Мы видели, как они поднимались по ступеням, подталкивая с боков старушку. Оба унтершарфюрера, Шульц и Паулюс, были самыми неутомимыми охотниками за головами у криминальрата Пауля Билерта.

Мы стояли у входа в здание и смотрели, как они входят.

— Интересно, что эта несчастная старушенция должна была сделать? — пробормотал Порта.

Я пожал плечами и не ответил. Что я мог сказать? Откуда мне было знать, каким образом жалкая старушка в пропахшем нафталином пальто могла прогневать гестапо? Для меня было вечной загадкой, как средний, невлиятельный гражданин ухитрялся не вызывать их гнева.

Проходя мимо нас, старушка повернулась к нам с улыбкой. Раздвинула губы, но Паулюс подтолкнул ее, и они вошли в двери. Мне стало любопытно, что она хотела сказать нам, двум незнакомым солдатам, стоявшим под дождем, ежившимся от сбегавших за шиворот с касок струек воды.

Мы повернулись и смотрели, как они идут к лифтам. Старушка не поспевала за двумя широко шагавшими мужчинами. Шульц снова подтолкнул ее.

— Пошевеливайся, бабуся. Времени у нас мало. Ты не единственная приглашена на эту вечеринку.

Они нажали кнопку и ждали, когда спустится кабина лифта. Паулюс внезапно заметил, что мы с Портой смотрим на них, стоя в дверях, и раздраженно махнул рукой.

— Чего таращитесь? Вы на посту, и в любом случае это не пантомима. А ну, пошли вон!

— Полегче, — угрожающе прорычал Порта. — Ты не вправе отдавать нам приказы, голубчик!

— Это тебе так кажется! — Паулюс широким шагом подошел к нам, сузив светлые глаза. — Ты, похоже, забыл, что я унтершарфюрер…

— Скорее вонючее дерьмо.

— Смеешь так разговаривать со мной? — спросил Паулюс, ошеломленный едва ли меньше меня.

— А почему нет? — ответил Порта со зловещей улыбкой. — Ты не можешь сделать мне ничего такого, чтобы я не проболтался о налете, совершенной тобой на дом номер семь по Гербертштрассе. Не забыл еще о нем, а? Я, уверяю тебя, нет. Собственно говоря, Паулюс, я думал, что у нас в полку есть место для такого, как ты. Как тебе понравится покинуть СД и присоединиться к нам? Ребята попадали в наш полк и за меньшие провинности.

Глаза Паулюса расширились, потом сузились снова.

— Что ты знаешь о Гербертштрассе?

— Начнем с того, что ты ворюга…

Паулюс надменно вскинулся и холодно приподнял брови.

— Ты позволяешь себе называть унтершарфюрера СД вором?

— Совершенно верно, — весело ответил Порта. — И при желании скажу это снова — когда захочу и где захочу. Почему бы нет? Есть у тебя какие-то возражения?

Паулюс услышал, что пришел лифт. Сжал губы в тонкую линию и широким шагом ушел, не оглядываясь в нашу сторону. Порта с довольной ухмылкой на губах смотрел ему вслед.

— Несколько бессонных ночей этому гаду обеспечены!

— Почему? — спросил я. — Что произошло на Гербертштрассе?

Мы вернулись на дождь.

— Честно говоря, — признался Порта, — я знаю только, что они несколько дней назад забрали там двоих шлюх. Тех, которые прятали нескольких дезертиров. Видимо, совершили налет на этот дом, и то, что произошло там, заставило старину Паулюса задуматься, разве не так? Видел, как он побледнел?

— Но ты явно знаешь еще что-то?

Порта пожал плечами.

— Только по слухам. Одна живущая в седьмом доме шлюха — не из тех, что забрали. Этот дом кишит ими — так вот, она сказала мне, что Паулюс и другой тип стянули продовольственные карточки этих девочек и унесли их сбережения. До настоящего времени я не был уверен в этом.

— Значит, ты блефовал? — поразился я.

— Почему бы нет? Как говорится, риск — благородное дело.

— И что теперь? Донесешь на него?

— Пока все из него не выжму, нет, — бессердечно ответил Порта. — А когда он станет мне больше не нужен, позабочусь, чтобы его отправили в Фульсбюттель — и когда он окажется в штрафной части, устрою такой загул, какого ты не еще видел!

— Если только доживешь до этого, — проворчал я. — Переоценишь как-нибудь свои возможности. Наткнешься на кого-нибудь, кто пошлет тебя к черту.

— Ерунда! — сказал Порта. — Думаешь, я не знаю, что делаю? Эти типы все одинаковы, начиная с Гиммлера. Как только начнешь их шантажировать, они тут же начинают трястись от страха. Им всем есть что скрывать, понимаешь? Нужно только разузнать, что именно.

Несколько минут мы стояли молча, разглядывая пустынную улицу. Дождь хлестал нам в лица, стекал в глаза и за воротники.

— Интересно, чем провинилась эта бедная старушка, — сказал я.

— Не знаю. Видимо, давала волю языку.

— Как думаешь, подвергнут ее пыткам?

— Почему же нет? Людей приводят сюда только затем, чтобы проверить, как громко могут заставить их кричать.

Мы шли вдоль боковой стены здания, гулко ступая тяжелыми сапогами по тротуару. Бледный свет уличных фонарей отражался на мокрых касках и винтовках.

— Я бы не отказался от стакана содовой со сливовицей, — мечтательно произнес Порта.

— Я предпочел бы сливовицу с содовой, — сказал я. — Три четверти сливовицы, остальное — содовая… ах ты, черт! — раздраженно добавил я, ощутив, как мокрая гимнастерка липнет к спине. — Мне до смерти надоел этот гнусный дождь! До смерти надоела эта проклятая война и все, связанное с ней! Она всем надоела до смерти. Им, нам, почему бы, черт возьми, не прекратить ее и возвратиться домой?

— Надейся надейся, — цинично ответил Порта. — Она надоела только тем, кто на ней сражается — а они прекратить ее не могут. У тех, кто начинает и кончает войны, нет ничего общего с такими, как ты и я. Им плевать, как мы относимся к войне, и она им не надоест, пока они наживают на ней большие деньги. Они будут вести войну, пока мы все не погибнем. Им то что? А они там, — он злобно повел рукой, словно бы указывая на Англию и остальную Европу, — ничуть не лучше, чем они здесь. Им нужна только месть. Месть и деньги, вот и все, чего они все хотят.

— Это вроде того, что на днях говорил Легионер, — согласился я. — Эту войну называют Второй мировой, но, в сущности, она такая же, как Первая мировая и все остальные войны. Это все одна громадная война, которая никогда не кончается. Мы думаем, она кончается, потом начинается другая, но он совершенно прав, это все одна и та же, только ведется на разных фронтах, в разные времена, разным оружием…

Я очень хорошо запомнил слова Легионера.

— Она никогда не кончится, — сказал он, — потому что они не хотят этого. Чего ради им хотеть? Пока идет война, капитализм процветает. Ясное дело, не так ли? И, конечно, они будут ее поддерживать. Время от времени она может прекращаться, но они ни за что не позволят огню угаснуть совсем. Всегда найдется кому раздуть пламя.

— Это измена! — заорал Хайде. — Я мог бы на тебя донести! Это коммунистическая болтовня!

— Ерунда, — ответил с отвращением Легионер. — Коммунисты, капиталисты, нацисты… терпеть не могу всю эту свору. Я просто-напросто солдат, делающий то, что приказывают.

Старик поглядел на него и спросил:

— Тебе нравится быть солдатом?

— Неважно, — пожал плечами Легионер. — Это просто работа, как и любая другая. Никто не потрудился спросить, что мне нравится делать. У меня не было выбора в этом вопросе.

— И поэтому выполняешь ее?

— Ладно, давай взглянем на это так. — Легионер подался вперед, поближе к нему. — Тебе нравится быть солдатом? У тебя существовал в этом вопросе какой-то выбор? Есть он вообще у кого-нибудь? Почему люди платят налоги? Или не садятся за руль без водительских прав? Или покупают еду, а не воруют ее? Потому что им нравится? Или потому что у них нет выбора? Нет у них его, вот почему. Либо соблюдай закон, либо отправляйся за решетку. Или, как в моем случае, становись солдатом или голодай. Или, как теперь в нашем случае — твоем, моем, Свена, Порты, Малыша — будь солдатом и делай, что приказывают, или становись к стенке. — Он откинулся назад, покачивая головой. — И если ты считаешь это каким-то выбором, то я нет.

Я вздохнул и стал смотреть на дождь, мерно стучащий по каске.

— Чертова караульная служба, — сказал я. — Кажется, она тянется беспрестанно много недель.

— Попалась бы кошка, — сказал Порта. — Толстая, черная, в которую можно было б выстрелить. Хоть чем-то нарушить это однообразие…

Мы повернули обратно и вскоре оказались у входа в здание, обнесенное зубчатой стеной с бойницами и башенками.

— Давай зайдем за нее, покурим, — предложил Порта. — Спрячемся от этого отвратного дождя. Искать там нас никто не станет.

Мы зашли за стену, расположились в сухом месте и сняли каски. Всего через четверть часа нас должны были сменить Хайде с Малышом. И наверняка прихватить чего-нибудь горячительного.

— Кто знает? — с надеждой произнес Порта. — Если останемся здесь надолго, то, может, предоставим какому-нибудь типу долгожданную возможность взорвать к чертовой матери всю эту гнусную публику. Собственно, если кто подойдет ко мне с бомбой в руке и попросит ненадолго отвернуться, то я со всей охотой. Ему даже подкупать меня не потребуется…

— Кстати, о деньгах, — сказал я, присаживаясь на корточки, — что с этими касками, которые Легионер стибрил в пункте снабжения? Где они?

— Сейчас у шведа дворника на Бернхардт-Нахтштрассе. Он говорит, это место надежное, но долго оставаться там они не могут. Их готов купить один слесарь с Тальштрассе, но хочет, чтобы мы доставили всю партию в склад на Эрнстштрассе — прямо напротив Альтонского воказала. Вся проблема в этом. На своих грузовиках нельзя, сразу попадемся.

— Сколько он готов платить? — спросил я. И добавил: — Собственно говоря, я знаю, где можно прибрать к рукам партию гаубичных снарядов, но опять-таки вся проблема в транспорте. Нужно найти эсэсовский грузовик и выехать чуть свет. Мало того, нужно официально подписанное эсэсовцами разрешение, иначе груз нам не отдадут. Они стали пугливыми после того, как один тип ухитрился увезти два не принадлежавших ему мотора — однако, если удастся найти нужный транспорт, сделать попытку есть смысл. Мне сказал об этих снарядах один знакомый из СС; он зол как черт, потому что пытался дезертировать, а его поймали.

— Слесарь, — заговорил Порта, — дает шестьдесят семь пфеннингов за килограмм. Может быть, за снаряды удастся содрать с него чуть побольше. Скажем, шестьдесят девять — во всяком случае, как ты говоришь, сделать попытку стоит. Малыш может раздобыть совершенно новые номерные знаки, и если найти большой крупповский грузовик, дело может выгореть. Они почти не отличаются от эсэсовских.

— А разрешение?

— Твой приятель из СС не сумеет сделать подложного?

— Может, и сумеет. Как думаешь, сколько ему нужно будет заплатить?

— Пинка в зад, — ответил Порта. — У нас ведь есть на него зацепка. Стоит только стукнуть, и он попадет на виселицу.

