— Вот твой велосипед, Джорджи-малыш.

Друг, я напуган, сам не знаю почему.

— Малыш, я рад, что ты зашел ко мне в субботу, потому что суббота у меня — большой день, да, друг!

— Я пришел за велосипедом, — говорю я.

— Конечно, — говорит он. — Я это знаю, друг. Я это знаю. Только ты не спеши, хочешь выпить, а? И, может быть, я тебе кое-что покажу, а?

— Послушай, друг, — говорю я, — я только пришел за велосипедом.

— Джорджи, — говорит он, — Джорджи-малыш, тебя надо немножко поучить вежливости. И выключи этот джаз, дружок. Ты просто зашел ко мне, и мы с тобой выпьем.

Друг, я не знаю, зачем я иду за Джанни в ту комнату, где был раньше. И на столах уже лежат скатерти, и вся комната выглядит как-то лучше.

— Какую отраву ты пьешь, друг? — спрашивает Джанни.

— Что ты хочешь сказать? — говорю я.

— Что ты будешь пить, дружок?

— То же, что в прошлый раз, — говорю я, потому что мне правда понравилась та выпивка, хотя от нее я заснул.

И он идет к полкам, достает бутылку и наливает мне.

— Да, сэр. Это хорошая выпивка, малыш, — говорит он. — Дьявольская штука. Впрочем, она не дьявольская, — говорит он и хихикает. — Держи, — говорит он и дает мне стакан, а потом наливает себе из другой бутылки, и я знаю, что это бренди, потому что так пахло от моей матери.

Затем мы садимся за столик, и Джанни Гриква, который одет в шикарный белый костюм, вынимает сигары и говорит:

— Закури, Джорджи, и я, может быть, кое-что тебе покажу.

И, друг, я беру у него сигару, потому что, должен вам сразу сказать, я никогда не курил сигар, а только знаю, что они хорошо пахнут, потому что их курит мистер Финберг. И, друг, этот Джанни Гриква снимает с сигары бумажную ленточку, и разминает ее пальцами, и подносит к уху, и я делаю то же самое, чтобы он не подумал, будто я необразованный зулус.

— Да, мальчик, — говорит он, — кажется, сегодня мы с тобой поговорим о деле, малыш. Конечно.

— У меня нет с тобой никакого дела, Джанни. Да, сэр. Никакого дела. И, друг, вот что еще: когда я пришел сюда, я почувствовал запах европейца. Что это значит, а? Что это значит?

И, друг, он только хихикает, и мне это не нравится.

— Ты острый парень, — говорит он. — Да, сэр, ты острый парень.

— Ладно, — говорю я, — отчего у тебя тут пахнет европейцем?

— Друг, сейчас у нас субботний вечер, — говорит он и так хихикает, что начинает кашлять. И мне это очень не нравится.

Затем он подносит ко мне зажигалку, и тут входят два цветных парня, которых я никогда не видел, и они улыбаются Джанни Грикве как старому знакомому, а он им только кивает и раскуривает свою сигару. А эти парни садятся за столик у двери, и Джанни встает и говорит:

— Прости, Джорджи.

И он идет к полкам, на которых стоит выпивка, и звонит в колокольчик, как миссис Финберг, когда она хочет, чтобы я вошел и убрал со стола грязную посуду. Потом он подходит к двери и включает свет, потому что, как я вам говорил, уже почти совсем темно, и он говорит этим цветным парням:

— Они сейчас придут. — И тут он заводит граммофон и ставит пластинку Элвиса Пресли «Я никто, я всего лишь собака», и эта пластинка мне нравится, и в комнате становится намного уютнее. Но Джанни Грикву что-то беспокоит, и он тихо так говорит:

— Куда подевались эти чертовы девки?

И он опять звонит в колокольчик, а потом выходит в коридор, звонит еще громче и кричит:

— Идите же сюда, черт вас возьми!

И тут он опять подходит ко мне и садится за столик.

— Прости, малыш, — говорит он, и, друг, лучше бы он не звал меня малышом.

И тогда две цветные девушки входят в комнату и сразу начинают танцевать с двумя цветными парнями. И, друг, я должен признать, что это довольно красивые девушки, и на них красивые платья, и пахнет от них хорошо, как редко пахнет от цветных девушек.

