Из глубин Сибири принеслась новая, более неистовая буря. Она беспощадно трепала нас день и ночь. Идти выпрямись было почти невозможно, мы тащились, ссутулив плечи и свесив руки, время от времени становились на четвереньки, будто животные. Иногда особенно сильный порыв подхватывал человека, проносил несколько метров и пренебрежительно швырял в снег, как ненужный сверток. Холод тоже усилился. Температура упала до того, что слезы, постоянно бегущие из наших глаз, тут же превращались в ледышки.

В конце концов идти дальше стало невозможно, мы зарылись в снег и оставались в нем четыре дня, пока вокруг бушевала буря и превращала сугробы в большие, сияющие холмы. Вырванные с корнем кусты и деревья неслись мимо нас невидимым потоком. Два раза мы видели бежавших по ветру мимо наших нор волков с вытянутыми тощими шеями и горящими желтыми глазами. Они не обращали внимания на нас, а мы на них. Все были озабочены одним — сохранением жизни.

Мы так привыкли к вою и стонам ветра, что в редкие минуты затишья пугались неестественного безмолвия и едва смели дышать из боязни выдать свою позицию русским.

Враг мог прятаться всего в полукилометре, в ближайшей лощине, но узнать об этом не было никакой возможности. Снег валил так густо, что видимость сократилась до нескольких метров.

Утром пятого дня ветер утих до нормального и казался нежным весенним зефиром. Мы выбрались из своих ледяных тюрем и с трудом потащились по сугробам вслед за генералом Аугсбергом. После одной внезапной минуты человеческой слабости, когда мы перешли Чир, он снова замкнулся в себе и стал машиной-эсэсовцем, угрюмо ведущим свой отряд испуганных, оголодавших людей по русским просторам в поисках призрака немецкой армии.

— Иван, — неожиданно произнес Старик на ходу.

И указал на движущуюся по равнине колонну тяжелых танков.

— Направляются на запад, — сказал Хайде. — Там фронт.

— Там Германия, — сказал я.

— Германия! — воскликнул с гневным презрением Грегор. — А почему не Франция? Почему не Америка? Если долго двигаться, можно добраться даже до Японии и вернуться обратно… Почему Германия? Почему не Луна, черт возьми?

— Считай, как знаешь, — ответил я равнодушно.

— Не надейся, что мы вернемся в Германию, приятель! Хорошо бы дойти до следующей реки!

— Это пораженческий разговор! — заорал Хайде, выхватывая револьвер. — Тебя можно за него расстрелять!

Через несколько секунд они покатились по снегу, вцепившись друг другу в горло. Я отчетливо расслышал, как Грегор грозился отгрызть Хайде голову. Хайде хотел вышибить Грегору мозги. Вот до такого состояния мы дошли, и даже Старик или Легионер не потрудились их разнять. Равнодушно взглянув на дерущихся, они пожали плечами и пошли дальше. Порта с Малышом нерешительно подбадривали обоих, а я неожиданно для себя подумал: «Если они убьют друг друга, пайки у нас увеличатся…».

Наконец появился лейтенант, наградил тумаками обо их, и они, сами не свои, вернулись на подгибающихся ногах в колонну. Мы шли уже пятьдесят шесть дней и на цивилизованных людей не походили. У нас было больше общего с волчьими стаями, которые мы видели давеча.

Отступление продолжалось. Однажды на рассвете мы вышли к следующей реке, Осколу. Никаких следов немецких войск, но последняя искра надежды у нас давно погасла, и мук разочарования мы не испытывали. На противоположном берегу находился городок Купянск. Там мы должны были найти покой, тепло и свежие продукты, в которых так остро нуждались; но могли найти и противника.

— Обер-фельдфебель!

Генерал широким шагом подошел к Старику, и я увидел, как Порта глянул Малышу в глаза. Ну, вот, опять… вечно мы! Бери своих людей и идите на разведку…

На сей раз Порта ошибся. Генерал Аугсберг сам хотел вести колонну через реку в Купянск, а Старик и мы должны были остаться и ждать исхода.

— Ну и отлично, — негромко произнес Малыш, когда генерал спускался по берегу, ведя за собой лейтенанта и остальных. Когда они приближались к городку, неожиданно прогремел залп.

— Иван!

Порта бросился за пулемет. Противоположный берег мгновенно покрылся множеством людей, русские высыпали из городка и столкнулись с генералом и его воинством. Через несколько минут наших товарищей разоружили и увели в плен. Старик сел и спокойно закурил трубку.

— Этого следовало ожидать, — заметил он. — Такой населенный пункт… естественно, занят.

— Мы ничего не могли поделать, — заявил Грегор. — Он приказал нам сидеть и ждать.

— Вот именно. — Старик выпустил густой клуб смрадного дыма. Бог весть, чем он набил трубку вместо табака! — Оставайтесь и смотрите, что последует. Ну, вот, мы видели, и теперь нам нужно спасать их.

— Спасать? — резко переспросил Хайде. — Шутишь? Скорее уж спасаться самим… С минуты на минуту можно услышать, как их расстреливают.

— Когда буду нуждаться в твоем совете, непременно обращусь к тебе, — невозмутимо заверил его Старик. — Но пока мы не узнаем наверняка, что они мертвы, будем считать, что они живы.

— И какой у тебя план? — негромко спросил Легионер.

Старик указал чубуком трубки на тот берег.

— Перейдем туда и вызволим их. Неожиданно атакуем противника. Уж это мы можем сделать для Аугсберга; если б не он, мы ни за что не дошли бы сюда.

— Согласен, — сказал Легионер. — Мы перед ним в долгу.

— Мы ни перед кем не в долгу! — прорычал Хайде. — Это он без нас не дошел бы, будьте уверены.