— Да, но… — Услышав приближающиеся шаги, я умолк и схватил Порту за руку. — Осторожнее! Кто-то идет сюда…

Мы посидели, напряженно прислушиваясь, потом Порта сунул в бойницу дуло винтовки.

— Если это какой-то гестаповец, шлепну ублюдка, — решил он. — Скажем, что приняли его за диверсанта. Сейчас все время твердят о диверсантах.

— Спятил? — возразил я. — Нам это не сойдет с рук.

Внезапно Порта с явным разочарованием опустил винтовку.

— Да это Малыш и Хайде.

Мы пристально поглядели через верх стены и увидели их, медленно приближавшихся. Они о чем-то серьезно разговаривали, размахивая руками. Малыш сжимал в своей лапище бутылку.

— Благодарим тебя, господи, за императора, — негромко произнес Порта. — И особенно за его коня.

Мы услышали громкий смех Малыша, потом более тихий голос злобно бранящегося Хайде.

— Он сволочь, ублюдок, дерьмо и свое получит. Проклятый осел. — Хайде плюнул на тротуар и растер каблуком плевок. — Теперь ему каюк! Погоди, я доберусь до него. Погоди, погоди!

— Мне он тоже противен, — сказал Малыш.

— В жизни не встречал такого дерьма, — мстительно сказал Хайде.

Порта засмеялся и ткнул меня в бок.

— Это про фельдфебеля Брандта — держим пари?

— Иди ты! — ответил я. — Когда все совершенно ясно?

— Да, его уже пора бы прикончить. Похоже, Юлиус что-то задумал.

— Ничего не имею против, — сказал я. — Терпеть не могу этого ублюдка.

— Что, если я попрыгаю у него на брюхе, пока кишки не вылезут? — услужливо предложил Малыш по своему обыкновению.

— Черт возьми! — Глаза Хайде фанатично сверкали. — Уже при одной мысли об этой свинье меня тошнит! — Он остановился и умоляюще протянул руки. — Скажи, Малыш, разве я не самый чистый, опрятный, аккуратный солдат во всем полку? Во всей дивизии? Во всей чертовой армии?

Малыш взглянул на него и оживленно закивал.

— Да. Да, верно.

— Еще бы не верно! Посмотри на подбородочный ремень моей каски — давай давай, посмотри! Готов отдать тебе все жалованье за пять лет, если найдешь на нем хоть малейшее пятнышко — не найдешь, даю слово, и не отрывай мне, черт возьми, голову! — Хайде резко отстранился от Малыша, который воспринял это предложение буквально и пристально смотрел на ремень, ухватив его лапищей. — Знаешь, — продолжал Хайде, когда я проходил подготовку в учебке — это истинная правда, клянусь богом — нам заглядывали в задницу, если было не к чему придраться. И знаешь, что? Моя была самой чистой во всей роте! И до сих пор это так! Загляни мне туда в любое время и найдешь ее чистой, как новенькая булавка. Клянусь, — воскликнул Хайде, распалясь еще больше, — что я мою эту треклятую штуку трижды в день!

— Я верю тебе! — выкрикнул Малыш, заражаясь горячностью Хайде. — Верю, можешь не показывать!

— Посмотри на мою расческу! — Хайде вынул ее из кармана и сунул под нос Малышу. — Она чище, чем в тот день, когда была куплена! И скажи, что я делаю прежде всего, когда приходится где-то окапываться?

— Чистишь ногти, — уверенно ответил Малыш. — Я видел.

— Вот именно. Чищу ногти. А чем? Маникюрной пилкой — не кончиком штыка, как ты и остальные.

— Это верно, — кивнул Малыш. — Совершенно верно.

— А об этом что скажешь? — Хайде, будучи почти вне себя, снял каску и указал на голову. — Ни один волосок не торчит в сторону! Все подстрижены по инструкции, причесаны по инструкции — даже блохи идут справа колонной по одному. Но Леопольд Брандт — чертов фельдфебель, чтоб ему пусто было — Леопольд Брандт отчитывает меня за неровный пробор! Меня! — хрипло выкрикнул Хайде, побагровев. — Меня, надо же!

— Это дьявольская бесцеремонность, — убежденно сказал Малыш.

— Мало того, это жестокое оскорбление!

— Да, — согласился Малыш. — Оскорбление.

— Он псих! — выкрикнул Хайде. — Он даже поставил меня на краю двора, а сам залез на крышу штаба третьей роты и смотрел на меня через треклятый дальномер! Чтобы доказать, что пробор у меня не прямой!

— Это помешательство, вот что, — сказал Малыш.

Они приблизились, увидели нас и зашли к нам за стену.

— В чем дело? — спросил Порта. — Озлились на Брандта, да?

— Сообщу вам кое-что, — доверительно сказал Хайде, — только никому ни слова. Если удастся вытащить нашего приятеля Леопольда наблюдателем в третью секцию, когда у нас будут стрельбы боевыми патронами — он сделал многозначительную паузу и, подмигнув, кивнул — этому гаду конец.

— Как так?

Малыш повернулся к Хайде и прошептал ему на ухо:

— Сказать им?

— Если поклянутся держать язык за зубами.

Мы с Портой тут же поклялись. Малыш ликующе отпил из горлышка большой глоток сливовицы и отдал бутылку Порте.

— Дело было так, — заговорил он. — Начнем с того, что это придумал я, и все устроил, — на той неделе, когда был на стрельбище, мне внезапно пришла мысль, как нам убрать этого ублюдка. Нужно только было, чтобы представилась возможность. — Он взял у Порты бутылку и сделал еще глоток. — Так вот, пару дней назад эта возможность представилась. Меня отправили с одним парнем заменить броневую плиту во второй секции. Пока мы занимались этим, ему понадобилось пойти в уборную отлить — Хинка с ума сойдет, если стрельбище пропахнет мочой; он терпеть не может, чтобы кто-то мочился на Третий Рейх. В общем, пока моего напарника не было, я воспользовался возможностью, снял плиту в третьей секции и снова установил ее, чуть пониже, понятно? — Он показал ее уровень, подняв ладонь к подбородку. — В результате у человека на стрельбищном валу голова окажется незащищенной, ее может оторвать — и будет невозможно установить, кто это устроил.

— Очень разумно, — сказал я, — но как гарантировать, что Леопольд будет в третьей секции в нужное время?

Малыш постукал пальцем по голове.

— Я не так глуп, как тебе может показаться, у меня все продумано. Во-первых, списки составляет Легионер, ему ничего не стоит направить Леопольда в третью секцию. Во-вторых, все мы знаем, что Леопольд любит порисоваться на стрельбище. В-третьих, мы всегда кончаем стрельбой с оптическим прицелом, и всегда в третьей секции — верно?

— Оно так, — сказал я. — Но мне все-таки непонятно.

— Так вот, кому-нибудь, — Малыш многозначительно посмотрел на Хайде и Порту, — кому-нибудь придется выбраться туда и закончить дело, установить несколько зарядов взрывчатки в бойнице, куда Леопольд высунет свою гнусную голову — и тогда не будет твоей вины, если ты слегка промахнешься, так ведь?

— Это дело верное! — Хайде потер руки. — Провал исключен!

— Только вот что еще, — сказал я. — А вдруг узнает Старик? Дело кончится плохо — понимаете, что это предумышленное убийство?

— Как, устранение такого дерьма? — В голосе Порты звучало искреннее удивление. — Это не убийство, это услуга своей стране!

— Да? Ну, так попробуй объяснить это Старику.

— Послушай, — сказал Хайде, подойдя ко мне и угрожающе подняв сжатый кулак, — ты не обязан быть с нами заодно, никто тебя не неволит, но если только сболтнешь что-нибудь, то отведаешь этого.

— Мне Леопольда не жаль, — ответил я, отталкивая кулак. — Только не хочется быть повешенным из-за этого гада.

— Никого не повесят, — сказал Порта. Достал из кармана игральные кости, присел на корточки, подул на них, потряс в руке и подул снова.

— Ну, с кем сыграем?

Малыш тоже присел, готовясь вступить в игру. С любопытством посмотрел, как Порта повторяет свой номер с костями.

— К чему это представление? Все знают, что они налиты свинцом.

Порта вскинул на него негодующий взгляд.

— Вот тут ты ошибаешься. Мне бы в голову не пришло играть с тобой шулерскими костями. Собственно говоря, у меня два комплекта. Этот в полном порядке.

— Ха, черт возьми, ха, — произнес Хайде.

Порта медленно повернул голову и взглянул на него. Медленно перебросил кости из руки в руку.

— Кстати, — заговорил он, — ты мне должен два литра сливовицы и двенадцать трубок опиума. Вернуть долг должен был вчера. Держал бы рот на замке, я, может, забыл бы о нем — а теперь он возрастает на восемьдесят процентов. Знаешь, Юлиус, тебе нужно держать себя в руках. Слишком много долгов — неприятная штука. — Порта сунул кости в карман, поднялся и вынул маленькую записную книжку. Основательно послюнил палец и принялся листать ее. — Давай взглянем, посмотрим, что там у нас — ага, нашел. Юлиус Мариус Хайде, унтер-офицер, двадцать седьмой полк, пятая рота, второе отделение, третья группа — вот что у меня записано. — Сурово уставился на Хайде. — Надеюсь, не станешь отрицать, что это ты.

— Прекрасно знаешь, что я! — резко ответил Хайде. — Умник нашелся!

Порта предостерегающе поднял брови. Поднес книжку поближе к лицу и попросил Малыша посветить на нее фонариком.

— Четвертого апреля — девять бутылок водки. Седьмого апреля — три бутылки сливовицы. Двенадцатое апреля — я пометил его как твой день рождения. Ну, ты не знал удержу. Должен мне за тот день больше, чем за любой другой — семьсот двенадцать марок тринадцать пфеннингов, двадцать одну бутылку сливовицы, девять трубок опиума, датскую водку, полящика дортмундера, бесплатный вход в бордель в течение месяца.

Порта продолжал монотонно читать список долгов Хайде:

— Потом доходим до двадцатого апреля — это день рождения Адольфа. Посмотрим, что ты брал — этот день, Юлиус, должен быть для тебя особенным. — Порта понимающе ухмыльнулся. — Как никак, ты был членом партии, если не ошибаюсь.

— Был, — согласился Хайде. — Ты прекрасно знаешь, что я в ней больше не состою.

— Только потому, что тебя выперли, — грубо сказал Порта. — Видеть твоей рожи больше не могли. В общем, на день рождения Адольфа ты истратил три тысячи четыреста двенадцать рейхсмарок двенадцать пфеннингов. Можешь прибавить восемьдесят процентов к общей сумме. При таком росте не похоже, что ты когда-нибудь вылезешь из долгов, так ведь?

— Вот жаль, что я не умею писать! — воскликнул Малыш, внезапно выхватил у Порты книжку и с удивлением стал разглядывать записи. — Умел бы, так уже наверняка стал бы миллионером. Знаешь, что бы я сделал? Напоил бы какого-нибудь богача и стянул его чековую книжку! Потом только выписывай чеки и греби деньги.

И оглядел нас с торжествующей улыбкой. Ни у кого не хватило духу разочаровать его. Порта вернулся к травле Хайде.

— Послушай, — дружелюбно сказал он, — мы с тобой товарищи уже долгое время. Я не хочу, чтобы ты постоянно беспокоился из-за долгов мне — может, спишем их?

— То есть аннулируем? — спросил Хайде, не веря своему счастью.

— Нечто в этом роде, — подтвердил Порта с лукавой улыбкой.

