ГЛАВА 40

НЕИСТОВЫЕ СВЯЩЕННИКИ

Агустин де Итурбиде родился в 1783 году, в том же году, что и Боливар, в местечке Вальядолид (сейчас Морелия), к западу от Мехико, в довольно зажиточной мексиканской семье. У него была сестра Николаса, а его родители старались не вмешиваться в его взрослую жизнь, так что, можно предположить, его детские и юношеские годы прошли без особенных потрясений, что, кстати, характерно и для остальных борцов за независимость. Из них только Сан-Мартин прошел военную школу. Для Итурбиде военная служба была просто навязчивой идеей. В четырнадцать лет он поступил в местную милицию в качестве прапорщика. В отличие от Сан-Мартина Итурбиде не испытал тягот армейской жизни. Это был высокий молодой человек с довольно хорошими внешними данными, если не принимать во внимание близко посаженные глаза и чересчур полные щеки. С ранних лет он проявил качества прирожденного лидера. Привыкший командовать, он как должное воспринимал уважительное отношение своих соратников.

Агустин де Итурбиде не является Освободителем, ему трудно определить место в истории, и до сих пор мексиканцы предпочитают не называть его освободителем нации. Однако несомненно, что именно он освободил мексиканский народ, и что примечательно — в стране с такой кровавой историей сделал это без большого кровопролития. Но обычно титул Освободитель звучит рядом с именем двух священников — Идальго и Морелоса, которые пытались (к сожалению, безуспешно) сделать то же самое, но чересчур кровавым способом.

В 1809 году, когда ему уже исполнилось двадцать шесть лет, то есть в возрасте, когда «освободители» уже заявили о себе, Итурбиде впервые появился на политическом небосклоне в качестве офицера-роялиста, осуждающего заговор сторонников независимости в его родном городе Вальядолиде. Когда же начались первые значительные выступления сторонников независимости в вице-королевстве Новая Испания, молодой капитан резко критиковал тех, кто толкал нацию в пропасть «беспорядков, насилия и разрухи». Теперь карьера Итурбиде успешно складывалась, и он заявил о себе как наиболее активном противнике движения за независимость. В 1813 году испанский вице-король Феликс Мария Кальеха произвел его в полковники, и вскоре он был назначен командиром ударного полка Селайи. В 1815 году, после того как он нанес поражение Морелосу, на него было возложено командование интендантством в Гуанахуато. Его перспективы были головокружительны, в скором времени он мог оказаться в аппарате самого вице-короля Испании. Острый на язык и безжалостный критик неумелой войны с повстанцами, он создавал местную милицию, обеспечивал лояльность властям городов и ферм, строил фортификационные сооружения, организовывал оборону. Чтобы новые патриоты не вступали в ряды повстанцев, он заключил под стражу их матерей и детей.

Война за независимость в Новой Испании, принявшая причудливую форму, значительно отличалась от сражений в любом другом месте Испанской Америки. Это не было восстание креольской олигархии против испанской эксплуатации, а с самого начала — межклассовая борьба. Только в Венесуэле и в меньшей степени в Перу просматривается классовая природа борьбы за независимость, но в обоих случаях это проявилось значительно позже. Вице-королевство Новая Испания отличалось от других стран еще и тем, что это было самое большое испанское владение. Перу с его минеральными ресурсами было, конечно, самым богатым из них, там использовался рабский труд в нищих удаленных районах страны. Новая Испания простиралась на север вплоть до Сан-Франциско и охватывала территории, ныне образующие штаты Аризона, Нью-Мексико, Техас и Флорида, а также южную Калифорнию, на юге она занимала земли современных стран Центральной Америки вплоть до Панамы. То есть тогда Новая Испания была почти вдвое больше современной Мексики.

К 1810 году в стране проживало около четырех миллионов индейцев, почти вдвое больше, чем полтора века назад, что не может даже сравниваться с пятнадцатью миллионами в 1519 году, когда прибыл Эрнан Кортес. В стране было немногим более миллиона человек белого населения, примерно два миллиона людей смешанной расы и почти — за исключением Карибского побережья — не было негров. Белое население занимало не только доминирующее положение, но и было достаточно многочисленно. Общество структурировалось примерно таким образом: чем темнее кожа, тем более низкое положение занимал этот человек. Другой характерной чертой Новой Испании был размер города Мехико — центра этой огромной страны, с ее разбросанными поселениями, разделенными пустынями и горами. Численность его населения — сто семьдесят тысяч человек, это был самый большой город западного полушария. (Таковым он остается и сегодня, являясь, возможно, и самым большим городом в мире.) В нем находился самый старый в странах Америки университет — Королевский и Папский университет Мехико, основанный в 1535 году, а также самый старый оперный театр, газеты, издательство и даже знаменитый геологоразведочный колледж. Обладая такими большими землями, старинными поселениями и культурным наследием великих (хоть и вымерших) народов майя и ацтеков, вице-королевство Новая Испания имело все основания снисходительно поглядывать на север — на Соединенные Штаты, на Верхнюю и Нижнюю Канаду — и на юг — на испанские и португальские колонии. Сама по себе эта страна была драгоценным камнем в короне Испанской империи, самым значимым и прочным звеном ее цепи. Новая Испания была не только большой, но и мощной. Ею руководили, возможно, самые замечательные вице-короли изо всех колоний за время испанского владычества: маркиз де Хельвес, герцог д’Эскапона, маркиз де Ла Лагуна, граф де Монклова, граф де Гальве, граф де Монтесума, герцог де Альбукерке, герцог де Линарес, маркиз де Валеро, маркиз де Касафуэрте и маркиз де Сонора. Все они восседали в вице-королевском дворце в Мехико до появления коррумпированных назначенцев Бурбонов. Страна, которой они правили, обладала процветающим сельским хозяйством, потенциал которого едва ли использовался полностью. Серебро — в основном из Гуанахуато, Сакатекаса, Гвадалахары, Сан-Луиса, Потоси, Пачуки и Таско — составляло девять десятых экспорта Новой Испании. Индейцы были людьми третьего сорта. Они были обязаны работать на государство, согласно принятой системе куатекиль, по восемь недель в году. Позже они закрепощались землевладельцами посредством долговой системы. Обе системы были ужасны, но все же это было лучше, чем рабство.

Вице-королевство Новая Испания имело еще одно существенное отличие от других американских колоний Испании: огромное влияние церкви, которое порой превосходило светскую власть. Свою политику церковь проводила через монастырские обители, которые были расположены в бедных районах страны и которые считали себя продолжателями дела ордена нищенствующих монахов XVII века (в том числе такого знаменитого реформатора, как Бартоломе де Лас Касас) и белого духовенства. Это влияние позже сыграет существенную роль в борьбе Мексики за независимость.

При всех этих особенностях было общее, что объединяло Новую Испанию с другими испанскими американскими колониями. Выходцы из континентальной Испании, носившие среди местных презрительную кличку гачупины, занимали основные административные посты, и креолы часто возмущались их пренебрежительным отношением. Вызывали острое недовольство испанские налоги на кошениль, индиго, сахар, какао, хлопок, табак и ваниль. То же можно было сказать о бессовестно завышенных ценах на ткани, одежду, обувь, вино, свечи, бумагу и сталь, привозимые из метрополии. Здравые реформы раннего правления Бурбонов несколько сократили эту диспропорцию, но тем сильнее было негодование потом, при поздних коррумпированных Бурбонах. Креольская аристократия все больше обретала независимое самосознание. Гумбольдт в своем «Политическом эссе о королевстве Новой Испании» писал: «Местные жители (имелись в виду креолы) предпочитают, чтобы их именовали американцами, а не креолами. После заключения Версальского договора (1783) и особенно после 1789 года можно нередко услышать гордое: „Я — не испанец, я — американец!“ — слова, которые выдают чувство долго скрываемой обиды».

И именно «гачупин» — вице-король Хосе де Итурригарай первым начал заигрывать с креольским населением. Он видел, как события во Франции сокрушили монархию в Испании, и лелеял амбициозные планы привести Новую Испанию к независимости, став ее первым королем. Это так встревожило испанцев, что в 1808 году его арестовали и заточили в тюрьму в Испании. Но настоящее движение за независимость зародилось не среди аристократии, а в самых народных глубинах и было сформулировано сельскими священниками.

