Какое отличное вино.

Поразительно, как Мудрая волчица, которая всегда хвасталась тем, что способна осушать целые реки, могла опьянеть от единственной чашки ароматного напитка цвета спелой пшеницы; я еще до середины второй чашки не дошла, а мое лицо уже горело.

Вино, несомненно, было прекрасное, но на душе у меня было не так легко, как прежде. Я принюхалась к вину, думая, что причина где-то там, но не учуяла ничего особенного.

Перед глазами все поплыло, веки с каждой секундой становились тяжелее; даже тарелки на столе начали расплываться и сливаться в единое пятно. Прямо передо мной стояла тарелка с поджаренной говядиной, сочащейся жиром, но аппетит пропал совершенно.

Такого не должно быть. Не очень-то много я и съела, ведь верно?

Я начала наконец догадываться: с моим телом что-то не так. Если так пойдет дальше, это может плохо кончиться.

Все бы ничего, будь это обычная трапеза – я бы просто сказала моему спутнику, что неважно себя чувствую, и он бы тут же принялся вокруг меня квохтать, так что мне бы даже неловко стало.

Но сейчас я и мой спутник были не единственными, кто сидел за этим круглым столиком.

После всей этой драмы, случившейся из-за тупости моего спутника, мы решили устроить пирушку, чтобы отпраздновать конец наших бед.

Я не хотела, чтобы у других портилось настроение; таких трудов стоило его создать. Это для меня очень важно, куда важнее, чем то, веселое получается празднество или нет. Но была и еще причина, почему я очень не хотела свалиться без чувств прямо здесь, на месте.

Можно сказать, главная причина сидела у меня прямо перед глазами – третий человек за нашим столом.

Светловолосая, скромно одетая пастушка. Перед ее лицом я никак не могла выказать слабость.

– Как я уже говорил: я совершенно не подозревал, что овцы умеют находить каменную соль.

Когда разговор зашел об овцах, настала очередь моего спутника сидеть с задумчивым видом.

Пастушке было лишь пятнадцать, а ее собеседнику – уже двадцать с хвостиком. Мудрой волчице, конечно, далеко еще до полного понимания человеческих отношений, но я невольно испытываю отвращение, глядя, как эти двое так непринужденно общаются.

– Все потому, что этим крошкам нравится соленое… например, если я посыплю солью камни, они будут их лизать.

– Хм, вот как? Я когда-то слышал тайный слух, что в одном далеком городе была какая-то странная пытка овцами. Быть может, именно из-за этого?

– Овцами?

Глаза пастушки (кстати, ее зовут Нора) загорелись любопытством. Она сама была похожа на покорную овечку, так и хочется проглотить целиком.

Разговаривая, пастушка потянулась к большому блюду с говядиной. Среди блюд, что мы заказали, были говядина, свинина, рыба, прочее мясо – но никакой баранины.

Мы не стали брать баранину именно потому, что с нами пастух? – со мной, во всяком случае, этого никто не обсуждал.

Разумеется, Мудрая волчица не опустится до того, чтобы упрямо настаивать именно на баранине.

А, все это ерунда. Мелкие жалобы, не больше.

Важнее было то, что мой спутник не только совершенно не догадывался о моем плачевном состоянии, но еще и ухаживал за пастушкой – нарезал своим ножиком мясо на ломтики и клал их ей на хлеб.

Мои руки помимо воли продолжали подносить вино ко рту, но напиток давно уже стал совершенно безвкусен, а томление в груди все усиливалось и усиливалось.

В голове моей разнесся смех гордой волчицы – второй меня.

Но положение было безвыходным – мое тело продолжало страдать, и душа вместе с ним – а все потому, что прямо передо мной сидела эта мерзкая пастушка; и, что хуже всего, эта пастушка – скромница-милашка, как раз такие и нравятся моему спутнику.

Влюбиться в такую чахлую девчонку – верх глупости самца. Только вслух я это сказать не могла, иначе себя показала бы еще большей дурехой.

Иными словами, сейчас я вела оборонительное сражение.

От стратегий, не подходящих к моему характеру, тоже есть своя польза.

– Я не помню, что именно за город. Но при этой пытке они там пускали овец лизать человеку подошвы.

– Эээ, овец?

Я полагала, что эта чахлая скромница положит мясо между двумя ломтями хлеба и начнет клевать потихоньку. Однако она прилично откусила.

Только рот у нее был слишком маленький, и нормально прожевать такой здоровый кусок она явно не могла. Да, у нее очевидные затруднения.

Отрастить рот побольше да откусывать поменьше – и проблема решена. Но я не хотела говорить это вслух, уж больно довольная физиономия была у моего спутника. Я молча варилась в своем собственном гневе, лишь все запоминала.

В человеческом обличье это было, возможно, и к лучшему.

– Да, они посыпают солью босые подошвы, а потом пускают овец. Сперва преступнику просто щекотно, но овцы лижут не переставая, и щекотка переходит в боль…

Лишь богам ведомо, сколько вина я уже выпила – я даже получала удовольствие от этого явно преувеличенного повествования.

Вообще-то, если все время путешествуешь, должен бы привыкнуть к такому.

Но он никогда прежде этого не говорил.

Голова раскалывалась все сильней.

– И правда; всякий раз, когда я поем солонины, мои овцы меня окружают и лижут мне пальцы, это очень неудобно. Они милые крошки, но не знают, когда нужно остановиться, и это иногда пугает.

– Ну, думаю, твой верный рыцарь умнее их.

Мои уши чуть дернулись; разумеется, мой спутник ничего не заметил.

Под «рыцарем», о котором он упомянул, подразумевался вот этот мерзкий пастуший пес.

– Это ты про Энека? Вообще-то… Энек иногда чересчур усерден и не знает меры.

Тут сразу что-то недовольно заворчало у ее ног.

Пастуший пес все это время наслаждался кусочками хлеба и мяса, которые ему доставались со стола.

Я просто чувствовала, как он иногда кидает на меня свои взгляды.

Как смеет простая шавка подозревать в чем-то чистую и благородную волчицу!

– Значит, твоим пастушеским мастерством можно только восхищаться.

Глазки пастушкины удивленно распахнулись, щечки порозовели – и явно не от вина.

Кончик хвоста напрягся под моим балахоном.

Пес под столом громко дышал, будто смеясь надо мной.

Это от гнева, должно быть, у меня все плыло перед глазами.

– Кстати, госпожа Нора, ты и дальше продолжишь идти к своей мечте?

Мечта.

Это слово меня пробудило. Теперь я видела, насколько сама не своя я была все это время.

Быть может, весь этот раздражающий разговор – всего лишь сон? Нет, нет, не может быть.

Мне действительно становилось все хуже.

Но сейчас сдаться было нельзя. Надо было продержаться до возвращения в свою комнату.

В конце концов, я сейчас была на враждебной территории.

Если пытаться проверять границы своих возможностей, находясь на враждебной территории, может получиться совершенно не то, чего ожидаешь.

Если я прямо посреди этого редкого празднества заявлю, что мне плохо, – это приведет лишь к неловкости, и вина будет целиком на мне.

Но у меня есть своя территория – наша тесная комнатушка.

Если я признаюсь, что больна, после того как туда доберусь, мою охоту можно будет счесть удачной.

Это все равно что охотиться на кролика, который ничего не знает о том, что я подстерегаю его в кустах.

Если так – тем более нельзя показывать сейчас, как мне плохо. Надо бы, пожалуй, взять кусок говядинки – но, увы, даже руку поднять было трудно. Я не могла дотянуться до блюда.

Похоже, это мой самый большой провал за сегодня.

– Что, уже пьяна?

Мне даже смотреть на него было не нужно, я и так знала, что сейчас он натянуто улыбается.

