Пять дней из-за Волги с воем дул снежный буран. Он пришел из Казахстана и бушевал в степи. Русские к буранам привычны, для такой погоды они были хорошо экипированы, и этот ветер был им на руку. Нас, немцев, он терроризировал, и каждый его порыв оставлял на земле множество трупов.

Немногочисленные уцелевшие после массированной атаки русских нашли убежище в бункере неподалеку от берега Волги; мы сидели там день за днем, прислушиваясь к вою ветра и урчанию наших пустых животов. Лица под касками были окоченелыми, одежда свисала складками с исхудалых тел. Мы обнаружили, что голод мучает сильнее, чем разгром или страх.

Рейхсмаршал Геринг обещал Гитлеру отправить свои самолеты сбрасывать продовольствие оказавшейся в затруднительном положении 6-й армии, но Гитлер не потрудился спросить, откуда эти самолеты возьмутся. Даже мы, отрезанные от всего мира, понимали, что выполнить обещание Геринг не сможет. На что же рассчитывал Гитлер? На Геринга и его несуществующую авиацию? На Бога и ангелов? В любом случае казалось, что мы обречены. Геринг мог ошибаться, а Бог был уже не с нами. Он уже много недель находился на стороне противника. Помощь Советскому Союзу оказывал даже отъявленный антикоммунист Уинстон Черчилль. Русских не любил никто, однако немцев ненавидели все.

Вдоль всей линии фронта громкоговорители противника вызывающе кричали:

«Сталинград стал немецким кладбищем! Каждую минуту гибнет один немец!»

На сей раз пропаганда была гласом истины. Нас убивали не русские, а погода и отсутствие пищи. Солдаты падали мертвыми на ходу. Это не преувеличение. Только что ты разговаривал с человеком, и вот он лежит бездыханным у твоих ног. Люди выкапывали норы в снегу, чтобы спастись от холода, а наутро их обнаруживали замерзшими насмерть. Мы находили выработавшие горючее танки с мертвыми экипажами внутри. Офицеры прислонялись к стенкам траншей, отдавали солдатам приказания и умирали на середине фразы. Люди мерли по ночам в бункере, и никто не догадывался, что хрупкая, тощая фигура под тонким одеялом — уже труп.

«Сталинград — немецкое кладбище… Каждую минуту гибнет немец…»

Нашей маленькой группе, пожалуй, повезло больше, чем другим: у нас были два превосходных добытчика — Малыш и Порта. Всякий раз, когда мы оказывались на грани гибели, эта замечательная парочка, взяв винтовки и старый джутовый мешок, ускользала в ночь на поиски пищи. И не было случая, чтобы они вернулись с пустыми руками. Иногда они приносили только гниющие кости дохлой лошади, но даже из них при тщательном приготовлении получалось достаточно супа, чтобы протянуть несколько дней. Однажды они вернулись с тридцатью семью банками разных консервов и половиной утки, украденных из-под носа у противника. Уходили они не с намерением красть у русских, даже Малыш с Портой не были настолько дерзки; но они заблудились в темноте, оказались за линией фронта, и тут уж казалось глупым не воспользоваться создавшимся положением. К сожалению, двое наших умерли от переедания…

— Обжоры чертовы! — ворчал Малыш, когда мы выбрасывали тела из бункера.

Вся немецкая линия обороны постоянно обстреливалась. Наш бункер дрожал под непрерывным огнем тяжелых орудий, и те уцелевшие, что все еще прятались в редких траншеях и блиндажах, буквально разлетались из своих убежищ, будто палые листья на сильном ветру. Иногда люди теряли разум и носились под градом снарядов и пуль, размахивая руками и радостно, как дети, смеясь.

Мы уже представляли собой не полк — от силы роту; просто-напросто остатки разбитых частей, собранных воедино для последних боев в Сталинграде.

Однажды у нас появился унтершарфюрер СС. Шатаясь от изнеможения, он вошел в бункер и сразу же повалился на походную кровать Порты. Порта ею очень дорожил. Он взял ее в пустом крестьянском доме во время одной из вылазок и, когда не спал на ней сам, сдавал напрокат по установленной почасовой таксе. Вид незнакомца, тем более эсэсовца, бесплатно лежавшего на ней, оказался для Порты невыносим. Он обратился к Малышу.

— Сгони его.

Малыш с дружелюбным видом прошаркал по бункеру, поднял эсэсовца и швырнул на пол, где, к всеобщему крайнему удивлению, он как ни в чем не бывало продолжал храпеть.

Через несколько минут после появления унтершарфюрера дверь распахнулась от удара сапогом, и в бункер ворвался генерал СС с автоматом наготове. Встал, высясь над всеми, словно Колосс Родосский, свирепо озирая нас, лицо его под меховой шапкой было синим от холода.

— Ну? Языки проглотили? Кто здесь командует? Кто старший по званию?

Старик вышел вперед.

— Я.

Колосс смерил Старика взглядом, и губы его насмешливо искривились.

— Кто ты?

— Фельдфебель Байер.

— Из какого полка?

— Двадцать седьмого танкового.

— Сколько у тебя здесь людей?

— Семь младших командиров, сорок три рядовых… У нас есть гранатомет, огнемет, два ручных пулемета и шесть автоматов.

— Боеприпасы?

— Имеются.

— Ну? Сколько?

Старик едва заметно пожал плечами.

— Точно сказать не могу.

Он мог бы добавить — да и какое, черт возьми, это имеет значение? Если русские начнут атаковать нас, боеприпасов хватит от силы на несколько минут. Генерал пнул валявшуюся на полу каску, спавший унтершарфюрер проснулся и возмущенно вскинул голову.

— Черт побери, фельдфебель! Мы все еще воюем!

— Если это можно назвать так, — почтительно ответил Старик.

Генерал изменил тактику.

— А почему вы здесь? Почему не со своим полком? От вас, прячущихся здесь, нет никакой пользы.

— Полка больше не существует. Мы — это все, что от него осталось.

Генерал раздраженно цокнул языком и проницательно уставился на унтершарфюрера, тот уже встал и застыл позади остальных.

— Почему этот человек здесь? — И ткнул в его сторону пальцем. — Ты! Унтершарфюрер! Возвращайся в свой батальон! Здесь тебе нечего делать!

Унтершарфюрер улыбнулся с коварным видом.

— Батальона нет. Нас окружили в поселке Рынок. — И провел пальцем по горлу. — Мы продержались всего полчаса. Я оказался под трупами, меня не заметили.