Хайде тут же повернулся к Малышу и ко мне.

— Вы слышали его слова! Будете свидетелями!

— Успокойся, — сказал Порта. — Ни к чему так волноваться. Выслушай сперва мои условия.

— Какие условия? — спросил Хайде, естественно, сразу же насторожась.

— Так вот, для начала я хочу получить те три тюка ткани, которые ты прячешь в комнате Жерди — а потом две бочки голландской селедки, которые ты оставил у дантиста на Хайн Хойерштрассе.

На изумленного Хайде было жалко смотреть. Челюсть его отвисла, глаза широко раскрылись, и он, заикаясь, спросил:

— Откуда ты про них знаешь?

Маленькие глаза Порты зловеще блеснули.

— Я знаю гораздо больше, чем ты думаешь! Знаю все, что можно о тебе знать. Это необходимо, когда люди должны мне столько, сколько ты.

— И… и ковры на Паулиненплатц? — спросил Хайде, от потрясения забывший об осторожности.

— Само собой. — Порта немного поколебался, потом нанес быстрый удар наугад. — Отдашь мне и ковры, на все остальное я закрою глаза, и будем в расчете.

Удар пришелся в цель; по реакции Хайде было ясно, что у него есть еще кое-что кроме ткани, селедки и ковров.

— Откуда мне знать, что ты не будешь меня шантажировать?

— Даю слово.

Порта вскинул руку с тремя поднятыми пальцами.

— Твое слово! — насмешливо произнес Хайде. — Так я тебе и поверил. Бери селедку и ткань, а ковры поделим поровну.

— Кто здесь ставит условия, ты или я? — спросил Порта. И ткнул себя пальцем в грудь. — Я заимодавец, а ты должник, и я решаю, что возьму за списание долга. Все ковры будут моими.

— Это уже слишком! — запротестовал Хайде. — Восемьсот ковров! Они стоят куда больше, чем я задолжал тебе…

— Как знаешь, — сказал Порта. — Только если не будешь ладить со мной, я уж точно не буду ладить с тобой.

— Хочешь сказать, что настучишь? — негодующе спросил Хайде.

— Вот именно — обо всем, что только смогу припомнить! Я не забыл, что в тот раз ты устроил тому крестьянину. И с тех пор точу на тебя зуб. У меня хорошая память.

Хайде пожал плечами.

— Ну что ж, раз ты не перестаешь ворошить прошлое — но скажу тебе одну вещь. И селедку, и ковры изо всех сил ищет полиция, так что не вини меня, если попадешься с ними. Только имей в виду — я ничего о них не знаю.

— Не строй иллюзий, — сказал Порта. — Если меня загребут, я позабочусь, чтобы ты составил мне компанию.

— Ну, ладно, теперь послушай меня, — прошипел Хайде. — При желании я мог бы отправить тебя за решетку в любое время — знаешь, почему? Потому что случайно познакомился с человеком, который работает на одном из эсэсовских складов. И случайно узнал, что эсэсовцы ищут человека, который исчез с большой партией стальных касок — у них уже подготовлена камера в Фульсбюттеле.

— Ну и что?

— А то, что стащил их ты! — выкрикнул Хайде.

— Черт возьми, — нервозно произнес я. — Если будете так орать, к нам спустится половина треклятого гестапо.

Хайде понизил голос до злобного шепота.

— Если будешь совать свой длинный нос в мои дела, то в скором времени тебе придется долбить камень где-нибудь в концлагере.

Малыш, наблюдавший за происходящим с полнейшим равнодушием, вмешался и предотвратил возможное кровопролитие.

— В тот день, когда уберем Леопольда, — сказал он, совершенно неожиданно, как нам показалось, хотя наверняка долго носился с этой мыслью, — я устрою себе пир из колбасы со сливовицей. — Облизнул губы и погладил себя по животу. — Это будет настоящее празднество, настоящий кутеж.

— Послушайте, — сказал я. — Леопольд и его приятели должны гордиться нами. Они вечно орут, что мы должны быть крепкими, как пресловутая крупповская сталь — ну что ж, скоро они узнают, что так оно и есть. Они не плохо над нами поработали.

— Крупповская сталь! — насмешливо произнес Малыш. — Да она мягкая, как масло. Смотрите!

Он нанес сильнейший удар кулаком в бетонную стену; кулак остался цел, но стена сильно содрогнулась, в центре появилась тонкая трещина и разошлась в двух направлениях. Мы смотрели на нее с благоговейным страхом, потрясенные, как всегда, когда Малыш демонстрировал силу. По сравнению со всеми нами Малыш был гигантом, и мы не раз видели, как он разбивал кирпичи голыми руками. Однажды он ударом ладони плашмя сломал корове шею. Порта тоже мог разбить кирпич, но ему для этого всегда требовалось две попытки. Штайнер как-то попробовал и переломал все кости руки. Все остальные довольствовались тем, что стояли рядом и наблюдали. В последнее время Малыш взял манеру практиковаться на железной пластине, отвергнув кирпичи как детскую игрушку.

Послышались приближающиеся шаги, мы замерли и прислушались. Они походили на размеренную поступь солдата.

— Кто это? — прошептал Порта. — Малыш, иди, посмотри.

Малыш шумно вышел из нашего убежища.

— Стой, буду стрелять!

Шаги внезапно прекратились, послышался хорошо знакомый голос:

— Кончай дурачиться, это я.

— Кто «я»? — спросил Малыш.

— Ну, ты даешь! — сказал Барселона. — Если после стольких лет не узнаешь моего голоса, тебе нужно проверить слух!

— Ничего не знаю, — упрямо заявил Малыш. — Без пароля никого не пущу.

— Пошел ты!

Шаги Барселоны послышались снова, потом резко прекратились при диком крике Малыша:

— Пароль, или стреляю!

— Слушай, балбес, это я, Барселона! Опусти винтовку и кончай валять дурака!

Хайде осторожно подошел к Малышу и встревоженно зашептал:

— Что это с тобой? Пропусти его, пока чего не случилось.

— Мне нужен пароль, — монотонно ответил Малыш. — Я хороший солдат. Знаю, что от меня требуется, и не могу пропускать всех встречных и поперечных.

Положение казалось безвыходным. Барселона стоял в неуверенности в нескольких метрах. Я затаил дыхание, недоумевая, что за муха укусила Малыша, но знал по прошлому опыту, что перечить ему, когда он в таком настроении — значит лезть на рожон.

— Тьфу ты, черт возьми, — ругнулся внезапно потерявший терпение Барселона. Бросился к Малышу, промчался мимо него и сломя голову подбежал к нам.

Малыш опустил винтовку и вошел следом за ним.

— Испугался, — самодовольно заявил он. — Чуть в штаны не наложил.

Барселона напустился на него.

— Это что еще за шутки, безмозглая обезьяна? Да и какой у нас пароль?

Малыш пожал плечами.

— Откуда мне знать? Ты фельдфебель. Если ты его не знаешь, как можно ожидать, чтобы знал я?

— Последнего умишка лишился? — уничтожающе спросил Барселона. Увидел бутылку сливовицы и протянул руку.

— Давайте выпьем — Старик послал меня сказать вам, что если повезет, ночь у нас пройдет спокойно. Гестапо устраивает охоту на ведьм в своих рядах, Билерт тянет жилы из своих людей, так что им будет не до нас.

— С чего это вдруг? — спросил я. — Какая тут цель?

— Периодическая «большая чистка», — объяснил Барселона. — Устраивают их время от времени, чтобы гестаповцы особенно не распускались.

— За что их забирают?

— За все, начиная с умышленного убийства и кончая кражей горсти конторских скрепок. Бандитизм, мужеложство, изнасилование, инцест — нет таких преступлений, чтоб они не совершали. Билерт внизу построил половину гестаповцев, ждущих отправки под замок. Поверьте, если так будет продолжаться всю ночь, к утру здесь останется только он один.

— И отлично… — начал было я, но вдруг Порта перебил меня громким вскриком.

— Постойте! Мы сумеем поживиться, если вызовемся оказать ему помощь…

— Кому? — ошарашенно спросил Малыш. — Билерту?

— Конечно! Кому же еще, черт возьми?

— Но зачем? — промямлил Малыш.

Барселона свирепо усмехнулся.

— Qui vivra, verra, — негромко произнес он.

Четверть часа спустя произошла смена караула, и нам можно было возвращаться в караульное помещение. Барселона уже ушел с вестью о предложении Порты, Старик уже предложил наши услуги удивленному Билерту, и сцена была подготовлена. Мы вошли с важным видом, и Порта сразу же объявил себя хозяином положения.

— Обыскивать их карманы буду я.

— Согласен, — кивнул Легионер. — У тебя нюх на добычу.

— Смотри, — угрюмо предупредил Старик. — То, что ты предлагаешь, именуется незаконным присвоением денег.

— Да кончай ты ныть, — презрительно махнул рукой Порта.

В дверь караульного помещения постучали. Старик не торопливо подошел к ней, открыл, и конвоир втолкнул трех человек в форме СД.

— Кандидаты в тюрьму, — отрывисто сказал он. — Не спускайте с них глаз.

И, бросив на стол Старика три желтых бланка, вышел.

Барселона раскрыл журнал регистрации и стал записывать данные этих людей, фамилии, звания и преступления, за которые их арестовали. В верхнем левом углу желтых бланков объяснялось, что арестованный в течение сорока восьми часов будет передан трибуналу СС, а до тех пор должен находиться под охраной штрафной роты. То есть под нашей. Порта стоял посреди комнаты. И встретил арестантов жуликоватым взглядом.

— Посмотрите как следует, — предложил он с притворным дружелюбием, — и решите, что думаете обо мне — мы проведем в обществе друг друга несколько часов, так что нам лучше поладить. Разумеется, поладим мы или нет, целиком зависит от вас. Со мной поладить нетрудно. Только я вроде кота, ясно? Если гладить меня против шерсти, мне это не понравится. Я, Йозеф Порта из Двадцать седьмого полка, обер-ефрейтор, становой хребет немецкой армии, имейте это в виду. А теперь выкладывайте все из карманов!

Все трое стали неохотно выкладывать их содержимое на стол. Унтершарфюрер Бланк с вполне понятным беспокойством достал пять сигарет с анашой. Порта взял их и понюхал.

— Как только не стыдно носить в карманах такую мерзость? Ведь прекрасно знаешь, что это запрещено уставом.

— Мне их дал один из арестованных, — пробормотал Бланк в попытке представить свое преступление менее гнусным.

— Неплохое оправдание, — пожал плечами Порта. — Арестованный дал их тебе, а теперь арестованный дает их мне.

Он бережно положил сигареты в карман и перенес внимание на шарфюрера Лойца.

— А ты? Тоже получал подарочки, а?

Не дожидаясь ответа, Порта взял пять бумажных пакетиков и заглянул в один.

— Все хуже и хуже, — произнес он тоном оскорбленной добродетели. — Только трубок недостает, а то можно было б открыть настоящую опиекурильню. — Свирепо взглянул на Лойца. — Как только позволяешь себе употреблять эту гадость? Ты, призванный быть одним из защитников отечества?

Лойц опустил взгляд к полу. Я догадался, что его терзает это унизительное положение, когда он выслушивает упреки какого-то тупого обер-ефрейтора и ничего не может поделать. Шарфюрер вызывающе поднял взгляд. Чуть придвинулся к Порте, мышцы его напряглись, но тут он увидел Малыша и оцепенел. Малыш лениво поигрывал саперной лопаткой — большой, крепкой, с толстым деревянным черенком, укрепленным железными полосками. Под взглядом Лойца он небрежно переломил черенок пополам и отбросил обломки. Взглянул на Порту.