Несмотря на то, что тело мое страдало, уши и хвост – моя гордость – по-прежнему были здоровы.

Даже не глядя, я все равно знаю, что мой спутник ест, как держится, с каким лицом на меня смотрит.

Так что и сейчас мне было совершенно ясно, какое у него выражение лица, когда он кладет передо мной кусочки мяса, а потом понимает, что я даже поблагодарить его не в состоянии.

Как я выгляжу в его глазах, что подумают люди вокруг – я была уже не в силах думать обо всем этом.

Ничего уже не имело значения. В голове осталась лишь одна мысль.

– Эй, твое лицо…

Я хотела лечь.

– Хоро!

И после этого возгласа моего спутника Лоуренса все скрыла тьма.

***

Очнувшись, я обнаружила, что лежу под знакомым удушающе толстым одеялом.

Как я здесь оказалась – почти не помнила.

Все было как в тумане; помнила только, как меня несли.

Я чувствовала себя немного неловко, но в то же время была тронута… самую малость.

Однако, сказав себе, что, быть может, то был всего лишь сон, я тут же прогнала это чувство.

Ибо уже видела подобные сны прежде.

Если я спутаю сон с явью – кто знает, в каком он будет восторге, когда я его поблагодарю.

Мудрая волчица злится, когда ее ругают, улыбается, когда хвалят, и наносит удар, когда жертва теряет бдительность.

«…»

Сейчас я была лишь плотно замотана в это тяжеленное одеяло.

Как неловко.

Пирушка, конечно, закончилась сразу же.

Для той, кто понимает всю важность празднеств, это было печальнее всего.

Я никак больше не могла сохранить достоинство Мудрой волчицы.

Я, конечно, не люблю, когда мне поклоняются, но и отбросить собственную гордость не желаю.

Особенно перед этим добряком-торговцем.

«Хм…»

Но если подумать…

По сравнению с теми многочисленными неловкими ситуациями, в которых я уже оказывалась за время моих странствий с этим дурнем, последнее происшествие – ну совсем ничего особенного. Да, по правде сказать, любого из тех происшествий было достаточно, чтобы начать оплакивать бедную репутацию Мудрой волчицы.

Неудовольствие ведет к гневу, развлечение приносит радость.

Мы познакомились не так уж давно, но у меня почему-то было такое чувство, словно мы путешествуем вместе очень и очень долго. Постепенно вспоминая те или иные события недавнего прошлого, я то и дело ощущала боль сродни той, какую ощущаешь, когда совершаешь ошибку.

У меня и в далеком прошлом была парочка неудач, но воспоминания о них не будят во мне чувств.

А в результате нынешнего путешествия я внезапно оказалась в той ситуации, в какой оказалась.

«…И как вышло, что все сложилось именно так?» – пробормотала я себе под нос.

Должно быть, все из-за того, что до недавних пор я жила в пшеничных полях совсем одна. Целыми днями ничего не делая, не различая «вчера» и «сегодня», «завтра» и «послезавтра». О течении времени напоминали лишь ежегодные праздники урожая, праздники сева – эти проходили раз в два года, – молитвенные церемонии о теплой зиме, молитвенные церемонии о дожде, молитвенные церемонии о безветрии…

Если посчитать – не более двух десятков дней было в году, когда я ощущала течение времени. Для тогдашней меня время исчислялось не минутами или днями, но месяцами, а быть может, даже целыми временами года; помимо этого, различия были лишь между днями с праздниками и днями без праздников.

Теперь же каждый день моего путешествия нов и полон событий.

Тогда я жила медленно, созерцая, как побеги превращаются в могучие деревья; теперь каждый день вместе с этим юным торговцем стоит нескольких десятилетий.

Ночь и утро того же дня всегда совершенно не похожи друг на друга. Утром ругаемся, днем уже помирились настолько, что за обедом убираем друг другу крошки с лица; выхватываем друг у друга из-под носа пищу за ужином, но можем спокойно говорить о будущем после наступления темноты.

Такие дни, полные перемен и неожиданностей, – что-то подобное я уже испытывала раньше.

Кажется.

В прошлом мне несколько раз доводилось путешествовать вместе с людьми. И некоторые из воспоминаний тех времен поистине незабываемы.

Но сейчас я была уже не в пшеничных полях, где скучные дни тянутся один за другим, и число их больше, чем шерстинок на моем хвосте; сейчас у меня нет времени на сентиментальные воспоминания.

Что мой спутник сделал вчера, что он делал сегодня. И о чем он думает прямо сейчас. Мне просто-напросто не хватало времени, чтобы как следует обдумывать все это.

И только после встречи с моим спутником я смогла позволить себе неспешно предаваться воспоминаниям о доме.

Привыкнув к непрерывному течению тоскливых дней, когда времени хватало, чтобы пересчитать все шерстинки на хвосте, да не по одному разу, я сейчас совершенно не желала пачкать столь бурные дни малейшей тенью печали.

Сказать, что я несчастна, – значило бы солгать.

Скорее, я была чересчур счастлива; счастлива до такой степени, что меня саму это слегка настораживало.

«…»

Повертевшись немного, я нашла наконец более удобную позу. Вздох.

Поскольку человеческий облик я принимала нечасто, я сперва собиралась спать так, как это делают люди. Только почти во всех позах мне спалось плохо.

Удобнее всего было лежать ничком или свернувшись калачиком.

Мой спутник спит лицом к небу, распрямившись, как глупая кошка. Недавно я поймала себя на мысли, что если человек не может расслабиться даже во время сна, влиться в их мир может быть слишком уж утомительно.

Люди живут лет до семидесяти; при столь короткой жизни неудивительно, что они каждый день куда-то спешат.

Заставить бы их поучиться у деревьев.

Для деревьев вчера или сегодня, прошлый год или позапрошлый – все равно; они почти не меняются.

Размышляя, я вдруг внезапно сообразила, что кое-что напрочь вылетело у меня из головы.

«Ох, пастушка…»

Наконец я вспомнила, в чем корень моих проблем.

Тогда я сама себя поставила в неловкое положение.

Но здесь не было никого, кто бы мне докучал.

Думаю, позже мне надо будет как следует подокучать этому тупице.

И поделом ему будет. За то, что лишь с этой пастушкой все время болтал, а на меня даже взгляда пожалел.

Он же явно полагался на меня, Мудрую волчицу, когда ему надо было выбраться из той ямы. И, тем не менее, я никто рядом с этой белобрысой, худой как палка пастушкой?

При этой мысли я ощутила, что мои веки вновь тяжелеют. Плохо.

И куда сбежал этот тип?

Я вся кипела из-за того, что мой спутник не соизволил побыть со мной в такое важное время, но тут мои уши уловили слабый звук шагов.

«!»

Я рывком поднялась и села.

Впрочем, я тут же осознала, что веду себя совсем как собачка, и, устыдившись собственного поведения, снова улеглась.

Столь легкомысленное поведение, да еще в придачу и то, что в моем полном достоинства сердце явно притаилась капелька счастья…

И тем не менее, постыдное остается постыдным.

Дело даже не в том, что я подумала опуститься до такого, – я уже так делаю, неосознанно.

В дверь постучали.

Пожалуй, лучше не отвечать, решила я и отвернулась от двери. Минутная тишина, и дверь наконец отворилась.

– …

Обычно я сплю, укрывшись одеялом с головой. Поскольку сейчас моя голова осталась снаружи, это означало, что я более-менее бодрствую.

Похоже, у моего спутника были те же мысли; он вздохнул и закрыл за собой дверь.

Я не стала оборачиваться – по-прежнему смотрела в сторону.

Раз уж тебе так нравятся слабые девушки, то при виде меня, прикованной к постели, тебе наверняка захочется излить на меня поток заботы. Шанс одержать победу!

