— Настоящий министр! — кричит вожак коммунистов Вольфганг, толкая Хиртзифера, бывшего министра внутренних дел, только что доставленного под конвоем в концлагерь Эстервеген.

— Если этот бюрократ завтра утрам будет стоять на ногах, — говорит шарфюрер СС Шрамм, — я лично вами займусь!

Вольфганг смотрит на него и сардонически улыбается.

— Мы о нем как следует позаботимся, — злобно обещает он.

Эсэсовец так сильно толкает Хиртзифера, что тот, отлетев, сбивает с ног двух людей возле коек. Те поднимаются на ноги и набрасываются на него.

— Это ты. паршивый социал-демократ, давал нашим голодным женам две чашки в награду за рождение двенадцатого ребенка!

Окружившие Хиртзифера заключенные рычат. Даже с лиц эсэсовцев исчезли улыбки.

— Товарищи, вы забыли, что они получали еще и двести марок, — мямлит он.

— Дерьмо! Ты вычитал их из пособий по безработице! — кричит похожий на мышь заключенный на дальнем конце стола.

— И прогонял нас пинками, когда мы хотели увеличения детских пособий! — рычит эсэсовец Кратц, стукнув прикладом винтовки о пол.

— Твои паршивые двести марок — вот и все, что мы получали, яростно кричит один из заключенных, — а потом могли умирать с голоду. Но теперь ты там, где тебе и место; почувствуешь, каково это — голодать!

— Дай ему хорошего пинка в пах, — предлагает один из эсэсовцев, хлопнув «Мышь» по плечу.

За Хиртзифера принимаются ночью. Бьют руками и ногами. Возят лицом по унитазу. Это повторяется из ночи в ночь. Когда жена приезжает за ним в большом «мерседесе», его приходится выносить.

Охранники и заключенные в ярости. Им в руки попался бюрократ, а теперь его освобождают.

Через несколько дней появляются гестаповцы, забирают троих эсэсовцев и одиннадцать заключенных. Их приговаривают к расстрелу за грубое обращение с заключенным Хиртзифером.

— Если эти паршивые немцы придут в Сосновку, мы проломим им головы, — кричит Михаил, со свистом размахивая в воздухе казачьей шашкой. — Если б я не попал под этот чертов поезд, не лишился ступни, то уже перестрелял бы тысячи фашистских свиней!

— Немцы не стоят оленьего дерьма! — презрительно кричит Коля, запуская подгнившей картофелиной в стену. Он еще не достиг призывного возраста, но уже два года проработал на руднике. Его левая нога не сгибается. Он стал калекой в прошлом году: взрыв произошел слишком рано. «Неосторожность», — к такому выводу пришла проверочная комиссия НКВД. Его отца убило тем же взрывом. Останки вынесли на брезенте. Уезжая, оперуполномоченные НКВД забрали инженера и двух взрывников. Те больше не вернулись.

— Провалиться мне, если немцы вскоре здесь не появятся, — говорит Женя, буфетчица «Красного ангела». Наклоняется, и ее громадные груди едва не касаются пола. Берет из-под стойки двустволку и наводит на Юрия, партработника. — Я отстрелю им кое-что, как только их увижу! — воинственно кричит она.

— У тебя от выстрела трусики свалятся, — усмехается Коля, выпивая стаканчик водки.

— Свалятся, да? — яростно кричит Женя. Заряжает ружье двумя патронами, взводит курки и стреляет.

Грохот жуткий. Те, кто стоят близко к ней, едва не оглохли.

— Черти бешеные, — кричит Юрий, упавший со страху на пол. — Эта сумасшедшая сука могла всех нас убить!

— Кто-то еще думает, что у меня свалятся трусики? — рычит Женя, снова заряжая ружье, чтобы оно было готово к бою, если появятся немцы.

— Немцы — самый трусливый на свете народ, — говорит Федор, хлопнув по столу ладонью так, что подскочили бутылки и стаканы. — Настоящие зайцы! Трясутся за свою жалкую жизнь. Когда я был в школе машинистов в Мурманске, один из этих тварей приехал посмотреть на наши машины. Удрал из своей страны. Едва смог спасти свою шкуру, когда к власти пришел Гитлер. Ну и гад был! Такой самодовольный, что ему мало было одной секретарши, нужно было таскаться с двоими. Все видели, что это за птицы! Дорогостоящие шлюхи из Москвы. Только и знали, что трахаться. Этот паршивый немец совался во все, где честному рабочему делать нечего. Ну, мы решили на всякий случай отделаться от него. И однажды ночью, когда он выкатывался из притона «Молния», мы схватили его и затолкали в мешок из-под цемента. Хоть верьте, хоть нет, не успели мы дойти до старых доков, как он вырвался. И пустился по улице, зовя во все горло на помощь. Но кто станет помогать кому-то среди ночи в Мурманске, особенно немцу? Мы все-таки догнали его, двинули по животу палкой, попинали немного по голове, и он притих. Но этих паршивых немцев трудно утихомирить. Мы оттащили его к Царскому стапелю. Знаете, где стоят на приколе баржи. Господи, как он вырывался и бился, когда мы сунули его головой в воду! Никак не хотел умирать с достоинством, по-мужски. Всякий раз, когда мы вытаскивали его из воды, сочтя мертвым, он начинал выпускать изо рта воду, орать, просить, чтобы сохранили его паршивую жизнь. Несколько человек начали пинать его в яйца. Пинали так, что они небось оказались у него в горле. Он предлагал отдать свои деньги, все до копейки, если мы оставим его живым, и клялся замолвить доброе слово за нас в Москве. Так что сами видите, какие они лжецы, эти немцы. Кто скажет доброе слово за человека, который старался его убить?

— Я узнал вас, Александр Алексеевич! — крикнул он нашему бригадиру в промежутке между двумя глотками воды.

Видите, даже на пороге смерти немец замечает все, чтобы потом сказать в аду дьяволу, кто отправил его туда. Теперь каждый советский гражданин знает, что Богу и дьяволу он говорит одно, а НКВД—другое. В общем, он узнал Сашку, и у нас не осталось выбора. Теперь нужно было его прикончить. Но эти немцы живучие. Мы прыгали по нему, пока, наверно, не переломали все кости. Под водой он пускал пузыри и фыркал, как лесной кот по весне, но в конце концов умер, хотя всеми силами бился за жизнь.

— Они сущая чума, эти черти! — кричит Петр, хватаясь за свою винтовку ополченца местной обороны. — Если они придут сюда, мы быстро разделаемся с ними. Бах — и одним немцем на свете меньше.

— Мне нужна парочка живых! — кричит Катя, жена молочника. — Я повешу их на балки и кастрирую. Потом можно будет сидеть, наслаждаясь их воплями, как раньше татары, когда заставали мужчин со своими женами.

— Мы схватили парочку финских фашистов в тридцать девятом году, — восторженно говорит Соня. — Повесили их за ноги и били палками между ног, пока не обессилели. Это были офицеры с зелеными кантами на брюках и свастиками в злобных глазах. Когда мы покончили с ними, их серые брюки стали красными. Перед смертью они сотню раз пожалели, что напали на Советский Союз и выкалывали детям глаза!