Легионер холодно, презрительно взглянул на него и медленно отвернулся. Старик, твердо, непоколебимо, непреклонно верный, встал.

— Найдутся двое добровольцев пойти со мной на разведку? — Первыми поднялись Малыш и Порта.

— Я всегда хотел выяснить, — сказал Малыш, когда они тронулись в путь, — что делает Иван, когда думает, что он совершенно один…

Их не было два часа. Когда они вернулись, была середина утра. Малыш нес что-то большое, наброшенное на плечи, как меховой воротник. Это оказалась недожаренная, насаженная на вертел свинья.

— Стащили мимоходом, — сказал Малыш, небрежно бросив ее к ногам Старика. — Еще не совсем приготовилась, но ждать у нас не было времени.

— Что с генералом и остальными? Выяснили?

— Они заперты в пустом хлеву, — ответил Порта. — Все вместе, под охраной двух часовых.

— А русские? Сколько их? Рота? Батальон?

— На мой взгляд, батальон.

— Батальон женщин, — с отвращением добавил Малыш. — Женщин больше, чем мужчин, и они такие страшные, что даже горилла не польстилась бы.

— Видимо, снабженческая часть, — объяснил Порта. — У них под деревьями стоят грузовики с гранатами.

— Салажня! — сказал Малыш, все еще расстроенный отсутствием красоток. — Даже нормальной охраны не выставили.

— Видимо, решили, что поблизости больше нет немцев. — Старик спрятал трубку и задумчиво кивнул. — Атаки ожидают меньше всего.

Он разделил нас на группы, Грегор и я пошли с Портой в лесную засаду. Деревья росли так густо, что заслоняли весь свет, и глазам пришлось привыкать к мраку. Грегор всегда терпеть не мог леса. Он шел вплотную за мной, тяжело, беспокойно дыша мне в затылок.

— Не наложи в штаны, пока не началось дело, — сказал ему Порта.

— Это все чертовы деревья, — пробормотал Грегор. — Мне всегда что-то мерещится среди них.

— Нет ничего лучше хорошего дерева, — бодро сказал Порта. — На него можно залезть, спрятаться…

— Вот залезь и оставайся там, — прошипел я, нервничая почти так же, как Грегор. — Столько шума… наше приближение услышат за несколько километров.

— Тьфу ты, черт, — с отвращением сказал Порта. — Это все равно, что вести на прогулку двух незамужних тетушек!

Мы молча шли в темноте. Пальцы-прутья с острыми ногтями тянулись к нам и царапали одежду. За каждым кустом прятался здоровенный азиат в полушубке, готовясь наброситься на нас. Ступали мы осторожно, опробуя ногами землю. Порта споткнулся в густом подлеске и растянулся, автомат его упал в кусты; он вышел из себя, вскочил и принялся пинать дерево. Мы с Грегором стояли до того напуганные, что не могли смеяться.

Мы отыскали автомат и пошли дальше. Неожиданно вверху раздалось громкое хлопанье крыльев, и с деревьев слетела большая стая воронов.

— Вот черт, — сказал Порта. — Сюда явится вся Красная Армия выяснять, в чем дело.

Мы дошли до опушки и встали в тени деревьев, ожидая сигнала Старика. Купянск расстилался перед нами. Небо потемнело, и снова повалил снег. Погода для внезапной атаки была в самый раз. Нашей группе предстояло двигаться под прикрытием дымовой завесы; мы с Грегором должны были найти хлев и снять часовых.

Раздался свисток, и мы пошли проводить спасательную операцию. Взрывы снарядов и гранат сотрясали дома до фундаментов, улицы охватило огнем. Трещали пулеметы, женщины с криками выбегали из домов, дети и собаки выли повсюду у нас под ногами. Мы с Грегором побежали по главной улице и спрятались за американской молотилкой (даром США Советскому Союзу) когда один из близких домов с грохотом рухнул. На соседней улице снаряд угодил прямо в грузовик с гранатами.

Когда мы достигла хлева, паника была такой, что пленные уже сами разделались с часовыми и выбегали на улицы. Лейтенант увидел Грегора и меня и схватил нас за плечи.

— Что происходит, черт возьми? Появились американцы?

— Все в порядке! — прокричал я в ответ, перекрывая общий шум. — Это мы!

Мы двинулись из их горящего города, встречая больше сопротивления от дыма, пламени и рушащихся зданий, чем от противника. Потери наши составили четырнадцать человек; девять были ранены, семерых мы вынуждены были бросить. Они все равно умерли бы по пути, нести их не было никакой возможности. Генерал Аугсберг в подпаленной и рваной шинели, с сильными ожогами на лице, повел нас, не теряя времени, из горящего города на запад. Зрелище пожара наверняка привело бы другие подразделения противника разведать, в чем дело, а мы были не в состоянии вести настоящий бой. Теперь нашей задачей было избегать противника по мере возможности.

Где-то на западе, отделенный от нас сотнями километров заснеженной степи, протекал Донец. Мы поставили себе целью дойти туда.

— Дойдем до Донца, и все, — говорили мы. — Он станет нашим рубежом.

Но то же самое мы говорили о Доне — и все еще шли… Боевой дух наш был невысок, и с каждым днем понижался. Мы постоянно ворчали, выполняли приказы с вызывающей медлительностью. Даже спокойный лейтенант утратил выдержку и начал угрожать нам. В конце концов генерал Аугсберг, выбрав нужный психологический момент, громко засвистел в свисток и призвал нас к порядку. Лишь тогда мы обрели, по крайней мере, элементарные черты войск на марше.

Аугсберг хорошо знал силу свистка, пользовался им редко и успешно. Немцы — прирожденные рабы. Они подчиняются щелканью кнута и кованому сапогу, пронзительному свистку и громким крикам начальников.

