Казармы были тихими, темными, окутанными черным осенним бархатом. Слышалось только резкое постукивание кованых сапог часовых, нудно ходивших по бетонным дорожкам перед ворогами и вдоль казарм.
В двадцать седьмой комнате мы играли в карты. Само собой, в скат.
— Двадцать четыре, — объявил Штеге.
— Утопись в сортире, — срифмовал, свирепо усмехаясь, Порта. — Теперь я вступаю в игру.
— Двадцать девять, — негромко произнес Мёллер.
— Чтоб ты сдох, иилезвигский картошечник, — выругался Порта.
— Сорок, — спокойно донеслось от Старика. — У кого больше? Теперь тебе не до смеха, а, Сухопарый?
— Не будь, черт возьми, так уверен. Даже играя с такими шулерами, как ты… — Порта с хитрецой посмотрел на Старика. — Я переплюну тебя. Сорок шесть!
Бауэр громко засмеялся.
— Послушай, друг Порта. У меня сорок восемь, и тебе больше не набрать.
— Поменьше мели языком, ягненочек. Для многих это стало причиной смерти. Но если хочешь играть с опытными людьми, это делается так. — Порта выглядел очень самодовольным. — Сорок девять!
В эту минуту в коридорах раздались громкие свистки.
— Тревога, тревога, воздушная тревога!
Потом зазвучал, то вздымаясь, то понижаясь, выматывающий душу вой сирен. Порта, чуть не лопаясь от злости и сыпля ругательствами, бросил карты.
— Черт бы побрал этих треклятых Томми — прилетают и портят игру, когда у меня на руках лучшая за много лет комбинация.
И крикнул новобранцу, который выглядел сбитым с толку и бестолково возился с обмундированием:
— Атас, красавчик, воздушная тревога! Рви когти в убежище, на полусогнутых, живо!
Новобранцы, раскрыв рты, слушали его берлинский уличный жаргон.
— Это в самом деле налет? — нервозно спросил один из них.
— Конечно, налет, черт возьми. Неужели думаешь, Томми прилетели пригласить тебя на бал в Букингемский дворец? И это не самое худшее! Пришел конец моей прекрасной игре в скат! Подумать только, как может треклятая война испортить жизнь скромным, честным людям…
Поднялась невообразимая суета. Все мешали друг другу. Распахивались шкафчики с обмундированием. Тяжелые сапоги грохотали подлинным коридорам большого ряда казарм и вниз по лестницам к сборным пунктам. Те, кто еще не привык к новым кованым сапогам, падали на скользких кафельных полах. Те, кто бежал сзади, натыкались на новобранцев, едва не обезумевших от страха при завывании сирен. Большинство их знало по опыту, что через минуту через непроглядную тьму с воем полетят бомбы.
— Четвертый взвод — сюда.
Спокойный голос Старика пронизал темноту, такую плотную, что, казалось, ее можно резать ножом. В небе слышался гул летящих к цели тяжелых бомбардировщиков. По всему городу глухо залаяли зенитки. Неожиданно вспыхнул свет, резкий белый свет, повисший в небе, словно прекрасно освещенная рождественская елка. Первая осветительная бомба. Через минуту на землю дождем полетят фугаски.
— Третий взвод — в убежище, — раздался низкий бас фельдфебеля Эделя.
Рота, двести человек, сразу же бросилась врассыпную к щелям-убежищам или просто к кучам земли. Мы, солдаты, боялись того, что именовалось бомбоубежищами. Предпочитали открытые траншеи подвалам, которые считали ловушками.
А потом началось светопреставление. Вокруг нас раздавался свист и грохот сильных взрывов. Бомбы падали на город ковром. Через несколько секунд все осветилось кроваво-красным светом от моря пламени. Из траншей казалось, что на глазах у нас гибнет весь мир.
