки на улицах Лондона и его товарищи по академии смеялись над Томасом. Разозлившись, он заявил отцу, что не вернется в дивизию. И тот вынужден был уступить.

В семнадцать лет корабельный гардемарин лорд Кокрейн поднялся на борт фрегата «Хайнд», чтобы испытать все радости корабельной жизни конца XVIII столетия. Гардемарины задирали друг друга, не исключалось и рукоприкладство. Однажды Томаса избили сумкой, наполненной водой. Пища была отвратительной. Сухари, пораженные долгоносиком, — совершенно несъедобными. В бурой воде было полно всякой живности. Вино больше походило на смесь бычьей крови и опилок. Картошка была редкостью и настоящим пиршеством. Иногда ее привозили с берега. Палуба протекала, поэтому часто приходилось спать в мокрых постелях. Летом под палубой было очень душно.

Но Кокрейн, видно, был прирожденным моряком. Он все усваивал на ходу. В 1796 году его произвели в лейтенанты, что позволило ему переселиться в собственную крошечную каюту. Двумя годами позже, участвуя в тяжелой блокаде французского флота в Кадисе, он поссорился со старшим офицером.

В 1799 году, когда его корабль уходил из Палермо, Кокрейн познакомился с Нельсоном. Легендарный адмирал дал молодому лейтенанту совет: «Никогда не думай о маневрах, иди прямо на врага». В мае 1800 года в возрасте двадцати пяти лет Томас был назначен командиром небольшого корабля. Это был бриг «Спиди». Через год, покинув испанский берег, Кокрейн начал применять умелые обманные действия, которые стали его визитной карточкой. Перекрасив свой корабль так, что тот стал похож на нейтральный датский корабль, Кокрейн поднял желтый карантинный флаг. Увидев его, испанский фрегат, уже собиравшийся взять корабль Томаса Кокрейна на абордаж, поспешно дал задний ход. В другой раз лорд обманул испанский корабль, преследовавший его, сбросив в воду деревянный бочонок с горящей свечой. Стояла ночь. Кокрейн погасил огни на «Спиди» и в темноте ускользнул от испанцев, которые продолжали преследовать бочонок.

В мае 1801 года Кокрейн одержал первую настоящую победу. Преследуя испанские канонерские лодки, чтобы загнать их в Барселону, маленький «Спиди» столкнулся с тридцатидвухорудийным испанским фрегатом. Вместо того чтобы отступать, Кокрейн поднял американский флаг, пытаясь обмануть испанцев, и пошел прямо на них. «Спиди» оказался почти борт к борту с испанским фрегатом. Как писал сам Кокрейн, «высота фрегата над водой была такой, что все его выстрелы должны были неизбежно пройти над нашими головами, мы же, подняв наши орудия вверх, смогли бы ударить по главной палубе… Большое неравенство сил вынуждало принимать решительные меры. Я решил идти на абордаж».

Половина матросов Кокрейна, вымазав лица, перебрались через борт на нос фрегата, приведя этим испанцев в замешательство. Воспользовавшись этим, Кокрейн с оставшимися на борту матросами начал внезапное наступление. После ожесточенной схватки он громко приказал матросам вновь идти в атаку на фрегат. На самом деле никакой атаки не было. И тут испанцы увидели, что их флаг спущен, — это означало капитуляцию. И они послушно капитулировали, не подозревая, что флаг спустили люди Кокрейна.

Так сорок восемь матросов Кокрейна захватили в плен двести шестьдесят три испанца. Их всех запихнули в трюм и держали там под прицелом двух пушек, дула которых были просунуты через решетку. Это должно было предотвратить попытку испанцев освободиться. Испанский фрегат стал добычей англичан и был отправлен на Менорку. Сражение произвело большое впечатление на английское общество. Однако повышение по службе, которого Кокрейн ожидал для себя и требовал для своего помощника, произошло не скоро. «Спиди» теперь сопровождал другие корабли, плававшие между Меноркой и Гибралтаром.

Отвага и энергия Кокрейна сочетались с пренебрежением к дисциплине. У молодого лейтенанта были неприятности из-за несоблюдения субординации. Вернувшись домой в отпуск в конце лета 1801 года, он вновь стал враждовать с графом Сент-Винсентом, первым лордом адмиралтейства. Причиной ссоры стало хищение денег, предназначавшихся Кокрейну в качестве награды за победу над испанцами, и непродвижение по службе его помощника.

Вызывающее поведение Кокрейна спровоцировало Сент-Винсента на провокационное высказывание, что «небольшое количество погибших людей на борту „Спиди“ еще не гарантирует продвижения по службе». В ответ на это Кокрейн неосторожно заметил, что на борту первого флагмана лорда Сент-Винсента в битве у острова Сент-Винсент погиб всего один человек. Надо сказать, что лорд Винсент чувствительно относился к любым напоминаниям об этой битве. Многие считали, что он намеренно не вступил в бой в тот день.

Продление отпуска, связанное с Амьенским миром, подписанным в марте 1802 года, позволило Кокрейну восстановить пробелы в своем образовании. Он понимал, что должен учиться дальше. Когда он не был занят борьбой с начальством и сражениями на море, то много времени проводил за книгами. Теперь он отправился в Эдинбург и записался в университет — к знаменитому профессору философии Дугалду Стюарту.

В мае 1803 года возобновилась война между Британией и Францией. Сент-Винсент, забыв обиды, позволил Кокрейну командовать кораблем, раньше транспортировавшим уголь. Корабль назывался «Араб». Когда Кокрейн увидел его в первый раз в Плимуте, то сказал: «Он будет плавать как стог сена». На «Арабе» он проплавал больше года, охраняя рыболовные суда на Оркнейских островах. Сент-Винсент характеризовал Кокрейна как человека, «не верившего никому на слово… сумасшедшего, романтичного, жадного до денег и к тому же лгуна».

К 1804 году Сент-Винсента сместили. Кокрейн был назначен капитаном тридцативосьмиорудийного фрегата «Паллас». Из-за банкротства своей семьи Томас Кокрейн был одержим идеей поправить финансовые дела и сделать карьеру. Он научился невероятно ловко захватывать трофеи. За несколько недель состояние Томаса возросло до семидесяти пяти тысяч фунтов.

На обратном пути с Азорских островов в марте 1805 года «Паллас» подвергся неожиданному нападению трех вражеских кораблей. При усиливающемся ветре и больших волнах Кокрейн ускорил ход и повел корабль зигзагом, виляя перед вражескими кораблями. Но два вражеских судна вскоре все-таки нагнали «Паллас». Они шли по сторонам от него на расстоянии полумили. Третий корабль, державшийся в отдалении, приготовился стрелять.

И тут на «Палласе» одновременно подняли все паруса. Тогда же штурвал на корабле был повернут на сто восемьдесят градусов. «Паллас» ринулся вперед через шторм. Ядра вражеских пушек не долетали до него. Кокрейн вновь велел поднять паруса, и на большой скорости, делая тринадцать узлов в час, «Паллас» пошел в противоположном направлении. Для того чтобы изменить курс и возобновить преследование, вражеским кораблям понадобилось проплыть несколько миль. С наступлением ночи Кокрейн с успехом повторил свою уловку с бочонком и свечой.

Когда у Томаса было уже достаточно денег, он решил заняться политикой и выдвинул свою кандидатуру на выборах в парламент от захудалого городка Хонитона, что рядом с Плимутом. Его отказ покупать голоса стоил ему места в парламенте. Но зато он вознаградил своих сторонников, выдав по десять гиней каждому. Это было вдвое больше, чем давали за свои голоса победившие его оппоненты. Он сделал так, чтобы его сторонники «смогли устоять перед взятками».

Какое-то время «Паллас» нес конвойную службу между Плимутом и Квебеком. А в начале 1806 года «Паллас» перевели на Ла-Манш, недалеко от побережья Франции. В апреле 1806 года, узнав, что несколько французских корветов укрылось в Гаронне, Кокрейн, оставив костяк экипажа на «Палласе», послал корабельные лодки в ночную атаку на патрульный корабль французов «Тапажёз». Моряки Кокрейна успешно справились с поставленной задачей, но на реке появились еще три вражеских корабля.

Кокрейн опять прибегнул к уловке. При помощи сложной веревочной системы все паруса «Палласа» развернулись одновременно, создавая иллюзию мощи. Французы, в панике меняя курс, налетели на мель. Это дало Кокрейну возможность увести захваченный «Тапажёз» и его моряков. Узнав об этом, Наполеон окрестил Томаса Кокрейна «морским волком».

В августе 1806 года Кокрейна назначили капитаном фрегата «Амперьёз». Это тридцативосьмиорудийное судно водоизмещением в тысячу сорок шесть тонн было захвачено у испанцев. «Амперьёз» стал самым быстрым кораблем этого класса на британском военно-морском флоте. Среди корабельных гардемаринов был молодой Фредерик Маррьят. Позднее он станет писать романы под именем Капитан Маррьят. Вот отрывок из его воспоминаний:

«Я не зною никого, кто бы заботился о жизни своих матросов так же, как лорд Кокрейн, или того, кто так же точно мог рассчитать риск, сопутствующий любой экспедиции. Много блестящих побед было одержано, и при этом не потеряно ни одного человека убитым. Он не получил и половины тех наград, которые заслужил, только потому, что в официальных сообщениях не было длинного списка убитых и раненых, способного удовлетворить аппетиты английского общества».

В начале 1807 года конвой французских торговых кораблей в Бискайском заливе зашел в бассейн Арчачона. Войска, находившиеся в форте, вышли в море — охранять корабли ночью. Захватив практически безлюдный форт, Кокрейн атаковал противника с тыла. Французы отступили, оставив конвой без защиты. Семь вражеских кораблей были уничтожены. В середине февраля «Амперьёз» вернулся в Плимут.

В 1806 году Кокрейн со второй попытки был избран членом парламента от Хонитона-на-Девоне. На этих выборах неудачливым соперником Кокрейна был драматург Ричард Бринсли Шеридан. Вступив в должность, Кокрейн без промедления взялся за решение проблем злоупотреблений на военно-морском флоте и коррупции в адмиралтействе. Неудивительно, что вскоре его поспешно отправили на Средиземное море. Там он действовал с присущей ему изобретательностью, совершая рейды на позиции врага и опустошая суда французских войск на Пиренейском полуострове.

Одна из самых захватывающих операций Кокрейна была проведена в Монгате, недалеко от Барселоны. Основная часть французского гарнизона города отсутствовала. Французы осаждали испанцев в Героне. Местные партизаны уговорили Кокрейна атаковать город. Ночью он заблокировал две дороги в форт и открыл стрельбу из пушек со стороны моря. Вскоре французы сдались. Однако местные испанцы хотели отомстить французам, и Кокрейну пришлось отбивать девяносто пять французских пленников от толпы, чтобы доставить их невредимыми на корабли.

В ноябре 1808 года примерно с восемьюдесятью моряками с «Амперьёза» Кокрейн захватил форт Тринидад, который возвышался над городом Росас. С тех пор как французы захватили Тринидад у испанцев, через Росас шло подкрепление для французской армии на Пиренейском полуострове. Французские батареи обстреливали форт с вышерасположенных холмов и пробили в городской башне брешь на высоте примерно в пятьдесят футов. Кокрейн сразу же принял меры, чтобы через эту брешь в город не проникли лазутчики, и устроил возле нее ловушки из намазанных жиром досок — попав на них, непрошеные гости непременно должны были скатиться с башни вниз. Там были натянуты корабельные сети с рыболовными крюками. Башня к тому же была заминирована. Подразнивая противника, Кокрейн показался на парапете башни. В него полетели камни, одним из которых он был легко ранен.

30 ноября ожидаемое французами подкрепление прибыло. Французский авангард из ста двадцати человек начал взбираться на стены башни. Их встретили ловушки Кокрейна и огонь защитников крепости. Спустя некоторое время люди Кокрейна начали отступать, заманивая французов прямо на мины. Много солдат погибло, но французы упорно продвигались вперед. В конце концов их наступление было остановлено ручными гранатами. Французы отошли на безопасное расстояние. Однако 5 декабря обстоятельства вынудили Кокрейна вывести гарнизон из форта Тринидад. Отступая, англичане взорвали главную башню города. Таким образом, в течение двух недель Кокрейн сдерживал продвижение шеститысячной армии французов. При этом он потерял лишь трех солдат.

На родине Кокрейн стал национальным героем. «Нэйви кроникл» писала: «Зная, что лорд Кокрейн сделал у берегов Франции, когда в его распоряжении был всего один корабль, мы с легкостью можем предположить, чего он мог добиться, если бы в его распоряжении была эскадра кораблей и несколько тысяч воинов, способных сражаться на всем побережье. Тогда бы Франции пришлось выделить для защиты своих рубежей значительную часть своей армии».

Эта точка зрения совпадает с мнением самого лорда Кокрейна, считавшего, что ограничение действий французской армии и нарушение путей снабжения наполеоновских войск принесло бы больше пользы, чем Пиренейская экспедиция Веллингтона. Такие взгляды не встретили понимания в адмиралтействе, но оно отчаянно нуждалось в смелом и находчивом офицере Кокрейне. Французский флот под командованием адмирала Виллуме во время бури сумел ускользнуть от военно-морских сил Великобритании, заблокировавших город Брест. Теперь ему ничто не мешало вступить в схватку с британскими кораблями.

 

ГЛАВА 34 МОРСКОЙ ВОЛК

В марте 1809 года, всего через неделю после возвращения со Средиземного моря, Кокрейн был вызван к первому лорду адмиралтейства лорду Мальграву. Причиной было обнаружение французского флота. Так удачно скрывшийся, он состоял из одиннадцати военных кораблей и нескольких фрегатов. И наконец-то был замечен недалеко от порта Рошфор в Бискайском заливе. Только специально оснащенные корабли могли уничтожить суда в этом хорошо защищенном убежище. Но адмирал лорд Гамбьер, командующий британским флотом в Бискайском заливе, не захотел использовать их. Кокрейн считал, что атака будет удачной, если впереди пойдут «суда-взрыватели», созданные по его проекту.

В этой операции Кокрейну были предоставлены особые полномочия, ставившие его выше многих старших командиров. Он пытался отказаться, но был издан приказ о его назначении на соответствующий пост. В конце марта французский флот все еще стоял на якоре недалеко от побережья, между двумя островами — крошечным Иль-д’Экс и Иль-д’Олерон, который был ненамного больше. Кокрейн сразу подумал о том, что захват этих островов нарушит коммуникации между Испанией и Францией.

Со всем свойственным ему энтузиазмом Кокрейн принялся обдумывать предстоящий бой. На палубах «огненных кораблей» крестообразно насыпали полосы из черного пороха. Между ними проложили бревна и брезент. Просмоленные паруса свисали сверху. Корабельная оснастка также была подвешена на канатах, пропитанных дегтем. Палубы облили канифолью и скипидаром. В бортах каждого корабля было прорезано по четыре отверстия, куда должен был поступать воздух, чтобы поддерживать огонь. Мало того — к «огненным кораблям» прикрепили цепи с захватывающими устройствами. Эти корабли должны были стать плавающим костром. Они горели медленно и долго и уничтожали все на своем пути.

Практическое чутье Кокрейна подсказывало ему, что французы установят у входа в пролив боны — заграждение из бревен. Пока оно не будет разрушено, «огненные корабли» не смогут подойти к французским судам. Именно в этом месте «суда-взрыватели» Кокрейна вошли в залив.

Борта трех «судов-взрывателей» были укреплены, чтобы сконцентрировать силу взрыва от полутора тысяч баррелей черного пороха, полутора тысяч патронов и трех тысяч гранат. Сам Кокрейн называл эти суда «гигантским минометом». К взрывному устройству был подсоединен медленно тлевший запал, дававший экипажу возможность спастись. Итак, у Кокрейна были наготове двадцать два «огненных корабля» и три «судна-взрывателя».

Популярное стихотворение Томаса Худа высмеивало адмирала лорда Гамбьера:

Адмирал Гамбьер не совсем подходил для занимаемой им должности. Он был религиозным фанатиком, буквоедом, которого презирали подчиненные. Его осторожность граничила с трусостью. Высокомерный Гамбьер советовал Кокрейну подождать. Он боялся, что французы обстреляют «огненные корабли» из пушек, а их экипажи погибнут. «Если вам не терпится умереть, это ваше дело. Мой долг велит мне позаботиться о жизнях моих подчиненных и не подвергать экипажи „огненных кораблей“ опасности».

Нетрудно представить, насколько сложны были отношения между этими двумя людьми. Один был чрезвычайно импульсивен, а другой чрезмерно осторожен. К тому же Гамбьер не мог смириться с тем, что Кокрейну предоставлены особые полномочия. Гамбьер говорил Кокрейну, что проход между островом Экс и Бойярским мелководьем очень опасен. Гарнизон острова Экс составлял две тысячи человек, но данные разведки убеждали Кокрейна, что крепость «недостаточно укреплена».

