Все, что я помню потом, это сон. Я вижу во сне эту девушку Нэнси, на которой платье в обтяжку, только во сне она сидит без платья и так смотрит на меня, — вы меня поняли? Но держит меня за руку не она, а Тощий, ван Хеерден, ублюдок, который меня побил, и на губе у него усы, как у чертовой миссис Валери, и еще я все время слышу хихиканье, а хихикают Джанни Гриква и его девушка Фреда, и хотя я никогда не слыхал, как хихикает Фреда, но я знаю, что это точно она.

А когда сон кончается, я вижу, что лежу на кровати в своей комнате на Си-Пойнте в доме Финбергов, и я удивляюсь, как я сюда попал, потому что, клянусь вам, понять не могу, как это могло случиться. Я просыпаюсь, в комнате темно, и голова у меня болит, не так чтобы очень, но болит, и в горле все пересохло, — вы меня поняли? И когда я открываю глаза, то их режет даже во тьме, и я изо всех сил тру их, чтобы тьма их не резала. И когда я гляжу на будильник, который дал мне мистер Финберг, я насмерть пугаюсь, потому что уже без четверти семь, а я должен подать молодому мастеру Финбергу завтрак к семи, так что считайте, что я уже опоздал.

Я думаю, лучше сразу же рассказать вам, какие хорошие люди эти Финберги, чтобы вы знали, на кого я работаю, и сами увидели, какой я образованный африканец, какая у меня замечательная работа и какие, может, со временем они мне выдадут рекомендации. Эти Финберги — евреи. (Так оно верно говорить, — вы понимаете? Мастер Абель объяснил мне, что нехорошо говорить «еврейчик» или что-нибудь вроде, как раньше я говорил, и что надо говорить просто «еврей», потому что «еврейчик» звучит так же скверно для еврея, как «кафр» для зулуса, а я терпеть не могу, когда меня называют кафром.)

Так вот я хочу вам сказать, что мистер и миссис Финберг — евреи и работать у них — одно удовольствие. У них большой дом в Си-Пойнте, и я в нем — единственный африканец, и, друг, у меня отдельная комната рядом с кухней, в которой стряпает Бетти, только Бетти здесь не живет, и, кроме того, она — ксоза. А комната у меня миленькая, и я навожу в ней чистоту, и еще у меня своя ванная, только сейчас в ней что-то испортилось и надо чинить. А в комнате, сэр, у меня новенькая кровать. Да, сэр. Я работаю в этом доме целых семь лет.

Больше всего я хочу рассказать вам о своем лучшем друге мастере Абеле — он сын мистера и миссис Финберг и мой лучший друг, хотя он европеец и белый, как его мать и отец. Но он очень добрый и порядочный парень, ему девятнадцать лет, и он очень умный и образованный и сейчас ходит в университет, а это и значит быть образованным. Он, наверно, такой же умный, как мой дядя Каланга. И этот мастер Абель многому меня научил. Скажем, он говорит, что Иисус, который Бог, был евреем, только мастер Абель не считает, что Он — Бог, это отец Его — Бог, а Сын — не Бог. И мастер Абель говорит, что если бы я знал побольше про Иисуса, я бы в Него верил и любил Его, и мир был бы лучше, если бы все люди верили в Иисуса и любили Его. Только я не всегда верю в этого Иисуса, потому что наше проклятое правительство постоянно болтает о Нем, и, сэр, если Иисус им друг, как я могу в Него верить? (Только я все равно пишу Он и Его с заглавной буквы, — вы меня поняли?)

И этот мастер Абель часто заходит ко мне и садится на мою большую кровать и запросто со мной говорит, и, друг, мне превосходно с этим европейским парнем, потому что он всегда говорит со мной уважительно и всегда называет меня Джорджем Вашингтоном и никогда просто Джорджем. Но я должен вам сказать, что у меня есть еще настоящее красивое зулусское имя. Меня зовут Табула. Друг, мне нравится это имя. Но только мой дядя Каланга зовет меня по-зулусски, не знаю почему.