Фугасные и зажигательные бомбы освещали обреченный город на много километров вокруг. Этот ужас не описать никакими словами. Фосфор зажигательных бомб взлетал в воздух фонтанами и распространял ад. Горели асфальт, камень, люди, деревья, даже стекло. Затем падали тяжелые фугаски, распространяя ад еще шире. Огонь был не белым, как в печи, а красным, словно кровь.
В небе вспыхнули новые слепящие рождественские елки, подающие сигнал к атаке. Бомбы и авиационные торпеды с воем полетели на город. Он лежал, словно обреченное на убой животное, люди искали для укрытия складки и трещины. Людей разрывало на куски, они задыхались, сгорали заживо, превращались в кровавое месиво. Однако многие делали отчаянные попытки спасти жизнь. Цеплялись за нее, несмотря на войну, голод, утраты и политический террор.
Зенитки возле казарм отрывисто палили по невидимым бомбардировщикам. Приказы требовали, чтобы они вели огонь. Прекрасно! Зенитчики стреляли, но мы знали наверняка: ни один из тяжелых бомбардировщиков не будет поврежден их снарядами.
Где-то кто-то кричал гак громко, что его голос был слышен сквозь грохот. Истеричный, всхлипывающий, он звал санитаров. В одну из казарм угодили две бомбы.
— Удивительно, как может гореть город, — добавил Мёллер, приподнявшись и глядя на слепящее море огня. — Что это там так горит?
— Толстые женщины, стройные женщины, располневшие от пива мужчины, тощие мужчины, невоспитанные дети, воспитанные дети, красивые девушки, все вместе, — ответил Штеге и утер пот со лба.
— Вот-вот, дети, скоро увидите их — когда пойдем помогать наводить порядок, — ровным голосом произнес Старик и закурил свою старую трубку с крышечкой. — Я предпочел бы увидеть что-нибудь другое. Не хочется видеть обугленных детей.
— Очень жаль, — сказал Штеге. — Когда пойдем туда, не будет разницы между нами и рабочими бойни.
— А что мы еще представляем собой? — злобно засмеялся Порта. — Что представляет собой армия, к которой мы имеем честь принадлежать, как не громадное сборище мясников? По крайней мере у нас будет профессия, с которой не останешься без куска хлеба, а?
Он встал и сардонически поклонился нам, лежавшим, прижавшись спинами к стенкам траншеи:
— Йозеф Порта, Божией милостью обер-ефрейтор, мясник в армии Адольфа, закоренелый преступник и кандидат в покойники, переносчик трупов и поджигатель! К вашим услугам, господа!
Тут неподалеку от нас вспыхнула еще одна «рождественская елка», и мы поспешно снова улеглись в траншею.
Вздохнув, Порта добавил:
— Еще одна группа отправляется в ад. Аминь!
В течение трех часов бомбы беспрерывно падали с черного бархатного неба. Фосфор сыпался частым дождем на улицы и дома в буре смерти и разрушения.
Зенитки давно умолкли. В небо поднялись наши ночные истребители, но тяжелые бомбардировщики не реагировали на своих меньших собратьев по аду. Громадный каток пламени крушил город с севера на юг и с запада на восток. Железнодорожная станция представляла собой объятые ревущим пламенем развалины с раскаленными докрасна, сплавившимися в одну груду паровозами и вагонами, словно бы ее снес с лица земли какой-то веселящийся великан. Госпитали и больницы рушились в огне. Койки предоставляли фосфору превосходную возможность порезвиться. Большинство пациентов находились в подвалах, но многие оставались в палатах пищей для огня. Безногие с криками силились подняться и убежать от рвущегося в двери и окна пламени. Длинные коридоры представляли собой трубы с превосходной тягой. Несгораемые стены разлетались от сокрушительных взрывов, как стекло. Люди поднимались и падали, задыхаясь от жара. Запах горелых плоти и жира доплыл до наших траншей. Между взрывами до нас долетали последние полусдавленные крики.