11 апреля, когда усилился ветер, а на море поднялись волны, Кокрейн решил, что пора выступать. Это были самые подходящие условия для взрыва «огненных кораблей». Трудность состояла в том, что их нужно было вести против ветра и течения. Гамбьер благоразумно держался в восьми милях от побережья. Кокрейн вечером 11 апреля отправился на первом из трех «кораблей-взрывателей» к гигантскому двухмильному деревянному бону, защищавшему французский флот. Тяжелые цепи, свисавшие с бревен до самого дна, удерживали боны на месте. Кокрейн зажег запал, когда до бонов оставалось примерно десять минут хода. Затем он прыгнул в гичку и поплыл прочь. Через сто ярдов он вдруг вспомнил, что на корабле осталась собака — его талисман. Матросы стали грести назад. Кокрейн поднялся на борт корабля и схватил собаку. До взрыва оставались считанные минуты. Кокрейн и его люди изо всех сил навалились на весла. Они плыли против течения. Через несколько мгновений раздался мощный взрыв. Осколки и шрапнель пролетели над головами Кокрейна и его команды и упали в море прямо за ними. Так что если бы они не задержались, спасая собаку, то наверняка бы погибли.

Наблюдатель с одного из кораблей Гамбьера докладывал, что небо осветила огромная вспышка, «от одновременных взрывов вверх поднялось огненное облако». Кокрейн и его товарищи, плывшие в маленькой лодке, едва уцелели после толчка, который потряс море. «Море трясло, будто при землетрясении», — писал очевидец. Лодку поднимало «как пробку и бросало на гигантские волны». Казалось, они обречены на неминуемую смерть. Но каким-то невероятным образом лодка осталась на плаву. После этого «вновь стало тихо и темно, и только бушующее море противостояло людям». Через мгновение еще один огненный шар осветил ночное небо. Это второе «судно-взрыватель» столкнулось с остатками бонов. Третье судно не загорелось.

Только четыре «огненных корабля» смогли пройти через залив и проникнуть на якорную стоянку французских кораблей. Они взорвались один за другим. Капитаны флотилии Гамбьера вели «огненные корабли» на расстоянии в полторы мили. Это было слишком большое расстояние, поэтому многие «огненные корабли» прошли мимо пролива.

Но и четыре «огненных корабля», достигших цели, вызвали панику на французских кораблях, плотно стоявших на якорной стоянке. Французы подумали, что это те самые корабли, которые только что взорвались, и запаниковали. Корабли специально вывели на мель, чтобы люди могли спастись. После отлива они остались лежать, завалившись на борт. Кокрейн ликовал. Теперь французов оставалось только добить.

В 5 часов 48 минут утра Кокрейн просигналил флагману Гамбьера «Калидониэн»: «Половина флота может разбудить врага. Семь (кораблей) на мели». В ответ последовало: «Очень хорошо». Через час рассерженный Кокрейн сигналил вновь: «Одиннадцать на мели». Ответ был тот же. Еще через час Кокрейн доложил: «Только два на плаву». В третий раз прозвучал все тот же ответ: «Очень хорошо».

После отлива французские корабли лежали на мели совершенно беспомощные. Приближающийся прилив предоставлял англичанам идеальную возможность атаковать обездвиженные французские корабли. Гамбьер, однако, не сделал ничего для этого, хотя французский флот полностью находился в его власти. Кокрейн передал сигнал, что хочет войти в залив: «Фрегатов достаточно, чтобы уничтожить врага». Послание Кокрейна было проигнорировано. Позднее он узнает, что его намерение сочли чересчур дерзким. А через два часа после прилива Кокрейн просигналил, что враг «готовится улизнуть». Ответ был неизменен: «Очень хорошо».

Только в 11 часов утра британский флот сдвинулся с места, а затем, пройдя три с половиной мили, вновь бросил якорь. Гамбьер был уверен, что атака будет успешной. Он считал, что больше нет никакой необходимости «рисковать даже самой малой частью флота». Кокрейн негодовал, наблюдая за тем, как французские корабли один за другим вновь встали на воду после прилива, и решил пренебречь приказом своего командующего.

Кокрейн снял свой корабль с якоря, и тот двинулся назад — к каналу Экс-Бойар. Этот маневр был проделан под беспорядочным обстрелом с острова Экс, который очень испугал Гамбьера. Затем «Амперьёз» открыл огонь по трем французским кораблям, все еще сидевшим на мели. Гамбьер продолжал получать с «Амперьёза» послания о помощи. Наконец-то два часа спустя два боевых корабля и пять фрегатов британского флота поддержали усилия Кокрейна.

Четвертый французский корабль был уничтожен, но основная часть французских кораблей сумела уйти. Кокрейн хотел уничтожить французский флагман прежде, чем тот укроется в устье Шаранты, но Гамбьер приказал ему возвращаться. «Вы так превосходно справились со своей задачей, — писал Гамбьер, — потому мне не хотелось бы, чтобы Вы все испортили, попытавшись сделать невозможное». Затем он приказал Кокрейну послать в Лондон отчет об этом бое.

В Лондоне Кокрейну был вручен орден Бани. Также он узнал, что Гамбьер похвалил за начало военных действий в этом бою капитана «огненного корабля» «Мидиэта» Вудриджа, а самого Кокрейна отметили только за его участие в финальной фазе операции. Гамбьер должен был выступить с благодарственным словом в палате общин. Такая честь означала признание заслуг, сравнимых с победами великого Нельсона на Ниле и у Копенгагена. Кокрейн негодовал. Он сказал Мальграву: «Как член парламента, я имею право протестовать, поскольку главнокомандующий не сделал ничего и не заслужил возможность выступать с благодарственной речью. Он не сумел уничтожить французский флот при Эксе, когда у него были для этого все возможности».

Кокрейн отказался от предложения Мальграва занять престижный пост, расценив это как взятку, что, без сомнения, соответствовало действительности. Когда детали этого дела стали достоянием общественности, пресса встала на сторону Кокрейна. «Нэйви кроникл» писала по этому поводу: «Невероятно, что прошло так много времени с момента появления телеграфного послания лорда Кокрейна: „Семь вражеских кораблей на мели, они могут быть уничтожены“ — до того, как требуемая помощь была оказана». Гамбьер настаивал, чтобы военный трибунал оправдал его. В состав трибунала входили старшие офицеры. Многие из них были друзьями Гамбьера. Кокрейн вел себя со свойственным ему напором. Он убедительно доказывал невежественность членов трибунала, тем самым настроив их против себя. Свидетельства сторонников Гамбьера, доказывающие разумность его поведения на море, были основаны на картах морского дна в районе битвы. Эти карты показывали наличие в Экс-Бойяре подводных камней всего лишь в двенадцати футах от поверхности воды. Следовательно, попытка флагмана британского флота пройти через этот район была бы абсолютным безумием.

Однако английский капитан не обнаружил там никаких камней. Кокрейн дрейфовал в этом районе без каких-либо последствий для своих кораблей. Французские карты показывали, что камни находятся на глубине тридцати футов от поверхности. Английские карты были намеренно искажены. Их составили люди, которые никогда не бывали в тех местах.

Гамбьер был оправдан, а Кокрейн, которого прежде уже назвали героем, был скомпрометирован. Его репутация была опорочена. О нем злословили недоброжелатели. Лорд Сент-Винсент заявил, что Кокрейну больше нельзя доверять. Человек, остававшийся в безопасном месте в восьми милях от боя, был осыпан почестями. Человек, сражавшийся в самой гуще битвы, был лишен всего. Сам Наполеон позднее комментировал это так: «Французский адмирал вел себя как полный идиот, но ваш был ему под стать. Уверяю Вас, если бы Кокрейна поддержали, он захватил бы все наши корабли. Они не должны были паниковать при виде ваших „огненных кораблей“. Страх лишил их разума. Они утратили способность защищаться».

Кокрейн был отстранен от командования кораблем «Амперьёз», поэтому не принимал участия в фарсовой экспедиции Уолчерена. Во время своего вынужденного безделья он вновь занялся изобретательством: улучшил конструкцию «кораблей-взрывателей», которые затем назвали «кораблями-минометами»; разработал «серные корабли», «зловонные корабли» — на них использовали древесный уголь и серу. В нужный момент эту смесь поджигали. Ядовитые испарения, по замыслу Кокрейна, должны были поражать солдат противника сотнями.

Не оставил он и свою борьбу с коррупцией на военно-морском флоте. Даже поехал на Мальту, чтобы разоблачить там деятельность «призового суда». Этот орган, имевший отношение к распределению денежных наград, возглавляли два чиновника — маршал и поверенный, которые были уполномочены контролировать служебную деятельность друг друга. Дональд Томас, один из биографов Кокрейна, писал:

«Прибыв на Мальту, Кокрейн обнаружил, что обе должности, маршала и поверенного, занимает один и тот же человек — мистер Джексон. Он же получал и две зарплаты. Мистер Джексон весьма энергично и абсолютно законно накапливал состояние, получая зарплату за визиты к самому себе, чтобы попросить самого себя подписать повестку в суд или другие юридические документы, а также за то, что давал согласие самому себе сделать это. Он платил сам себе за составление документов о купле-продаже с самим собой и за принесение присяги самому себе. Еще более необычным было то, что документы, которые он просил сам себя составить, были адресованы ему же самому. Как выяснил Кокрейн, Джексону было предписано консультироваться с самим собой так часто, как это было необходимо, а обманутые клиенты платили за каждую такую консультацию несколько фунтов из своего кармана».

Кокрейн потребовал, чтобы ему показали реестр услуг. И тут увидел, что реестр прикреплен булавкой к обратной стороне двери. Кокрейн взял его в руки и тут же был арестован. Ему предложили внести залог за свое освобождение. Он отказался и был заключен в городскую тюрьму, где развлекал друзей по несчастью. Через некоторое время Кокрейну удалось бежать. Он подпилил решетку и по веревке спустился вниз. Тюремщика «намеренно подпоили». Он был в восторге, увидев убегающего Кокрейна. Аналогичные чувства испытывали после его побега и власти Мальты.

В Англии Кокрейн с удовольствием рассказал свою историю в палате общин. Список обвинений мистера Джексона со стола спикера попал к юристу палаты общин. Нижняя палата английского парламента была потрясена, узнав о деяниях Джексона.

Через некоторое время член парламента сэр Фрэнсис Бурдетт был приговорен палатой общин к тюремному заключению в лондонском Тауэре за то, что обвинил членов парламента в автократических методах правления страной. Такое решение вызвало протест населения. Дома некоторых министров подверглись нападению толпы. Когда толпа появилась на площади Пиккадилли, ее пришлось разгонять силами лейб-гвардии. Кокрейн принес к дому Бурдетта огромный бочонок с порохом. Он намеревался взорвать его, когда появится полиция. Однако сторонники Бурдетта, пришедшие поддержать его, отговаривали Кокрейна от этого поступка. В ту же ночь Бурдетт был арестован солдатами, которые пробрались в его дом с черного хода.

Кокрейн стал для консерваторов в парламенте чем-то вроде гвоздя в стуле, на котором они сидели. Он был всего лишь обыкновенным депутатом, но не боялся делать громкие разоблачения относительно деятельности семьи Уэлсли в правительстве. Уэлсли — одно из самых могущественных семейств Англии. А разоблачения касались пенсий и льгот. Кокрейн указывал на несоответствие пенсий, получаемых теми, кто отслужил военную службу и был ранен, и получаемых теми, кто ими управлял. Офицеру, потерявшему в бою ногу, полагалось всего лишь сорок фунтов в год, а секретарю адмиралтейства — полтора тысячи фунтов в год.

Уильям Уэлсли-Поул, сам в прошлом секретарь адмиралтейства, защищая семью, предупреждал Кокрейна, что его заявления могут ему дорого обойтись: «Позвольте мне посоветовать ему, чтобы он больше занимался своей непосредственной профессией, украшением которой он является. Это сделает ему больше чести и принесет больше пользы его стране, чем то дело, за которое он взялся в последнее время. Оно сможет привести его только к ошибкам и сделать его игрушкой в руках тех, кто использует его имя для достижения своих нечистоплотных целей».

Единственным светлым событием в жизни Кокрейна того времени стало знакомство и женитьба на красивой шестнадцатилетней девушке Китти Барнес, осиротевшей дочери испанской танцовщицы и англичанина. Китти была простого происхождения, не имела ни богатства, ни связей. Некому даже было рекомендовать ее родственникам Кокрейна, поэтому странная пара (Кокрейн был на двадцать один год старше Китти и уже начинал полнеть) тайно отправилась в Шотландию. 8 августа 1812 года в городе Арране они зарегистрировали брак по гражданскому обряду.

Дядюшка Бэзил лишил Кокрейна наследства. Позднее Кокрейн галантно записал, что эта потеря была восполнена «обретением жены, с которой никакое богатство не могло сравниться». Однако несмотря на это, Кокрейн поддерживал хорошие отношения со своим дядей. Вместе с женой они прожили в доме дядюшки Бэзила первые восемнадцать месяцев совместной жизни. Семейное счастье дало Кокрейну возможность на время забыть об унизительном положении офицера, которому выплачивали всего лишь половину жалованья.

В 1812 году между Британией и Соединенными Штатами началась война. В начале 1814 года Кокрейн был назначен капитаном флагмана. Его непосредственным командиром стал его дядя адмирал сэр Александр Кокрейн, недавно назначенный командующим военно-морской базой в Северной Америке. После пяти лет вынужденной разлуки с морем Кокрейн с энтузиазмом принялся за переоборудование своего флагмана — корабля ее королевского величества под названием «Тоннант».

 

ГЛАВА 35 ОПАЛА

21 февраля 1814 года Кокрейн завтракал со своим дядюшкой, прибывшим из Вест-Индии, — Эндрю Кокрейном-Джонстоуном и деловым партнером Ричардом Баттом. У Эндрю Кокрейна была неважная репутация. После завтрака все трое поехали на фабрику, где Кокрейн разрабатывал новый проект светильника на масле. Неожиданно на фабрику сообщили, что Кокрейну следует вернуться домой. Там его ждал странный гость — Рэндом де Беренджер. Этот человек был наемником, залез в долги и теперь стремился попасть в экипаж «Тоннанта». Гость был одет в зеленую форму снайпера. Он попросил у Кокрейна другую одежду, чтобы переодеться. Де Беренджер объяснил, что форма снайпера может навлечь на него подозрение. Люди подумают, что он нарушает устав и хочет сбежать. Тогда его заставят вернуться в долговую тюрьму. Эта просьба, несмотря на очевидную курьезность, тронула щедрую и импульсивную натуру Кокрейна.

Кокрейн не знал — по крайней мере позже он утверждал именно так, — что прошлой ночью «подполковник дю Бург, помощник британского посла в России», прибыл в Дувр и объявил о полной победе союзников над Наполеоном в Восточной Франции. По утверждению дю Бурга, императора захватили русские казаки. Они будто бы убили его и надругались над его трупом. Дю Бург дилижансом отправился в Лондон. А несколькими часами позже из Лондона выехал другой дилижанс. В нем находились три французских офицера в форме с белыми кокардами Бурбонов. Когда дилижанс с французскими офицерами проезжал мимо лондонского Сити, его пассажиры стали разбрасывать листовки и выкрикивать: «Да здравствует король!», «Слава Бурбонам!»

Фондовую биржу охватила паника. Акции государственных фондов, вовлеченных в относительно новую практику маржевой торговли, рассчитанной на большую разницу между покупной и продажной ценой, за несколько часов взлетели с 26,5 пункта до 32 пунктов. Воспользовавшись этим, некоторые люди сделали целые состояния. Однако к концу дня стало ясно, что известие о смерти Наполеона было преднамеренным обманом. Наполеон был жив, здоров и оставался победителем, хотя несколько дней назад он действительно чудом избежал смерти.

На бирже началось немедленное расследование. Его результаты показали, что Кокрейн-Джонстоун и Батт сделали огромные состояния в тот день. Батт выступал в качестве биржевого маклера лорда Кокрейна. В тот день он также продал акции основных государственных фондов, принадлежавшие Кокрейну. В соответствии с данными ему указаниями он сделал это, когда курс акций поднялся всего лишь на один процент. Прибыль Кокрейна была долей от прибыли, полученной в тот день другими людьми.

Следствие обнаружило связь между дядюшкой Кокрейна, его партнером и теми тремя людьми, которые выдавали себя за французских офицеров. Ужаснее всего было то, что де Беренджер оказался не кем иным, как мнимым полковником дю Бургом. У де Беренджера обнаружили деньги, данные ему Кокрейном, и документы, доказывающие его связь с Кокрейном-Джонстоуном и Баттом. 27 апреля Кокрейн, его дядя и Батт были осуждены за организацию махинаций на фондовой бирже. Кокрейна лишили также звания капитана. Обвинение Кокрейну было выдвинуто на том основании, что он встречался с главным злоумышленником в день преступления, дал ему денег и одежду.