— Теряю форму, — пожаловался он. — Может, попрактиковаться на ком-нибудь из этой компании?

— Потом, — ответил Порта. — Если будут плохо себя вести.

Он положил опиум к сигаретам, взял золотые часы, поднес их к уху, послушал ход и одобрительно кивнул.

— Идут, — сказал он, рассеянно опуская их в карман.

Лойц сделал несколько глубоких вдохов, но промолчал.

Порта бросил алчный взгляд на обершарфюрера Крюге, и его сразу же привлекло золотое кольцо на пальце. Оно представляло собой двух сплетенных змеек, головки их были бриллиантовыми. Порта протянул руку.

— Давай его сюда, а то не будешь спать ночью, беспокоясь о нем.

Крюге возмущенно запротестовал, и Порта раздраженно щелкнул пальцами.

— Не повышай голоса, когда обращаешься к обер-ефрейтору, — с важным видом сказал он. — И снимай кольцо. Для начала мне бы хотелось узнать, где ты его стибрил.

Крюге изменил тактику. Упер руки в бока и выпятил грудь. Старик старательно писал за столом, не поднимая глаз от регистрационного журнала.

— Ты что, не видишь, — зарычал Крюге, — что я обершарфюрер?

— Не слепой, — надменно ответил Порта. — Но поскольку ты здесь арестант, мне плевать, будь ты хоть генералом. И я буду обращаться с тобой как с дерьмом, потому что ты и есть дерьмо.

Лицо Крюге пошло красными пятнами.

— Я доложу об этом! Требую, чтобы ты обращался со мной уважительно, как того требует устав.

— Уважительно! — глумливо произнес Порта. — Да ты не достоин даже вытирать мне задницу! И чем скорее поймешь, что находишься уже не в особенно благоприятном положении, тем лучше для тебя.

И снова протянул руку.

— Знаете, кому понравится это кольцо? — обратился он к нам. — Старушке Жаркой в «Урагане». Эта девочка хорошо меня обслужила. Будет справедливо, если она получит что-то на память обо мне. А если будешь хорошим мальчиком, — известил он Крюге, — я скажу ей, что ты мне дал этот подарок, и всякий раз в приятные минуты мы будем вспоминать о тебе, находящемся в бригаде Дирлевангера.

При упоминании об этой бригаде на лбу Крюге появился нервный тик. Это считалось совершенно секретным, но и мы, и Крюге с товарищами прекрасно знали, что это штрафная бригада СС, исключительной задачей которой являлось находить и уничтожать всеми возможными средствами партизан, кишевших в густых лесах возле Минска. Командовал ею бригадефюрер СС Дирлевангер. Его отправили на эту должность из тюремной камеры, где он отбывал срок за насильственные преступления. У него были почти патологические садистские замашки. И однажды он так хватил через край, что даже Гиммлер с Гейдрихом потребовали для него трибунала и смертного приговора. Список выдвинутых против него обвинений был длинным и начинался с наименее жестокого — изнасилования нескольких польских пленниц, — но убийца находился под мощным покровительством обергруппенфюрера СС Бергера, а тот в длившейся больше часа беседе сумел убедить Гейдриха и Гиммлера, что ради спасения отечества необходимо терпеть Дирлевангера и его грубые методы ведения войны. Гейдрих, в частности, согласился с его доводами, поскольку они почти полностью совпадали с его указанием противостоять террору еще большим террором, ожесточенности — еще большей ожесточенностью.

Дирлевангер в конце концов встретил ту смерть, какой заслуживал, но, к сожалению, только 21 января 1945 года. Он ввел варварскую пытку медленно поджаривать людей на открытом огне и в один прекрасный день в Польше сам оказался ее жертвой. Группа немецких солдат нашла бригадефюрера повешенным за ноги на дереве, голова его находилась сантиметрах в десяти над тлеющими углями и была основательно прожарена. По словам польских партизан, операцию эту проделали восемь его подчиненных; они окружили Дирлевангера и пели веселые песни, пока он мучительно расставался с жизнью.

Вопил бригадефюрер четыре с половиной часа. Сейчас в военном музее в Варшаве есть картина, напоминающая об этом событии, на которой ненавистное лицо Дирлевангера хорошо видно среди пляшущих языков огня.

Крюге злобно смотрел на Порту из-под насупленных бровей. Относительно своей участи у него не было никаких иллюзий, он прекрасно догадывался, что ему уготовано. Он видел многих людей, в том числе и старых товарищей, отправленных в бригаду Дирлевангера, но не видел никого, вернувшегося оттуда. Ходил слух, что там навсегда исчезали не только люди, но все их следы, уничтожались документы, вещи, даже фамилии в списках.

У Крюге был всего один шанс, и то слабый, потому что он находился в полной зависимости от каприза начальника военной тюрьмы в Торгау, а этот однорукий тип, мрачно думал Крюге, известен своей нелюбовью к гестапо. Спасти его могло только одно — вести себя в тюрьме как можно лучше и при всякой возможности выражать ненависть к СС. У начальника тюрьмы должны быть повсюду доносчики, и начальнику рано или поздно станет известно о поведении заключенного Крюге. Может, тогда, если повезет, ему удастся избежать бригады Дирлевангера…

— Ну? — произнес Порта.

Крюге потряс головой, отгоняя дурные предчувствия, и вызывающе взглянул на Порту. Малыш, сделав два быстрых, легких шага, встал рядом с ним, громадный, угрожающий. В таких обстоятельствах протестовать и дальше наверняка казалось тщетным. Крюге снял кольцо и угрюмо отдал.

— Так-то лучше, — сказал Малыш, подталкивая его к двери в коридор, ведущий к камерам. — Пошли, запрем тебя на ночь. Будешь чувствовать там себя уютно, пока утром не явятся за тобой твои кореша.

— Да поможет ему бог, — весело сказал Порта. — У него нет ни единого шанса. Уже, считай, покойник.

Малыш открыл дверь, и они втолкнули Крюге в голую камеру. Малыш стоял, вертя связку ключей, пока Порта любовался неправедно приобретенным кольцом.

— Каково это, — спросил с любопытством Малыш, — быть живым трупом?

Крюге почувствовал, что начинает потеть. И утер лоб грязным носовым платком, в углу платка были инициалы, определенно принадлежавшие не ему.

— П.Л., — неторопливо прочел вслух Порта. Он смотрел на инициалы, выгравированные на внутренней стороне кольца. — Крюге, П.Л. — это кто?

Лоб обершарфюрера покрылся потом.

— Паула Ландау — она умерла в Нойенгамме.

— И она отдала тебе кольцо за трогательную заботу о ней, — предположил с насмешливой усмешкой Порта.

Крюге беспомощно водил платком туда-сюда, теперь все его лицо было в каплях нота. Паула Ландау. Страх разоблачения преследовал его с тех пор, как он снял кольцо с пальца мертвой девушки — то есть почти мертвой. Не его вина, что она умерла; девушка была еле живой, когда ее привезли в Нойенгамме. Он не мог ничего сделать для ее спасения, и никто не поблагодарил бы его, если б он сделал. На его совести была не смерть, а кольцо. Он украл эту драгоценность, что само по себе считалось актом предательства и каралось смертной казнью. Разумеется, если б он не присвоил кольцо, это сделал бы кто-то повыше чином, но казалось маловероятным, что трибунал примет это как веский довод в его оправдание.

Крюге бросил украдкой взгляд на Порту, потом быстро нагнулся и отвинтил каблук сапога. С раскрасневшимся лицом распрямился и сунул своему мучителю две пятидесятидолларовые кредитки.

— Вот и все, что у меня есть — бери, похоже, мне они уже ни к чему.

Это была скрытая просьба оставить тему Паулы Ландау, и Порта оставил ее, не из сочувствия, а потому, что не мог добиться для себя никакой выгоды, продолжая говорить о мертвой девушке.

— А все-таки, за что тебя забрали? — спросил Малыш. — Надеюсь, что бы там оно ни было, ты от всего отпирался?

Крюге молча покачал головой.

Малыш изумленно воззрился на него.

— Черт возьми! В гестапо что, набирают идиотов?

Крюге пожал плечами.

— Отпираться не было смысла. Мне устроили ловушку, получили все необходимые улики. Мне было нечего сказать в свое оправдание.

— Всегда все отрицай, — проскандировал Малыш, словно повторяя затверженный наизусть урок. — Ну, а за что тебя загребли? Поймали на краже, да?

— Нет, я пытался устроить… э… пожалуй, можно сказать, шантаж. И зашел слишком далеко. Перегнул палку.

— Есть же дураки, которым просто необходимо влипнуть, — философски заметил Малыш. — Главное — знать, где остановиться. Взять, к примеру, меня. Если мне попадутся десять трубок опиума, я возьму только восемь. В конечном счете это оправдывается.

— Это легко говорить, — неуверенно запротестовал Крюге, — но сейчас ты забрал у меня все, что попалось.

— О, ты другое дело, — утешающе сказал Малыш. — Мертвецы помалкивают, понимаешь? А ты, приятель, можно сказать, мертвец — я знаю, потому что заглянул в твои бумаги. Пусть я и неграмотный, но не дальтоник и знаю не хуже кого-либо, что означает большая жирная красная пометка — она означает Дирлевангера, а Дирлевангер означает смерть. — Он подался вперед и доверительно заговорил: — Видел ты хоть раз, чтобы бывает с ребятами, когда они попадают к сталинским партизанам в плен?

Парализованный ужасом Крюге покачал головой, и Малыш торжествующе повернулся к Порте.

— Расскажи ему — давай, расскажи, что мы видели! Расскажи про парня, которого заживо съели муравьи.

— Ерунда, — пренебрежительно ответил Порта. — Про эту штуку в гестапо все известно. А как про ту, когда тебя вешают на двух деревьях и предоставляют птицам выклевывать тебе глаза? — Он повернулся к Крюге и по-свойски заговорил: — Слышал про эту штуку, а? Привязывают тебя за ноги к разным деревьям и бросают там гнить…

— Жуть, — сказал Малыш. — Сплошная жуть — я помню только один случай, когда кто-то выжил. Та девка, Наташа из Могилева. Помнишь ее?

— Помню, в каком она была виде, когда ее сняли, — ответил Порта. — Партизаны вырезали у нее на ягодицах громадные свастики, повесили совершенно голой, и птицы исклевали ей лицо.

— Кстати, она сама на это напросилась, — сказал Малыш. — Продавала нам сведения и закладывала своих направо и налево.

— И в конце концов бросилась под поезд, — задумчиво произнес Порта. — А что скажешь про того эсэсовца, которого они поджарили? Как его фамилия? Гинге?

— Вот вот! Насадили его на шест и жарили, как свинью! — восторженно воскликнул Малыш.

— А он был даже не из дирлевангеровской своры. Обыкновенный офицер из Ваффен СС. — Порта доброжелательно взглянул на Крюге. — Хочешь добрый совет?

Крюге кивнул, лицо его было бледным, потным.