В 1753 году, всего на три года позже Миранды, в провинции Гуанахуато, что к северо-западу от Мехико, в состоятельной семье среднего класса родился Мигель Идальго-и-Костилья. Он учился в колледже Сан-Николас в Вальядолиде, затем поступил в Королевский и Папский университет Мехико в 1773 году. Он был умен, и ему прочили блестящую карьеру. После преподавания в Вальядолиде он принял в 1778 году священнический сан и стал ректором колледжа в 1790 году. Но скоро Идальго впал в немилость. Его обвинили в попытке изменить учебный курс и ввести в него либеральные идеи, а также в нецелевом расходовании средств колледжа — стандартное обвинение в адрес людей с подозрительными взглядами. Обвинений было достаточно для увольнения, и его дальнейшая карьера, похоже, подходила к концу. Когда его перевели в бедный приход за городом, он повел себя там еще более вольно. Он заявлял, что ада нет вообще, что совокупление вне брака не есть грех. У него у самого была по крайней мере одна любовница, которая родила ему нескольких дочерей. Ходили слухи, что у него еще несколько любовниц. Про него также говорили, что он выступает за отделение от Испании и за революцию. В 1800 году Идальго был допрошен инквизицией. Он все отрицал, отрекся и был переведен в сонный городок Долорес в провинции Гуанахуато. Там он вел себя столь же скандально: не только не прекратил порочных контактов с женщинами, но и играл, охотился, участвовал в вечеринках, читал запрещенные книси, пристраивал местных жителей на производство меда и шелка. Он также подговаривал их выращивать масличные деревья и виноград, что было запрещено, дабы сохранялась испанская монополия на производство оливкового масла и вина. Его дом получил известность под именем «Маленькая Франция», что было связано с либеральными собраниями, проводившимися там. В 1808 году его опять вызвали на допрос в инквизицию. Однако не предъявили никаких обвинений — напротив, разрешили продолжать службу приходского священника в Долоресе.

Идальго подружился с Игнасио Альенде, командующим в маленьком близлежащем городке Керетаро, и с его коллегой Хуаном Альдамой, с местным промышленником Мигелем Домингесом и его пылкой женой, позже известной как Ла Коррехидора. Все они были тайными революционерами. Ла Коррехидора была связана с ним в начале 1807 года по организации «Ла Сосьедад де лос Гуадалупес», объединявшей креолов среднего класса, и по сети «хунт безопасности», созданных якобы для предотвращения усиления влияния Франции на Мексику, а на самом деле занимавшихся тайной вербовкой людей, настроенных против правительства. Альенде пытался в письме Идальго объяснить:

«Мы решили действовать осторожно, скрывая свои цели. Если бы движение было откровенно революционным, оно бы не получило поддержки широких народных масс… Так как местные жители с безразличием относятся к слову „свобода“, необходимо заставить их думать, что восстание предпринимается в интересах короля Фердинанда».

Группа приступила к подготовке восстания, которое должно было начаться в декабре 1810 года. Цели восстания — независимость от Испании и улучшение жизни бедных. Состоятельные креолы, поддерживавшие отца Идальго, как и сам мятежный священник, думали, что они выступают лишь за давно назревшие политические и социальные реформы. Однако просочилось слово «заговор», и в сентябре несколько членов организации были арестованы. Идальго, Альенде и Альдама бежали из Керетаро и 16 сентября собрались в церкви священника в Долоресе. Опасаясь расстрела в случае их поимки, Идальго начал звонить в церковные колокола, созывая крестьян с полей. Собрались сотни людей. Идальго, священник бедного прихода, человек, которому уже было далеко за пятьдесят, обратился к ним со страстной речью, которая известна как «Клич Долореса». Не существует дословной записи этой речи, но он призывал к свободе, говорил о перераспределении земли и о поддержке Девы Гуадалупе, покровительницы всех индейцев. «Да здравствует свобода!» — провозгласил он. «Да здравствует Дева Гуадалупе!», «Смерть гачупинам!» — кричала толпа в ответ. Он спровоцировал народное восстание, масштабов которого сам не ожидал и которое не мог контролировать. Этот день — 16 сентября — считается первым днем мексиканской независимости, хотя ничего подобного на самом деле не было.

Неся знамя Девы Гуадалупе, Идальго вел фермерских рабочих и заговорщиков из среднего класса на город Сан-Мигель. Сотни людей с ближних шахт и ферм присоединялись к ним. Под влиянием Альенде гарнизон города Сан-Мигель присоединился к восставшим. Но как только толпа, уже разросшаяся до нескольких тысяч, вошла в город, она начала громить и грабить лавки и дома, принадлежавшие белым. То же самое произошло в городе Селайя и самом Керетаро. Загородные дома также подвергались грабежам, а урожаи уничтожались. Альенде призывал Идальго встать во главе революционеров и ввести дисциплину, но тот отказался, и бесчинства продолжались. Десятки белых жителей были убиты.

К 28 сентября толпа добралась до столицы провинции — города Гуанахуато. Командующий местным гарнизоном собрал все белое население в зернохранилище города, добротном складском помещении, и приказал милиции открыть огонь по повстанцам. Около двух тысяч человек были расстреляны, что привело людей в исступление. Разъяренная толпа снесла двери, ворвалась внутрь и буквально растерзала пятьсот человек. Лукас Аламан, первый историограф Мексики, который в восемнадцать лет пережил это побоище, так описывает его: «Когда повстанцы взяли Алондигу, зернохранилище, они дали волю ярости. Напрасно люди на коленях молили о пощаде… Здание являло собой ужасное зрелище: везде были разбросаны хранившиеся там продукты питания, обнаженные тела убитых были наполовину погребены где под зернами кукурузы, где под деньгами, все вокруг было залито кровью».

Повстанческая армия, разрастаясь, двигалась на Вальядолид, захват которого, по-видимому, был желанной целью для человека, которого выгнали из колледжа в этом городе двадцать лет назад. Города сдавались один за другим. Количество повстанцев уже достигало пятидесяти тысяч человек. Это был огромный неуправляемый людской ураган, сметавший все на своем пути. Идальго, невзирая на гуманное воспитание и усвоенные с детства цивилизационные нормы, не мог или не желал пресечь насильственные действия. Возможно, он считал жестокость обязательной составляющей революции. Теперь он решил, что его армия настолько сильна, что ее никто не сможет остановить. И он пошел на Мехико. На холмах, что к западу от города Монте-де-лас-Крусес, повстанцев встретил генерал Трухильо во главе семи тысяч солдат. После кровопролитного сражения Трухильо и его люди были вынуждены отступить под натиском численно превосходящего противника. И тут они поменялись местами. Убеленный сединами, с пламенным взором священник скорее всего мог взять столицу с ходу, но медлил. Его армия понесла большие потери в сражении, многие люди из его войска нищих потеряли оружие, а может, он просто устал от убийств. Он не мог представить, что может натворить толпа, ворвавшись на улицы столицы. И приказал своим людям двигаться на северо-запад по живописной гористой местности в направлении города Гвадалахара, который находился всего в трех милях. Альенде и Альдама, профессиональные военные, были в смятении. Они горячо доказывали, что восстание потеряет силу и как следствие утратит инициативу. И в самом деле, многие индейские сподвижники Идальго начали отделяться от его войска и двигаться в направлении своих городов и ферм. Как только настроения переменились и дезертирство из рядов повстанцев увеличилось, другой роялистский генерал — Феликс Кальеха — перешел в наступление. Когда же они вошли в Гвадалахару, выяснилось, что ситуация вновь переменилась. Альенде энергично обучал новобранцев, и армия выросла до восьмидесяти тысяч человек. И все же Идальго утратил инициативу. Восстание, которое он первоначально видел как борьбу за независимость, превратилось в жестокую классовую и расовую войну, напугав креольскую аристократию и средний класс. Кальеха, двигаясь с небольшой армией из шести тысяч хорошо обученных солдат в северо-западном направлении, вновь занял город Гуанахуато и в январе 1811 года дошел до Кальдерона, вблизи Гвадалахары. Там Идальго по совету Альенде и решил дать решающее сражение. Его повстанцы, численность которых превосходила противника в тринадцать раз, удерживали свою позицию шесть часов, пока от случайного попадания не взорвался склад боеприпасов. Начался пожар, от него воспламенилась трава на равнине. «Олени, волки и койоты выскочили из своих нор и смешались с бегущими людьми, своим ужасом как бы желая показать, что на войне человек бывает страшнее зверя». Повстанцев охватила паника, и они побежали, несмотря на все усилия Альенде. Альенде и Идальго отступили с отрядом около тысячи человек на северо-восток, к городу Сальтильо, рассчитывая поднять восстание в северных провинциях страны. Но их надежды скоро рухнули, и они находились в состоянии безысходности. Вину за разгром Альенде и его сотоварищи возложили на своего лидера — Идальго. Группа под руководством Игнасио Элисонде дезертировала из остатков армии повстанцев в городе Сальтильо. Когда они достигли пустынных, бесплодных земель штата Коауила, Элисонде присоединился к преследовавшим их роялистам и устроил засаду. 21 февраля двигавшаяся в беспорядке колонна повстанцев была атакована, Альенде и Идальго арестованы. Многие повстанцы были застрелены на месте. Идальго издал довольно путаную прокламацию по поводу предательства своих собратьев-американцев: «Вы не понимаете, что эта война ведется только против них (европейских тиранов), а значит, это война без видимого врага. Она прекратится в тот самый день, когда вы перестанете помогать им. Не дайте себя обмануть, американцы! Не верьте, что мы враги Господа и хотим отвергнуть Его святую религию… Откройте глаза и поймите наконец, что европейцы хотят натравить креола на креола, а сами с безопасного расстояния будут наблюдать за схваткой. Если все сложится так, как они планируют, то они воспользуются нашими распрями и будут держать нас в рабстве, относясь с презрением к креолам…»

В столице продуваемого всеми ветрами пустынного штата Коауила Альенде, как предатель, получил выстрел в спину, а Идальго, священнослужителя, отдали на расправу инквизиции. После отречения, полученного под пытками, 30 июля его расстреляли. Командир расстрельного взвода рассказывал, что Идальго сидел на стуле и держал в руках распятие. Три пули попали ему в живот, одна в руку, но он не умер и неотрывно смотрел «своими прекрасными глазами» на палачей. Второй залп опять поразил его в живот, но и на этот раз он остался жив. На третьем залпе солдаты не могли сдержать дрожь в руках и вновь не убили его. Головы Идальго, Альенде и Альдамы были выставлены на Алондиге — месте знаменитой бойни.