Свисток представляет собой один из самых могущественных инструментов во всей Германии. Им управляется жизнь страны с детского сада до конца армейской службы. В школе дети послушно строятся по свистку; движение на улице останавливается, когда полицейский подносит свисток к губам; в казармах люди маршируют и учатся воевать по свистку. Победители могут стать причиной пролития океанов немецкой крови и целых морей слез; могут отобрать мундиры, оружие и запретить армии все, что угодно… но если только они отберут свистки, Германия рухнет на колени и никогда уже не поднимется!

В гражданской жизни крики не так укоренились, как в военной, но солдат их боится так же, как вездесущих свистков. Помню, в Бреслау мы шли на польские танки с голыми кулаками и штыками — только потому, что на нас орал унтер-офицер. В другой раз я с одним товарищем удерживали громадного коня, который не давал кузнецу подковать его — только потому, что на нас орал фельдфебель. Потом мы, с порванными сухожилиями, провели два месяца в госпитале; врачи сомневались, будем ли мы пригодны к дальнейшей военной службе, но быстро изменили свое мнение, когда на них наорал командир части.

Странные люди! Дикие звери, которых нужно укрощать кнутом. Руководить не убеждениями, а грубой силой. Покорные, но не сломленные до конца. И я принял решение стать одним из них…

Генерал остановил колонну на опушке леса, не обозначенного на его карте. Почти все немецкие карты России, казалось, были созданы на основе сумасшедших догадок. Генерал гневно сложил карту, сунул ее в карман, потом выбрал меня и Грегора в невольные добровольцы для проведения разведки в треклятом лесу.

Когда мы прошли километра полтора, из-за деревьев и кустов неожиданно и бесшумно появился отряд людей в разномастной форме. Принять бой возможности не было.

— Кто вы? Откуда?

На спрашивающем была старая русская форма. Мы с Грегором стояли, задрав руки над головой; он выдал нам по сильной затрещине и повторил вопрос.

Мы попали в руки власовцев, действовавших в русском тылу и известных своей жестокостью. Не имея особого желания становиться мучениками, мы с Грегором развязали языки. Объяснили, что идем от Сталинграда и наша численность неуклонно уменьшается. Сказали, что после боя в Купянске уцелели только мы двое. Власовцы были настроены подозрительно, но решили пока что поверить нам и не убивать, чтобы допросить, когда мы достигнем их штаба.

Со связанными колючей проволокой руками мы плелись в окружении власовцев. Шли три дня и три ночи, главным образом по лесам. В одном месте мы прошли через заснеженную пустошь, чтобы взять продукты, сброшенные на парашютах по принципу «куда придется». Я подумал о том, сколько еще продуктов попало в руки противника из-за того, что немецкие летчики не хотели или не могли долететь до указанных целей.

Вечером третьего дня мы дошли до деревни и остановились. У околицы на высокой сосне висели бок о бок русский лейтенант и немецкий унтер-офицер. Власовцы воевали со всеми.

Мы провели в деревне двенадцать часов и пошли дальше, но перед этим власовцы основательно нагрузили сани продуктами и заложили взрывчатку во всех домишках. Когда мы покидали деревню, она ярко пылала.

Мы снова вошли в лес, Грегор и я тащили сани. Ни он, ни я понятия не имели, куда шли, и узнать этого нам так и не удалось, потому что часа через два на нас напали русские — и после короткой схватки уничтожили власовцев, оставив в живых только меня и Грегора. К нам подошел сержант. На его широком красном лице были волдыри и пятна огрубелой кожи; судя по эмблемам на петлицах, он состоял в батальоне обслуживания. Могло быть и хуже, мы могли оказаться в руках НКВД; но тогда одни русские казались нам ничем не лучше других. Сержант обыскал нас и злорадно забрал у Грегора маленький складной нож с лезвием длиной всего в три сантиметра, совершенно бесполезный.

— Секретное оружие Гитлера? — Он помахал ножичком перед нашими лицами, потом запрокинул голову и захохотал. Его солдаты тоже рассмеялись. — Гитлер канут! — весело объявил он. — Все немцы паразиты! Да здравствует Сталин!

Собственно говоря, сержант отказался неплохим парнем. Если не считать того, что он подталкивал нас в спину, когда мы шли по лесу, обходился он с нами вполне прилично. Много смеялся, пытался завязать разговор, но для этого не хватало ни его знания немецкого, ни нашего русского. Когда мы пришли в деревню, где размещалась его дивизия, он придал лицу свирепое выражение, принялся подталкивать нас винтовкой и орать во весь голос.

— Давай, давай! — кричал он, глядя по сторонам, видят ли нас его начальники. — Гитлер канут! Да здравствует Сталин!

Он торжествующе провел нас по главной улице и остановил перед двухэтажным кирпичным домом. Дверь распахнулась, нас пинками загнали внутрь и, подталкивая стволами, повели по коридору в дальнюю комнату, где мы предстали перед пожилым начальником штаба и несколькими офицерами вспомогательных частей. Начальник штаба поднялся и с важным видом подошел осмотреть нас. Ни с того, ни с сего сильно ударил обоих по лицу наотмашь тыльной стороной ладони.

— Черт! — презрительно выругался он.

И русские, и немцы были совершенно одинаковы, различались только обмундированием, хотя, пожалуй, русские были погрубее в своих методах. Поведение начальника штаба, определенно, сделало бы честь унтершарфюреру СС. Он орал до покраснения, потом перевел дыхание и плюнул на нас. Когда слюна потекла по моему лицу, я машинально поднял руку, чтобы утереться, и едва не потерял сознание от удара, который он нанес мне.