Разумеется, Кокрейн получил прибыль от биржевой махинации в результате того самого указания — продавать его акции после того, как курс поднимется на один процент, но она была не очень большой. Однако — и тому есть подтверждения — это могло быть сделано специально, чтобы отвлечь подозрения от партнеров Кокрейна. Впоследствии прибыль поделили бы в их пользу. Деньги, которые Кокрейн якобы дал де Беренджеру, на самом деле прошли через руки Батта в уплату залога. Выражаясь современным языком, это было обычное отмывание денег. Практически нет сомнений, что между Кокрейном-Джонстоуном и Баттом существовал сговор и они намеренно приехали к Кокрейну утром того дня, когда на бирже был спровоцирован резкий скачок цен на акции.

В обществе сложилось не совсем правильное и неблагоприятное для Кокрейна представление о его участии в этом деле. Он недавно женился и испытывал финансовые трудности. Дядя лишил его наследства и выдворил из дома. Работа Томаса над новым изобретением была продолжением попытки отца увеличить состояние. Военно-морская карьера Кокрейна находилась под угрозой. И наконец, и это выглядело убедительнее всего, вся эта невероятная мистификация на бирже, хитроумная эксплуатация людской жадности и красочный маскарад были очень похожи на то, чем всю жизнь так любил заниматься Томас Кокрейн.

Никакой суд присяжных не смог бы оправдать его. Единственная возможная линия защиты зиждилась на утверждении, что Кокрейна одурачили дядюшка и его партнеры. Кокрейн-Джонстоун был на редкость бессовестным человеком. И вполне мог пойти на это. Однако зачем ему это понадобилось? В чем цель вовлечения Томаса Кокрейна в темные дела? Неужели мошенники думали, что его репутация защитит их от уголовного преследования? Разумеется, это было ошибкой. Возможно, все было спланировано так, будто идея махинации принадлежала Кокрейну и он использовал своего дядюшку и Батта как прикрытие, чтобы избежать обвинений.

Кокрейн не присутствовал на слушании дела. Так ему посоветовали адвокаты. Но со стороны это выглядело как высокомерное пренебрежение к суду и только повредило Кокрейну. Враги Кокрейна объединились против него. Главный судья лорд Элленбург был ярым противником радикальной партии, которую Кокрейн поддерживал в парламенте. Обвинителем являлся бывший его адвокат Ричард Гурни. Адвокатом обвинения — солиситор адмиралтейства, выступавший против Кокрейна в военном трибунале, оправдавшем Гамбьера. Все было представлено так, будто Кокрейн виновен. Правящие круги были решительно настроены доказать это.

Судебное расследование длилось десять дней. Защитники Кокрейна, однако, с легкостью доказали несостоятельность обвинений против него. А вот де Беренджеру не удалось так просто отделаться. Показания, данные под присягой, весьма отличались: кто-то говорил, что де Беренджер был одет в зеленую форму снайпера; кто-то утверждал, что во время его появления в доме Кокрейна он был в алой форме и с медалями мнимого полковника дю Бурга. Но во что бы ни был одет главный обвиняемый, он, безусловно, был в доме Кокрейна утром того самого дня, когда на бирже произошло мошенничество, и хозяин предоставил ему возможность переодеться. Все это свидетельствовало против Кокрейна.

Приближалось время вынесения приговора. И тут Кокрейн-Джонстоун сбежал. 20 июня Томас Кокрейн, Батт, де Беренджер и другие обвиняемые были приговорены к двенадцати месяцам тюремного заключения каждый. Кокрейн, кроме того, был оштрафован на тысячу фунтов. Он, Батт и де Беренджер были также приговорены к стоянию у позорного столба напротив королевской фондовой биржи в течение часа.

Наполеон пришел в ужас, узнав, как британцы обращаются со своим героем. Из ссылки на Эльбе он писал: «Такому человеку нельзя назначать столь унизительное наказание». В страхе перед народными волнениями правительство позже отменило наказание у позорного столба.

Имя Томаса Кокрейна было вычеркнуто из списка офицеров военно-морского флота. Он был лишен членства в парламенте. Принц-регент заявил: «Я не позволю, чтобы войска с безупречной репутацией были опорочены именем лорда Кокрейна. Я также лишаю его ордена Бани».

В тюрьме для финансовых преступников Кокрейн, привыкший к суровым условиям жизни в море, не испытывал особого дискомфорта. У него было две комнаты, которые он оплачивал. Он платил также за пищу, доставляемую по его заказу. Кокрейну предложили совершать прогулки возле здания тюрьмы, но он отказался от этой привилегии. Ему было позволено пользоваться письменными принадлежностями, и он с удовольствием продолжил работу над масляной лампой.

В марте 1815 года глубокой ночью он выбрался из незарешеченного окна своей камеры на крышу тюрьмы. Кокрейн перебросил крученую веревку, которую ему тайно переправили в тюрьму, через острые прутья ограды. Ловко спустился с крыши, перелез через ограду, а затем стал спускаться по другой веревке. Когда Кокрейн находился в двадцати футах от земли, веревка оборвалась. Падая, Кокрейн сильно ушибся. Хромая, с трудом добрался до дома своего друга и… пропал. Никто не знал, где он находится. Скрываясь, Кокрейн написал письмо спикеру нижней палаты парламента, заявив о намерении занять свое место в палате общин, куда он был избран гражданами, убежденными в его невиновности.

Через две недели Кокрейн появился на заседании палаты общин. Полицейские поспешили арестовать его. Однако он оказал сопротивление, громко протестуя против ареста. Три недели его продержали в одиночной камере строгого режима в тюрьме Суда королевской скамьи. В этом сыром подвальном и неотапливаемом помещении у Кокрейна начались сильные боли в груди. Обследование выявило признаки тифа.

Через два месяца Англия узнала о великой победе при Ватерлоо. Приговор суда по делу Кокрейна вступил в силу. Но он отказался платить штраф, написав на оборотной стороне долговой расписки: «Мое здоровье подорвано длительным тюремным заключением. Мои притеснители хотят лишить меня либо собственности, либо жизни. Я предпочту смириться с грабежом, чтобы сохранить себе жизнь, в надежде на то, что смогу вывести своих обидчиков на чистую воду».

В июле 1815 года Кокрейн вновь занял свое место в палате общин. Правительство внесло в палату предложение увеличить денежное содержание брату принца-регента герцогу Камберлендскому. Палата отклонила это предложение, и голос Кокрейна стал здесь решающим. Говорили, что герцог убил своего камердинера, непристойно оскорблял жену лорда-канцлера и стал отцом ребенка, рожденного его сестрой принцессой Софи.

Затем Кокрейн попытался предъявить обвинение главному судье лорду Элленбургу. Кокрейн считал, что именно Элленбург настоял на заключении его в тюрьму на основании «предвзятости, искажения фактов, обмана и притеснения». Но его поддержал только Бурдетт.

Пребывание Кокрейна в тюрьме сделало его народным героем. Его объявили борцом за всеобщее избирательное право. Насущная потребность в нем усиливалась в связи с экономическим спадом, сопровождавшим окончание наполеоновских войн, и растущим недоверием к монархии. Кокрейн выступал на многолюдных митингах. В Бристоле он собрал двадцать тысяч человек, в Лондоне — двадцать четыре тысячи. Третий митинг состоялся в Йоркшире.

В ответ правительство запретило оппозиционные газеты и приостановило действие закона о неприкосновенности личности — «Хабеас корпус акт». Британия, казалось, была на грани революционного переворота. Вопреки репутации Кокрейн выступал за реформы, а не за революцию. В июне 1818 года он предостерегал правительство: если оно не реформирует себя само, его «безжалостно» реформируют извне.

В той же самой речи он удивил своих слушателей, заявив, что «возможно, в последний раз обращается к палате общин». Правда заключалась в том, что Кокрейн очень нуждался в деньгах. За несколько недель до того его дом в Холли-Хилл в Гэмпшире был арестован шерифом графства и двадцатью пятью констеблями в счет оплаты долга в тысячу двести фунтов, который числился за Кокрейном еще с 1806 года.

Кокрейн с вызовом писал: «Я не сдаюсь… Мешки со взрывчаткой заложены в амбразуры, и весь гарнизон поставлен под ружье». Он блефовал. В конце концов его схватили и заставили угомониться. Однако его приблизил к себе дон Хосе Альварес, чилийский посол в Лондоне. Альварес сделал Кокрейну заманчивое предложение — возглавить военно-морской флот, который должен был переправить экспедицию Сан-Мартина из Чили в Перу.

 

ГЛАВА 36 ШОТЛАНДСКИЙ ОСВОБОДИТЕЛЬ

Предстоящая экспедиция Сан-Мартина пробудила донкихотскую страсть Кокрейна к авантюрам; к тому же ему было обещано богатое вознаграждение, за которым он гонялся на протяжении всей жизни (он еще продолжал тяжбу с Гамбьером по поводу своей доли от причитавшихся ему призовых денег после сражения за баскские дороги). В августе 1818 года Кокрейн вместе с Китти приехал в Булонь. Он собирался взять новый пароход, «Восходящая звезда», дабы вновь терроризировать испанцев на море, однако судно не было готово. Тогда они отправились на паруснике «Роза». Кокрейн уже замыслил план действий, который пока утаил даже от чилийцев, нанявших его. Он собирался высадиться на острове Святой Елены, где томился в изгнании Наполеон. «Полный решимости любой ценой перехитрить английское правительство, министры которого подозревали, что он готовит заговор с целью спасения королевского изгнанника, он отправлялся на Святую Елену, чтобы побеседовать с ним и выяснить отношение Его Величества к возможности возведения его на трон в Латинской Америке».

Осталось неизвестным, был ли Наполеон в курсе столь замечательного плана. Себе Кокрейн уготовил роль наместника в обширной новой империи, возглавляемой человеком, против которого он ранее так храбро сражался, но которым он восхищался и которого почитал. По слухам, такую возможность Наполеон обсуждал со своими командирами перед Ватерлоо.

Чилийцы не возражали против намерения Кокрейна сделать остановку на Святой Елене, но вскоре ситуация изменилась — пришло известие, что роялисты сконцентрировали силы у города Вальдивия, южнее Сантьяго. Было очевидно, что эта проблема требовала срочного решения, и он немедленно отправился на юг, обогнул мыс Горн и в конце ноября прибыл в порт Вальпараисо в Чили.

Вальпараисо оказался на удивление благоприятным местом как для него, так и для Китти и его сыновей — четырехлетнего Томаса и восьмимесячного Уильяма. Испанская угроза отошла на второй план, его приветствовали О’Хиггинс и его аргентинский союзник Сан-Мартин — Кокрейн почему-то сразу почувствовал неприязнь к нему. На рейде стояли несколько английских судов — «Андромаха» и «Блоссом» даже организовали свою команду по крикету. В чилийской армии было много английских волонтеров. А Китти Кокрейн скоро стала блистать в светском обществе Вальпараисо. На вечерних балах и приемах молодые британские офицеры теряли голову из-за юных чилиек, вплетавших в волосы жасминовые бутоны, которые через час распускались на напудренных париках. Наряженный в костюм главы шотландского клана, Кокрейн устроил банкет по случаю Дня святого Андрея. В своих мемуарах Уильям Миллер, молодой майор морской пехоты, горячий поклонник Кокрейна, вспоминал: «Ему был оказан чрезвычайно сердечный прием. За приветственными возгласами последовали тосты, за них пили с невиданным энтузиазмом очень хорошее вино. Никто не избежал его животворного влияния. Святой Андрей был провозглашен покровителем шампанского, а многие курьезные случаи и приключения той ночи стали темой анекдотов, дошедших до нашего времени». О’Хиггинс пригласил Кокрейна на роскошный банкет в правительственном дворце в Сантьяго, продолженный рядом пикников и спектаклем «Отелло».

Радостную атмосферу омрачали лишь брюзжание недовольного Бланко Энкалады, молодого чилийского адмирала, которому пришлось уступить свое место Кокрейну, недовольство самого Кокрейна, которого подчинили Сан-Мартину, и нападки на адмирала двух британских моряков-наемников, капитанов Гайса и Спрая, обвинявших его за роскошный образ жизни. А набиравший все большую силу помощник Сан-Мартина Лаутеро Лодж, весьма сомневавшийся в приверженности Кокрейна делу освобождения Латинской Америки, назначил своего соглядатая Альвареса Хонте на должность секретаря адмирала, поручив ему следить за лордом.

Лишенный в течение последних девяти лет активной морской деятельности, Кокрейн находился в чрезвычайно возбужденном состоянии: впервые в жизни под его командованием находилась вполне приличная эскадра. Он узнал, что находившийся в зачаточном состоянии флот О’Хиггинса тем не менее уже прошел испытание крупным морским сражением. С моря Вальпараисо был блокирован флагманом роялистов «Эсмеральда» и бригантиной «Песуэла». Чилийский барк «Лаутаро» водоизмещением восемьсот тонн с тридцатью четырьмя пушками на борту (ранее принадлежавший вест-индской компании), под командованием бывшего капитана Королевского морского флота Уильяма О’Брайена и отважного, но неопытного Бланко Энкалады, напал и попытался взять на абордаж гораздо более мощную «Эсмеральду». О’Брайен был убит, а экипаж «Эсмеральды» отбил нападение, но зато оба испанских корабля прекратили блокаду и бежали в Талькауано. И теперь чилийский флот насчитывал семь судов, офицерами на которых были главным образом англичане, а матросами — чилийцы и американцы. Ему противостояли четырнадцать испанских линейных кораблей и канонерок.

Кокрейн решил ввести на флоте жесткие требования к дисциплине, а также обновил оснастку и вооружение боевых кораблей. Этот процесс занял у него год. Первым его намерением было отправиться на север, в глубь вражеской территории — к укрепленным морским воротам Лимы, порту Кальяо — на четырех самых больших судах: «О’Хиггинс», «Сан-Мартин», «Лаутаро» и «Чакабуко».

Когда Китти махала ему на прощание 16 января 1819 года, она вдруг, к своему ужасу, увидела, что моряки из команды ведут ее сына. И прежде чем она могла остановить его, они погрузились в шлюпку. Кокрейн не мог задержать отплытие и взял сына с собой: моряки на борту «О’Хиггинса» нарядили его в морскую форму, и он превратился в маленького гардемарина.

Затем был мятеж на борту «Лаутаро», а часть моряков на «Чакабуко» решили вдруг стать пиратами… Однако Кокрейн без особого труда управился и с теми, и с другими.

На подходах к Кальяо Кокрейн довольно легко захватил испанскую канонерку, но сам оказался в густом тумане. Его флагман «О’Хиггинс» поначалу дрейфовал вместе с «Лаутаро», а затем застыл неподвижно. К тому времени, когда туман частично рассеялся, «Лаутаро» унесло течением, а «О’Хиггинс» остался в одиночестве, неспособный сдвинуться с места, прямо перед стадесятипушечной береговой батареей и тремястами пятьюдесятью орудиями всей испанской эскадры, находившейся от него в нескольких сотнях ярдов. Под грохот канонады Кокрейн с ужасом обнаружил, что Том через иллюминатор вылез из каюты, в которой его заперли. Он был забрызган кровью человека, убитого рядом с ним, но сам был невредим.

Как только поднялся ветер, Кокрейн отступил к острову Сан-Лоренсо вблизи побережья. Он освободил несколько изможденных чилийцев, обнаруженных там, а затем приступил к блокаде Кальяо. Как отмечалось в современной испанской хронике, он оборудовал на Сан-Лоренсо лабораторию (мастерскую) под надзором майора Миллера (для строительства очередного брандера Кокрейна). 19 марта произошел случайный взрыв, в результате которого майор и еще с десяток людей получили тяжелые ожоги…

Майор ослеп и несколько дней находился в бреду, а затем в течение шести недель не мог покинуть свою каюту. Единственный брандер был направлен на испанский флот, но был потоплен пушечным огнем, а у Кокрейна не было материалов, чтобы построить новый.

В ответ на предложение Кокрейна обменяться пленными испанский вице-король обрушился на него с упреками за то, что тот присоединился к бунтовщикам; Кокрейн ответил, что «британский дворянин является свободным человеком, а потому он свободен в выборе оказывать помощь любой стране, сражающейся за восстановление прав униженного человека».