Генерал вскинул брови.

— Это твои слова, унтершарфюрер. Посмотрим, к какому выводу придет трибунал. Мне это кажется подозрительно похожим на дезертирство.

Он расстегнул нагрудный карман и достал большую черную сигару. Юлиус Хайде тут же бросился к нему с зажигалкой и по возвращении получил пинка в голень.

— Подлиза! — злобно прошипел Малыш.

Генерал подошел к кровати Порты и принялся раскладывать на ней карту. Разложив, поманил к себе Старика.

— Фельдфебель, где находилась ваша последняя позиция?

— Возле Котлубани.

— Котлубань, вот как? — Генерал нашел ее на карте. — Пятьдесят километров… хмм… — Нахмурился, достал карандаш, стал что-то писать. Потом торжествующе взглянул на Старика. — Фельдфебель, может, объяснишь мне кое-что? Здесь Котлубань, — указал он, — а здесь, — указал снова, — советский гвардейский полк. Покажи, где именно располагались ваши позиции.

— Вот здесь. Неподалеку от этого леса. Задом к Волге. Мы входили в Шестнадцатую танковую дивизию.

— Допустим, фельдфебель! Но мне совершенно непонятно, как вы пересекли позиции противника, добираясь от Котлубани сюда! — Он повернулся к Старику. — Я должен сделать вывод, что русские выдали вам специальные пропуска?

Старик осуждающе сжал губы.

— Если вы подразумеваете, что кто-то из моих солдат сотрудничал с противником, покинул свой пост или что-то в этом роде, то, прошу прощенья, несете чушь! Поступать так мы предоставляем офицерам. К русским перешел только лейтенант Райнигер из Семьдесят девятой пехотной дивизии. Его поставили командовать полком, но он дезертировал, не пробыв с нами и суток. Он не только выдал паши позиции, но и…

— Хватит, фельдфебель! Придержи язык!

Генерал ударил Старика по лицу кожаными перчатками. Старик глубоко задышал и остался недвижим, но вдруг, к общему удивлению, унтершарфюрер подскочил и с яростным криком бросился к генералу. Вряд ли он хотел сквитаться за Старика. Можно было только предположить, что утратил разум, а с ним и инстинкт самосохранения. Не успел он достичь намеченной жертвы, как генерал вскинул автомат и нашпиговал его пулями.

— Жаль, — заметил Порта. — Мы еще толком не познакомились с ним.

Генерал свирепо оглядел нас, глаза на его орлином лице сверкали.

— Ну? Есть еще такой, кому жизнь надоела? Если да, пусть выйдет вперед! Охотно разделаюсь с ним.

Мы стояли, глядя на него; ненавидели его, презирали, хотели убить и смиренно держали руки по швам. Мы были слишком хорошо вышколены. Пробыли прусскими рабами слишком долго, чтобы нарушить привычку слепого повиновения. Мысль поднять руку на генерала не могла прийти нам в голову.

— Отлично! — Генерал пошел к двери, тяжело дыша и раздувая ноздри. — Взять оружие и за мной. С этой минуты вы под моим началом.

Мы покинули бункер и заняли позиции вдоль железнодорожной ветки Питомник — Сталинград. По пути наткнулись на остатки гаубичной батареи, из ее личного состава уцелело всего трое. Генерал присоединил их к нам вместе с гаубицами. Мы установили орудия, окопались и стали ждать. Сами толком не зная, чего. Но генерал распорядился так, и мы ждали. Он кутался в шинель и опустил уши меховой шапки. Мы же со стучащими зубами, с мерзнущими конечностями дрожали в своих норах в снегу.

На рассвете появился противник. Колонна Т-34, ищущих бед на свою голову. Они въехали по склону гребня, замерли на миг, потом устремились вниз, к железной дороге. Катили они, не встречая сопротивления. Наши пехотинцы выскакивали из снеговых нор перед громадными белыми чудовищами, и кое-кому удалось спастись. Танки пустились следом, нагоняли их, вминали в снег и неумолимо неслись дальше. Позади них оставались груды раздавленной, окровавленной плоти.

Мы сидели за своими замаскированными гаубицами и ждали. Нужно иметь стальные нервы, чтобы сидеть, когда на тебя надвигается ряд чудовищных, громадных танков. У меня они были слабоватыми, и если б не твердость товарищей справа и слева, я почти наверняка пустился бы наутек, пока танки не приблизились. Они с грохотом катили к нам. Девятьсот метров… восемьсот… семьсот… Если промахнемся при первой возможности, второй не представится. Мы разделим участь наших товарищей-пехотинцев, превращенных в груды кровавого мяса в снегу.

Танки, казалось, вот-вот наедут на нас. Русские увеличивали скорость, явно не догадываясь о нашем присутствии.

— Огонь! — крикнул Старик.

Четыре больших пушки громыхнули одновременно. Наступил решающий миг, и мы не оплошали. Передние танки взорвались пылающей массой обломков, и страх внезапно покинул нас, сменился восторгом. Мы были даже еще в силах уничтожать противника! И больше не ощущали холода, нервные окончания не трепетали, мышцы не подрагивали от напряжения в ожидании. Мы заряжали и стреляли, заряжали и стреляли, эти действия были так отработаны, что казались непроизвольными, рассеивающими наши недолгие ужасы. Пушки грохотали, танки поворачивали назад, из башен их вырывались языки пламени, вслед им летели снаряды и взрывались волнами опаляющего воздуха. Люди моментально превращались в почерневшие трупы, их обугленные рты растягивались в чудовищной усмешке. Мы подбили девятнадцать танков, и небо застилала громадная пелена черного дыма.

Наступила краткая передышка. У нас подходили к концу боеприпасы, но у генерала намерения отступать не было. Мы оставались на месте, ожидая следующей атаки.

На сей раз танки пошли прямо на нас. Русские явно засекли нашу позицию, и они величаво катили к нам, стреляя на ходу, без особой спешки. Сколько бы мы танков ни подбивали, их место в ряду тут же занимали другие.

Пережившие первую атаку пехотинцы покидали норы в снегу, со всех ног бежали к нам и прятались позади, словно пушки сулили какую-то безопасность. Однако едва боеприпасы у нас кончатся, мы станем такими же беспомощными, как и они, поэтому бедняги лишь меняли один ад на другой.