— Вот это приятно слышать, — неистово кричит ее муж Василий. — Когда я служил в Левгеновском лагере, у нас были много способов уничтожать врагов народа, которые мы, охранники, изобрели сами. Но когда дело доходило до фашистов, мы просто сдирали с них кожу, словно свежевали оленей. Наш начальник, изверг из Читы, собирал коллекцию перчаток. Дом его походил на музей. Однажды он обнаружил, что у него нет перчаток особого рода. Выстроил на плацу весь лагерь, прошел по рядам и выбрал мужчину и женщину нужной национальности. Отобранных повели на кухню и заставили опустить руки в кипящий котел. Потом наш начальник-азиат аккуратно снял кожу с их рук и получил две пары перчаток для своего музея, каких больше ни у кого не было. Однако какая-то тварь донесла об этом в Москву. Какой поднялся скандал! Мне повезло, в тот день я нес службу в другом месте и не был на кухне. Как-то ледяным утром появляется низенький комиссар, разучившийся улыбаться еще в материнской утробе. Он был таким маленьким, что мог, не сгибаясь, пройти под брюхом лошади! На ногах у него были казачьи сапоги без каблуков, голенища были длиной с палец, но все-таки доходили до колен. Уши у него торчали, будто крылья летучей мыши, высокая папаха касалась плеч. Она была такой высокой, что он мог сидеть на ней, как на табурете. На вынесение смертного приговора снимателям перчаток у него ушло двадцать минут. Их обезглавили саблей на плацу перед заходом солнца. Комиссар лично выбрал палача. Бандита из Ленинграда, настоящего великана, который мог бы спрятать во рту этого комиссара из Томска. Бандит отбывал пожизненный срок за убийство четырех женщин — он изрубил их тела топором на куски и бросил в Неву.

Всех нас, охрану и заключенных, построили, чтобы мы видели казнь и поняли, что случится с каждым из нас, если вздумаем коллекционировать перчатки. Ленинградский убийца женщин нервничал, как девочка, прижавшаяся задом к раскаленной печи. При каждом взгляде на маленького комиссара из Томска дрожал как осиновый лист. Начал он с того, что отрубил первому руку. Бедняга мычал, как бык, но недолго. После второго взмаха его голова покатилась по плацу. Следующему палач отрубил половину груди вместе с головой. Вот так он расправился со всеми десятью. Этот убийца из Ленинграда был силен, как медведь. Сабля у него так и свистела.

Последним оказался наш начальник из Читы. Три удара саблей — и его не стало. Потом комиссар выхватил наган и всадил ленинградскому убийце пулю прямо между глаз. Убийца зашатался, как дерево в бурю, и рухнул среди десятерых обезглавленных. Вот что мы сделаем, когда придут немцы. Сдерем с них шкуры и повесим сушиться возле парткома. Никакого комиссара не будет волновать, что мы сделали с немцами.

Его поток слов прерывается открыванием двери. В кафе врывается густая туча снега.

— Закрой эту гребаную дверь! — кричат все, как один, когда по комнате проносится ледяное дыхание Арктики.

Прислонясь спиной к двери, стоит молодая женщина, держащая за руку трехлетнего мальчика. Усталым движением она снимает с головы капюшон и утирает снег с лица. Дышит на озябшие руки и топает, чтобы согреть ноги. Потом оглядывает людный зал, окутанный махорочным дымом.

— Меня ищешь, женщина? — спрашивает худощавый человек с белым, усеянным прыщами лицом. Лоб у него низкий, как у идиота. Глаза блестят звериной жестокостью.

— Григорий, пойдем домой, — негромко просит она его дрожащим голосом.

— Еще чего! — рычит Григорий и с прихлюпыванием выпивает кружку пива. — Отвяжись, женщина! Видеть не могу тебя и твоего незаконного сына! — Выпивает большую порцию спирта и громко рыгает.

— Утром ты обещал, что не будешь сегодня напиваться, — жалобно говорит она, убирая со лба темный локон.

— Слышали? Эта сука говорит, что я пьян! — Громко рыгает и глупо улыбается. — Какое оскорбление! Кажется, ты забыла, кто комиссар в этой деревне! Ну, погоди, сука! Мне легко разделаться с тобой и твоим шлюхиным отродьем! — Он вновь наполняет кружку и пьет. Пиво льется ему на подбородок и грудь. Он отфыркивается. — Не указывай, что нам делать, киевская кобыла! На Колыме много места для троцкисток вроде тебя! Я знаю, что у тебя на уме, злобная контрреволюционная тварь! — произносит он заплетающимся языком и с кружкой в руке, пошатываясь, подходит к ней. С гогочущим смехом выливает пиво ей на голову и бьет ее по лицу. — Трахалась с красавчиками-офицерами, распутная тварь! Никто из нас не верит, что ты была замужем за этим дерьмовым капитаном! Говоришь, он пал в бою с финскими фашистами! Еврейская ложь! Этот гад застрелился, потому что боялся идти на фронт! Я знаю эти дела! Разве я не политрук?

— Ты совершенно пьян, — говорит она, утирая рукавом с лица пиво. — Станешь ты когда-нибудь взрослым? Завтра будешь жалеть об этом!

Он смотрит на нее с дурацким, пьяным выражением, потом толчком валит на пол, берет за лодыжки волочит по полу, будто сани, к ухмыляющейся толпе у стойки.

— Эй! — кричит он, распахивая на ней одежду, — пользуйтесь, кто хочет! Я, комиссар Григорий Антеньев, разрешаю вам! Шлюхи — государственная собственность!

И с грубым смехом раздвигает ей ноги.

— Свечой ее, свечой! — восторженно кричит Женя и сует толстую восковую свечу в обнаженное междуножье женщины. — Высокомерная, образованная кобыла!

И грубо валит ее на стол.

— Давайте, ребята, — усмехается Галя. — Ворота открыты! Вдуйте ей! Сука, смотрит на нас свысока, потому что мы не понимаем книг!

— Мама, мама, — вопит маленький мальчик, слабо колотя пьяную толпу.

— Давайте я, — улыбается, пуская слюни, Юрий, и расстегивает брюки. — Вот, сука, такого большого нет во всем Киеве! Кончай орать! Тебе хорошо!

— Я ее сзади, — хихикает одноногий Михаил, спустив брюки к единственной лодыжке.

— Заткнись ты, шлюхино отродье! — кричит Коснов, мускулистый охотник на пушною зверя, и швыряет мальчика на пол.

Всякий раз, когда один из пьяных, слюнявых мужиков заканчивает, Женя окатывает изнасилованную женщину ведром воды.

— Мы здесь блюдем чистоту, — говорит она с хриплым смехом, — но киевским шлюхам этого не понять!

— Шлюх бесплатно не трахают, — кричит со смехом Женя. — Один заход — копейка, мальчики!

— Такой дешевой шлюхи у меня еще не было! — радостно кричит Федор и кладет между ног женщины трехкопеечную монету.

Наскучив этим, они закатывают женщину под стол. Женщина отчаянно зовет мальчика, лежащего без сознания под скамьей.

— Как громко воет эта сука, — раздраженно говорит Юрий. — Вышвырните ее!

Женщину безжалостно выталкивают пинками в снег.

— Мой мальчик, — отчаянно кричит она, безумно колотя кулаками по толстой двери.

Григорий поднимает мальчика и выбрасывает в дверь, будто мяч. Он падает в далекий сугроб.

— Этих предателей народа нужно уничтожать! — кричит Михаил и бьет кулаком по столу. — Я недавно читал в «Правде», что они лезут повсюду. Только представьте себе, нашли еврея, который пробрался на должность замполита. Его расстреляли, — добавляет он после недолгой паузы.

— Остановка означает смерть, — безо всякой причины говорит Юрий, протягивая Михаилу кружку пива.