Старик Идальго, который принес столько разрушений и смертей, сегодня прославляется как архитектор мексиканской независимости, а день «Клича Долореса» празднуется как День независимости Мексики. Даже принимая во внимание стремление сегодняшней Мексики «воздать должное героям революций» — а это особенно относится к мексиканской революции 1917 года, — канонизация Идальго как основателя страны не может не вызывать удивления.

Его восстание очень напугало креолов и почти наверняка отсрочило обретение независимости на несколько лет. Оно отличалось ужасающей жестокостью, массовым кровопролитием и полнейшей неразберихой. Вряд ли все это может служить достойным строительным материалом для воспитания национального самосознания. Это восстание провалилось в значительной степени из-за того, что сам Идальго не обладал необходимыми качествами лидера, а также из-за того, что он так и не решился пойти на Мехико, когда ситуация складывалась в его пользу. Его политические взгляды остаются неопределенными, они не были изложены в каком-то документе, хотя бы отдаленно напоминающем манифест. Им, похоже, в основном двигала личная обида за неосуществленные карьерные планы. Его готовность передать землю индейцам в собственность, упразднить крупные латифундии и уничтожить рабство, конечно, достойна уважения. Он понимал чаяния беднейших слоев мексиканского общества. Но ни одно из его устремлений не было сформулировано в стройной политической программе. Поддержка идей независимости носила, скорее, вторичный характер, а первичным был его интерес к социальной революции.

Другим «отцом» мексиканской независимости является личность более представительная, нежели Идальго. Хосе Мария Морелос-и-Павон был из обедневшего рода и принадлежал к низшим слоям среднего класса. Он был меньше пяти футов ростом, толстый и коренастый. На его некрасивом лице с рытвинами оспинок застыла гримаса мрачной решимости. Он сломал нос еще в юношестве, когда ударился о дерево, убегая от быка. У него не был так хорошо подвешен язык, как у Идальго, а его интеллектуальный уровень вполне соответствовал наружности. Метис, уроженец Вальядолида, он по происхождению оказался на нижних ступенях социальной лестницы. В молодости он учился у Идальго, но затем занялся фермерством, был погонщиком мулов и учителем. В 1797 году он стал священником бедного прихода у озера Пацкуаро, что к западу от Мехико. Как и Идальго, он не слишком уважительно относился к своему сану. Воспитывал нескольких детей, читал революционную литературу. Когда началось восстание Идальго в 1810 году, он пожелал участвовать в восстании в качестве капеллана. Однако его направили руководить восставшими в южной части Мексики. С отрядом в тысячу человек он попытался взять Акапулько, но атака была отбита. Тогда он набрал и обучил тысячу человек пехоты и две тысячи кавалеристов, создав более эффективную армию, чем у Идальго. С ней он проводил партизанские атаки в горах, неожиданно нападая на конвои роялистов, расстраивая коммуникационные линии правительственных войск. Среди его сторонников были три весьма способных человека: Висенте Герреро, Мануэль Феликс Фернандес (скоро он станет знаменит под именем Гуадалупе Виктория, названный так в честь Девы Гуадалупе) и падре Мариано Матаморос, ставший блестящим боевым командиром.

В мае 1811 года, когда восстание Идальго пришло к печальному концу, Морелосу удалось взять город Чильпансинго к северу от Акапулько. Затем он совершил впечатляющий бросок на север, захватив город Куаутла, всего в тридцати милях к югу от Мехико. Кальеха, оправившись от поражения, нанесенного ему Идальго, решил уничтожить этот последний очаг сопротивления и с десятью тысячами солдат направился к Куаутле. Город расположен в низине к югу от Мехико. И климат, и высота были привычны людям Морелоса, а солдатам правительственных войск, которые привыкли к горным плато, было трудно. Эта осада стала легендарной. Люди Морелоса нуждались в воде и хлебе, многие из них умерли от голода, но они устраивали праздники и танцы за стенами города, демонстрируя уверенность. Маленький пузатый Морелос, у которого были малярия и сильные головные боли, специально расхаживал по городским стенам. Его было легко узнать по белому, смоченному в уксусе шарфу, которым он обматывал голову.

Кальеха с изумлением смотрел, как люди, только что похоронившие своих товарищей, криками радости приветствовали Морелоса. Было организовано несколько покушений на его жизнь, причем одно из них совершил «толстопузый человек». Когда его спрашивали об этом, Морелос отвечал: «Хотя моя болезнь и измучила меня, единственным толстопузым на всю округу остаюсь я».

Осада продолжалась с 19 февраля до конца апреля. После того как вылазка Матамороса с небольшим отрядом за провиантом не удалась, Морелос принял решение оставить город. На предложение Кальехи прекратить сопротивление без последующих санкций к осажденным он коротко ответил: «Я предлагаю те же условия самому Кальехе и его войскам».

В ночь на 2 мая люди Морелоса тихо выскользнули из города. Когда на них случайно натолкнулся патруль правительственных войск, пришлось принять бой. Хотя Кальеха понимал, что происходит, и спешил атаковать, повстанцы растворились в близлежащих холмах, а затем вновь собрались вместе за много сот миль к югу. Несмотря на то что повстанцы потерпели поражение, они все же удерживали в течение семидесяти двух дней весь южный пригород Мехико, выстояли против всемогущего вице-королевства, а значит, одержали несомненную моральную победу. Кальеха обрушил жестокие репрессии на мирное население Куаутлы и тем самым обеспечил приток в армию Морелоса новых добровольцев — крестьян, жаждавших мести. Он изменил направление и двинулся на юго-восток, занял Оахаку, затем пошел в западном направлении — на Акапулько — и взял его после долгой осады.

Правительство поручило Кальехе подавить восстание, но Морелос опять двинулся в направлении Мехико и вновь захватил Чилпансинго. Здесь он созвал конгресс, который провозгласил независимость Мексики и принял стройную политическую программу. На этом конгрессе председательствовал Матаморос, а Морелоса объявили верховным правителем, или «слугой нации». Как утверждает один из присутствовавших там руководителей повстанцев, это было ошибкой: «Пелена закрыла глаза Морелосу. Из-за недостаточного знания мира он стал жертвой заговора определенных людей, которые лестью заставили его служить их личным нуждам. Они смогли так его запутать, что порой он утверждал проекты, которые недавно сам же отклонил».

В своей инаугурационной речи Морелос провозгласил, что основой новой республики «является уравнивание богатства и нищеты, для чего будет увеличена заработная плата бедным, повышен уровень их жизни, они будут вырваны из трясины невежества, грабежей и воровства». В ноябре 1814 года была торжественно провозглашена Декларация независимости страны, которая определялась как «Доиспанское королевство Анауак». Конституция была на удивление хорошо разработана и имела наилучшие намерения. Утверждая приверженность католицизму, она устанавливала систему, основанную на разделении властей — законодательной, исполнительной и судебной, предусматривала создание выборного законодательного органа, запрещала рабовладение, устанавливала равенство всех рас перед законом. Более запутанным был вопрос о руководителе республики. Его обязанности должен был исполнять комитет из трех человек, каждый из них являлся бы президентом в течение четырех месяцев. Вероятно, такая схема была продиктована желанием удовлетворить амбиции трех основных партизанских вождей.

Это было первое стройное изложение целей мексиканских патриотов и попытка примирить интересы неимущих слоев населения с интересами белого среднего класса в отличие от движения Идальго, в котором было представлено исключительно народное большинство. Конгресс Морелоса был всего лишь собранием партизанских командиров, а теперь они оказались в положении обороняющихся. Превосходящие роялистские силы вынудили их оставить Чилпансинго, а затем и Апатсинган. Они двинулись на северо-восток, по направлению к Вальядолиду — месту, где родился Морелос и где состоялся как революционер Идальго.

Там в ноябре 1814 года молодой офицер Агустин де Итурбиде атаковал Морелоса и наголову разбил двадцатитысячное повстанческое войско, взяв в плен Матамороса. Морелос всячески добивался обмена военнопленными, страстно желая освободить своего товарища, воина-священника, но Матаморос был казнен в Вальядолиде в начале 1815 года. Колонны Морелоса двинулись на юг, где в нескольких сотнях миль изнурительного марша находился город Пуэбла. Они стремились избежать ловушки, но 5 ноября натолкнулись на шестьсот солдат роялистских войск.