— Дети, дети, — заговорил с придыханием Старик, — это ужасно, ужасно. Те, кто уцелеют, сойдут с ума. Лучше находиться на передовой. Там не горят заживо женщины и дети. Сюда бы того проклятого скота, который придумал воздушные налеты!
— Мы вытопим жир из задницы Геринга, когда совершим нашу революцию, — прошипел Порта. — Интересно, где сейчас этот толстый слизняк?
Наконец бомбежка как будто прекратилась. Пронзительные свистки и слова команд разнеслись по всему городку, все еще освещенному океаном пламени. Колонной по одному мы побежали к своим местам.
Порта бешено вскочил в кабину дизельного круппов-ского грузовика. Мотор взревел; не дожидаясь приказов, Порта развернул громадную машину и нажал на газ. Мы держались изо всех сил. Какой-то девятнадцатилетний лейтенант что-то выкрикнул и побежал к ревущей махине. Несколько сильных рук подняли его в кузов.
— Кто, черт возьми, сидит за рулем? — пропыхтел он, но ему никто не ответил. Нам было не до того: мы силились удержаться в неистово подскакивающем грузовике, который Порта мастерски вел между воронками на дороге. Машина, громыхая, неслась по горящим улицам, где искореженные трамваи и машины валялись между грудами разбитой кирпичной кладки и упавшими фонарными столбами. Порта нисколько не снижал скорости. В одном месте он свернул на пустой тротуар, сшибая маленькие деревца, будто спички. Но возле Эрихштрассе пришлось остановиться. Здание, в которое угодили две авиационные торпеды, лежало стеной посреди улицы. Остановиться был вынужден даже бульдозер.
Мы с кирками, топорами, лопатами спрыгнули с грузовика и расчистили себе путь через завал. Лейтенант Хардер всеми силами пытался взять над нами командование, но внимания на него никто не обращал. Возглавил нас Старик. Молодой офицер пожал плечами, взял кирку и пристроился в хвост. Старик был опытным фронтовиком. Подобно всем нам, он сменил оружие на шанцевый инструмент, мы действовали им с таким же мастерством, как огнеметами и автоматами — в бою.
Сквозь едкий, тошнотворный дым навстречу нам выходили перевязанные грязным тряпьем люди. Их жуткие ожоги говорили сами за себя. Там были женщины, дети, мужчины, молодые и старые, с окаменевшими от ужаса лицами. В глазах их светилось безумие. У большинства были сожжены волосы, поэтому мы с трудом отличали один пол от другого. Многие были закутаны в мокрые мешки и тряпье для защиты от пламени. Одна женщина в безумии закричала на нас:
— Вам что, все еще мало? Разве не пора кончать войну? Мои дети сгорели насмерть. Муж пропал без вести. Чтоб вам тоже сгореть, проклятая солдатня!
Какой-то пожилой мужчина взял ее за плечо и хотел увести.
— Будет, будет, Хельга, успокойся. Ты ведь можешь еще больше ухудшить наше положение…
Женщина вырвалась и бросилась на Плутона, согнув пальцы наподобие тигриных когтей, но здоровенный докер стряхнул ее, как маленького ребенка. Она ударилась головой о горячий асфальт и разразилась неудержимыми воплями. Мы забыли о ней и пожилом мужчине, расчищая путь к громадной груде развалин. Она высилась перед нами в окружении языков огня.
Полицейский без каски, в полусгоревшем мундире остановил нас и забормотал:
— Детский дом, детский дом, детский дом…
— Что ты там заладил? — прорычал Старик, когда полицейский схватил его за руку и потащил, продолжая бормотать:
— Детский дом, детский дом!
Порта быстро шагнул вперед и несколько раз саданул полицейского по лицу своими железными кулаками. Это обхождение зачастую приносило поразительные результаты на фронте, когда требовалось привести в себя человека после полученной в бою психической травмы. Оно слегка помогло и на этот раз. С вытаращенными от ужаса тазами полицейский невнятно произнес что-то вроде объяснения:
— Спасите детей! Они замурованы снаружи. Дом горит, как спичечная соломка!
