Мы выбрали столик, расположенный дальше других от веселящейся компании, и расселись вокруг. Я уныло улыбался каждому посетителю, мимо которого проходил. Но те немногие, которые заметили наш приход, пялили глаза только на Луизу.
Хозяин бара пробился сквозь толпу — принять заказы. Его налитые кровью глаза подозрительно осматривали нас, пока он слизывал капли пота с кончиков усов. Клиенты бара тяжело дышали в облаках дыма от сигарет Ducados и царившем беспорядке. Никто не притрагивался к пепельницам, пол бара усеивали оливковые косточки и окурки. Толпа затянула песню, словно ее попросили спеть на бис, хриплый бычий рев затруднял разговор.
— В связи с чем веселье? — крикнул я.
— Santo Nico, — пояснил хозяин. — Религиозное событие. Что вам принести?
Жан-Марк нагнулся над столом и положил свою руку на мою. Его большой рот улыбался, а глаза источали угрозу.
— Пусть говорит красотка, — постановил он. — Ей полезно попрактиковаться в испанском.
Луиза сделала заказ, и хозяин направился сквозь проход в чуть расступившейся толпе. Возвышаясь над кругом галдящих весельчаков с сияющими лицами, отбивали ритм на севильских гитарах два гитариста: один из них, молодой и зеленый, как сосны на склонах холмов, другой — старый, как сами холмы. Они кивали, улыбались, вздыхали и корчили гримасы, не обращая внимания на трескающуюся кожу вокруг ногтей. Старик, казалось, страдал меньше, его же молодой напарник морщил лоб и тряс своей прической все больше и больше, скрывая, что его руки и пальцы немели и болели.
По-видимому, сходка собралась спонтанно, поскольку женщины и мужчины не были одеты для торжества, даже если они и пили в его честь. В центре круга танцевала фанданго одна пара, кружась в дыму и отбивая чечетку под многочисленные хлопки ликующих зрителей. Волосы партнерши — кареглазой двадцатилетней девушки — напоминали хвост пони. Они были такими же черными, как ресницы ее глаз. В соответствии с местной традицией девушка носила джинсы, тенниску и куртку из тонкой нейлоновой ткани. Ее партнер был одет в брюки из той же ткани и тенниску с эмблемой Raide Gauloises, постукивание его мягких кроссовок заглушалось восклицаниями толпы, но, несмотря на свое несоответствующее облачение, он знал, как танцевать.
Девушка тоже знала. Хотя она была далеко не красавица, уверенность, с которой она била каблучками по полированным плитам, и надменность, с которой отвергала страстные мольбы партнера, придавали ей привлекательность и красоту. Она била в ладоши около золотой серьги в ухе, отстранялась от беспросветной жизни, кружась и стуча каблучками под звуки звенящих гитар, в то время как ее поклонник улыбался, глядя на нее широко раскрытыми глазами и суля обещания без надежды на благосклонность. С гневным видом она отступала, достижимая, но непокорная, как высокие известняковые скалы Сьерры, глядящие черными глазами вниз на поросшие цитрусовыми деревьями долины и зеленые заболоченные воды пересыхающих рек. У меня не было настроения радоваться веселью, но, когда я наблюдал за ее танцем, почувствовал, что в моих внутренностях что-то разорвалось и их жидкое содержание полилось через сердце вниз по спинному хребту.
Я взглянул на Бенуа.
— Вот тебе частица культуры.
— Она хороша, — признал француз. Его глаза напоминали вращающиеся тарелки на стержнях. — Вы сможете так станцевать вдвоем?
Станцевать мне с Луизой?
— Мы знаем только первые двенадцать шагов! — воскликнул я, но он не понял.
— Что он говорит? — вмешался Жан-Марк, жестом подзывая Бенуа подойти ближе. Пока они препирались по-французски, я смотрел в упор на Луизу. Нам принесли напитки, и, подняв свой коньяк, я предложил тост.
— За Луизу! Изменницу, убийцу, ту, которая скоро станет экс-любовницей.
— Браво! — закричала толпа.
Луиза грызла ноготь, ее кокаиновый взгляд переключался с Жан-Марка на Бенуа, от него к арапчонку и обратно.
— Пошел к черту, Мартин! — прорычала она.
— Ловко! — кричали вокруг.
Я выпил свою порцию и схватил ее стопку.