Мой спутник уже у самой кровати.

Охота началась!

С этой мыслью я уверенно обернулась и состроила нежно-страдальческую гримаску.

Не то чтобы я намеревалась молчать – но вдруг оказалось, что я не в силах произнести ни слова.

Отчасти в этом виновата жажда, а кроме того – выражение лица моего спутника заставило меня умолкнуть.

– …

Я просто не знала, что сказать.

Может, от этого мое немощное лицедейство только выиграло.

И, однако, если бы кто-то узнал, о чем я подумала затем, он бы сильно удивился.

Все дело в том, что, когда я обернулась, то увидела лицо моего спутника, полное вовсе не сострадания, а гнева.

– Если тебе было плохо, почему ты сразу не сказала? – вот такие слова были произнесены первыми.

– …

Я была слишком ошеломлена, чтобы что-либо ответить.

Он был сердит как никогда, и я вновь спросила себя, уж не сон ли все это.

– Ты же не ребенок, как тебе удалось за весь вчерашний день так ничего и не заметить, пока ты не упала в обморок?

Впервые я видела своего спутника настолько разгневанным.

Если говорить о прожитых годах, или о силе мысли, или о физической силе – он мне совершенно не ровня; и тем не менее, лицо его сейчас внушало страх.

Мне по-прежнему нечего было ответить.

До сегодняшнего дня я прожила бессчетное число месяцев и лет; но случаи, когда из-за меня люди выходили из себя, можно было пересчитать по пальцам одной руки.

– Только не говори, что ты просто хотела умять побольше мяса и вина.

– Какого!..

Конечно, мой спутник злился, потому что мне же желал добра, но быть обвиненной в том, что я скрывала болезнь только из-за вкусной еды, – это было невыносимо.

Я никогда не собиралась изображать богиню, но все же мне долгое время поклонялись как богине; я осознаю всю важность празднества – его просто нельзя прерывать, тем более – обрывать на середине.

Неужели бы я смогла, по такому мелкому поводу…

– …Прости, я неправ. Я только что неудачно выразился.

Наконец-то мой спутник успокоился. Он испустил тяжкий вздох.

Только тут я осознала, что невольно обнажила клыки.

– Я бы не стала так поступать лишь ради этого…

Как я и думала, волчье поведение было совершенно неуместным.

Именно по этой причине мне следовало бы возблагодарить небеса за то, что сейчас я в облике человека – сейчас нужно вести себя как подобает человеку.

– Я ведь вправду о тебе беспокоюсь. А если бы мы были в дороге, что тогда?

Наконец-то я поняла, почему мой спутник так зол.

Он – бродячий торговец, он все время в пути.

Если человек заболевает во время путешествия, далеко не всегда рядом оказываются надежные спутники.

Как правило, человек страдает в одиночестве вдали от жилья.

Мне вспомнилась грубая пища и неудобные ночлеги, которые мне приходилось выдерживать за время моего путешествия.

Если путешественник серьезно заболеет – не будет преувеличением сказать, что он заглянет в лицо смерти.

Он не такой, как я – я, которая вечно плачется о своем одиночестве, но на самом-то деле привыкла жить с другими людьми.

– …Прости, – произнесла я тихим, хриплым голосом. И это было не притворство. Мой спутник – редкостный добряк, и он действительно тревожится обо мне.

Я же, напротив, думаю только о себе. При этой мысли мне стало стыдно.

Я опустила голову, не смея взглянуть моему спутнику в лицо.

– Да ладно… все хорошо, если только ты здорова. У тебя ведь не простуда и не какая-то еще болезнь, верно?

В его словах слышались радость и печаль одновременно. От этого меня охватила еще большая робость.

Причина моей робости проста. Я волчица, он человек. Понять такие вещи просто невозможно.

– Ну, это… я просто переутомилась, не больше того.

– Я так и думал. Если бы ты взаправду заболела, моей наблюдательности хватило бы, чтобы это заметить.

Мои слова были наполовину ложью.

Но он предпочел не указывать мне на это и не сердиться вновь.

– Но что если…

– ?

Я показала глазами, чтобы он продолжал, и он спросил извиняющимся тоном:

– Может, ты случайно лука наелась?

Теперь на лице моего спутника был уже не гнев.

Теперь оно было полно веселья.

– Я не собачка.

– Ага, ты мудрая волчица.

Увидев, что он наконец улыбнулся, я вдруг вспомнила, что давно уже не улыбалась.

– Кстати, ты ведь не дал еде и вину пропасть, я надеюсь?

Теперь в лице его читалось: «Ну конечно же».

– Я торговец; разумеется, такие вещи мимо меня не проходят. Все, что осталось, я забрал с собой.

Мои клыки вновь появились из-под губы. Но на этот раз – из-за того, что уголки губ сами поползли вверх.

– …Во всяком случае, так хотелось бы сказать.

Его улыбка внезапно исчезла, и он протянул ко мне руку. Ладонь у него была не жесткая и не мягкая. Она была совсем не похожа на мои нынешние ладони, скорее она напоминала подушечки лап, когда я в волчьем обличье – такая мозолистая.

Его пальцы мягко откинули в сторону мою челку и прикоснулись ко лбу.

От прикосновения его руки мое сердце забилось быстрее.

Ощущение от этих пальцев напомнило мне танцующее касание волчьего носа.

Когда по моему лицу слегка проходится волчий нос… это для меня немного чересчур интимно.

Конечно же, это чувство на моем лице не отразилось; и, конечно же, мой спутник ничего не заметил.

Словно абсолютно естественным жестом, его рука легла мне на лоб.

– Да, у тебя жар. Похоже, ты и вправду переутомилась.

– И кто, по-твоему, в этом виноват… заставил меня перенапрячься, чтобы помочь тебе выпутаться из твоих проблем.

После этой моей натужной попытки похрабриться он своей сухой рукой ущипнул меня за кончик носа.

– Вовсе не нужно держаться так воинственно.

Хотя на лице его блуждала шутливая улыбка, я ощутила, что слова его полны искренности.

Я вдруг застеснялась на него смотреть.

Отпихнув руку от моего носа, я отвернулась. Однако одним глазком все же подглядывала за ним из-под одеяла.

– Увы, мы опростоволосились перед Норой.

При воспоминании о том, что по моей вине превосходная трапеза пошла наперекосяк, я съежилась под своим одеялом.

Да, я была страшно расстроена.

Даже если бы мне не было так плохо прежде, теперь точно стало бы хуже.

– Да, и тебе какое-то время нельзя будет есть мясо.

– Уу…

Я взглянула на него жалобно и печально; он вздохнул.

– С другой стороны, я приготовлю тебе особое кушанье для больных. Ты должна полностью поправиться, ну хотя бы ради меня. После этого в твоем распоряжении будет все мясо и вино, какое только пожелаешь.

При упоминании «всего мяса и вина, какое только пожелаешь» мои уши слегка затрепетали, но по-настоящему тронуло меня «кушанье для больных».

Не только в деревне, которую я опекала несколько сотен лет, но и вообще в мире людей для больных готовили особенно вкусную пищу, чтобы они быстрее выздоравливали.

Для волка быть больным, естественно, означало быть голодным, но пути людей совершенно другие.

Разумеется, я не буду настаивать на волчьем образе мыслей и отказываться от еды.

Во всяком случае, мой спутник наконец-то отвлекся от пастушки и занялся мной.

И я не дам ему снова сбежать.

– Если ты станешь еще немного нежней, это будет уже страшно.

Поскольку мой спутник выглядел ну очень счастливым, я старалась по-прежнему держаться на высоте и не давать себе поблажек.

Хотя Мудрая волчица и может свалиться от утомления и ослабеть, ум ее никогда не утеряет остроты.