Поддавшись неожиданному порыву, Женя предлагает всем бесплатное угощение. Разговоры стихают. В «Красном ангеле» воцаряется тишина. Все изумлены. Никто не помнит, чтобы толстая буфетчица хоть раз была такой щедрой.

— Я затолкаю сынка этой шлюхи туда, откуда он вылез! — кричит Григорий, шумно падая на пол.

— Убери свои грязные руки с моих ног, — рычит Женя. — Ты последний, с кем бы я стала трахаться!

— Если попробуешь раз, то ни на кого больше не захочешь смотреть! — бессмысленно улыбается Коля.

— Сопляк, — насмешливо произносит Женя. — Да я плавала по семи морям, обслуживала дипломатов и генералов! Думаешь, опущусь до снежной обезьяны вроде тебя? Однажды я трахалась посреди Атлантического океана с настоящим лордом! — При этом воспоминании она радостно улыбается. — Это был настоящий англичанин, со старинным замком, по которому каждую ночь в полнолуние расхаживал призрак герцогини! Когда он кончил, его сперма была голубой. Как фонарь возле комиссариата!

— И с тех пор ты ни разу не подмывалась, — язвит Таня, сосланная на время в деревню. Никто, даже политрук, не знает, чем она провинилась. Шептались, что должен прийти приказ о ее расстреле. Такое уже случалось. Кое-кто говорит, что она доносчица.

— Я водил грузовик в Омск, Москву, Ленинград, — хвастает Дмитрий.

— А теперь путешествуешь только от «Красного ангела» к оленьему сараю, — усмехается Катя, жена молочника.

— Сама не знаешь, что говоришь, женщина, — отвечает Дмитрий и с презрением плюет. — Омск, Москва, Ленинград — самые трудные маршруты в Советском Союзе. К тому времени, когда едешь по Невскому проспекту, ты уже наполовину сумасшедший!

— Охотно верю, — пронзительно смеется Катя. — Ты никогда не был другим!

— Когда в конце концов я окончательно спятил, — продолжает Дмитрий, словно не слыша ее, — то стал бродягой, бесплатно объездил на поездах весь Советский Союз. Поезда хороши тем, что всегда есть ведущие в новое место рельсы. А если приедешь в город зимой, когда спать на улице холодно, то там есть тюрьма, где можно найти тепло и какую-то жратву.

— Да, в Советском Союзе это хорошо, — патриотически кричит Юрий, — недостатка в тюрьмах у нас нет. Да здравствует Сталин!

— Настал день, когда простился с этой чудесной, вольной жизнью, — печально улыбается Дмитрий. — Это случилось в Одессе. Я спал на скамье в парке Пролетариата, и меня кто-то пнул в задницу. Рядом стоял какой-то болван-милиционер, улыбался мне и вертел колесом свою длинную дубинку. Он ударил меня ею по пяткам, и боль прошла через все тело. До самых корней волос.

— Ухожу, — сказал я, вежливо кланяясь. — Я лег здесь по ошибке!

— Ты не так глуп, как кажешься, — усмехнулся милиционер и ударил меня по лбу дубинкой, чтобы я надолго запомнил, что спать в парке Пролетариата нельзя. Я припустился бегом со всех ног, но едва выбежал из парка, меня арестовали. К сожалению, это произошло на рассвете, когда разъезжают молочные телеги, это лучшее время для милиции. Я ждал возможности выпить кофе и перекусить.

Меня привезли на специальную станцию. Там избили и заставили признать, что работа — это великое благо для всех советских граждан. — Он широко раскидывает руки и смотрит на замерзшее окно. — И с тех пор я здесь, в обществе бутылки!

…В комнате над кафе лежит на койке капитан Василий Синцов, глядя на Тамару, которая с сигаретой между чувственных губ ходит взад-вперед, словно рассерженная кошка.

— Что, черт побери, делать в этой грязной дыре? — шипит она. — Только трахаться и напиваться! Мне это надоело! Почему ты никуда со мной не ходишь?

— Куда тут ходить? — раздраженно спрашивает Василий. — На прошлой неделе мы ходили в кино!

— В кино, — злобно ворчит она. —Ты называешь это кино? Политическая чушь! Нам нужно чем-то заняться! Иначе сойдем с ума! Умрем и даже не узнаем об этом!

— Давай походим на лыжах, когда кончится буря, — устало предлагает он.

— На лыжах? Теперь я всерьез думаю, что ты сошел с ума! В жизни больше не встану на лыжи!

Василий приподнимается на локте и обнажает красивые белые зубы в широкой улыбке.

— Как только одержим победу, устроим отдых в Крыму, — утешает он ее. — Будем ходить под парусами и трахаться на палубе, где видеть нас будут только чайки!

— А по вечерам ужинать в ресторане!

Тамара смеется, и лицо ее светится при этой мысли.

— И будем оставаться там всю ночь. Сколько захотим! Будем есть икру и пить крымское вино, — обещает капитан.

— Когда одержим победу, — печально вздыхает Тамара, выпивая стакан водки. — Думаю, ты слышал о Тридцатилетней войне? Почему бы этой не тянуться так же долго? Остается всего двадцать восемь лет.

— Двадцать семь, — поправляет ее Синцов и начинает насвистывать.

— Что такое плюс-минус один год? — обреченно стонет она. — Черт возьми, Василий, мне кажется, что я сижу в вонючей тюрьме! Ты весь день лежишь и пьешь. Какого черта ты вообще здесь делаешь?

— Я обучаю ополченцев местной обороны, ты это знаешь, — сердито отвечает он. — Кроме того, слежу за передвижениями противника и отправлю сообщение по радио, если они появятся здесь. Это очень важная задача, и ты это знаешь!

— Да брось ты! — громко смеется Тамара. — Говорят, немцы глупые, но не настолько же, чтобы прийти сюда! Нет никого настолько глупых! Только советские граждане так тупы, что живут в такой дыре! — Она гладит Синцова по угольно-черным волосам, целует его в губы и проводит языком по его языку. — Мне скучно! Четыре месяца наедине с гобой! Повсюду снег, ничего, кроме снега! Это сводит меня с ума! Нам даже не хочется заниматься любовью! Найди какое-то новое занятие, дуралей!

— Может, мы сумеем устроить собачьи бега, — говорит он, сам не веря в это. — Здесь много упряжных собак!

— Эти деревенские дворняжки слишком глупы, чтобы научиться бегать наперегонки, — говорит она. — Помнишь, мы ходили на бега в Москве, а потом вечером в Большой театр? Дай мне выпить! — Протягивает ему свой стакан. — Да встань, ради бога! Как думаешь, для чего ты нужен?

— Не наглей, женщина, — угрожающе говорит он. — Я могу отправить тебя обратно в тюрьму!

— Может, это было бы не так уж плохо! Я быстро нашла бы себе хорошенькую лесбиянку.

Тамара встает и садится на стул. Кладет ноги на шаткий столик, черная юбка задирается.

Синцов издает протяжный свист.

— Иди сюда, трахнемся! У тебя очень красивые бедра, и твое гнездышко самое лучшее. Даже у капиталистических сучек таких нет!

— Заткнись! — рычит она, зажигая длинную, надушенную сигарету. — Василий, давай уедем отсюда! Москвичи не могут жить в такой дыре! Наши мозги сгниют! Вчера я поймала себя на том, что разговариваю с оленем, а о чем мне с ним говорить?

Тамара вскакивает на койку, обвивается вокруг Василия, проводит кончиком языка по его лицу, пальцы гладят его волосатое тело.