— При первой же возможности в Фульсбюггеле сунь голову в петлю — нет смысла надеяться, что удастся вывернуться, у тебя нет ни малейшего шанса. И не воображай, что тебя отправят в ФГА. Из СС у нас только те, кто попался на мелочи — например, стащил пресс-папье из кабинета или мочился в офицерские горшки с растениями, — но ты крепко влип. Самое лучшее покончить с собой, пока еще есть возможность…

Порта с Малышом вышли из камеры. Массивная дверь лязгнула за ними. Ключ Малыша проскрежетал в замке, и шаги их громко зазвучали, приближаясь по коридору. Крюге постоял на месте, потом медленно опустился на пол и лежал, глядя на бетонные стены в полном отчаянии. Ему всю жизнь твердили, что он плохо кончит, и теперь казалось, что так и вышло. Он понимал, что совет Порты, может быть, и неплох, но знал, что последовать ему не сможет. Крюге до сих пор окончательно не верилось в собственное несчастье. Однако когда он озирал камеру, кошмар становился яснее, ближе, реалистичнее. Камера была голой, выбеленной и невероятно чистой. В ней было много прохладного воздуха, но ни койки, ни одеяла, ни стула. И если это армейские условия, насколько хуже будет бригада Дирлевангера!

Наконец Крюге погрузился в беспокойный полусон, но примерно каждые двадцать минут его будил топот чьих-то тяжелых сапог по коридору или громкий стук в двери камер. Все камеры были переполнены, и, судя по тому, что хождение продолжалось всю ночь, казалось, что Билерт продолжает свою безумную чистку среди нижних чинов. Это ничуть не утешало Крюге, дрожавшего на голом полу угрюмой камеры. Он находил перспективу погибнуть в обществе бывших товарищей из СД вряд ли более привлекательной, чем перспективу сунуть голову в петлю.

Тем временем в караульном помещении наступило затишье, и Хайде с Портой сели играть в карты. Тишину, естественно, вскоре нарушили ругань и злобно выкрикиваемые взаимные обвинения. В данном случае не было никаких сомнений, что виновен Порта; он прятал в рукаве туза пик и неловко присовокупил его к своим картам, когда банк принял приличные размеры.

Хайде всадил нож в стол всего в нескольких сантиметрах от руки Порты.

— Опять плутуешь?

— Ну и что? — нагло ответил Порта. В конце концов, плутовство было общеизвестным риском карточной игры.

— У тебя был пиковый туз! — завопил Хайде. — Я видел!

— Ну и что, он должен был достаться кому-то из нас, — ответил Порта. — Почему ты решил, что только сам можешь претендовать на него?

Хайде напрягся и побледнел. Когда Порта беззаботно выложил свои карты, чтобы все увидели этого туза, Хайде выдернул из стола нож, взмахнул им, и лезвие прошло рядом с плечом Порты. Порта едва успел уклониться. Рука его молниеносно взлетела в резком ударе, ребром ладони по горлу противника. Хайде тоже едва успел уйти от удара. Когда доходило до драки, они не уступали друг другу.

Порта схватил бутылку, разбил о стену и запустил то, что от нее осталось, в лицо Хайде. Хайде увидел летящий к нему снаряд и пригнулся. Издал торжествующий вопль и снова бросился на Порту с ножом. Я увидел занесенное для удара лезвие, потом раздался мучительный вопль — Порта саданул Хайде коленом в пах. Нож со стуком упал на пол. Хайде стремглав попятился, приводимый в движение руками Порты, крепко стиснувшими его горло. Мы с любопытством наблюдали, как Порта прижал Хайде к стене и принялся колотить о нее головой. Хайде медленно сполз на пол, и Порта, явно жаждущий крови, нагнулся к нему.

— Хватит! — Голос Старика резко разорвал внезапно наступившую тишину. — Кончайте, черт возьми!

— Я превращу в блин его противную рожу! — пропыхтел Порта.

Мы поглядели на лицо Хайде. Оно было отнюдь не противным — собственно, единственным представительным, респектабельным, немеченным среди наших. Все мы, кроме него, могли похвастаться более менее неизгладимыми изъянами. Малыш потерял ухо, у меня был перебит нос, у Барселоны был стеклянный глаз, у Легионера морщинистый шрам, только у Хайде лицо было свежим, чистым, тщательно выбритым, и я внезапно понял, как воспринимал его Порта, с чего у Порты возникло желание превратить его в блин. Почему, в конце концов, Хайде не носить несколько напоминаний о войне до конца жизни?

— Запинай его до смерти! — бездумно подстрекнул Малыш.

— Заткнись! — цыкнул Старик. — Сколько раз еще говорить вам, что я отдаю здесь приказы?

Он взял автомат, сел на край стола и стал, болтая ногой, наблюдать за нами. Мы робко смотрели на него. Каждый был совершенно уверен, что он не пустит в ход оружие, Старик был человеком совершенно не того типа; но тем не менее, когда он бывал настроен серьезно, мы всегда старались угодить ему.

Хайде постепенно пришел в чувство. Взялся за избитую голову обеими руками, взглянул на Порту с все еще горевшим в глазах огнем ненависти.

— Шулер, — прошипел он сквозь красивые белые зубы, сплюнул заполнявшую рот кровь и бережно ощупал горло, на котором еще были видны красные следы пальцев Порты.

— Радуйся, что голова уцелела на плечах, — глумливо ответил Порта. — Как-нибудь я по-настоящему обработаю твою смазливую рожу. Когда потеряешь ухо, глаз и все зубы, уже не будешь такого высокого мнения о себе.

Хайде медленно поднялся, опираясь руками о стену.

— Раз ты страшен как грех, — надменно сказал он, — это не значит, что надо завидовать приятной внешности других. Попробуй время от времени умываться и бриться, это сотворит с тобой чудеса.

Тут Хайде был прав, ничего не скажешь. Но не успел Порта ответить одним из своих непристойных выражений, как вошли двое в мундирах СД и старушка, которую мы видели вечером. За несколько часов она постарела на годы. Из прямой и хорошо сохранившейся пожилой дамы она превратилась в согбенную, морщинистую развалину с черными кругами под глазами и сморщенным, как слива, ртом. Ее поставили в угол и отдали Старику обычную пачку бумаг.

— Это вам. Заполните их, как положено.

— Минутку, минутку, не спешите. — Старик взглянул на арестованную, потом на документы и затем на конвоиров. — Вы пришли не туда. С гражданскими не имеем никаких дел. Мы армия, а не гестапо.

Один из них наклонился и сказал Старику на ухо несколько слов. Старик нахмурился, снова взглянул на арестованную.

— Понятно. Что ж, в таком случае…

— В общем, как знаете. — Конвоир равнодушно пожал плечами. — Я подумал, что у вас ей будет лучше — хотя мне все равно. Для меня это обычная работа. Кстати, — он устало провел рукой по лбу, словно нес на плечах все тяготы мира, — работа нелегкая. Выматывает жутко. Бывают минуты, когда хочется делать что-то менее тяжкое, но…

Он снова выразительно пожал плечами. Порта тут же ругнулся, а Малыш громко испортил воздух.

— Несите скрипки! — глумливо произнес Легионер. — Тебя никто не заставлял быть легавым, так ведь? Армия очень нуждается в людях, если хочешь знать…

— Как, его? — спросил Порта. — Его в армию? Не смеши меня!

Не успел объект их презрения ответить, как раздался неожиданный голос.

— Дети, дети, не ссорьтесь! Грубые слова взять назад невозможно, и потом вы будете жалеть о них.

Пораженные, мы повернулись к стоявшей в углу старушке. Она улыбнулась нам мягко, снисходительно.

— В мире и так много несчастий и распрей, — заговорила старушка тонким, дрожащим голосом. — Я прошу вас не увеличивать их. В глубине души вы все хорошие ребята, но война — время тяжелое, она действует на нервы и заставляет человека вести себя так, как ему не пришло бы на ум в мирное время. — Старушка сделала паузу, но мы были так ошарашены, что не могли говорить. — Постарайтесь следовать примеру своего замечательного начальника, — сказала она нам. — Герра Билерта. Очень порядочный и любезный человек. Он настоял, чтобы подали машину и отвезли меня домой. — Она обаятельно улыбнулась нам морщинистыми губами. — Ужаснулся, когда я сказала, что могу пойти пешком!

Малыш открыл рот, собираясь что-то сказать, но Барселона дал ему сильного пинка по ноге, и он сомкнул челюсти.

Двое типов из СД стояли у двери с глупым видом. Одни из них указал на принесенные бумаги.

— Теперь, пожалуй, вы сможете понять, почему мы привели ее к вам.

— Ладно, — отрывисто произнес Старик. — Оставьте ее и убирайтесь.

Старушка вежливо пожала руки своим конвоирам, словно была в гостях.

— Спасибо, что так заботились обо мне. И не забывайте, когда окажетесь неподалеку от Фридрихсберга, заходите повидать меня. Адрес мой вы знаете. У меня всегда есть запас конфет и журналы с иллюстрациями, чтобы предложить гостям. Молодым людям всегда нравятся мои журналы.

Что-то неловко пробормотав, они зашаркали прочь. У подножья лестницы один обернулся.

— До свиданья, фрау Дрейер.

Сказав это, он сильно покраснел. Фрау Дрейер грациозно подняла руку, тут Легионер закрыл и запер за ними дверь, воздвигнув барьер между двумя мирами: они были гестаповцами, мы армейцами, и, по нашему разумению, так и должно было оставаться.

Маленькая старушка раскрыла сумочку, достала пакетик конфет и принялась угощать нас. Мы благодарно кивнули и стали жадно их брать. Малыш взял две.

— Не беспокойтесь, — сказал он старушке. — Теперь вы среди армейцев. — Кивнул, подмигнул, и мы с опаской посмотрели на него. Малыш мог ляпнуть всякое; для впечатлительной старушки он не был идеальным собеседником. — Мы знаем, как обращаться с этими гестаповскими ублюдками, — хвастливо продолжал Малыш. — Помню, я однажды…

И громко взвыл от боли, получив от Барселоны еще пинка.

— Не думаю, что фрау Дрейер очень интересуется такими вещами.

— Какими вещами? Почему нет? — спросил Малыш, тут же поведший себя вызывающе. — Я хотел рассказать ей о том случае в Пинске, когда мы помогли тем трем шлюхам удрать из гестапо.

— Не надо! — рявкнул Барселона.

Вмешалась сама фрау Дрейер.

— Пусть бедный мальчик говорит. Он просто большой ребенок переросток. Уверена, он даже мухи не способен обидеть, и я хотела бы послушать его рассказ.

Малыш поглядел на нее широко раскрытыми глазами. Порта хихикнул.

— Он беспардонный лжец и ничего больше. Лжет так же, как мы с вами едим или спим. У него это получается само собой. Ничего не может с этим поделать. Например, если сегодня понедельник, девятнадцатое, — он скажет, что вторник, двадцатое. Безо всякой причины. Просто по привычке. Нельзя верить ни единому его слову.

— Он душу продаст за полпфеннинга, — добавил Шнайдер.

Малыш хотел запротестовать наиболее естественным для него образом. Он схватил стул и приготовился обрушить его на голову Порты, но Легионер схватил Малыша за руку и прошептал ему на ухо несколько слов. Легионер всегда мог творить с Малышом чудеса. Малыш опустил стул и, что-то бормоча, ушел в угол.

Остальные, рассеянно улыбаясь старушке, сели играть в кости. Фрау Дрейер какое-то время наблюдала за нами, потом, к нашему громадному облегчению, села на стул и заснула.

Она спала с полчаса, потом ее разбудил громкий, неприятный смех Порты. Мы старались не замечать старушки, но вскоре до нас донесся ее дрожащий голос:

— С вашего разрешения, я хотела бы вернуться домой. Как думаете, машина уже подана?