— Хватит мямлить, полицейская свинья! — заревел Порта, схватил его за плечи и затряс, как тюфяк. — К детскому дому, легавый, и поживее! Веди нас — los mensch! Чего ждешь? Я не гауптман — всего-навсего милостью
Божией обер-ефрейтор Йозеф Порта — но такое дерьмо, как ты, должно выполнять мои приказы!
Полицейский, словно бы собиравшийся удрать, бестолково заметался из стороны в сторону, но его схватил лейтенант Хардер.
— Слышал? Вперед! Показывай дорогу и не тяни время, а то пристрелю!
И сунул маузер под нос полуобезумевшему полицейскому. У того неистово дрожали губы, по щекам текли слезы. Он был бы уже на пенсии по старости, если б не война.
Высившийся над полицейским Плутон грубо толкнул его и прорычал:
— Заткнись и марш вперед, дедуля.
Полицейский полубегом затрюхал впереди между
развалинами, над которыми плясали языки огня. Мужчины, женщины и дети лежали, прижавшись к земле. Одни были мертвы, другие — в шоке; вопли некоторых леденили нам кровь.
Там, где несколько часов назад был угол улицы, к нам подбежал маленький мальчик, плача от страха.
— Помогите вытащить маму и папу! Он тоже солдат. Только приехал домой в отпуск. Лизхен потеряла руку. Генрик сгорел.
Мы остановились на несколько секунд. Мёллер потрепал ребенка по голове.
— Мы скоро вернемся!
Перед нами оказалась гора развалин. Идти дальше было нельзя. Когда мы повернулись к полицейскому с просьбой вести нас другим путем, поблизости раздалось несколько сильных взрывов. Все молниеносно бросились на землю. Пригодился фронтовой опыт.
— Что за черт, Томми, что ли, вернулись? — прошипел Порта.
Еще несколько металлических раскатов грома, на нас посыпались осколки, камни, комья земли. Каски пронзительно звенели от их ударов. Однако новый налет лишь задержал нас. Вскоре он прекратился.
— Вслепую бомбят, — лаконично сказал Старик и поднялся.
Мы продолжили нелегкий путь к своей цели, полицейский шел впереди. Он провел нас через какой-то подвал. Мы пробили кирками отверстия в стене и оказались в том, что оставалось от большого сада. Деревья попадали и сгорели, груда развалин и искореженного железа — останки здания — все еще неистово пылала.
Полицейский указал на нее и пробормотал:
— Дети внизу…
— Господи, какой разор, — сказал Штеге. — И какой отвратительный запах. Должно быть, сюда после фугасных бомб попали фосфорные.
Старик быстро осмотрелся и принялся энергично расчищать что-то, похожее на ведущие в подвал ступени.
С лихорадочной поспешностью мы разрыхляли и отбрасывали мусор, но на место отброшенного сверху сыпался другой. Вскоре пришлось остановиться, чтобы перевести дыхание. Мёллер сказал, что самое разумное — установить контакт с теми, кто в подвале, если там еще есть кто-то живой.
Полицейский сидел с безжизненными глазами, раскачиваясь взад-вперед.
— Послушай, шупо! Это то самое место, — крикнул Порта, — или ты дурачишь нас? И, черт возьми, перестань изображать коня-качалку! Помогай нам. За что тебе платят?
— Оставь его. Он ничего не может с собой поделать, — устало сказал лейтенант Хардер. — Это детский дом. Точнее, он был здесь. Так написано на вон той вывеске.
Следуя совету Мёллера, мы стали стучать по дверному косяку — и по прошествии того, что показалось вечностью, получили ответ, еле слышно донесшийся до нас: стук! стук! стук! Снова ударив по косяку молотком, напрягли слух. Сомнения не было: стук! стук! стук! Мы заработали как сумасшедшие, кирками и ломами, чтобы пробиться в подвал. Пот оставлял бороздки на закопченных лицах. С рук сдиралась кожа. Ногти ломались, на ладонях появлялись водяные мозоли, а мы все разбрасывали горячие, зазубренные куски раствора и кирпича.