Один парень корчился в агонии с перебитым хребтом. Его пронзительные крики слышны были даже сквозь гром стрельбы, иногда даже заглушали все остальные звуки, но помочь ему мы ничем не могли. Некогда было вынуть револьвер и застрелить его.

Русские стреляли по нам все точнее. Крики и вопли раненых постепенно превращались в жуткую какофонию. Я видел, как Большой Пауль из Кельна рухнул с разбитой грудной костью и вдавленными ребрами; как повалился ефрейтор Дюваль, его левая рука свисала с раздробленного плеча лоскутами; унтер-офицеру Шайбе из Вупперталя оторвало обе ноги ниже колена; под ступнями рядового Вайса из Бреслау разорвался снаряд, тут же превратив его в бесформенную груду переломанных костей и окровавленной плоти.

Танки упорно продолжали въезжать на гребень и нестись вниз но другому склону к нам. Сколько их еще было за гребнем, оставалось только догадываться. Мысленно я видел бесконечный ряд.

Снаряд угодил прямо в гаубицу Грегора. Пушка развернулась и длинным стволом снесла голову не успевшему пригнуться заряжающему. Тело несколько секунд продолжало стоять, кровь била из шеи фонтаном в воздух. Грегор уцелел, но потерял контроль над нервами. Он запрокинул голову и смеялся, смеялся, а кровь заряжающего хлестала каскадом на его шинель. Мне было некогда привести его в себя пощечиной, я был слишком занят своими делами. Когда через несколько секунд я взглянул на него, он стоял на коленях в снегу и рыдал, сотрясаясь всем телом.

Атака прекратилась совершенно неожиданно. Т-34 развернулись и покатили, взрывая снег, в обратную сторону. Из-за гребня танков больше не появлялось. Мы стояли, разинув рты, глядели вслед удалявшимся в тупом изумлении. Победа им была обеспечена, мы в лучшем случае смогли бы продержаться еще четверть часа. И вот они уезжали, оставляя нас потрясенными, но живыми среди павших товарищей, чьи тела уже начали коченеть.

Едкий запах пороха жег горло и легкие, до слез резал глаза. Грегор, шатаясь, поднялся на ноги. Легионер гримасничал от боли, пока Старик перевязывал ему глубокую рану на лбу. Он впервые в жизни надел каску. Без нее Легионера наверняка бы оскальпировало. По грязному снегу к нам шел генерал, за ним группа молчаливых, задумчивых солдат. Раздраженно указал на пушки.

— Взорвите их, они нам больше не понадобятся! Соберемся внизу, в балке.

Он ушел, оставив меня и Порту уничтожать гаубицы. Мы заложили взрывчатку, Порта поджег запальный шнур, и мы побежали вниз, к сборному пункту. Едва оказались там, раздался взрыв, и наша противотанковая батарея перестала существовать. Через несколько часов все ее следы будут скрыты под падающим снегом.

Стоял сильный мороз. Ветер, как обычно, завывая, несся по степи, швыряя в замерзшие лица заледенелые снежинки. Куда ни повернись, ты встречал взгляд остекленелых глаз мертвецов, видел торчащую из сугроба оторванную ногу или руку, красные пятна на снегу. Вся широкая степь словно бы превратилась в кладбище.

Во главе плетущейся колонны шагал наш генерал СС. Длинные полы шинели хлопали его на ветру по ногам, шею закрывал поднятый воротник, голову покрывала меховая шапка, ноги облегали крепкие сапоги. Мы сразу же поняли, что этот человек — безумец. Хладнокровный фанатик, твердо решивший с боем прокладывать себе путь по России, а мы, жалкие дурачки, должны были тащиться за ним как подходящее, самодвижущееся мясо для пушек противника.

Мы снова окопались у берега Волги, возле подножья стоящих треугольником холмов. Оттуда были видны длинные колонны войск противника, переходившие замерзшую реку, а на другой день по нам открыла огонь тяжелая артиллерия. Меня четыре раза выбрасывало взрывной волной из неглубокой траншеи. В последнем случае меня спас Порта, быстро втащив обратно. Я был в таком шоке, что лишь через несколько минут смог стоять без поддержки.

Соседний участок подвергся обстрелу зажигательными снарядами. По нему тянулась длинная полоса огня, люди с пылающими волосами и одеждой, крича, выскакивали из траншей. Казалось, что горит даже снег. Запах горелой плоти заполнял нам ноздри, въедался в одежду, в кожу, и в конце концов нас от этого смрада вырвало.

Я сумел пристроиться под бетонными блоками и высунул ствол автомата в узкую щель. По бокам от меня расположились Малыш и Порта, мы сжались на дне траншеи и жадно глодали сухари, не уступавшие твердостью кирпичу. Мысли об обычном хлебе, пусть черством, с плесенью, была почти невыносимой роскошью.

Когда противник пошел в атаку, с Волги на нас повалил туман, окутывая ландшафт холодной, влажной дымкой. Несколько минут смятение и паника были такими, что мы стреляли вслепую, не зная, кто перед нами, друг или враг. А затем из тумана появились приземистые, массивные фигуры сибиряков, оживших снеговиков в толстой, белой, стеганой одежде. Послышались их хриплые возгласы ободрения: «Смерть немцам! Да здравствует Сталин!».

Первую волну атакующих мы отбили, однако наш фанатичный генерал не дал нам передышки. С неистовым криком он бросился преследовать отступающего противника, и нам только оставалось нестись за ним, словно табун обезумевших от страха лошадей. Сибиряки явно не ждали от нас такого безумия. Мы застали их врасплох. Одни останавливались и сражались, другие бежали к своим позициям, где офицеры, безумные, как и наш генерал, тут же поворачивали их обратно.

Это было хаотичное столкновение, я очень смутно понимал, что происходит. В отчаянной рукопашной схватке мы сражались над телами раненых, топча их сапогами; опьяненные кровью, изнеможением, страхом, душили друг друга, били прикладами, кололи штыками.

В конце концов мы одержали верх и захватили их бункер, хотя прекрасно понимали, что ненадолго. У нас не было сил удержать его при серьезной атаке, а сибиряки наверняка должны были вернуться со значительными силами.

Свое пребывание там мы использовали для налета на кладовую. Сибиряки оставили большой запас продуктов, и мы набросились на них стаей изголодавшихся хищников. Малыш рвал зубами кусок жирного бекона, Порта носился, как сумасшедший, протягивая руки во все стороны, набивал рот, пока щеки не раздулись до отказа и стало трудно глотать; после этого он принялся набивать карманы.

