Воскресенье 30 июня 1934 года было одним из самых знойных дней, какие только знал Берлин, но в историю этот день вошел как один из самых кровавых. Задолго до восхода город был окружен сплошным кольцом войск. Все дороги, ведущие в город и из него, были закрыты, их охраняли люди, служившие под началом генерала Геринга и рейхсфюрера СС Гиммлера.

30 июня, в пять часов утра, на дороге между Любеком и Берлином был остановлен большой черный «мерседес» с надписью на ветровом стекле «SA Brigadenstandarte». Важного пассажира, бригадефюрера, под дулом пистолета высадили и бросили в полицейский фургон. Водителю, труппфюреру СА Хорсту Аккерману, грубо посоветовали убираться, что он и сделал на полной скорости. В Любеке Аккерман доложил о случившемся начальнику полиции, который сперва не поверил ни единому слову. Однако труппфюрер настаивал, и этот человек не нашел ничего лучшего, как снять телефонную трубку и обратиться за советом и помощью к старому другу, главе уголовной полиции. Оба были членами СА, старой гвардии национал-социалистов — штурмовых отрядов, но год назад их наряду со всеми офицерами полиции Третьего рейха перевели в СС.

— Ну, и что ты думаешь?

Ответом было тревожащее молчание. Начальник полиции изменил тактику.

— Грюнерт? Слушаешь? Вряд ли они посмели б тронуть одного из самых известных офицеров СА, так ведь?

Снова молчание.

— Так ведь? — нервозно повторил он.

На сей раз с другого конца провода послышался циничный смех.

— Сомневаешься? В таком случае предлагаю положить трубку и глянуть в окно… Ты отстал от жизни, мой друг. Я уже несколько месяцев назад знал, что это надвигается. Предзнаменований для того, кто держит глаза и уши открытыми, было достаточно… Эйке был весьма деятельным очень долгое время, что-то должно было разразиться… Мало того, недавно эвакуировали всех заключенных из лагеря в Боргенмооре; неужели думаешь, такое место будет долго пустовать? Ни в коем случае! Его прибрали к рукам эсэсовцы Эйке и уже приготовились к широкомасштабным убийствам…

Бригадефюрер Пауль Хатцке оказался запертым в одной из комнат бывшей военной школы в Гросс-Лихтерфельде, теперь превращенной в казармы личных войск Гитлера. Он сел на груду кирпичей и спокойно закурил сигарету, ноги его в высоких кавалерийских сапогах были вытянуты, спина касалась стены. Хатцке был возмущен столь бесцеремонным обращением, однако не видел причин страшиться за собственную безопасность. Как-никак, он бригадефюрер, под его началом пятьдесят тысяч штурмовиков СА. Кроме того, бывший капитан лейб-гвардии Его Величества кайзера. Слишком значительная фигура, чтобы кто-то мог причинить ему вред.

Мир за стенами тихой камеры, казалось, пришел во временное волнение. Кричали люди, хлопали двери, ноги нетерпеливо топали по коридорам и лестницам. Эсэсовцы, которые арестовали бригадефюрера, что-то говорили о мятеже.

— Ерунда! Ничего подобного! — возразил Хатцке с гневным презрением. — Существуй хотя бы намек на мятеж, я бы непременно узнал о нем. Это просто нелепая ошибка.

— Конечно, конечно, — успокаивающе забормотали они. — Именно так… Нелепая ошибка…

Хатцке открыл четвертую пачку сигарет и поднял взгляд к зарешеченному окошку высоко в стене.

Мятеж! Сущий вздор! Бригадефюрер улыбнулся своим мыслям. Если отбросить все прочие соображения, у СА не хватало оружия для попытки мятежа. Уж об этом, во всяком случае, он был хорошо осведомлен.

С другой стороны, что касается революции 1933 года, вполне следовало ожидать, что два миллиона членов СА будут недовольны тем, как с ними обходятся. Ни одно из данных им предреволюционных обещаний не было выполнено; даже самое главное обещание — найти им работу. Кое-кто даже ушел из полиции, но чины у этих людей были невысокие, зарплата их была ниже пособия по безработице в дни Веймарской республики. Но, хотя они явно были недовольны и озлоблены, до открытого объявления войны было далеко. Тем более — войны против фюрера. Если даже СА и собирались бы восстать, то скорее против армии рейха, главного врага рабочих.

