В Сантандере было раннее утро, когда Ник Крик уходил из города. Тонкие солнечные лучи глушила низкая облачность, в сыром воздухе пахло лесом и морем. Южный ветер со сьерры дышал холодком, закручивая в крошечные спирали мусор на пустых улицах, но не осушая пот на сморщенном лбу Ника. Голова раскалывалась, внушая уверенность, что он подхватил лихорадку, только не было ни времени, ни денег, чтобы о себе позаботиться. Подобно сомневающемуся солдату, идущему на неправедную войну, он не был уверен в целесообразности своих действий, хотя был чересчур перепуган, а потому не позволял себе остановиться и поразмыслить. В табличке на товарном вагоне указывалась Паленсия — беглый взгляд на дорожную карту на бензозаправке «Тексако» сообщил, что этот город находится в ста двадцати милях к югу и чуть-чуть к западу от Сантандера, в двух третях пути от Бургоса до Вальядолида. Рельсы следовали вороньим путем, плотно прилегая к изгибу шоссейной дороги, поворачивающей на восток к Бильбао, Миранда-де-Эбро и Бургосу. Ник понимал, что умнее всего было бы прыгнуть в следующий поезд на юг, двигаясь по тому же маршруту, которым уехали компаньоны, да уж очень боялся вновь нарваться на хулиганов. Бегство из депо через пару минут после отхода поезда, по его твердому убеждению, было бегством от верной гибели. Возможно, грабители давным-давно удрали, но каждый его шаткий шаг по разбитым путям между старыми опустевшими складами наполнялся ужасным предчувствием нового столкновения. «В испанском порту обнаружено тело британца», — гласили бы две дюймовые колонки, не вызывающие ни сочувствия, ни скорби.

«Испанская полиция подтверждает, что в доках Сантандера найден труп Николаса Саймона Крика, тридцатитрехлетнего безработного из Норвича в графстве Норфолк, Великобритания. Мистер Крик был недавно освобожден из тюрьмы, отбыв наказание в виде лишения свободы сроком на полтора года, абсолютно недостаточное за то, что он сделал со своей семьей, и справедливость в конце концов восторжествовала в результате многочисленных ударов дешевым китайским складным ножом. Возможно, такого конца и хотел мистер Крик, бывший страховой агент».

Смерть — самый естественный способ избавления от жизненных страданий, но эту таблетку тяжело проглотить. На протяжении двух лет, одного месяца и пяти дней Ник ежедневно жаждал забвения и при каждой представившейся возможности от него уклонялся.

Два года, один месяц и пять дней назад жизнь Ника Крика шла по удобному и приятному плану без всяких претензий. Вполне освоив искусство получения достаточной, хотя и скромной прибыли при минимальных усилиях, он глубоко утонул в диванных подушках пригородных потребительских интересов. Женился на броско одетой тараторке-бухгалтерше с пучком светлых волос и служебной спортивной машиной, которая пришла в отчаяние, почувствовав себя беременной после всего лишь полутора лет легкомысленных несущественных отношений. Они сменили квартирку на берегу реки на красивый административный дом с тремя спальнями и встроенной кухней на живописном участке на окраине города. Одну спальню Ники отвела под офис, где будет работать дома после родов. Ник купил плазменный телевизор с экраном в сорок два дюйма, решив, что после рождения младенца не сможет себе это позволить. Они были очень счастливы.

Однажды вечером Нику позвонил старый приятель Дэнни Манн. Они вместе учились в колледже, но, если Ник стал консультантом по оценке риска в Английской страховой компании, Дэнни уехал в Таиланд в надежде найти себя. Пока Ник повышал квалификацию и поступал в региональное управление, Дэнни кочевал по Юго-Восточной Азии, присылая по электронной почте злорадные сообщения из разных экзотических мест. Через три года Ник получил должность помощника заместителя директора регионального управления по рискам, женился на своей старой подружке и стал отцом, а Дэнни вернулся с сильно выгоревшими волосами, став беднее, мудрее и поселился в деревне со своей бывшей девушкой-хиппи по имени Хитер, которая почти зарабатывала на жизнь нетрадиционной медициной. Они устраивали дома прием в честь зимних праздников и пригласили Криков. Сидя четыре месяца взаперти после рождения дочери Хлои и уже чувствуя, что слишком много сделал в столь молодые годы, Ник начал уговаривать жену отпустить его в гости. Считая Дэнни и Хитер тупоголовыми болванами, она, как ни странно, согласилась, объявив, что тоже поедет.