— Нет, Луиза, пошла сама к черту. Я немедленно рву с тобой. Все кончено. Ты выброшена. Больше нас ничего не связывает. Иди куда хочешь. Поняла?
— Да здравствует цыганская песня! — раздались возгласы. — Да здравствует!
Я взглянул через плечо, возгласы одобрения предназначались не мне.
— Не делай из себя посмешище, — шикнула Луиза.
Я шумно втянул в себя ее бренди.
— Без меня ты не продержишься. Даже если этот кретин выделит тебе долю, не продержишься. Никто с тобой не уживется. Ты чертовски невменяема. — Я потер нос. — Более того… кокаин выжег твои мозги.
Она подняла руку, едва сдерживая ярость, на ее браслетах отражались стоявшие на столе свечи.
— Не беспокойся об этом, — произнесла она сквозь стиснутые зубы.
— Браво! — кричали вокруг.
Толпа начинала раздражать меня.
— Разве благодаря тебе мне осталось беспокоиться о чем-либо? Не могу поверить, что ты пыталась покончить со мной с его помощью! Ты чертов богомол или что-то в этом роде. — Она выпустила из вида Жан-Марка ровно настолько, чтобы бросить на меня искоса взгляд.
— Богомол?
— Да, богомол, — подтвердил я кивком. — Они убивают своих партнеров.
Она хмыкнула и перевела взгляд на французов.
— Но ты не мой партнер, а ту, которая поедает партнеров, называют «черной вдовой».
— Оле! Оле! Оле! — ликовала толпа. — Да здравствует иллюзия!
Луиза вдруг поднялась и обратилась к Жан-Марку:
— Хочу выпить. Ты пойдешь!
Жан-Марк отвернулся от Бенуа и позволил себе посмотреть ей в лицо пристальным взглядом.
— Почему бы нет, — ухмыльнулся он, подмигнув мне.
Гитаристы выбили последние аккорды из своих отсвечивающих инструментов и выбросили руки вверх в победном ликовании: каждая отыгранная песня означала еще один успех, но толпа оставляла их без внимания и заставляла сидеть, как ветеранов Вьетнама в пустом аэропорте. Потому что ее восторг был адресован девушке. Когда представление закончилось, она, казалось, стала уменьшаться в росте, в ее глазах гасли огоньки, а уверенность пропадала по мере того, как она реагировала на поздравления. Я улыбнулся ей, но она не обратила внимания.
— Я бы ее поимел, — заметил Бенуа.
Арапчонок усмехнулся, вскинул голову и повернулся посмотреть, кого хотел поиметь Бенуа. Любопытство сменилось гримасой разочарования, когда он заметил ее в середине бара. Араб снова принялся за пиво.
— Это же костлявая хрюшка, — сказал он. — Ты можешь вполне ее поиметь.
Я выпил бренди Луизы и заказал еще. Бенуа взглянул на часы.
— Сколько времени мы уже здесь?
— Пять минут. Что-то около этого, — ответил я беззаботно.
Толпа ждала от девушки нового танца — все, кроме араба, ждали от нее этого, но, прежде чем удалось уговорить ее дать новое представление, один старик в полукостюме и плоской кепке встал и вытянул потрескавшиеся ладони по направлению к гитаристам. Старший из музыкантов поднялся, улыбнулся старику и поклонился ему, как равному.
Старик был подвыпившим, но он вспомнил эту песню как раз тогда, когда его дух стал слишком слаб, чтобы противиться зову сердца. Три поколения зрителей вокруг него все еще пытались уговорить девушку станцевать для них, когда услышали первый перебор струн в качестве аккомпанемента старику, первый звук его голоса заставил их смолкнуть и повернуть головы. Наступило время, когда раннее утро должно было взять печальную ноту, и, когда старик затянул песню голосом муэдзина, они замерли и слушали жуткую правду.
В помещении царила одухотворенность. Этот призрачный неуловимый дух, воспетый Камароном и Лоркой, проник через дверь и воодушевил поющего старика. Пока он пел, я не смел оторвать взгляд от пола, опасаясь поднять глаза и встретиться взглядом с его водянистыми, налитыми кровью глазами. Он знал, как и я, что это низенькое строение, сложенное из скальной породы, этой ночью посетил кто-то еще. Возможно, он подсчитал число клиентов, а затем число их теней, прежде чем нашел численное несоответствие, или, может, почувствовал, подобно мне, холодок в самом мозге своих хрупких костей. Как бы то ни было, он сумел сделать это, обнаружить присутствие одухотворенности. Он также знал, что именно я привел этот дух в помещение.