Мой спутник ответил с улыбкой на лице:

– Это я собирался сказать.

У меня и вправду был легкий жар. Едва почувствовав, как пальцы моего спутника гладят меня по щеке, я внезапно провалилась в сон.

***

На следующее утро, едва продрав глаза, еще не высунув голову из-под одеяла, я сразу навострила уши.

Его обычного храпа не было слышно; похоже, моего спутника вообще не было в комнате.

Я прислушалась к собственному телу – каждый его уголок был пронизан усталостью. Поедать живых овец я, пожалуй, была не в состоянии, но в жареном или вяленом виде – никаких проблем.

Поскольку я проспала всю минувшую ночь, мне не довелось испробовать «кушанья для больных».

Даже когда я была здорова, есть вкусную пищу мне доводилось нечасто.

Хотя при мысли о моем слабом человеческом теле – которое рухнуло, подхватив жар, всего через месяц полного событий путешествия – мне хотелось лишь вздохнуть, но все же я по-прежнему была способна улыбаться. Все-таки нет худа без добра.

В конце концов, моя слабость позволила мне привлечь его внимание.

«Вот глупости», – вздохнула я и высунула голову из-под одеяла.

Привыкши просыпаться на свежем воздухе, на просторе, я никак не могла назвать пробуждение в этой тесной комнатушке приятным.

Даже в повозке, несмотря на тесноту и холод, было лучше.

Открыть глаза и встать под бескрайним небом, наслаждаться каждым глотком свежего воздуха, радоваться компании друг друга в этом огромном мире – все это было во много-много раз лучше того, что сейчас. Если понадобится найти укрытие от дождя… кто, я? Я охотно удовлетворюсь дуплом толстого дерева.

Пережевывая свои мысли, я кинула взгляд вбок.

Да, кровать рядом с моей осталась нетронутой. Мой нос шевельнулся, когда я втянула воздух – запах моего спутника уже почти пропал.

Уж не в церковь ли он пошел, чтобы помолиться за мое выздоровление?

Невозможно; случись такое взаправду, это воистину была бы одна из лучших черных комедий в истории мира.

От этой мысли мне стало смешно; но, поскольку я была одна, смех пропал впустую.

Я выдохнула белое облачко в холодный, как обычно, воздух и крепко обхватила подушку, набитую, судя по всему, пшеничной мякиной.

Этот добряк воистину тугодум.

– Вот дуралей…

Пробормотав эти слова себе под нос, я попыталась сесть и была поражена ощущением тяжести во всем теле.

Если вспомнить – я уже несколько веков не болела, когда была в человеческом обличье.

Наконец-то я осознала, насколько ослабела с прошлой ночи.

– Ууу…

Первоначально я собиралась заняться мехом на хвосте, но мое состояние заставило меня отказаться от этой идеи.

Кстати, а где еда? Да и в глотке у меня пересохло. У меня ведь весь вчерашний день крошки во рту не было.

Где он и что он делает?

В Йойтсу заботиться о больном значило все время быть рядом с ним.

Я продолжала жаловаться самой себе – что это за «уход», если больной просыпается, а рядом никого нет, – но тут моих ушей коснулся звук знакомых шагов.

Я была не в силах двинуть телом, но уши встали торчком.

Все еще бурля от негодования, я вновь обняла подушку.

И на какое-то мгновение в голове у меня мелькнула мысль: может, даже и хорошо, когда его нет рядом.

– Ты уже проснулась? – спросил мой спутник, постучав в дверь, осторожно открыв ее и войдя в комнату.

Если человек спит, все равно он бы не смог ответить; если же бодрствует, то вопрос бессмыслен.

Подумав так, я ответила:

– Сам видишь.

– Как ты себя чувствуешь?

– Не могу подняться.

Это не было ложью; я постаралась произнести эти слова как можно небрежнее.

Ложь во лжи есть истина.

Рот моего спутника ответил, что я лгу, но на лице его было написано беспокойство.

Тут мой взгляд упал на мешочек, который он держал в руке, потом снова на его жалкое лицо.

Если он и дальше будет таким миленьким, мне даже неловко станет.

– Верно… у тебя телосложение, как у принцессы, которая не покидает дворца.

Похоже, мой спутник совершенно не умел шутить. Впрочем, все дело было, видимо, в том, что я сама была слишком голодна.

– Хочу есть.

– Ха-ха, это дело поправимое, – рассмеялся мой спутник. – Сделать тебе кашу?

– И пить тоже хочу. Это вода? – спросила я, не отрывая глаз от мешочка в его руке. Мешочек был небольшой, и я совершенно не чуяла виноградного запаха.

– О нет. Ведь у тебя же вчера был жар? Именно поэтому я принес тебе немного сидра.

При слове «сидр» меня охватило желание вскочить на ноги. Но одеяло давило так тяжело.

– Эй, ты в порядке?

– Уу…

Прежде я была способна с легкостью выручить моего спутника, если бы его придавило разбитым молнией деревом; теперь же я пала так низко, что меня саму нужно было выручать от придавившего меня одеяла.

Мой спутник помог мне; сделал он это явно с удовольствием, хоть и беспокоился обо мне.

– Прости.

С его помощью мне удалось наконец выбраться из одеяльного заточения.

Обернув хвост вокруг талии, я смогла усесться. Да, человеческое тело воистину слабо.

Но именно поэтому принимать человеческое обличье так интересно.

– Если б только ты всегда вела себя хоть вполовину так прилично, как сейчас, – заметил мой спутник, наливая сидр в деревянную чашку, выполняющую обычно роль подсвечника. Шкафчик, на котором и стояли обычно свечи, располагался тут же, у кровати.

– Ты же сердишься, когда я спокойно сплю в повозке.

– Это потому, что когда я один вынужден бодрствовать, это несправедливо.

Он протянул мне чашку; она была довольно маленькая, но на всякий случай я взяла ее обеими руками.

– Но если я буду вести себя прилично, ты успеешь похватать больше еды, когда мы обедаем.

– Поскольку я крупнее, чем ты, то это только нормально, – рассмеялся он.

– Но когда нужно сопротивляться, от скромного поведения никакой пользы.

Он чуть нахмурился недовольно, должно быть, потому что не нашелся что ответить, и с расстроенным видом откинул голову назад.

Судя по этой реакции, он не был ни тронут, ни восхищен моей откровенностью.

Когда наши глаза встретились, я прочла у него на лице: «В следующий раз победа будет за мной».

Я осталась довольна.

К тому же всегда радуюсь, видя, как он настойчиво пытается меня одолеть.

Решись я спросить: «Что, не в силах смириться с поражением?» – наверняка ведь он побагровеет и разнервничается, да?

Вообразив эту картину, я едва не расхохоталась; чтобы утаить улыбку, я отхлебнула из чашки.

Улыбка исчезла мгновенно; думаю, он ее не успел заметить.

– Ээ, эмм?..

Я отстранила чашку ото рта и внимательно взглянула на ее содержимое. То была бледно-янтарная жидкость.

– Что случилось? – спросил мой спутник.

– Уээ, этот вкус…

Я потерла нос рукой – уж не утратила ли я нюх?

Вновь принюхалась; яблочный запах ощущался еле-еле, да и запах спирта тоже.

Я внезапно ощутила беспокойство.

Для меня уши и нос важнее, чем глаза.

– О, оно и должно быть разбавленным.

При этих словах моего спутника я с облегчением потерла грудь; и тут же меня охватило недовольство.

– Слишком уж разбавленное. Я почти подумала, что мой нос не работает.

– Но ведь у тебя жар? Потому я и принес тебе разбавленный сидр.

Говорил он так, словно это было нечто само собой разумеющееся; я, однако, никак не могла понять его логики. Сколько бы я ни думала, мне это казалось неправильным. Я, насупившись, уставилась на него.