— А беби? — спросил Ник.

— С собой возьмем, — ответила Ники. — У Хитер двухлетний ребенок, наверняка там будут и другие.

— Где она будет спать?

— В коляске, а если проснется, у нас будет хороший предлог для отъезда.

Нику не требовался хороший предлог для отъезда, но Ники напомнила, что былые ночи на чужих диванах для него давно кончены. И еще одно: машину поведет он. Если после рождения ребенка ему как минимум дважды в неделю удается заскочить в паб после работы, Ники, просидев последние шестнадцать недель в безвыходном одиночном заключении, чувствует необходимость встряхнуть коротко стриженными волосами.

— Можешь две пинты пива выпить, — предупредила она на подъезде к обители Хитер в далекой деревне.

— Я консультант по рискам, — холодно заметил Ник. — Точно знаю допустимые для себя пределы.

— Так держись в этих самых пределах, — посоветовала Ники.

Если Ник ждал повторения безумных вечеринок, которыми славился Дэнни Манн в студенческие годы, его ждало полное разочарование. Обстановка в свечном свете больше напоминала сетевые обеды Ники с музыкой, соответствующей избранному стилю жизни, и с исключительно вегетарианскими закусками. Курить в доме не разрешалось, и, дрожа от холода в глубине сада вместе с Дэнни и специалистом по маркетингу по имени Том, Ник признал, что о многом жалеет. Надо было по завершении образования пуститься в дорогу, немножечко познакомиться с жизнью, прежде чем погружаться в корпоративное существование. Он хлебнул вина и затянулся травкой, тряся головой. Не хочется производить обманчивое впечатление: до сих пор судьба была к нему благосклонна. В прошлом году заработал пятьдесят кипов плюс премия, провел две недели в четырехзвездном отеле на Барбадосе, просматривая на широком экране самые последние фильмы, водит «воксхолл-омегу», имеет «Нокиа-8510» с блютусом, а также бумажник фирмы «Донна Каран», набитый кредитками, носит туфли от Пола Смита, уверенно утвердившиеся на третьей перекладине соответствующей лестницы. Жизнь вполне обеспечена, но порой кажется, что он за многие блага расплачивается свободой и, сравнивая себя с Дэнни, хотел бы ее хоть отчасти вернуть. Том согласился, Дэнни еще раз наполнил бокалы, деликатно напомнив, что теперь они оба женаты, имеют детей. Свобода ушла навсегда.

В тепле шардоне ударило Ники в голову, и она вместе с дочкой спала крепким сном, пока Ник вел машину домой по обледеневшим дорогам. Очнулась в тот самый момент, когда он на халвергейтской развязке шоссе А-47 срезал угол на скорости семьдесят миль в час, но ее слов так и не услышал. Машина ненадолго взлетела, приводнилась в реке Бур на крышу, ушла на шесть футов в промерзшую вялотекущую воду. Протокол вскрытия констатировал, что смерть Николы Элисон Крик двадцати девяти лет последовала от перелома шейных позвонков, а ее дочь Хлоя Мэдисон Крик четырех месяцев, пристегнутая в детском креслице, захлебнулась. Газеты сообщали, что Николас Саймон Крик отделался незначительными царапинами. Содержание алкоголя в его крови составляло 123 миллиграмма на 100 миллилитров. Услышав известие, отец Ники умер на месте от сердечного приступа. Ее брата-солдата судили за нападение без отягчающих обстоятельств и оскорбление суда — он спрыгнул с галереи для публики и начисто вышиб из Ника дух в тот день, когда краснолицый судья приговорил его к тридцати шести месяцам заключения за причинение смерти в результате неосторожной езды. Такой была цена свободы.

Большую часть последних двух лет, одного месяца и пяти дней Ник провел в размышлениях о поразительной силе и власти мелочей, а также об абсурдной хрупкости жизни. Небольшое количество красного вина и единственный косячок произвели эффект цунами, начисто смыв уютный мирок и исключив возможность хоть как-нибудь наладить жизнь. Жена и дочка похоронены в одном гробу, могила не отмечена надгробным камнем. Родные Ники потребовали, чтобы ее поминали под девичьей фамилией, и, хотя Ник готов был поспорить, если б его спросили, суд принял их сторону. Будь он достойным, храбрым, благородным мужчиной, то не позволил бы себе прожить эти долгие пустые дни, недели, месяцы в полубессознательном сожалении обо всех этих «если». Если бы он не поддерживал отношения с Дэнни Манном. Если бы отказался от приглашения на вечеринку. Если бы ему хватило предусмотрительности отказаться от того бессмысленного вина и никчемного проклятого зелья. Если бы он прислушался к трезвому внутреннему голосу, предупреждавшему, что надо медленно ехать по обледеневшей дороге. Если бы у него хватило пороху перерезать себе глотку в день суда.

Ожидая процесса, он трижды пытался покончить с собой, но недостаточно умело, чтобы преуспеть, и недостаточно решительно, чтобы это приняли за что-нибудь иное, кроме жалкой попытки привлечь к себе внимание. В тюрьме легко было найти смерть: там наносились тяжелые оскорбления и удары, самолюбие сильно страдало. Посещавшая его женщина-психиатр с серьезным эдинбургским выговором сказала, что, если бы он действительно хотел умереть, обязательно нашел бы способ, и никто не сумел бы ему воспрепятствовать. Для этого нужна только решимость — качество, которое вместе с достоинством, храбростью и благородством абсолютно несвойственно его натуре. Он планировал покончить с собой таким же дурацким образом, каким некогда собирался экономить деньги или научиться ходить под парусом, оправдывая неудачи сомнительным доводом, что жить с такой виной, пожалуй, тяжелее, чем умереть. Он позволил Ленни Ноулсу уберечь его от зла внутри и привести к соблазнам снаружи, потому что легче подчинить свою волю, чем быть свободным человеком. Пока Ленни командует, Нику не приходится мириться с суровой необходимостью, поэтому он тащит чемодан к югу от Сантандера: трусливый, чрезмерно чувствительный хромой инвалид, ползущий в поисках костылей. Ленни Ноулс присматривал за Ником последние два года, проведя его сквозь период тупой апатии и принятия неуместных решений вроде того, что́ есть и где жить. Без говорившего за него Ленни он только снова и снова бормотал бы в норфолкской психушке — что было бы, если бы… Без поддерживавшего его Ленни он рухнул бы на колени.

Пролетевшая мимо «скания» бросила ему в лицо колючие горсти гравия, и Ник сморщился. Узкая мощеная дорожка служила скорее порожком для поездов, чем безопасным пешеходным тротуаром. Засаленные плиты были усеяны остатками лопнувших покрышек, выброшенными упаковками из-под фастфуда, время от времени попадался башмак, напоминавший ненайденное свидетельство наезда и бегства с места преступления. Эта дорога не для ходьбы, решил Ник, низко опустив голову во избежание подозрительных взглядов проезжавших машинистов. Он даже не был уверен, разрешается ли законом нахождение на обочине между рельсами и шоссе, но в лихорадочной панике после ухода поезда оптимальным решением казался путь в Паленсию на попутных машинах. Теперь он в этом усомнился. Жалко съежился, бросил чемодан под указателем, на котором было написано: «Бильбао — 100, Сан-Себастьян — 197, Вальядолид — 377, Мадрид — 492», выставил бесцельный палец перед проходившим транспортом. Не нужен никакой дорожный указатель, чтобы понять, что все пропало.

Далеко к югу в Кантабрийских горах, высоко над пенистой бурной рекой Куэсо поезд грохотал между ржавыми поручнями к Паленсии. В четвертом с хвоста вагоне у слабо горевшего огня лежал Ленни, опираясь на локоть, разглядывая свою бутылку, как одноразовую порцию на ночь. В водке самое замечательное — неощутимость. Она не имеет ни вкуса, ни запаха, почти невидима. Если бы не отрицательные физические и психологические эффекты, рассуждал Ленни, водка служила бы для человека прекрасным освежающим и подкрепляющим средством. Поезд сбросил скорость до сорока миль в час, колеса нездоровым пульсом дребезжали на стыках, усыпляя Сиднея, который лежал в шляпе, накрывшись пальто, словно саваном, приклонив голову на свой рюкзак. Неожиданно он сбросил покров и нашарил очки.

— Не спите, мистер Ноулс?

— Нет, — кивнул Ленни.

— Поможете мне? Подержите, пока я пописаю.

Ленни вытаращил глаза:

— Что?

— Помочиться хочу. Подержите меня.

— Э-э-э… сами не удержитесь? — пробормотал объятый ужасом Ленни.

— Подержите меня, черт возьми! — рыкнул Сидней. — Чтоб не выпал из проклятого поезда.

Ленни тряхнул головой и вздохнул, помог старику подняться, раздвинул двери, легонько и нехотя положил на плечо руку.

— За ремень надо держать, дурак! — рявкнул Сидней. — Мне требуется поддержка, а не поощрение.

Он долго и сильно мочился в воздушный поток, повернулся со вздохом, застегнул «молнию» и проговорил с улыбкой:

— Спасибо. Думаю, вскоре придется просить застегивать ширинку.

Ленни улыбнулся в ответ, содрогнувшись в душе.

Сидней прислонился к вагонной стене, сунул руки в карманы.

— Однажды я возвращался с фронта в таком вот поезде, летевшем ночью на полной скорости, чтоб не попасть под бомбежку — бомбардировщики мы называли «ящиками». Был среди нас огромный венгр, гигант с необычайно крупными бородавками на лице, кстати, довольно известный поэт, который отливал в дверях, распевая какие-то жуткие народные мадьярские песни. Потом вдруг замолчал, мы с благодарностью оглянулись, а его нет. — Он рассмеялся над воспоминанием. — Пропал. Никто никогда его больше не видел. Выпал глупый сукин сын. Я усвоил урок.

Ленни поднес к самокрутке спичку, затянулся. Он работает за деньги, а не за обучение.

Сидней притоптал ногой костер, в котором осталось меньше жизни, чем в нем самом.

— Долго просидели в тюрьме, мистер Ноулс?

Дым застрял в горле, Ленни бросило в жар, потом в холод. Ублюдок Ник нарушил золотое правило. Он поскреб подбородок, украдкой поглядывая на Сиднея, гадая, есть ли шанс удачно опровергнуть подобное предположение. Пристальный и бесстрастный взгляд старика говорил о другом.

— Четыре с половиной года за преступление, которого не совершал, — признался Ленни. Такой ответ производил волшебное впечатление на разведенных барменш и заскучавших домохозяек.

— Где отбывали?

— В Бедфорде и Норвиче. — Жалко, Ника нет рядом. Лживый гаденыш посвятил в тайну Сиднея, может быть, под присягой, но теперь правда выходит наружу. Не вредно добавить еще кое-что. — С Ником в Бедфорде познакомился, — добавил он.

Сидней удивленно оглянулся:

— Значит, он тоже из птичек в клетке? Как мило. В каком же преступлении вас облыжно обвинили?

— Разве Ник не рассказывал? — пробормотал Ленни. — Удивительно.

Сидней покачал головой:

— Ошибаетесь. Мистер Крик ничего не рассказывал. Вас спички выдали. Старый тюремный трюк. Получаешь коробок спичек в неделю и сразу же расщепляешь каждую надвое, удваивая запас. Я не раз видел, как вы это делаете. Такие привычки привязчивы. — Он вздернул брови и улыбнулся. За водянистыми глазами в очках, пустой обвисшей кожей, сморщенной шеей Ленни видел занудного ребенка. Физиономия так и напрашивается на оплеуху. — Ну, рассказывайте о судебной ошибке, — потребовал занудный ребенок.

Старая история рассказывалась с легкостью. Всякие нестыковки давно искоренились, можно сосредоточиться на приспособлении ее к слушателю.

— Был у меня приятель по имени Роджер. Не самая яркая звезда на небе, но вполне симпатичный. Служил в поместье, как ваш папаша, и мы с ним частенько ходили стрелять голубей и всякую прочую мелкую живность. — Введение представляло собой абсолютное новшество: Ленни ни разу в жизни не стрелял, а единственным деянием Роджера в поместьях был угон машин. — У Роджера была дочурка лет пяти и не совсем здоровая. — Он прикусил нижнюю губу, взглянул на Сиднея. При подобном укусе на глаза, как правило, выступают слезы. — Лейкемия. Последняя стадия.

Это было нечестивое преувеличение: у Роджера не было никакой дочери, ни больной, ни здоровой. Были у него два сына от разных матерей из разных городков, на которых суд время от времени требовал алиментов. Ленни познакомился с Роджером, отбывая предшествующее тюремное заключение за умышленную кражу выращенного дома двухфунтового скунса с удивительно подходящей кличкой Профессиональный Самоубийца.

— Роджер тихий малый. Знаете, из тех, кто живет ради семьи, все делает своими руками, выращивает сад и прочее. — В строгом смысле тоже неправда. Роджер фактически жил ради наркотиков, сидра, мотоциклов и порнофильмов. — Как-то смотрю, он из церкви выходит. Спрашиваю: «Что ты тут делаешь, Родж? Никогда не думал, что ты религиозный». — В основном правда: Ленни действительно встретился с Роджером, выходившим из церкви Всех Святых на Грейт-Крессингем в два часа ночи. Он, почти не скрываясь, нес серебряную чашу, объясняя: «Совершил моление о чаше». — Вы меня знаете, Сидней. Я рожден для того, чтоб помогать другим. Никак не могу удержаться, особенно когда дело касается малых деток, поэтому говорю ему: если попросишь, все сделаю, помогу, чем смогу. Вы бы видели его благодарный взгляд!

Тоже правда. Непродуманный план Роджера по сбыту чаши предусматривал объявление в местном каталоге древностей и попытку торгов в автопарке. Ленни всучил чашу знакомому американцу, который ее продал еврейской супружеской паре из Балтимора. Поскольку план Роджера неизбежно грозил немедленным арестом и обвинительным приговором, он был чрезвычайно благодарен за два хрустящих банкнота по пятьдесят фунтов, которые составляли причитавшиеся ему пятьдесят процентов от девяти сотен, полученных Ленни.

— Однажды вечером Роджер попросил одолжить ему «глорию» для перевозки каких-то вещей. Разумеется, я согласился, даже помочь предложил, но он заверил, что справится сам. Следующее, что помню, — закон в дверь колотит. «Глорию» обнаружили носом в кювете возле Визнема, Роджера за рулем в бессознательном состоянии, сзади три очень милых камина эпохи Регентства. Видно, отчаявшийся бедняга пошел на преступление, чтоб оплатить операцию дочки.

— А общественное здравоохранение?

— Ничего не могло сделать, — пожал плечами Ленни. — Ее в Штаты надо было везти, по-моему в Орландо. Там крупная детская клиника. Условия такие: если не сумеют твоего ребенка спасти, получаешь взамен билет в Диснейленд на всю семью, вроде компенсации. Так или иначе, вы меня знаете. Что я мог сделать? — Он искоса смиренно взглянул на Сиднея, видя с некоторым разочарованием, что старик протирает очки. — Как считаете, что я сделал?

— Удивите меня, — вздохнул Сидней.

— Сдался, вот что. Поднял руки. Взял на себя вину Роджера. Сказал копам, что сам вел фургон, сам совершил ограбление. Сказал, Роджер тут вообще ни при чем, я его просто домой подвозил. Сами знаете, Сидней, — поехали в Испанию бить коммунистов…

— Фашистов, — поправил Сидней.

— Все равно, — кивнул Ленни. — Иногда мужчина должен встать, чтоб его посчитали. Помните Красного Дьявола? «То, что я сейчас делаю, лучшее из всего, что когда-нибудь делал»…

Фактически у Ленни не было другого выбора, кроме того, чтобы взять на себя преступление. Он уговорил Роджера отправиться вместе с ним в ночной обход дома викария восемнадцатого века, где Общество английского наследия проводило реставрацию. Дом стоял на отшибе, пустой, без охраны, в лесах, по которым легко можно было забраться в любое помещение на всех трех этажах. С инструментами, оставленными строителями, которые торопились пропить полученную зарплату, бесчисленными приставными лестницами, каменными блоками и лебедками на месте работ кража трех каминов была столь же простым, сколь и непритязательным делом. Все пошло кувырком на обратном пути из-за глупого спора о том, кому докуривать косячок из последней имевшейся травки, перешедшего в кулачный бой на ходу между двумя незадачливыми грабителями. Удавшийся Роджеру крюк левой угодил под скулу и вырубил Ленни на время, которого оказалось достаточно, чтоб «глория» свернула с дороги и врезалась в дерево. Проезжавшая патрульная машина остановилась помочь, и Ленни смылся со сцены, бросившись на глазах у ворон через поле к ближайшему пабу. Пил там светлое пиво, играл до полуночи в карты, потом взял такси до дома, где уже три часа поджидала полиция.

— Неимоверно грустная история, — сказал Сидней, рассеянно стряхивая пепел. — Она жива?

— Кто?

— Девочка. Дочка вашего друга.

— Жива, конечно, благодаря мне.

— Ну, все хорошо, что хорошо кончается, — вздохнул Сидней.

— Знаете, мистер С., тут моя вечная проблема, — пожал плечами Ленни. — Не могу удержаться, чтоб не помочь другим людям.

— Замечательно. — Сидней снял очки, ущипнул себя за переносицу, радуясь, что вагон идет лишь до Паленсии. Если б он шел в Мадрид или дальше, ему грозила бы верная смерть от зловонного собачьего дерьма, валом валившего из уст Ленни. Он не впервые выслушивает лживые самовлюбленные мифы, но этот, бесспорно самый гнусный, доходчиво разъясняет, почему тюрьмы битком набиты идиотами. Ленни Ноулс — наилучшее оправдание принудительной кастрации.

— У вас дети есть? — спросил Сидней.

Ленни кивнул.

— Скучаете по ним?

— Я их практически не знаю, — вздохнул Ленни. — Жена добилась судебного запрещения на свидания после того, как меня осудили за преступление, которого я не совершал.

— За кражу каминов?

— Нет, — тряхнул головой Ленни. — За другое. Шесть лет уж не видел детишек. Хоть без меня им лучше.

— Как их зовут?

— Дочку — ей сейчас должно быть одиннадцать — Стелла, а мальчишку Джек. Я их назвал в честь напитков, которые пил перед ночью зачатия.

— Гениально, — пробормотал Сидней.

— По-моему, тоже, — кивнул Ленни. — «Стелла» — светлое пиво, причем так же зовут дочь Пола Маккартни, а «Джек»…

— Должно быть, «Джек Дэниелс», — предположил Сидней.

Ленни помотал головой:

— Крепкий сидр. Двенадцать пинт вместе с белым ромом «Бакарди», но ведь нельзя было дать парню имя того самого рома, не так ли?

Сидней поднял одну бровь.

— Можно было назвать его Роном. — Заскрипели тормоза, в вагон ворвался свежий воздух, поезд резко остановился.

— Приехали? — спросил Ленни.

— Откуда мне знать? — Сидней взглянул на свои немецкие часы. — Прошло три часа, хотя, бог весть, кажется, будто гораздо больше. Выгляните наружу.

Ленни приоткрыл дверь и выглянул в щелку.

— Какой-то город. Кругом сплошные рельсы, а мы, кажется, прямо… Ох, мать твою! — Мимо с ветерком промчался пассажирский поезд, в окнах которого живым символом изумления высвечивалась туша Ленни. — Сукины дети чуть голову мне не снесли! — вскричал он, отскакивая от дверей.

— Чуть-чуть не хватило, — пробормотал Сидней, начиная тосковать по мистеру Крику.

Ник наблюдал за красным фургоном, въезжавшим на эстакаду. Он определенно схватил вирус, запястье болезненно пульсировало от напряжения. Два часа объяснялся на языке жестов, тщетно пытаясь пробудить симпатию или сочувствие в бесчувственных проезжавших испанцах. Изобразил перед приблизившимся фургоном искреннюю, но беззаботную надобность коллеги, путешественника по общедоступным дорогам, нуждающегося в помощи сотоварищей. Фургон просвистел мимо.

— Слышишь, ты, сукин сын, вот почему коммунизм провалился! — крикнул он вслед машине.

Вспышка гнева лишила его шансов на три следующих автомобиля, однако четвертый — безобразный небесно-лазоревый фургончик — притормозил на ходу. Водитель дотянулся до запотевшего окна с правой стороны и выглянул. Ник мельком увидел очки в массивной оправе, красные щеки, черную бороду и бегом бросился к фургончику, который притерся к обочине, мигая оранжевыми сигнальными огнями.

— Donde vas, chico? — ухмыльнулся водитель, смахивавший на Распутина. Машина издавала запах освежителя для туалета и феромонов.

— В Паленсию, — ответил Ник, надеясь, что улыбается честной беззлобной улыбкой. — Знаете?

Водитель нахмурился, вплотную сдвинув брови за черной оправой очков.

— Англичанин?

— Да, простите, я не говорю по-испански. — Сердце упало. Причудливая машина остановилась первой с тех пор, как он выставил большой палец, о чем водитель, видно, уже сожалел.

Он все всматривался в ветровое окно, барабаня толстыми, унизанными драгоценными кольцами пальцами по сверкающему пластмассовому рулевому колесу, потом взглянул на Ника.

— Я еду в Матаморосу. Это на полпути. Садись.

Ник бросил чемоданчик на заднее сиденье, заваленное старыми газетами, книжками с обтрепанными на углах страницами, картонными коробками, полными бумаг, брошюрами в плохих переплетах. На полу лежала пара засаленных костылей, и, застегивая привязной ремень, Ник обратил внимание на отсутствие ножных педалей.

— Инвалидная машина, — кивнул крупный испанец. — Ноги у меня не действуют, а все прочее в полном порядке.

— Вижу, — ответил Ник, не уверенный в правильности ответа.

— Тормоз и акселератор на ручном управлении. Коробка передач автоматическая.

— Прекрасно.

— Зачем тебе в Паленсию?

— Там у меня друзья.

— Девочки? — ухмыльнулся водитель.

— Э-э-э… нет.

— Ага! Мальчики?

Ник слабо рассмеялся. Мускусный запах феромонов был очень сильным.

— Просто приятели. Ждут на вокзале.

— Почему ж ты не поехал поездом?

— Не могу себе позволить.

— Где ж твои деньги?

Жирный тип задает слишком много вопросов, решил Ник.

— Потерял. Забыл в кафе бумажник, а когда вернулся, его уже не было.

— Значит, бедный и беспомощный.

— Просто бедный.

— А у твоих дружков деньги есть?

— Они мне не дружки, но когда я с ними встречусь, то все будет в полном порядке.

— Ты в первый раз в Испании?

— Да.

Заморосил мелкий дождь, спрыскивая автостраду. Видимость ухудшилась.

— Твои дружки испанцы?

— Они мне не дружки, — повторил Ник сквозь стиснутые зубы. — Ясно? Я не гей.

Толстяк шлепнул его по ляжке липкой ладонью:

— Шучу. Ты симпатичный парень. Может быть, под дождем тебе будет не так уж и плохо.

— Мои приятели англичане.

— Студенты?

— Вовсе нет. Один из них был здесь во время войны.

— Какой войны? Гражданской?

— Э-э-э… да. В тридцатых годах.

— Знаю, когда была Гражданская война, chico, — отрезал толстяк. — Оглянись назад. Все это написано о войне. Как тебя зовут?

— Ник Крик. Приятно познакомиться.

Толстяк протянул ту же самую потную руку:

— Профессор Эдуардо Вега. Преподаю историю. На чьей стороне стоял твой приятель?

Ник пожал плечами:

— Не могу точно сказать. На той, на которой стояли британцы.

Профессор рассмеялся:

— Британцы стояли на той и на другой стороне. Официально поддерживали республику. У них выбора не было. Неофициально поддерживали Франко и националистов. Вот тебе вся политика невмешательства.

— Разве Франко не был плохим парнем?

— Поосторожнее, молодой человек, — предупредил профессор.

— Да ведь он был фашистом, не так ли?

— Какая альтернатива?

— Возможно, свобода?

— Ах, конечно, земля и свобода. Как в Советской России. Что стало бы с Европой, если бы коммунисты завладели Испанией? — Профессор прибавил газу и обогнал грузовик. — Что стало бы с Англией, если б следующей пала Франция?

— Значит, по-вашему, Франко был прав?

— Разумеется, прав. Знаю, в наши мягкосердечные времена это немодное мнение, но, если б не он, Европа вернулась бы в темные времена Средневековья. Ваше правительство это знало. Просто стыд и позор, что оно не смогло удержать дураков из Интернациональных бригад, добровольно решивших погибнуть за Сталина.

— Кажется, один из них — мой приятель, — сообщил Ник.

— Видимо, до сих пор остался сентиментальным старым дураком, — заметил профессор.

У Ника уже мелькала подобная мысль.

— Знаешь, зачем я еду в Матаморосу? — продолжал профессор, хлопнув Ника по колену. — Хочу расспросить восьмидесятилетнего старика, который, возможно, расскажет, где найти тела шестнадцати иезуитских священников — Божьих людей, расстрелянных коммунистами в тридцать шестом.

— Наверняка насилие применялось со всех сторон, — сказал Ник.

— Весьма дипломатичное замечание, — фыркнул профессор. — Причем в идеальном английском стиле.

Лекция продолжалась в Торрелавеге и Лос-Корралес-де-Буэльна. Негодующий гнусавый вой жирного профессора горько комментировали затянутые влажным туманом холмы, сгрудившиеся на склонах деревни, широкие мелкие речки. Дорога тянулась в той же долине, где шла железная дорога к Паленсии, и с каждым проходившим поездом в желудке у Ника взволнованно екало. Профессор ехал с преувеличенной осторожностью, почти не превышая тридцати миль в час на черном сверкающем двухполосном покрытии. Если двое его компаньонов едут в Паленсию, то долго ли будут там ждать? Будут ли вообще, или они уже на полпути к Мадриду или к другому месту в этой незнакомой холодной стране? Приближается его первая ночь в Испании, причем он не имеет понятия, где ее проведет, хотя есть уверенность, что профессор предложит какой-нибудь жалкий ночлег.

Профессор почуял в нем если не беспокойство, то голод.

— Через несколько минут будем в Матаморосе, — сообщил он. — Ты сегодня чего-нибудь ел?

— Только завтракал, — ответил Ник.

Ленни уже вытащил бы из шляпы кролика, и они оба устроились бы в каком-нибудь чванливом маленьком отеле с кабельным телевидением и горячим душем.

— Поужинаешь сегодня со мной, — заявил профессор.

— Пожалуй, не смогу, — отказался Ник, глядя на бесполезные ноги под рулевой колонкой. По крайней мере, жирный сукин сын не сможет его догнать.

— Сможешь. Я всегда рано ужинаю, а в нашей стране это значит, что обычно я ужинаю в одиночестве.

— Но меня ждут друзья… — Интересно, успел ли Ленни выпить? После освобождения ни единого вечера не провел трезвым, отсутствие денег не служит препятствием на пути к забвению.

— Ну и еще чуть-чуть обождут, chico. Нынче вечером больше не будет поездов в Паленсию, а дорога, как видишь, пустая. Лучше останься со мной, завтра я тебе билет куплю. Можешь звякнуть друзьям, предупредить, чтоб утром ждали. — Он взглянул на Ника, облизнув усы кончиком желтого языка.

— У вас есть где остановиться в Матаморосе? — спросил Ник.

Профессор покачал головой, следя за его реакцией.

— Снимем номер. Что скажешь?

Еда и постель выглядели привлекательнее ночи на дороге в погоне за утраченной целью. Ник бросил на толстяка ответный взгляд:

— Звучит неплохо, профессор.

Зал ожидания на вокзале в Паленсии освещали мигавшие неоновые трубки. Они жужжали, как умирающие насекомые.

Высоко в углу плохо настроенный телевизор крутил повторявшиеся беззвучные ролики новостей. Краски, толпы людей, срочные и назойливые сообщения усугубляли чувство полной изоляции в холодном помещении. На голубом экране в другом углу сменялись надписи llegadas и salidas, но обе колонки пустовали. В ближайшее время ни один поезд не придет и не отойдет, на платформах никого не было, кроме ремонтников в ярких оранжевых жилетах.

Ленни сгорбился на пластиковой скамейке одного цвета с жилетами, сплошь разрисованной столь же неуместными, сколь и безобразными граффити. Он поболтал перед глазами бутылкой водки, покачал головой и объявил:

— Начинаю беспокоиться, мистер С.

Сидней скрипнул зубами. Он уже не годится для таких неожиданно тяжких усилий, прошедший день вымотал из него все силы. Тело ныло от пяток до поясницы, от ребер до запястий, режущая и гложущая боль усиливалась от холода, пронизывавшего до костей. Он всегда знал, что поездка будет утомительной, но не ожидал, что так скоро настолько ослабнет. Если вскоре не найти еды и теплой постели, здоровье обернется серьезной проблемой, но, несмотря на неудобства, пульсирующую боль в суставах и тяжесть в груди, он чувствовал бодрость и радостное возбуждение, как в тот раз, когда впервые вышел из-под обстрела. Не открывая глаз, вытащил из кармана фляжку и снова хлебнул арманьяка, молча произнеся тост за погибших друзей.

— Не стоит, мистер Ноулс, — сказал он наконец. — Утром мистер Крик либо явится, либо не явится. Дадим ему все шансы нас догнать.

Сидевший напротив него Ленни безнадежно согнулся, уткнувшись локтями в колени и повесив голову.

— Мне глубоко плевать на Никеля, — пробормотал он. — Меня беспокоит положение с водкой.

— Прелестно.

— Не то чтобы я алкоголик или кто-нибудь вроде того, — объяснил Ленни. — Просто люблю время от времени чуточку выпить, точно так же, как вы.

— Конечно.

— Особенно после такого дня, как сегодня.

За стенами зала ветер с тихим воем гулял по пустому вокзалу, лампы сочувственно мигали. Ленни хлебнул водки, подержал во рту, пока не пропало всякое ощущение. Даже не помнится, был ли когда-нибудь так далеко.

— По правде сказать, мистер С., — объявил он после минутного размышления, — если б я знал, что так будет, ни за что не поехал бы.

— Это я уже слышал, — улыбнулся Сидней, слыша себя как бы из дальней дали. — Семьдесят лет назад кто-то сказал то же самое.