Я стою перед дверью и слышу, как изнутри к ней кто-то подходит. И дверь слегка приоткрывается.

— Вам кого? — спрашивает женский голос.

— Мой дядя Каланга здесь? — спрашиваю я и улыбаюсь.

— В подвале, — говорит она и захлопывает дверь.

Стало быть, я заворачиваю за угол дома и спускаюсь по ступенькам вниз, только я вам должен признаться, что я еле-еле спустился по этим ступенькам, потому что ноги от страха меня не держат. Но, друг, я вспоминаю о дяде Каланге и его письме, и, друг, мне просто нельзя не спуститься по этим ступенькам.

Внизу я вижу маленькую дверь и стучусь в нее. И я вам должен сказать, что эта дверь тоже слегка приоткрывается, так что вовнутрь не заглянешь. Но я все равно вижу, что внутри там совсем темно.

— Вам кого? — спрашивает на этот раз мужской голос.

— Мой дядя Каланга здесь?

— Ваше имя?

— Джордж Вашингтон Септембер.

— Подождите, — говорит он и закрывает дверь. И я жду. Вскоре дверь опять открывается, и голос говорит:

— Заходите, мистер Септембер.

Друг, мне это нравится. Мне нравится этот голос. Это первый голос, который назвал меня мистером. Мистер Рок Хадсон. Мистер Септембер. Да, сэр.

И вот я захожу вовнутрь, и там так темно, что я не вижу никого и ничего. Но, друг, я чувствую, что здесь много людей, — вы меня понимаете? Это можно сразу почувствовать. И слышно, как люди дышат и движутся. И еще, друг, я узнаю людей по запаху. И тут я чувствую запах кокосового шампуня. Черт побери. Да, сэр.

— Садись, Табула, — я узнаю голос моего дяди Каланги.

— Куда садиться? — говорю я. — Тут ничего не видно.

Тут кто-то чиркает спичкой. Ну! Какой треск бывает от маленькой спички, когда все вокруг тихо! Друг, я перепугался.

А этот свет от спички пляшет, так что я никого как следует не вижу, но, друг, я вижу фигуры людей. Да, сэр. А лиц этих людей я не вижу, потому что все это черные лица, черные, как тьма.

Но теперь я вижу стул и медленно на него сажусь.

— О'кей? — спрашивает меня дядя Каланга.

— О'кей, — говорю я.

— Ты опоздал, — говорит мой дядя, вроде бы он сердится на меня. — Если захочешь говорить, говори тихо И не кури.

Я ничего не говорю, потому что мне нечего сказать.

— Нам надо спешить, — говорит дядя, — потому что я не могу долго задерживаться в одном месте.

Друг, ветер на улице разгулялся вовсю. Его хорошо слышно отсюда. Он свистит, как кипящий чайник. Но в комнате так спокойно — мой дядя говорит, а люди дышат. Все в порядке. Но, друг, от этого ветра становится страшно.

— Табула, я только что объяснял людям, что к чему. Послушай и ты. Я позвал тебя, потому что ты молодой и сильный и можешь бороться. Наш лозунг — «Борьба за права». Понял? Это опасное дело, быть может, всем нам придется пожертвовать жизнью прежде, чем мы победим.

Опять он за свое. Друг, не по мне это — жертвовать своей жизнью. Мне не хочется умирать просто так. Да, сэр.

— Итак, прежде чем я скажу, в чем состоит наша задача, я хочу кое-что узнать. Есть у кого-нибудь винтовки или пистолеты?

Винтовки или пистолеты? Друг, о чем это говорит мой дядя? Друг, тебя могут повесить за пистолет, особенно если ты африканец вроде меня. Так о чем же он говорит, этот мой дядя, а? И что мы будем делать, когда раздобудем эти проклятые винтовки, а? Друг, этот разговор мне не нравится. Да, сэр.

— Ни у кого нет? — опять спрашивает мой дядя.