— Военнопленные капут! — пронзительно закричал он, срывая орлов с наших мундиров. — Вот! Ешьте!

Мы покорно сунули их в рот и принялись жевать. В конце концов не так уж страшно съесть кусок ткани. Нам могли выпасть худшие испытания, и, возможно, они еще ждали нас. Пока что русские удовольствовались тем, что бросили нас в маленький, сырой душный подвал, где хранился картофель. Запах там стоял отвратительный, вся картошка была гнилой. Мы съели несколько картофелин; Грегор клялся, что, в гнилье, они наиболее питательны, но проглотили мы их с трудом. Нас едва не вырвало.

Какое-то время спустя — казалось, через много дней, хотя, возможно, прошло всего несколько часов, — дверь открылась, и вошел солдат с миской какой-то густой, дурно пахнувшей жидкости.

— … твою мать! — весело сказал он.

После этого поднес миску ко рту, плюнул туда, потом опустил на нас взгляд и засмеялся. Казалось, приглашал нас посмеяться вместе с ним. У русских определенно есть чувство юмора.

— Рыбный суп, — сказал солдат и засмеялся снова. С силой поставил миску перед нами, отчего половина содержимого выплеснулась через край. — Очень вкусный. Ешьте. — Закрыл один глаз в неуклюжем подмигивании. — Завтра вас расстреляют.

Он вышел и запер за собой дверь. Грегор и я посмотрели на суп с плевком на поверхности.

— Мне что-то не хочется его есть, — сказал я.

— Лучше сжевать картофелину, — сказал Грегор и потянулся за ней.

Я лег на спину и стал думать о генерале Паулюсе. Задался вопросом, ест ли он рыбный суп, и если да, то плюют ли в него омерзительные, вшивые солдаты. Решил, что и то и другое сомнительно. Рыбный суп — не для генерала Паулюса. Даже во время поражения стол его, должно быть, ломится от еды.

Шел час за часом. Мы не могли определить, день сейчас или ночь, но решили, что день, когда нам принесли еще миску рыбного супа. На сей раз русские придумали Новую утонченность: не только пролили суп на пол, но заставили нас встать на колени и вылизать его. Мы так оголодали, что, оставшись одни, выпили оставшийся суп до последней капли и обнаружили дохлую мышь на дне миски. У меня мелькнула мысль, что будь здесь Порта, он нашел бы способ как-то приготовить эту тварь, сделав ее съедобной. Мы зашвырнули мышь в дальний угол и постарались забыть о ее существовании.

— Свиньи! — сказал Грегор, дрожа всем телом. — Чертовы свиньи… мы могли отравиться этой дрянью!

Я равнодушно пожал плечами.

— Они все одинаковы… Помнишь, как в Киеве эсэсовцы выстроили женщин вдоль рва и заставили снять с одежды желтые звезды, а потом расстреляли их?

— Ну и что? — проворчал Грегор. — Это ведь не то же самое, что положить мышь в еду.

— Почему же? — возразил я. — Это просто утонченность… людям доставляет удовольствие мучить других.

— То были эсэсовцы, мы здесь не при чем.

— Ошибаешься, — угрюмо сказал я. — То, что делает СС, делается во имя Германии. И если мы проиграем войну… — я указал на него в темноте подбородком. — Если проиграем войну, расплачиваться придется нам с тобой.

Дверь внезапно распахнулась, вошли двое с петлицами НКВД. Не сказав ни слова, подняли нас и повели наверх. Если б не форма, их можно было бы принять за пришедших убивать эсэсовцев.

— Давай, давай!

Нас бросили в кузов нагруженного боеприпасами грузовика, мы сели на ящики с гранатами и обхватили себя за локти. В подвале было сыро, холодно, и свежий морозный воздух пронял нас до костей. Перед тем как машина тронулась, появился еще один молодчик из НКВД и властно протянул руку.

— Давайте сюда все ценное — часы, авторучки, зажигалки, кольца, портсигары… — Щелкнул пальцами. — И тому подобное. На Колыме все это вам не понадобится.

У нас с Грегором не оставалось ничего ценного, все было давно потеряно или украдено. Молодчик избил нас до полусмерти и закрыл дверь. Все они были одинаковы. Красная звезда или мертвая голова — что это меняло? Я вспомнил, как эсэсовцы подожгли бороду старому еврею, потому что у него тоже не было ничего ценного. Коммунист или нацист, серп с молотом или свастика — что это меняло?

Грузовик медленно полз по обледенелым дорогам. Мы с Грегором наконец пришли в себя, снова сели на ящики, дрожали и жаловались километр за километром. Наконец доехали до города — довольно большого, судя по тому, что мы могли видеть, — и нас передали, словно два тюка, в другие руки.

Под вечер нас привели на допрос к полупьяному подполковнику НКВД, с ним была бесформенная переводчица с капитанскими погонами. Мы с Грегором стояли бок о бок и отвечали по очереди, словно на какой-то нелепой репетиции.

— Откуда вы?

— Из Сталинграда, — ответил я.

— Из Сталинграда? Принимаете нас за дураков? В Сталинграде все немцы перебиты, так сказано в «Правде». Начнем сначала. Откуда вы?

— Из Сталинграда, — ответил Грегор.

Переводчица выпятила грудь и переглянулась с подполковником.

— Это невозможно! — выкрикнула она. — Отсюда до Сталинграда больше пятисот километров, и у нас повсюду дозоры.

Теперь уже переглянулись мы с Грегором.

— Ничего не попишешь, — сказал я. — Мы все-таки из Сталинграда. Видимо, «Правда» ошиблась.

Переводчица стегнула меня плеткой по лицу.

— Отвечай, когда к тебе обращаются! Хватит лгать!