— Ты красивый мужчина, Василий! Ты негодяй, но умеешь делать все, что нравится женщине! — Откидывается назад, испытующе смотрит на него. — Ты говорил, у тебя есть связи. Которым может позавидовать кто угодно. Тогда какого черта мы здесь сидим? Не пора ли воспользоваться связями и уехать отсюда? — Она снова целует Синцова, ложится на него и покусывает его ухо. — Давай съездим в Мурманск. Проведем пару дней там, куда ходят морские офицеры. Прикажи запрячь в упряжку собак, и мы скоро будем в Мурманске!

— Спятила? — отвечает он. — Ты же знаешь, что мы не имеем права. У меня здесь очень ответственный пост! Внезапно здесь появляются немцы! Тогда вся ответственность ложится на меня, я командир. Это может означать повышение, награды, и, если повезет, мы уцелеем одни и сможем приукрасить случившееся!

— Скажи, Василий, с головой у тебя все в порядке? Если в живых останемся только мы, нужно будет как следует обдумать, что говорить в Москве. — Тамара пристально смотрит в его наивные глаза. — Ты встречался хотя бы с одним немцем? Они хорошие стрелки! И если они в самом деле придут сюда, мне будет любопытно посмотреть, как станет действовать твоя пьяная местная оборона!

В кафе внизу слышен громкий стук.

— Послушай их, — презрительно говорит Тамара. — Да поможет нам Бог, если сейчас сюда явятся немцы! Сколько крови прольется! Русской крови!

— Думай, что говоришь, — рычит Синцов, сердито ее отталкивая. — Ты еще не знаешь меня! — Со злобным блеском в глазах достает наган из-под подушки и приставляет дуло к ее виску. — Я ликвидирую тебя, если захочу!

— Не посмеешь, — вызывающе язвит она. — Застрелишь меня, и придется тебе трахаться с этой толстой, грязной сукой внизу. Замечал, как от нее пахнет? Она не мылась с тридцать шестого года, когда партия начала кампанию за экономию воды.

Василий откидывается назад и громко хохочет.

— Что ты за чертовка! На тебя невозможно сердиться!

Бросает ей сигарету.

Они молча курят. Потом Тамара лениво тянется к балалайке.

Василий соскакивает с койки и бешено пляшет по всей комнате па татарский манер. Поднимает наган к потолку и расстреливает все патроны в барабане.

Тамара громко хохочет и запускает хрустальной вазой в стену. Мимо ее головы летят осколки.

Василий перескакивает через мебель и, совершив большой прыжок, оказывается на койке. Грубо притягивает Тамару и кладет на себя. Она бьет его балалайкой по голове и вскрикивает от боли, когда он гасит сигарету о ее голое плечо.

— Заткнись! — кричит он. — Боль и эротика неразделимы. — Хватает Тамару за волосы и сует ее голову между своих бедер. — Бери в рот, грязная шлюха!

— Скотина, — мямлит она, смыкая губы вокруг его огромного мужского достоинства.

— Действуй! — похотливо кричит Синцов.

Она смотрит на его полное, тупое лицо и внезапно изо всех сил сжимает зубы.

Он вопит от боли и пинком отшвыривает ее.

Тамара выплевывает кусок плоти и утирает кровь с губ.

Синцов с воплем падает и прижимает руки к окровавленному паху.

— Свинья! — шипит Тамара. — Думал, со мной можно обходиться, как вздумается?

Спокойно закуривает сигарету и злобно смотрит на него.

— Бешеная сука, ты его откусила, — в отчаянии кричит он и делает несколько шагов к ней.

— Ну и что? — отвечает она с гримасой и пятится к двери. — Ты все равно не умел им пользоваться. Ты всегда хотел по-французски, но никогда не получал по-французски так, как сегодня!

— Вызови врача, — просит он, вне себя от страха и боли.

— Врача, — презрительно смеется Тамара. — Единственный врач здесь — толстуха, окончившая восьмидневные курсы медсестер. Она не сможет даже помочь опороситься свинье!

— Ты поплатишься за это, — стонет Синцов, глядя на свои окровавленные руки.

— Ты умираешь, — говорит она таким тоном, будто сообщает, что на улице холодно.

— Это убийство, — всхлипывает он, падая на пол.

— Убийство, — пронзительно смеется Тамара, — а ты говоришь, что даже не знаешь, скольких людей отправил на расстрел! Испытай теперь на себе, каково умирать!

— Ты дьяволица, Тамара, но предупреждаю! Если я умру, обо всем узнают в Москве!

— Правда? — шепчет она. — Может, кое-кто и поверит этому. В Москве узнают только то, что ты мертв, вычеркнут из списков твою фамилию и забудут тебя, как и остальных мерзавцев.

— Тамара, — хрипло шепчет он, — ты должна помочь мне. Я истекаю кровью.

— Василий, — шипит она, наклонясь над ним. — Жить тебе осталось недолго, но хочу, чтобы ты знал — мне приятно видеть, как ты умираешь!

— Тамара, ты сестра дьявола. Тебя повесят! Ты убила советского офицера!

— Я убила свинью, — пронзительно смеется она. — Ты заставил меня взять в рот! У меня бывают судороги, а знаешь, людям при судорогах вставляют между зубами деревяшку, чтобы они не откусили себе язык. Видишь ли, люди без языка не смогут рассказать НКВД, что говорят другие. Вот почему ты пожертвовал своим мужским достоинством. Может быть, тебе присвоят посмертно звание Героя Советского Союза!

Из кафе внизу доносится громкий шум. Ломается мебель. Бьются стаканы. Вопят женщины. Орут мужчины.

Под звуки этой сумятицы капитан Василий Синцов умирает.

Тамара долгое время сидит, глядя на него, лежащего голым, но с форменной фуражкой НКВД на голове.

— Видел бы ты себя, — презрительно шепчет она. — Те, кого ты отправил в ГУЛАГ, были бы довольны этим зрелищем!

Тамара поднимается на ноги, закуривает сигарету, выпивает большую порцию водки и задумчиво смотрится в зеркало.

— Ты сделала доброе дело! — говорит она своему отражению.

Она надевает длинное красное платье, набрасывает на плечи черную шаль и спускается в кафе.

— Капитан Василий Синцов мертв, — торжественно объявляет она, шагая по ступеням лестницы.

— Все там будем, — пьяно икает стоящая за стойкой Женя.

— Дай чего-нибудь выпить, — хрипло просит Тамара.

Женя протягивает ей полную кружку пива. Она жадно ополовинивает ее.

— В последний московский вечер, — мечтательно вздыхает она, — мы танцевали в ресторане «Прага» на Арбатской площади. Там играет лучший в мире цыганский оркестр. Бывала там? — спрашивает она Женю, которая с задумчивым видом почесывает между большими грудями.

— Меня посадили бы в кутузку, сунь я туда нос, — широко улыбается Женя.

— Я откусила ему мужское достоинство, — говорит Тамара с довольной улыбкой. — Это было его последнее траханье!

У Жени отвисает челюсть.

— Вот тебе на! Эй, слушайте, — пронзительно кричит она сквозь шум пьяной толпы. — Тамара Александровна откусила капитану Василию Синцову мужской орган!

— И как на вкус? — спрашивает Юрий с пронзительным смехом.

Григорий с большим трудом поднимается на ноги и несколько раз спотыкается по пути к стойке.

Михаил подает ему зеленую комиссарскую фуражку. Он торжественно застегивает на талии ремень с кобурой. Теперь все видят, что он при исполнении служебных обязанностей. Он с грохотом валится на стойку, разбив две бутылки.