И все время мастер Абель учит меня разным вещам и говорит, что хорошо и что плохо и как выбирать между добром и злом. Друг, этот парень хочет, чтобы я никогда не ошибался в выборе, а знаете, как это трудно. Но он всегда говорит, что вся суть в том, чтобы правильно выбрать, — вы понимаете? И еще он говорит, что я должен усвоить десять заповедей и делать так, как в них сказано. Друг, это так трудно. И кроме того, многого в этих заповедях мне не понять. Очень многого.

Мастер Абель все время заставляет меня записывать всякое, о чем я думаю, потому что он говорит, что я буду совсем образованным африканцем, если сам образую себя. А я верю не всему, что он говорит, потому что, друг, я не все понимаю, но все равно я люблю его слушать, потому что он такой чертовски образованный. И этот парень очень хороший, потому что, когда его родители в отъезде, как сейчас, он часто отпускает меня утром и вечером и даже позволяет мыться в его ванной на втором этаже, пока моя неисправна, и я говорю вам чистую правду, что если бы его родители узнали об этом, они бы повесили и меня, и его. В общем, вокруг меня чистота, и мне, честно, нравится дом Финбергов, где я работаю. И, друг, в этом доме двенадцать комнат, и я обязан наводить чистоту во всех, кроме кухни и кладовки, за которыми присматривает Бетти, только там того порядка нет, потому что она — ленивая ксоза. Мне нравится наводить порядок, чистить серебряные ложки, мыть окна и все такое, потому что это хороший дом. А когда я сказал цветному Чарли из соседского дома, что у нас двенадцать комнат, он ответил, что у всех евреев дома большие. Еще я прислуживаю за столом в белом пиджаке и белых перчатках, и, друг, мне это нравится, потому что в белом я выгляжу очень красиво. И все это каждую неделю стирают и крахмалят до блеска в прачечной, и я хочу сказать вам, что у меня два таких пиджака и две пары перчаток.

Теперь я должен сказать вам, что мне приходится вставать каждое утро в половине седьмого, а это довольно трудно, потому что, друг, я люблю поспать. Но мне приходится вставать вовремя, чтобы мастер Абель не подумал, что я — ленивый зулус, как эта Бетти, которая толстая и ленивая, и я уверен, друг, что она к тому же еще все время врет.

И вот, когда я вижу, что на будильнике без четверти семь, я выпрыгиваю из постели и вскакиваю на ноги, и голова у меня кружится, но я все равно должен подать мастеру Абелю завтрак к семи, потому что толстая Бетти не доберется из своего Роузбэнка раньше восьми.

И я смотрю на себя и вижу, что я, как был — в куртке и брюках, и чувствую, что меня вот-вот вырвет, только на самом деле не вырвет. Я надеваю фартук, умываюсь, и без десяти семь вхожу в кухню и, черт меня побери, вспоминаю, что сейчас у мастера Абеля каникулы, и он ест свой завтрак в половине девятого, и я мог бы поспать до восьми, потому что мистер и миссис Финберг уехали отдыхать в Англию, где живет королева, и до их возвращения хозяин в доме — мастер Абель, а он сказал, чтобы завтрак ему подавала Бетти, потому что она приходит в восемь.

И вот я возвращаюсь к себе, сажусь на кровать и начинаю думать, отчего я сейчас в Си-Пойнте, а не у Джанни Гриквы на Ганноверской улице. Я думаю обо всем, что случилось вчера, и вспоминаю про рассеченную губу, и она начинает болеть, как только я о ней вспомнил. Я подхожу к гардеробу и гляжу на себя в зеркало, и, друг, вижу, что губа у меня синяя. И толстая. Может быть, у меня и так толстые губы, но я должен сказать вам, что такой толстой губы у меня никогда еще не было и вид у нее ужасный. Ужасный.

И я думаю, что не хочу больше иметь дело с полицией и не хочу больше сидеть на скамейках для неевропейцей на набережной, потому что эта миссис Валери сказала, будто я схватил ее за юбку, и я думаю, что не хочу больше видеть этого Джанни Грикву, потому что неприятностей от него не оберешься, но я думаю, что хорошо бы хоть разок поцеловать эту Нэнси, потому что она очень красивая зулусская девушка.