Морелос повел арьергардный бой, так что основная часть его людей смогла уйти, но он сам был схвачен и в цепях доставлен в Мехико. Его пытала инквизиция, и было объявлено, что он дал информацию о своих товарищах, но в отличие от Идальго он не отрекся. И очень достойно вел себя на военном суде. Морелос отказался от предложения тюремного надзирателя организовать его бегство. Он объяснил это тем, что, если попытка не удастся, могут казнить тюремщика. 22 декабря он попросил распятие и возгласил: «Боже, если я сделал что-то хорошее, на то была воля Твоя, в беде предаю себя Твоему безмерному милосердию». Он был убит двумя выстрелами в спину.

Почти во всех отношениях маленький метис Морелос был более сильным лидером и имеет гораздо больше оснований именоваться архитектором мексиканской независимости, чем представительный Идальго. Скромный и умный, он изложил четкую политическую программу, выпустил официальную Декларацию независимости, одержал значительные победы, имея слабую и необученную армию, и в его действиях не было бессмысленной жестокости. Ему даже удалось привлечь под свои знамена некоторых представителей белого среднего класса. Более того, его борьба за независимость Мексики длилась значительно дольше, чем движение Идальго.

С Гуадалупе Викторией ушло две тысячи человек, которые остановились в городе Пуэбла, где, как считалось, они не представляли угрозы для столицы. Около тысячи повстанцев под командованием Висенте Герреро было в городе Оахака. Пламя борьбы за независимость перекинулось и на отдаленные провинции, но в 1816 году казалось, что восстание подошло к концу. В ходе борьбы погибли от двухсот до пятисот тысяч человек при населении в шесть миллионов. Это самая большая цена, которую пришлось заплатить за независимость, не считая бойни в Венесуэле. На следующий год испанский офицер Франсиско Мина, желая превзойти Боливара, высадился на пустынный участок берега Мексиканского залива, к северу от Тампико, с отрядом англичан, североамериканцев и европейцев. Он победил в нескольких небольших стычках, но никто из креолов или местных повстанцев не присоединился к нему. Он был схвачен и в ноябре 1817 года казнен. Воистину почва Новой Испании была слишком каменистой для укоренения независимости!

 

ГЛАВА 41 ИМПЕРАТОР АГУСТИН

Как мы видели, захват власти в Испании либералами в 1820 году, который вынудил Фердинанда VII вернуть конституцию 1812 года и резко изменить колониальную политику, отразился на движениях за независимость по всей Латинской Америке. В Новой Испании консервативный правящий класс и чиновники испанского правительства были в равной степени напуганы, среди них и Агустин Итурбиде, командующий интендантством Гуанахуато и армией Севера. Он был суров с повстанцами, но также жесток в отношении к местным латифундистам, его даже обвиняли в вымогательстве денег у них. К 1816 году количество жалоб на него уже не могло оставаться без внимания. После обвинений в создании торговой монополии, хищении и присвоении частной собственности и финансовых растратах его лишили всех должностей. Сейчас невозможно с уверенностью сказать, были ли обвинения властей вызваны тем, что стали заметны его левые убеждения, или же он сам, будучи разозлен обвинениями, переметнулся на сторону повстанцев.

Реабилитированный в 1817 году, однако не восстановленный на своих постах, Итурбиде тихо жил в Мехико, затаив злобу против вице-короля Феликса Кальехи. Преемник Кальехи — Хуан Руис де Аподака, граф де Венадито, был более просвещенным человеком, его порядочность при ведении переговоров с инсургентами привлекла к нему симпатии многих. Тем не менее он поставил Итурбиде во главе двухтысячного отряда, чтобы подавить последние очаги восстания Герреро на юге Мексики. Итурбиде предложил ветерану повстанцев переговоры; подразумевалось, что он обещает ему помилование властей. Возможно, Герреро устал воевать, а его вооруженные силы были истощены и измотаны, но казалось маловероятным, что он сдастся. И действительно, в начале переговоров с Итурбиде он заявил: «Независимость или смерть!»

Что же делает Итурбиде? 24 февраля 1821 года в селении Игуала, в семидесяти милях к югу от Мехико, он оглашает свой план. «План Игуалы» содержал двадцать три статьи. Его «Три гарантии» касались религии, независимости и конституции. Статья первая гласила, что католицизм являлся религией Мексики, хотя разрешались и другие конфессии. Тем самым удовлетворялось как консервативное, так и либеральное духовенство. Статья вторая призывала к независимости. Статья третья рекомендовала учреждение монархии, подотчетной конституции. Король Испании или член королевской семьи должен был быть приглашен в Мексику в качестве императора, но предполагалось, что в период межвластия страной будут управлять регент и хунта. Испания лестно описывалась как «самая католическая, набожная, героическая и великодушная страна на земле». Остальные статьи обещали уважать частную собственность, привилегии духовенства и все существовавшие в Мексике институты. Создавалась армия, в которую должны были войти силы повстанцев и роялистов.

Один известный глава из церковной оппозиции назвал «План Игуалы» своеобразным шедевром: «Главная цель… независимость, все остальное рассчитано на то, чтобы избежать придирок и насмешек бунтовщиков». По условиям «Плана…», переговоры с восставшими не велись, он был предъявлен им как ультиматум. И тем не менее на следующий день повстанцы его приняли, причем оба — и Гуадалупе Виктория, и глава оппозиции — согласились с ним. Что заставило одного из самых консервативных и жестоких офицеров испанской армии в вице-королевстве Новая Испания сделать столь крутой поворот, остается только предполагать. Герреро назвал Итурбиде «великодушным вождем» и «отцом нации».

Но самым неожиданным было то, что армия в массе своей и практически сразу высказалась в пользу «Плана…»: Антонио Лопес де Санта-Ана, в то время еще двадцатишестилетний подполковник, контролировавший Веракрус, также приехал на встречу, военные губернаторы Бахио, Ситакуаро, Нуэва-Галисии, Сакатекаса, Сан-Луиса и Потоси вскоре последовали его примеру. Вальядолид, в котором уже пролилась кровь, определился в мае, Гвадалахара и Керетаро — в июне, Пуэбла — в июле; только Мехико, Акапулько и Пуэрте оставались верны делу роялистов. В июле Аподака подал в отставку, его заменил на посту вице-короля — как оказалось, последнего — Хуан О’Доноху.

Трудно поверить, что все это не было скоординировано и тщательно подготовлено. «План Игуалы» не обсуждался, его предъявили повстанцам в качестве ультиматума. И им не оставалось ничего другого, как принять его. Независимость Мексики была единственной уступкой восставшим, все остальные их требования были отвергнуты. «План…» оказался почти полностью консервативным, устраивавшим креольских олигархов, армию и консервативное духовенство. На деле мексиканцам было навязано консервативное решение, одним из пунктов которого было даже признание короля Испании как потенциального правителя Мексики. Независимость была единственным радикальным элементом, содержавшимся в нем.

Быстрота, с которой «План…» был принят военными гарнизонами по всей Мексике, по меньшей мере наводит на мысль, что значительное число командиров участвовали в его разработке. Хотя у Итурбиде в Мехико было достаточно времени, чтобы выработать проект «Плана…» и согласовать основные идеи со старшими офицерами, духовенством и креольскими олигархами, кажется маловероятным, что он был творцом — или единственным творцом — столь хитроумно и искусно составленного документа. Нет прямых доказательств в пользу этой версии, но версия, что либеральный вице-король Аподака приложил руку к этому делу, не может быть вовсе отметена. И если не совсем ясно, был ли Итурбиде творцом «Плана…» или просто исполнителем, несомненно, что себя он видел в главной роли.

События продолжали развиваться достаточно быстро и без большого кровопролития. О’Доноху, прибывший, чтобы занять пост, обнаружил, что «практически вся страна против Короны». 5 августа в Пуэбле по призыву Итурбиде провинциальные сторонники «Плана…» присягнули на верность Независимости. А затем Итурбиде получил послание от О’Доноху, в котором тот называл его «главнокомандующим имперскими силами Трех гарантий» и своим другом. О’Доноху, будучи либералом, предложил Итурбиде встретиться. Переговоры состоялись в Кордове. Там новый испанский вице-король оказался фактически пленником. Он написал правительству в Испании, что, поскольку у Итурбиде под началом было свыше тридцати тысяч хорошо обученных бойцов против примерно четырех с половиной тысяч солдат роялистов, противостоять ему — «безнадежное дело». Был подписан Договор Кордовы, на условиях которого вступал в силу «План Игуалы», а О’Доноху назначался членом регентского совета; взамен он соглашался присоединить испанские гарнизоны к армии Итурбиде. Франсиско Новелья, командующий силами роялистов в Мехико, подчинился приказу О’Доноху и перешел под начало Итурбиде.

27 сентября, в свой 38-й день рождения, Итурбиде триумфально вошел в Мехико. На следующий день он занял место вице-короля в соборе для подписания формального «Акта о независимости Мексиканской империи». Восстания, стоившие многих тысяч жизней, зачастую кончались провалом, а Итурбиде удалось добиться независимости Мексики ценой жизни ста пятидесяти человек. Формально он был всего лишь председателем Регентского совета из пяти человек, генералиссимусом. На деле же обладал абсолютной военной властью. Как президенту совета ему был пожалован титул светлейшего высочества, а газетные писаки наперебой старались превзойти друг друга в лести: «Второй (император) Константин… Непобедимый генерал… Гроза нечестивых, доблестный герой, величайший защитник нашей церкви».