Уйти мы согласились с величайшей неохотой и только под суровым нажимом. Противник наступал, и в конце-концов мы бросились в бегство под градом снарядов.

С дальнего берега Волги открыла огонь тяжелая артиллерия. Земля дрожала так, будто вот-вот расколется. Генерал криком велел нам двигаться дальше, но у нас хватало ума не делать этого. Вокруг взрывались зажигательные снаряды, вырывавшие у человека легкие, и мы прижались к земле. Пытаться пробежать через такую бурю было бессмысленно. Оставалось только найти яму, броситься в нее и, спрятав голову, сжаться на дне. На поверхности все пожирало море пламени, охватившее землю после разрывов.

Я бросился с испуганным криком в какой-то блиндаж и упал на Порту. Мы вместе повалились, и в это время над нашими головами пронеслась огненная волна.

Обстрел продолжался всю ночь, и всю ночь мы прижимались к земле в своих норах, спрятав головы в снег. Не поднимались даже по нужде. Лучше обмочить брюки, чем глотнуть смертоносного воздуха наверху.

Как ни странно, все мы, хоть и понимали, что война проиграна, никогда не заводили речь о поражении. Не вспоминали прошлое и редко заговаривали о настоящем. Говорили неизменно о будущем. Даже теперь, в этой пропасти бесконечных, казалось, страданий, мы упорно цеплялись за жизнь. Промерзшие и голодные, дурно пахнущие, грязные и перепуганные, бессмысленно метавшиеся по окровавленной степи, уже мало похожие на людей, мы все равно считали себя солдатами и сражались за право на существование.

К утру обстрел прекратился, и мы стали постепенно успокаиваться. Несколько раз поднимали головы и нюхали воздух. Пахнул он дурно, но должен был очиститься.

Когда рассвело, на горизонте неожиданно появились «Юнкерсы-52». Мы уставились на них и с удивлением наблюдали, как они приближаются. Самолеты пикировали из-за туч, описывали широкие круги, не обращая внимания на русские противозенитные батареи и возможность появления истребителей противника. Они явно искали нас.

То ли они нас заметили, то ли просто решили сбросить свой груз и вернуться на аэродром, мы не знали и знать не хотели. Но небо внезапно заполнилось парашютами, опускавшимися, словно громадные желтые грибы, и на конце каждого был большой контейнер. Мы пришли чуть ли не в истерику, наблюдая их медленный спуск. Плясали в траншеях, пели, кричали, обнимались.

— Еда! — орал Порта во весь голос.

Не успел генерал сделать попытку остановить нас, как мы перескочили через бруствер и помчались к этим драгоценным контейнерам. В эту минуту никто не думал об опасности. Пусть противник обстреливает нас чем угодно, мы возьмем свои продукты, даже если будем убиты во время еды! В каждом контейнере было достаточно продовольствия, чтобы накормить целую роту. Впервые за много недель у нас появилась перспектива наесться досыта.

Предвкушение было почти невыносимым. У нас едва хватило терпения отсоединить контейнеры и утащить их, а не вскрыть на месте.

— Жратва! — заорал Порта, спрыгивая в траншею.

Рот у него был полон слюны, покрывшей пузырьками губы.

— Больше никогда, — пообещал Грегор, — не скажу ни слова против авиации! Да благословит ее Бог!

Мы дружно прокричали «ура!» смелым летчикам этих «юнкерсов». Пусть благополучно вернутся на базу, они это заслужили. И трижды «ура» Герингу! Может быть, он не такой уж мерзавец.

Будто дети, раскрывающие чулки с рождественскими подарками, мы принялись вскрывать контейнеры. В голове у меня роились видения. Красочные, соблазнительные, яркие, словно картинки в дешевых юмористических журналах. Там были кричаще-розовые колбасы, раздувшиеся, источающие жир, едва не лопающиеся в блестящих обертках. Толстые, сочные куры, поджаристые, с хрустящей корочкой. Картошка и молоко, бекон, хлеб, сыр, бисквиты, свежие фрукты и сваренные в мешочек яйца, кофе, икра и…

Контейнер открылся. Содержимое высыпалось. Наступило потрясенное молчание.

Ни колбас. Ни кур. Ни хлеба, ни молока, ни бекона. Только порошок от блох, несколько листов почтовой бумаги и большая пачка цветных фотографий. Гитлер, Гиммлер, Геринг, Геббельс и вся прочая гнусная свора.

Траншеи огласились воплями ярости и отчаяния. Солдаты плакали, ругались, в безумии бились головой о смерзшийся снег. Мы разъярились в своем разочаровании и просили Бога, в которого больше не верили, покарать Адольфа Гитлера за шутку, которую он сыграл с нами.

Цветные фотографии мы бросили на ветер, и он понес их к позициям русских.

— Подтирайтесь Адольфом Гитлером! — орал Порта. — Эта свинья больше ни на что не годится!

Что об этом думал генерал СС, мы даже не пытались вообразить. Он молча смотрел на нас с суровым лицом, плотно сжатыми губами и не пытался прекратить наши язвительные насмешки и свист. Пожалуй, понимал, что этим лишь подстрекнет нас к бунту. Мы были не в том настроении, чтобы терпеть болтовню одного из гитлеровских офицеров.

Свои позиции мы оставили под покровом метели. Если повезет, противник лишь через несколько часов обнаружит, что мы отошли.

По пути к Орловке мы встречали разрозненные группы беженцев с тракторного завода, все еще с трудом удерживаемого немцами. Генерал отдал приказ сделать еще одну остановку и построить баррикаду. Потом целые сутки мы расстреливали дезертиров. Тех, кто сдавался без сопротивления, присоединяли к нашей группе. С теми, кто пытался спорить или оправдываться, тут же разделывались. Офицеров расстреливали на месте, не задавая вопросов.

На рассвете мы двинулись дальше, войско наше выросло до размеров весьма внушительной колонны. Пройдя несколько километров, мы обнаружили в лощине целый полк трупов. Они лежали под снежным ковром, но множество вмерзших костей все еще оставалось на поверхности и указывало путь к общей могиле. Мы задержались лишь настолько, чтобы убедиться, что это немцы, и пошли к громадному бункеру, вырытому в каменистом склоне холма, очевидно, служившему последним убежищем уничтоженному полку.