Я смотрю на свою губу в зеркало и вспоминаю вчерашние неприятности, и тут мне приходит в голову, что можно еще немного поспать, потому что так рано я встал по ошибке, и я ложусь на свою кровать с надувным матрасом, и, друг, я опять засыпаю.

И знаете, что получилось? Через мгновение я просыпаюсь от голоса мастера Абеля:

— Вставай, Джордж Вашингтон! Уже четверть десятого.

Друг, я насмерть перепугался и не знаю сам почему, потому что мастер Абель весело мне улыбается, а я все равно дрожу и просыпаюсь в холодном поту.

— Где это ты вчера так напился? — спрашивает он.

Друг, он очень умный, и я ему говорю:

— Нет, мастер Абель, нет, сэр. Не знаю, что со мной приключилось, только я очень устал.

— А ты помнишь, в котором часу ты вернулся домой или спьяну ты ничего не помнишь?

— Не помню, мастер, не помню. В котором часу?

— Да, черт возьми, в половине пятого. Не диво, что ты устал.

— В половине пятого? — спрашиваю я. — В половине пятого ночью?

— Да, — говорит он.

— Вот это да! — говорю я, потому что я всегда так говорю от изумления.

— Так вот, лучше вставай сейчас и быстренько прибери в доме, не то на это у тебя уйдет целый день.

— Слушаю, мастер. — Мне нравится то, что он говорит, и я быстро встаю.

А он поворачивается и у двери уже спрашивает:

— В чьем это автомобиле ты сюда прикатил? Он ревел, как дьявол.

Друг, я обмер. Я не знаю, в чьем автомобиле я вернулся сюда, и должен вам прямо сказать, что вообще не знаю, что я вернулся в автомобиле! И я, знаете, хочу засмеяться, чтобы показать, что я принимаю слова мастера Абеля за шутку, но, друг, я не могу, потому что губа у меня болит, когда я смеюсь, и потому что я пугаюсь насмерть при мысли, что меня привезли в автомобиле.

— Будь осторожней, — говорит он и, ухмыляясь, уходит.

Друг, я напуган насмерть, во-первых, потому что мастер Абель говорит, что я приехал в автомобиле, во-вторых, потому что я проснулся в куртке и брюках, и, в-третьих, потому что я ничего не могу вспомнить. Кроме того сна, в котором хихикали Джанни Гриква и эта Фреда и Нэнси без платья сидела рядом со мной на стуле, и, друг, все это очень страшно. Очень страшно, потому что я знаю этого Джанни Грикву и знаю, что он — скверный цветной парень. Но я думаю: может быть, я беспокоюсь напрасно и, может быть, всего-навсего Джанни Гриква привез меня домой потому, что я был пьян и заснул.

Когда мастер Абель уходит, я направляюсь на кухню, чтобы надеть свой сине-белый фартук, в котором я убираю комнаты, но на кухне уже эта чертова толстая Бетти, которая стряпает, и она мне говорит:

— А ты лентяй, Джордж Вашингтон! Ты чертов лентяй!

— Замолчи! — говорю я.

— Какое у тебя право спать допоздна? Ты чертов лентяй!

— Замолчишь ты? — говорю я.

— У тебя одно на уме. Женщины да выпивка. Вот ты какой.

— Да замолчи же! — говорю я, и она умолкает, и ей нечего больше сказать. И я вам говорю, от этой Бетти скверно пахнет, хотя она тоже африканка, только что она — коса, а я зулус. И знаете, почему от нее так пахнет? Потому что она моет голову кокосовым шампунем, а я этого запаха терпеть не могу.