Женя бьет его скалкой по голове.

— Григорий Михайлович Антеньев, вы пьяная свинья. Застегните брюки, здесь есть женщины. Вы сейчас не с оленихой!

— Дай выпить, — бессмысленно улыбается он. Выпивает залпом кружку пива, громко икает и съедает целиком две селедки. Проглатывает, как аист лягушку. Почесывает голову и с удивлением обнаруживает, что на ней фуражка.

— Товарищи, — кричит он звенящим голосом, — почему я здесь на службе?

Достает из кобуры наган, размахивает им. Раздается выстрел. Пуля пробивает меховую шапку Михаила.

— Осторожней, товарищ комиссар, — предостерегающе говорит он и грозит Григорию пальцем.

— Вы арестованы, — кричит Григорий, размахивая пистолетом. — Признавайтесь, черти, чтобы мы могли устроить большой судебный процесс! Не пытайтесь ничего отрицать! НКВД известно все!

Он берет с блюда большой кусок свинины и заталкивает в рот, будто французский крестьянин, набивающий сабо соломой. Пистолет падает в суп. Пытаясь вынуть его, Григорий обжигает руку. Рыча, дует на нее и подскакивает на одной ножке.

— Ты поплатишься за это, — неистово вопит он. — Ожог комиссарской руки никому не пройдет даром. Подумаешь над этим в ГУЛАГе!

Григорий грузно опускается на стул, ему так жалко себя, что он начинает плакать. Утирает лоб и снова обнаруживает, что на голове у него фуражка.

— Черт возьми, я при исполнении служебных обязанностей, — орет он, обвиняюще указывая пальцем на Соню. — Ты опять несла чушь перед своей иконой, святоша! Ну, погоди! В ГУЛАГе из тебя это выбьют!

Григорий, шатаясь, встает и спотыкается о ноги Федора.

— Мир — это куча дерьма! — стонет он, лежа на полу.

Юрий помогает ему подняться, он садится на узкую скамью рядом с чучелом медведя и заводит с ним разговор.

— Знаешь, кто ты такой? — обращается он к медведю. — Советская шваль, вот кто!

Пытается ударить чучело и снова падает. Какое-то время лежит на полу, злобно глядя на медведя, который отвечает ему взглядом стеклянных глаз.

— Товарищ! — говорит он со сдавленным смехом. — Давай устроим военно-полевой суд, слегка позабавимся! Выпить хочешь? — спрашивает медведя. Тот не отвечает, Григорий пытается ударить его ногой, промахивается и снова растягивается на полу. С трудом встает.

— Тетя Женя, два стакана «Московской». Рассчитаюсь в ближайшую получку!

— Не пойдет! — холодно отвечает Женя. — Ты мне уже задолжал годовую зарплату. Пропил все до копейки, а какая гарантия есть у тебя? Ты совершенно ненадежен, Григорий Антеньев. Если придут немцы, они повесят тебя с твоей зеленой фуражкой. А я думаю, что придут!

— Тогда мы разделаемся с ними, — говорит Григорий с беззаботным жестом.

— Ты замечательный советский комиссар, — сухо говорит Женя.

— Тогда дай мне выпить, — просит он. — Ты знаешь, как усердно я тружусь для победы!

— Изо всех сил, — фыркает Женя. — Ты знаешь, что будет с вами, комиссарами, если вы окажетесь побежденными!

— Все дело в евреях, — угрюмо говорит Григорий. — Эти крючконосые сидят в Америке и подливают масла в огонь. Знаешь, какой у них план? — шепотом спрашивает он.

— Снести тебе башку, — усмехается Женя, опуская на стойку секач, словно нож гильотины.

— Это часть их плана, — соглашается Григорий, осторожно ощупывая шею. — Они составили чудовищный план! — Он икает несколько раз и опорожняет кружку Михаила, которую тот оставил по недосмотру в пределах его досягаемости. — Они хотят, чтобы мы и нацисты перебили друг друга. Потом отправят кайзера Вильгельма в Берлин, а царя Николая — в Москву, чтобы положить конец тысячелетней народной власти. — Икает снова и пытается вылить в рот последние несколько капель из пустой кружки. — Знаешь, я получаю секретные сообщения из Москвы, — шепчет он с важным видом. — Ну что, будешь признаваться? — неожиданно кричит он, указывая на Женю. — Или хочешь подвергнуться усиленному допросу?

— Я думала, тебе нужен кредит? — говорит, прищурясь Женя.

— Ты молодчина! — усмехается он. — Знаешь, как делаются дела в Советском Союзе. Когда буду отправлять этим свиньям в Мурманск донесения о жизни в нашей маленькой общине, я представлю тебя к званию Героя Социалистического Труда, чтобы ты смогла закатить нам большую вечеринку. Дело против тебя закрыто как несостоятельное! Ну, как насчет выпивки в долг? — Он снимает с головы фуражку и швыряет на стойку. — Теперь можешь говорить все, что угодно. Я уже не при исполнении! — Бросает фуражку в дальний конец зала. — Продолжай критиковать этих ублюдков в Кремле. Мадам, вы всегда откусываете член любовникам? — доверительным тоном спрашивает он Тамару. Пытается поклониться ей и шмякается на пол, уткнувшись лицом в плевательницу.

— Это все революционный заговор! — кричит из угла Степан Боровский. — Под конец революционеры всегда тебя обманывают. Они обещали мне совсем не то, когда я служил в Москве, а теперь эти лакеи капиталистов отправили меня сюда! Заговор, вот что это! Но Степана Боровского не обвести вокруг пальца. Погодите, вот встречусь я с немцами. Это заставит их немного подумать! Война идет для того, чтобы вознести меня на вершину. А иначе на кой черт идти мировой войне?

— Ты сам не знаешь, что несешь, — говорит Кирилл, опорожняя бутылку с долгим бульканьем. — Я здесь единственный, кто встречался с немцами. Это было во время малой войны в тридцать девятом году.

— На той войне немцев не было, — возражает Степан. — Только финские фашисты.

— Московский олух, — возбужденно рычит Кирилл. — Раз я говорю, что встречался с немцами, значит, встречался. Свастики у них были и в глазах, и на заднице, но я встречался и с финнами — это ненавистники коммунистов, кровожадные до невероятности. Им было все равно, кого убивать, мужчин или женщин. Они были дикими! Кромсали и кололи без разбору, пули вылетали у них из ртов и из задниц. Действовали они так, будто выскочили из материнского чрева с автоматами наготове и с ножами в зубах. А немцы, с которыми встречаешься на этой большой войне, в десять раз бешенее финнов. Ты не представляешь, какие они безумные, пока не встретишься с ними, и они убивают тебя так быстро, что глазом не успеешь моргнуть. Они режут на куски всех русских, которых встретят, — мужчин, женщин и животных!

— Убери свои вонючие лапы, — кричит Степан, замахиваясь на Кирилла. — Эти немцы узнают меня! Не станут окружать со своими автоматами и свастиками.

Он натягивает меховую шапку на уши, берет на ремень охотничье ружье.

— Пошли все к такой матери! Вы до того глупы, что разумному человеку невыносимо сидеть с вами в одной комнате!

С громким пением Степан, шатаясь, идет по широкой главной улице деревни. Ветер треплет его длиннополую меховую шубу, словно пытаясь ее сорвать. Степан натыкается на телефонный столб и отлетает в глубокий сугроб.

— Прочь с дороги, немецкое дерьмо! — бранится он. С громадным трудом вылезает из сугроба, хочет ударить столб, промахивается и снова падает в сугроб.