И, снова щелкнув плеткой, сунула сигарету в толстые, накрашенные губы и закурила. Мало сказать, что в ней не было ничего привлекательного. Она едва походила на человекоподобное существо, тем более на женщину. Отступив на шаг назад, она разглядывала нас блестящими глазами. Подполковник заговорил, и она перевела нам.

— Так! Вы утверждаете, что были в Сталинграде! В какой дивизии?

— Шестнадцатой танковой.

— Кто командовал ею?

— Генерал-лейтенант Ангерн.

— Чушь! Ты несешь чушь!

Она повернулась и негромко заговорила, обращаясь к подполковнику; тот грузно поднялся, пошатываясь, вышел из-за стола и сильно ударил меня в живот рукояткой револьвера. Мне стало любопытно, почему они испытывают ко мне гораздо большую неприязнь, чем к Грегору.

— Лжец! — выкрикнул он.

Большие красные губы переводчицы искривились в язвительной усмешке.

— Мы знаем, что вы шпионы, — сказала она. — Почему бы сразу не признать, что в Сталинграде вы не были? Почему не признать, что вы фашистские агенты?

Грегор склонил голову набок.

— Потому что мы пришли из Сталинграда, — негромко произнес он.

— Ну… ладно же! Упорствуйте в своей лжи! Мы разоблачим вас по ходу дела… Где сражалась ваша дивизия, в Сталинграде?

— В какую армию входила Шестнадцатая танковая дивизия?

— Какие русские части противостояли вам?

— Кто командовал ими?

— Назовите еще раз фамилию своего командира!

Вопросы сыпались на нас один за другом; переводчица переводила их подполковнику; обоих, как будто, все больше смущала точность наших ответов.

— Это невозможно! — закричала, наконец, переводчица и, к моему тайному удовольствию, хлестнула плеткой Грегора. — Как вы могли дойти сюда от Сталинграда? Войска НКВД арестовали всех нацистских свиней, которым удалось прорваться через наши позиции! Удрать не смог ни один! Как у вас это получилось?

— Мы входили в боевую группу, возглавляемую генералом СС, — терпеливо объяснил Грегор в девятый или десятый раз.

Подполковник яростно зарычал и потянулся за бутылкой водки. Я прекрасно понимал его недовольство. Если мы с Грегором в самом деле пришли из Сталинграда, значит, многие офицеры — может быть, что и он сам — оказались в очень неприятном положении. Когда в Москве узнают о неэффективности, которая позволила группе немецких солдат проскользнуть сквозь их сеть, начнется серьезная проверка — и в результате перетряска с немедленными отправками на фронт.

— Что случилось с другими? — угрюмо спросила переводчица.

— Остались только мы двое, — ответил Грегор. И указал на окна. — Остальные где-то там, в степи. Когда снег растает, вы их быстро найдете.

— То есть они умерли?

— Да.

— Как? Где?

— На Дону, на Чире… — Грегор пожал плечами. — У нас кончилась еда, у нас не было ни зимнего обмундирования, ни медикаментов. Люди заболевали тифом и дизентерией. Кое-кто обморозился.

Казалось, ответ удовлетворил переводчицу.

— Само собой, вы не могли надеяться пережить русскую зиму, — презрительно сказала она. — Вам следовало остаться в Сталинграде с остальными вашими войсками. Проделали громадный путь и совершенно напрасно.

— Ничего, — сказал я, рискуя получить еще удар по лицу. — Нам он понравился.

Переводчица одарила меня отталкивающей улыбкой.

— Все хорошее приходит к концу. Теперь вы под арестом и считаетесь преступниками. Вы перешли нашу границу с намерением убивать, и за это вас могут поставить к стенке. Даже если избежите высшей меры наказания, получите не меньше двадцати пяти лет каторжных работ.

Они заставили нас расписаться в документе, гласящем, что мы напали на Советский Союз. Будучи в форме немецких солдат, мы никак не могли отрицать этого. Завтра, сообщила нам капитан, нас сфотографируют и снимут отпечатки пальцев. Потом мы будет официально признаны преступниками.

— Приятно думать, что у нас появится какой-то статус, — сказал я Грегору.

Грегор не ответил. Казалось, он временно потерял всякий интерес к жизни.

Нас вывели наружу и усадили на заднее сиденье американского джипа. Рядом с водителем сел старый сержант. Охранял нас ефрейтор с автоматом на коленях и с сигаретой во рту.

Мы не сомневались, что наша судьба решится до исхода ночи, не сомневались и в том, что нас расстреляют. Наше преступление заключалось не столько в том, что мы вторглись в Россию, сколько в том, что вырвались из Сталинграда, хотя «Правда» уже заявила, что это невозможно. Если такая весть просочится, Сталин потеряет лицо, а это было бы совершенно непростительно.

Колющий ветер хлестал нам в лица, продувал нашу тонкую одежду. Сидеть в открытом джипе было еще холоднее, чем идти по степи. Трое русских были в меховых шапках и сапогах, в толстых шинелях, а мы с Грегором мерзли. В конце концов, если немецкая армия не могла снабдить своих солдат подходящим обмундированием, чего ради беспокоиться об этом русским? Тем более что мы были уже обречены.

Мы ехали несколько часов по шоссе Москва — Орел — Харьков. Все молчали. Старый сержант втянул голову в плечи и закрыл глаза; ефрейтор продолжал курить; Грегор безразлично смотрел в пустоту глубоко посаженными глазами. На севере по горизонту проносились красные полосы, слышался далекий грохот артиллерии. Я толкнул Грегора.

— Фронт, — сказал я.

— Ну и что? — ответил он, едва разжав губы.