Волосатые руки Жан-Марка тяжело опустились рядом со мной на стол.
— Луиза несчастна, — произнес он.
— Пусть привыкает, — пробормотал я. — Эта жалкая тварь. Этот большой унылый альбатрос. Ты еще ее узнаешь.
— Я не хочу, чтобы она страдала, — вздохнул Жан-Марк, — потому что она желает показать, где ты спрятал мою вещь.
Я вытащил из пачки сигарету.
— Почему бы тебе не позволить мне показать место тайника?
Он положил руку на мое плечо.
— Я спрашивал у тебя, ты мне солгал. Не терплю лжи. Даже не предоставляю лжецам другого шанса, потому что считаю, что, если ты меня обманываешь, принимаешь меня за дурака. Разве я не прав?
Я кивнул. Он был прав: я действительно полагал, что он глуп.
Он кивнул в ответ.
— Теперь Луиза жалуется, что ты украл у нее выпивку и грубо высказывался. Ты испортил ей настроение. Я хотел бы, чтобы ты вернулся в фургон и ждал нас там. Как насчет этого?
Я пожал плечами и стал подниматься. Жан-Марк снова усадил меня на стул и придвинулся лицом ближе к моему уху.
— Еще одна вещь: если сегодня вечером все пройдет хорошо, не будет никаких неприятностей. Насколько я понимаю, твоя экс-любовница желает только одного — чтобы ты не мешал ей наладить жизнь с новым любовником. Да, она требовала тебя застрелить или что-то в этом роде, но таковы все женщины. — Он крепче сжал мое плечо и приблизился настолько, что мог слизать пот с моей щеки. Звуки его голоса смешались с запахами бренди, табака, мяты и кокаина. Его слова вызвали во мне дрожь. — Но если ты надуешь меня, я разряжу в тебя эту великолепную пушку. Понял?
Когда мы покидали бар, гитаристы потягивали из бутылок виноградный сок, а толпа снова пыталась уговорить девушку танцевать. Я последовал за Бенуа в ночь, недоумевая, что имел в виду Жан-Марк, когда говорил о Луизе, желающей сойтись с новым любовником. Этого наверняка не могло случиться или могло? Сама мысль об этом вызывала желудочную боль. Снаружи западная часть неба еще оставалась темной, в долине блуждали густые тени, уличные огни четырех деревень сверкали на дальних склонах, как пригоршни жемчужин, брошенные на покрывало из черного бархата. Невозможно было определить, что находилось между мной и ними: скалы, хребты, реки, леса — все скрывалось под покровом темноты. Мне пришло в голову, что в двадцати шагах среди этих чахлых кустов я был бы так же невидим. Если бы я продолжал удаляться, они бы никогда не нашли меня, и, в конце концов, я смог бы уйти достаточно далеко, чтобы спрятаться и поспать несколько часов, прежде чем направиться в дом Кровавой Мэри. Она ждала от меня угощения в заведении Дитера, пока я прохаживался в то утро с Жан-Марком, и я обещал навестить ее. Должно быть, у нее в доме были деньги, она имела машину, но это мне не нужно. Я извлеку кокаин и сбегу на побережье, исчезну навеки в ворохе грязных банкнотов. План выглядел великолепным, требовалась только смелость для побега. Я посмотрел вдаль на светящиеся деревни, на мгновение они воспарили в пространстве и подлетели так близко, что я мог дотронуться до них, изъять сверкающие жемчужины из их очагов и оставить дома без света. Это отвечало моим намерениям.
Мне следовало быть посмелее, иметь чуть больше мужества, больше находчивости. Все, что от меня требовалось, — бежать. Бенуа прочитал мои мысли и схватил за руку.
— Влезай, — прорычал он.
Я взобрался в кабину фургона и закурил сигарету.
— Можно немного музыки?
Он пожал плечами.
— О'кей. Какой разговор.
Радиостанция ФРА передавала «Гитариста» в исполнении Кинга. Песню о побеге, отваге, выдержке и вознаграждении. Для меня это мало что значило, хотя среди людей не особо выдающихся я представлял известную ценность.
Я размышлял об утверждении Жан-Марка, что при известных условиях не должно случиться никаких неприятностей, когда у дверцы фургона появилась Луиза, подобно лунатику, сбежавшему из психушки.