— Вот, видите! — гневно кричит он. — Всегда пытаются обмануть человека, который исполняет свой долг, но моему терпению пришел конец! — И с потоком гневной брани снова набрасывается на столб. — Паршивый враг народа, ты больше не ударишь меня по заднице. Ты уже долго стоишь здесь, ничего не делая. Следующий эшелон в ГУЛАГ — твой!

Тяжело дыша, с руганью, Степан продолжает путь к дому. Дойдя до него, не может найти дверь и вынужден обойти его трижды. По пути не ладит со старым забором и пинками разносит его в щепки. Найдя дверь, распахивает ее и вваливается в дом. Швырнув на пол шубу и шапку, пинает кота и трясущимися руками хватает бутылку.

— Я зол! — объясняет он печи. — До того, что мог бы разбивать кирпичи членом! — Делает большой глоток из бутылки. —: Они всегда ухитряются обмануть тебя под конец, — доверительно объясняет он. — Ни за что не доверяй ни немецким фашистам, ни советским коммунистам.

Степан непонятно как ухитряется ступить в помойное ведро, и на него плещется грязная вода.

— Помогите! Спасите! Меня схватили немцы! —вопит он в ужасе и падает на пол с оглушительным стуком.

— Что ты делаешь, пьяная свинья? — спрашивает его жена, высунув заспанное лицо из спальни.

— …б твою мать! — рычит он. — На меня напали, женщина. Напали! Здесь, в моем служебном помещении!

— Кто на тебя напал?

— Немецкие собаки поставили капкан прямо в моей кухонной двери!

— Ты пьян, как сапожник, и притом весь мокрый! Вытри с себя грязь, свинья! За дверью лежит мешок.

— И это все, что ты можешь сказать мужу, который доблестно рискует жизнью за Советский Союз и когда-нибудь получит орден Красного Знамени?

— Ложись спать! — шипит жена.

— Нет, ты ничего не понимаешь! Ты — скотина глупее оленя. Тебе плевать, что меня чуть не убили. Можно узнать, когда ты была на политинформации, слушать которую — долг каждого советского гражданина? Ты, должно быть, не знаешь, что идет война и что немцы готовы вот-вот войти в нашу деревню?

— Ты напился вдрызг, Степан. Притом пятый раз за неделю.

— Я напился! — бурно протестует он. — Ты совсем спятила, кобыла! Я единственный трезвый милиционер на весь Советский Союз!

Жена выходит из спальни и видит опрокинутое помойное ведро.

— Это оно напало на тебя? — спрашивает она с язвительной улыбкой.

— Контрреволюционные собаки поставили в нем капкан, — отвечает он и злобно пинает ведро.

— Не кричи так, Степан! Ложись спать, чтобы протрезветь к утру!

— Убери свои грязные пальцы от моего безупречного мундира, — рычит он, пытаясь ударить ее мешком. — Может, ты не знаешь, кто я? Вытащи сено из ушей и слушай, крестьянская корова! Я советский государственный служащий, образованный человек, знаю наизусть все уставы, а ты — жалкая контрреволюционерка, которая хочет завладеть моими трудно заработанными деньгами. — Швыряет в нее кружкой. — В ГУЛАГ тебя! Лыжи там, в углу!

Жена бежит в гостиную и бросается, плача, на диван.

— Повой, повой, женщина! Это старый трюк. Даже самый глупый советский служащий его знает! Думаешь, можешь отделаться от ГУЛАГа, проливая слезы? Ошибаешься. Мы, советские служащие, тверды, как стены рудников в Казахстане, и в этом ты скоро убедишься. Поедешь с первым же эшелоном на рудники. ГУЛАГ плачет по тебе! Отправляйся туда! А я иду спать! — Тяжело дыша, Степан входит в спальню и так сильно ударяется головой о притолоку, что содрогается весь дом. — Только ударь еще раз, корова, и я тебя застрелю, — рычит он из глубины спальни. И свертывается на постели калачиком, как мокрая собака.

— Перестань, Степан! Давай помогу снять брюки. Ты насквозь мокрый! Простудишься, если будешь спать в мокрой одежде!

— Простужусь! — возмущенно кричит он, отчаянно хватаясь за брюки. — С ума сошла? Служащие Советского государства не болеют капиталистическими болезнями. — И неожиданно переходит на доверительный тон. Послушай, Ольга, мы должны держаться друг за друга, пока не выиграем войну, иначе кончится тем, что сюда придут американские евреи и будут насиловать наших женщин.

— Но они на нашей стороне, — изумленно восклицает она, вешая его мокрые синие галифе на спинку стула.

— Ты так считаешь, троцкистская тварь?! — кричит он, чувствуя, как в груди поднимается приятный гнев. — Разве не знаешь, что еврей Троцкий сбежал в Америку и отдал гнусной американской армии наш коммунистический молот, чтобы сокрушать русских? Но ты не знаешь советского народа. Вот что мы сделаем с ними!

Он раздирает подушку в клочья. Перья тучами летают по спальне.

— Смотри, что ты наделал! — горько плачет Ольга, пытаясь собрать остатки подушки. — Где нам взять новую?

— Более важных забот у тебя нет. Это когда наше отечество ведет бой не на жизнь, а на смерть?

Степан выбегает и спальни, хватает вязаную коричневую скатерть и бросает в печь.

— С ума сошел?! — кричит она, пытаясь спасти скатерть от пламени.

— На моем служебном столе не будет скатерти фашистского цвета, — кричит он, шуруя кочергой, чтобы огонь горел ярче. — Дай мне мой автомат, женщина! Быстро! Мы должны быть готовы! Немцы этой ночью придут сюда!

— Пьяная скотина, — плачет Ольга и идет спать на диване. Но перед этим, наученная горьким опытом, прячет автомат.

Наутро Степан чувствует себя ужасно. Голова гудит, как улей, спину ломит. Он чихает и кашляет. Изо всей силы сморкается и вытирает пальцы о штору.

В обвиняющем молчании Ольга готовит завтрак. По опыту она знает, что муж до конца дня будет, мягко говоря, немногословен.

Степан надевает шубу с широкими погонами, вешает на плечо ППШ и нахлобучивает шапку с красной звездой.

— Пойду, посмотрю, все ли в порядке и не пытаются ли убежать олени, — говорит он извиняющимся голосом, примирительно улыбаясь.

Степан с трудом идет по деревенской улице навстречу воющему ветру и торжественно клянется себе не заходить в «Красный ангел», хотя горло взывает о выпивке.

Когда он подходит к псарне, появляется лопарь Золиборз в нартах, запряженных парой оленей.

— Беги, Степан Боровский, — возбужденно кричит он, — возвращайся в Москву, запрягай в упряжку своих собак и гони во всю прыть! Идут немцы!

— А ну, дыхни, эскимос, — приказывает Степан, приближая нос ко рту лопаря.

— Я не пьяный, товарищ Степан. Трезвый, как Божий Сын на кресте! Поверь, я видел немцев! Они много говорили, я ничего не понял, но видел в их безумных глазах, что они идут убить всех, рожденных русской женщиной!

— Если ты не понял их языка, откуда знаешь, что это немцы? — недоверчиво спрашивает Степан. — Может, это наши сибирские патрули. Их ты тоже не смог бы понять!

— Это были немцы, товарищ Степан. Они ударили меня только один раз и не били ногами, хотя были очень злы. Сибиряки стали бы меня пинать, а потом расстреляли бы. Эти люди меня отпустили. И те, кого встретил мой брат, тоже отпустили его.