— Нет, — отвечают ему голоса.

— Никакого оружия? — спрашивает мой дядя.

— Ножи, — отвечают несколько голосов.

— У меня нет ножа, — говорю я.

— Замолчи, Табула, — говорит мой дядя. — Мы дадим тебе нож. — И, друг, все голоса вокруг смеются.

— Не нужен мне нож, — говорю я.

— Помолчи, Табула, друг. Лучше послушай, — говорит дядя.

Я молчу, но должен сразу же вам сказать, что этот разговор мне не нравится.

— Итак, нам нужно оружие, вы понимаете? Поэтому наша первая цель — полиция.

— Ублюдки! — говорит кто-то.

— У полицейских есть пистолеты и всякое другое оружие, поэтому первым делом мы нападем на полицию.

— Это хорошо! — говорит чей-то голос. Но, друг, я должен сказать вам, что я не считаю, что это хорошо. Да, сэр. Друг, весь этот разговор незаконный.

— Это очень опасно, вы понимаете? Но нам надо победить. Я вам уже говорил, что, может быть, никто из нас не доживет до победы…

— Ты прав, как никогда!

Друг, дверь распахивается, и, прежде чем ты можешь вспомнить, как тебя зовут, в комнате оказываются полицейские с пистолетами в руках.

Мы все ничего не делаем. Только смотрим. На фоне открытой двери видны их фигуры. Их много, и у всех них пистолеты, нацеленные на нас.

Какая-то женщина закричала. Как закричала! И я перепугался.

— Заткнись! — говорит полицейский. Но она все равно не унимается.

И тут другой полицейский выходит и зовет:

— Инспектор Валери!

— Иду.

— Мы накрыли этих выродков!

— Прекрасно.

Когда я услышал фамилию «Валери», меня охватил озноб. Зуб на зуб не попадает.

Ветер врывается в распахнутую дверь и загоняет в комнату пыль, а я просто сижу на стуле и смотрю на людей, только их плохо видно. Везде полицейские с пистолетами. И пахнет европейцами. И женщина кричит. Один из этих полицейских подходит к ней и изо всей силы бьет ее, и, друг, она умолкает.

Тут с улицы в подвал входит человек. Он не в форме, как остальные полицейские. На нем просто костюм и шляпа, и я понимаю, что это точно инспектор Валери.

— Кто здесь Каланга? — спрашивает он, но никто ему не отвечает. И он выхватывает фонарик у одного из полицейских и светит нам в лица, всем по очереди.

Всем по очереди. Друг, когда он подходит ко мне, мне кажется, что я уже умер. Он светит мне прямо в лицо, смотрит, ничего не говорит и идет дальше. В свете фонарика я вижу лица соседей. И я вижу одно знакомое лицо. И опять пугаюсь. Это проклятая толстая ленивая ксоза Бетти. Она плачет и держится за лицо, и я точно понимаю, что это она кричала в темноте. И я начинаю думать, что она, должно быть, видала, как дядя Каланга той ночью спал на моей кровати. Оттого-то она здесь. Иначе быть не может.

А инспектор продолжает светить людям в лица. И вот он доходит до моего дяди Каланги. Мой дядя улыбается. И инспектор останавливается.

— Наконец-то я поймал тебя, выродок, — говорит он тихо, почти шепотом. — Наконец-то я поймал тебя, кафр!

И он бьет его. Бьет изо всех сил. О, боже. Мой дядя падает. И когда мой дядя лежит на земле, инспектор пинает его ногой. Может быть, раз пять.

— Кафр, вонючий убийца, ублюдок, — говорит он, а потом останавливается и просто смотрит на моего дядю. — Встать! — говорит он. Но, друг, мой дядя не может встать. Он лежит. И я должен признаться вам, я плачу, и слезы текут у меня по лицу.

— Встать! — говорит он снова и снова пинает его ногой.

— Инспектор! — кто-то зовет с улицы.