Перед рассветом мы свернули с шоссе на извилистую, узкую проселочную дорогу. Старый сержант храпел на переднем сиденье. Ефрейтор свесил голову на грудь, челюсть его отвисла. Даже я был в полудреме, несмотря на холод. Внезапно Грегор ткнул меня в бок. Я вскинул голову, он прижал палец к губам и скосил глаза на спящего ефрейтора. Я посмотрел в ту сторону. Он уже не держал автомата, хотя ремень был переброшен через плечо. Машина подскочила на ухабе, рука ефрейтора сползла с колен и повисла, автомат соскользнул. Грегор подался вперед и поймал его. Ефрейтор во сне облизнул губы и принял более удобное положение. Мы ехали вдоль лесной опушки. Грегор взял автомат под руку и бесшумно спустил предохранитель. Мы переглянулись и кивнули друг другу.

Я выскочил в ту же секунду, когда Грегор открыл огонь. Упал в глубокий сугроб, выбрался и увидел, что машина врезалась в дерево и сложилась гармошкой. Грегор побежал ко мне, держа автомат над головой.

— Давай сматываться!

— Постой, — сказал я. — Почему бы не забрать их шапки?

Мы пошли к машине. Все трое русских были мертвы. Я взял две шапки, мы надели их и опустили уши.

— Нас определенно убьют, если поймают в таком виде, — сказал Грегор.

— Нас все равно собирались убить, забыл?

Я снял с двух трупов шинели и протянул одну Грегору.

— Держи! Может, они сослужат нам службу. Во всяком случае, мы похожи на русских… Если с нами никто не заговорит, есть возможность скрыться.

— Это риск, — простонал Грегор. — Нас расстреляют как шпионов.

Мы шли по лесу через густой кустарник. Шипы цеплялись за ноги, рвали шинели, впивались нам в тело. Нависавшие ветви до крови исцарапали лица. Выйдя на поляну, мы пустились, как олени, к укрытию среди деревьев, к цепляющемуся шиповнику, и бежали на подгибающихся ногах, тяжело дыша, пока не выбежали из леса на знакомый заснеженный простор. Бросились в снег, чтобы отдышаться. Я стоял на четвереньках, будто животное. В груди ощущались спазмы, глаза снова начали болеть. Драгоценные очки у меня отняли власовцы.

Впереди нас проходило шоссе Харьков — Москва. А на горизонте виднелись дым и пламя фронта. По шоссе шла в западную сторону длинная колонна машин, она виднелись пляшущими точками света в полутьме. Грегор протянул мне сигарету из пачки убитого ефрейтора. После нескольких затяжек меня охватила слабость, но я держался, и вскоре муки голода притупились.

— Должно быть, это шоссе ведет к фронту, — сказал я Грегору.

— Ну и что? Уж не предлагаешь ли идти по нему?

— А почему не пойти? Кто обратит внимание на двух солдат из НКВД? Если красться по полям, нас наверняка схватят. А искать нас на шоссе никому в голову не придет.

Грегор уставился на меня.

— Предлагаешь нагло примазаться к их толпе?

— Можешь придумать что-нибудь получше?

Мы вышли к шоссе и заняли место в медленном потоке движения. Русские легковушки и грузовики шли вперемежку с американскими «виллисами» и «студебеккерами», белые звезды США были закрашены красным. Километра три мы шли уверенно. Люди глядели на нас из машин и тут же отворачивались, увидев зеленые петлицы. Нам грозила опасность стать слишком уж уверенными, и мы испуганно остановились, осознав, что приближаемся к контрольному пункту НКВД.

— Что делать? — прошептал Грегор. — У нас нет никаких документов!

Мы тут же спрятались в кювете за кустами. И лежали там, дрожа на ледяном ветру. Машины на контрольном пункте пропускали после краткой проверки, но пеших солдат останавливали.

— Видимо, ищут нас, — угрюмо сказал Грегор. — Что будем делать?

Я беспомощно посмотрел на него. Идти по шоссе было моей идеей, не его, но теперь я чувствовал себя совершенно неспособным думать или что-то делать самостоятельно. Я пожалел, что с нами нет Легионера или Порты. Они всегда знали, как быть. Я ни разу не видел их в растерянности. Мне требовалось, чтобы кто-то мягко, но уверенно вел меня за руку и говорил, куда идти.

Я взглянул на Грегора. Он побледнел, закусил нижнюю губу и смотрел на проходящие машины, словно испуганный кролик. Может, тоже жалел, что с нами нет Легионера и Порты? Или Малыша, Старика, — кого угодно, кроме меня?

— Ну что ж, нельзя лежать, дрожа, в кювете до конца войны.

Я старался говорить твердо, убедить себя, что делаю практичное предложение. Грегор вскинул на меня взгляд. Казалось, моя слабость придала ему новые силы.

— Нужно будет проехать… влезть в кузов проходящего грузовика.

— Грузовики, — ответил я, — идут почти вплотную один за другим. Шофер заднего наверняка нас заметит.

— Скорее всего, — сказал Грегор с холодным равнодушием. — Но если не можешь предложить ничего лучшего…

Тон его говорил: ты втянул нас в эту беду, так что не хнычь, когда я пытаюсь из нее выкрутиться. Да и придумать ничего лучше я все равно не мог.

Мы почти час оставались припавшими к земле, наблюдая за колонной и высматривая возможность проехать зайцем. Неожиданно, подскакивая на обледенелой дороге, появился несшийся на полной скорости «газик». Вся колонна со скрипом затормозила, машины стали покорно съезжать к обочине, чтобы его пропустить. Ехал он по нашей стороне колонны. Мы подтолкнули друг друга, выбрали момент, выбежали на шоссе и ухватились за его задний борт. Несколько метров «газик» тащил нас за собой, потом Грегор ухитрился влезть. Подал руку. Мне казалось, что разрываются все мышцы тела. Грегор тащил меня, я силился подтянуться. «Газик» продолжал нестись. Наконец я сумел найти опору для ног, Грегор сделал рывок, и я упал в кузов, содрогаясь в мучительных спазмах.