В общем, я ухожу из кухни и начинаю вытирать пыль и подметать в гостиной, где надо, чтобы мебель всегда блестела. Стало быть, я вытираю пыль и подметаю в гостиной, и я хочу вам тут же сказать, какие хорошие люди эти Финберги — они никогда не запирают буфет с бутылками, потому что они знают, что я ничего не сопру, ведь я работаю у них целых семь лет. Я спер у них только один раз — да и то мелочь, которая три недели лежала у телефона в прихожей, и никто ничего не заметил, и это было хорошо, потому что там было шесть шиллингов. Но когда я взял эти шесть шиллингов, мне стало не по себе, потому что я по ночам видел во сне, что они все узнали и накажут меня, потому что красть незаконно. Это слово я узнал от мастера Абеля, друг, «незаконно» — значит то, что дурно по мнению нашего проклятого правительства, а я должен сказать вам, что в Кейптауне африканец может наделать много такого, что незаконно.

И вот я убираю в гостиной и слышу телефонный звонок, а мне разрешается подходить к телефону, потому что я — образованный африканец, как я вам уже говорил. Но мастер Абель снимает трубку у себя наверху, потому что у них в доме два телефона — один наверху и один внизу — и верхний можно включать в розетку в разных комнатах. Стало быть, когда телефон звонит, я выхожу в прихожую и хочу снять трубку, но мастер Абель уже снял трубку у себя наверху. И, друг, я стою в прихожей и слушаю, потому что говорят обо мне.

— Да, он работает здесь, — говорит мастер Абель.

И я слушаю изо всех сил, но слышу не очень хорошо, потому что эта чертова нахальная Бетти распевает на кухне.

— Да, да. Я позабочусь об этом. Нет. Они в Англии.

И это все, что я слышу. Я быстро иду в гостиную, и скорей начинаю вытирать пыль, и пою «Когда святые в рай войдут» — эту песню я пою часто.

И, друг, я знаю, что сейчас будет. Мастер Абель сойдет вниз и будет со мной говорить, потому что по телефону говорили обо мне, и я это знаю.

Да, сэр, так я и знал. Я слышу, как он спускается по лестнице, и я дрожу и не могу петь, потому что в горле у меня от его шагов совсем пересохло. А мастер Абель входит в гостиную, он одет в белый костюм для тенниса, и, друг, в этом костюме он выглядит очень красиво, потому что кожа у него цвета желудя, а волосы черные и сам он высокий, почти мне до носа, и я смотрю на него и забываю о проклятом телефоне и обо всем на свете.

— Джордж Вашингтон! — говорит мастер Абель.

— Да, сэр, — говорю я и шваркаю щеткой, как сумасшедший.

— Мне звонили из полиции.

— Да, сэр?

— Они сказали, что вчера у тебя были неприятности.

Я замираю.

— Это правда? — спрашивает мастер Абель.

— Правда, мастер Абель, — говорю я, потому что я твердо усвоил, что мастеру Абелю надо говорить правду, потому что он сам все равно узнает. Все узнает.

И я рассказываю ему про эту миссис Валери, я рассказываю ему правду таким образом:

— Мастер Абель, я сижу на скамейке для неевропейцев на набережной, и ко мне подходит эта дама и говорит, что у нее есть для меня работа. Я отвечаю, что работаю у мистера и миссис Финберг, а она спрашивает, свободен ли я сейчас, и я говорю «да», а она говорит, что ее дело на десять минут и что все остальное время я буду свободен, и, мастер Абель, я-то знаю, чего ей от меня надо, и я молчу, и это чистая правда. И тогда она снова просит меня, и я снова молчу, и это чистая правда, сэр. И тогда этот полицейский ван Хеерден проходит мимо моей скамейки, он идет в участок, сэр, и, мастер Абель, клянусь вам, она подзывает его и говорит, что я схватил ее за юбку, и он так странно и долго смотрит на нас и ведет меня в участок, и она идет тоже. Но, мастер, она говорит, что не хочет никаких неприятностей, и уходит. Но, мастер, мне она устраивает кучу неприятностей, и, я говорю вам, этот ван Хеерден разбил мне губу, и это чистая правда.

Это и в самом деле чистая правда, и, хотя мастеру Абелю всего девятнадцать, он все понимает и ничего не говорит, кроме того, что эти полицейские — ублюдки и любят устраивать неприятности африканцам.