— Вылезай! — крикнула она. — Немедленно вылезай!
Бенуа закрыл руками рябое лицо и застонал.
Я опустил стекло дверцы:
— В чем дело?
Она явно приняла гораздо больше кокаина, чем предполагала дневная доза, но это ее не радовало.
— Это я — альбатрос, я?
Я вздохнул и бросил отсутствующий взгляд на темные испанские холмы, прикидывая, слышали они когда-либо подобную речь. Затем кивнул.
— Да.
Она с усмешкой недоверия покачала головой:
— Как ты себе это представляешь?
Если бы моя голова получила хотя бы половину ее кайфа!
— Убирайся, — сказал я. — Возвращайся в дом и танцуй с Шарлем Азнавуром. Воображай, что ты единственная чайка на свете, а он — единственный буек. Валяй.
Она глубоко вздохнула и закачалась.
— Почему я — альбатрос?
— Потому что ты вьешься вокруг меня и приносишь одни несчастья, вот почему! — взорвался я. — У нас все было хорошо, отличная ситуация. Нас ожидало прекрасное будущее, а ты продала меня за мерзкое кило кокаина.
— Кокаина было пять кило, понял ты, грязный обманщик?
— Пусть пять кило. Что из этого? Не в этом дело. Ты ведь была моей подружкой. Ты ведь должна была встать на мою сторону, вместо того чтобы желать моей смерти. Кто же ты после этого?
Я поднял эту тему, и она улыбнулась улыбкой охотника, поймавшего в капкан дичь.
— Ты действительно хочешь, чтобы я высказалась обо всем этом? — медленно произнесла она тоном, предполагающим, что я не захочу этого. — Ты действительно хочешь знать все до дна?
— До конца, — вздохнул я. — Говорят «до конца».
Она нетерпеливо замотала головой.
— Я продала только себя. Три года своей жизни я потратила на ожидание того, что ты докажешь свою состоятельность. Три года! Знаешь, сколько денег прошло за это время через твои руки? Имеешь ли ты хоть какое-нибудь представление о том, чего бы я могла достигнуть с этими деньгами? Ты достал меня. Каждый раз, когда я нахожусь вместе с тобой, я чувствую себя не в своей тарелке. Ты лжешь, обманываешь, рассказываешь людям идиотские истории и даришь деньги таким же неудачникам, как ты сам. Я вижу, как ты губишь мою жизнь, и ненавижу тебя. Я так возненавидела тебя, что стала к тебе равнодушной, а затем возненавидела еще больше. Я ненавижу себя за то, что ненавижу тебя, потому что ты ничтожество, Мартин! — Она перевела дыхание и продолжила: — Ты — ничтожество. Тебя все презирают и мажут той же смолой меня. У тебя нет друзей, потому что тебя никто не уважает…
— Говорят «метут под одну метелку», — прервал я ее.
Луиза выкатила глаза.
— Вот еще почему я ненавижу тебя…
— У меня есть друзья, — запротестовал я, возвращая ее к прерванной мысли. — Больше друзей, чем у тебя.
— Ну-ну, — сказала она с вызовом. — Назови хотя бы одного.
— Хенрик.
Луиза рассмеялась:
— Дурачок? Этот придурок водится с тобой только потому, что его никто не воспринимает всерьез.
Это было справедливо.
— Тео.
— Он считает тебя неудачником. Говорит, что ты таскаешься к нему, когда не имеешь кокаина. Он тебя презирает.
Я открыл рот и затем закрыл его снова. Мне не нравилось направление, которое приняла перебранка.
— Кто еще? — спросила она. — Есть кто-нибудь еще?
— Гельмут? — как бы услышал я свой вопрос.
Она громко рассмеялась, выставив плечо из своего платья и подхватив правой рукой обнаженную левую грудь.
— Видишь это, кретин? — Я почувствовал на затылке прерывистое дыхание Бенуа. — Это следы немца, не француза.
— Сука ты, — прошептал я. Мои глаза были устремлены на ее сосок, но видели лишь серию инцидентов, которым я не придавал значения. Воспоминания о мелких стычках кувыркались в голове, как унесенные ветром фотографии.
— О да, — согласилась она, прикрывая платьем грудь. — Именно сукой я и являюсь, за что меня любит Гельмут. Немцы ценят, когда ими владеют, датчане тоже.