Плутон повернулся к полицейскому, который раскачивался, сидя на корточках, и что-то бормотал.
— Иди сюда, старый легаш. Помоги копать эту яму, — крикнул он.
Поскольку ответа не последовало, гигант подошел к шупо, схватил его и без усилий поднес к яме, где мы устало работали. Старый хрыч упал к нам. Когда он поднялся, кто-то сунул ему в руки лопату и сказал:
— Шуруй, приятель!
Полицейский начал копать, и когда работа привела его в чувство, мы больше не обращали на него внимания. Первым пробился в подвал Старик. Появилась лишь узкая щель, но сквозь нее мы слышали, как детские руки в отчаянии скребут по бетонным стенам.
Старик утешающе заговорил в темноту. Но его тут же заглушил хор детских криков. Успокоить их было никак нельзя. Отверстие стало больше, и оттуда высунулась ручонка, но пришлось ударить по ней, чтобы ребенок убрал ее. Едва скрылась эта, появилась другая.
LI]теге отвернулся и закричал:
— Я с ума сойду! Мы переломаем им руки, если будем расширять пролом!
Из-за фундаментной стены послышался пронзительный женский голос, просящий воздуха, затем другой:
— Воды, воды, ради Бога, воды!
Старик, стоя на коленях, утешающе обратился к ним. Терпение его было неимоверным. Если бы не он, мы побросали бы инструменты и убежали, затыкая уши, чтобы не слышать этих безумных голосов.
Свет раннего утра с трудом проникал сквозь толстый, удушливый ковер дыма над горящим городом. Мы работали в противогазах, но едва не задыхались. Голоса наши звучали глухо, отдаленно.
Нам удалось пробить новое отверстие. Мы пытались всеми силами успокоить несчастных людей в заваленном подвале. Атмосферу ужаса во время воздушного налета можно вообразить, но только те, кто побывал под бомбами, знают, что они — не самое страшное. Самое страшное — реакция на них человеческого духа.
— Отче наш, сущий на небесах! — раздался высокий, дрожащий голос. Кирки и лопаты продолжали стучать. — И оставь нам долги наши…
Оглушительный взрыв, всплеск и поток огня. Новые раздирающие уши взрывы. Снова налет? Снова случайная бомбежку вслепую? Нет, зажигательные бомбы!
Мы плотно прижались к фундаменту того, что было некогда детским домом.
— Ибо Твое есть Царство…
— Нет, клянусь Богом, — ответил возбужденный голос Порты. — Оно принадлежит Адольфу — этой гнусной свинье!
— Помоги, Господи, помоги нам и нашим детям, — закричала молившаяся в подвале женщина. Заплакал ребенок:
— Мама, мама, что они делают? Я не хочу умирать, не хочу умирать.
— О Господи, вызволи нас, — истерически крикнула другая, и белые, холеные пальцы заскребли по краю отверстия, ломая наманикюренные ногти о бетон.
— Убери руку, моя девочка, иначе мы вас никогда не вызволим, — заревел Плутон.
Но тонкие, длинные пальцы продолжали отчаянно скрести. Порта хлестнул по ним ремнем, кожа треснула, выступили капли крови. После очередного удара они уползли из щели, словно издыхающие черви.
Новые взрывы. Вопли и брань. Бревна валились с камнями и гравием в сверкающий фосфорный дождь. Мы были замурованы со всех сторон. Полицейский, сломленный усталостью, недвижно лежал на спине. Порта небрежно поводил носком сапога по его лицу и сказал:
— Скопытился. Томми навалили больше, чем этот старый скот мог съесть.