Порта издал громкий ликующий вопль, выбросив шесть единиц.

— Знаете, герр Билерт обещал мне машину.

Мы заскрипели зубами и всеми силами старались не слушать. Она была просто-напросто глупой старухой, не понимающей, что, черт возьми, происходит. Возможно, была идиоткой от рождения, возможно, находилась в прогрессирующей стадии старческого маразма. И определенно не понимала, что находится в руках самой беспощадной на свете судебной системы.

Хайде сгреб кости, сильно их потряс, создавая как можно больше шума, и, рисуясь, бросил их на стол. Шесть единиц. Как и Порта до него, издал громкий крик радости. Потом в тишине взял кости и стал готовиться к другому броску.

— Герр фельдфебель, — продолжал звучать тонкий, писклявый голос, начинающий действовать нам на нервы, — вас особенно не затруднит, если я попрошу посмотреть, не подана ли еще моя машина? Мне здесь сильно захотелось спать. Я бы очень хотела поехать домой.

Хайде снова бросил кости на стол. Опять шесть единиц. Никто не сказал ни слова. Я чувствовал, что напряжение нарастает. Порта облизнул губы, взял кости и стал с подозрением рассматривать их. Хайде улыбнулся.

— Жаль тебя разочаровывать, но они без свинца. Тебе требуется усвоить, что для этой игры нужен ум. У кого-то из нас он есть, у кого-то нет. И в доказательство этого я выброшу еще шесть единиц — либо мой проигрыш удваивается, либо мы квиты.

— Не глупи, — сказал Барселона. — Шесть единиц больше не выпадут.

— Хочешь пари?

Хайде усмехнулся, сгреб кости, поднял руки над головой, словно профессиональный боксер, долго тряс кожаную коробочку с костями, потом опустил ее вниз отверстием на стол. С минуту подержал на ней руку, спокойно закуривая сигарету. Взял ее он у Порты, но Порта так неотрывно смотрел на коробочку, что не заметил этого.

— О, господи, как болят мои бедные ноги! — вздохнула фрау Дрейер, в голосе ее появилась мучительная нотка жалости к себе. — Я надела лучшие туфли, чтобы идти сюда, а они очень жмут — и я здесь с раннего вечера…

Хайде выпустил клуб дыма и забарабанил пальцами по коробочке.

— Давай, давай, — пробормотал Штайнер. — Посмотрим, что там!

— Не нужно волноваться, — спокойно произнес Хайде. — Могу не глядя сказать, что там: шесть единиц.

— Не может быть!

Хайде благодушно улыбнулся.

Порта принялся неистово покусывать ноготь. Провел рукой по своим рыжим волосам и скривил гримасу в обуревающей его нерешительности.

— Это безумие, — заявил Легионер. — Ты никак не можешь знать, что там шесть единиц…

Из угла донесся монотонный голос:

— Уже два часа, герр фельдфебель. Трамваи начнут ходить только в пять. Что мне делать, если не приедет машина?

Хайде начал медленно стискивать коробочку. Голос его был совершенно спокойным, но я увидел, что на лбу у него выступают капельки пота. Он подался вперед, мы все тоже. Малыш забыл о свисающей с губы сигарете. Порта изжевал свой палец чуть ли не до кости. Вот-вот мы узнаем правду.

— Ты так уверен? — спросил Старик, не смея оторвать глаз от коробочки, чтобы взглянуть на Хайде. — Действительно так уверен?

— Уверен, — подтвердил Хайде, с его верхней губы скатилась капля пота и шлепнулась на стол.

Чья-то винтовка упала на пол, но наша сосредоточенность была настолько сильной, что стук едва достиг сознания.

— Я слышу машину. Определенно слышу. Может, наконец она едет за мной. — Фрау Дрейер поднялась со стула и начала застегивать изношенное пальто.

Медленно, очень медленно Хайде поднял коробочку.

У него было шесть единиц.

Напряжение внезапно разрядилось. Малыш запустил своим стулом в стену и заколотил по столу кулаками. Штайнер громко завопил. Остальные откинулись назад и перевели дух. Порта оторвал зачарованный взгляд от костей и чуть ли умоляюще взглянул на Хайде.

— Юлиус, как ты это делаешь? Скажи, как — шесть единиц три раза подряд! В жизни такого не видел.

— Тут, как я уже сказал, нужен ум. — Хайде утер лоб тыльной стороной ладони и снова принял надменный вид. — Если подсчитать, что ты проиграл, думаю, это покрывает все мои долги тебе.

Порта нахмурился.

— Сделай еще бросок.

На лице Хайде тут же выступил пот. Он поглядел в маленькие, алчные глаза Порты; им явно овладело искушение. Но в конце концов встал и отодвинул стул.

— Не хочу. Я три раза выбросил шесть единиц, этого вполне достаточно. Если слишком часто это делать, становится скучно.

— Чушь! — заявил Порта. — Ты прекрасно знаешь, что не сможешь больше этого сделать, даже если будешь стараться всю ночь!

Хайде пожал плечами. Он мог себе это позволить. Поглядел на фрау Дрейер.

— С чего это гестаповцы явились за вами? — холодно спросил он. Его это не особенно интересовало, но это был единственный способ утихомирить Порту.

— Господи, из-за моей соседки, — негромко ответила фрау Дрейер. — Она написала им, что я оскорбляла фюрера.

Мы повернулись к ней с большим любопытством. Оскорбляла фюрера! Это было интересно. Штеге подался ко мне и встревоженно прошептал:

— Бедную старушку могут расстрелять за это.

Мы все смотрели на фрау Дрейер, внезапно ставшую объектом невероятного изумления. Не потому, что ее мог ли приговорить к смерти — к этому, видит бог, мы привыкли, — а оттого, что она сидела во всей своей наивности, не подозревая о тяжести своего преступления и возможных последствиях.

— Как вы оскорбляли его? — спросил Хайде.

Фрау Дрейер осторожно утерла нос пахнущим лавандой платочком.

— Знаете, я не сказала ничего особенно. По крайней мере то, что говорят все остальные. Это было во время очень сильного авианалета в прошлом году; помните, они бомбили Ландунгсбрюке и пансион за статуей Бисмарка. Фрау Беккер и я — фрау Беккер и есть та самая соседка — пошли посмотреть на причиненный урон. И тут я отпустила замечание, которое так расстроило бедного герра Билерта, хотя откуда я могла знать, если все говорили это изо дня в день? «При дорогом кайзере было лучше, — сказала я. — По крайней мере они не летали на своих самолетах, сбрасывая бомбы на нас. И в любом случае, что может такой человек, как Адольф Гитлер, знать об управлении страной? Я уверена, он старается изо всех сил, но он родился в бедности и ничего не знает о жизни». — Она строго посмотрела на нас.

Мы таращились на нее в потрясенном, недоверчивом молчании. Барселона, сглотнув дважды, спросил:

— И вы… и вы повторили все это герру Билерту?

— Конечно, — ответила фрау Дрейер, гордо вскинув голову. — Он захотел узнать мое мнение, я высказала его. Надеюсь, я еще не настолько дряхлая, чтобы не иметь свои взгляды.

— Нет, но вам… не следовало… никак не следовало…

Барселона не находил слов. И беспомощно оглядел нас, широко раскрыв глаза.

Порта равнодушно пожал плечами.

— Давайте посмотрим, что скажут кости — грозит ей это или не грозит.

Он провел пальцем по горлу и мерзко подмигнул.

Мы сели за стол, каждый прижал к его краю большой палец левой руки. Хайде встряхнул кости.

— Что на кону?

— Птичка на ограде парка, — предложил Малыш.

— Идет.

— Единица, — сказал Шнайдер.

— Единица против шестерки, — сказал Порта.

— Единица против шестерки, — проскандировали мы хором.

Кости покатились по столу.

Восемь солдат играли в кости в подвалах гестапо, почти как римские солдаты некогда у подножья холма возле Иерусалима.

— Это постыдно, — неожиданно произнес Старик. — Уберите их, ради бога.

Он повернулся вместе со стулом к фрау Дрейер и оживленно заговорил бог весть о чем; годилось все, чтобы отвлечь ее внимание от зловещей игры.

Кости лежали на столе: четыре единицы, две шестерки…

— Ее песенка спета, — сказал Барселона. — Кости не лгут.

— Единица против шестерки, все согласны? — спросил Хайде.

Порта кивнул.

— Шестерка жизнь, единица смерть…

Мы поглядели на фрау Дрейер. Она серьезным тоном рассказывала Старику о своем муже.

— Он погиб под Верденом, услышали мы. — Он служил в третьем драгунском полку в Штенале. Там было хорошо, мы жили очень весело. Мой муж служил в драгунах с девятьсот восьмого года до самой смерти — он пал двадцать третьего декабря семнадцатого года. Пошел за елкой к Рождеству и на обратном пути был убит шальной пулей. Он был хорошим солдатом и очень смелым мужчиной. Был с гауптманом Хауптом и обер-лейтенантом Йендичем, когда они взяли форт Дуамон…

— Дуамон! — воскликнул Малыш, лицо его расплылось в улыбке. — Я про него все знаю! Пруссаки там пробыли всего пять минут, потом лягушатники вышвырнули их так, что они кубарем катились за Рейн… а ты отвали! — гневно добавил он, обращаясь к Хайде. — Чего пинаешь меня? Убери свою ножищу.

— Муж фрау Дрейер погиб под Верденом, — напомнил ему Хайде. — Не мог бы ты выбирать слова поосторожнее?

— То, что я говорю, сущая правда. — Малыш вызывающе выпятил нижнюю губу. — Спроси кого угодно.

— Он прав, — сказал Порта. — Лягушатники задали им в Дуамоне такого жару, что кронпринц получил от кайзера большую взбучку.

Барселона, нахмурясь, посмотрел на него и снова повернулся к фрау Дрейер.

— Что именно сказал вам герр Билерт?

Старушка вздохнула, нахмурилась и отвела взгляд от фотографии Гиммлера, словно бы гипнотизирующей ее. Под фотографией шла надпись золотыми буквами:

«ГЕНРИХ ГИММЛЕР

Рейхсфюрер СС

Шеф полиции

Министр внутренних дел»

— Герр Билерт был очень любезен. Он выслушал все, что я могла сказать, было видно, что его это расстроило, и я подумала, что, может быть, сказала что-то обидное, но герр Билерт заверил меня, что все уже позади, и мне больше незачем беспокоиться об этом.

Она снова взглянула на Гиммлера и улыбнулась ему.

— Сказал он, что будет с вами? — спросил Старик. — Записал то, что вы говорили о герре Гитлере?

— О, да, он был очень скрупулезен. Диктовал все слово в слово другому человеку, сидевшему с ним в кабинете. Меня потянуло в сон, кажется, я немного вздремнула, а когда открыла глаза, оказалось, они написали целую книгу — и герр Билерт сказал, что мне придется поехать в Берлин.

— Повидать фюрера?

— Ну что вы, нет! Он наверняка слишком занят, ему не до таких, как я. — Старушка снова поглядела на фотографию Гиммлера и наморщила лоб. — Не могу толком вспомнить - там были какие-то буквы, только…

— РСХА? — предположил Барселона в холодной тишине, охватившей караульное помещение.

— А, да да! РСХА! Совершенно верно! — Фрау Дрейер хлопнула в ладоши и взглянула на Барселону. — Вы знаете, что это такое, герр фельдфебель?

Барселона оглядел нас, прося взглядом о помощи, но мы отвернулись, предоставив ему выходить из затруднения.