Были и такие, кто утверждал, что не Фердинанд VII должен стать верховным правителем новой империи: «Нам нужен монарх, местный по происхождению, католик, предусмотрительный, известный, храбрый. К тому же любящий родину и любимый народом. И кто больше соответствует всем условиям, как не герой нашего времени?» Итурбиде позже утверждал, что, «когда 27 сентября я вошел в Мехико… меня хотели объявить императором, но не провозгласили лишь потому, что я сам этого не захотел. Мне стоило больших усилий заставить их отказаться от этого проекта». Он напомнил, как Идальго и его сторонники «опустошили страну» и «создали массу трудностей для достижения независимости». Он же, наоборот, «сделал все… чтобы оказаться полезным мексиканцам, королю Испании и испанцам». Месяц спустя после провозглашения независимости О’Доноху, чье поведение на протяжении всего процесса характеризовалось практичностью и безупречной корректностью, умер от плеврита.

Итурбиде, оставшись самой могущественной фигурой в стране, часто ссорился и вступал в пререкания с Регентским советом. Только один член совета, священник Мануэль де ла Барсена, был радикалом: в новой Мексике власть была поделена между креольскими латифундистами, армией, которую представлял Итурбиде, и остатками первоначальной оппозиции, боровшейся за независимость. Креолы, задавленные их собственным конгрессом, были полны решимости добиться уменьшения налогового бремени. Армия, страдавшая от нехватки денег, все больше поддерживала старых радикалов, а Итурбиде оказался борцом не только за обнищавших солдат, но и за всех обездоленных, выступая против консервативных интересов: казалось бы, странное развитие событий, однако оно стало характерным для многих латиноамериканских стран, в которых военные вожди (каудильо) зачастую считали себя защитниками интересов обнищавших беднейших слоев населения.

В марте 1822 года армейское жалованье было урезано на одну пятую. Итурбиде обратился с гневным посланием к конгрессу, утверждая, что солдаты мрут от голода, «а голодная смерть недостойна храбрецов». Для большего эффекта он потребовал, чтобы его жалованье было урезано в такой же пропорции. В том же месяце пришли известия, что в феврале Испанские кортесы (парламент) отвергли Договор Кордовы, что ни сам Фердинанд, ни один из членов королевской семьи не взойдет на мексиканский престол. Сейчас невозможно установить, рассчитывал ли Итурбиде на это заранее. Он был достаточно умен, обладал военными и дипломатическими способностями и не был лишен способности предвидеть развитие событий: кажется маловероятным, что он действительно ожидал согласия короля Испании занять трон одной из своих бывших колоний, даже если бы испанское правительство и позволило это.

Популистская позиция, которую занимал Итурбиде в период регентства, наводит на мысль, что его целью было утвердиться самому в качестве единственно возможного кандидата на престол. Справедливости ради надо сказать, что любое конституционное урегулирование, кроме монархии, вызвало бы яростное сопротивление мексиканских консерваторов, и почти с полной уверенностью можно утверждать, что сам он по прошествии первых месяцев независимости Мексики пришел к убеждению, что только ему под силу спасти страну от угрозы гражданской войны между имущими и неимущими. «План Игуалы» отразил трения между этими элементами, сумев сохранить мир во время его введения; теперь Итурбиде был полон решимости действовать подобным образом и в будущем.

 

ГЛАВА 42 ПОВЕЛИТЕЛЬ МУХ

В ночь на 18 мая 1822 года сержант Пио Миоха из личного полка Итурбиде «Селега» возглавил постоянно увеличивавшуюся толпу демонстрантов на улицах Мехико. Конгресс под давлением военных только что принял требование Итурбиде о создании национальной армии численностью до тридцати пяти тысяч человек и отрядов народной милиции в тридцать тысяч человек. Он гневно заявил, что у страны «нет армии… нет флота, ее границы открыты, ее жители пребывают в растерянности и тревоге… Разве такую страну можно назвать нацией?». Скорее всего Итурбиде и его сторонники в армии стояли за этой демонстрацией; в любом случае она отражала настроения народных масс и грозила выйти из-под контроля. 19 мая конгресс провозгласил его императором — Агустином I.

Как отмечали современники, его поддерживали «духовенство, обнищавшее дворянство, значительная часть армии и простой народ, которые видели в своем вожде только освободителя страны». Позднее Итурбиде говорил «положа руку на сердце», что не хотел становиться императором, но:

«Я был исполнителем воли мексиканцев: во-первых, то, что я подписал от их имени, по-видимому, оказалось тем, чего они действительно желали; во-вторых, они уже дали мне веские доказательства одобрения моих действий, когда ко мне присоединились все способные держать в руках оружие, другие оказывали мне поддержку всеми доступными им средствами, и во всех городах, где я бывал, меня встречали приветствиями и восхвалениями… Поскольку никого из них не принуждали участвовать в этих демонстрациях, совершенно очевидно, что они одобрили мое назначение и наши желания совпадают. Первым моим порывом было выступить и объявить народу о моем нежелании принять корону, вес которой уж слишком тяжкой ношей давил на меня. И если я удержался от публичного выступления с этим заявлением, что только потому, что вынужден был согласиться с предупреждением друга, оказавшегося рядом в этот момент. „Они воспримут это как личную обиду, — успел он сказать, — и, сочтя, что к ней относятся с презрением, толпа может разъяриться. Ты обязан принести эту жертву ради всеобщего блага. Страна в опасности, и стоит тебе чуть дольше пребывать в нерешительности, как раздадутся призывы к насилию и смерти“. И я решился принять со смирением этот выбор судьбы, который оказался самым большим несчастьем, которое я когда-либо переживал…»

К чести Итурбиде стоит сказать, что он искренне верил в возможность дележа власти. Позднее он говорил: «Когда я вступил в Мехико, моим единственным желанием было установить законность; под моим началом были силы общественного порядка… И кто заставлял меня делиться властью? Я, и только я сам, поскольку был убежден в своей правоте. Если бы я сам избрал абсолютную власть, то зачем было мне желать ее позднее?» И действительно, затем он учредил конгресс и постоянно поддерживал принцип конституционной, а не абсолютной монархии? Более того, считавшийся (и бывший на деле) выразителем интересов военных и бессильный против могущественной олигархии, которая держала конгресс под своим контролем, он пользовался огромной популярностью и был поистине — в прямом смысле — наследником Идальго и Морелоса.

И все же похоже, что его поразила folie des grandeurs, которая поражает большинство тех, кто быстро взлетел на вершину власти, и которая также грозила заразить Боливара и Сан-Мартина. Его жену Ану стали называть императрицей, старший сын был объявлен императорским принцем, а всем остальным детям был присвоен королевский статус. Его сестра стала принцессой Итурбиде. День ее рождения, а также дни рождения всех детей были объявлены национальными праздниками. Коронация Итурбиде была назначена на 21 июля. Он выписал из Франции модельеров, которые шили форму Наполеону; поклоны и книксены тщательно репетировались придворными и их женами. В назначенный день президент конгресса возложил корону на голову Итурбиде, а он, в свою очередь, короновал императрицу. Вся церемония длилась свыше пяти часов, и консул Соединенных Штатов Уильям Тейлор, единственный присутствовавший на церемонии иностранный дипломат, описывал ее как утомительную и напыщенную пантомиму.

В письме к Боливару новоиспеченный император оправдывается: «Я далек от того, чтобы считать благом акт, в результате которого на мои плечи легла ноша, что так тяготит меня! Мне недостает сил, чтобы нести скипетр. Я питаю к нему отвращение, но в конечном счете я согласился принять его, дабы предотвратить беды и несчастья, в которые страна снова была готова погрузиться, — если не в недавнее рабство, то в ужасы анархии».

Императорский двор с челядью насчитывал сто тридцать четыре человека, в их число входили шестнадцать пажей, три исповедника и шесть капелланов. Он имел бюджет в полтора миллиона песо, что составляло почти половину всех управленческих расходов и в четыре раза превосходило бюджет двора последнего вице-короля. Как критически отмечал один из его сторонников: «Те, кто всего несколько месяцев назад считал его товарищем или даже своим подчиненным, высший и средний классы общества, считавшие его семью ниже или равными себе, называли его быстрый взлет просто театральным трюком. Они так и не привыкли произносить вслух без улыбки титулы принцев и принцесс». Действительно ли Мексике был нужен подобный позер-император? У Итурбиде был свой убедительный аргумент: монархия была единственным возможным сдерживающим фактором для ассамблеи, которая представляла олигархов и становилась все более неуправляемой. «План Игуалы» определил монархическую форму правления: в отсутствие Фердинанда VII или отпрысков его дома кто, кроме сильного военного, мог занять трон?