– А, ну конечно, ты просто не знаешь.

– Я Мудрая волчица. По крайней мере, я знаю, что в этом мире есть много для меня неизвестного.

– Люди прошлого, использовав свой огромный опыт, создали науку, называемую медициной. Из-за твоего вчерашнего обморока я побежал на рынок и взял почитать переведенный трактат по медицине.

Медицина. Название меня совершенно не впечатлило.

Когда селян охватывала хворь, они просто собирали травы, варили из них суп и ели либо, в случае раны, выливали на рану; а затем возносили молитвы придуманным, скорее всего, богам и духам.

Ну а в Йойтсу больного только вылизывали или просто бессонно находились рядом с ним.

Но мне всегда было интересно незнакомое.

Я поднесла чашку к носу и понюхала вновь, затем спросила:

– Ну и что это за «медицина» такая?

– Во-первых, в человеческом теле есть четыре жидкости и четыре натуры.

– А.

– Четыре жидкости истекают из сердца, это кровь, желтая желчь, черная желчь и флегма.

Говорил он с очень самодовольным видом и при упоминании каждой жидкости поднимал палец. Но как бы там ни было, мои сомнения не проходили.

Однако мне все же следует сидеть молча и слушать, что он скажет дальше.

– Большинство так называемых «болезней» происходят из неравновесия этих четырех жидкостей. Причин тому много, в том числе усталость, грязный воздух и движение звезд.

– А, ну конечно. Теперь все стало намного понятнее, – улыбнулась я. – Скажем, всякий раз, когда на небе полная луна, у меня припадки смятения.

Взглянув на него исподлобья, я поняла, что он нервничает.

Ох, неужели все мужчины такие наивные?

– Что ж, такое вполне возможно. Что-то наподобие приливов и отливов. Далее, при неравновесии четырех жидкостей следует удалить излишек крови, чтобы восстановить равновесие.

– …У людей вправду бывает странное воображение.

– Иными словами, отеки лечат кровопусканием.

– Э!

Я была настолько потрясена, что могла лишь смотреть моему спутнику в лицо.

Когда я наконец заметила его глупую ухмылку и осознала, что что-то тут не так, было уже поздно.

– Люди верят, что прежде чем вылечить, нужно ранить; забавно, верно?

Я демонстративно отвернулась в сторону.

– От такого способа ты, конечно, быстро бы выздоровела; но только мы не можем вызвать лекаря. Он уж точно решит, что твои уши и хвост тоже выросли из-за какой-то болезни, и начнется большая суматоха. Так что искать лекаря никак нельзя. Мы применим другой метод – воспользуемся четырьмя натурами человеческого тела.

– Эти так называемые четыре натуры – это небось всего-навсего смех, гнев, печаль и радость, да?

– Увы, ты не угадала. Человеческое тело обладает холодной, теплой, сухой и влажной натурами.

Отхлебывая безвкусный сидр, я взглянула на свои пальцы.

Слушая этот «само собой разумеющийся» ответ, я чувствовала себя так, словно надо мной смеются.

– На эти четыре натуры можно влиять с помощью пищи. Пища тоже бывает холодная, теплая, сухая и влажная. Поэтому, когда у тебя жар, тебе полезны яблоки, которые считаются «холодной» пищей.

Присовокуплять старое значение к старому предмету – видимо, в привычке людей.

К такому выводу я пришла после многих лет наблюдения за человеческой жизнью.

Надо признать, я впечатлена тем, как им удается столько всего интересного воображать и с такой легкостью перескакивать от одной идеи к другой.

– Если так, почему ты не дашь мне свежих яблок?

– Это нельзя. Яблоки, конечно, считаются «холодными», но с точки зрения медицины они еще и «сухие». Натура больного «сухая», поэтому он должен есть «влажную» пищу. То есть – надо пить жидкости. Но крепкое вино считается «теплым», поэтому мне пришлось разбавить его водой, чтобы сделать «холодным».

И вот поэтому мне приходится пить нечто, являющееся не более чем чуть подкрашенной, безвкусной водой? Я вздохнула.

Я понятия не имела, выучил ли мой спутник все это совсем недавно или же знал давным-давно; как бы там ни было, сейчас он трещал без умолку с очень самодовольным видом.

Указывать, что все его усилия бессмысленны, было уж точно бессмысленно. По крайней мере, я знала, что даже среди людей обычаи разнятся от королевства к королевству.

А значит, верования волков и людей должны и вовсе разниться совершенно; именно поэтому я решила оставить вопрос в стороне.

– И что еще мне можно есть, кроме вот этого?

– А, ну, поскольку ты свалилась от утомления, для сохранения «тепла» нужны будут травы. Если сильное утомление приводит к жару, тело надо для начала охладить. Если тело слишком «сухое», нужно сделать что-то, чтобы усилить «влажную» натуру. Всегда ведь хочется пить после бега, верно? Но из-за влаги тело станет «холодным», а избыток «холода» приведет к меланхолии. Поэтому тебе необходимо сохранить «теплую» натуру. Из всего этого мы приходим к выводу…

Беспомощно слушая его трескотню, я вздохнула – как же глупо с моей стороны было рассчитывать на «кушанье для больных».

Но едва услышав следующую фразу моего спутника, я вдруг обнаружила, что вся в нетерпении.

– Из всего этого мы приходим к выводу: пшеничная каша на овечьем молоке с нарезанными яблоками и сыром. Таким образом, мы сперва должны взять яблоки…

– Ой, ой, вот это хорошо. Именно это я и хочу. И вообще, я снова сознание потеряю, если этого не поем. Не видишь, что ли? Я так слаба. Давай, давай, неси быстрее!

От одного описания столь вкусной каши мой живот протестующе заурчал.

И, выпалив все это, я вытерла рукой струйку слюны, начавшую было вытекать из уголка рта.

– …Слушай, по-моему, ты уже почти поправилась, а?

– Э?.. У меня кружится голова…

Конечно, в столь удачный момент голова закружиться не может.

Но когда я произнесла эти слова и сделала вид, что почти выронила чашку, он, как и положено добряку, не мог не потянуться мне навстречу.

Прижавшись к груди моего спутника, я медленно подняла на него глаза и сказала:

– Принеси побыстрее.

Видимо, из-за того, что мое лицо было так близко, лицо моего спутника вдруг запунцовело.

Хех, ну и кто же здесь больной?

В подобной ситуации разве не «кровопускание» следует применять? Именно так, это и требуется в соответствии с вершиной человеческой мудрости. При этой мысли я засмеялась про себя.

– Пфф… кстати, тебе еще налить сидра?

– Ага, он неплох.

Я еще отхлебнула из чашки.

В конце концов, он приготовил его специально для меня.

Заявить, что сидр безвкусен, и пихнуть чашку ему в руки было бы неуважительно.

– Большую миску каши, пожалуйста.

На это заявление мой спутник ничего не ответил.

***

Сколько же я ждала? Сперва я думала, что он вернется тотчас же; поэтому я залезла под одеяло, чтобы немного вздремнуть. В следующий раз, когда я открыла глаза, в воздухе расплывался волшебный аромат.

Но на душе у меня было неважно; не из-за состояния тела, но потому что мне приснился отвратительный сон.

Сон о доме и о пшеничных полях.

Сон, вызвавший ностальгию пополам с отвращением.

Сон о том времени, когда я, стоя над миром, правила всем, что было вокруг.

Повсюду был лес – и если почва станет плохой, деревья не смогут расти. Поэтому Мудрая волчица из Йойтсу должна жить достойно и поддерживать тут все. Если я остановлюсь, лес быстро зачахнет.

Я никого об этом не просила, и меня никто об этом не просил – но кто-то же должен был этим заняться.