— Да, в общем… это, ну, это… большое управление в Берлине.

— Чем оно занимается?

— Оно… э… — Барселона беспомощно поскреб в затылке. — В общем, это нечто среднее между… э… регистратурой и бюро по найму.

— Отлично! — громогласно одобрил Порта. — Отлично, отлично! Но ты упустил самое любопытное.

— Что же? — наивно спросила фрау Дрейер.

— Хорошо, скажу. PC…

— Черт возьми! — перебил Старик Порту. — Придержи язык!

— Может, мне хотят предложить работу. — Фрау Дрейер вздохнула и сбросила одну из туфель. — Боюсь, толку от меня мало. Видите ли, у меня болят ступни — днем я должна была пойти к мозольному оператору, но, разумеется, не попала на прием из-за поездки сюда, к герру Билерту.

Мы кивнули с мрачным и робким видом, мучаясь желанием, чтобы она обернулась призраком и улетела, умерла, превратилась в камень — что угодно, лишь бы избавила нас от этого замешательства. Фрау Дрейер откинулась на спинку стула и несвязно заговорила, как многие старые люди, не столько для нас, сколько для себя.

— Меня не было дома, когда приехали за мной. Я отправилась расплатиться с герром Бергом в Генземаркт. Езжу туда раз в месяц. Приехала, конечно, рано — как всегда. Люблю посидеть на станции, посмотреть на прохожих. А потом, в это время года там прекрасная выставка цветов. Я знаю герра Гельбеншнайда, начальника станции. Очень хорошо знаю. У него легкая рука, а розы одни из лучших, какие я только видела. Жаль, не умею выращивать такие, но что поделаешь — если у тебя нет способностей, значит, нет.

Она смиренно покачала головой, и Малыш понимающе ответил ей тем же.

— И вот, как только вернулась, я сразу же поняла — что-то случилось. Увидела ту машину, понимаете. Большую, серую, я знала, что она эсэсовская, потому что видела их раньше. Сперва я подумала, что они приехали к моей соседке, фрау Беккер. Ее сын служит в СС. Он унтерштурмфюрер в дивизии «Рейх». Она, естественно, очень им гордится. До того как ему присвоили офицерское звание, он служил в другом полку — как он назывался? «СС Вестланд», кажется. Знаете, мой младший тоже служил в СС. Я не хотела, чтобы он шел туда, но он поступил по-своему. Его привлекал мундир, ничего удивительного. Ребята легко соблазняются такими вещами. В общем, он погиб. Мне прислали его Железный крест. Помню, он очень рассердился, когда я сказала ему, что отец был бы очень недоволен тем, что он идет в СС. «Не спеши, — сказала я ему. — Подожди, пока тебя не призовут, как твоих братьев». У него было три брата. Двое пошли в пехотный полк, а самый старший в инженерные войска. Он тоже погиб. Двое других пропали без вести. Возможно, они еще живы, не знаю, стараюсь поменьше об этом думать. Но младший мальчик всегда поступал по своему. Когда я сказала ему, чтобы он подождал призыва, не жертвовал жизнью, он сказал мне: «Мама, я обязан донести, что ты ведешь пораженческие разговоры, но на первый раз сделаю вид, что не слышал. Смотри, не говори так никогда больше. В следующий раз я донесу на тебя, хоть ты и моя мать». Господи, он так рассердился на меня — даже не захотел поцеловать на прощанье, когда уходил, — а теперь он погиб, как и другие мои сыновья, у меня остался только его Железный крест. Я храню его в ящике комода со всеми их детскими вещами. Распашонками и вязаными ботиночками…

Она внезапно поглядела на нас и улыбнулась. Малыш улыбнулся в ответ, очень кисло, как мне показалось.

— Но, в общем, подойдя ближе, я увидела, что машина стоит у моей двери, не у фрау Беккер, и у меня мелькнула мысль, что Пауль вернулся из могилы — Пауль, мой младший сын, о котором я вам рассказывала. Так вот, молодой человек, который вылез из машины, выглядел совсем как он. Высокий, широкоплечий, узкобедрый, белокурый, голубоглазый — из четверых Пауль был самым красивым, — и этот молодой человек так на него походил, что я даже перепугалась. И когда заговорил, то очень любезно, вежливо, в нем чувствовалось воспитание. Наверняка происходил из хорошей семьи. Не понравилась мне в нем только черная кожа. Он, казалось, весь был в черной коже, с головы до ног — она всегда представлялась мне такой мрачной, такой суровой — хотя, может быть, у них такая форма одежды.

Улыбаясь то Малышу, то фотографии Гиммлера, она описала нам всю ту сцену. Я очень явственно представлял ее: белокурый юный бог из СС с надменными голубыми глазами, в черных кожаных сапогах, и глупая старая дама, увядшая, доверчивая, так поглощенная сравнением его со своим погибшим сыночком Паулем, что не замечала угрозы, таящейся за личиной изысканного обаяния.

— Фрау Дрейер? — вежливо спросил он, вылезая из машины.

И взволнованная старушка представилась, протянула руку; молодой человек крепко стиснул ее, не сняв большой черной перчатки с крагами, и продолжал удостоверяться, что она действительно Эмилия Дрейер, проживающая по Гиндербургштрассе, девять. Он стоял с учтивой улыбкой на лице, с вальтером калибра 7,65 в кармане, и старая фрау Дрейер ничего не подозревала. Он повернулся, распахнул дверцу машины и указал ей на заднее сиденье. Ее хотят видеть в штабе, есть вопросы, о которых нужно поговорить.

— О, мне очень жаль, но сегодня я никак не могу! Знаете, я записана на прием к доктору Йору, он должен посмотреть мои ступни. Они доставляют мне сильные мучения.

И эсэсовец громко засмеялся. Визит к мозольному оператору! Такой нелепой отговорки он еще не слышал.

Фрау Дрейер не поняла, почему он нашел ее бесхитростное заявление таким смешным. И стала объяснять на тот случай, если эсэсовец не понял всей серьезности проблемы, что доктор Йор занятой человек, у него обширная практика, и если не отменить прием по меньшей мере за сутки, его все равно нужно оплачивать.

Эсэсовец засмеялся еще громче. По крайней мере у него было хорошее чувство юмора.

— Не беспокойтесь о своих ступнях, бабуся. Мы свяжемся с доктором Йором и позаботимся, чтобы он не брал с вас платы.

— Но, видите ли, — сказала она, — пока я снова смогу попасть к нему на прием, могут пройти недели. Он очень занятой человек.

Потеряв терпение в разговорах с этой полоумной старой бабкой, эсэсовец взял ее за плечо и подтолкнул к машине. При этом она внезапно осознала, что у него нет левой руки, и это напрочь отвлекло ее от собственных ступней. Какое ужасное увечье! Какая трагедия, какое несчастье, какое…

— Может, не будем это обсуждать? — отрывисто произнес он.

Она показала ему эсэсовский перстень Пауля. Рассказала ему о младшем сыне, о его Железном кресте, о том, что он погиб за свою страну, но молодой человек казался странно безразличным. Он усадил ее на заднее сиденье, захлопнул за ней дверцу, и они поехали на полной скорости в гестапо. Эти люди повсюду ездили на полной скорости.

Водитель резко отличался от этого молодого человека. Грубый, неприятный, невежливый тип. Ни воспитанности, ни хороших манер. У него был стеклянный глаз, плохо сделанный, больше похожий на камень. Лицо было толстым, грубым, и фрау Дрейер сразу же почувствовала, что неприятна ему.

— Смотри мне, бабка! — обратился он к ней, когда она оказалась на заднем сиденье; а потом к своему напарнику: — Надеюсь, старая карга будет хорошо себя вести сзади.

— Знай веди машину, остальное предоставь мне, — ответил молодой человек.

Фрау Дрейер сочла, что подразумеваемый упрек оправдан.

— Человек такого класса не должен называть меня бабкой, — сказала она нам. — А то, что он обозвал меня каргой, я нахожу полным отсутствием уважения к старшим и более достойным.

— Да, понимаю вас, — ответил Малыш. — Только на вашем месте я бы особенно не расстраивался. Другое дело, если тебя назовут…

Порта очень вовремя зажал ему ладонью рот.

— Впредь, — попросил он Малыша, — ограничивай свои замечания только словами «да» или «нет», и нам всем будет проще.

— Да пусти ты! — выкрикнул Малыш, негодующе вырываясь. — Буду говорить, что хочу, черт возьми, и не твое это дело. А вот чего никогда не скажу — это «да», чтоб ты знал. Как только я сказал «да», так получил два месяца тюряги. И потом твердо поклялся, что буду говорить только «нет».

— Вот и говори, — ответил Порта. — Больше мы ни о чем не просим.

И вернулся к скамье, на которой возился с очередной колодой крапленых карт. Он всегда старательно укладывал их в фабричную обертку, склеивал ее с такими тщательностью и вниманием, каких и в помине не было при выполнении служебных поручений.

Барселона с Хайде снова лениво играли в кости. Фрау Дрейер продолжала рассказ, словно ее и не прерывали.

— Я не могла отделаться от мысли, что это очень неприятный человек. Машину он вел очень быстро, неосторожно, и несколько раз люди просто чудом не попадали под колеса. Но он только смеялся, словно это была остроумная шутка. Потом на Харвештерхуде они остановились и подобрали девушку. Не знаю, зачем она им понадобилась — они высадили ее у другого дома до того, как мы подъехали сюда — не знаю, где именно, но должна сказать, что даже молодой человек, который так обаятельно держался со мной, вел себя очень нелюбезно по отношению к ней. Может быть, она чем-то провинилась, не знаю, но совершенно не могу понять, зачем было бить ее. Воспитанный мужчина ни в коем случае не должен бить женщину, ни в коем случае! А если бьет, то лишь показывает свою невоспитанность, я так и сказала молодому человеку. Вы согласны со мной, герр фельдфебель?

— Конечно, — угрюмо ответил Старик.

— Я бы не стал бить ее, — подал голос Малыш. — Какой в этом смысл? Гораздо охотнее сделал бы кое-что другое. Зачем их бить, если можно…

На сей раз рот ему зажал Легионер. Фрау Дрейер мягко продолжала.

— Когда мы приехали сюда, — объяснила она нам, — они проводили меня в какую-то приемную на третьем этаже. Там было много людей, пришедших для беседы, и меня оставили на какое-то время с ними. Я подумала, что это не очень вежливо. В конце концов я ведь не просила встречи с Билертом. Это он отправил их за мной. Поэтому я считаю, что они могли быть повнимательней — правда, возможно, они очень заняты, к тому же идет война. Думаю, извинение меня бы вполне устроило. Но даже когда они увели меня из приемной, то не к герру Билерту. Вместо этого они обыскали мои карманы и сумочку, забрали много писем личного свойства. Я понимаю, эти люди просто выполняли свою обязанность. Идет война, и все мы должны остерегаться вражеских агентов, но все-таки не могу отделаться от мысли, что они слегка зарвались — и не могу понять, какое они имеют право читать мои письма. В общем, обыскав, они отвели меня в другую приемную. Мне там не понравилось. Какой-то старик с пистолетом сидел на стуле и не позволял никому из нас говорить. Было скучно, к тому же я проголодалась.

Фрау Дрейер продержали там несколько часов, потом белокурый однорукий обершарфюрер отвел ее в какую-то маленькую комнату, где двое мужчин в штатском спросили ее, не говорила ли она кому-нибудь, что фюрер дурак.