Кокрейн поручил Бланко Энкаладе блокаду Кальяо, а сам на протяжении шести месяцев курсировал вдоль побережья, грабил испанские грузовые корабли и пополнял запасы складов на берегу. В Пативильке, к северу от Кальяо, он захватил семьдесят тысяч долларов и снова едва не пленил барк «Газель». Испанцы прозвали его Дьяволом, и большинство из них обращались в бегство при его приближении. Они становились легкой добычей, но испанский флот в целом оставался невредим. Тем временем Энкалада, сославшись на нехватку продовольствия и амуниции, неожиданно вернулся в Вальдивию. Взбешенный О’Хиггинс предал его военному трибуналу. Три недели спустя, в конце июня 1819 года, вернулся сам Кокрейн и арестовал своего секретаря Хонхе, соглядатая Лаутеро Лоджа, за то, что тот рылся в его личных бумагах.

Но тут до Кокрейна дошли слухи о готовящемся вторжении испанского экспедиционного корпуса численностью двадцать тысяч человек — сначала в районе Ла-Платы, а затем в Чили. Сан-Мартин решил, что флот должен отправиться на юг и, обогнув мыс Горн, перехватить испанцев. Кокрейн отказался: отчасти потому, что его люди были плохо снаряжены для столь дальнего похода, отчасти потому, что Чили оставалась незащищенной. О’Хиггинс согласился с ним. Тем не менее спор разрешился лишь тогда, когда выяснилось, что испанцы реально не смогут собрать и снарядить свой экспедиционный корпус. Кокрейн решил отправиться обратно к Кальяо. Несмотря на настойчивое требование Хосе Сентено, чилийского морского министра, держать драгоценный чилийский флот на расстоянии пушечного выстрела, вне досягаемости береговых батарей, как писал Сан-Мартин, «Кокрейн заявил, что двадцать восьмого (сентября) после восьми вечера порт и корабли будут гореть, а к пятнадцатому октября я получу от него подробное донесение. И я был уверен, что Кокрейн окажется столь же хорош на деле, как и на словах».

Эту, казалось бы, невыполнимую задачу предполагалось решить с помощью «ракет Конгрива», запущенных с плотов. Заряды были собраны на месте, однако, как писал английский наблюдатель, «срабатывала должным образом лишь одна ракета из шести. Одни взрывались из-за дефектов цилиндров. Другие летели в неверном направлении, ибо направляющие балки были сделаны из сучковатой древесины. Большая часть их вообще не долетала до цели. Пушечным огнем удалось потопить одну канонерку и нанести некоторые повреждения форту и укрывшимся в бухте кораблям, однако канатные крепления под мортирами полопались, стало трудно вести огонь, так как бревна, из которых были сделаны плоты, разошлись. Много времени ушло на ремонт. С наступлением дня ракеты продолжали падать мимо цели, поступил приказ возвращаться, и плоты были отбуксированы…

Как показало дальнейшее расследование, испанские пленные пользовались любой возможностью, чтобы подсыпать горсть песка или опилок в пусковую трубу (ствол), препятствуя тем самым процессу сгорания, или же подмешивали посторонние материалы в состав взрывчатой смеси, так что заряд вообще не воспламенялся. В результате экспедиция провалилась»…

Кокрейн попытался выманить испанский флот из бухты для открытого сражения, но безуспешно. Из-за невозможности войти в Кальяо он решил подыскать себе другую цель. Его взор обратился на порт Вальдивия на юге Чили, все еще находившийся в руках испанцев. Известный как «чилийский Гибралтар», благодаря своей неприступности форт этот (вот ирония судьбы!) был сооружен отцом О’Хиггинса. Гавань Вальдивии представляла собой полосу моря, заканчивавшуюся узким каналом длиной в тысячу двести ярдов, ведущим к реке Вальдес. Якорную стоянку (рейд), почти целиком окруженную сушей, с одной стороны прикрывали по меньшей мере четыре форта, а с другой — один крупный и четыре небольших форта.

В середине канала находился укрепленный остров Мансанера. Атака с моря для любого корабля под огнем стольких орудий могла окончиться плачевно.

На подходах к порту Кокрейн провел разведку. По слухам, в Вальдивии ожидалось прибытие трех испанских судов, причем один корабль шел с опозданием, другой затонул у мыса Горн, а третий где-то скрывался. Кокрейн поднял испанский флаг, спокойно бросил якорь на рейде и потребовал лоцмана. Как только шлюпка с лоцманской командой прибыла, их тут же захватили, а самого лоцмана заставили провести Кокрейна ко входу в канал, где он смог изучить расположение и количество укреплений, а затем вновь удалился в море под взглядами пораженных испанцев на берегу. От лоцмана Кокрейн также узнал, что еще один корабль подходил к устью реки. Это судно было немедленно захвачено вместе с двадцатью тысячами долларов на борту.

Затем Кокрейн отправился на север — к Консепсьону, где губернатором был генерал Фрейре — протеже О’Хиггинса. Одолжил у него двести пятьдесят солдат и в конце января 1820 года вновь направился в Вальдивию. На подходах к Вальдивии в ночь на 19 января, пока Кокрейн спал, а вахту держал один гардемарин, «О’Хиггинс» наскочил на риф. Повреждение оказалось серьезным, уровень воды в трюме поднялся, а корабельные помпы не действовали. Возникла угроза, что корабль пойдет ко дну. Поскольку чилийский экипаж абсолютно не разбирался в механизмах, Кокрейн самолично занялся ремонтом помпы. Затем он бросил один якорь, а его люди сумели снять корабль с рифа. Несмотря на серьезные повреждения, корабль был вне опасности. Кокрейн заявил: «По трезвому расчету может показаться, что любая попытка взять штурмом Вальдивию была бы чистым безумием. Именно поэтому испанцы вряд ли поверят в серьезность наших намерений, даже когда мы начнем действовать. И вы убедитесь, что лихой налет, а затем немного упорства и настойчивости принесут нам полный триумф».

Кокрейн решает начать штурм не с моря, а с суши, сделав бесполезными форты, прикрывающие вход в гавань. Переведя своих людей с поврежденного флагмана, который, как он опасался, могут узнать в Вальдивии, на два небольших корабля сопровождения — бриг «Интрепидо» и шхуну «Монтесума», он решает высадиться на омываемом бурунами отлогом берегу — прямо у входа в гавань Агуада-дель-Инглес, позади форта Инглес. Но чтобы добраться до него, его корабли должны пройти в пределах досягаемости орудий форта. Он снова воспользовался испанскими флагами и подошел достаточно близко, и его офицеры испанского происхождения сообщили командиру форта, что они сопровождают испанский конвой, отделившийся от основной эскадры, что они потеряли свои шлюпки и поэтому не могут высадиться на берег. В действительности же шлюпки были спрятаны за бортами кораблей, обращенными к морю. Однако одну шлюпку унесло течением, и обман раскрылся.

Была поднята тревога, и пушки порта открыли огонь прямой наводкой. Кокрейн немедленно отправил на берег Миллера с сорока четырьмя морскими пехотинцами. Весла гребцов застревали в морских водорослях, и их встретил с берега мушкетный залп отряда из семидесяти пяти испанцев, которые, впрочем, были быстро рассеяны штыковой атакой. Двести пятьдесят чилийских солдат под прикрытием авангарда благополучно высадились и окопались.

С наступлением темноты Кокрейн разделил своих людей на две группы, одна из которых расположилась перед фортом, а другая ползком обошла его сзади. Фронтальная группа должна была начать атаку с максимальным шумом и гамом, дабы приковать к себе внимание защитников гарнизона, в то время как вторая группа под началом лейтенанта Видаля карабкалась на укрепления в тылу испанцев. Затем этот отряд бросился в атаку с яростным боевым кличем арауканских индейцев. Гарнизон обратился в бегство, посеяв панику в отряде из трехсот человек, отправленном форту на подмогу. Вскоре о высадке чилийцев стало известно на других испанских позициях. Яростной штыковой атакой чилийцы обратили их в бегство. Испанцы отступали до форта Карлос, защитники которого не успели закрыть ворота, и чилийцы с боем ворвались в него. Беспорядочное отступление продолжилось вместе с защитниками форта Карлос. Они попытались укрыться в форте Амаргос, но чилийцы сумели прорваться и туда, по пятам преследуя испанцев. Только в крепости Коррал-Касл испанцы наконец смогли укрыться от чилийцев. Эта крепость была защищена гораздо лучше других и могла выдержать продолжительную осаду.

Измотанный, но окрыленный успехом Кокрейн подвел итоги ночных трудов: он захватил три из четырех фортов, контролировавших западный берег канала. Однако испанский флот все еще находился под защитой Коррал-Касла и форта Ниебла на восточном берегу и острова Мансанера — в центре, которые могли подвергнуть перекрестному огню любой корабль, предпринявший попытку проскочить здесь. И все же Кокрейн был вполне удовлетворен тем, что захватил часть испанской артиллерии в форте Чорокомайо, неподалеку от Коррал-Касла, и при свете дня мог обстреливать его.

Испанцы потеряли свыше ста человек убитыми и столько же пленными, их оставалось всего около трехсот человек, которым противостояло примерно столько же чилийцев. Полковник Айас, командир Коррал-Касла, считая свое положение безнадежным, запил. Перед рассветом он отдал приказ части своих людей попытаться на шлюпках пересечь гавань, а сам с оставшимися людьми сдался Миллеру. Кокрейн овладел всей западной банкой «неприступной» гавани Вальдивии, просто напав на нее с земли, а не с моря. На следующее утро два его маленьких корабля — «Интрепидо» и «Монтесума» — на всех парусах вошли в канал под огнем испанских фортов и встали на якорь у Коррал-Касла. Следовало переправить чилийские войска для штурма на другой стороне гавани. И тут же по приказу Кокрейна появился «О’Хиггинс». Испанцы решили, что он везет еще одну партию чилийских солдат, и окончательно пали духом. Форт Ниебла и другие западные укрепления были оставлены, а испанские войска эвакуированы вверх по реке в Вальдивию. В действительности же на «О’Хиггинсе» вообще не было солдат, а оставалась лишь небольшая команда, к тому же корабль неуклонно погружался в воду и едва смог добраться до берега. Однако расчет Кокрейна, что появление корабля полностью деморализует испанцев, оказался верным.

Через два дня Кокрейн отправил «Интрепидо» и «Монтесуму» вверх по реке — к городу Вальдивия. «Интрепидо» обошел все вокруг и установил, что испанский гарнизон исчез, а местная знать готова просить мира. Кокрейн захватил «Гибралтар» Амбросио О’Хиггинса и в придачу к нему 10 000 пушечных ядер, 170 000 патронов, 128 орудий, 50 тонн пороха и судно. При этом он потерял всего семь человек убитыми.

Через три недели Кокрейн с триумфом вернулся в Вальпараисо. Но твердая решимость поправить свое финансовое положение (в предыдущие кампании его, как он полагал, обманывали, не выдавая призовые деньги) побудила Кокрейна не отдавать трофеи, захваченные в Вальдивии. Благодарность чилийцев тут же сменилась гневом, пошли разговоры о возбуждении судебного дела. Кокрейн тут же пригрозил подать в отставку, вызвал преданных ему офицеров и арестовал своего главного соперника, капитана Гайса, за неподчинение. Чилийский морской министр Сентено умолял его остаться, с такой же просьбой к нему обратились О’Хиггинс и Сан-Мартин. Кокрейн смягчился и восстановил Гайса в должности.

Он даже вдруг вспомнил о своей давней задумке и отправил одного из офицеров в долгое путешествие вокруг мыса Горн — на остров Святой Елены. Однако когда тот прибыл, здоровье Наполеона настолько ухудшилось, что покинуть остров он был уже не в состоянии. Так что план Кокрейна по освобождению императора так и не осуществился…

 

ГЛАВА 37 ЗАХВАТ «ЭСМЕРАЛЬДЫ»

«Четыре маленьких кораблика когда-то принесли Испании господство над Америкой, а эти корабли теперь отберут его». Кораблей, которые имел в виду О’Хиггинс в своей декларации и которые должны были освободить Перу, всего было двадцать четыре: восемь боевых кораблей — один линейный, три фрегата, три бригантины и одна шхуна — и шестнадцать транспортных для перевозки войск. 21 августа 1820 года Кокрейн вывел эскадру из Вальпараисо на «О’Хиггинсе», Сан-Мартин замыкал ее на корабле, названном его именем. Они взяли курс на Писко — порт, находившийся в ста пятидесяти милях к югу от Лимы.

План Сан-Мартина состоял из двух частей: первая — освободить рабов в этом районе, пополнив ими свою армию; вторая — отправить экспедиционный корпус в глубь страны, он должен повсюду поднимать людей на восстание, а затем соединиться с другим отрядом, который предполагалось высадить к северу от Лимы, тем самым полностью окружив столицу. В результате блокады также и с моря в столице начнется голод, и она будет вынуждена сдаться без боя.

После двух недель плавания флот добрался до Писко и высадил около трех тысяч бойцов, которых возглавил Лас-Эрас. Увы, первая часть плана Сан-Мартина удалась не вполне: хозяева вывезли большую часть рабов в глубь страны, и ему удалось освободить всего около шестисот человек. Командование экспедиционным корпусом было поручено генералу Ареналесу.

Всегда воинственно настроенный, Кокрейн просто выходил из себя, недовольный столь осторожной тактикой и настаивая на немедленном штурме Лимы. Шесть недель спустя после высадки в Писко Сан-Мартин вновь погрузил свои войска на корабли и направился на север, мимо Лимы, с намерением высадиться в Анконе. И тогда Кокрейн, пренебрегая планами Сан-Мартина — он считал, что тот действует слишком медленно и осторожно, — решил предпринять решительные шаги. 3 ноября он отправил «О’Хиггинс» в Кальяо на рекогносцировку. Два крупнейших испанских военных корабля — «Пруэба» и «Венганса» — отсутствовали, но сорокачетырехпушечный фрегат «Эсмеральда», флагман испанского флота, стоял в бухте на якоре в окружении двадцати семи канонерок и нескольких сторожевых кораблей. Береговые батареи насчитывали три сотни орудий, а вход в бухту закрывало боновое ограждение, закрепленное якорями.

Имея под своей командой всего сто шестьдесят матросов и восемьдесят морских пехотинцев, Кокрейн намеревался отрезать «Эсмеральду» от остального флота. Он дал каждому из своих людей по пистолету и абордажной сабле, а на левую руку приказал привязать синюю ленту — в качестве отличительного знака. В 10 часов вечера 5 ноября 1820 года маленький отряд высадился с «О’Хиггинса», вставшего на якорь вне пределов видимости со стороны бухты, и на четырнадцати небольших гребных шлюпках проник в бухту сквозь разрыв в бонах, который Кокрейн заметил еще во время рекогносцировки. Едва флотилия прошла заграждение, ее окликнули со сторожевой шлюпки. Кокрейн подплыл с другой стороны и предложил им сдаться. Испанский капитан, обнаружив, что наткнулся на шлюпку, полную вооруженных людей, предпочел сдаться.

Затем они проплыли мимо громады военного корабля Соединенных Штатов «Македонский». Как отмечал один из соратников Кокрейна, «многие офицеры корабля, наклонившись с палубы, вполголоса, почти шепотом, желали нам успеха, жалея, что не могут присоединиться к нам». Вахтенный на борту британского судна «Гиперион» окликнул шлюпки Кокрейна столь громким голосом, что они испугались, как бы испанцы не забили тревогу. Однако все обошлось, повсюду царило спокойствие. Вскоре шлюпки Кокрейна достигли «Эсмеральды», и сам Кокрейн вместе со своими людьми стал карабкаться по якорным цепям. Пафос колумбийского писателя Симона Камачо в данном случае кажется вполне оправданным:

«Это походило на марш привидений в ночной тьме… И если бы он не предназначался для ужасного и кровавого деяния, то мог иметь своеобразную поэтическую красоту.

Испанцы… проснулись в испуге и со свойственным им мужеством, благодаря которому они столь многого добились в Новом Свете, бросились защищать свой корабль. Отвага патриотов, которая в какой-то момент парализовала роялистов, была сравнима с доблестью достойных восхищения вождей, рожденных для битвы и не знавших страха. Палуба оказалась слишком узкой, чтобы вместить столько героев сразу. Требовалось полуденное солнце, чтобы прогнать ночь и озарить подобное событие. И все же для тех, кто пал с криком „Да здравствует Испания!“ и проклиная „пиратов“, все было напрасно. Марсы были заняты матросами адмирала, которые с высоты расстреливали свои жертвы, а шпаги и сабли косили бравых испанцев».

Сам Кокрейн одним из первых взобрался на палубу. Однако вахтенные услышали звон якорных цепей. Мушкетный выстрел в упор отбросил его обратно в лодку, и он серьезно повредил спину об уключину. В запале он вновь полез через борт на палубу, но другой караульный тоже заметил его и тут же был застрелен. Люди Кокрейна устремились на абордаж, но элемент внезапности был утрачен. Испанский капитан собрал свой экипаж на полубаке, и оттуда они обрушили на палубу град пуль. Кокрейн и капитан Гайс повели людей в атаку, но Кокрейн был ранен в ногу. Не имея возможности двигаться, он устроился на пушке и оттуда руководил штурмом. Прилив обернулся против испанцев, и многие попрыгали в воду. Капитан Койг сдался Кокрейну, но почти сразу же был ранен шальной пулей. Потеряв одиннадцать человек убитыми и тридцать ранеными, всего за семнадцать минут ожесточенной схватки Кокрейн захватил испанский флагман.