На столе оставалась карбидная лампа, и в ее свете мы увидели, что вошли в дом мертвых. Трупы высоко громоздились вдоль стен, оставались в сидячем положении за столами, валялись на полу один на другом. На стуле с высокой спинкой сидел с запрокинутой головой оберстлейтенант. Осмотрев его, мы обнаружили пулевое отверстие в основании черепа. И многозначительно переглянулись: тут побывали войска НКВД. На операционном столе лежал врач с перерезанным горлом. В углу — две медсестры. Порта печально поглядел на них и покачал головой.

— Жаль девочек, — произнес он.

Изнеможенные, мы улеглись на пол, втискиваясь между трупами, и заснули, невзирая на грязь и вонь. Даже генерал позволил себе человеческую слабость закрыть глаза.

Проспали мы пять минут или пять часов, я не понял. Нас внезапно разбудили содрогание земли и хорошо знакомые звуки танков на ходу. Старик погасил лампу, которую мы оставили горящей. С полчаса мы сидели, молчаливые, перепуганные, среди трупов, а танки катили рядом с бункером в сторону Гумрака.

Через четверть часа после прохода последнего генерал поднялся и повел подбородком.

— Так! Отдохнули… Взять оружие и за мной.

Мы прихватили всю еду, какую смогли найти, все жалкие, покрытые плесенью корки хлеба, все гнилые остатки неизвестной растительной пищи, все тухловатые мясные обрезки и большой шмат удивительно белого, бескровного мяса. Старик сказал, что оно человеческое, и, глядя на эту отвратительную штуку, я готов был ему поверить; однако ничуть не смутившийся Порта откусил большой кусок и с наслаждением съел.

— Ну, как на вкус? — спросил я с любопытством.

Порта облизнул губы.

— Объеденье! Наверно, оно генеральское. — И ткнул Старика в бок. — Если это человечина, то могу лишь сказать — берегись, когда я проголодаюсь снова.

Генерал раздраженным жестом велел нам идти. Русские нас не беспокоили, и когда мы дошли до места северо-западнее железной дороги километрах в полутора от Песчанки, генерал приказал нам снова окапываться. Непонятно, почему — возможно из-за маниакального желания встречи с противником.

Как и следовало ожидать, русские вскоре нас заметили и стали надвигаться, чтобы выбить нас оттуда. Шли они плотным строем, размахивая руками, словно на учебном плацу. По ним легко было прицельно стрелять, но едва один падал, другой выходил вперед и занимал его место. Через трупы они перешагивали спокойно. Иногда прикрывались ими, иногда использовали как мост через проволочное заграждение, но сколько бы мы их ни убивали, они все равно наступали большой массой.

Я сидел в снеговой норе под разбитым американским бульдозером. И, вглядевшись, увидел сибиряка, бегущего ко мне. Он был еще далеко и даже не знал, что я там, но я прицелился в пятно под красной звездой на его каске… нажал на спуск. На круглом лице солдата отразились удивление и боль. Мне казалось, что я слышу мысли, пробегающие в его смятенном разуме за несколько секунд до смерти. Он ранен? В самом деле ранен? Вот так это ощущается? Это его судьба? Зачем он здесь, за что воюет? Чего ради умирает с пулей в мозгу у чужой реки в чужой стороне? Где его жена и дети, коровы и лошади? Почему он лежит распластанным в снегу так далеко от дома?

Весной, когда сойдет снежный саван, этого солдата бросят в громадную братскую могилу вместе с сотней тысяч других. А пока что он лежал там, где упал, и товарищи, пробегая, топтали его.

Мы отступали вдоль железнодорожной линии. Из снарядной воронки меня окликнул слабый голос. Я заколебался. Над ее краем виднелось лицо, согнутый палец манил к ней. Лицо походило на плохо наложенную резиновую маску. Оно бугрилось, морщилось, обвисало. Было цвета пушечной бронзы, за исключением орбит глубоко сидевших в больших черных дырах глаз. То было лицо юного офицера. Я осторожно приблизился к нему. Он стоял почти по пояс в чем-то, похожем на лужу крови. Это и была кровь: глянув вниз, я осознал, что его ноги размяты в густое красное пюре. Помочь ему было не в моих силах. Я сунул револьвер в его протянутую руку и побежал дальше. Вслед мне прозвучал его крик:

— Помоги, солдат! Пожалуйста! Ради Бога, не бросай меня здесь умирать…

Пожалуй, следовало бы застрелить его самому. Но уже было поздно. Прячась за кустом, я в ужасе наблюдал, как из проезжавшего русского танка заметили потрясенного человека, оказавшегося в капкане своего безногого, умирающего тела. Танк весьма решительно повернул и покатил уничтожать снарядную воронку. Медленно, словно наслаждаясь приятным ощущением, развернулся на ней и продолжал свой путь. Еще один фашистский гад уничтожен! Еще один русский совершил подвиг! Если б только Сталин мог видеть, как доблестно сражаются его войска!

Порта и я одновременно бросились к медленно ползшему Т-34, на антенне которого развевался красный флаг. Мы сорвали его и набросили на переднюю смотровую щель, чтобы лишить водителя видимости, потом приложили к борту танка две магнитные мины и бросились в снег.

Сталинград, братская могила… Сталинград, где ежеминутно умирал немецкий солдат, а тем временем в Германии безумец важничал, заносился и орал до хрипоты… СРАЖАТЬСЯ ДО ПОСЛЕДНЕГО ЧЕЛОВЕКА, ДО ПОСЛЕДНЕГО ПАТРОНА… К сожалению, было немало фанатиков, готовых охотно повиноваться этому сумасбродному приказу.

24 декабря мы стояли возле поселка Дмитриевка. В тот сочельник мы заблаговременно получили подарок: массированную атаку русских пехотинцев. Они с криком появились в семь утра, и бой продолжался до трех часов. Вряд ли можно сказать, что мы их отразили — мы едва удерживали свои позиции, когда они почему-то решили отступить. Русские, несомненно, знали, что держат нас в руках. И могли позволить себе поиграть с нами в кошки-мышки. Уничтожить нас они могли буквально в любой момент.

Внезапная тишина действовала на нервы. Мы интуитивно понимали, что внезапное отступление — просто утончение пытки, и предвидели наутро новые ужасы. Наш сумасшедший генерал отказался отходить, и нам ничего больше не оставалось, как сидеть в окопах и беспомощно ждать новой атаки.