Мы быстро приближались к контрольному пункту. Когда тяжелый грузовик резко остановился, Грегор затолкал меня под кипу мешков и влез туда сам. Послышались крики, шаги тяжелых сапог по снегу, хлопанье дверец. Грегор схватил автомат, я в страхе отнял его. Один выстрел в минуту паники — и на нас бросится вся свора. Мы лежали бок о бок под мешками, не смея глубоко дышать из страха, что будет заметно, как поднимаются и опускаются наши тела.

Кто-то заглянул в кузов. Отодвинул в сторону ящик с гранатами и потыкал штыком. Мы с Грегором совершенно затаили дыхание. Возможно, «газик» тронулся снова всего через несколько минут, но в некоторых ситуациях минуты кажутся часами.

Мы осторожно приподняли головы. Следом за «газиком» ехал «студебеккер», его вел азиат с раскосыми глазами. Колонна растянулась на несколько километров. А знакомые звуки фронта все приближались. Мы прошли сотни километров в тщетных его поисках, а теперь нас везли прямо к нему на русской машине!

Примерно через час «газик» остановился на заправку. Мы с Грегором снова нырнули под мешки, и на нас посыпались пустые канистры. Острый угол одной ударил меня по голове, и я на какое-то время лишился сознания. Сколько времени я провел в забытьи, не знаю, но очнулся я от звука взрывов. В панике сел и нашел взглядом Грегора.

— Немецкая артиллерия, — сказал он. — Мы въехали в зону обстрела.

— Только этого нам и не хватало, — со злостью сказал я. — Взлететь на воздух от собственных снарядов…

«Газик» начал петлять из стороны в сторону; водитель, явно испуганный, увеличил скорость. Я его не виню: любой с несколькими тоннами гранат в кузове испугался бы. Что до нас с Грегором, то мы в страхе лежали под мешками, дрожа и прикрыв ладонями головы.

Колонна снова остановилась. Послышались топот бегущих ног и крики. Мы выглянули в темноту и увидели, что несколько машин в огне.

— Вылезем? — спросил Грегор. — Пока эта штука не взорвалась?

И многозначительно указал подбородком на гранаты.

— А этот? — спросил я, указав большим пальцем на азиата за рулем «студебеккера».

Грегор пожал плечами.

— Рискнем… Может быть, он нас не заметит. А если и заметит, примет за солдат из НКВД.

Мы выползли из-под мешков и спрыгнули через задний борт чуть ли не прямо в руки ошеломленного пехотинца. Он указал на горящий грузовик впереди и что-то затараторил нам. Грегор и я оживленно закивали.

— … твою мать! — произнес я, чувствуя необходимость что-то сказать.

Пехотинца это как будто вполне удовлетворило. Он хрипло рассмеялся и убежал в темноту. Позади нас снова заработал мотор «газика», и машина с гранатами тронулась. Офицеры выкрикивали команды, солдаты в смятении носились туда-сюда. Время для бегства было идеальным.

Мы спокойно пошли из этой суматохи на звук стрельбы немецких батарей. Миновали русского офицера; он пробежал, даже не взглянув на нас. Через несколько секунд чудовищный взрыв поднял его в воздух, швырнул нас с Грегором на землю и взметнул смерч из кусков металла и человеческих тел. На нами пронеслась волна обжигающего воздуха. За первым взрывом последовала целая серия других. Мы, шатаясь, поднялись и бросились в ближайший сугроб, спасаясь от удушливой жары.

Медленно, мучительно мы пошли через нарастающий хаос. Снаряды рвались повсюду вокруг нас. В воздухе носились осколки. Снова близилось утро, и мы приближались к одному из самых опасных мест — патрулируемой НКВД зоне. Эти шакалы постоянно искали свежую добычу.

Мы решили залечь. Вырыли норы в снегу, Грегор пользовался автоматом, я — украденной винтовкой. Зимние дни в России очень короткие, но нам, пока мы ждали ночи, тот день показался вечностью.

Вблизи прошел патруль. Мы слышали скрип сапог и позвякивание касок о противогазы. Мне казалось, патрульные непременно нас обнаружат, но они даже не взглянули в нашу сторону.

Как только стемнело, мы выползли из своих убежищ и огляделись: выкурили последние сигареты, потопали и помахали руками, чтобы восстановить кровообращение, потом отправились в последний этап своего пути.

Мы ползли друг за дружкой на четвереньках по полю бойни и разрушения. Тела только что убитых и умирающих; замерзшие, давно лежавшие трупы. Сгоревшие танки, перевернутые грузовики, всевозможные обломки.

Весь фронт бурлил. Большие орудия молчали, но время от времени раздавались далекие пулеметные очереди, сверкали вспышки магниевых гранат. Трассирующие пули пронизывали темноту, изредка вызывающе стреляла пушка. Потом в беспокойной ночи воцарялась беспокойная тишина. Обе стороны готовились сойтись в бою на рассвете и предостерегающе рычали друг па друга. Вся атмосфера вокруг нас была насыщена признаками предстоящего столкновения.

Мимо прошел русский патруль… так близко, что можно было бы коснуться солдат рукой. В горле у меня появился от страха громадный ком и едва не задушил. Я был на грани нервного срыва. Хотелось широко открыть рот и громко заорать в ночь, кричать, кричать, кричать, пока не выкричу все…

Патруль удалился. Грегор прыгнул ко мне в снарядную воронку, отбросив труп. Он упал мне на ноги. Я пронзительно вскрикнул от ужаса, ощутив его холодную тяжесть, и Грегор зажал мне рот ладонью.