— Ты знаешь, зачем они звонили? — спрашивает он.

— Нет, мастер Абель, не знаю, — говорю я.

— Они спрашивали, есть ли у меня молодая сестра, и сказали, что, если есть, мы должны тебя выставить, потому что ты опасен для европейских девушек.

— Друг! — больше я ничего не могу сказать.

— Бедный Джордж Вашингтон! — говорит мастер Абель. — Сколько у тебя неприятностей!

— Да, баас.

— Не волнуйся, у нас тебе ничего не угрожает. — И он улыбается, так хорошо улыбается.

Знаете что? Этот мастер Абель всегда говорит мне, что в этом доме мне ничего не угрожает, а это приятно слышать, потому что африканцы вроде меня всегда всего боятся, потому что у африканцев может быть куча всяческих неприятностей, Только я должен вам сказать, что не хотел бы быть европейцем, потому что мне нравится быть африканцем, потому что я люблю африканских девушек вроде Нэнси, о которой я не перестаю вспоминать.

А мастер Абель, выходя из комнаты, спрашивает:

— Куда запропастилась моя ракетка?

— Она в прихожей, мастер, — говорю я.

— Где, черт возьми? — кричит он.

Друг, мне нравится мастер Абель, потому что он хороший. Поэтому я иду в прихожую и достаю ракетку из шкафа под лестницей, где она всегда лежит, и мастер Абель это прекрасно знает. И я даю ему эту ракетку, и он мне улыбается, но молчит, и я ему улыбаюсь, потому что мне нравится мастер Абель и я знаю, что он мне друг, — вы меня поняли?

И я опять принимаюсь за уборку, потому что я — слуга мистера и миссис Финберг и должен убирать их дом. И я все время думаю об этих ублюдках-полицейских и о том, какие неприятности они мне готовят, предупреждая мастера Абеля о всяком таком, а это мне сильно не нравится, потому что, сказать по правде, мне не очень-то нравятся европейские девушки, разве что некоторые, но, друг, клянусь вам, я бы до них не дотронулся, потому что не хочу неприятностей.

А я помню, когда я работал официантом в отеле «Уэйфэрерс» на набережной, мне пришлось нести чай в номер одной белой дамы, и когда я туда вошел, она спала на кровати, а окно было раскрыто и по комнате гулял ветерок. И я должен сказать вам, она лежала на кровати в одном халате, и ветер его распахнул, так что я все видел — вы меня поняли? И, друг, я должен признаться, мне это очень понравилось, потому что она была красивая европейская девушка. И вы знаете, что я сделал? Друг, я схитрил. Я не поставил поднос и на цыпочках тихонько вышел из номера и дал поднос моему другу Питу, который был тоже официантом, чтобы он тоже мог войти и поглядеть. Друг, как мы смеялись! Но однажды маленький европейский мальчик назвал меня «шоколадкой», и я сильно ударил его по щеке, так что на ней осталось пять красных следов от моих пальцев, и он заплакал, и меня уволили. Я знаю, что поступил неправильно, да ничего не мог с собой поделать. Пит тоже теперь там не работает, потому что этот отель снесли и на месте его построили красивый жилой дом, и Пит сейчас работает в отеле «Океан», тоже официантом, и мы с ним раз или два встречались.

А я не могу не думать об этой Нэнси, и о моем сне, и о том, какой у нее приятный голос, и, друг, я думаю о ней слишком много, и, сказать по правде, я вообще слишком много думаю о девушках. Поймите меня, я очень люблю девушек, а эта Нэнси такая красивая, — вы меня поняли? И я чувствую, что мне просто необходимо пойти к женщине.

И тут эта нахальная коса Бетти зовет меня обедать, и я забываю о девушках, но после обеда, когда я сижу у себя в комнате и, как сказал мастер Абель, записываю всякие вещи, я снова начинаю о них думать. Я думаю о Полине, которая работает в большом доме на Виктория-роуд, где служанки живут в отдельном флигеле во дворе, так что ты запросто можешь к ним заходить, потому что ночью никто не увидит, как ты приходишь или уходишь. Только надо вести себя тихо, потому что девушкам там не разрешается принимать парней, потому что это дурно. Не могу понять почему.