В рождественский день в три часа — как раз в то время, когда мы отступили накануне — русские появились снова. Но некрупными силами. Они выслали всего пять танков. Пять Т-34, выстроясь в колонну, двигались по снегу к нам. Из громкоговорителя на переднем доносились бравурные звуки военного марша. Пять танков двигались четким строем по направлению к третьему отделению. Остановить их продвижение мы не могли. Были бессильны, у нас не оставалось почти ничего для противостояния. Не было ни противотанковых ружей, ни огнеметов, ни тяжелой артиллерии, ни хотя бы гранат.

В последнюю минуту танки повернули и двинулись к ничего не ожидавшему второму отделению. Из громкоговорителя зазвучал марш Радецкого. Торжественно, грозно, впечатляюще все остановились перед окопами. Испуганные люди уставились на них, одни от страха не могли шевельнуться, другие принялись вылезать. Танки взревели и двинулись по снегу, круша все гусеницами, каждый медленно сделал на одном месте несколько оборотов. Потом они небрежно раздавили нескольких спасшихся, повернули обратно и вскоре скрылись в туче взметенного снега.

Мы смотрели в молчании. В мертвом молчании. Второго отделения больше не существовало, в снегу валялись двенадцать окровавленных тел. А мы сидели и ждали.

На другой день в три часа они вернулись. Тем же строем, с той же музыкой, с той же холодной четкостью. Мы по-страусиному прятали головы в сугробы, чтобы не слышать нечеловеческих криков своих товарищей, не видеть их обезображенных трупов.

Долгая зимняя ночь была тихой и насыщенной страхом. Нам казалось, что мы все еще слышим вопли гибнущих, но это лишь ветер с воем несся по степи.

Едва рассвело, на заснеженном склоне позади нас взорвалось несколько снарядов, неприцельно выпущенных — видимо, дабы не оставалось сомнений, что мы не спим и готовы слушать пропагандистское обращение, которое громко понеслось из громкоговорителя:

— Немецкие фашисты! Проклятые капиталисты! Мы еще вернемся сегодня… около трех часов… как вчера…

— Капиталисты! — усмехнулся Порта. — Грегор, подай мой «кадиллак», хочу съездить на этот чертов Лазурный берег!

Громкоговоритель затрещал опять, и послышался другой голос. Звучавший по-немецки лучше, чем предшествующий, более приятный и убедительный.

— Товарищи! — призывно выкрикнул он. — К вам обращается унтер-офицер Бухнер из Двадцать третьей танковой дивизии…

Мы удивленно переглянулись.

— Почему не переходите к нам? Покажите себя друзьями народа! Сбросьте ярмо! Разорвите цепи! Плюньте на своих капиталистических владык!

Унтер-офицер Бухнер сулил нам всевозможные земные блага, включая женщин, если только мы поддадимся соблазнам Советского Союза, этого пролетарского рая, где все трудящиеся счастливы и свободны.

— Все это замечательно, — сказал Порта, — но какой смысл менять капиталистических владык на коммунистических?

Двое солдат сделали отчаянную попытку обрести пролетарский рай, но их капиталистический владыка в лице нашего генерала СС застрелил обоих, едва они пробежали несколько метров.

Русские вернулись, как и обещали, в три часа. Мы скорчились, парализованные страхом, в своих норах. Чей сегодня черед?

Неизменные пять танков медленно двигались по занесенному свежим снегом полю под неизменный аккомпанемент военной музыки. Порта вызывающе достал флейту и заиграл, соперничая с ней. Все остальные сидели и неотрывно смотрели. Мы вырыли свои норы на возможную глубину. У нас не было никаких инструментов, а земля под снегом затвердела от мороза, как гранит.

Несколько человек вылезли наружу и, петляя, побежали от танков. Их застрелили свои офицеры. Бегство перед лицом противника…

Через отверстие, проделанное в стене утрамбованного снега, я смотрел на приближавшиеся танки. Оставалось только ждать. Обороняться мне было нечем. Не было даже гранат, чтобы метнуть их. Даже патрона, чтобы пустить пулю в голову.

Танк проехал мимо в нескольких метрах. Я до отказа сжался в своей норе. Танк продолжал двигаться. Его экипаж выбрал в качестве цели наших соседей. Я слышал, как они, погибая, кричали. Мы хорошо знали их, они долгое время были нашими товарищами, и я старался не слышать криков, не допускать в сознание картин, переполнявших его. Но невольно слышал, невольно видел.

Я видел унтер-офицера Вильмера, невысокого веселого лавочника из Дюссельдорфа. Видел его лицо, когда он умирал. Помню, как он рассказывал, что в 1936 году поступил на военную службу на четыре года и в 1940 году написал лично Гитлеру с просьбой разрешить ему вернуться в Дюссельдорф. Гитлер так и не ответил, а Вильмер так и не понял. И уже никогда не поймет. Бедняга Вильмер! От него осталась кучка кровавого мяса и раздробленных костей в снегу. Какая смерть… Господи, какая смерть!

Вопли продолжались. Для ненадежного душевного здравия нужно было не связывать их с конкретным лицом, но видения проплывали перед глазами солдат, хотелось им того или нет. Это Бёмер, рослый, толстый Бёмер, пулеметчик из Кельна? Или его второй номер, тощий, низенький любечанин? Или тот парень — как его фамилия? Невысокий брюнет из Гамбурга, одержимый железными дорогами? Но какой бы ни была его фамилия, последний поезд этого парня ушел…

Их лица стояли перед моими глазами. Их крики раскалывали мне голову.

— Прекратите этот шум! — истерически заорал Хайде. — Ради бога, прекратите этот ужасный шум!

Он воткнул пальцы в уши, но ничто не могло защитить слух от этих криков. Только Бог, казалось, был глух к ним. «Gott mit uns» — гласила надпись на наших пряжках, но мы все знали, что это ложь. Бог не только не был с нами, в тот день Его и близко от нас не было. Может, Его всегда не было близко. Может, это всегда было ложью.

На другой день танки появились опять. Та же музыка, то же медленное приближение. Мы по-прежнему оставались беспомощными и ждали смерти.

На сей раз они двинулись на четвертое отделение. Унтер-офицер из морской пехоты выскочил из своей норы и стал уползать от танков под мягким верхним слоем снега, роясь в нем, словно громадный крот. Он так быстро отгребал руками и ногами снег, что, казалось, плыл.