Я бросил сердитый взгляд на Бенуа, который старательно пытался понять суть разговора. Он вздернул брови и улыбнулся, прежде чем перевести взгляд на Луизу: может, ее покусали еще в каких-нибудь местах?
Я не хотел спрашивать ее, как она владеет датчанами, но вырвалось само собой:
— Что за датчане?
— Ларс, — ответила она бесстрастно. — Хенрик. Не только датчане. Микки.
У меня было ощущение, что я переминаюсь перед раскрытой створкой печи, из которой вырывается жгучий жар стыда, но, услышав последнее имя, захлопнул створку.
— Микки? — прохрипел я. — Металлический Микки?
Она склонила голову набок.
— Я ничего тогда не осознавала. Это случилось на вечеринке.
— Какой вечеринке?
— Немного было вечеринок, среди гостей которых не значилось бы мое имя.
Она пожала плечами:
— Не помню. Во всяком случае, тебя на нее не приглашали.
Я обхватил голову руками.
— Ты и Гельмут. Сколько это продолжалось?
— Месяцев тринадцать или около этого. Все знают, кроме тебя.
Все знали, кроме меня. Здоровая часть моего мозга больше не желала продолжать разговор. Хотелось удалиться в густую тень и скрыться под тяжелой скалой на веки вечные, пока все не вымерли. Ошеломленный, я стоял на пепелище собственной жизни. Месяцами я замечал трещины. Думал, что они предназначались для украшения. Я покачал головой и уставился в свое отражение на лобовом стекле. Решил сменить тему.
— Желание, чтобы меня убили, — это крайность, не правда ли? Почему бы тебе просто не исчезнуть? — Я искоса взглянул на нее, как на собаку, которую несправедливо пнули. Ее взгляд оставался твердым.
— Потому что это не единственная причина, по которой нам следует устранить тебя, Мартин. Вероятно, ты никогда не замечал, что для нашего бизнеса характерны бескомпромиссные крайности поведения. Ты обращаешься с кокаином так, словно управляешь каким-то кооперативом одурманенных хиппи, и становишься уязвимым для конкурентов. Гельмут и я были готовы отнять у тебя бизнес несколько месяцев назад, но у нас не было средств для этого.
Я рассмеялся, хотя мне было невесело. Этот заговор был односторонним. Даже если Гельмут пожертвовал ради него дружбой, я не мог поверить, что он желал моей смерти. Гельмут — сам по себе немец, но, кроме того, он курил марихуану, был «миролюбивым» хиппи. Он даже не ел мяса.
— Ты с ума сошла! — крикнул я Луизе. — Гельмут не может участвовать во всем этом. Это целиком твоя идея.
Она осклабилась:
— Ты действительно ничего не соображаешь? Как, по-твоему, эти люди нас обнаружили? Неужели случайно? — Она как-то дьявольски захихикала. — Кто рекомендовал тебе отель, идиот?
Холод, обдавший мой спинной мозг, был отчасти следствием шока, отчасти следствием страха. Вероломный подонок рекомендовал мне также Трагичного Тони. Я мог представить себе, что натворил бы этот мерзавец, будь у него возможности. Это напомнило мне о другом.
— Ты знаешь, Гельмут гомик, — сказал я. — Кокаин, которым ты злоупотребляешь, я купил у его бывшего любовника. Надеюсь, ты предохраняешься. — Это был мой самый расчетливый удар, но он не достиг цели.
Луиза тряхнула головой.
— Он не показался мне гомиком. Может, в дальнейшем это обнаружится.
У нее на все был ответ, и теперь она взяла в оборот меня.
— Что это за фильм, в котором играет парень из группы Мариаки?
— El Mariach, — сказал я со вздохом. — Ну и что?
Она потерла нос, все еще улыбаясь.
— Одно время я мечтала найти такого, как он, убийцу в черном камуфляже — и заказать ему тебя. Когда появился твой приятель, вонючий французский байкер, я подумала, что мои мечты осуществились. — Шум у дверей бара прервал ее откровения.
Кто-то заметил, как Жан-Марк мочится на машину местного жителя, и тишину ночи разорвала пьяная перебранка сердитых людей. Жан-Марк, не знающий испанского и нисколько не смущенный, кричал что-то невразумительное, когда возвращался к фургону. Он держал бутылку в вытянутой руке, в его губах перемещалась сигарета. Луиза склонила голову набок и пристально посмотрела на меня, как бы в последний раз.