Теперь предстояло самое трудное: вывести «Эсмеральду» из бухты. Оказавшись на борту, Кокрейн приказал немедленно готовить снасти к плаванию, но прежде ему очень хотелось захватить стоявший неподалеку бриг «Майпу», а остальные суда пустить по течению. Это казалось совершенно безумной затеей, учитывая, что всего в трехстах ярдах находились главные береговые батареи, а во тьме вслепую, наугад палили канонерки. Несомненно, было лишь вопросом времени, что они попадут в корабль. Пока чилийцы занялись грабежом, а английский экипаж дружно напивался, Добравшись до винного погреба. Кокрейн, заметив опознавательные огни, зажженные на находившихся неподалеку британских и американских судах — они стали покидать бухту, чтобы не оказаться под огнем, — приказал зажечь такие же на «Эсмеральде», справедливо полагая, что испанцы не решатся потопить нейтральный корабль. И он оказался прав: пушки внезапно смолкли.

Вернувшись на шлюпке на «О’Хиггинс», чтобы заняться лечением ран, Кокрейн пришел в ярость, когда обнаружил, что в его отсутствие Гайс, подняв паруса на «Эсмеральде», полным ходом уходит из бухты, не дожидаясь, пока остальные корабли будут «захвачены либо сожжены», как того хотел Кокрейн. Пожалуй, благоразумие и осторожность были в данном случае уместнее: гораздо важнее было вывести корабль — гордость испанского флота — и включить его в состав флота восставших, чем рисковать им, пытаясь нанести удар испанцам. Когда испанские пушки вновь открыли огонь, «Эсмеральда» вместе с двумя захваченными канонерками оказалась вне досягаемости их огня. А на следующий день, когда шлюпка с американского корабля «Македонский», матросы которого приветствовали Кокрейна, как обычно, отправилась в Кальяо за провизией, ее экипаж был подвергнут линчеванию за предполагаемое сотрудничество с бунтовщиками. Это наверняка был один из самых лихих и отчаянных рейдов в истории морского флота и самый знаменитый подвиг в необыкновенной карьере Кокрейна.

Захват «Эсмеральды» и потеря форта Вальдивия были неоценимы. Как переход Сан-Мартина через Анды стал ключевым для консолидации сил в борьбе за аргентинскую и чилийскую независимость, а переход Боливара через Северные Анды в конце концов привел к тому, что испанцы оказались отрезаны с севера, так и подвиги Кокрейна на Тихоокеанском побережье оказались решающими в захвате Перу — последнего крупного бастиона испанского владычества на континенте. Лима, окруженная унылой безжизненной пустыней, снабжалась с моря. И если бы не действия Кокрейна, надежная транспортировка и снабжение экспедиционных сил Сан-Мартина были бы невозможны. Франсиско Энсина, крупнейший чилийский историк, так писал об этом:

«Его атака не имела ни малейших шансов на успех, если опираться на здравый смысл. Но то, что приводило в ужас самых отважных моряков, было лишь дополнительным стимулом для Кокрейна. Уже не раз говорилось, что невозможное привлекало его с какой-то магической силой… Его карьера наверняка была бы недолгой без этой основной черты, характерной для него, — его невероятной находчивости перед лицом неожиданного и катастрофического. Большинство его предприятий были обречены на провал еще до того, как начинались, но в разгар сражения, когда другие впадали в растерянность, его орлиный взгляд обнаруживал слабость и нерешительность противника».

Кокрейн не жалел похвал для экипажа «О’Хиггинса»: «Я в жизни не видел большего мужества и отваги, чем те, что проявили мои товарищи. Ни один экипаж британского флота не смог бы лучшим образом выполнять приказы».

Кокрейн полностью контролировал побережье, а остаток испанского флота был блокирован в Кальяо: в Лиме все больше стал ощущаться недостаток продовольствия. Около шестисот человек из отборного батальона «Нумансия» перешли на сторону чилийцев, едва стало известно о захвате «Эсмеральды», а затем дошли новости о том, что полуторатысячный гарнизон порта Гуаякиль взбунтовался против испанцев. А тем временем в горах Ареналес одержал победу в сражении при Серро-де-Паско: испанцы потеряли пятьдесят восемь человек убитыми, триста человек сдались в плен. Кокрейн снова потребовал от Сан-Мартина начать штурм Лимы, но тот отказался, вполне удовлетворенный результатами политики блокады и медленного удушения. У Кокрейна это вызвало мрачные подозрения: «Теперь для меня стало очевидным, что армия сознательно удерживалась в бездействии, чтобы сохранить ее в целости для далеко идущих, амбициозных планов генерала, и что, собрав все силы у Лимы, он обрекал ее жителей якобы на милость освободителя, а на самом деле — завоевателя».

Блестящие качества Кокрейна как морского капитана, умелое использование им хитростей и уловок, хорошо рассчитанная отвага — это одно дело, но когда от него требовались стратегические решения, когда приходилось командовать несколькими кораблями или применить политические маневры, он действовал не лучшим образом. Он был одиночка, причем весьма неловкий в большой политике. Очень скоро он рассорился с собственным экипажем, который был против переименования «Эсмеральды» в «Вальдивию». Конечно, Вальдивия была местом «боевой славы» Кокрейна, но у людей оно было связано с именем ненавистного Педро де Вальдивии, завоевателя Чили. Вместо того чтобы уступить вполне понятным требованиям экипажа, Кокрейн подверг непослушных офицеров военному суду. Капитан Гайс в знак солидарности с моряками подал в отставку. Его примеру последовал капитан «Гальварино» Спрай, которого Кокрейн в отместку позднее также отдаст под суд. Оба капитана списались на берег и нашли службу в штабе Сан-Мартина. Кокрейн с тех пор еще больше возненавидел «трусливого» главнокомандующего.

В ноябре 1820 года Сан-Мартин, сочтя свое участие в окружении столицы законченным, погрузил свою армию на корабли и отправил к северу от Лимы — он хотел поднять народ на вооруженное выступление в районе Уайласа. Флот встал на якорь в Уачо, где внезапно лихорадка начала косить его солдат, а матросы стали возмущаться задержкой выплаты жалованья. Плохие новости пришли также из Верхнего Перу, где Гуэмес, вождь аргентинских партизан, потерпел поражение. И все же терпеливая подрывная кампания Сан-Мартина среди негров, индейцев и метисов, живших в окрестностях Лимы, начала приносить плоды. Поскольку Лима была отрезана фланговым маневром Ареналеса, а Кальяо был блокирован флотом, стала ощущаться нехватка продовольствия, а городское население стало проявлять недовольство испанскими солдатами, поскольку они реквизировали продукты в лавках и на складах. Сан-Мартином велась активная пропаганда с помощью листовок и распространения всякого рода слухов. Муниципальный совет Лимы жаловался властям: «Если положение в городе останется таковым, что с нами будет? Мир — вот общее желание народа. Жители переходят на сторону Сан-Мартина, не слушают нас и начинают опасаться большего зла, чем даже сама война».

В феврале 1821 года вице-король маркиз де Ла Песуэла был смещен либеральным генералом Хосе де Ла Серна; командование армией взял на себя французский генерал де Кантерак.

Сан-Мартину пришлось нелегко в развязанной им войне нервов и кампании на истощение сил противника, и он пишет О’Хиггинсу:

«Я просто схожу с ума. Верьте мне, когда я говорю, что временами просто впадаю в отчаяние. Я был на грани того, чтобы немедленно атаковать противника и попытать счастья в решающем сражении, чтобы как можно скорее бежать из этого ада и хоть чуть-чуть передохнуть; но мысль о том, что от успеха этой кампании зависит будущее поколений, заставляет меня терпеть эти мучения… Я наполовину блокировал Лиму, я направил в ее окрестности последователей — патриотов, которые постоянно беспокоят противника, зачастую в нескольких километрах от столицы. Только накормить одного солдата, причем весьма скудно, обходится вице-королю в четыре реала ежедневно. Отсюда вы можете сделать вывод, как долго сумеет продержаться город, особенно с учетом того, что все северные провинции охвачены волнениями, а Кальяо полностью блокирован с моря… Вы себе представить не можете, как мне необходимы даже та тысяча карабинов, мушкетов, старых охотничьих ружей и всякое ненужное вам огнестрельное оружие, чтобы вооружить мятежные группы».

Альварадо писал позднее: «Никогда военный гений Сан-Мартина не проявлялся с такой очевидностью, как в это время. Посланные им бойцы проводят подрывные акции в Лиме и ее окрестностях, скрывая от врага очевидную нашу слабость; его отощавшие, подобные скелетам, солдаты ведут военные действия в горах, а сам он возглавляет экспедицию на побережье; и, наконец, он ведет переговоры, прибегает к интригам и ухищрениям, чтобы выиграть время и преодолеть эти тяжелейшие условия. Никогда больше он не был столь воодушевлен».

Злейшим врагом Сан-Мартина оказалась малярия: всего за один день умерли свыше ста человек, около 2500 человек, включая его самого, были больны. И все же благодаря набору новых рекрутов он смог увеличить численность своей армии с 4900 до 6700 человек — немногим не достигнув численности семитысячного гарнизона роялистов в Лиме. Особенно хорош был пропагандистский ход Сан-Мартина, когда он предложил пропустить обозы с продовольствием в Лиму, дабы облегчить страдания населения и накормить больных солдат, «ибо солдаты являются моими врагами только на поле боя». Население сельских районов тоже начало склоняться на его сторону.

Приезд Китти Кокрейн с детьми на борту британского корабля «Андромаха» в январе 1821 года дал Кокрейну столь необходимую разрядку, смягчив на время его раздражение «трусливой политикой» Сан-Мартина. В двадцать пять лет Китти утвердилась наконец как сильная личность и полноправная жена. Она пережила все трудности «тайного» брака и унижений, когда ее муж находился в тюрьме; в Чили ее едва не убил человек, ворвавшийся с ножом в руке в их загородный дом в Кильете; его осудили на смерть, но Китти упросила заменить смертный приговор на высылку из страны. Отправившись к Сан-Мартину в Мендосу, она пересекла Анды, переночевав на шкуре дохлого вола на перевале Пуэнте-дель-Инка. На обратном пути на нее напал какой-то отбившийся от подразделения испанский солдат и уже почти столкнул в пропасть, но ее спасли чилийские спутники.

И теперь, прибыв к мужу под Кальяо, Китти уговорила его разрешить свободный выезд в Европу жене смещенного вице-короля донье Анхеле Песуэле. Донья Анхела встретилась с Кокрейном и заявила, что она увидела в нем «вполне разумное, воспитанное существо, а не жестокое животное, каковым ее приучили считать его». Миллер описывал эффект, который жизнерадостная и энергичная леди Кокрейн произвела на солдат в Уачо: «Неожиданное появление молодой красавицы на горячем коне, которым она управляла с умением и элегантностью, наэлектризовало мужчин, которые никогда прежде не видели английской леди. „Qué hermosa! Qué graciosa! Qué linda! Qué guapa! Qué airosa! Es un angel del cielo!“ — раздавались восклицания от одного конца строя до другого… Ее сиятельство обратила сверкающий взор к строю и грациозно поклонилась. Восхищению солдат не было удержу — громогласным „Vivas!“ они приветствовали ее. Леди Кокрейн улыбнулась в знак признательности и пустила коня в галоп с грацией сказочной феи».

Однажды во время поездки по стране Китти узнала, что группа испанских солдат сговорилась захватить ее с маленькой дочерью в заложники. Ее маленький кортеж пустился в бегство. Спасаясь от преследователей, ей пришлось карабкаться на четвереньках через пропасть по примитивному канатному мосту, который опасно раскачивался, грозя в любой момент оборваться и рухнуть в пропасть. В другой раз она была на борту «О’Хиггинса», когда ее муж атаковал испанский корабль, пытавшийся бежать из Кальяо. Она бесстрашно поднесла фитиль к запалу пушки и упала в обморок только при грохоте выстрела.

Повсюду события начали принимать желанный оборот, приближая Сан-Мартина к цели. В Испании за год до этого — в марте 1820 года — Фердинанд был вынужден уступить давлению армии и восстановить либеральную конституцию 1812 года, а это, в свою очередь, постепенно стало ощущаться и в колониях. В конце мая 1821 года действующий вице-король Ла Серна подписал перемирие с Сан-Мартином. Они встретились, и после Дружеского объяснения Сан-Мартин добился наконец признания независимости Перу.

«Я считаю этот день одним из счастливейших в моей жизни. Я пришел в Перу с берегов Ла-Платы не для того, чтобы пролить кровь, а для того, чтобы воцарился мир и соблюдались права, которые родина предоставила сама, когда была провозглашена Конституция 1812 года, которую Ваше Превосходительство и ваши генералы защищали. Либералы всего мира — братья, где бы они ни находились… И пусть вице-король назначит регентство, которое будет управлять независимый Перу, пока в Испании не договорятся о принце королевского дома, достойном трона нового государства».

Это было даже больше того, чего ожидали испанцы, готовые к капитуляции. Они поддержали эту идею, хотя она была неоднократно отвергнута Мадридом. Но Сан-Мартин с тех пор окончательно прослыл монархистом, в особенности среди последователей Боливара. Это было несправедливое обвинение, ранившее человека, который на протяжении последнего десятилетия сражался с испанской короной, — ведь его взгляды на социальные и политические реформы практически совпадали со взглядами Боливара. Почти наверняка причиной для такого соглашения было то, что ряды его войск сильно поредели из-за болезней, а сам он был слаб и измотан, потому опасался, что его осада не увенчается успехом. Таким образом, он стремился к компромиссу — установлению конституционной монархии, — чтобы сделать капитуляцию более приемлемой для испанцев. Позднее Сан-Мартин, опровергая обвинения, будто он продался монархии, оправдывался и писал, как он часто делал, о себе в третьем лице: «Генерал Сан-Мартин, хорошо знавший политику мадридского двора, был убежден, что кабинет никогда не утвердит подобный договор. Основной его целью было скомпрометировать испанских военачальников — признав независимость, они на деле оказывались скомпрометированными, и у них не оставалось иного выбора, как связать свою судьбу с делом (латино) американской независимости».

В июне 1821 года капитан Бэзил Холл из эскадры королевского военно-морского флота, базировавшейся у берегов Южной Америки, доставил Сан-Мартину письмо от его жены. Он оставил нам следующее описание генерала:

«На первый взгляд в его внешности не было ничего особенного, бросающегося в глаза; но когда он поднимался и начинал говорить, его превосходство над окружающими становилось очевидным. Он принял меня на палубе очень просто, без излишних церемоний. На нем была фуражка на меху и свободная куртка. Он сидел у стола, сооруженного из нескольких толстых досок, уложенных на пустые бочки. Красивый, высокий, хорошо сложенный (статный) мужчина, у него большой орлиный нос, густые черные волосы и длинные черные бакенбарды, идущие от одного уха до другого и соединяющиеся под подбородком, большие проницательные глаза цвета эбенового дерева и типично военная внешность. Человек он в высшей степени обходительный и простой в обращении, не затронутый манерностью, чрезвычайно сердечный и непритязательный. Он обладает природной добротой; короче, я никогда не встречал человека, чье обаяние было бы столь неотразимым. В беседе на серьезные темы он не любил вдаваться в излишние подробности, внимательно выслушивал собеседника и отвечал ясным хорошим языком, проявляя большие познания и приводя вызывавшие восхищение аргументы, целью которых было заставить собеседников почувствовать, что они поняты».

Холл описывает мумию, доставшуюся Сан-Мартину в качестве трофея:

«Это была фигура сидящего человека, его колени подтянуты почти до подбородка, локти прижаты к бокам, а ладони — к щекам. Полуоткрытый рот показывал два ряда прекрасных зубов. Тело, хотя и высохшее до крайней степени, сохраняло все внешние черты человеческого существа, кожа оставалась повсюду, за исключением плеч. На лице сохранилось пронзительное выражение агонии. Предание гласит, что во времена завоевания многие инки и их семьи подвергались таким жестоким преследованиям, что они предпочитали быть сожженными заживо, чем подчиниться судьбе, уготованной им испанцами».