Значит, я встречался с этой Полиной два года, и она иногда моя женщина, потому что если зачастить, она меня на себе женит. Она не страшная и не толстая, как Бетти, но и не такая красивая, как Нэнси, но все равно она миленькая, и, друг, она всегда рада меня видеть, хотя она всегда рада видеть других африканцев, и я ничего не имею против.

Стало быть, я кончил писать, лежу на кровати и вовсю думаю об этой Нэнси и думаю, что, пожалуй, лучше сегодня сходить к Полине, иначе я все время буду думать о Нэнси, а это, друг, плохо.

Итак, когда мастер Абель приходит с тенниса и хочет вечером пойти купаться на Сандерс Рокс, я спрашиваю, можно ли мне уйти, и он, разумеется, говорит «да», только чтобы я не возвращался так поздно ночью и в таком шумном автомобиле. Поэтому после ужина я собираюсь взять свой велосипед и поехать к Полине, но тут понимаю, что моего велосипеда здесь нет, потому что я вернулся домой в автомобиле. И когда я иду в гараж, где мне позволено ставить мой велосипед рядом с машиной Финбергов, на которой в их отсутствие ездит мастер Абель, я убеждаюсь, что моего велосипеда там нет, и я знаю наверняка, что он до сих пор в доме Джанни Гриквы на Ганноверской улице и что мне придется за ним туда сходить. И, друг, мне это не нравится, потому что мне не нравится Джанни Гриква и то, чего он от меня хочет с этими снимками, но, друг, вы понимаете, что там я могу опять увидеть Нэнси? А это уже хорошо.

Поэтому я иду пешком к тому дому на Виктория-роуд, где работает Полина, и тихонько вхожу во двор и стучу в дверь ее комнаты.

— Кто там? — спрашивает она.

— Джордж Вашингтон, — говорю я так тихо-тихо.

И она впускает меня и улыбается, потому что знает, зачем я пришел.

Я вхожу и вижу, что она миленькая и на ней красная юбка, без чулок и туфель, и, друг, она мне очень нравится, она такая миленькая и кругленькая, а я такой высокий, и она мне не достает до подбородка, — вы меня поняли?

— Где ты так долго пропадал? — спрашивает она.

— Был занят. Правда, был очень занят, — отвечаю я.

— Да, — говорит она. — Я знаю, что ты был занят. Кем это ты был занят, бездельник?

— Да нет же, Полина, — говорю я, и качаю головой, и улыбаюсь, потому что ей нравится моя улыбка. — Нет, я вел себя хорошо, это чистая правда. — А это неправда, потому что на той неделе я ходил к Саре, женщине Пита.

— А что ты скажешь о женщине Пита? Бездельник, — говорит она, — что ты скажешь о Саре, а?

— Откуда ты знаешь? — спрашиваю я, потому что мне интересно, откуда она это знает.

— Да уж знаю, бездельник. Друг, ты — дрянь!

— Нет. Полина. Честное слово. Я не бездельник.

— Зачем ты сюда пришел? — говорит она.

— Я хочу тебя видеть, Полина, ты меня поняла?

— Я все поняла, — говорит она, — убирайся отсюда, бездельник!

— Не перечь мне, Полина. Я хочу тебя видеть.

— Убирайся вон, Джордж Вашингтон Септембер! Убирайся, бездельник! Ты ходишь ко мне только тогда, когда у тебя нет никого другого, несчастный подонок. Друг, убирайся, сегодня я не хочу тебя видеть. Убирайся к черту, паршивый обманщик!

Друг, она на меня рассердилась всерьез, но знаете, что было дальше? Я обхватил ее и поцеловал. Да, сэр. Так я сделал. И, друг, ей это понравилось, а сам я все время думал об этой Нэнси и воображал, будто со мной не Полина, а Нэнси.

И часа через три я ушел от этой Полины и пел «Когда святые в рай войдут», и, друг, я был счастлив.