— Разумеется, — сказала она нам, — я сразу же ответила, что нет. Что кто-то распускает обо мне отвратительную ложь. Тогда они спросили, не постараюсь ли я помочь им, поскольку их обязанность разбираться в таких делах, убеждаться, что никто не говорил ничего плохого о фюрере, и в конце концов любезно предложили мне не спешить и попытаться вспомнить, что именно я говорила.

— Не говорили вы своей соседке фрау Беккер, что, по вашему мнению, фюрер поступил глупо, начав эту войну? — спросил ее Билерт.

— Да, — ответила она, — я сказала это и готова повторить. По-моему, эта война просто безумие.

Тут, к ее изумлению, они от души рассмеялись, и один из них записал ее слова на листе бумаги.

— Вот, видите, фрау Дрейер, все, как мы говорили — вы назвали фюрера дураком.

Тут она опешила; стала уверять их, что, назвав войну глупостью, она не имела в виду, что фюрер дурак. Она не хотела — не могла…

— Однако согласитесь, — настаивал Билерт, — глупые поступки совершает глупый человек, следовательно, дурак.

Она была вынуждена согласиться с логичностью этого утверждения.

— Но, как сказала ему, я не единственная, кто говорил такие вещи. Их говорят все. Я только повторила то, что слышала.

Разумеется, Билерт тут же принялся спрашивать, кто говорил их, где и когда.

— Ну, для начала герр Гельбеншнайд, начальник станции. Я часто от него слышала, что с Германией не случалось ничего хуже этой войны. Потом фрау Дитрих, медсестра у мозольного оператора. Она совсем недавно сказала мне, что лучше бы эта война совсем не начиналась, и чем скорее мы потерпим поражение, тем лучше, насколько это касается ее. А затем…

В своей недогадливости она продиктовала целый список фамилий жадно писавшему напарнику Билерта, который тут же передал его обершарфюреру — очевидно, для немедленных действий.

— А потом, — с недоумением сказала фрау Дрейер, — они спросили, не была ли я пациенткой психиатрической лечебницы.

— А кстати, — спросил, обернувшись, Порта, — были?

— Нет, не была, и вопрос показался таким странным, что я испугалась и расплакалась. Сказать по правде, — доверительно призналась фрау Дрейер, — я боялась, как бы меня не оштрафовали. За то, что говорила чего не следовало — хоть и не сознавала, что это дурно. Я спросила, нельзя ли принести извинения, а не платить штраф, у меня только вдовья пенсия, понимаете, мне это накладно. И они отнеслись ко мне очень любезно. Сказали, что платить штраф не придется, чтобы я не беспокоилась, и что они примут мои извинения от имени фюрера. Затем, помню, они стали очень дружелюбными и начали расспрашивать меня о моих мальчиках. Так интересовались ими, что я забыла обо всем прочем! Мы говорили о том, о сем, и оказалось, что герр Билерт хорошо знает Бента, который был самым близким другом моего Курта в прежние дни. Бент стал оберштурмфюрером СС и часто заходил к нам, когда Курт был в отпуске. Такой смелый мальчик, на груди целый ряд орденов, и все-таки, знаете, тоже настроен против этой войны. Помню, однажды перед днем рождения Курта, перед тем как батальон отправили на фронт, Бент говорил мне, что фюрер только человек, не бог, и что, как все люди, иногда ошибается. А что касается Гиммлера — передать не могу, как они с Куртом сердились, когда кто-то упоминал о нем! Можно было подумать, этот бедняга нанес им какую-то личную обиду! Знаете, я помню…

— Постойте, — перебил, хмурясь, Старик. — Вы не рассказывали ему все это, а? Не рассказывали Билерту?

— Рассказывала, — беспечно ответила она. — Им было очень интересно, понимаете, и герр Билерт сказал мне, что Бент всегда был очень умным мальчиком, что его способности попусту пропадают на фронте, что они вызовут его в Гамбург и дадут ему повышение. Я хотела тут же написать Бенту, известить его, но они сказали, что не надо, что собираются устроить ему сюрприз.

— Конечно, — угрюмо согласился Старик. — И о чем еще вы говорили, пока были там?

— Ну… — Фрау Дрейер наморщила лоб, стараясь вспомнить. — Говорили о моем племяннике Дитрихе. Знаете, он учится на богослова. Видимо, герр Билерт почему-то счел, что он мог говорить плохие вещи о фюрере. Просил меня сказать, что говорил Дитрих, и я ответила, что не припоминаю, чтобы он что-то говорил. Тут герр Билерт, сильно рассердился и закричал на меня; я не могла понять, чем вызвала его неудовольствие, а другой человек укоризненно покачивал мне головой, и я пришла в такое замешательство, что не знаю, что бы сделала, если б телефон герра Билерта не зазвонил. Они оба выбежали с пистолетами, и я сидела в одиночестве, пока не пришел другой человек и не увел меня.

— Увел сюда? — спросил Легионер.

— Нет, — ответила фрау Дрейер. — Меня заперли в какой-то маленькой комнате, а потом пришли за мной и снова отвели к герру Билерту. Тут они записали все, что я говорила, и дали мне на подпись. — Она улыбнулась. — Когда я расписалась, снова подобрели. Дали мне кофе с кексом и сказали, что нужно обо мне позаботиться.

Мы безмолвно смотрели на нее. Просто не верилось, что на свете может существовать такая наивность.

— Интересно, скоро ли приедет за мной машина?

Она обратила свою жалобу к Старику, тот невнятно пробормотал что-то ободряющее и поглядел на нас. Мы зашаркали ногами и опустили взгляды.

— Когда у вас будет свободное время, — любезно сказала фрау Дрейер, — вы должны заглянуть ко мне в гости. Дайте знать заранее, я постараюсь испечь для вас ореховый торт. Мои ореховые торты нравятся всем мальчикам.

Мы промямлили слова благодарности, она улыбнулась нам, закивала головой на хрупкой шее, и тут, к нашему несказанному облегчению, веки ее опустились, и она погрузилась от усталости в сон, негромко, мерно похрапывая.

Порта закончил укладывать свои крапленые карты. Предложил поиграть, и мы согласились при условии, что воспользуемся колодой Барселоны.

Два часа спустя мы все еще играли — так увлеченно, что было почти невыносимо покидать стол даже на то время, чтобы сходить в туалет. Фрау Дрейер продолжала спать.

Игру нарушил нетерпеливый стук в дверь. Барселона пошел открыть, перед ним предстали двое людей в форме СД с автоматами.

— Хайль Гитлер! — сурово приветствовали они его. — У вас Эмилия Дрейер?

При звуке своего имени старушка проснулась. И заспанная, заковыляла к ним.

— Это машина за мной?

— Да, фрау. За вами. Собирайте вещи и пошли. Отвезем вас в Фульсбюттель.

— Фульсбюттель? — Она заколебалась. — Но я не хочу в Фульсбюттель. Я хочу домой.

Один из конвоиров засмеялся.

— А разве мы все не хотим?

— Но герр Билерт сказал…

— Герр Билерт сказал, что пришлет за вами машину, вот она подана. И в ней мы поедем на приятную прогулку в Фульсбюттель. Так что будьте умницей и пошевеливайтесь. Не хочу, чтобы пришлось применять силу к женщине, годящейся мне в бабушки.

И тут фрау Дрейер впервые начала смутно догадываться об истинном положении вещей. Дрожа, повернулась к Старику и протянула руки.

— Герр фельдфебель…

— Да хранит вас Бог, — сказал Старик, очень тихо и словно бы стыдясь себя. — Поезжайте с ними, фрау Дрейер. Вы ничего не можете поделать. Никто из нас ничего не может поделать.

— Да, конечно, — неуверенно произнесла она.

Старушка беспомощно постояла с минуту, ее морщинистое, старческое лицо дрожало. Мы подали ей пальто и сумочку, и она молча пошла за конвоирами. На одной туфле у нее развязался шнурок, толстые вязаные чулки сморщились на лодыжках. Массивная дверь лязгнула за ней. Мы услышали лязг и других дверей — арестованных выводили из камер. Их вели во двор и вталкивали в большие зеленые фургоны, которые повезут всех в Фульсбюттель.

В одном из них сидела старушка, даже теперь неспособная понять, какое преступление совершила.

В караульном помещении все молчали и прятали друг от друга глаза. Мы стыдились себя и своих мундиров.

Вскоре Малыш вышел в коридор. По-прежнему молча. Мы равнодушно вернулись к картам, но не успели их раздать, как Малыш вернулся.

— Крюге дал дуба в камере! — взволнованно выпалил он. — Повесился на подтяжках!

Напряжение спало. Мы толпой пошли по коридору, чтобы посмотреть. Крюге покачивался под потолком, словно уродливая тряпичная кукла. Лицо его посинело, раздулось, выкаченные глаза безжизненно смотрели на нас. Шея казалась невероятно длинной. Под ним на полу валялось его кепи.

— Это лучшее, что он мог сделать, — сказал Барселона.

Мы бесстрастно смотрели на покачивающийся труп.

— Нечего жалеть эту крысу, — заявил Малыш.

Не думаю, что кто-то жалел. Даже Штеге не пытался сказать что-то в его защиту.

— Придется внести это в рапорт, — сказал Старик. — Иначе неприятностей не оберешься.

Все пошли обратно в караульное помещение. Старик сел за свой стол и взял ручку, а мы с большим удовольствием вернулись к прерванной игре в карты.

— Жаль, что у него не хватило благопристойности подождать, пока он не окажется в Фульсбюттеле, — сказал Порта, быстро тасуя колоду под нашими пристальными взглядами. — Что поделаешь, некоторые люди бестактны от природы.

Оба они были прохиндейными дельцами, рожденными для того, чтобы постоянно попадать в неприятности и всякий раз из них выпутываться, уважающими вероломство и хитрость другого, даже когда старались надуть друг друга. Крали все что попадалось под руку и продавали все что можно — от женщин до стреляных гильз.

Водитель эсэсовец покачал на ладони сигарету, — задумчиво глядя на нее. Потом поднес к ноздрям и недоверчиво понюхал.

— По-моему, ты грязный обманщик, — заявил наконец он. — Разорви ее, чтобы я увидел собственными глазами.

— Сомневаешься в моих словах? — надменно спросил Порта. — Раз я говорю, что в каждой сигарете есть опиум, значит, есть в каждой.

И с презрением плюнул на эсэсовский флажок, развевавшийся на большом сером «мерседесе». Водитель немедленно отплатил той же монетой, харкнув в сторону памятника солдатам, сложившим головы в Первую мировую войну.

Закончив этот обмен формальностями, они вернулись к делу.

— У меня есть неплохая партия автопокрышек, — предложил эсэсовец. — Как раз по твоей части — только вот их сейчас ищут.

— И тебя тоже, — ответил Порта. — Ставлю пять марок против щепотки грязи, в один прекрасный день ты попадешь к нам.

Эсэсовец равнодушно пожал плечами.

— Приходится рисковать, — лаконично сказал он. — Если интересуешься, могу дать адрес отличного кабаре.

— Кабаре я знаю много.

— Не таких, как это. И не поблизости. И не с голыми красотками.

Порта облизнул губы. На скулах его выступил яркий румянец.

— С совершенно голыми?

— Почти что. Туфельки, чулки, подвязки, пояса — в самый раз, чтобы завестись. Претензий быть не может, так ведь?

Порта поскреб пальцами горло.

— А можно их снять, скажем, на вечерок?

— Почему же нет?

Они подались друг к другу и начали обсуждать условия.