Неожиданно Хатцке загасил сигарету, наклонил голову и прислушался. Не стрельба ли только что раздалась? Где-то снаружи завели грузовик, его двигатель кашляет; мимо пронесся мотоцикл; мотор легковушки дал обратную вспышку… Или то был выстрел из винтовки? Он не был уверен, однако эта мысль лишила его спокойствия. Стрельба в Берлине в этот жаркий летний день? Нелепость. Люди уходят в отпуск, готовятся к романтическим встречам, загорают…

Ладони Хатцке повлажнели. Он сжал кулаки. На сей раз ошибки быть не могло. Он не мог бесконечно убеждать себя, что отрывистый винтовочный залп — это автомобильный выхлоп. Потом он раздался снова… и снова… Грузовик снаружи никак не отъезжал. Теперь к нему присоединился непослушный мотоцикл. У Хатцке мелькнула мысль, что они поставлены там специально, с целью заглушить стрельбу… Дрожь предчувствия сотрясла его тело. Что на сей раз затеяла банда гиммлеровских убийц? Нельзя расстреливать людей только по подозрению. От южноамериканских дикарей еще можно ожидать такой жестокости. Но даже от варваров-русских нельзя — а в Германии и подавно.

Еще залп. Хатцке подскочил, над его верхней губой выступил пот. Что там происходит, черт возьми? Не проводят же учения в такую погоду?

Он взволнованно оглядел камеру. Может ли быть какая-то правда в этом нелепом сообщении о мятеже СА? Но, господи, это сущее безумие!

Хатцке попытался сложить кирпичи так, чтобы встать на них и выглянуть в окно, но для двойного ряда их не хватило, и они развалились под его ногой.

Стрельба продолжалась. Размеренно, неторопливо, не встречая ответа. Теперь ясно, что это не учения. Хатцке это казалось поразительно похожим на расстрел…

Он привалился спиной к стене и задумался, уже не в первый раз, какое зло таится за этим скоплением войск СС. Взять этого психически неполноценного карлика Гиммлера: тщеславный, раздражительный и очень опасный; по слухам, гомосексуалист… Почему только фюрер его терпит? Какие планы составил для него? Какой мрачной, непредвиденной цели может служить этот человек?

Хатцке повернулся к двери, услышав шаги в коридоре. Замерли они у его камеры. В замке повернулся ключ. Хатцке оказался лицом к лицу с унтерштурмфюрером СС, с ним было четверо солдат, каски их поблескивали в полутемном коридоре. Все они служили в дивизии Эйке, единственной в СС, где носили защитного цвета мундиры вместо привычных черных, без букв «СС» на воротниках.

— Ну наконец-то! — Хатцке с яростью оглядел их. — Кое-кто поплатится за эти выходки, можете мне поверить! Когда генерал Рем узнает…

Унтерштурмфюрер не произнес ни слова; лишь оборвал Хатцке, рывком вытащив его из камеры и толкнув в коридор, по бокам бригадефюрера пристроились солдаты. Сам он пошел сзади, шпоры его позвякивали, сапоги скрипели. Он был еще мальчишкой, от силы двадцатилетним. Густые волосы цветом напоминали мед; голубые глаза окаймляли светлые ресницы. Лицо его было ангельским, с мягкими детскими очертаниями и гладким подбородком. Но из красивых голубых глаз сквозила ненависть, широкий рот был плотно сжат. Такими они были в СС: цвет немецкого юношества систематически превращался в безупречную машинерию для убийств.

Большие серые здания казарм были залиты ярким солнечным светом. Хатцке и его эскорт шли по горячей брусчатке двора, где не так давно привыкали к муштре восьмилетние пацаны. В прошлые годы в этих казармах дети, участью которых была война, готовились стать безропотным пушечным мясом в армии кайзеровской Германии. Во всех лучших фамилиях рейха можно было видеть выцветшие фотографии семнадцатилетних ребят, одетых в мундиры героев и отправлявшихся во всей своей блестящей и ложной славе за смертью в траншеях Первой мировой войны. Гибли они так же, как жили, по уставу. И как знать, не была ли эта смерть желанной после восьми лет муштры и мучений во дворах Гросс-Лихтерфельда?

Хатцке шел мимо конюшен, заполненных теперь не лошадьми, а оружием. Шум работающих моторов был очень близок. Бригадефюрер остановился и обратился к эскорту:

— Куда вы ведете меня?

— На встречу со штандартенфюрером СС Эйке. — Солдат насмешливо скривил верхнюю губу. — На вашем месте я бы не стал кочевряжиться. Ничего этим не добьетесь.

Бригадефюрер хмыкнул и пошел дальше. С этим недостатком уважения придется разобраться попозже. Сейчас хватало мыслей о том, что по какой бы причине его не арестовали, ему, по крайней мере, будет обеспечен справедливый суд. В Германии без справедливого суда людей не расстреливают. Так требуют правила, а Германия живет по правилам. Фюрер сам заявил, что теперь демократическому беспорядку приходит конец и начинается строгая регламентация жизни. Каждый человек должен знать свои права, и тот, кто попытается нарушать их, дорого за это поплатится.

Они миновали конюшни и вошли в маленький, окруженный высокими стенами дворик. В прежние дни он был отведен для арестованных курсантов. Там стояли грузовик и мотоцикл, создающие отвлекающий шум. Водитель большого дизельного крупповского грузовика, одетый в защитного цвета форму СС, сидел, покуривая, за рулем. На Хатцке с его эскортом он взглянул без интереса.