— Может, им это удастся, — сказала она.
Через час или чуть позднее мы медленно спускались с возвышенности, одна машина ползла за другой через сосновый лес, под небом, которое нельзя было считать ни темным, ни светлым. Я прикрыл глаза, чтобы наблюдать украдкой за ландшафтом сквозь просветы в серой завесе предрассветных сумерек. Мы ехали, тормозя и снижая скорость. Вскоре Жан-Марк свернет направо, на бурую проселочную дорогу в Эль-Гатосин. У меня не было никакого представления о том, что делать. Бенуа устал и выглядел жалко: начало нового светлого дня вряд ли сулило ему радость пришествия Господа. Интересно, насколько вероятно, что я встречу вершителя своей судьбы до ленча?
Тяжелая боль передвигались по телу, как грузовики с цистернами, полными нитроглицерина, от суставов пальцев — по венам к плечам, там сбрасывала свои грузы болезненными взрывами, перед тем как вернуться в пальцы. Губы пульсировали от ран, а где-то выше моего правого виска что-то билось так сильно, что я прикрыл глаза. Сильнее боли был стыд, и он мучил больше всего. Я был ничтожеством, нулем, со мной не считались. Если я дам Жан-Марку то, чего хочет француз, он, вероятно, убьет меня. Если не дам, он убьет меня наверняка. Если я стану комментировать его манеру одеваться, он опять же прикончит меня. Потому что все время, пока я находился у него в плену, у меня не было никаких прав, и все ответы на все мои вопросы заключались в том, что осталось от великодушной сделки с Трагичным Тони. Все, что мне было нужно, — доза наркоты, занюхав ее, я проколол бы свои мозги, выпустив из них затхлый воздух и дурные ощущения. Я должен был принять слой кристально белого порошка для ясности и четкости мысли. Каждое нервное окончание в моем теле требовало своей доли. Перед лицом моей слабости мозг подбросил мне гипотетический выбор: что предпочтительнее для меня — принятие кокаина прямо сейчас или пуля из пистолета?
Первое было предпочтительнее.
Дорожка кокаина или верная подруга?
Снова первое.
Кокаин или свобода? Я закусил губу. Ответ все время находился один: первое. Я бросил чесать голову, когда почувствовал кровь под ногтями, стал тереть языком о десны за зубами, чтобы вызвать кровотечение. Когда язык закровоточил, я принялся за другой участок головы и так далее…
— Jusqu'ici, tout va bien, — пробормотал Бенуа, и сразу же последовало опровержение. Мы поехали по длинному крутому изгибу дороги со склонами, поросшими соснами. Их темно-зеленые верхушки мелькали внизу, слева от нас. Там, на крутом съезде с горы на лесную дорогу, ведущую в Эль-Гатосин, остановился «мерседес»-фургон.
Когда он начал спуск в долину, я продумал возможные последствия своей лжи Луизе. Маловероятно, чтобы Жан-Марк обнаружил забавную сторону моей лжи; ожидая от него зверской реакции, я надеялся, что он не станет никого убивать, пока кокаин не окажется в его распоряжении. В этом состояло мое преимущество, благодаря которому я мог вести переговоры. Не имея возможности доверять Луизе, я нуждался в друге, который мог прикрывать мою спину, пока я рою землю, или, еще лучше, друга, который бы рыл ее для меня сам, в то время как я сидел бы где-нибудь в безопасности на людях.
Затем я вспомнил, что у меня нет друзей, кроме Хенрика, который водился со мной только потому, что его никто не воспринимал всерьез.
В долине ночь длится дольше. Предутренний свет, пробивавшийся сквозь смолистые вечнозеленые сосны, казался дымчато-серым. Воздух казался влажным и пахучим. Внизу долины над поверхностью реки лежал невысокий слой тумана, покрывая местами широкие травянистые берега между деревьями. Жан-Марк припарковался в конце спуска в долину, я мог видеть его далеко внизу, когда он расхаживал, будто пытаясь разогреться до того, как мы подъедем. Мы проехали последний изгиб дороги, я закурил сигарету и, вылезая из фургона, изобразил на лице широкую подобострастную улыбку.
Жан-Марк отчаянно моргал и скребся от зуда, усилившегося из-за кокаина Трагичного Тони. Я лизнул пульсирующий палец и улыбнулся французу, как побитая собака.