— Когда ты их встретил? — с беспокойством спрашивает Степан, глядя на холмы.

— Часов пять назад. Перед тем как ветер сменился и задул с востока.

— Откуда мне знать, когда сменился ветер? Я не предсказатель погоды. Я милиционер! Не врешь ли ты мне, поедатель тюленей? Думаю, ты знаешь, где находится Колыма?

— Я все про нее знаю. Мой дед был там!

— Где сейчас эти немцы? — со страхом спрашивает Степан, держа автомат наготове.

— В тундре, — отвечает лопарь, указывая на северо-восток. — Степан Боровский, не думаешь ли ты стрелять в них? Тогда пусть смилуется над нами небо! Они и без того злые. Если кто-то выстрелит в них, они уничтожат деревню!

— Пошли! — решительно приказывает Степан. — Идем в «Красный ангел», там все обсудим. Нужно составить план, чтобы немцы не подумали, что мы глупее их!

Женя сидит, развалясь в шезлонге. Шезлонг представляет собой ее радость и гордость, некогда он принадлежал кинорежиссеру с государственной киностудии. Съемочная группа забыла его вместе со многими другими вещами восемь лет назад, когда снимала в деревне любовную сцену.

— Немцы здесь, — в отчаянии кричит Степан, входя в дверь. — Этот лопарь и я видели их!

Женя от испуга падает вместе с режиссерским шезлонгом. В кафе поднимается неистовое смятение. Даже старая охотничья собака-медвежатник лает во весь голос.

Григорий, спавший под столом с двумя упряжными собаками, бросается к окну и возбужденно стреляет в снег, но мало-помалу все успокаиваются и начинают расспрашивать лопаря.

— Совершенно уверен, что это немцы? — недоверчиво спрашивает Михаил. — Ты ведь не понимаешь ни по-немецки, ни по-фински.

— Какое это имеет значение?! — кричит Григорий. — Немец — это немец, даже если говорит по-еврейски; от этих коварных тварей вполне можно ожидать такого!

— Что они сказали тебе? — спрашивает Юрий. — Только без выдумок, ясно?

— Сказали — уходи, а то убьем. Пули — дело нешуточное, они не разбираю!, в кого летят!

— Если не понимаешь по-немецки, откуда ты знаешь, что они говорили? — удивленно спрашивает Женя.

— Они сказали это по-русски, — упорствует лопарь. — Они знают много языков. Но немца ни с кем не спутаешь. Они хорошо образованы, как и евреи. Не то что наши солдаты, которых научили только разбирать и собирать автомат.

— Думай, что говоришь, лопарь, — сурово предупреждает его Григорий. — На мне моя форменная фуражка, поэтому никакой критики героев Красной армии быть не должно! В «Правде» говорится, что немцы глупы, как оленья задница. Ты уверен, что встретил не патруль НКВД?

— Уверен, — твердо отвечает лопарь, принимая от Жени большой стакан водки. — У них не было нагаек, чтобы бить всех, кто встретится в тундре!

— Какая у них была форма? — спрашивает Коля с лукавым видом.

— Такая же, как и все формы, — отвечает лопарь, разводя руками. — Но, поверьте, это были немцы. Они курили капиталистический табак, а не махорку, и у них был олень, такой же надменный, как финский генерал. Он даже не обнюхал моих оленей, хотя раньше они были финскими.

— Я видел немцев! — кричит Павел, вбегая в кафе с громким топотом. — Целую армию с пушками и всяким смертоносным оружием.

— Где? — бесстрастно спрашивает Григорий.

— Километрах в пяти, и они скоро будут здесь. Движутся они быстро!

— Ну, я пошел на мельницу, — нервно говорит Коснов, застегивая шубу. — Нужно смолоть пшеницу. Раз немцы здесь, кто знает, когда я смогу это сделать. Эти черти способны на любое безумие!

— Оставайся здесь, — строго приказывает Григорий. — Можешь молоть пшеницу своими ягодицами или дожидаться конца войны! Я здесь военный начальник! — С немалым трудом влезает на стул. — Замолчите и слушайте! — кричит он. — Товарищи, Советский Союз ждет, что каждый исполнит свой долг в этот самый славный час нашего района…

— Кончай эту ерунду, — непочтительно перебивает его Федор. — Сейчас ты выступаешь не в Мурманске! Слезай со стула! Сними фуражку и говори по-человечески!

Григорий снимает фуражку и садится на стул. В стропилах воет ветер, будто норовит сорвать крышу. По буфету ползет тень страха. Все какое-то время пьют в молчании, каждый думает о своем. Как лучше всего повести себя, когда придут немцы.

Женя встает и задумчиво почесывает свой большой зад.

— Кто-нибудь, помогите мне вскипятить воды! — говорит она и идет на кухню.

— На кой черт тебе кипятить ее? — удивленно спрашивает Григорий.

— Чтобы плеснуть в немцев, когда они придут сюда, — решительно отвечает Женя. — Это заставит их немного задуматься. Так делали в прежние времена, когда враги подходили слишком близко.

— Теперь кипятком ничего не сделаешь, — говорит Михаил. — Эти черти начинают убивать, когда находятся в двух километрах. Даже такая сильная женщина, как ты, не сможет доплеснуть туда кипящую воду!

— Я буду поджидать их со всеми женщинами прямо за дверью, — патриотически объясняет Женя, — и как только немцы сунут внутрь свои мерзкие рожи, мы плеснем в них ведро кипящей русской воды. Это научит их, как приходить сюда непрошеными!

— Ты сама не знаешь, что несешь, — серьезным тоном говорит Федор. — Они бросят внутрь всевозможные адские машинки перед тем, как открывать дверь. От тебя даже волоска не останется!

— Может, лучше всего перебить их снаружи, в снегу, — предлагает Соня, она сидит на полу и чистит двустволку.

— Когда все будет кончено, мы сложим трупы немцев за домом, — гордо говорит Михаил. — Потом отправим сообщение в Мурманск, путь кто-нибудь приедет и сосчитает тела!

— Застрелить немца не трудно, — говорит Федор. — Когда попадаешь в него, он вертится, как волчок, и понять не может, что делать. Даже самые умные приходят в смятение, когда пули начинают дырявить им головы!

— Ты куда? — кричит Григорий на Коснова, который опять крадется к двери.

— Смолоть пшеницу, приятель! Нужно думать и о завтрашнем дне. Один советский финн сказал, что немцы муку нам оставят, а немолотое зерно заберут. Тогда те, кто не смелет свою пшеницу, бессмысленно умрут от голода еще до конца зимы!

— Пошли на мельницу, будем молоть, — говорит, воодушевясь, Поляков. — Григорий, ты возглавишь оборону. Оставайся здесь и защищай «Красный ангел». Если услышим стрельбу, вернемся и поможем тебе. Окружим немцев и будем расстреливать их сзади, как учили в школе ополченцев. Это так же просто, как почесать задницу. Даже у немцев нет глаз на затылке. Стреляйте, пока не услышите наш крик: «Прекратить огонь!»

— Оставайтесь здесь! — истерично кричит Григорий. — Мне плевать на пшеницу! Понятно?

— Не совершайте ошибки, — говорит Женя. — Немцы опасны. Давайте запряжем собак и побыстрее уедем. Тогда немцы будут разочарованы, и ни единый советский гражданин не будет убит.