Социальные претензии Агустина способствовали появлению его заклятых врагов не только у себя дома, но и за рубежом. Мигель Санта-Мария, посол боливаровской Великой Колумбии, ярый республиканец, был отнюдь не впечатлен им, впрочем, как и новый американский посол Джоэл Пойнсетт:

«Его обвиняли в том, что он жестоко преследовал патриотов (последователей Идальго и Морелоса), что не пощадил ни одного пленного…

В период между поражением дела патриотов и последней революцией он жил в столице, в обществе, отличавшемся не слишком строгими нравами, да и сам был известен как распутник… Судя по (его) опубликованным документам, по-моему, он не отличался особыми талантами. Он быстр, смел и решителен, но не слишком разборчив в выборе средств для достижения своих целей».

Пойнсетт был настроен как против монархии, так — а может, и в большей степени — и против Итурбиде; однако, несмотря на враждебность, его суждения во многом были достоверными.

Перед новым императором вскоре возникла масса проблем, поскольку финансировал он свои расходы посредством заимствований. Цены на продукты питания резко поднялись, не оправдав надежд миллионов мексиканцев, которым внушили, что вместе с независимостью наступит процветание. Сельское хозяйство и горнорудное производство пребывали в застое, и Итурбиде отнюдь не выказывал волшебных талантов, должных оживить их. Он все более ожесточенно спорил с конгрессом, который проголосовал за лишение его права вето, а также попытался присвоить себе право назначать старших судебных чиновников: он намеревался ввести военные трибуналы по всей стране. Летом ведущие члены конгресса организовали заговор с целью поднять восстание в Мехико, захватить Агустина, лишить его трона и провозгласить республику. Заговор возглавили три лидера конгресса — Сервандо Тереса де Миер, Хуан Пабло Анайя и Карлос Мария Бустаманте. Еще одним заговорщиком был посол Колумбии Санта-Мария, за которым стоял сам Симон Боливар.

Император узнал о заговоре, и шестьдесят пять человек были арестованы. Агустин лично наблюдал за арестом Бустаманте. Санта-Марии было приказано покинуть страну, однако тот добрался только до Веракруса, откуда продолжал действовать против императора. Большая часть арестованных была освобождена в декабре — в то время Агустин еще не проявлял ни жестокости, ни мстительности. Он продолжал энергично защищаться: «Я присягнул стране, что буду управлять на конституционной основе. И я сдержу свое слово, уважая ныне существующий строй, пока благо империи позволит мне это. Но если из-за недостатков ее организации или страстей ее деятелей она пожелает стать инструментом анархии, сама нация, используя свое суверенное право, выдвинет новых представителей, и я буду первым, кто призовет к этому». Казалось, большая часть населения поддерживала его действия против своекорыстных латифундистов. На стороне Агустина была масса аргументов: конгресс, который якобы составлял конституцию, месяцами обсуждал процедурные моменты, а император не мог обеспечить прохождение основного законодательства. Говорили, что на том этапе Агустин был слишком мягок со своими оппонентами.

В конечном счете он потерял терпение и 31 октября отдал приказ разогнать конгресс. Депутаты послушно разошлись по домам, а их место немедленно заняла национальная хунта, из которой оппоненты Агустина были безжалостно изгнаны. Однако новый орган оказался также не способен увеличить доходы, как и прежний конгресс. Правительство практически обанкротилось, парализованное отсутствием финансовых поступлений: в ноябре Агустин прибег к насильственным займам и захвату средств, находившихся на счетах испанцев, покинувших Мексику. Он отбивался от гневных обвинений: «Кто виноват в нынешнем положении вещей? Я, который в чрезвычайных обстоятельствах согласился прибегнуть к естественному праву общества и использовать имеющиеся в стране средства, или конгресс, который за восемь месяцев так и не выработал плана оздоровления финансов и не предложил систему налогообложения?» Тогда правительство нашло выход в печатании денег и введении сорокапроцентного налога на недвижимость. К тому времени Агустина уже ненавидели трудящиеся всех профессий, к которым начали присоединяться даже его самые бедные сторонники. И все же армия еще оставалась на его стороне.

Затем возникла новая угроза — в лице блестящего, честолюбивого молодого офицера Антонио Лопеса де Санта-Аны. Назначенный командующим мексиканскими войсками под Веракрусом, где шестьсот испанцев еще удерживали форт Улуа, он объявил себя капитан-генералом провинции Веракрус. Агустин вознамерился отстранить его от командования, причем решил сделать это лично. Во главе большого отряда он прибыл в Халапу и приказал Санта-Ане вернуться в столицу вместе с ним. Санта-Ана отклонил это требование, объяснив, что ему требуется время, чтобы собрать личные вещи. В действительности же он пришел в ярость: «Этот удар ранил мою гордость военного и открыл мне глаза. Я увидел абсолютизм во всей его красе, и это подвигло меня на борьбу против Агустина I». Верхом на коне он вернулся в Веракрус и поднял там знамя восстания.

Восстание, хотя и было локализовано, представляло потенциальную опасность, поскольку повстанцы Санта-Аны могли соединиться с испанским гарнизоном, которым командовал генерал Лемор. Однако восстание началось неудачно: Санта-Ана атаковал Халапу, но так и не смог ее взять, а почти все его люди были убиты или взяты в плен. Ранее он вступил в альянс с Гуадалупе Викторией, одним из первых партизанских вождей, и теперь предложил ему бежать в Соединенные Штаты. Но Виктория отказался, а к повстанцам присоединился другой ветеран — Висенте Герреро.

Агустин поручил Хосе Антонио Эчеварри возглавить правительственные войска, действовавшие против повстанцев. Тем временем император, как утверждали, сильно пивший, переехал в загородную резиденцию в Сан-Косме, используя ее как личную собственность, к великому неудовольствию ее высокородных владельцев. Внешне он демонстрировал уверенность, как это видно из письма Эчеварри: «Со всех уголков империи, куда дошли вести о поступке Санта-Аны, мне пишут письма, полные негодования против этого жалкого негодяя, а общественное спокойствие не было нарушено никоим образом, несмотря на все усилия тех, кто надеется на скорое продвижение и увеличение сколоченных состояний. И я полагаю, что выходка Санта-Аны… скорее всего принесет нам больше пользы, чем зла. Мы сможем очистить землю от сорной травы, чтобы потом она нам принесла добрый урожай».

Небольшая армия Герреро на юге в конце января 1823 года была атакована силами роялистов под командованием бригадира Хосе Габриэля де Армихо. Главарь повстанцев, тяжело раненный, сумел скрыться, спрятавшись в овраге, а затем был вылечен крестьянином-индейцем. Правительство сочло его погибшим. Поскольку Санта-Ана был зажат в Веракрусе, Агустин решил, что волнения легко подавлены, и День империи отмечался в Мехико праздничными гуляньями и боями быков.

Эчеварри получил приказ продолжать осаду Веракруса, но здесь Санта-Ана обосновался прочно: испанцы обещали ему свою помощь в восстании, а также продолжали снабжать его по морю. Отчаявшись взять Веракрус, 1 февраля 1823 года Эчеварри и его командиры договорились с Санта-Аной о перемирии. Оно получило название «План Каса Маты», и по его условиям предстояло избрать новый конгресс (Санта-Ана ранее требовал созыва прежнего конгресса), взамен чего армия вновь обещала верность императору: «Поскольку неоспоримым фактом является то, что суверенитет остается основной целью нации, конгресс будет созван с максимальной быстротой… Армия никогда не будет покушаться на персону императора». Это был забавный компромисс. Поскольку император был скор на решения, он призвал самого себя к созыву нового конгресса. Но в то же время это было и актом бунтарства со стороны его командующего, ибо Эчеварри не был уполномочен ни вести переговоры с Санта-Аной, ни заключать с ним какие-либо соглашения; фактически это был отказ действовать в направлении главной цели Агустина — сокрушить Санта-Ану.

Поскольку «План…» декларировал верность императору, у него быстро появилось много сторонников в изолированных гарнизонах, являвшихся основой мексиканской военной системы; его положения о децентрализации военной и политической власти, которые предоставляли центрам провинций достаточно самоуправления, являлись как бы посланием к военным командирам и к тем, кто обладал реальной властью на местах. Гарнизоны Оахаки и Пуэблы тут же высказались в поддержку документа, но даже в этом случае примкнувших насчитывалось около тысячи бойцов из тридцати тысяч номинально лояльных Агустину. В очередной раз он послушался своего инстинкта и предпочел компромисс и переговоры. «У меня достаточно силы и ума, чтобы заставить подчиняться мне и выказывать уважение, а это могло бы стоить крови, но, пока это зависит от меня, ни капли крови не прольется» — достойный восхищения гуманистический подход к проблеме, однако абсолютно неверный в то время и в тех обстоятельствах для человека, желавшего сохранить престол. Его оппоненты продолжали заявлять о своей верности ему, выискивая в то же время любую возможность, чтобы перехватить инициативу.

В конце февраля газеты донесли детали основных положений «Плана…» до самых отдаленных провинций; статьи о децентрализации власти оказались столь привлекательными, что города и их гарнизоны один за другим стали высказываться в его пользу. А поскольку в нем позиция императора формально поддерживалась, многие полагали, что они проявляют свою лояльность ему. И вдруг генерал Педро Негрете, доверенный адъютант Агустина, отправленный для переговоров с мятежниками, объявил, что переходит на их сторону.