— Здесь не то место.
Он глядел на меня в упор, моргая грозно и быстро.
— Что ты думаешь об этом?
— Думаю, это не то место, — повторил я за ним. — Впрочем, не беспокойся, мы не очень далеко от места назначения. Если только поехать…
— Что, черт возьми, ты имеешь в виду под этим «не то место»? — заорал Жан-Марк, и дикие голуби слетели в панике с верхушек деревьев, затягивая спирали речного тумана в вихревые потоки трепещущих крыльев.
Я пожал плечами, Жан-Марк сплюнул.
— Приведи сюда эту немецкую шлюху! — крикнул он.
Я зашаркал ногами, нервно потягивая окурок «Мальборо».
— Дай мне этот чертов пистолет! — гаркнул он.
Я не видел Бенуа, но мне казалось, что он не хочет отдавать пушку.
Жан-Марк чуть качнулся.
— Я сказал: принеси сюда пушку немедленно! — приказал он.
На этот раз Бенуа исполнил то, что ему приказали. Когда я увидел, как арапчонок тащит из фургона протестующую Луизу, волна безучастного любопытства поползла, подобно наркотику, от моих ног, замораживая желудок и сердце.
— Заткнись! — рявкнул Жан-Марк. Его губы скривились. — Один из вас, стервецов, лжет. — Гангстер передернул затвор пистолета, выронил патрон на песок у своих ног. — Кто из вас, сволочей, лжет мне? — взвизгнул он.
Я сделал две тяжелые затяжки и выбросил окурок. Никакие объяснения не приходили в голову. Луиза вырвалась из тисков араба и встала лицом к Жан-Марку со сжатыми кулаками и таким же красным носом, как у него.
— Пошел ты к черту! — крикнула она. — К черту, потому что никто из нас не лжет.
«Это уже кое-что», — подумал я.
Жан-Марк держал пистолет в вытянутой руке и смотрел через прицел.
— Да, — ярился он, затаив дыхание, — это так, в самом деле?
Дуло пистолета совершило круговое движение и прицелилось в мое сердце. Я сделал шаг влево. Дуло последовало за мной. Я не видел пистолета, не видел потного лица Жан-Марка, смотрел только в его широко открытые глаза.
— Это правда?
Я открыл рот, затем закрыл его. Пожал плечами.
— Это правда, черт возьми?! — вскричал Жан-Марк, а арапчонок поспешно скрылся за фургоном.
Я метнул быстрый взгляд на Луизу, словно это было против правил, стал сосредоточенно наблюдать за выражением ее лица. Раньше я смотрел на нее миллион раз, и каждый раз она перехватывала мой взгляд. На сей раз этого не было.
— Это он, — воскликнула она, — он подлый лжец! Он говорил мне, что тайник внизу. Разнеси сердце этого грязного лжеца вдребезги!
Я все слышал, обонял, чувствовал, но видел перед собой только гадкое маленькое отверстие в стволе пистолета Жан-Марка. Оно поднималось и опускалось в такт с его сердцебиением, как бы подтверждая требования Луизы.
— Убей его к чертовой матери!
Жан-Марк крепче сжал рукоятку, потоптался на месте и поднял пушку. Его взгляд метнулся от меня к Бенуа и снова ко мне. Он покачал головой.
— Я не смогу этого, — произнес он наконец. — Хочу, но не могу.
Луиза рассмеялась коротким укоряющим смехом сожаления и неприязни.
— Иди к черту, ты, жалкий дилетант, — фыркнула она, покачивая головой.
— Нет, — взъярился Жан-Марк, — иди ты к черту!