И, друг, это чистая правда, одна из этих девушек, та, что покрасивее, смотрит на меня и говорит:

— Друг, это зулус! — и смеется, и я чувствую, что мне пора уносить ноги. Вы должны мне поверить, что эта девушка показалась мне слишком нахальной.

Джанни Гриква на это опять хихикает и говорит:

— Познакомься с Марией. Ты ей понравился.

И я думаю, что, должно быть, этот Джанни очень счастливый человек, потому что все время он весело так хихикает.

— Допивай и пошли со мной, — говорит он, и я повинуюсь.

Он уводит меня из комнаты, а Мария кричит мне вслед:

— Мальчик, я очень люблю черных!

И все четверо, которые танцуют, хохочут, как будто видят что-то смешное, и я оглядываюсь, чтобы показать им, что я сержусь, но они на меня не смотрят, потому что один из цветных парней взасос целует свою девушку.

Стало быть, я иду за Джанни Гриквой по лестнице вверх и все время мечтаю, что, может, удастся увидеть Нэнси, о которой я все время думаю. Но ее нигде не видно, потому что наверху много комнат, может, четыре, а может, пять, и двери у всех закрыты, и из-за одной двери слышно, как хихикают девушки. И я иду за Джанни Гриквой в самый конец коридора, и мы входим в крайнюю комнату.

— Это мой оффис, малыш, — говорит он, и мы садимся. Он за стол, я на стул. — А теперь потолкуем о деле, сынок, — говорит он, и лезет в ящик, и достает оттуда длинный коричневый конверт.

— Погоди, — говорю я. — Я видел эти картинки.

— Нет, сэр, — говорит он. — Только не эти.

— Послушай, — говорю я, и снова мне страшно, — я не хочу больше видеть таких картинок. И вообще, разве ты не знаешь, что цветным парням пить в общественных местах незаконно?

Должен сказать вам, он хихикает, как сумасшедший, и все говорит:

— Ты смешной, друг, ты очень смешной!

— Кажется, мне пора домой, — говорю я.

И он кончает хихикать.

— Лучше сначала взгляни на это, — говорит он и вытаскивает из конверта несколько снимков.

И, друг, у меня нет слов. Потому что на этих снимках — я. Да, сэр. Я. Я и эта женщина Нэнси, и мы оба совсем голые, — вы меня поняли? И, друг, я так перепуган, что боюсь шевельнуться, сижу и смотрю на снимки.

— Нравится, Джорджи? — спрашивает Джанни Гриква. — Как тебе это нравится, а? Друг, ты провел счастливую ночь, сынок. Ты был такой пьяный, что мог сделать все что угодно. Взгляни-ка на эти снимочки! И Нэнси говорит, что ты экстра-классный зулус. Малыш, ты ведь не был против того, что мы сделали эти снимочки. Ты был только рад. Да, сэр. Малыш, поверь, что я получу за каждую карточку по пять фунтов, потому что это отличный товар. Да, сэр. Так что видишь, Джорджи-малыш, у нас с тобой есть общее дело. Да, малыш!

И, друг, я молчу, но мне приятно слышать, что эта Нэнси считает меня экстра-классным зулусом, потому что, должен сказать вам, когда я смотрю на эти снимки, то вижу Нэнси, и она кажется мне экстраклассной зулуской, какая она и есть на самом деле.

— Так что, поговорим о деле, Джорджи?

— Нет, сэр, — отвечаю я. — У меня нет с тобой никакого дела. Да, сэр.

И тут дверь открывается и входит Фреда, девушка Джанни Гриквы, и дает ему фунтовую бумажку, и говорит:

— Вот. Он ушел.

— Молодчина, — говорит Джанни Гриква. — А теперь иди вниз и поухаживай за всеми парнями. Иди.

И она ничего не говорит и уходит, даже не взглянув на меня.

— Вот возьми, сынок, — говорит Джанни Гриква и протягивает мне один снимок.

— Нет, сэр, — говорю я. — Мне этого не нужно. Да, сэр.

— Да возьми же, Джорджи. На память. Да, сэр.

И он всовывает мне снимок в руку, и я беру его, сам не знаю зачем.

— Послушай, малыш, я должен тебе заплатить, друг, это факт. За эти снимки. Я дам тебе за них шесть фунтов, сынок. Четыре фунта сейчас и два, когда ты придешь сюда опять. Договорились?