 

ГЛАВА 43 ВОЗВРАЩЕНИЕ

В Мехико основные армейские подразделения разбежались, а политические заключенные, например Бустаманте и падре Миер, были освобождены. Теперь император контролировал только часть столицы и провинцию Чьяпас на юго-востоке страны. У него не было иного выбора, как выполнить требование повстанцев — восстановить прежний конгресс. Делая это, он надеялся, что они сдержат свое обещание и останутся лояльны к нему как к конституционному монарху. Конгресс начал свою работу в марте 1823 года. Его открыл сам Агустин (что было для него невиданным унижением), он призвал к национальному примирению. Агустин перенес штаб-квартиру в свою загородную резиденцию в Такубайе. Затем он вошел в Мехико во главе Первого ударного батальона. Его приветствовали толпы сторонников, и, когда он попытался уехать, люди распрягли его лошадей и втолкнули карету обратно во двор его городского дворца. Во время этой свалки он даже потерял часы. С балкона дворца он обратился к толпе с речью. Агустин призвал всех соблюдать мир и порядок. Во дворце совсем не было еды, поэтому он был вынужден одолжить немного шоколада у епископа Переса из Пуэблы, который жил напротив. Недоброжелатели Агустина утверждали, что он сам организовывал демонстрации в свою поддержку, но их масштаб свидетельствовал об обратном: они были слишком грандиозны, что исключало подобные подозрения. Да было и много других свидетельств того, что он по-прежнему популярен среди простого люда. Ползли слухи о назревающем восстании против латифундистов.

Конечно, пропасть, разделявшая бедных и богатых, была огромной. Вот как Фанни Кальдерон де ла Барка, англичанка, бывшая замужем за испанским дипломатом, описывала женщин из высшего креольского общества: «Одна могла быть одета в ярко-красную атласную юбку и розовое атласное платье с лентами цвета юбки поверх нее. Другая могла быть в богатом платье из голубого атласа, из-под которого виднелась пурпурная, атласная же, нижняя юбка… На всех были бриллианты и жемчуг… Я ни одной не видела без серег, ожерелья и брошей». Пойнсетт, американский посол, пишет о вопиющей разнице между богатыми людьми и «прокаженными» — нищими Мехико:

«Перед храмами и на прилегающей территории мы увидели необычайно много попрошаек. Они выставляли напоказ свои ужасные язвы и уродства, чтобы вызвать нашу жалость. Я посмотрел на одного из них, завернутого в большую белую простыню. Как только он понял, что привлек мое внимание, то приблизился ко мне и, открыв свое одеяние, начал демонстрировать мне свое обнаженное тело, сплошь покрытое язвами… Ни в одном городе Италии нет столько несчастных нищих, и ни в одном городе мира нет столько слепых».

Конгресс, запаниковавший при первых признаках недовольства, издал декрет, согласно которому правительство должно было поддерживать порядок, но Агустин держал своих солдат за городом. 17 марта тут и там начали вспыхивать стычки, и казалось, что Мексика вместо войны за независимость движется к гражданской войне между городскими массами, поддерживающими императора, и аристократией, средним классом и провинциальной элитой, поддерживающими всех, кто против него. После нескольких дней бездействия 19 марта Агустин ошеломил всю страну, объявив о своем отречении. Он заявил, что занимал трон неохотно, а теперь освобождает его, стремясь избежать гражданской войны. Он выразил добровольное согласие удалиться в изгнание и просил две недели на завершение личных дел. Через несколько дней «армия освобождения» повстанцев вошла в Мехико, где была встречена населением враждебно. Семь человек были убиты и пятьдесят арестованы в ходе кровавых схваток. Решение Агустина прозвучало как гром среди ясного неба. Повстанцы не требовали отречения императора, хотя, несомненно, оно могло их обрадовать.

Возможны три разумных объяснения этому шагу. Он действительно очень не хотел гражданской войны в стране, к тому же, будучи столь популярен среди народных масс, в армии он почти не имел сторонников. Кроме того, он не видел возможности управлять страной при оппозиционном конгрессе и фактически автономных региональных правительствах. Его попытки поднять налоги были заморожены на долгие месяцы. И он, вероятно, полагал, что вслед за его уходом последует такая анархия, что империя вновь призовет его.

Обстоятельства отречения Агустина повторились спустя десятилетие, когда император Бразилии Педру I, не желая проливать кровь, отказался от престола, вступив в конфликт с непокорным парламентом. Было также и некоторое сходство с ситуацией, в которой оказался Боливар, когда решил окончательно покинуть Санта-Фе-де-Боготу, и даже с отречением Сан-Мартина. История Латинской Америки вновь и вновь учит тому, что недостаточно создать независимое государство; в конфликте между личной властью и интересами правящих классов попытки слишком прямолинейно мысливших Освободителей управлять страной наталкивались на парламенты, мнившие себя всемогущими.

Последнее послание Агустина конгрессу было исполнено патетики: «Я люблю страну, в которой родился, но уверен, что оставлю своим детям славное, незапятнанное имя, пожертвовав ради этого возможностью править с опасной высоты трона». Несмотря на приобретенную в молодые годы репутацию бойца, Агустин в период своего правления проявил себя как человек, предпочитавший согласие конфронтации, как умелый переговорщик, старавшийся избежать репрессий.

«План Игуалы» и «План Каса Маты» со временем стерлись из памяти мексиканцев, и Итурбиде стал лишь объектом насмешек, о нем говорили в пренебрежительном тоне. Бустаманте, его наиболее активный недоброжелатель, объявил бывшего императора сторонником реставрации власти Бурбонов в Мексике, утверждал, что Агустин не перенес отказа конгресса работать по его указаниям. Это была явная чепуха. Во-первых, он сам сместил Бурбонов, а во-вторых, конгресс, если это было не в его интересах, пресекал все попытки императора управлять страной.

Прокламация, выпущенная провинцией Халиско, на западном побережье, может служить типичным примером кампании очернительства, ведшейся против него: «Итурбиде не был нашим освободителем, это — лицемер, который обманул нас, как сегодня опять хотят сделать его сторонники. Он не разорвал наших цепей… Он заменил их на новые… Да, сограждане, Итурбиде — лицемер, предатель и нечестный человек, который уничтожил собрание, получившее от народа на хранение независимость, чтобы все прибрать к рукам». Вместо него Идальго и Морелос незаслуженно обрели статус основателей Мексиканского государства.

К побережью Итурбиде сопровождал один из его главных противников — генерал Николас Браво, который видел в нем обычного заключенного, в то время как Агустин считал себя бывшим правителем страны, добровольно ее покидающим. Многие люди в селениях, которые они проезжали, приветствовали Агустина и его кортеж, выражая ему свою преданность. Их сопровождал эскорт из верных ему солдат, и, естественно, en route постоянно случались стычки между ними. В конце концов новое правительство вспомнило о сторонниках Итурбиде и приказало арестовать его секретаря Франсиско де Паула Альвареса, нескольких офицеров и священников. Чувствуя себя нездоровым, Итурбиде заставил сестру Николасу и престарелого отца вернуться в Мехико, но его жена и восемь детей оказались в числе группы из двадцати восьми человек, которые должны были сопровождать его.

В Веракрусе Итурбиде потребовал, чтобы его багаж был досмотрен, дабы избежать в дальнейшем обвинений, будто он вывозил из страны деньги. Но таможенные чиновники почтительно отказались. Он взял с собой триста сорок ящиков кларета, двенадцать бочонков испанского вина и личное имущество, в том числе серебро, драгоценности и картины работы Рубенса и Веласкеса. Он отплыл из Веракруса в мае 1823 года и добрался до Ливорно, что в Италии, через три месяца. Но из-за испанских роялистов в Италии он не мог себя чувствовать в безопасности, кроме того, он хотел, чтобы его дети получили английское образование. В декабре 1823 года через Швейцарию, Германию и Нидерланды Итурбиде отправился в Англию и прибыл в Лондон 1 января 1824 года. Он поселился в большом доме в городе Бат, и его старший сын поступил учиться в Эмплфорт.

Нет сомнений, что он поддерживал контакты со своими сторонниками, оставшимися дома. Его отъезд в Англию вызвал в Мексике серьезные волнения, и правительство опасалось (впрочем, не без оснований), что он планирует вернуться и собирается восстановить испанское владычество. В апреле 1824 года конгресс принял положение, согласно которому Итурбиде должен считаться преступником, если ступит на мексиканскую землю. Иными словами, его могли немедленно казнить без суда и следствия. Тем временем Итурбиде обратился к министру иностранных дел Великобритании Джорджу Каннингу с просьбой помочь ему в установлении в Мексике конституционной монархии по британскому образцу. Каннинг отказался принять его, но министерство иностранных дел предложило помощь. Во время отсутствия Итурбиде Мексика разделилась на отдельные штаты, и он был убежден, что сограждане поддержат его: «Хотя я не переоцениваю себя, но уверен, что смогу объединить многие интересы этих провинций и успокоить накалившиеся страсти, которые могут привести к разрушительной анархии. Я еду с этим намерением». Капитан Бэзил Холл, хорошо знавший его, писал: «Вне всякого сомнения, это — патриотическое и бескорыстное решение. Нет никаких причин предполагать, что у него имеются какие-либо другие, нежели служение Мексике, намерения».