Словно молот ударил по наковальне, словно сломалась ветка сухого дерева или Библия упала на кафельный пол, так прозвучали три выстрела в спину Луизе. Ее левая рука шарила за спиной в поисках твердой поверхности земли, чтобы смягчить падение, в горле застрял крик изумления. Стая испуганных птиц сорвалась с куста, когда ее голова ударилась о пыльную землю, согнутые колени прижались к грудной клетке, когда она царапала землю и пыталась подняться. К ней подкатилась гильза из тусклой дымящейся меди с черным отверстием, словно пытаясь воссоединиться с одной из пуль, которая пробила грудину и разорвала трахею перед тем, как отрикошетить от спины и поразить ее голову. Широко раскрыв глаза и рот с окровавленными зубами, Луиза взглянула сначала на Жан-Марка, затем, как бы невзначай, на меня. Стало ясно, что она вот-вот умрет. В ее глазах не было ни осуждения, ни гнева, только шок замешательства, ужас удивления, как у ребенка, впервые обнаружившего опасную связь между бензином и спичками. Она перекатилась на бок и выгнула спину, ее мозг боролся с тьмой, левая рука хватала воздух в пространстве, где, как ей казалось, находилась ее рана. Ее агонизирующее изумление превратилось в страх, когда она неуклюже уставилась на что-то, находившееся очень близко к ее лицу. Она не видела, как Жан-Марк подошел сзади и снова выстрелил. Пуля подняла в воздух ком земли рядом с ее правым бедром. Он выстрелил снова и на этот раз поразил ее в грудную клетку — оттуда в прохладный утренний воздух вырвался фонтан крови. Луиза перевернулась на спину, захрипела и умерла.
— Са plane pour moi, — осклабился Жан-Марк, слегка качнув бедрами. Он снова поднял пистолет, часто и тяжело задышал, но Бенуа вышел вперед и повернул его руку вниз.
Жан-Марк пожал плечами и позволил дымящейся пушке повиснуть на пальце. Бенуа взял у него пистолет и поставил его на предохранитель, перед тем как сунуть за пояс.
— Подбери улики, — сказал он Жан-Марку и указал на стреляные гильзы.
Брови убийцы взметнулись над покрасневшим от гнева лицом.
— Ты их поднимешь.
— Ты маленький человечек, — произнес кто-то, и я почувствовал, что это адресовано мне.
Земля качалась из стороны в сторону, я тряс головой и почти ничего не видел, но смог заметить, что арапчонок делал то же самое. Каблуки Луизы отбивали в пыли дробь в некоем непристойном мрачном фанданго. Я вспомнил, как мы заходили в каждый обувной магазин на побережье в поисках этих блестящих красных туфель. Смерть улыбнулась мне, затем схватила ее за подол алого платья, задрав его до трусов в пятнах мочи и оставив серебряным браслетам на ее нежном дрожащем запястье оплакивать приглушенным треньканьем ее жизнь и достоинство. Земля под ней так пропиталась кровью, что больше крови не впитывала. Алая влага лилась потоками, собиралась в лужицы и бороздки. К полудню она почернеет, и один из квадратных метров Испании навсегда останется в гневе.
Я отступил, тяжело шлепнулся в пыль, царапал ее ногтями, будто доказательство того, что уже реально случилось, лежало зарытым под поверхностью земли.
Со мной рядом опустилось в пыль какое-то легкое существо небольшого объема.
— Затянись! — сказал арапчонок.
Я открыл глаза и уставился на него, как полоумный. Он указал на пачку сигарет.
— Покури.
Пока возвращался к «транзиту», слышал треньканье колокольчиков коз, пасшихся на берегу реки. Я дрожал и курил на пассажирском месте, видя в лобовом стекле лицо поющего старика из бара, в то время как Бенуа и арапчонок тащили Луизу в камыши. Жан-Марк переоделся в чистую рубашку и не спеша направился ко мне. Его подчеркнутое спокойствие не могло скрыть краски возбуждения на лице и частого дыхания.
— Мне было необходимо пристрелить ее, ведь так? — Он чуть подождал ответа и, не дождавшись, ушел с усмешкой. — Если бы я не пристрелил ее, должен был бы пристрелить тебя, не так ли? Меня нельзя принимать за идиота, так? Теперь ты это чертовски хорошо понимаешь, верно?
«Он задает много вопросов», — подумал я; когда Жан-Марк отвернулся, расстегнул «молнию» на ширинке и стал мочиться на дорогу, помечая, как животное, свою территорию и подчеркивая свой триумф. Бенуа вскочил на сиденье шофера, с его рук еще капала речная вода, которой он пытался смыть кровь Луизы. Он нажал на стартер.
— Не понимаю, кого ты из себя изображаешь, — бросил он. — Я тебя предупреждал прошлой ночью.
В стекле дверцы с моей стороны появилось лицо Жан-Марка.
— Доставишь меня к кокаину, — сказал он.
Я кивнул.
— Снова на дорогу? — высказал догадку Бенуа.
Я кивнул, и «транзит» направился в Эль-Гатосин, возложив попечение о теле Луизы на восходящее солнце, коз и мух.