Когда я это осознала, меня уже сковали тяжелые кандалы.

Нет. Не знаю, когда все началось, но, похоже, с самого моего рождения.

Я была не такой, как все вокруг.

Даже если я принимаю человеческий облик, я все равно выделяюсь и среди тысяч других людей.

Меня обременяют прошениями, потому что я обладаю силой, мне поклоняются, потому что я большая, меня почитают, потому что я приношу пользу.

Поэтому все полагают естественным ожидать от меня, что я буду всем этим заниматься.

В глубине души они понимают, что им самим от этого будет выгода.

Но в своем поклонении они не только требуют благ, они требуют еще и достоинства. Нельзя ожидать божественного благодеяния, если предмет поклонения плохо выглядит.

Я не напрашивалась на их поклонение, тем более не хотела от них чего-либо; я просто решила не покидать их, и одно это принесло мне заточение.

Не будь у них чего-то, чему они могли бы поклоняться, они бы стали пугливыми и буйными, не вынеся жестоких ударов четырех времен года.

Я понимала всю глупость того, что делаю; но, как бы сильно я ни страдала, бросить их не могла.

Я ни к чему не стремилась, и ко мне никто не стремился; так и прошли века.

Я привыкла вдыхать аромат вкусной пищи.

Но когда я его вдыхала, никто никогда не одаривал меня дружеской улыбкой.

Даже нахальной улыбкой невежи, который никогда не знает, где следует остановиться.

– Сесть можешь?

Мое тело постепенно набиралось сил, и теперь я, пожалуй, вполне могла бы самостоятельно выбраться из-под одеяла.

Однако я лишь открыла заспанные глаза и покачала головой. Моему заточению пришел конец.

То, что я видела во сне, стало явью.

Вести себя как ребенок. Как себялюбивый, но слабосильный ребенок.

Как ребенок, которого оберегают.

– Пфф. Надеюсь, ты ответишь мне той же любезностью, если я заболею когда-нибудь.

Я была слаба настолько, что не могла сама выбраться из постели; должно быть, со стороны это выглядело так, словно котенка поднимают с его подстилки.

Мне было немного неловко, но, едва позволив ему меня поднять, я уже не могла остановиться, даже если б хотела.

– Только если ты не против своеобразного ухода волчицы из Йойтсу.

И я негромко рассмеялась, стараясь, чтобы он не понял, что смеюсь я над собой.

Лицо моего спутника слегка дернулось; но, впрочем, наверняка он был бы счастлив, знай он, что это за уход. Вылизывать ли мне его или просто быть с ним рядом? Разумеется, моя любезность не заходила настолько далеко, чтобы сообщить ему об этом, пока он сам не поинтересуется.

– Не беспокойся. Мой нос очень чувствителен; думаю, я почую что-то, прежде чем тебе станет совсем плохо.

Сперва я собиралась добавить: «Это тебе за то, что болтал не отрываясь с другой женщиной, пока я не свалилась без чувств». Но, подумавши, решила замять тему.

Он, хоть и был рад, свое дело все же не забыл.

А дело его сейчас было – развлекать. При этой мысли я решила, что меня, пожалуй, устраивает.

– Аа, ну да, я был виноват, что не заметил. Но в будущем я все же хотел бы, чтобы ты мне сама сказала в такой ситуации. В конце концов… я не очень-то умен, наверно.

Он пожал плечами.

– Впрочем, даже если человек серьезно болен, он не всегда сам это видит.

– Хм?

Мой спутник уставился на меня во все глаза; но я была не настолько любезна, чтобы продолжать.

Так ему и надо, раз уж он настолько тупоумный, что может общаться лишь словами. Хвороба под названием «любовь».

Когда он заметит, будет, видимо, уже безнадежно болен.

– Нет, ничего. Дай поесть сперва.

При этих словах мой спутник насупился, точно ребенок.

Люди всегда судят других по внешности.

Проигрывая кому-то, кто выглядит юной девушкой, он всегда испытывал недовольство.

Непонятное для меня чувство, но мне нравится.

Даже в Священном писании есть история про то, как Единый бог пошел гулять по городу, одевшись в лохмотья, – и никто его не узнавал и не почитал.

– Ох уж, и откуда взялась эта принцесса…

Интересно, какой рыцарь посмеет обращаться к принцессе таким тоном?

Я радостно улыбнулась и продолжила изображать капризницу.

– Покорми меня с ложки.

От этого заявления мой спутник вздрогнул; похоже, в этот момент ему страшно захотелось очутиться где-нибудь в другом месте.

***

– Побольше яблок клади.

– Пожалуй. «Холодные» яблоки добавляют меланхоличности.

– Ты… агрр… ты хочешь сказать, что я чересчур весела?

Деревянная миска уже была один раз опустошена и наполнена вновь. Отправив мне в рот последнюю ложку, он ответил:

– Иными словами, теперь ты будешь вести себя более прилично.

Сперва он орудовал ложкой неуклюже и несколько раз даже чуть не выронил; но потом приноровился, и я смогла получить от этой необычной трапезы огромное удовольствие.

Просто открывать рот, чтобы еда попадала туда сама, – я почувствовала себя маленькой девочкой.

Сперва я хотела позволить ему одновременно заняться и моим мехом; но я не смогла вручить ему мой хвост.

Я сыто рыгнула; мой спутник чуть нахмурился.

– Кстати, я ведь съела довольно много яблок в предыдущем городе, помнишь?

– Помню. И из-за того, что ты все не могла остановиться, у тебя развилась меланхолия.

– Хм.

Я подумала было, что это правда. Но, похоже, то, что случилось, не имело никакого отношения к вкусу и другим свойствам яблок; все дело было исключительно в том, что я не смогла съесть все, что купила, и была вынуждена признать: «Видеть не могу эти яблоки какое-то время».

Сперва я заявила, что прикончу все яблоки сама, но, в конце концов, мне пришлось сдаться и позвать на помощь моего спутника.

И все же я кое-что узнала: когда ешь вместе с кем-то, еда намного вкуснее, чем когда ешь одна.

Но даже на смертном одре я ни за что не признаю это вслух.

– Я рад, что ты съела так много, – сказал он, держа в руках миску и горшок. – Через день-два ты поправишься. Но торопиться некуда. Когда мы уедем отсюда, мы довольно долго будем ехать в повозке. Так что пока отдыхай.

Мой спутник был славный малый, который совершенно не умел распознавать ложь.

По правде сказать, он был, видимо, слишком славный, чтобы заподозрить другого во лжи.

Меня потихоньку начала грызть совесть. Когда я подняла голову, наши глаза случайно встретились, и у меня перехватило дыхание.

Его глаза светились заботой. Ой как плохо.

– …Прости, что задерживаю тебя, – вырвалось у меня, прежде чем я смогла это осознать. Я просто не могла упустить такую прекрасную возможность.

– С того дня, как мы познакомились, я и не рассчитывал двигаться быстро. Кроме того, нет худа без добра; я вернул себе доверие горожан, и нам тут будет лучше, чем было раньше. С учетом всего этого задержка на пару-тройку дней – сущий пустяк.

Я задумалась.

За представившуюся мне возможность путешествовать с этим добряком на запряженной лошадью повозке мне, конечно, следовало бы возблагодарить богов удачи, которым поклоняются люди.

«Добряк, добряк»… когда я произношу это слово без презрительной усмешки, оно становится настолько другим, что даже страшно. Я вправду хочу оставаться с ним.

Когда он закончил чистить посуду и развернулся, чтобы выйти, от одного вида его спины мой хвост заметался.

– Кстати, ты…

– Хм?

Он обернулся; его глаза были слишком чисты и невинны, чтобы в них смотреть.