— Нет, сэр, — говорю я. — Не надо мне этих денег. Нет, друг. Ты не имеешь права снимать меня, когда я пьяный. Ты не имеешь права.

— Послушай, малыш, — говорит он. — Ты сам хотел, чтобы тебя сняли. Ты меня сам об этом просил. Да, сэр. Ты был прекрасен той ночью. Просто прекрасен!

И он все время опять хихикает, и мне это очень не нравится, и он сует мне деньги в карман.

Мне нечего ему сказать, — понимаете? Потому что, друг, я, честное слово, ничего не помню об этой проклятой ночи и не могу сказать, что Джанни Гриква врет, потому что, хоть я и уверен, что он врет, но не могу ему этого сказать, — вы меня понимаете?

— Так вот, — говорит он, — слушай меня, Джорджи-малыш, и слушай внимательно. Ты мне нужен, сынок, потому что ты зулус, а зулусов трудно найти — понял? А эта Нэнси — шикарная девушка и не хочет знаться ни с кем, кроме зулуса, и ты, друг, и есть тот самый зулус. А за снимок с Нэнси европеец, может быть, даст пять фунтов. Ты понял? Так что, друг, ты мне нужен.

И я сижу и молчу, потому что, друг, мне нравится эта Нэнси, и я понимаю, что я ей тоже нравлюсь, потому что на снимке она на меня так смотрит, и я хочу вам сказать, что Джанни прав, когда говорит, что она шикарная девушка, потому что так оно и есть. Но я знаю, что нехорошо, когда с тебя делают такие карточки. Только не знаю, почему это нехорошо, — вы меня понимаете? Но все равно я знаю, что это нехорошо. И я думаю, что сказал бы мастер Абель, если бы узнал об этом. Он конечно бы рассердился.

— Хочешь выпить еще, Джорджи?

— Нет, сэр, — говорю я, — потому что, когда я пьяный, ты меня снимаешь, а я этого не хочу. Да, сэр!

А он только улыбается и кричит:

— Нэнси!

И, друг, я очень пугаюсь, потому что боюсь увидеть Нэнси после этих картинок, и я смотрю, в порядке ли мой костюм, а этот Джанни только хихикает.

И, может быть, сразу после его крика дверь открывается, и на пороге стоит Нэнси. Фу! Она похожа на прекрасную леди, потому что на ней белое платье с глубоким-глубоким вырезом, — вы меня поняли? И, друг, знаете, она такая стройная, такая милая. И она так приятно пахнет, и, друг, она — зулуска, и, друг, не знаю почему, но я без ума от этой Нэнси.

Я должен сразу признаться, что очень люблю девушек, и, друг, эта Нэнси — самая лучшая девушка из всех, которых я видел, и такая красивая, что в желудке что-то обрывается, как когда падаешь с высоты.

А она стоит на пороге и говорит:

— Здравствуй, большой мальчик!

И знаете что? В глотке у меня пересохло, и я не могу ничего сказать и только гляжу в пол. И я замечаю, что ногти у нее на ногах окрашены в красный цвет, это видно сквозь тесемочки сандалий, и от этого я люблю ее еще больше, потому что это красиво.

— Как поживаешь, большой мальчик? — спрашивает она, и ее голос снова как шепот, и, друг, я пропал, я говорю вам, пропал!

— Тебе она нравится, Джорджи? — спрашивает Джанни Гриква. — Тебе она нравится, а?

И, друг, я не знаю, что сказать от смущения.

— Я тебе нравлюсь, красавчик? — спрашивает Нэнси, и подходит ко мне, и берет меня за ухо.

— Конечно, ты ему нравишься, да, сэр, — говорит Джанни.

— Ну, красавчик, — говорит Нэнси, — скажи же, что я тебе нравлюсь, большой мальчик.

— Ты мне нравишься, — говорю я, и мой голос звучит так, как не мой голос.

— Порядок, Джорджи. Ты отличный парень. А теперь иди с Нэнси вниз, познакомься с ней как следует, и, может быть, после мы поговорим.

И, друг, он подмигивает этой Нэнси, и я это замечаю. И Нэнси говорит:

— Пойдем, силач. — И она берет меня за руку и ведет вниз, туда, где я был сначала.