Посреди двора стояла группа офицеров. В дальнем его конце выстроилось в две шеренги отделение из двенадцати человек. Первая стояла на коленях, держа винтовки наизготовку; вторая держала винтовки в положении «к ноге». Неподалеку стояли еще два отделения, терпеливо ждавшие своей очереди в этой бойне. Только двадцать казней, потом тебя сменяют. Так требовали правила. Двадцать казней… Хатцке попытался отвести взгляд, но эта сцена властно завладела его вниманием. Он невольно оглянулся.

На влажном, красном песке лежал человек в мундире СА. На его плече был золотой погон обергруппенфюрера. Тело было так изогнуто, что Хатцке увидел петлицу кителя. Красную петлицу генерала. Он почувствовал, что дрожит. Отвернулся и провел ладонью по лбу. Лоб был холодным, липким.

К Хатцке подошел гауптштурмфюрер СС, державший в руке пачку бумаг. Он не стал утруждать себя предварительными любезностями. Лишь взглянул в бумаги и выкрикнул одно слово:

— Фамилия?

— Бригадефюрер СА Пауль Эгон Хатцке.

Гауптштурмфюрер поставил галочку напротив его фамилии в списке. Он смотрел в дальний конец двора, там двое эсэсовцев подняли тело генерала и бросили в тележку.

Гауптштурмфюрер сунул бумаги подмышку.

— Так. В дальний конец двора и к стенке. Не медлите, пожалуйста, дел у нас много.

До этой минуты Хатцке все еще не верил, что это может быть правдой; и тем более, что это может случиться с ним. Он взглянул на этого человека с внезапным, малодушным ужасом.

— Я хочу видеть штандартенфюрера Эйке! Пока не увижу его, никуда не пойду! Если думаете…

И умолк от сильного удара рукояткой пистолета по почкам.

— Хватит. Мне нужно выполнять приказы, а не болтать. К тому же крик вам не поможет.

Хатцке резко повернул голову, ища где-нибудь — какой-нибудь, от кого-нибудь — йоты жалости или надежды. Но лица под касками были беспощадны в полном равнодушии. А стена в дальнем конце двора была забрызгана кровью, песок стал малиновым, тонкая красная струйка с журчаньем текла по канаве в канализацию.

— Предупреждаю, — сказал гауптштурмфюрер. — Мне нужно соблюдать график.

Кто-то сильно ударил Хатцке по лицу и рассек щеку острой гранью кольца. Кровь хлынула на воротник, на золотые погоны, и он понял с поразительной ясностью, что это в самом деле конец. Конец ему, конец мечтам о социалистическом государстве, где слово «справедливость» наконец-то обретет смысл. Гейдрих с Герингом одержали верх, и Германия погибла.

Очень спокойно, очень горделиво бригадефюрер Пауль Эгон Хатцке прошел по двору и встал у забрызганной кровью стены. Со сложенными на груди руками и вызывающе поднятой головой он ждал смерти.

Расстрельная команда подняла винтовки. Хатцке взглянул на солдат без страха, без жалости, с каким-то терпеливым смирением. Он чувствовал себя мучеником за великое дело. Когда винтовки залпом выстрелили, он прокричал свои последние в жизни слова: «Да здравствуют Германия и Адольф Гитлер!» — и рухнул на теплый, радушный песок.

Во двор уже вводили очередного офицера СА. Бойня продолжалась весь день и до глубокой ночи. Эйке сообщили, что его бывшие гибнущие товарищи все до единого выражали желание поговорить с ним. Он раздраженно махнул рукой. Перед ним поставлена задача, времени для сентиментальных прощаний у него нет.

— Разделывайтесь с ними! Проверяйте фамилии — и к стенке! Они должны быть расстреляны, и чем скорей, тем лучше.

Зверства и безумия того дня в Германии нескоро забудут. Эти массовые убийства 30 июня ускорили приход к власти троих людей: Гиммлера, тщеславного, как павлин, до сих пор совершенно неизвестного чиновника; Гейдриха, разжалованного морского офицера; и Теодора Эйке, владельца пивной из Эльзаса.

Пятнадцать дней спустя всех солдат, составлявших расстрельные команды, и всех, за исключением четверых, офицеров — в общей сложности шесть тысяч человек — изгнали из СС. До конца года три с половиной тысячи из них были казнены по различным сфабрикованным обвинениям. Произвести эту окончательную чистку была идея Эйке, и признательный Геринг громко аплодировал ей. Уцелевших отправили в боргемоорский лагерь и оставили там гнить. По словам министра пропаганды Геббельса, они погибли, подавляя мятеж СА, и Рудольф Гесс дошел до того, что публично превознес их как доблестных солдат и мучеников.

Фюрер, разумеется, знал о планах этой массовой бойни. В тот летний день он позаботился о переезде в более приятное место, и пока шли убийства, Адольф Гитлер приятно проводил время как гость на свадьбе в доме гауляйтера Тербовена в Эссене…