– Эта комната… в общем, здесь как-то чересчур тихо…

Я страшно стеснялась и не смогла закончить фразу.

Но он, должно быть, решил, что это все мое притворство.

В то же время он должен был понять, что даже если я лицедействую, то все равно говорю искренне.

– Это верно; в повозке-то довольно шумно. У меня все равно нет никаких планов на сегодня. Кроме того, есть некая обжора, с которой мне нужно посоветоваться, что будем есть сегодня на ужин.

Стало быть, он хочет остаться здесь, со мной.

Это было сродни детскому упрямству.

Я надула губы и отвернулась прочь; он беспомощно рассмеялся.

Эти наши разговоры без малейшего следа обмана; разговоры, в которые не вмешивается никто чужой.

Если бы кто-то решил описать конкретно, что такое счастье, – эта сцена подошла бы ему идеально.

– Кстати, может быть, ты хочешь чего-то еще? В книге по медицине я найду детали позже, а если рынок закроется, я не смогу все приготовить.

– А, мм…

– Хотя ты выглядишь уже полностью здоровой, на самом деле это не так. Поэтому тяжелая пища под запретом.

– А мясо?

Мои глаза горели предвкушением. Это, разумеется, не было притворством.

– Нет, нет. Только кашка, еще, может, хлеб, размоченный в супе.

– Ууу… тогда я хотела бы то же, что сейчас, с овечьим молоком.

Я указала на посуду, которую он держал в руках, и он кивнул.

– Хочу чего-нибудь ароматного и сладкого, и вкусного.

– Овечье молоко, хм…

– А что, что-то не так?

Он покачал головой.

– Оно быстро портится, поэтому хорошее молоко после полудня найти трудно. Думаю, ты хотела бы, чтобы оно было свежим, верно?

– Ну да.

Глядя на мою клыкастую ухмылку, мой спутник пожал плечами.

– В таком случае мне сперва надо будет найти Нору. Она пастушка, и отлично разбирается в овечьем… – тут он внезапно замолчал.

– Ты сказал… «Нору»? – переспросила я.

Я понятия не имела, какое у меня сейчас выражение лица.

Но судя по лицу моего спутника, на котором было написано «какой ужас, я только что произнес запретное слово», догадаться об этом не составляло труда.

От мирной, спокойной ауры, которая была в комнате только что, не осталось и следа.

И, судя по тому, как он сказал «разбирается в овечьем молоке», пока я спала, он шлялся по городу с этой пастушкой.

С пастушкой. Вдвоем.

Пока я спала!

– Да нет, нет, это только чтобы купить для тебя овечьего молока…

– Если бы ты разговаривал при помощи денег, тебе вовсе не требовалось бы так уж разбираться в овцах.

Мой голос дрожал от враждебности.

А внутри меня все кричало: предатель, предатель, предатель!

Он ведь должен был заметить и понять, что происходило раньше. Если так, зачем делать то, что меня так злит?

Для волчицы пастушка – заклятый враг.

– Поскольку… поскольку мы знакомы, у меня совершенно нет повода отказать, если она предлагает помочь, но…

У него был такой вид, словно он только что наступил на что-то ужасающее.

В панике он пытался подобрать хоть какие-то слова, чтобы объясниться.

Но я была в такой ярости – пожалуй, в слишком уж большой ярости, даже для меня, – что любые объяснения выглядели не более чем оправданиями. Казалось, он думал целую вечность, пока не пришел, наконец, к единственной фразе.

– Но почему ты так ненавидишь Нору?

Время замерло.

– Э?

Его реакция на мою враждебность оказалась настолько неожиданной, что я была ошеломлена на какое-то мгновение.

Я механически открыла рот и тупо переспросила:

– Что… что ты сейчас сказал?

– Ну – ну, я не знаю, что у тебя было с пастухами, и я понимаю, что раз ты волчица, они тебя немного раздражают… но такая уж явная ненависть ни к чему, верно? Нора, конечно, пастушка, но в то же время… как же это сказать…

Каким-то образом, хотя обе руки его были заняты горшком и миской, он все же ухитрился почесать в затылке.

– …Ну же, у нее прекрасный характер; из всякого правила есть исключения…

Мне захотелось во весь голос объявить его дурнем.

Я не сделала этого, но вовсе не из-за усталости и не из желания поддержать репутацию Мудрой волчицы.

Просто от его безнадежной тупости я лишилась дара речи.

Конечно, века одиночества в пшеничных полях не пошли мне на пользу. Я позабыла даже основы нормального общения – настолько, что даже для обычного повседневного подтрунивания мне нужно было прикладывать немалые усилия. И я чувствовала, что моя способность угадывать мысли других тоже изрядно притупилась.

Поэтому я вполне понимала, что нерасторопность в подобных вещах моего спутника, который подолгу находился в одиночестве в своей повозке, была объяснима и неизлечима.

Но я не ожидала, что он настолько туп.

Неумелый, но все же достаточно упорный, чтобы не сдаваться, даже когда всё против него. Глупый, но все же достаточно хваткий, чтобы находить решения в самых тяжелых ситуациях. Наивный и добросердечный, но все же достаточно сильный, чтобы вести себя жестко, когда это необходимо. И все же в такой важной области он совершенно никчемен. Я никак не могла понять – почему?

Он что, на самом деле ничегошеньки не понимает?

Я даже заподозрила, что он меня испытывает.

Он вправду считает, что Мудрая волчица из Йойтсу ненавидит пастушку?

Волк – зверь, который охотится на овец; пастух – человек, который защищает беспомощных овец. В нашем случае – кто волк, кто пастух и кто овечка? Если рассуждать таким образом, совершенно нетрудно будет понять, почему я расстроена.

Я не ненавижу пастухов; я просто не нахожу себе места, когда вижу эту конкретную пастушку возле овечки.

И беспокойные мысли. Мысли о том, все ли время овца будет при пастушке. Мысли о том, ответит ли овца на призыв пастушьего рожка. Мысли о том, подастся ли глупая, безмозглая, никчемная овца на улыбку такого теплого, понятного пастуха, чтобы никогда уже не вернуться назад.

Думая обо всем этом, я вздохнула.

Мой спутник по-прежнему стоял как истукан, с растерянным лицом. Беспечный, глупый баран.

Сцена, когда он баловал меня, кормя кашей с ложки, как будто осталась в далеком-далеком прошлом.

Мой сон почти воплотился в явь.

Я освободилась из своей клетки; я могу позволить себе заниматься тем, что мне нравится, и это не приведет к ненужному вниманию окружающих; и я могу капризничать сколько захочу, никого не обижая при этом.

Поэтому мне хотелось попробовать все, будь то слова или шалости. Мне хотелось узнать, что это такое – дурачиться, точно избалованное дитя.

Но меня подвела моя собственная природная глупость.

В конце концов, когда компания пьет всю ночь, оставшиеся в сознании ответственны за тех, кто напился до беспамятства.

– Ты.

Из-за усталости, накопившейся у меня в сердце, голос мой тоже звучал устало.

Наконец-то я поняла, что капризничать, как невинное и беззаботное дитя, тоже непросто.

Должно быть, просить волчицу стать овечкой было невозможно изначально.

Видимо, мой спутник думал обо мне как о загадочной волчице в овечьей шкуре; но это не моя вина.

Даже если бы я взаправду обратилась в овечку, вовсе необязательно было бы оставаться овечкой всегда; это, по правде сказать, из-за моего спутника, который сам слишком уж походил на барана.

Если бы мы оба стали безмозглыми овцами, все закончилось бы лишь тем, что мы бы вдвоем свалились с какой-нибудь скалы.

Раз так, кто-то один должен оставаться трезвым и вести другого.

Невыгодная ситуация.

Причем неизбежная.

– Это моя вина.