Сан-Мартин говорил Холлу, что его главным оружием было общественное мнение: «Испанцы, неспособные управлять им, запрещали его проявления, и вот теперь они ощутили на себе силу его воздействия и его важность». Он продолжал:

«Люди спрашивают меня, почему я не предпринимаю немедленного штурма Лимы. Я мог это сделать, и я сделал бы это, если бы это соответствовало моим планам. Но это не так. Я не искал военной славы и не жаждал титула завоевателя Перу: я всего лишь хотел освободить страну от испанского гнета. Что хорошего ждало бы меня в Лиме, если ее жители будут ко мне враждебно настроены? Как я мог бы дальше продвигать дело независимости, если бы силой оружия захватил Лиму или даже всю страну? У меня совсем другие убеждения. И я хочу, чтобы весь народ думал так же, как я, а не делать один шаг вперед в расчете на общественное мнение. Поскольку столица готова сейчас проявить свои чувства, я дам ей возможность сделать это, не подвергаясь опасности».

 

ГЛАВА 38 ГОРОД КОРОЛЕЙ

В начале июля 1821 года Ла Серна, замещавший вице-короля, объявил, что его армия оставляет Лиму и уходит в крепость Кальяо. Это вызвало панику среди роялистов в Лиме, подогреваемую слухами, что рабы и индейцы готовы разграбить город и что Сан-Мартин подобен монстру. Городской совет, испугавшись рабов и индейцев больше, чем «монстра», обратился к нему с просьбой войти в город и защитить их. На это он ответил: «Я не желаю вступать в город завоевателем. И я не войду в город, если сами жители не попросят меня об этом». К тому же он объявил, что армия останется за пределами города. 9 июля, в годовщину независимости Аргентины, когда он наконец вошел в Лиму, произошло землетрясение. «Это знак Божьего гнева», — заявили роялисты; «Это инки приветствуют нас из своих могил», — говорили патриоты. Сан-Мартин одержал крупную победу: с помощью терпения и выдержки, политического чутья и блестящей стратегии он захватил Лиму — оплот испанского владычества в Америке, правда, использовав пропагандистские методы и голодную блокаду. На главной площади ему была организована торжественная встреча — дабы ублажить его, были собраны, похоже, самые красивые девушки Лимы. Одна обняла его колени, две другие обвили руками его голову, еще одна упала ему на грудь. Он был покорен и нежно расцеловал их.

Хотя Сан-Мартин и закрепился в Лиме, испанский флот на Тихом океане все еще представлял значительную угрозу, и 14 июля 1821 года Кокрейн организовал еще один лихой рейд. Он приказал Кросби, капитану своего флагмана «О’Хиггинс», на восьми шлюпках прорвать боновое заграждение, закрывавшее бухту Кальяо. Под огнем береговых батарей Кросби и его люди взяли на абордаж три вражеских судна — «Ресолюсьон», «Сан-Фернандо» и «Минго» — вместе с имевшимися на борту тридцатью четырьмя пушками, сделав ценное пополнение чилийской эскадре. Однако этот триумф был омрачен новостью, огорчившей Кокрейна: 5 мая 1821 года Наполеон, которого он собирался посадить на «престол» Южной Америки, скончался на острове Святой Елены.

18 июля Сан-Мартин объявил о независимости Перу. Холл вспоминает, что «во время встречи, устроенной ему толпой, у него на лице появилось мимолетное выражение нетерпения или недовольства тем, что он оказался героем этого маскарада. Впрочем, он быстро вновь обрел свою привычную обходительность и доброжелательность по отношению к окружающим». Сан-Мартин так определил Холлу пределы своих амбиций: «Единственное мое желание — чтобы эта страна управляла сама, и только сама. А вот какую форму управления она изберет в конечном счете, меня не касается. Я намерен только предоставить народу возможность объявить себя независимым, установив подходящую ему форму правления. И когда это будет сделано, я сочту мою миссию выполненной и удалюсь».

Ему был присвоен титул Защитника Перу; многие издевались по этому поводу, считая, что он тем самым маскирует свои амбиции; в действительности этот титул скрывал отсутствие таковых. Он прошел через мучительные — для него — празднества и балы, даже сам дал один во дворце вице-королей с исполнением tapadas — знаменитых чувственных национальных перуанских танцев. Он присутствовал на бое быков, где был немало смущен стихами, которые в его честь декламировала толпа:

Кокрейн вошел в Лиму 17 июля и тоже был встречен как герой. Его людям было обещано жалованье и щедрое вознаграждение, когда будет достигнута окончательная победа; он поставил себе задачу, чтобы они получили его и чтобы ему самому досталась его доля призовых денег. Сан-Мартин под влиянием своего зловредного помощника Бернардо Монтеагудо, который ненавидел Кокрейна и рассчитывал, что чилийская эскадра отойдет Перу, колебался и уходил от ответа. Все больше одурманенный опиумом и напитками, Сан-Мартин соглашался с ним, к вящей ярости Кокрейна. 4 августа оба лидера крупно повздорили в президентском дворце. Сан-Мартин не верил в Кокрейна, считая его слишком горячим и способным на необдуманные поступки. В свою очередь, Кокрейн считал Сан-Мартина трусом, пристрастившимся к пьянству, и деспотом. Сан-Мартин не был ни тем ни другим, однако у него не имелось денег, к тому же он сознавал, что его политическая власть зависит от войск, одолженных у Чили. Когда он предложил «купить чилийскую эскадру» для Перу в обмен на долги по зарплате морякам, Кокрейн среагировал с таким ехидством, что Сан-Мартин встал и потребовал от него не забывать, что тот разговаривает с Защитником Перу. В ответ Кокрейн заявил: «Теперь настала моя очередь как чилийскому командующему и соответственно представителю страны потребовать выполнения всех обещаний, данных Чили и ее эскадре, но в первую очередь эскадре». Сан-Мартин вне себя от гнева парировал: «Чили! Чили! Я никогда ни реала не заплачу Чили! А что касается вашей эскадры, можете забирать ее и катиться куда угодно. А мне вполне достаточно и пары шхун». Он тут же опомнился, взял себя в руки и попросил Кокрейна: «Мой лорд, забудьте обо всем этом». «Постараюсь, если смогу», — ответил Кокрейн и, резко развернувшись, ушел. Сан-Мартин последовал за ним и предложил ему командование перуанским флотом. Кокрейн назвал это «бесчестным предложением». Взбешенный Сан-Мартин снова отказался заплатить морякам.

У Кокрейна, однако, были свои методы. Корабль с казной Сан-Мартина — «Сакраменто» — только что отплыл из Кальяо в Анкон, следуя вдоль побережья. Убедившись, что экипаж его поддерживает, Кокрейн бросился в погоню за «Сакраменто», взял его на абордаж и забрал приличный груз серебра и семь мешков золота. Реально его добыча составила — в пересчете — около 285 000 долларов. Он расплатился со своими людьми, а 40 000 отдал армии — к чести Кокрейна, следует отметить, что себе он не взял ни гроша. Разъяренный Сан-Мартин приказал ему вернуться в Лиму, но вместо этого он бросился в погоню за испанскими фрегатами «Венганса» и «Пруэба», которые до сих пор постоянно ускользали от него. К январю 1822 года он добрался до Акапулько в Мексике, но так и не нашел их. Ему стало известно, что они укрылись в Гуаякиле, но, прежде чем он смог настичь их, они сдались представителям Сан-Мартина. Обозленный этим и опасаясь ареста и расстрела, Кокрейн предусмотрительно миновал Лиму и на всех парусах направился на юг — в Вальпараисо, где его ожидал восторженный прием. Он всюду твердил о вероломстве Сан-Мартина и его попытке обмануть Чили, захватив ее эскадру. Позднее, когда Сан-Мартин оказался в изгнании, Кокрейн сделал все, чтобы арестовать и посадить его. Сам же О’Хиггинс поддерживал обе стороны. Он писал Кокрейну:

«Я приношу Вам и доблестным офицерам под Вашим началом самую горячую благодарность за Вашу верность и героизм, проявленные в борьбе за дело Чили… У Вас нет более причины получать приказы из Лимы, ни прямые, ни косвенные, поскольку с момента провозглашения декларации о независимости этой страны под протекторатом Сан-Мартина предоставленные ему временные полномочия для командования флотом кончаются… Мы ни в коей мере не должны объявлять его пиратом, ибо он может прибегнуть к блокаде или же вступить в союз против нас с какой-либо другой страной».

Кокрейн видел, что О’Хиггинс все больше попадает под влияние коррумпированного, склонного к интригам советника Родригеса Альдеа. Кокрейн восхищался О’Хиггинсом, однако так написал о нем:

«Поскольку сам он никогда не был причастен к низким и грязным делам, то и в других всегда видел честность и порядочность. Хотя он, как и Бурке, был убежден, что „все, что нарушает нормы морали, не может быть правильным и в политике“, а следовательно, бесчестная политика — неизбежное зло правления; как таковая политика была противна его собственной натуре, и он с легкостью перекладывал администрирование на других, которые не были отягощены его совестливыми принципами».

Он попытался открыто предостеречь О’Хиггинса: «Я хочу представить вашему превосходительству еще одно свидетельство моей привязанности, умоляя вас открыть глаза на всеобщее недовольство как явными, так и тайными действиями министра Родригеса».

Кокрейн оставался в Вальпараисо, пытаясь добиться выплаты всех призовых денег, которые, как он полагал, ему причитались. Затем образовались перспективы новой авантюры: к нему обратились с просьбой оказать помощь в утверждении независимости Бразилии. 18 января 1823 года, вскоре после прибытия в Чили парохода «Восходящая звезда», который Кокрейн заказал еще до отъезда в Южную Америку, он вновь отправился в полное опасностей плавание вокруг мыса Горн, сделав краткое заявление: «Вы знаете, что независимость добывается острием клинка, а также и то, что свобода зиждется на доброй вере и законах чести. И те, кто преступают через них, являются вашими единственными врагами, среди этих имен вы никогда не найдете имени лорда Кокрейна». Это было редкое, несвойственное ему, мудрое и трогательное заявление человека, которого всегда считали лишенным политического чутья.

 

ГЛАВА 39 ЗАКАТ РУКОВОДИТЕЛЯ

Однажды в сентябре 1821 года, когда Сан-Мартин был в театре, ему принесли известие, что главная армия вице-короля Перу под командованием генерала де Кантерака спустилась с гор и идет на помощь Кальяо. Сан-Мартин встал в своей ложе, чтобы успокоить народ, затем приказал приступить к сооружению баррикад, а сам возглавил силы, находящиеся в окрестностях Лимы. Его части насчитывали семь тысяч человек, а в армии де Кантерака было около двенадцати тысяч. Однако по мере приближения роялистов его оптимизм возрастал. «Они проиграли, — заявил он, — Кальяо будет нашим. У них провианта всего на пару недель». Он отверг советы своих командиров, призывавших атаковать де Кантерака, ибо понимал, что мог потерпеть поражение в открытом сражении. К тому же в этом не было необходимости. Он удерживал Лиму, используя благоприятный географический фактор: город лежал в центре узкой прибрежной полосы длиной в две тысячи миль, протянувшейся от Гуаякиля в нынешнем Эквадоре до пустыни Атакама, где средний уровень осадков едва достигал двух дюймов в год. Города и селения вдоль побережья могли снабжаться только с моря или же с плодородных плато, располагавшихся примерно в тридцати милях в глубине страны. Но Сан-Мартин блокировал доступ с моря, а дороги с гор проходили по пустынной территории, которую можно было держать под контролем даже малыми силами.

Сейчас армия де Кантерака находилась в пустыне и страдала от недостатка провианта. Он мог, конечно, начать осаду Лимы, но Лима в руках Сан-Мартина вновь была открыта морю, а его собственные хилые пути снабжения пролегали через пустынные территории, так что скорее сами осаждающие должны были страдать от нехватки продовольствия, чем осажденные. Сан-Мартину оставалось только ждать, когда де Кантерак и его армия начнут голодать. Это была не слишком смелая, но верная тактика. Легковозбудимый и вспыльчивый Кокрейн, обладавший почти латиноамериканским темпераментом, не мог смириться с позицией расчетливого, флегматичного Сан-Мартина и требовал начать сражение. На что генерал неизменно отвечал: «Мое решение принято». Де Кантерак, осознав безысходность своего положения, отступил буквально через несколько дней.

Сан-Мартин приказал Ареналесу с его отрядами спуститься с гор, а Лас-Эраса отправил преследовать отступающих роялистов, дабы взять их в клещи. Оба хода оказались напрасными: Ареналес, неправильно поняв приказ, спустился по ту сторону Кордильер, и его люди оказались слишком измотаны, чтобы вернуться. А Лас-Эраса преследовали те же проблемы, что и де Кантерака, — ему не хватило продовольствия, чтобы преследовать роялистов через пустыню в сторону гор. Так что де Кантерак благополучно ушел.

Позднее Сан-Мартина поносили за трусость, за то, что он не сумел окружить и разгромить противника. Но Лима осталась свободной, а поражение патриотов в открытом бою — которое было вполне вероятным, учитывая численное превосходство испанской армии, — наверняка имело бы катастрофические последствия для дела независимости. Испанская крепость Кальяо, страдавшая от нехватки продовольствия и ожидавшая помощи от армии де Кантерака, была полностью деморализована после его ухода. Генерал Ла Мар, командовавший там испанскими силами, сдался, и истощенные узники, томившиеся в мрачных застенках Кальяо, были освобождены. Сан-Мартин одержал еще одну победу с помощью точного расчета — без кровопролития. Однако его репутация гуманиста была все же запятнана, когда уже после капитуляции была устроена настоящая бойня, в результате погибло около шестисот человек из гарнизона. Это были первые жестокости, свершенные под его командованием, вполне возможно, происшедшие и не по его вине. Позднее враги использовали этот факт как свидетельство жестокости его характера.

Став самопровозглашенным Защитником Перу, Сан-Мартин занялся активной политической и административной деятельностью. Он заложил ядро перуанской армии, создав перуанский легион под командованием Миллера. Он поставил Лиму на солидную финансовую основу. Он освободил рабов и покончил со второстепенным статусом перуанских индейцев, составлявших подавляющее большинство населения, «ибо это противно природе и принципам свободы». В этом он опередил Боливара, который был приверженцем этих идей, однако ему еще предстояло бороться за них. Телесные наказания, пытки, цензура и инквизиция были упразднены. «Habeas corpus» — индивидуальные свободы и независимость судебной системы были также признаны. Кошмарная бойня в Кальяо — единственный безнравственный акт в ряду множества великодушных, проявленных им по отношению к поверженным врагам. В этот период Сан-Мартин достиг пика своей карьеры: он провел почти без потерь большую армию через один из самых высоких горных хребтов в мире, затем прошел под парусами тысячу миль, чтобы овладеть цитаделью испанского владычества на континенте, — в общем, он чрезвычайно многого добился мирными средствами, используя тактические хитрости и уловки. Он упрочил мир в Аргентине, добыл свободу Чили, а теперь возглавлял Перу в качестве его Защитника.

Имя Сан-Мартина было самым знаменитым в Латинской Америке. На севере позднее Боливар освободит Венесуэлу и Новую Гранаду от испанского ига, но именно Сан-Мартин был настоящим лидером. И тем не менее его протекторство немедленно столкнулось с оппозицией. Первой была перуанская аристократия, возглавлял которую его номинальный заместитель маркиз де Торре Тагле. Недовольство идеями, которые отстаивал Сан-Мартин, было у них в крови по определению, и они поддерживали постоянную связь с испанцами за пределами Лимы. Еще одним источником вражды стал перуанец Хосе де Ла Рива Агуэро — он был весьма уязвлен тем фактом, что перуанская независимость, за которую он так долго боролся, добыта стране чужаком. Существовал также заговор среди офицеров его собственной армии — как следствие неудачного преследования де Кантерака после падения Лимы. Они дали ему прозвище Король Хосе — за его высокомерие и надменность. Ну и наконец, как мы уже видели, он окончательно рассорился с адмиралом Кокрейном из-за денег.

Именно в это время Сан-Мартин завел себе перуанскую любовницу по имени Росита Кампусано, которую в народе прозвали Протекторшей. Небольшого роста, с чрезвычайно белым цветом лица, столь ценимым среди перуанской аристократии, она проявляла интерес к политике и могла оказывать заметное влияние на Сан-Мартина, но не была популярна среди перуанской интеллигенции.

Сан-Мартин любил тайно, оставаясь неузнанным, ходить по улицам Лимы, дабы услышать, что говорят о нем простые люди. И вскоре выяснил: от его былой популярности не осталось и следа.

И действительно, он оказался в чрезвычайно трудном положении. Пока армия роялистов скрывалась в горах, его враги в столице плели интриги и устраивали заговоры против него. Небольшой аргентинский отряд Сан-Мартина хранил верность своей стране, которая отказалась от него, а его более крупный чилийский контингент оставался с ним только по милости Сантьяго и в любой момент мог быть отозван. Сан-Мартину не удалось приобрести чилийскую эскадру у Кокрейна, который к тому же похитил часть его казны. Многие аргентинцы и чилийцы не признавали его как Защитника — он не был перуанцем и едва ли не сам назначил себя на этот пост. Сан-Мартина все больше считали завоевателем, чем освободителем. Поскольку основы его власти расшатывались, единственным средством ее сохранения оставалось объединение с собратом по борьбе за независимость — Симоном Боливаром, Освободителем. Его войска продвигались с севера, начав по согласованию с Сан-Мартином наступление на испанские силы в горах.