Его товарищ оказался не столь изобретательным. Оставшись в их общей норе один, он пришел в панику, выскочил в последний миг наружу и попытался бежать. Передний танк устремился за ним. Я видел, как он поддел человека под руку стволом пушки и подбросил. Когда тело упало, танкисты принялись играть с ним, терзали его, оторвали гусеницами одну руку, затем другую, и наконец вдавили изувеченный труп глубоко в снег. Эти русские не знали жалости. Они могли слышать вопли несчастного, проезжая по нему, но продолжали свою забаву, пока от человека не оставалось лишь красное пятно на снегу.

Бойня прекратилась до следующего дня. За сутки могло произойти что-то, избавляющее нас от этой участи. Генерал мог образумиться и дать приказ к отступлению; русские могли скрыться в ночи; даже война могла кончиться…

Когда в тот день на горизонте снова появился знакомый строй танков, это нас потрясло. Мы едва верили своим глазам, то было нарушением всех правил игры. Раз в день, в три часа. Таков был заведенный порядок. Русские сами установили его и не могли нарушать. Эта нечестность переполнила меня злобным негодованием и едва не вызвала гневных слез. Я больше думал о непорядочности русских, чем о скорой и мучительной смерти.

Первый танк уже нашел добычу. Лейтенанта, пожилого профессора из Мюнхена; тот бессмысленно вскинул руки, пытаясь предотвратить удар. Но человеческие руки — ненадежная защита от тридцати тонн металла, Т-34 пренебрежительно отбил их в сторону и раздавил свою жертву.

И тут наконец наступил наш черед. Танки пошли на нас строем под рев музыки. Впервые генерал сам оказался под прямой угрозой. Он яростно крикнул, чтобы мы оставались на местах, но Порта, сделав ему непристойный жест, выскочил из норы и пустился наутек по снегу, за ним черный кот, неразлучный с Портой во всех наших злоключениях. Я, затаив дыхание, в панике водил головой из стороны в сторону, старался видеть одновременно приближение танков и удаление Порты. Мы ждали, когда генерал откроет огонь. Офицеры ждали, когда генерал откроет огонь. Теперь, когда ему самому грозила смерть, остались ли в силе его фанатичные принципы?

Видимо, нет. Генерал вдруг проворно выскочил из окопа и со всех ног пустился следом за Портой по глубокому снегу. Это послужило всем сигналом. Пригнув голову, тяжело дыша, мы покинули свои позиции и бежали перед лицом противника. Это было вопиющим неповиновением приказу фюрера. До последнего человека, до последнего патрона…

Танки, механические чудовища, пустились в погоню за нами, людьми. Каждого, кто спотыкался или поскальзывался, каждого, кто отставал, они настигали и давили, а остальные с трудом удирали без оглядки, довольные тем, что мучения и смерть товарищей давали нам несколько секунд отсрочки. Мне было все равно, кто там гибнул под гусеницами, лишь бы не я. Ужас мой был слишком велик, чтобы позволять себе роскошь беспокоиться о чьей-то шкуре.

Тяжело дыша и всхлипывая, я ковылял по снегу. Долго сохранять быстрый шаг было невозможно. Снег был слишком глубоким, засасывал ноги; это походило на ходьбу по песчаным дюнам. Ледяной воздух обжигал горло и разрывал легкие. Из носа у меня пошла кровь, и я начал задыхаться. Неожиданно поскользнулся и упал ничком в большой сугроб. Это походило на падение в ванну с горячей водой. Или в пуховую постель. Или в домну. Я закричал от боли, погрузившись в снежный кипяток. Боль была восхитительной. Она охватывала меня, успокаивала, и я хотел, чтобы она не прекращалась.

Внезапно громадная ручища схватила меня за плечо и вытащила из этого гипнотизирующего савана. Я беспомощно болтался, не касаясь ногами земли, а Малыш тряс меня, будто крысу.

— Что это с тобой? — грубо спросил он.

Он поставил меня на ноги и сильно ударил по лицу. Из носа вырвалась струя крови и разбрызгалась по снегу возле ног. К нам, покачиваясь на ходу, приближался Т-34 и наводил на нас огнемет.

— Пошли! — рявкнул Малыш.

Он схватил меня за руку и потащил за собой. Впереди я видел бегущих рядом генерала и Порту, за ними прыжками несся черный кот.

Наконец мы достигли узкой лощины среди гряды высоких холмов. Т-34 отстал и, казалось, прекратил преследование, мы с остекленелыми глазами изнеможенно повалились, съежась, на снег.

Лощина оказалась военной свалкой. Там было полно поврежденных машин, пустых жестянок и ящиков, кусков искореженного металла. Мы равнодушно лежали в этом мусоре, а Легионер сидел по-турецки и чистил автомат.

— Куча армейского дерьма, — сказал он, обводя взглядом лощину. — Я видел очень похожую в Сиди-бель-Аббесе.

Легионер воевал почти во всех французских колониях. Он был прирожденным солдатом. Не таким фанатичным, как Хайде, но более выносливым и интуитивно реагирующим. Ему было все равно, где воевать и с кем. Война была его работой, и он повсюду выполнял ее с угрюмой деловитостью. Душой он все еще пребывал во Франции, в Иностранном легионе, но не видел ничего необычного и в сражении за Гитлера под Сталинградом. Был сдержанным и независимым, бесстрастным, но не бесчувственным, безжалостным и надежным. Хайде приводил в порядок мундир, Легионер проверял автомат. Все остальные неподвижно, бездумно лежали посреди этой свалки металлолома.

Генерал неожиданно появился и гневно подошел к нам широким шагом.

— Встать! Чего разлеглись? Кто вам разрешил отдыхать? — Повернулся и свирепо взглянул на Порту. — Не думай, что я забыл твое поведение… бегство перед лицом противника! Разберусь с тобой позже. — И отступил назад. — Это относится и ко всем вам! — выкрикнул он. — Такого позорного проявления коллективной трусости я еще не видел. Оно не останется безнаказанным!

Русские танки скрылись, поднявшийся ветер выл у нас в ушах, заглушая удалявшийся шум моторов. Генерал поднял нас. Мы разделили между собой то оружие, какое у нас было, и устало стояли на ноющих ногах. Генерал выкрикнул приказ построиться в одну шеренгу и всем командирам отделений выйти вперед. Кто-то громко, язвительно хохотнул.

— Командиры отделений! Он думает, их много осталось? Чертов мясник!

Наступила тишина. От нервозности у меня возникло желание заорать по-ослиному. Малыш громко засмеялся, генерал тут же подошел к нему и схватил за воротник.