И теперь уже эта комната битком набита разными цветными парнями и девушками, африканскими парнями и девушками и, может, даже малайскими парнями и девушками, только все они необразованные, это сразу видно, — вы меня поняли? Кто танцует, кто курит, кто пьет, а граммофон играет очень громко, и я удивляюсь, отчего не приходит полиция, потому что, когда моя мать стонала, полиция сразу же объявилась, а тут куда больше шума, чем от моей матери, это я вам говорю.

Как только мы входим в эту комнату, Нэнси выводит меня на середину и начинает со мной танцевать.

Друг, я люблю танцевать. Да, сэр. Вы сами танцуете? Знаете, когда танцуешь, тебе делается так хорошо, что обо всем забываешь, это я вам говорю; а когда ты танцуешь с Нэнси — ну, друг! Ноги ходят сами собой, музыка играет, пол вроде бы подпрыгивает в такт, а ты кружишься, качаешься, и на душе такой отдых, и ты подпрыгиваешь, и отступаешь, и наступаешь, и поворачиваешься, и подпеваешь, и глаза твои смотрят куда-то вдаль, и, друг, это по мне! А у Нэнси глаза закрыты, а руки прохладные, а ноги живые, друг, такие живые! И зад ее поднимается и опускается и ходит из стороны в сторону, и даже кажется, иногда ей больно, но, друг, это и есть танец, и он для меня. А дым в комнате все гуще и гуще, и ты уже насквозь мокрый, и тебе совсем хорошо, и ты видишь, как Нэнси танцует перед тобой, и ее белое платье кажется золотым и соскальзывает с плеч все ниже и ниже, а ей все равно, и она его не поправляет, так что ты кое-что видишь и можешь кое о чем подумать, пока танцуешь, друг, танцуешь. Я вам прямо скажу: это для меня.

И, друг, музыка кончается. Чересчур быстро. А Нэнси мне говорит:

— Ты хорошо танцуешь, большой мальчик. — И я знаю, что это правда.

И мы с ней присаживаемся за столик и выпиваем, а выпивку Нэнси приносит от стойки, где стоит Фреда и наливает в стаканы. И, друг, я озираюсь, и должен вам тотчас же рассказать, что я вижу.

Эти самые девушки все одеты так, как будто им не нужны никакие платья, потому что все равно все видно, — вы понимаете? И они целуются, и обнимаются со своими парнями, и гладят их, и они могут так целоваться хоть с кем, это я вам говорю. И, может, каждую минуту две или три выходят из комнаты и скоро возвращаются или, может, не скоро, и я догадываюсь, что они там делают, потому что я образованный африканец, не то, что эти подонки.

А Нэнси ставит мне стакан, и я тотчас все выпиваю, потому что после танца нужно выпить. Но сама Нэнси не спешит, она пьет медленно и не глядит на меня, так ни разу и не взглянула, она смотрит по сторонам и, может, здоровается с одним-двумя парнями, которые глядят на нее так же, как я.

Музыка снова начинается, и она говорит:

— Рок-н-ролл!

И, друг, мы опять танцуем. И я сразу должен сказать вам, что я счастлив, я пою и прищелкиваю пальцами, да, сэр, потому что я с Нэнси и мы танцуем.

Когда после рок-н-ролла мы садимся за столик, я говорю ей:

— Может, мы пойдем наверх, а, Нэнси, и кое о чем поговорим?

А она отвечает:

— А может, нет?

И я молчу, потому что на это ничего не скажешь.

И, друг, я должен признаться, мне хочется погладить эту Нэнси и, может, поцеловать, но не могу же я это сделать, — вы меня поняли? Итак, я просто смотрю на нее и думаю, что если мне нельзя пойти с Нэнси, то лучше пойти с кем-нибудь еще, но я должен сказать, что лучше бы все же с Нэнси.

И тут эта цветная девушка Мария, которая кричала, что любит зулусов, когда я приходил в первый раз, подходит ко мне и говорит:

— Потанцуем, зулус?

— Не могу, — отвечаю, — я с Нэнси. — Но все равно я ласково ей улыбаюсь.

— Танцуй, — говорит Нэнси, и это как приказ, и, друг, приходится ей подчиниться, — вы меня поняли?