Подробно встреча Сан-Мартина с Боливаром в Гуаякиле в июле 1822 года описана в 14-й главе книги. Когда Сан-Мартин вернулся из Гуаякиля, почти через год после его первого вступления в Лиму, ему пришлось председательствовать на первом представительном конгрессе страны. На нем он поразил своих оппонентов — тех самых, что говорили, будто он якобы собирается провозгласить себя королем Перу, — заявлением об отречении: «Когда я возвращаю регалии Верховного правителя Перу, то следую велению долга и зову моего сердца… Сегодня, отказываясь от власти, я молю Всевышнего о мудрости, просвещенности и осторожности, которая необходима для счастья тех, кем вы будете править. С этого момента учреждается Суверенный конгресс и народ обретает власть во всех ее проявлениях».

Новость была встречена с недоверием, многие предполагали, что это всего лишь тактический ход. Конгресс попытался переубедить его, ему присвоили звание генерал-полковника вооруженных сил Перу с годовым жалованьем в двенадцать тысяч песо и воздавали почести как отцу перуанской свободы. Сан-Мартин все это отклонил и вернулся на свою виллу Ла-Магдалена в пригороде Лимы. В письме конгрессу он так разъяснил свою позицию:

«Я присутствовал на провозглашении независимости государств Чили и Перу; я владею штандартом, который Писарро привез с собой, когда покорил Империю инков; таким образом я более чем вознагражден за десять лет революции и войны. Мои обещания народам, на землях которых я воевал, выполнены: они обрели независимость, и им дана возможность избирать правительство по собственной воле. Присутствие солдата удачи, каким бы бескорыстным он ни был, всегда будет выглядеть угрозой для вновь образованных государств.

И кроме того, мне надоело слышать, что я пытаюсь возвести на трон самого себя. Я всегда готов на любые жертвы ради свободы страны, но только как частное лицо, и не больше. Что же касается моего поведения среди людей, мнения моих соотечественников (как это обычно бывает) разделятся; лишь их сыновья вынесут верный вердикт».

О действительной причине своего ухода он сказал своему первому помощнику полковнику Гидо:

«Существует гораздо большее препятствие, которое я смог бы преодолеть лишь ценой судьбы страны и моей репутации: Боливар и я не сможем быть в Перу одновременно. Я проник в его мысли и понял его раздражение, ибо по окончании войны вся слава могла бы достаться мне. Он любой ценой постарается войти в Перу. И возможно, мне не удалось бы избежать конфликта, который вызвал бы скандал во всем мире, а это пошло бы на пользу только врагу. На это я не пойду никогда! Пусть Боливар приходит в Перу, и если ему удастся сохранить то, чего мы добились, я буду счастлив, потому что Америка от этого только выиграет. Не бывать тому, чтобы Сан-Мартин доставил хотя бы день радости испанцам!»

В ночь на 20 сентября 1822 года одетый в черное штатское платье Сан-Мартин поднялся на борт бригантины «Бельграно» в порту Кальяо.

Плавание на юг по Тихому океану продлилось месяц. В Вальпараисо его встречал генерал Прието, помощник О’Хиггинса. Но его враги уже кружили над ним, словно хищники над падалью: в Чили поговаривали, что он покинул Перу, поскольку не смог удовлетворить свои амбиции и стать императором; говорили также, что ему не хватило смелости воевать с испанцами в горах, что взбунтовались его офицеры и что он увез всю перуанскую казну.

Кокрейн к тому времени вернулся в Чили. Он стал близким другом Марии Грэхем, умной и образованной вдовы морского офицера, приезжавшей в Вальпараисо весной 1822 года. Она была настроена, естественно, не в пользу адмирала, однако ее описание вернувшегося Сан-Мартина оказалось не лишено симпатии: она встретила «очень высокого привлекательного мужчину в черном одеянии. (Его) глаза обладали особенностью, которую до того я видела только однажды… (они) черные и красивые, но в то же время беспокойные и проникнуты тревогой; они только мгновение пристально смотрят на тебя, но за это мгновение успевают сказать тебе все… Он был чрезвычайно обходителен; его речь, как и его манеры, казалась мне полной грации, и теперь я верю тому, что много раз слышала о нем: мало кто может превзойти его в танце».

Сан-Мартин пробыл в Чили два месяца, много болел, но, несмотря на это, в шестой, и последний, раз пересек Анды на муле. В январе 1823 года он добрался до своей скромной фермы в окрестностях Мендосы, где мечтал пожить в уединении. Здесь его застали письма из Перу — его вновь умоляли вернуться. Рива Агуэро, который так много сделал, чтобы подорвать его власть и довести до падения Монтеагуадо, писал, что это было его долгом. В свете вероломства Рива Агуэро это послание привело Сан-Мартина в ярость.

Более важное известие — его любимая жена тяжко заболела. В 1819 году он отправил ее из Мендосы в Буэнос-Айрес, поскольку, как заявили доктора, «если она останется в Мендосе, то долго не протянет». Он стремился в Буэнос-Айрес, чтобы увидеть ее — попрощаться, как писала она, — но дорога была еще опасна: к нему неоднозначно относились в Аргентине, а может, даже считали преступником, поскольку он увел с собой войска и использовал их в собственных целях. Сан-Мартина предупредили, что «отряды партизан ждут на пути, чтобы схватить его, как гнусного злодея». Жена его умерла 12 августа 1823 года — ей было всего двадцать шесть лет.

В октябре губернатор провинции Санта-Фе, не зная, что Сан-Мартин страдает и сломлен несчастьями, написал ему, что он именно тот человек, который должен восстановить порядок в Аргентине.

Следующий месяц ушел на путешествие через пустынную, безжизненную пампу Центральной Аргентины. Никто на него не напал, не арестовал. Несколько месяцев он провел в Буэнос-Айресе, поставил надгробие на могиле жены — «Здесь покоится Ремедиос, обожаемая жена и подруга генерала Сан-Мартина» — и поссорился с овдовевшей тещей, которая, по его мнению, слишком баловала Мерседес — его дочь.

Желая дать девочке хорошее образование, он уехал вместе с ней во Францию, но местные власти, считая его врагом Испании, не разрешили высадиться на берег. Тогда он отправился в Англию, пробыл там несколько месяцев, а затем осел в Бельгии, которая показалась ему «свободной и дешевой для жизни» страной. Инфляция в Аргентине резко уменьшила стоимость его авуаров там, а поступления из Перу были весьма нерегулярными: ему едва хватало на жизнь. Он души не чаял в своей дочери. С присущей ему систематичностью он составил одиннадцать правил для нее, которые в первую очередь характеризуют его самого:

1. Воспитать ее доброй и человечной, чуткой даже по отношению к безобидным насекомым. Стерн [9] однажды сказал мухе, открывая ей окно: «Улетай, бедное существо, мир достаточно велик для нас обоих».

2. Воспитать в ней любовь к правде и ненависть ко лжи.

3. Внушить ей уверенность в свои силы и дружелюбное, но всегда уважительное отношение к окружающим.

4. Поощрять в ней милосердие к бедным.

5. Уважать чужую собственность.

6. Научить ее хранить секреты.

7. Воспитать в ней чувство уважения ко всем религиям.

8. Воспитать мягкость в отношении к слугам, бедным и старикам.

9. Приучить говорить мало и только по делу.

10. Приучить ее вести себя спокойно и серьезно за столом.

11. Научить ее любить чистоту и порядок и презирать роскошь.

В течение нескольких лет в его доме проживал младший брат, Хусто Руфино, полковник испанской армии, переживавший трудные времена (три других его брата к тому времени умерли; пятый прожил до 1851 года). Но Сан-Мартин чувствовал себя одиноким и несчастным, зачастую унылые ноты появлялись в его письмах к друзьям:

«Со времени отправки последнего письма меня преследовали болезни и несчастья: экипаж, в котором я ехал навестить одного приятеля в деревне, перевернулся, и я вывихнул правую руку. Ко всему прочему у меня случился приступ рожистого воспаления, от которого я до сих пор не оправился. Мой брат Хусто по неосторожности стал гарантом залога для маркиза Виньола в Париже размером в 68 000 франков, и мне пришлось внести выкуп, чтобы освободить его. Моя сестра недавно потеряла мужа, а его собственность конфискована испанским правительством, поскольку он был конституционалистом и жил в эмиграции. И сейчас она живет в крайней бедности. Короче, если бы не утешение и радость, которые я нахожу в обществе моей маленькой Мерседес, моя жизнь была бы совершенно невыносимой».

А еще он жаловался на холода:

«Что тебе рассказать про ужасную зиму, которую мы переживаем? Люди не могут вспомнить ничего подобного. Из-за моей раны больше трех месяцев я не выходил из дома, в этих обстоятельствах я смог оценить, сколько радости и утешения доставляет мне моя нежная дочь. Она пребывает в добром здравии, и чудесные качества ее характера дают мне все основания надеяться, что в свое время она будет верной женой и любящей матерью».

Сан-Мартин вел скромную жизнь с братом и дочерью. Старые товарищи еще писали ему, призывая вернуться и навести порядок то в Аргентине, то в Перу. Его бывший адъютант полковник Гидо искушал: «Я вижу войну с Бразилией как новый театр действий, сулящий славу для новых подвигов генерала Сан-Мартина». Поначалу Сан-Мартин сопротивлялся и не поддавался соблазну, но после падения его врага Ривадавии он вновь ощутил неудержимый зов судьбы. Ему было всего пятьдесят. В конце 1828 года в сопровождении всего одного слуги, используя чужое имя Хосе Маторрас (девичья фамилия его матери), он поднялся на борт корабля в Фалмуте и отправился в дальний путь. Его цель — помочь своей родине в войне с Бразилией за полосу земли на северной стороне устья Параны — Восточный Берег. Путешествие заняло семьдесят пять дней, причем корабль едва не потерпел крушение во время жестокого шторма недалеко от Ла-Платы.

Сан-Мартин добрался до Буэнос-Айреса 6 февраля 1829 года и был встречен известием, что Восточный Берег стал независимой страной под названием Уругвай и находится под покровительством Британии, а его вождь, воинственный гаучо Артигас, свергнут. Сан-Мартин опоздал. Тем не менее, когда его корабль бросил якорь, старые друзья стали уверять его, что именно он должен спасти Аргентину от хаоса и гражданской войны, которая истощала страну. Но правительство не предложило ему сойти на берег и не выдало паспорта. После недельного ожидания на борту он объявил о намерении уехать отсюда. Двое бывших его подчиненных приехали повидаться с ним — Альварес Кондарка, инженер, построивший мельницы для производства пороха перед походом через Анды, и полковник Оласабаль, так описавший его: «Сан-Мартин был в домашних туфлях и сюртуке из дешевого материала, доходившем ему до лодыжек. Он поседел и погрузнел, но в его глазах еще оставался магнетический блеск, а сам он сохранял воинственную осанку тех дней, когда вел свои легионы к победе». Правительство отрицало, что не позволило ему высадиться на берег. Но официальный прием был не вполне доброжелательным, а может, добавились знаменитая осторожность Сан-Мартина и умение чутко улавливать настроения.

13 февраля, пересев на другой корабль, он все же отправился в Монтевидео. В Уругвае провел почти два месяца, ожидая вестей от своих сторонников по ту сторону дельты Ла-Платы. Когда же этот призыв пришел, оказалось, что его зовет молодой вождь, на время захвативший власть, — Хуан Лавалье. Сан-Мартину было предложено возглавить армию. Однако старый генерал не пожелал, чтобы его использовали для придания видимой законности власти узурпатора, не хотел он и участвовать в гражданской войне, в которой могли погибнуть тысячи аргентинцев. 23 апреля он отправился в Европу, отказавшись в последний раз от роли, которую ему больше никогда не предложат в Латинской Америке.

«Тут необходим спаситель, который будет сочетать престиж победы с уважением ко всем провинциям, чтобы спасти нацию от всех бед, угрожающих ей. Существует общее мнение, согласно которому Сан-Мартин подходит для этой роли, и оно подтверждается огромным количеством писем и разговоров по этому поводу. Да и сам я, с учетом обстановки, в какой-то степени разделял это мнение.

Однако, предвидя абсолютную неизбежность того, что одна из враждующих фракций должна уйти со сцены — ибо мирно они сосуществовать не смогут, — разве мог я стать убийцей моих соотечественников и, подобно новому Сулле, ввести проскрипции?

Нет, никогда! Я предпочту тысячу раз погибнуть в водовороте надвигающихся грозных событий, чем стать инструментом в подобном кошмаре. Заранее предрешено, что мне не будет позволено проявлять милосердие, когда того потребует ситуация. Судя по кровожадным заявлениям фракций, с момента, когда одна из них одержит победу, мне придется стать орудием безудержных страстей, единственной целью которых окажется месть. Нынешняя ситуация в стране такова, что человеку, ставшему ее лидером, придется выбирать — либо оказаться в полнейшем подчинении у одной из фракций, либо отказаться от власти. И я выбираю второе…»

Его решение было принято после многих колебаний, и почти наверняка оно было единственно верным. Но это означало, что его путешествие было совершено зря. К тому же его продолжали преследовать дорожные несчастья: по возвращении в Брюссель Сан-Мартин мрачно пишет О’Хиггинсу: «Как гласит старая пословица, „Беда никогда не приходит одна“. На обратном пути из Америки, где-то между Фалмутом и Лондоном, мой экипаж перевернулся, и осколок разбитого окошка экипажа глубоко порезал мне левую руку. Но, дабы избежать ненужных сплетен в газетах, я тщательно сохранял инкогнито».

В 1831 году, когда умер его великий соперник Боливар, Сан-Мартин переехал в большой дом с тремя спальнями в пригороде Парижа. Там он случайно встретил своего старого друга Алехандро Агуадо, который служил с ним в одном полку в Мурсии, а впоследствии невероятно разбогател. Агуадо купил двухэтажный дом с большим садом «Гран-Бург» для отошедшего от дел Сан-Мартина — и это оказалось просто подарком судьбы для изгнанника и его дочери.

Именно тогда Сан-Мартина посетил известный аргентинский генерал Балькарсе. Мариано Балькарсе влюбился в Мерседес. В 1832 году они поженились и уехали в Буэнос-Айрес. Сан-Мартин был вполне доволен своей новой жизнью, уехав с ними. Брат Мариано несколько лет спустя после замужества Мерседес написал о том, как жил Сан-Мартин в то время: «Генерал полной мерой наслаждается одинокой и мирной жизнью. Однажды я застал его за занятием оружейника — он чистил свои ружья и пистолеты. На другой день он уже работает плотником, заполняя каждую минуту своего времени занятием, отвлекающим от разных мыслей и поддерживающим его в хорошей форме… Мерседес целыми днями сражается с малышами, ставшими совершенными проказниками и сорванцами». Агуадо умер в 1843 году во время поездки в Испанию, и Сан-Мартин был назначен его душеприказчиком и опекуном его детей. Агуадо заранее оформил необходимые бумаги, чтобы генерал оставался владельцем парижского дома. После десятка лет нужды Сан-Мартин жил в полном комфорте. Он совершил путешествие за границу — в Рим и Неаполь, в результате у него появилось новое увлечение — живопись. Посетивший его в тот период жизни — Сан-Мартин уже отметил шестидесятилетие — гость «с удивлением обнаружил, что выглядел он намного моложе и оживленнее, чем любой из знакомых генералов времен войны за независимость». Именно в тот период Сан-Мартин предложил свои услуги первому и очень жестокому аргентинскому диктатору, Хуану Мануэлю де Росасу: сражаться против англо-французской агрессии. Предложение было вежливо отклонено.

В те годы Сан-Мартин много размышлял о своем собрате — Освободителе Боливаре, «человеке чрезвычайно неустойчивых принципов и исполненном детского тщеславия». Боливар был более доброжелателен: «(Сан-Мартин) заложил основы свободы и независимости, хотя и был плохо вознагражден за это. Он уехал и оставил свой труд незавершенным». Вот отрывок из характеристики Боливара, данной Сан-Мартином:

«Генерал Боливар страдал чрезмерной гордостью, которая вступала в противоречие с его привычкой не смотреть прямо в глаза человеку, с которым он говорил, если только тот не был гораздо ниже его по положению. Я убедился в его неискренности во время нашей с ним встречи в Гуаякиле: он никогда не отвечал прямо на мои предложения, но говорил весьма уклончиво. С генералами он говорил надменным тоном, что едва ли способствовало завоеванию их симпатий… Его речь было временами вульгарной и просторечной, но этот недостаток не был врожденным, просто он старался придать себе более воинственный вид. Общественное мнение обвиняло его в чрезмерных амбициях и жажде власти, в чем позднее он пытался оправдаться. Подобным же образом они (люди) приписывали ему абсолютное бескорыстие, поскольку он умер в нищете…

Что же касается военных подвигов этого генерала, можно сказать, что они вполне заслуженно принесли ему славу самого необыкновенного человека, которого знала Южная Америка. Лучше всего его характеризуют воинские подвиги. Присущие ему упорство и настойчивость, вера в справедливость укрепляют его пламенный дух в трудные моменты и позволяют преодолевать препятствия, не пасуя перед ними».