— Это ты сказал? — Выхватил пистолет и ткнул Малыша в грудь. — Признавайся или стреляю! Даю три секунды… один… два…

— Оставьте его! Это я!

Из строя вышел унтер-офицер и подошел к разъяренному генералу. Голова и шея его были в окровавленных, грязных бинтах. Одна ладонь была изуродована, кости пальцев загнулись внутрь, плоть сгорела. Все его отделение было уничтожено русскими огнеметами. Он вызывающе встал перед генералом.

— Чертов мясник! — твердо повторил он. — Все вы, генералы, мясники…

Унтер-офицер упал от сильного удара по губам. Шатаясь, поднялся и схватился уцелевшей рукой за револьвер. Но прежде чем успел его выхватить, генерал всадил ему пулю в висок.

— Пусть это будет уроком! — И резко повернулся опять к Малышу. — С тобой разберусь позже. Я уже давно приглядываюсь к тебе. Ты смутьян, трус и неспособен быть солдатом — Он свирепо взглянул на Малыша, провоцируя его раскрыть рот, а Малыш с идиотским выражением смотрел прямо перед собой. — Ладно! — Генерал спрятал пистолет. — Найди добровольца, вернись и посмотри, нет ли там уцелевших. Присоединитесь к нам в Гумраке. И смотри, выполни задание как следует… Имей в виду, я уже не упущу тебя из виду!

Генерал ушел. Малыш тут же повернулся ко мне.

— Ты доброволец.

— Пошел знаешь куда? — возмутился я. — Я рта не раскрывал!

— Ну и что? Он велел найти добровольца, ты слышал…

— Я не тот, кто тебе нужен!

Малыш сощурился.

— Отказываешься выполнять приказание?

— Отказываюсь вызываться добровольцем.

Наступила пауза. Малыш предпринял новую попытку.

— Я приказываю тебе вызваться добровольцем.

— Ладно же, — ответил я. — Раз так, отказываюсь выполнять приказ.

Малыш сделал глубокий вдох.

— Я скажу генералу. Скажу, что нашел добровольца, но доброволец отказывается идти, а это отказ повиноваться приказаниям, мне все равно, как ты считаешь, это прямой отказ… Видел, что только что произошло с этим парнем, так ведь? То же произойдет и с тобой, когда я скажу генералу, что ты отказался идти добровольцем, когда я сказал, что должен пойти, хотя он только что приказал мне найти добровольца…

— Да заткнись ты! — выкрикнул я. — Черт с тобой, иду!

Малыш заколебался.

— Значит, вызываешься пойти со мной, посмотреть, есть ли уцелевшие?

— Только под нажимом.

— Ну и ладно. Главное, что идешь по доброй воле… Ну, пошли.

Тут вмешался Порта, он топтался поблизости, ожидая, чем кончится разговор.

— И захватите мою кровать, ладно? — небрежно попросил он. — Мы отходили в такой спешке, что я оставил ее. Думаю, она все еще там.

Порта измучил всех, таская кровать за собой. Даже генерал не смог заставить Порту ее бросить.

— Лично у меня, — с достоинством сказал я, — нет ни малейшего желания тащить кровать до Гумрака. Пошел ты вместе с ней!

— Да, у меня тоже, — подхватил Малыш. — Вы, берлинцы, — с неприязнью обратился он к Порте, — слишком уж заноситесь. Дальше некуда. Вам надо спуститься на землю, ко всем остальным.

— Я не могу отказаться от того, к чему привык за всю жизнь, — запротестовал Порта. — Мы спали в кроватях. Не знаю, как вы там в провинции, но мы в Берлине привыкли ко всем удобствам жизни.

— В провинции? — возмутился Малыш. — Я живу не в провинции! У нас в городе есть даже оперный театр, чтоб ты знал!

— Оперный театр! — усмехнулся Порта. — Скорее глинобитная лачуга для крестьян!

Мы расстались очень озлобленными друг на друга. Малыш ринулся в снег, крикнув, чтобы я следовал за ним. Шел он так быстро, что я не мог угнаться, но стоило мне остановиться, чтобы перевести дыхание, Малыш всякий раз дергал меня вперед за плечо и подгонял пинком в зад.

— Пошевеливайся, чертов швед!

— Датчанин! — выкрикнул я.

— Какая разница?

Для Малыша не было никакой. Шведы, датчане — все едино. И в тех обстоятельствах вряд ли имело смысл спорить.

Уцелевших, разумеется, не было. Мы нашли в истоптанном снегу лишь несколько окровавленных трупов, потерявших человеческий облик. Даже пресловутая кровать была разломана.

— Пошли обратно, — с беспокойством сказал я. — Пока нас не засекли русские.

— Ладно, ладно, не будь таким нетерпеливым! Я шел сюда не напрасно. И с пустыми руками не уйду.

— Но ведь здесь ничего не уцелело!

— С пустыми руками не уйду! — повторил упрямо Малыш. — Он хотел свою кровать, вот пусть ее и получит.

— Черт возьми! — ругнулся я. — Что проку от обломков?

Малыш ползал по снегу, собирая их, был глух ко всем просьбам и не обращал внимания на угрозы. Русский пулеметчик открыл огонь, я нырнул в ближайшую нору и притаился там. Малыш спокойно продолжал свое дело. Пулемет перестал стрелять, я хотел высунуть голову и сказать Малышу, что нужно уходить, но тут вспыхнул прожектор, и Малыш с обломками предстал во всем своем идиотизме. С русской стороны послышались громкие крики и взрывы смеха. Я снова притаился в своей норе, а Малыш вскинул над головой кулак и погрозил.

— Выключите свет, болваны, вы слепите меня!

К моему удивлению, русские выключили прожектор безропотно.

— Я убираюсь отсюда! — крикнул я, выскочил из снеговой норы и бегом пустился прочь, пока русские не одумались.

С их позиций доносился веселый смех, но я понимал, что их веселье может в любой миг смениться яростью.

До Гумрака мы добрались без происшествий, и Малыш злорадно протянул Порте кучу железных обломков и лоскутьев брезента.

— Пожалуйста.

Порта глянул на них.

— Что это?

— Старая колесница, — ответил Малыш ликующе. — Та кровать, которую ты просил… Я головой рисковал ради этого хлама. Русские пытались застрелить меня, правда, Свен?

— Не стоит говорить так категорически, — ответил я раздраженно. — По-моему, они были вдребезги пьяны.