Стало быть, я встаю и танцую с этой цветной девушкой, а она для цветной очень красивая. Друг, я бы лучше остался с Нэнси, но эта цветная девушка правда очень красивая. А музыка на этот раз медленная, и африканец Сачмо из Америки поет на пластинке «Сан-Луи блюз», и я прижимаюсь к этой девушке, но все время оглядываюсь на Нэнси, потому что не хочу, чтобы она видела, как я прижимаюсь к Марии. Но эта Нэнси! Знаете что? Она болтает с Фредой у стойки и не смотрит на меня. Так ни разу и не посмотрела, ни разу, да, сэр.

— Меня зовут Мария, — ласково так говорит цветная девушка. — А как тебя, красавчик?

— Джордж Вашингтон Септембер, — отвечаю я.

— Ах, да. Я о тебе слыхала, — говорит она. — Хорошее имя.

Но я не понимаю, что хорошего в имени Джордж Вашингтон Септембер.

Друг, она сама прижимается ко мне, ее голова у меня на груди, и обе руки у меня за спиной, и я должен признаться, что мне это нравится, хотя она цветная девушка, а я зулус.

— Друг, ты такой сильный! — говорит она, каждое слово по отдельности, — понимаете? И я знаю, что это правда, потому что я, может быть, могу поднимать тяжести одной рукой.

— Эта Нэнси дура, что пустила тебя танцевать со мной, но я на ее глупость не жалуюсь.

Друг, я думаю то же самое, что и Мария, потому что мне не нравится, как легко Нэнси меня отпустила, но я тоже не жалуюсь, потому что Мария нежная и кругленькая, только Нэнси мне нравится больше.

И знаете что получается? Когда танец кончился, Мария меня целует, и должен признаться, я тоже ее целую, потому что она умеет целоваться, эта девушка, поверьте мне. Она держит меня за голову обеими руками и целует. И я закрываю глаза, и это мне нравится, да, сэр. Когда она перестает меня целовать, я открываю глаза и вижу, что мы одни посредине комнаты, и все, как черти, смеются над нами, и сама Мария тоже смеется, но когда я возвращаюсь к Нэнси, та не смеется.

— Тебе нравится эта девушка? — спрашивает Нэнси.

— Нет, Нэнси, эта девушка мне не нравится, но она меня поцеловала, друг. Она черт знает какая нахальная, — говорю я, хотя это неправда, потому что сам поцеловал эту девушку.

— Хочешь еще выпить? — спрашивает Нэнси, и я говорю «да», потому что я взмок от танца и мне надо выпить.

И она дает мне свой стакан, и я беру мой и иду к стойке за выпивкой, и все, кто рядом со мной, берут выпивку, тут же платят, но когда я достаю деньги, Фреда мне говорит:

— За наш счет, Джорджи. — И я понимаю, что это значит — бесплатно, и я забираю выпивку и возвращаюсь к Нэнси.

Но, друг, ее нет. Да, сэр. Нет. Эта Нэнси! С чего это она ушла, а? Может, она рассердилась из-за того, что я поцеловал Марию, но отчего она мне не сказала, что рассердилась, а? Непохоже, чтобы она рассердилась. Да, сэр. Она вела себя так, как будто ей все равно, что я делаю. Поэтому, друг, я рад, что поцеловал Марию. Честное слово! Ох эта Нэнси!

И вот я стою с двумя стаканами и озираюсь.

— Еще станцуем, Джордж Вашингтон?

Это Мария. И я говорю «да», потому что хочу позабыть про Нэнси и про то, как она ушла. Мария все равно очень милая девушка, и я даю ей стакан и сам выпиваю.

И, друг, я чувствую, что мне нужна девушка, потому что я танцевал с Нэнси, и целовался с Марией, и проглотил один или два стакана выпивки.

Поэтому мы немножко танцуем с Марией и потом идем наверх в комнату с тремя кроватями, и мне все больше нравится эта девушка, и я ее обнимаю, и она теплая, теплая, теплая.

И пока мы в этой комнате, другие пары приходят и уходят, только мне это все равно, потому что эта Мария не дура и, друг, мне она нравится. И всю ночь мы спим, то просыпаемся, то опять засыпаем, и в последний раз мы засыпаем, должно быть, под утро.