— Ну и черт с ним, — раздраженно ответил лейтенант Хардер. — В Германии полно зверюг-полицейских. Скольких бедолаг он упрятал в тюрьму? Забудь о нем.
Мы продолжали работать изо всех сил.
Потом сильный взрыв, самый сильный на нашей памяти, сотряс под нами землю. Затем еще один, еще, еще. Мы бросились на дно ямы и прижались к земле. Это была не случайная бомбежка вслепую.
Это было начало нового налета.
Фосфор растекался по асфальту. От взрывов напалмовых бомб в воздух взлетали двадцатиметровые фонтаны огня. Пылающий фосфор хлестал по развалинам, словно ливень. Со свистом кружился смерчами огня. Самые большие бомбы буквально поднимали в воздух целые здания.
Лежавший рядом со мной Порта ободряюще подмигнул через большое стекло противогаза. Мне казалось, что мой противогаз полон пара и кипятка. Он сдавливал мне виски. От страха у меня сжало горло. «Сейчас получишь психическую травму», — пронеслось у меня в голове. Я сел. Нужно было убираться отсюда, куда угодно, только бы отсюда.
Порта ястребом набросился на меня. Удар ногой, и я снова оказался на земле. Он ударил меня еще раз, еще. Глаза его сверкали сквозь очки противогаза. Я закричал:
— Пусти меня, дай мне уйти!
Потом налет окончился. Сколько он продолжался? Час? День? Нет, всего десять — пятнадцать минут. И сотни людей были убиты. Я, танкист, получил психическую травму. Мой друг повредил мне челюсть. Один зуб был сломан. Глаз опух. Каждый нерв вопил в неистовом протесте.
Город превратился в печь с бушующим пламенем, люди с криками бежали из развалин, пылавших, как горелки газовой плиты. Живые факелы, они шатались, кружились и падали, поднимались и бежали все быстрее, быстрее. Бились, кричали, вопили, как только могут вопить люди в смертельной агонии. В одно мгновение глубокая воронка от бомбы заполнилась горящими людьми: женщинами, детьми, мужчинами в сверхъестественно освещенной пляске смерти.
Одни горели белым, другие — темно-красным пламенем. Кое-кто был охвачен тусклым желто-голубым огнем. Одни, к счастью, умирали быстро, другие кружились на месте или катались по земле, извиваясь, как змеи, пока не превращались в маленьких обугленных кукол. Однако некоторые оставались в живых.
Неизменно спокойный Старик впервые на нашей памяти потерял самообладание. Он тонко, пронзительно закричал:
— Стреляйте в них! Ради Бога, стреляйте!
И закрыл руками лицо, чтобы не видеть этого зрелища. Лейтенант Хардер выхватил из кобуры пистолет и бросил его Старику с истерическим криком:
— Стреляй сам! Я не могу!
Порта с Плутоном, не говоря ни слова, достали пистолеты и, тщательно целясь, начали стрелять.
Мы видели, как пораженные прицельными выстрелами люди падали, дергали ногами, несколько раз скребли пальцами и потом недвижно лежали, пожираемые пламенем. Это звучит жестоко. Это было жестоко. Но лучше быстрая смерть от крупнокалиберной пули, чем медленная — в чудовищном пекле. Ни у кого из них не было ни единого шанса спастись.
Из подвала разрушенного детского дома вздымались к небу крики из сотен детских глоток, крики страдающих, дрожащих детей, невинных жертв в бесславной войне, подобно которой раньше никто не мог себе представить.
Плутон, Штеге и Мёллер раз за разом заползали в темный подвал и вытаскивали их. Когда он в конце концов обрушился, вызволить удалось только четвертую часть. Плутон застрял между двумя гранитными блоками и только по счастливой случайности не оказался раздавленным. Нам пришлось высвобождать его ломами и кирками.