— Шшш! Посмотри туда!

И указал вперед. В темноте я ничего не видел. Подумал, что он, видимо, хочет соблазнить меня надеждой ложных видений. А потом в краткой вспышке ракеты увидел это… первую линию колючей проволоки!

Мы поползли к ней от воронки к воронке, от трупа к трупу. Проволока была разорвана в нескольких местах, снег сильно утоптан. Мины, которые там были, должно быть, взорвались давным-давно. Там и сям на проволоке висели изуродованные трупы. Там и сям из земли торчали голые кости.

Благополучно миновав заграждение, мы украдкой двинулись к нашим позициям. Было искушение побежать, но нас бы приняли за русских и открыли огонь; было искушение крикнуть по-немецки, но наши почти наверняка сочли бы это хитростью. В любом случае вопросов задавать бы не стали. Если сомневаешься, стреляй: такое правило действовало на передовой.

Мы добрались до первой нашей траншеи и радостно повалились в нее кубарем. Я упал в снег и принялся целовать его в благодарность за спасение, Грегор колотил по нему руками в безумии торжества. Потом послышались приближающиеся шаги, щелчок предохранителя, Грегор открыл рот, чтобы крикнуть, на сей раз я зажал ему рот и приложил палец к губам… на всякий случай. Очень кстати: послышалась русская речь.

Мы очень долго пролежали на дне траншеи, не смея шевельнуться. Казалось, даже теперь наши испытания были далеко не окончены.

Рассвет застал нас под открытым небом. Мы обнаружили, что лежим в воронке с невзорвавшимся снарядом. Эта штука была способна сорвать все мясо с костей. Мы с недоверием посмотрели на нее.

— Плюнь на снаряд, — сказал я. — Порта всегда так делает… говорит, это приносит удачу.

— Видит Бог, мы нуждаемся в ней, — пробомотал Грегор.

Исполнив этот обряд поклонения, мы вылезли из воронки и побежали по черной, изрытой земле к нашим позциям. Теперь они наверняка были близко, и требовалось добраться туда до начала утренней атаки.

Неожиданно из балки в бледном свете утра появился, как привидение, танк. Приближаясь, он становился все менее призрачным и все более реальным: громадным, зловещим, с черным крестом на грязно-белой башне, длинный ствол орудия торчал в нашу сторону, словно обвиняющий перст смерти… Это был «тигр»!

— Nicht schissen! Nicht schissen! Wir sind Deutsch!

Мы стояли, крича и размахивая руками. Все наши крики были совершенно бессмысленны, танкисты не могли слышать нас. Но если б мы повернулись и побежали, они тут же открыли бы огонь. Можно было только ждать, положив руки на затылок. Длинный перст орудия продолжал указывать прямо на нас. «Тигр» величественно катил по разбитым полевым пушкам, круша их скрежещущими гусеницами. Мы стояли неподвижно. При малейшем нашем движении они наверняка открыли бы огонь.

Танк подъехал к нам почти вплотную. Крышка люка с громким лязгом открылась, оттуда высунулось залитое потом лицо, глаза под серым шлемом уставились на нас. Я увидел на петлицах эмблемы в виде мертвой головы. Это был офицер из эсэсовской дивизии Эйке «Мертвая голова». Тем более удивительно, что нас не расстреляли, едва завидев.

— Привет, Иван! Куда направляетесь, питекантропы?

Он навел на нас пистолет. Губы его растянулись, обнажив острые, белевшие на грязном лице зубы. Не дожидаясь ответа, поманил нас к себе.

— Полезайте внутрь, советские свиньи! И без фокусов, а то сразу же снова отправитесь в путь… ногами вперед!

Мы влезли в танк, по-прежнему держа руки на затылке. Люк, лязгнул, захлопнувшись, и «тигр» покатил дальше. Появились еще три «тигра», и мы пристроились за ними. Грегор и я сидели в угрюмом молчании под пристальным взглядом эсэсовского офицера. Чувствовалось, он не знает, как с нами быть. Ему явно хотелось расстрелять нас на месте, однако военная дисциплина подсказывала, что двое русских, бродивших возле немецких позиций, будут ценнее живыми, чем мертвыми.

«Тигры» прикатили на базу, нам приказали вылезти. Эсэсовцы окружили нас, насмешничая и указывая пальцами. Живые русские, видимо, были у них редкостью.

— Так! — рявкнул офицер. — Быстро отвечайте, если хотите сохранить голову на плечах… Откуда пришли? Что делали возле наших позиций?

— Черт возьми! — вспылил Грегор, будучи больше не в силах сдерживаться. — Мы искали эти позиции с тех пор, как покинули Сталинград, а теперь он имеет наглость спрашивать, что мы здесь делаем!

Офицер так опешил, услышав грубый немецкий акцент Грегора и слово «Сталинград», что не упрекнул его в неуважении к старшему по званию. Он удивленно переводил взгляд с одного из нас на другого.

— Сталинград? — повторил он. — Вы пришли из Сталинграда?

— Мы из Шестой армии, — сказал я. — Вышли вместе с генералом Аугсбергом.

Воцарилось молчание. Эсэссовцы смотрели на нас, словно на воскресших мертвецов.

— Какого черта вы надели эту дрянь? — спросил один из них.

Грегор пожал плечами.

— С волками жить…

— Мы шли сюда вместе с НКВД, — объяснил я.

— Ври больше!

Было ясно, что эсэсовцы все еще жаждут крови, но боятся нас убить — вдруг мы и вправду из Сталинграда. В конце концов они нашли компромисс: сорвали с нас шинели противника, бросили на землю и продырявили пулями. Это казалось приемлемой заменой расстрела русских из плоти и крови.