В 1845 году, на исходе седьмого десятка, у Сан-Мартина обнаружилась катаракта, и Мерседес приходилось читать ему книги. Ему не было дано найти тихое успокоение в любимом доме, где он прожил последние семнадцать лет. В 1848 году в Париже, как и в большинстве европейских стран, разразилась революция. Сан-Мартин решил перебраться с семьей в более безопасное место и купил квартиру в Булони. Но он слабел с каждым днем. Слепота угнетала его, мучили приступы астмы, ревматизм, судороги в желудке. Разболелись старые раны. Его последнее послание к странам, для которых он так много сделал — «Я лелею глубокую веру в будущее этих стран», — резко отличалось от пессимизма смертельно больного Боливара. 17 августа 1850 года, после двадцати пяти лет изгнания, Сан-Мартин скончался от приступа желудочных колик. Его похоронили в соборе Нотр-Дам в Булони. Он завещал, чтобы его сердце похоронили в Буэнос-Айресе — в городе, когда-то отвергнувшем его. В 1862 году в его честь там была воздвигнута великолепная конная статуя, а в 1878 году останки Сан-Мартина были перевезены и захоронены в городском кафедральном соборе. Его дочь Мерседес умерла в 1875 году, муж пережил ее на десять лет. Одна из их дочерей умерла молодой и незамужней, другая вышла замуж и жила во Франции, где и умерла, перевалив за восьмой десяток, но не оставив после себя детей. Так оборвалась родовая линия второго величайшего Освободителя Южной Америки.

Трудно представить себе две более разные личности, чем Хосе де Сан-Мартин и Симон Боливар. И очень легко понять, почему они не любили друг друга. Сан-Мартин, выходец из нижних слоев профессиональных военных, был более аристократичен и сдержан в манерах и привычках. Боливар, аристократ, обладатель несметного состояния, выглядел более вульгарным, заносчивым и неосмотрительным. И тем не менее эти столь разные люди добились во многом схожих результатов. Боливар при всем внешнем блеске был на самом деле серьезным человеком, имел четкое представление о будущем Латинской Америки. Его стратегия, правда, многократно менявшаяся, после ряда неудач и провалов оказалась верной. Его блестящие военные победы отчасти подтолкнули к действиям и Сан-Мартина. Надо сказать, этот суровый, прямолинейный генерал временами в своих амбициях и глобальных планах превосходил Боливара. Поняв бесполезность нескончаемых сухопутных военных действий, чтобы вытеснить испанцев из Перу, он принял гениальное решение одним броском пересечь Южные Анды и осуществить вторжение с помощью морского десанта.

Боливар, постоянно играя со смертью, носился из одной страны в другую, проводя десантные операции, вел людей сквозь джунгли, топи, пустыни и горы, создавая вокруг собственной личности романтический ореол. Однако прозаичный, замкнутый и дисциплинированный Сан-Мартин оказался не менее романтичным и отважным, четырежды принимая самые рискованные решения в своей жизни: дезертировал из испанской армии, увел за собой аргентинскую армию для наступления в Чили, организовал морскую блокаду Лимы и без борьбы отказался от власти после встречи с Боливаром. Сила духа, требовавшаяся для принятия этих решений, была вполне сравнима с храбростью Боливара.

Боливар может считаться более великим из них двоих, учитывая ту неуемную энергию, с какой он пытался установить новые государственные институты. И то, что ему не удалось создать их, было вызвано причинами объективными и зачастую от него не зависящими. Сан-Мартин, наоборот, трижды добивался независимости новых государств, а затем предоставлял другим продолжать его дело. Возможно, он был большим реалистом. Его защитники говорят, что в отличие от Боливара он не был каудильо — вождем, стремившимся навязать свою волю. Он предпочел дать возможность аргентинцам, чилийцам и перуанцам самим выбирать себе будущее. А еще здесь имели место своего рода интеллектуальная леность, желание сначала победить, а потом двигаться дальше. Он отказывался участвовать в гражданских войнах, где ему пришлось бы убивать своих собратьев — американцев: его врагом была Испания. Боливар в отличие от него пытался противостоять военным диктаторам, появлявшимся на континенте после ухода испанцев. Его попытка подчинить себе Паэса окончилась неудачей, что и привело к распаду Великой Колумбии, а в конечном счете и к его падению.

Окончательный вывод: чувство долга у Боливара, его ответственность за судьбы миллионов людей, которым он дал свободу, — все эти качества, несомненно, делают его более великим из них двоих, и он, конечно же, был более знаменательной фигурой. Но Сан-Мартин, можно смело утверждать, был более человечным, справедливым и благородным в своих поступках — и именно за эти качества его называли Джорджем Вашингтоном Латинской Америки, а также «святым со шпагой».

Провидение нанесло coup de grace О’Хиггинсу, нелюбимому Освободителю. 19 ноября 1822 года, в половине одиннадцатого вечера, после тихого солнечного дня с необычайно высоким приливом, небольшие толчки земли в Вальпараисо выгнали большую часть жителей города на улицу. Затем последовало страшное землетрясение, разрушившее все церкви и массу домов. Среди обломков возникли пожары, в течение трех минут продолжались сильные толчки, а затем гигантские приливные волны обрушились на берег, сметая все на своем пути. На протяжении ночи ощущались еще тридцать шесть сильных толчков. О’Хиггинс, находившийся в это время в губернаторском дворце, выбежал на улицу при первых колебаниях земли и не пострадал, когда в результате сильного толчка здание обрушилось. После землетрясения начались грабежи, мародерство и бунты против гринго, приехавших в Чили. С беспорядками О’Хиггинс покончил со свойственной ему твердостью. Хотя в городе было разрушено более семисот зданий, в порту погибло не больше ста человек. Тем не менее для религиозных, склонных к суевериям людей это было знаком того, что Всевышний обрушил свой гнев на иностранцев, живших в Вальпараисо, и на не угодного Богу антиклерикала, вождя, наполовину гринго, который давал им прибежище.

Дальше к югу, в провинции Консепсьон, Рамон Фрейре, протеже О’Хиггинса, один из его старых друзей, вдруг ополчился на него и начал подстрекательскую кампанию против «узурпации Руководителем власти, которую он захватил против воли народа». Фрейре удалось заручиться поддержкой в Вальпараисо и Кокимбо, однако в Сантьяго аристократия, хотя и находилась в оппозиции О’Хиггинсу, не желала получить вместо него Фрейре или кого-либо еще из его бывших подчиненных. В ответ О’Хиггинс мобилизовал южные гарнизоны и, последовав совету Кокрейна, приказал расстрелять ненавистного всем Родригеса Альдеа. Но это не остановило Фрейре, который вновь выступил с нападками на него. О’Хиггинс устало отвечал ему: «Неужели ты серьезно думаешь, что угрозы и другие твои шаги могут действительно напугать меня? Тебе, как и любому другому, хорошо известно, что я способен спокойно глядеть в лицо смерти. Но черная неблагодарность беспокоит меня больше, чем приставленный к груди пистолет. Теперь я испил горькую чашу до дна». В действительности же он не желал ничего другого, как последовать примеру Сан-Мартина и красиво уйти со сцены, предавшись удовольствиям тихой сельской жизни.

В конце января 1823 года известные жители Сантьяго собрали импровизированный парламент, чтобы обсудить отстранение Руководителя. Они отправили делегата к О’Хиггинсу с требованием предстать перед ними, но тот отказался признать «горстку демагогов и официантов». Он отправился верхом на коне к городским казармам, где, по слухам, солдаты готовили мятеж, и приказал арестовать всех замешанных в этом офицеров. Остальные заверили его в своей поддержке. Проявив незаурядную смелость, он прибыл на эту импровизированную ассамблею, прошел сквозь ряды противников и спросил, чего они хотят. Председатель ответил: «Сеньор, люди полностью признают ваши заслуги и смотрят на ваше превосходительство как на отца нации. Но, сознавая трудности положения, которое они переживают, видя угрозу гражданской войны и разрушительной анархии, они просят вас положить конец этим бедам, отказавшись от занимаемого вами высокого поста». О’Хиггинс возразил: «Я отказываюсь участвовать в публичных спорах. Если вы серьезно хотите обсудить ситуацию в стране и найти средство избежать всяческих бед, выберите действительно достойного, ответственного председателя, с которым можно серьезно говорить на серьезные темы».

Вскоре после этого поступили сообщения о волнениях и беспорядках по всей стране, и О’Хиггинс все же решил уйти в отставку. Он обратился к собравшейся у дворца толпе:

«Хоть мне и не было дано утвердить новые государственные институты Республики, я по крайней мере чувствую удовлетворение от того, что оставляю ее свободной и независимой, уважаемой за границей и прославленной завоеваниями ее победоносной армии. Я благодарю небо за дарованную мне милость во время моего правления, и я молю его хранить тех, кто последует за мной…

Теперь я простой гражданин. За время правления я располагал почти абсолютной властью. И прошу поверить, что любые ошибки, которые я мог совершить, были вызваны трудными условиями, в которых мне суждено было управлять, а не злым умыслом. И я готов ответить на любые обвинения, которые вы захотите предъявить мне. Если совершенные мной ошибки могут быть искуплены моей кровью, вершите возмездие. Вот моя грудь!»

В очередной раз О’Хиггинс с честью вынес превратности судьбы. Он укрылся в Вальпараисо, оставив вместо себя правящую хунту. Однако Фрейре прибыл по морю и подверг бывшего Руководителя аресту. Здоровье О’Хиггинса резко пошатнулось, и он с горечью писал в ответ на письмо Сан-Мартина, поздравившего его с отказом от власти: «Унижения и утрата свободы, которые я переживаю с тех пор, как отказался от своего поста, показывают мне, чего еще я могу ожидать от моей страны, хотя все равно не променял бы последние тринадцать лет, со всеми жертвами и неслыханными усилиями, ни на что в этом мире».

Однако шли месяцы, и он становился все более рассудительным. «Я чувствовал себя более полезным на поле боя. Я ничего не понимаю в этом бесчестном и аморальном искусстве интриг, посредством которого человек может рваться к управлению государством, разрываемым завистью, партиями и раскольническими фракциями. Это зло практически неизбежно в новых, едва оперившихся правительствах, которым приходится опираться на собственные силы для поддержания существования и роста. Люди почти никогда не желают признавать превосходства одного из них над остальными, даже если они сами избрали его. И тут бесполезно создавать институты и давать гарантии тем, кого они презирают и осуждают. Мой личный опыт и те скудные познания в политике, которыми я обладаю, убедили меня, что наши народы смогут достичь благосостояния только под принуждением. Но мое отвращение к принуждению столь велико, что я не желаю прибегать к нему даже ради достижения их же блага».

17 июля Фрейре разрешил О’Хиггинсу вместе с семьей отправиться в изгнание в Перу. Там О’Хиггинс нашел теплый прием у своего старого школьного приятеля маркиза де Торре Тагле. Его устроили в бывшей резиденции Сан-Мартина. Но переданная ему усадьба была разграблена.

О’Хиггинс предложил свои услуги Боливару — новому правителю Перу, желая участвовать в его последней кампании против королевских войск в горах. Боливар был любезен, хотя на чилийцев он смотрел как на марионеток в руках Сан-Мартина. О’Хиггинс проделал длительное, в течение месяца, путешествие, чтобы присоединиться к Боливару. И попал на место сражения у Хунина как раз после поражения роялистов. Он еще участвовал вместе с Боливаром в битве при Уанкайо, где, как вспоминал Миллер, проявил «ту самую честность, порядочность, великодушие, прямоту и доверчивость, которые мы всегда в нем находили». Однако оба они — и Боливар, и О’Хиггинс — не дождались окончательной победы над роялистами, которую патриоты одержали уже под командованием Сукре.

О’Хиггинс смог теперь вернуться в свое обширное поместье в сорока милях к югу от Лимы — в Монтальване, где вел обычную жизнь, наслаждаясь чаем, табаком и музыкой. Окружающие отмечали, что, будучи очень добр к приемным дочерям-арауканкам, он к своему незаконнорожденного сыну Педро относился как к прислуге, что, по-видимому, объяснялось суровым отношением к нему собственного отца, воспринятым им.

Чили после его отъезда погрузилась в хаос. Была даже предпринята попытка вернуть О’Хиггинса. Он уже планировал свое возвращение, когда рухнул сам Фрейре и страна раскололась на воинственные, враждующие между собой фракции. О’Хиггинс осознал, что его шанс упущен: «Я торжественно отказался от любого вида политической власти. И никогда не приму ее вновь — никогда, — даже если народ попытается восстановить меня в ней. Об этом я заявил публично и не отступлю от своего слова». Позднее он писал: «Во имя независимости Чили и Америки я принес в жертву свою молодость, здоровье и состояние, и я не желаю ничего большего, чем удовлетворения при воспоминании о моих услугах, которые отнюдь не были напрасными».

В 1830 году, когда к власти пришел его старый друг генерал Прието, О’Хиггинс какое-то время надеялся, что его позовут на родину. Но заместителем Прието был Диего Порталес, который скоро восстановил своего рода мягкий авторитаризм, практиковавшийся ранее самим О’Хиггинсом. Порталес воспротивился возвращению «каудильо», как он называл О’Хиггинса.

Двуличный Фрейре, также находившийся в изгнании, замыслил при поддержке перуанцев вновь захватить власть в Чили, однако был схвачен и сослан в Австралию. Между Чили и Перу разразился конфликт, и Лима была занята чилийцами, нанесшими затем перуанцам сокрушительное поражение при Юнгае в 1839 году. О’Хиггинс, перешагнувший шестидесятилетний рубеж, был растроган, вновь увидев войска своей родины. Но в апреле 1840 года он пережил тяжелый удар — смерть своей матушки доньи Исабель. Она была похоронена со всеми положенными почестями.

О’Хиггинс, вспоминая о своем отце, говорил о нем только в превосходной степени, испытывая к нему глубочайшее уважение, несмотря на то что он так дурно обращался с ним. Он считал своим долгом «следовать его яркому примеру». Бернардо, однако, намного превзошел его в деяниях. Годы ссылки он провел в занятиях сельским хозяйством, продолжая оставаться поборником колонизации южной части Чили и проповедовать британские политические ценности, которыми всегда восхищался. Он выступал за альянс между Британией и Чили, а также был сторонником увеличения английской и ирландской иммиграции. Ему прислали портрет Шарлотты Илис — «вашей старой возлюбленной», — которая уже умерла. Она так никогда и не вышла замуж и никогда не забывала того молодого человека, с которым познакомилась в Ричмонде.

В конце концов О’Хиггинса все же позвали на родину, но именно в тот день, когда он должен был подняться на борт корабля, у него случился сердечный приступ. Он умер в октябре 1842 года в возрасте шестидесяти четырех лет. Свое имение он оставил сестре Росите, а после ее смерти — незаконнорожденному сыну Педро. Подобно Амбросио, завещание он оформил, будучи уже на смертном одре.

Бернардо О’Хиггинс во многих отношениях был самым симпатичным и открытым из Освободителей. Он был более откровенным, чем Сан-Мартин — человек хитрый, постоянно окруженный таинственностью. О’Хиггинс с большой неохотой стал воином и вождем своего народа, этим он занимался исключительно из чувства долга. Его военные познания были весьма ограниченными, тем не менее в сражениях при Ранкагуа и Чакабуко он проявил доблесть и мужество. О’Хиггинс находился у власти дольше, чем Боливар и Сан-Мартин, и его правление было просвещенным, энергичным, устремленным в будущее. Если ему и приходилось проявлять властность, то в силу необходимости. И годы хаоса и беспорядков, последовавшие после него, подтверждали необходимость твердого правления в стране после крушения Испанской империи. Он был несколько ограничен в интеллектуальном отношении и иногда шел на поводу у своих советников. Но он не был сторонником репрессий и жестокостей: убийство Карреры нельзя отнести на его счет.

Будучи джентльменом во всем, он, однако, не слишком тепло относился к своему незаконнорожденному сыну, хотя в конце жизни признал его. А его неудачная личная жизнь явилась в какой-то степени отражением отношений с отцом, которого он видел лишь однажды, но память о котором хранил в своем сердце…