Хотя в моем голосе остались следы злости, мой спутник сразу впал в оцепенение.

– Однако для любви и ненависти причины не нужны. Помнится, я это уже говорила.

– Ну да, разумеется. Вряд ли все необходимо решать рассудком.

Как бы сильно он ни старался сделать вид, что понимает мои чувства, вряд ли он полностью осознал все значение того, что я только что сказала.

Увы, хоть я и могла разрешить ему гладить меня по голове, дозволять ему ухаживать за моим хвостом было еще рано.

Да и настанет ли вообще такой день – тоже вопрос. Размышляя об этом, я устало глядела на своего спутника.

– И еще, ты…

При этих словах он весь обратился во внимание. Прямо как собачка, ожидающая, когда ее погладят.

– Поставь посуду на место и поскорей возвращайся, – и я улыбнулась во весь рот.

Он явно был удивлен тем, насколько быстро у меня сменилось настроение, но тотчас подыграл – возможно, он все-таки был не так уж и туп.

– Конечно, понимаю. Ведь здесь чересчур тихо.

Всего лишь нашел подходящий ответ, а уже выглядит таким счастливым. Все-таки простофиля остается простофилей.

Это было ясно, как белый день: мой спутник – невероятный дурень.

Разумеется, моих мыслей он не знал, но явно расслабился – решив, видимо, что удачно выпутался.

– Ну, я пошел тогда. Попить что-нибудь принести?

Хотя я слишком устала, чтобы хотя бы вздохнуть, все же я была признательна ему за добросовестность.

Значит, надо его похвалить.

– То разбавленное вино, которое ты сделал, было ничего. Кроме того, я хочу побыстрее выздороветь.

Он явно был счастлив, его лицо осветилось искренней улыбкой.

Когда он делает такое лицо, я невольно начинаю подыскивать, как бы получше его поддразнить.

– Тогда подожди немного.

Радостно произнеся эти слова, он вышел из комнаты.

Какой же безмозглый болван; но если так, то умнее ли сама Хоро, которая все время вертится рядом с ним?

Мирное, тихое время.

Я прекрасно сознавала, насколько оно бесценно.

Потому-то я должна ухватить, медленно впитать, насладиться этим временем.

Правда, оставалась одна причина для тревоги.

Я медленно влезла обратно под одеяло; моя мысль работала сейчас совсем по-человечески.

Должно быть, во всем был виноват монотонный образ жизни, который вел мой спутник прежде, – стоит его чуть-чуть похвалить и чуть лучше с ним держаться, как он приходит в полный восторг; но если чересчур увлечься одним и тем же средством, оно быстро перестанет давать результат.

Для всех живых созданий верно одно и то же: если что-то повторять без перерыва, это вызовет лишь раздражение и скуку.

Значит, мне следует постараться придумать что-то другое. И после краткого размышления мне в голову пришла идея. Если сладкое надоело, надо попробовать солененького.

Если улыбки его не манят, надо атаковать слезами.

Стратегия проста.

Но против глупого барана она сработает.

Э?

Пока я размышляла, меня посетило какое-то неясное воспоминание. Покопавшись у себя в голове, я наконец поняла, что это было. Случай на том обеде, во время которого я упала в обморок.

Разговор тогда шел об овцах. Об их привычке безостановочно лизать все соленое. Когда я это вспомнила, в моем воображении возникла странная картина.

Как будто я применила «соль» в виде слез, а он безостановочно «лизал» мое лицо.

Сперва мне было щекотно и хотелось рассмеяться; но я полностью отдалась этому ощущению. А он, похоже, не знал, когда стоило прекратить.

Такая картина вставала в воображении очень легко; меня охватила дрожь.

Благоразумней, пожалуй, взяться за его поводок покрепче и позволить ему идти куда захочется.

Это, конечно, потребует бОльших усилий; но едва ли он решит выкинуть что-нибудь странненькое.

Посмеявшись про себя, я обняла подушку и обернулась вокруг нее.

Давно со мной не происходило чего-то столь интересного.

Невозможно было выделить, что именно делало происходящее интересным. Причин для веселья было множество, очень трудно было найти главную.

Но если бы мне все-таки пришлось выбрать что-то одно – это было бы вот что: несмотря на то, что при мне все время находится на редкость безмозглый баран, мне никак не удается схватить его обычными способами. В моем сердце волчицы разгорелся огонь, который всегда вспыхивает в предвкушении охоты.

Внезапно моих ушей коснулся звук шагов моего спутника; он вернулся быстро, как и обещал.

Я услышала, как сердце застучало в груди.

Мой хвост распушился, уши затрепетали.

В носу защекотало; я потерлась им о подушку.

Ахх, сколько бы я ни охотилась, каждая новая охота приводит меня в возбуждение, от которого захватывает дух.

Шаги замерли перед дверью – от предвкушения я, казалось, вот-вот закиплю. И тут дверь открылась, и за ней…

– Хоро, – с улыбкой произнес мой спутник.

А рядом с ним стояла пастушка.

– Госпожа Нора пришла тебя навестить.

Да уж, от обычных способов совсем никакого проку.

На понимающую улыбку пастушки, подобную зеленому лугу в начале лета, я ответила своей улыбкой, подобающей Мудрой волчице из Йойтсу. Это было не очень-то приятно.

В ее улыбке была непритворная радость.

Да уж, удержать поводок этого дуралея так же трудно, как надеть на лицо ту улыбку.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила пастушка Нора.

– Ничего особенного. Просто переутомилась.

Какой еще ответ я могла дать?

Даже такая мудрая волчица, как я, не в силах найти ответ на эту головоломку.

Глядя на столь мирную беседу, мой спутник расплылся в широкой, полной облегчения улыбке.

Как же это утомительно.

И жар, кажется, тоже возвращается.

– В общем, мне вправду хочется с кем-нибудь поговорить. И я хотела бы спросить одну вещь, она меня давно интересует.

– Хм? У меня?

Такая покорность, и без малейшего намека на ум или гордость – неудивительно, что его к ней так тянет.

– Пожалуйста, спрашивай сколько хочешь, я постараюсь на все ответить, – с улыбкой сказала она.

Расслабляться не следовало. Точнее сказать, я не могла позволить себе расслабиться; но, поскольку теперь я была охотником, столь редкую возможность для разговора надо было использовать с умом.

– Что самое главное при обращении с овцами?

На какое-то мгновение глаза пастушки округлились от неожиданности; но она тут же улыбнулась вновь.

А наглый пастуший пес у ее ног продолжал бдительно смотреть на меня.

Пастушка, простая, как серый цвет, медленно ответила, продолжая тепло улыбаться:

– Главное – широкая душа и открытое сердце.

После этих слов по комнате словно ветерок пронесся. Эта девочка – истинная…

Истинная пастушка.

Обращение с овцами требует широкой души и открытого сердца.

Я кинула взгляд на моего спутника; тот был в задумчивости.

Нора, заметив, куда я смотрю, проследила за моим взглядом и издала мягкое «ах».

Неглупый человек способен все понимать мгновенно.

– Овцы всегда считают себя очень умными.

Нора, вновь повернувшаяся ко мне, улыбнулась радостно и вместе с тем озадаченно.

Возможно, я смогла бы подружиться с этой девочкой.

Но, взглянув снова на моего застенчиво улыбающегося спутника, – который пребывал в совершенном неведении, что разговор шел о нем, – я начала терять уверенность, что смогу удержать поводок.

Воистину, одним лишь богам ведомо все.

Эх, да меня ведь тоже называют богиней.

Я кинула на моего спутника ядовитый взгляд; тот невольно поежился.

Баран, баран, невинный барашек; и все же, такая безмозглость…

«Что за дурень», – пробормотала я себе под нос.

Баран, которого я люблю больше всех.