11 мая 1824 года Итурбиде с женой, двумя детьми и печатным станком на борту британского корабля отправился в Мексику. Подробности ставящего его вне закона приказа стали известны слишком поздно: он не знал о нем, отъезжая. Вероятно, курсы его корабля и судна, везшего приказ о его аресте, пересеклись где-то посреди Атлантического океана. В середине июля Итурбиде высадился вблизи далекого городка Сото-Ла-Марина, в штате Тамаулипас. Там его сразу же арестовал командир местного гарнизона Фелипе де Ла Гарса и препроводил в глубь территории — в город Падилья. Власти штата решили, что принятый в апреле закон должен быть немедленно исполнен.

Ожидая, что его приезд послужит толчком к началу восстания, Итурбиде был захвачен врасплох. 19 июля, то есть через два дня после своего ареста, он начал писать письмо конгрессу, в котором спрашивал, какое преступление совершил. Еще до того, как он закончил письмо, ему сообщили, что он будет казнен в шесть часов этим же вечером, то есть прежде, чем ему удастся связаться с властями в Мехико. Ему позволили написать одно письмо жене Ане — «благословенная женщина моей любви». Он попросил отослать ей часы и четки — как «единственное наследство, которое может оставить тебе в этот кровавый миг твой несчастный Агустин». Человек, который думал, что его встретят как спасителя, будет застрелен без суда в каком-то заброшенном провинциальном городке. Он держался с достоинством, велел раздать золотые монеты расстрельной команде, чтобы они хорошо сделали свою работу. Его исповедовали, завязали глаза и связали. Он сказал: «Мексиканцы, я умираю с достоинством, а не как предатель. Я не оставляю этого пятна моим детям и их потомкам. Я не предатель, нет». Одна пуля попала ему около носа, другая вошла в горло, а третья, которая убила его, — в лоб. Тело Итурбиде было перенесено в здание местного парламента, которое использовалось также в качестве часовни. Обряженный по францисканскому обычаю, бывший император Агустин был похоронен в развалинах местной приходской церкви. Изучая великий XIX век, мексиканский историк и писатель Хусто Сьерра писал: «Это было политическое убийство, а не акт справедливости. Итурбиде сослужил своей стране великую службу, которую нельзя преуменьшать, называя ее предательством по отношению к Испании. Он не смог подняться до тех высот, каких требовала его работа, но не заслужил и того, чтобы получить эшафот в качестве вознаграждения. Если бы нация могла говорить, она бы его оправдала».

Карьера Итурбиде была наиболее короткой и стремительной из всех Освободителей. Простой армейский офицер в 1821 году, всего через семь месяцев он стал Освободителем Новой Испании, страны более обширной, чем Соединенные Штаты сегодня, а еще через восемь месяцев — ее императором. Через десять месяцев он был вынужден отречься от престола, а пятнадцать месяцев спустя — казнен. Его смерть особенно тронула сердца двух человек. Мануэль Миер-и-Теран, генерал, который безуспешно защищал Техас от Соединенных Штатов в 1836 году, впоследствии поехал в Падилью и некоторое время жил в комнатах, где держали Итурбиде. Однажды, осматривая могилу бывшего императора, он подошел к тому месту, где был казнен Агустин, и бросился на свою саблю. Его похоронили в той же могиле. В 1838 году генерал Анастасио Бустаманте, один из главных сторонников Итурбиде, перенес его прах в Мехико. Он не решился похоронить его рядом с другими героями борьбы за мексиканскую независимость — Идальго и Морелосом, но надпись в соборе в его честь гласит:

Бустаманте просил, чтобы и его похоронили рядом с Итурбиде.

Бывшей императрице Ане Марии, которая на момент казни носила девятого ребенка Агустина, было дозволено выехать в Новый Орлеан. Оттуда она перебралась в Филадельфию, где и прожила до конца дней. Она вела жизнь богатой вдовы и содержала двор, который состоял из мексиканцев, живущих на чужбине, включая генерала Эчеварри, сыгравшего большую роль в падении ее мужа, а впоследствии тоже ставшего политическим изгнанником. В 1864 году, во времена короткой и трагической Второй Мексиканской империи эрцгерцога Максимилиана Габсбургского, семье Итурбиде восстановили королевский статус, и его сын Агустин даже считался возможным наследником престола. Но когда после Максимилиана страна впала в национализм и революцию, Итурбиде вновь перестали чтить в Мексике. Его тело не перенесли в грандиозный Монумент независимости, возведенный в 1925 году, и не похоронили рядом с Идальго, Морелосом, Матаморосом и Герреро — всеми теми, кому вовсе не удалось обеспечить независимость Мексики. Человек, который действительно дал Мексике чувство национального самосознания, пребывает в презрении и забвении.

Тем временем популистское правительство, пришедшее на смену Итурбиде, работало беспорядочно, доведя страну до разрухи. Первым президентом стал ветеран повстанческого движения Гуадалупе Виктория — Мануэль Феликс Фернандес. Он управлял страной в течение пяти лет, в условиях постоянного кризиса в отношениях правительства и провинций, а также полного банкротства. Армия при этом разрослась до пятидесяти тысяч человек. В 1829 году его сменил еще один из оставшихся в живых партизанских командиров — Висенте Герреро. Год спустя, после того как Санта-Ана отразил попытку испанского вторжения, он был смещен генералом Бустаманте. Санта-Ана, сильный человек из военных, который внес значительный вклад в свержение Итурбиде, сам стал президентом в 1833 году.

Этот требовательный и строгий человек был столь же странной и противоречивой фигурой, как и Итурбиде. Он оставался на политической арене еще два десятилетия, но, похоже, не любил видимой стороны власти. Сославшись на нездоровье, он вышел в отставку уже через несколько месяцев своего президентства и после этого занимал различные должности в правительстве. В 1836 году его войско было разбито, а он сам взят в плен техасцами, но в 1837 году вернулся в Мексику. Когда французы блокировали Веракрус в 1838 году, он был вызван из отставки и участвовал в сражении. В одном из боев он потерял ногу. В период между 1833 и 1855 годами президентство переходило из рук в руки тридцать шесть раз. Только Санта-Ана был президентом одиннадцать раз. Из сравнительно либерального федералиста он быстро превратился в консервативного центриста. Он лично тщательно отбирал мэров городов, губернаторов штатов, конгрессменов. Человек, уничтоживший Итурбиде, оказался более жестоким деспотом, чем тот.

В добротной и основанной на большом материале работе, посвященной Итурбиде, ее автор Тимоти Анна приходит к такому выводу:

«„План Игуалы“, собрав воедино все факторы, убедил Итурбиде, что его голос — это, как он сам называл, голос, выражающий волю нации. В худшем случае это был эгоцентризм, но не тирания. Судьба вознесла его как национального лидера столь высоко, но без предварительной подготовки. Он боролся, стремясь создать единое государство и работоспособное правительство. Его желание воссоздать ранее распущенное конституционное собрание говорит о том, что он начинал учиться идти на компромиссы, хотя его приверженность к порядку превалировала над всеми прочими чувствами и накладывала серьезные ограничения на уровень его терпимости. Он боялся, что провинции разлетятся во все стороны и что это приведет к распаду Мексики. Этот страх и привел его к возвращению домой в 1824 году».

Жесткий, педантичный и, судя по всему, не слишком придерживавшийся принципов, Итурбиде является самой непривлекательной фигурой из всех Освободителей. В нем нет лукавого романтизма Миранды, великолепия Боливара, тщательной прилежности Сан-Мартина, упрямства О’Хиггинса, чутья Кокрейна и романтизма Педру из Бразилии. Это был самовлюбленный, самоуверенный, полный карьерных помыслов человек. Он оказался совершенно несостоятелен как руководитель государства. Почти нечего сказать и о его человеческих качествах. Но фактом остается то, что Итурбиде практически без кровопролития привел самую большую заморскую провинцию Испании — Новую Испанию к независимости после десятилетия войн, которые вели более возвышенные и привлекательные личности и которые унесли по меньшей мере полмиллиона жизней.

Итурбиде частично потерпел неудачу, потому что был больше миротворцем, чем диктатором. Он был человеком, который не стал проливать кровь для сохранения своей власти. Его попытка примирить эффективное правительство с репрезентативной властью достойна похвалы. Если бы он был тверже и беспощаднее, то продержался бы дольше.

Влияние, которое Итурбиде оказал на собственную страну, было необычайно большим и в основном благотворным, несмотря на его личные промахи. Первоначально его «революция» была заговором консерваторов против радикалов. Всем последующим «революционным» правительствам претила сама мысль, что Итурбиде — отец мексиканской нации.

Несмотря на бездарные действия и те страдания, которые они причинили, личности двух священников-революционеров являются более удобными для создания мифов и образов, нежели циничный оппортунист-командир, который все же заслуживает благодарности от неблагодарной нации, которой он подарил независимость.