Мы в изнеможении повалилась на дрожавшую землю. Сорвали с голов противогазы, но смрад был до того тошнотворным, что пришлось надеть их опять. Сладковатый, всепроникающий запах трупов смешивался с кислой, удушливой вонью обугленной плоти и запахом горячей крови. Языки у нас липли к нёбу. Глаза кололо и жгло.
В воздухе летала, кружась, раскаленная черепица. Почерневшие от дыма горящие балки неслись по улицам, словно гонимые ветром осенние листья.
Мы побежали, пригибаясь, между двумя валами пламени. В одном месте громадная неразорвавшаяся бомба, зловещая посланница смерти, стояла, чернея, на фоне неба. Несколько раз нас несло по улицам поднявшимся сильным ветром. Он походил на поток воздуха из гигантского пылесоса. Мы пробирались, увязая, через болото лишенных кожи тел, сапоги скользили в превратившейся в желе кровавой плоти. Навстречу нам шел, пошатываясь, человек в коричневом мундире. Красная нарукавная повязка с черной свастикой в белом круге походила на издевательский вызов, и мы крепко сжали свои инструменты.
Лейтенант Хардер хрипло сказал:
— Нет! Этого не нужно…
Кто-то попытался дрожащей рукой остановить Порту, но безуспешно. Порта с бранью взмахнул киркой и всадил острие в грудь этого члена партии, а Бауэр расколол лопатой партийцу череп.
— Отлично, черт возьми! — выкрикнул Порта и дико захохотал.
На земле корчились в агонии люди. Раскаленные докрасна трамвайные рельсы изогнулись причудливыми узорами, поднимавшимися над горячим асфальтом. Замурованные в домах люди в безумии выпрыгивали из того, что некогда было окнами, и падали с мягким стуком на землю. Кое-кто передвигался на руках, волоча искалеченные ноги. Мужчины отталкивали цеплявшихся за них жен и детей. Люди превратились в животных. Прочь, прочь, только бы прочь. Главное было спастись самим.
Мы встречали других солдат из городка, которые юже вели спасательные работы. Со многими группами были старшие офицеры, но зачастую руководили ими фронтовые унтер-офицеры или ефрейторы. Здесь были важны только опыт и стальные нервы, а не звания. Когда мы откапывали и вытаскивали людей из обрушившихся подвалов, нам приходилось видеть жуткие сцены в горячих, смердящих помещениях, служивших им убежищами.
В один из бетонных подвалов набилось пятьсот людей. Они сидели бок о бок на полу, подтянув к подбородку колени, или лежали, подложив под голову руки. На них не было видимых повреждений, потому что они отравились угарным газом. В другом подвале десятки людей лежали друг на друге, спекшись в сплошную массу.
Вопли, всхлипы, детские крики о помощи:
— Мама, мама, где ты? Мама, у меня так болят ноги!
Голоса женщин, отчаянно зовущих своих детей — раздавленных, сгоревших, унесенных огненной бурей или ошеломленных ужасом и бесцельно бредущих по улицам. Некоторые находили своих любимых, но сотни так больше и не видели их. Бог весть, скольких втянуло в горячее дыхание гигантского пылесоса или унесло рекой беженцев, струящейся из разбомбленного города в темные поля, в неизвестность.
2
Мертвые, мертвые, только мертвые. Родители, дети, враги, друзья, сложенные в длинный ряд, усохшие и обугленные, превратившиеся в органические остатки.
Час за часом, день за днем — разгребание, отскабливание, переноска и поднимание трупа на труп. Такова работа похоронных команд.
При крике «Воздушная тревога!» дети со всех ног делали последние шаги в подвал. Сидели там, парализованные страхом, покуда адская река фосфора не добиралась до них, выжигая жизни из маленьких, корчащихся телец. Сперва быстро, потом медленнее, пока над ними не воцарялось милосердное безмолвие.
Такова война.
Те, кто разучился плакать, научились бы заново, если б им пришлось стоять рядом с собирателями трупов, солдатами-штрафниками, и наблюдать за их работой.