— Я здесь, — инспектор поворачивается, оставляет моего дядю в покое и идет посмотреть, кто его звал.

В подвал входит полицейский с двумя палками, похожими на свечи, только толще.

— Вот что мы нашли. Их тут целый вагон, сэр.

Инспектор смотрит на эти палки, отдает их назад полицейскому.

— Мы вас за это повесим. Всех, сукины дети! — говорит он.

И мой дядя медленно поднимается. Инспектор опять тычет в него фонариком. И видно, что дядя в крови.

— Послушай, кафр, — говорит инспектор моему дяде, — я надеюсь, что мне лично позволят тебя вздернуть.

И вы знаете, что делает мой дядя? Он плюет кровью. В лицо инспектору.

Я был уверен, что моего дядю тут же убьют. Но инспектор просто стоит и смотрит на моего дядю. А потом поворачивается и выходит.

— О'кей, — говорит один полицейский. — Марш отсюда. Все. Поживей!

И мы начинаем выходить. Медленно, один за другим. На улицу, на ветер. И я вспоминаю, как однажды так стоял в очереди за билетами в кино. Сделаешь шаг и остановишься. Точно так.

А эти полицейские подталкивают нас, чтобы мы выходили быстрее. Я не люблю, когда меня подталкивают.

И когда мы оказываемся на улице, ветер дует на нас, как черт. И нас ждут крытые машины. Три машины увезут нас на виселицу.

О, Боже милостивый, как мне страшно. Я не хочу умирать. Боже, как мне страшно. Мне не хочется, чтобы они меня повесили. Но что я могу поделать? Они все равно меня повесят. И я плачу. Плачу изо всех сил. И слезы текут у меня по лицу.

А ветер овевает мои ноги, и я думаю, что, может, я в последний раз стою на этом проклятом ветру. Друг, я люблю этот ветер.

Тут нас выстраивают, чтобы загнать в машины, и я оказываюсь рядом с Бетти, от которой разит этим чертовым кокосовым шампунем. И, друг, я люблю эту Бетти и этот кокосовый шампунь.

И мой дядя Каланга тоже рядом. Но он смотрит прямо перед собой, а из носа и рта у него до сих пор течет кровь. Но на губах и подбородке кровь уже запеклась — из-за ветра.

— Каланга поедет в моей машине, — говорит инспектор. И они хватают моего дядю и толкают к инспектору. И тут мой дядя кричит громче, чем ветер:

— Кто вам донес? Только скажите, кто вам донес? — И в голосе его слышны слезы.

— Черненькая пташка, — говорит инспектор, и некоторые полицейские смеются. Но я не смеюсь, потому что мне страшно, и я плачу.

И два полицейских берут его за руки и уводят. И голова его теперь низко опущена.

И тут голос сзади меня кричит:

— Иисус идет вместе с тобой, Каланга! — Но мой дядя идет и вроде бы ничего не слышит.

— Заткнись! — говорит полицейский. — Перестань болтать про Иисуса. Черный выродок! — И я оборачиваюсь, потому что знаю голос этого полицейского. Это тот самый ублюдок. Тощий, ван Хеерден с тонкими губами.

Я отворачиваюсь и опять смотрю на машины, потому что не хочу, чтобы он меня увидел. Да, сэр. И я поднимаю ворот моей новой куртки, за которую заплатил три фунта.

— Пошевеливайтесь! — говорит полицейский, и мы начинаем входить в машины, как будто это трамвай. Один за другим.

В этих машинах можно сидеть. Вдоль бортов в них скамейки. Как места для неевропейцев в трамвае.

Я сажусь рядом с этой толстой Бетти, но мы не говорим друг другу ни слова.

Тут они закрывают за нами двери, и становится темно, и не слышно, как воет ветер.

И я знаю, что нас всех наверняка повесят.

Машина трогается, и эта чертова Бетти начинает громко петь, и кое-кто ей подпевает: