Мокрый снег хлестал нам в лица, стекал с касок на шеи, образовывал болезненные трещины на губах.

— Вот тебе и солнечная Италия, — послышался сзади голос Порты.

Мы шли колонной по два вдоль по горному склону. Монастырь находился высоко над нами. Путь держали мы не к нему, а на противоположный склон горы Монте-Каиро. Саперы сообщили нам, что тот сектор занят японцами.

— Сомкнись, — скомандовал майор Майк. — И поменьше болтайте языками.

Нас окутывала темнота. На юго-западе грохотали орудия. Взлетали осветительные снаряды. Зажигательные оставляли в небе след, похожий на хвост павлина. Это было такое красивое зрелище, что можно было б наслаждаться им, не будь оно столь опасным.

Мы представляли собой отряд особого назначения. Для нас в этом не было ничего нового. Перед выходом из лагеря отдыха мы вырыли три большие братские могилы. Никто не верил, что они предназначены нам, поэтому работа оставляла нас равнодушными. Однако Порта старательно оборудовал одно местечко и сказал, что оно для Орла, которого гауптфельдфебель Гофман выгнал из канцелярии. Майк принял его в строй с усмешкой.

— Штальшмидт, ты слишком жирный. Тебе нужно сбросить вес. Будешь моим связным.

Это была самая тяжелая служба в роте.

Порта с Малышом сразу принялись наставлять Орла в его обязанностях.

— Тебе придется работать своими плоскостопыми ногами, петляя между рвущимися снарядами, — сказал Порта, — и не подставляй свою толстую рожу под снайперские пули.

Орел едва успел увидеть связного, которого заменял. У него была снесена половина черепа. Он был еще жив, но скончался до нашего ухода. Орел взял его сумку для донесений.

Неподалеку от нас разорвался снаряд. Рота моментально рассыпалась. Мы слышали, как он летит. Майк едва не проглотил свою большую сигару.

— Hombre, — воскликнул «Барселона» Блом, — эти проклятые снаряды всегда прилетают так неожиданно!

Мы пошли дальше. Никто из нас не пострадал. Порта с Малышом подошли к Орлу с боков и привели его в третье отделение.

— В жуткий мир ты попал, а, Штальшмидт? Фугасные и зажигательные снаряды, зубчатые штыки и страшные самурайские мечи. Они уже обнажены, чтобы отрубить тебе кое-что. Огнеметы, которые моментально превратят тебя в пепел. Брр! В твоей тюрьме в Альтоне было лучше, не так ли? Однако на войне, как и в кино, лучшие места позади, а впереди все мерцает. Но утешься, мы приготовили для тебя мягкое местечко в братской могиле.

— Заткнись ты, — проворчал Орел. — Как бы самому потом не стать посмешищем.

— Сколько от силы удается прожить ротному связному? — зловещим тоном спросил Малыш.

— У саперов — неделю, — ответил Хайде с сатанинским гоготом. — В пехоте — от пяти до десяти дней, а у нас — никак не больше двух.

Малыш перекрестил лицо Орла.

— Ты католик?

— Тебе что до этого? — проворчал Штальшмидт.

— Думаю, тебе нужно пойти к падре, принять на рожу последнее помазание, пока мы не дошли до своих позиций.

Малыш восторженно заржал, считая себя лучшим остряком всех времен. Смеялся он добрую четверть часа.

— Право, жестоко, что такой многообещающий воин должен умереть в расцвете лет, — заметил Барселона.

— Таков суровый закон войны, — сказал Порта и посмотрел испытующе на Орла. — Не наложил в штаны со страху?

Малыш демонстративно взялся за сиденье брюк Орла.

— Еще нет, — объявил он. — Но скоро наложит.

Орел злобно замахнулся на него сумкой для донесений.

— Я в солдатах подольше твоего.

— Бумажный солдатик, — глумливо усмехнулся Малыш. — Знал бы тебя Уолт Дисней, так сделал бы злодеем в фильмах об Утенке Дональде.

И, повалясь со смеху, покатился по земле. Он был одним из тех счастливчиков, которые могут часами веселиться по одному и тому же поводу.

Мы нашли старый кинопроектор — громадную, тяжелую махину, — который повсюду таскали с собой. При нем был только один фильм, вернее, половина фильма. О Лупоглазом. Крутили мы его при каждой возможности и всякий раз находили все таким же смешным. Малыш четыре раза вывихивал от смеха челюсть во время той сцены, где Лупоглазый наезжает в старом «форде» на ленточную пилу, и та разрезает машину пополам.

Мы вошли в рощу, где все деревья были расщеплены снарядами. Не видев такого зрелища, нельзя было поверить, что оно возможно. Мертвые деревья повсюду обвиняюще указывали в небо. Идя по роще, мы по-прежнему шутили над Орлом.

Невдалеке позади нас разорвалось несколько снарядов.

— Не нравится мне это, — пробормотал Старик.

Мы подходили к Лощине Смерти, самому опасному месту на участке Кассино. Воздух полнился свистом, воем, воплями. Это был узкий сектор, открытый наблюдению противника. Там лежали сотни разорванных человеческих и лошадиных трупов. Добиралось туда всего пять процентов наших колонн снабжения.

— Рассредоточиться, — был отдан приказ. — Не курить.

Раздалась новая серия взрывов. Мы побежали. С трудом, тяжело дыша. Ширкер-Брандт уронил миномет. Он постоянно старался избавиться от своей ноши. Старик пригрозил пристрелить его, если тот не поднимет миномет. В землю со свистом врезался семидесятипятимиллиметровый снаряд. Брандт упал на колени, из обезглавленной шеи ударил фонтан крови. Потом повалился на миномет. Мы со Стариком отбросили тело и понесли орудие вдвоем. Брандт был забыт.

Снаряды падали среди нас. Люди пронзительно кричали. Мы думали только о себе. Наши ноги работали автоматически. У нас была только одна мысль: спрятаться в укрытие. Мы не замечали стучащего по каске пулемета, врезающихся в плечи лямок. Вперед, вперед! Подгонять нас было не нужно.

У бежавшего рядом со мной фельдфебеля оторвало обе ступни.

Унтер-офицер Шранк из первого отделения внезапно остановился, в изумлении глядя на пулемет и свою оторванную руку, лежавшие на земле перед ним. Ефрейтор Лацио сидел посреди тропинки, пытаясь затолкнуть кишки в разорванный живот.

Потом мы вышли из зоны обстрела, оставив четвертую часть роты среди груд трупов. Во время этого десятиминутного бега наложил в штаны не только Орел.

Наступила краткая передышка, лица наши совершенно изменились. Старуха с косой клала руку нам на плечи, и мы уже не были прежними. Теперь мы стали убийцами, смертельно опасными. От снаряда можно найти укрытие, но от перепуганного, жаждущего убивать солдата спрятаться трудно.

На деревьях сидели снайперы. Они всегда всаживали пули между глаз. Это убивает. Занавес опускается. Шальная пуля или осколок могут пробить каску. В лучшем случае они тебя просто оскальпируют, но если они войдут в мягкую часть сзади, то друг, санитар-носильщик, должен прийти на помощь. У тебя есть шанс, но незначительный. Если в полевом госпитале не слишком заняты, пулю или осколок извлекут, но потом тебе несколько месяцев лежать в госпитале. И придется заново учиться всему: говорить, ходить, двигаться. Ты не сможешь даже больше ощущать запаха. Ты забудешь все. Возможно, сойдешь с ума до того, как снова научишься всему.

Почему немецкий солдат не пел этой песни в гарнизоне? Это очень радостная, веселая песня о браконьере, который дурачит охранника. Но ты не станешь ее петь, когда сидишь в грязном одиночном окопе, зажимая пальцами разорванную артерию на бедре, потому что твоя жизнь буквально у тебя в руках. Ты будешь отчаянно кричать, зовя санитара-носильщика, друга-солдата на передовой, носящего нарукавную повязку с красным крестом, но он не появится. Он занят другими делами. Он будет помогать тем, кому можно спасти жизнь. Ты обречен, хотя не сознаешь этого. Твоя рана не выглядит страшной, но перевязать ее некому. Ты с удивлением видишь, как кровь струится у тебя из-под пальцев. Через полчаса ты будешь мертв. Спокойно истечешь кровью.

Флейт и барабанов на фронте нет. Ты молишь о помощи то Бога, то дьявола. Но они не помогают. Оба во время войны очень заняты. Ты задаешься вопросом, почему Бог допустил это. И хочешь его упрекнуть. Но это допустил не Бог. Он дал людям свободу воли, в том числе и свободу вести войну. Вор или убийца не может упрекать полицию в том, что он вор или убийца. И ты не можешь упрекать Бога за то, что идет война.

Мы сменили десантников. Они были измотаны. И даже не попрощались, уходя. У них на уме было только одно: убраться оттуда. Через час нас атаковали японцы. Мы тут же сцепились в яростной рукопашной схватке.

Мы с Легионером установили ручной пулемет и прошлись очередью по всей позиции. Это принесло потери обеим сторонам, но что еще нам оставалось делать? Японцев требовалось отогнать, что и произошло. Это сделал Легионер. Он схватил пулемет, прижал к бедру, выкрикнул свое: «Аллах акбар! Vive la Légion! Avant! Avant!», и мы последовали за ним, как раньше часто бывало в России. Даже Майк присоединился к нам.

Малыш действовал отточенной саперной лопаткой. Потом схватил японца за лодыжки и ударил головой о камень. Через несколько минут враги в панике отступили.

Мы нашли Барселону в бункере раненным ножом в живот. Нанесший ему рану японец валялся с расколотой головой в углу. Мы отправили Барселону на перевязочный пункт. Доставка его туда стоила нам шести сигар, наручных часов, трех сигарет с опиумом и двенадцати французских открыток. Цена высокая, но Барселона был хорошим товарищем.

Врач ввел ему большую дозу морфия.

Одним человеком в отделении стало меньше. Перед тем, как его унесли, Барселона отдал Старику высохший апельсин, который привез из Испании. Он вбил себе в голову, что с ним ничего не может случиться, пока апельсин находится в пятой роте. Старику пришлось одолжить распятие у падре Эмануэля и поклясться на нем, что будет держать апельсин в правом кармане брюк, пока Барселона не вернется. Потом он помахал нам рукой со своих импровизированных носилок, наброшенной на две винтовки шинели. Мы провожали его взглядом, пока он не скрылся в Лощине Смерти.

В ту ночь мы поймали мальчишку. Он хотел переплыть реку и попал прямо в руки патруля. Мы не могли добиться от него ни слова. При обыске в карманах у мальчишки оказались разные семена. Больше ничего. Когда спросили его имя, он назвал одно из тех, какие носят тысячи мальчишек.

Приехал офицер из разведотдела дивизии, но тоже ничего не смог от него добиться. Мальчишку отправили в штаб дивизии под конвоем, и вечером мы узнали, что его застрелили. Там открыли значение семян: белые обозначали танки, кукурузные зерна — пушки, подсолнечные семечки — пулеметы, яблочные — полки. Всего десятилетний, он был блестящим шпионом. Он видел, как его отца и мать расстреляли на какой-то римской улочке, и так возненавидел нас, что собственноручно перерезал горло полицейскому вермахта.

Два дня спустя американцы стали наводить о нем справки. Мы сказали им то, что знали. Они прокляли нас и в отместку застрелили пятерых наших.

В Лощине Смерти росло дерево, на одной из его ветвей была повешена крестьянская девушка. Ее схватили на месте преступления, когда она устанавливала мины. На берегу реки сидели двое солдат-десантников, связанных вместе колючей проволокой. Их схватили далеко от передовой. Охотники за головами привезли их, убили выстрелами в затылок и посадили перед носом американцев в виде жуткого предостережения. Тела уже начали разлагаться, но нам запретили убирать их под страхом суровой кары. Вскоре мы перестали их замечать. Они стали частью ландшафта, как склонившаяся к реке старая ива.

Руководствуясь интуицией, безошибочной интуицией солдат с передовой, мы безо всякого приказа принялись рыть одноместные окопы, представляющие собой наилучшую защиту пехоты от танков.

Гренадеры из Сто тридцать четвертого полка смеялись над нами.

— Никаких танков здесь нет. У вас, танкистов, на уме только танки.

— Va te faire cuir un boeuf, — сказал Легионер. — Они появятся. Вот увидите.

И они появились. В то время, когда мы меньше всего ожидали этого: сразу же после полуночи.

Мы бросились с наших позиций в свои одиночные окопы, косили из них следующую за танками пехоту и уничтожали один танк за другим. Зажгли тридцать шесть дымящих костров. Обратно вернулись только десять машин.

Порта с Малышом отправились на охоту за золотыми зубами еще до того, как атака завершилась. Им сказали, что у японцев обычно много золотых зубов. Каково же было их разочарование, когда энергичные поиски принесли всего девять. Охотники за зубами решили осмотреть трупы снова при свете дня. В темноте они могли не заметить какие-то коронки. Майор Майк по крайней мере в двадцатый раз пригрозил им трибуналом, но на них это не подействовало. Ничто не могло одолеть их жажду золота. Малыш с гордостью показывал всем замечательный глазной зуб.

Нас отвели на новую позицию у высоты 593, напротив которой находилась Тридцать четвертая техасская дивизия. На горизонте нам была видна Рокка Янула, на которую снаряды сыпались дождем. Майк несколько часов неотрывно глядел в бинокль, выискивая знакомые лица, потому что чуть в стороне от нас находился Сто тридцать третий пехотный полк США, а Майк служил в нем новобранцем.

Мы видели, что он замышляет против них какую-то подлую шутку. Он имел на них зуб. Внезапно Майк увидел нескольких знакомых. Оттолкнул артиллерийского наблюдателя, схватил полевой телефон и потребовал соединить его с майором, который командовал батареей. Лейтенант Фрик попытался урезонить его.

— Не надо, Майк. Они нас уничтожат.

Майор злобно улыбнулся и сунул в рот большую сигару.

— Пошел вон! Это моя личная война. Я ждал этого много лет. — И подозвал Порту, который расхаживал с двухметровым луком, найденным возле трупа американца. Указал ему цель. — Видишь вон те три куста возле большого камня?

Порта кивнул.

— Чуть правее, примерно на три пальца, есть просвет, — продолжал Майк. — Видишь его?

Порта пристально посмотрел в бинокль, потом протяжно свистнул.

— Ясно. Наблюдательный пункт.

Майк усмехнулся и закусил сигару.

— Нет! Это командный пункт. Там есть один мерзавец, который служил вместе со мной в шестой роте. Можешь пустить туда стрелу с запиской?

— Могу, — ответил Порта.

Майор Майк вырвал лист из полевой книжки и стал быстро писать:

«Джо Даннаван, помнишь Майкла Брауна? Мы вместе были в Шаффилдских казармах. Ты плевал на меня, Даннаван. Выгнали меня по твоей вине. Теперь я майор.

Мы придем и засунем твою башку тебе же в задницу. На нашем счете накопились большие проценты, которые нужно уплатить, и я доберусь до тебя, Джо, даже если ты спрячешься в штабе генерала Кларка!

Ровно через три минуты я начну артобстрел. Спрячься, Джо, иначе лишишься башки, а мне этого не хочется. Я хочу взять тебя живым. Клянусь Богом, Джо, ты будешь вопить, как мы в гарнизонной тюрьме, когда майор Одноногий избивал нас.

До встречи, Джо!

Майк Браун,

майор, командир роты».

Порта привязал лист к длинной стреле, натянул тетиву, тщательно прицелился, и записка со свистом унеслась.

Майк запустил секундомер, бросился к полевому телефону, схватил расчеты наблюдателя и с сатанинской усмешкой отдал приказ батарее тяжелых гаубиц. Потом потребовал соединить его с батареей реактивных установок.

Ровно через три минуты после того, как Порта выпустил стрелу, раздался такой гром, словно над нашими головами неслась сотня паровозов. Мы невольно опустились на колени. Над позициями противника взметнулась стена огня, земли, камней. Это стреляли гаубицы. Они произвели десять залпов. Через пять секунд к гаубицам присоединилась реактивная батарея. Снаряды гаубиц были разрушительны, но они не шли ни в какое сравнение с трехсотмиллиметровыми реактивными снарядами, летевшими с длинными хвостами пламени. Мы много раз попадали под такой огонь и всегда укрывались в ужасе на дне траншеи. Мы знали, что на реактивной батарее три установки, и у каждой десять направляющих. Таким образом, работало тридцать этих ужасающих штук, и все потому, что майор Майк имел зуб на одного человека. Он сидел на дне траншеи, широко расставив ноги, и злобно улыбался.

Тишина после этого града снарядов казалась жуткой.

— Берегитесь, — сказал лейтенант Фрик. — Они непременно ответят.

И американцы ответили. Целые четверть часа они палили из всех орудий. Потом вновь наступила тишина.

Майк сидел в своем окопе, обдумывая новый ход. Вскоре после наступления темноты он призвал добровольцев для штурмовой группы. Но о личной войне майора Майка знали все, поэтому на призыв никто не откликнулся. Майк язвил, обзывал нас маменькиными сынками, однако мы пропускали его шпильки мимо ушей.

— Я возглавлю ее сам, — сказал Майк, словно это что-то означало. Уверенности в нем как в командире ночной штурмовой группы у нас не было. Приказать нам он не посмел. Если б приказал и дела приняли скверный оборот, для него это могло бы иметь очень неприятные последствия. На противоположной стороне находились не дилетанты. Поэтому вылазки в ту ночь не состоялось. Майк даже обещал Порте с Малышом шестьдесят сигарет с опиумом и возможность дергать золотые зубы сколько угодно, если они смогут собрать группу. Малыш и Порта не скупились на угрозы и заманчивые обещания, но мы их не слушали. Наутро американцы принялись издеваться над Майком. Перебросили к нам старый сапог с дохлой крысой внутри. Смысл послания был ясен. Потом прибегли к громкоговорителю:

— Мы не забыли тебя, Браун. Ты самый гнусный изменник, носивший когда-либо американский мундир. Тебе самое место среди фрицев. Я жду тебя; только не вынуждай ждать слишком долго. Не хочу натирать из-за тебя мозоль на заднице, липовый майор Браун. Обещаем двадцать тысяч долларов и столько сигарет, сколько смогут унести два человека, если твоя рота отрежет тебе башку и перебросит ее к нам. А если откажется, мы перебьем всех, когда придем за тобой.

Американские снайперы весь день вели охоту. Убили одиннадцать наших. Сразу же после полуночи они сняли наших часовых, и лишь благодаря Легионеру не разделались с нами. Он вылез из окопа отлить и увидел подбегающих американцев. Тут же открыл огонь из ручного пулемета, и потребовалось десять минут ожесточенного боя, чтобы заставить их отойти. Это стоило нам еще двенадцати человек. Но теперь с нас было достаточно. Американцы зашли слишком далеко.

Майк восторженно потер руки, когда к нему подошел Легионер и доложил, что штурмовая группа готова. Мы собирались проскользнуть на американские позиции и схватить приятеля Майка сразу после семи часов вечера, когда там будут выдавать ужин. Они сосредоточатся на еде, и поскольку мы ужинали примерно в это же время, им в голову не придет ждать нашей вылазки. Эта идея Легионера встретила значительное противодействие таких любителей поесть, как Порта. Майку она тоже не особенно нравилась, но Легионер настоял на своем. Малыш с Хайде сделали проход в проволочном заграждении, и мы проползли через него почти со скоростью молнии. Собрались в двух снарядных воронках перед позицией противника. Отвернули колпачки гранат, сняли автоматы с предохранителей. Находились мы так близко, что слышали, как американцы шутят по поводу содержимого своих котелков. Один сказал, что это тушенка из мертвых немецких телефонисток. Двое пререкались из-за бутылки джина.

Майк рассмотрел подходы через свой инфракрасный бинокль. Шепотом приказал Малышу идти с ним и помочь утащить Джо Даннавана. Американцы, казалось, забыли обо всем, кроме еды. Майк взмахнул рукой, подавая сигнал к атаке.

Мы ринулись вперед. Один котелок взлетел высоко в воздух, когда в него угодила граната. Мы бросали в их окопы гранаты, мины и приканчивали уцелевших автоматными очередями.

Поднялось невообразимое смятение. Через несколько минут мы возвращались обратно. Перед уходом едва успели уничтожить их минометы вместе с крупнокалиберными пулеметами. Спрыгнули мы в свои траншеи, тяжело дыша.

Майк едва не потерял дар речи от ярости. Малыш был слишком груб с Даннаваном и задушил его, поэтому Майку оставалось только пинать мертвое тело. Пожалуй, еще больше злило его то, что он даже не мог наказать Малыша за неуклюжесть, поскольку вылазка была совершенно непредусмотренной.

После этого мы несколько дней развлекались стрельбой из лука и трубки для пуска стрел.

Пошел дождь. Мы мерзли в маскировочном обмундировании. Поглядывали на монастырь, напоминающий угрожающе сжатый кулак. Однажды рано утром весь юго-западный горизонт словно бы взлетел в пламени. Небеса разверзлись, и мы как будто бы заглянули в целый ряд громадных доменных печей. Горы содрогались. Вся долина Лире затряслась от ужаса, когда восемь тысяч тонн стали с грохотом обрушились на нас. Началось величайшее в истории артиллерийское сражение. За один день на наши позиции упало столько снарядов, сколько было выпущено в ходе всей битвы под Верденом. Обстрел неумолимо продолжался час за часом.

Наши окопы осыпались, и нам пришлось окапываться руками, ногами и зубами. Мы превратились в кротов. Прижимались к стенам траншеи, вернее, к тому, что оставалось от них. Подобного ада мы еще не знали. Мы видели, как весивший тридцать восемь тонн танк взлетел в воздух. Едва он приземлился гусеницами вверх, как взрыв отбросил его обратно.

Целая рота, шедшая по соединительной траншее, была похоронена заживо за несколько секунд. От нее остались лишь торчавшие вверх там и сям стволы винтовок.

В ту ночь обстрел начал сводить людей с ума. Приходилось валить их и бить, чтобы привести в себя. Но мы не всегда успевали схватить их, чтобы не дать выбежать под град снарядов, где жизнь обрывалась быстро. Вся местность представляла собой кромешный ад, заполненный летящей, раскаленной докрасна сталью.

Лейтенанту Соргу оторвало обе ноги, и он истек кровью. Два наших санитара были убиты. Одного придавило упавшим бревном. Другого разорвало пополам упавшим перед ним снарядом, когда он шел к лейтенанту Соргу. Малышу наполовину оторвало нос, и Легионер с Хайде держали его, пока Порта пришивал нос на место. Делалось это под прикрытием груды трупов. Так продолжалось всю ночь и весь следующий день. Наши полевые батареи были давно подавлены, танки сгорели там, где стояли.

Внезапно обстрел перенесли дальше. И тут появились американцы, вылезающие из ям и воронок. Они были сущими дьяволами. Кричали, вопили. Уверенные в победе, неслись вперед, считая, что никого из нас не могло остаться в живых. Но мы лежали, скорчась за пулеметами и огнеметами, в воронках и между камней. Первые пробежали, оставив позади нас, притворившихся мертвыми. За ними появлялись все новые и новые. Один из них ударил ногой по моей каске, и у меня зазвенело в голове. «Ну, погоди же, скотина, — подумал я. — Живым тебе не вернуться». Сквозь сомкнутые ресницы я видел бегущие ноги, высокие американские ботинки, белые французские гетры, английские обмотки. Все вперемешку. Потом появились негры с посеревшими от страха лицами.

Хриплый голос командовал:

— Впе-ред! Впе-ред!

Послышался лай пулемета. Я перевернулся на брюхо, поднял пулемет и вылез из грязи. Малыш вставил ленту. Я открыл огонь. Трассирующие пули со свистом летели в спины одетых в хаки солдат. Они пытались сдаться, но Смерть косила и косила их.

Мы пошли на американцев со штыками и саперными лопатками. Топтали тела, оскальзывались на выпавших внутренностях, душили своих собратьев-людей голыми руками.

Убивай, солдат, убивай за свою страну и свободу, которой никогда не получишь!

Я размахнулся лопаткой и снес лицо сержанту-негру. Меня обрызгало его кровью. Я прыгнул в воронку метровой глубины. В грязи что-то зашевелилось. Показалась голова в плоской каске. Я вскрикнул от страха и выпустил в этого человека весь рожок автомата, ни разу не попав. Он встал, по нему текла грязь. Я ударил его ногой в живот. Он пошел на меня с ножом. Я вскочил, выбил у него нож и стал наносить удар за ударом по лицу остро отточенной лопаткой.

Pro patria! Вперед, мой герой, вперед с лопаткой и штыком!