— Бежать — это трусость, — слабо протестует Григорий. — Сталин сказал, что каждый из нас, мужчина или женщина, должен повсюду уничтожать фашистов. И не думайте о сдаче фашистам в плен. Они вырежут у вас печень и съедят сырой. Я видел такие фотографии в школе комиссаров в Мурманске, так что это не просто пропаганда.

«Тогда пора трогаться в путь, — думает Женя, надевая войлочную куртку. — Мне дорога моя печень, не позволю никакому немецкому сукину сыну съесть ее!»

— Ты останешься здесь, — говорит Григорий, наводя на нее ствол автомата. — Теперь здесь действует военный закон, и этот закон — я! Ты прожила хорошие годы при советской системе, теперь должна принимать плохие!

— Пошел ты знаешь куда, — презрительно кричит Женя. — Мы знаем тебя! Побежишь, как заяц, едва немцы покажутся на горизонте!

Какое-то время они сидят в гнетущем молчании и для смелости пьют. Кое-кто пытается убедить лопаря, что ему все это приснилось. Но он стоит на том, что разговаривал с немцами.

Григорий объявляет чрезвычайное положение, и с этой минуты вся выпивка в «Красном ангеле» бесплатна. Собравшиеся разбиваются на маленькие боевые группы, и среди ополченцев объявляется боевая тревога.

— Вот-вот произойдет встреча с противником! — патетически кричит Григорий, ощущая ложную храбрость всеми фибрами своего комиссарского тела. Втайне он надеется, что немцы пройдут мимо деревни, лежащей в заснеженной низине.

Раздается громкий стук в дверь. Все грудятся в страхе, но это пришла Юлия, которая всегда стучит перед тем, как войти или выйти.

— Иди домой, — кричит она и приглашающе машет рукой Григорию, — с тобой кое-кто хочет поговорить!

— У меня нет времени разговаривать с людьми, — отмахивается от нее Григорий.

— Не говори ерунды! Иди домой, а не то надеру уши! Не думай, что стал таким уж важным, надев мундир!

Юлию все слегка побаиваются. Она деревенская бабушка, может предсказывать будущее и лечить болезни.

— Кто хочет со мной говорить? — вяло спрашивает Григорий.

— Придешь домой — увидишь, — лаконично отвечает бабушка Юля.

— Скажи им, пусть подождут. Приду, когда мы перебьем немцев!

— У тебя голова не в порядке, — говорит бабушка Юля, стучит в дверь и выходит.

Женя вешает на доску для специальных объявлений партийный призыв:

«Товарищ, ни шагу назад, отступление — это трусость, бесчестие и карается смертью!»

Сквозь вой ветра слышится треск автоматной очереди.

Все тут же прячутся под стульями и столами.

Женя каким-то загадочным образом ухитряется втиснуть свои избыточные килограммы жира на полку под стойкой.

Соня со всех ног бросается к угольному бункеру. На бегу срывает с блузки партийный значок и бросает в печь. Вслед за ним летит ополченский значок Федора.

— Наступают тяжелые времена, — доверительно говорят друг другу собравшиеся, — и пока что нельзя сказать, кто выиграет войну!

Однако вскоре выясняется, что стрелял из своего нового автомата охотник Саня. Он входит, заполняя собой весь дверной проем, нагибается и смотрит под стол, где скорчился, зажав руками уши, Григорий.

— Вылезай, товарищ! Немцы сидят в снегу, ждут, чтобы их перестреляли!

Все медленно вылезают из укрытий, и после нескольких стаканчиков Григорий вновь чувствует себя прирожденным командиром боевой группы. Решает выставить передовые посты. После долгого спора, куда идти людям, они, сутулясь, уходят на избранные позиции.

Двое тащат пулемет «максим» с водяным охлаждением, но едва выходят наружу, их валит ветром с ног. Вскоре они возвращаются в «Красный ангел» и говорят, что будут поджидать немцев здесь, иначе замерзнут до смерти. Но Григорий усвоил на курсах ополченцев в Мурманске, что очень важно выставить часового.

Никто не возражает, когда он говорит, что лопарь — самый подходящий человек на этот пост. Он привык находиться под открытым небом во всякую погоду, близок к природе, у него зоркие глаза и чуткие уши.

— Если заступишь на пост, — торжественно говорит Григорий, — я представлю тебя к ордену!

Лопарь, усмехаясь, выходит наблюдать за приближением немцев, но буря слишком сильна даже для него, и вскоре он заползает в оленье стойло. Укладываясь спать, велит оленю внимательно слушать и разбудить его, если появятся посторонние.

— А орден пусть засунут дикому кабану в задницу, — бормочет лопарь перед тем, как заснуть.

Немцы не показываются весь день, и к жителям деревни возвращается мужество. «Красный ангел» превращен в надежную крепость. За кухней установлен 80-миллиметровый миномет. Правда, мины всего две, но Григорий считает, что один только грохот нагонит на немцев страху.

У самого входа установлен «максим». Никто не думает о том, что вода в кожухе замерзла. Даже если пулемет не сможет стрелять, выглядит он устрашающе и к нему есть много патронов.

— Чрезвычайное положение все еще длится? — спрашивает Женя, когда у нее требуют выпивки за государственный счет.

— А ты как думаешь? — насмешливо спрашивает Григорий. — Даже такая дура, как ты, должна понимать, что скоро начнется бой!

— Ну и черт с ним, — недовольно сдается она и принимается наполнять стаканы.

— Ни немцы, ни финны живыми нас не возьмут! — радостно кричит Михаил, опорожняя пятую кружку пива.

— Говорят, на войне лучше всего погибать первыми! — кричит Козлов, перекрывая невообразимый шум. — Что скажешь, Юрий? Ты был на войне…

— Ерунда, — твердо отвечает Юрий. — Сам видишь, я жив. Война для людей — естественное состояние, и умный человек легко может обмануть смерть. В Восемьсот девятом пехотном полку, где я был ефрейтором, у нас был сержант, который часто предупреждал отделение об опасности, будто предсказатель, гадающий по чайным листочкам: «Ребята, не ходите на это поле, там мины, они разорвут вас на куски!»

Однако в отделении нашлись умники, которые ему не поверили и пошли прямо по траве. Бум! Вверх полетели земля и куски мяса. Этот сержант учил нас не верить всему, что предсказано, — например, что погибнешь от взрыва мины или от фашистской пули. «Если все пойдет прахом, — говорил он, — и враги начнут нас одолевать, бегите со всех ног. Главное — не мешкайте. Ноги в руки, и неситесь, как сумасшедшие!

— Когда придут немцы, — решает Григорий, — ты будешь командиром. У тебя есть опыт, мы будем учиться, глядя на тебя!

Юрий гордо выпячивает грудь, вскидывает над головой автомат и разряжает половину рожка в потолок.

— Ты заплатишь за то, что повредил! — сердито кричит Женя.

И встает на стул, чтобы осмотреть балки.

— Надеюсь только, что война не нанесет особого ущерба, — обеспокоенно вздыхает она, слезая со стула.

Теперь в «Красном ангеле» собралась уже вся деревня. Все одновременно говорят, заглушая страх словами. Никто из женщин не пилит мужей за то, что они снова пьют.

Группа возле окна обучается заряжать ручной пулемет и стрелять из него. Происходит неизбежное. Расстреливается весь магазин, пули пробивают стену и летят в кухню, где едва не гибнут Соня и Женя.

— Немцы, немцы! — раздается крик из угольного бункера, где кое-кто спрятался.

Григорий бросает в окно гранату. Михаил выпускает очередь из автомата в сугроб на противоположной стороне улицы. Женя стреляет из своей двустволки и попадает в чучело медведя. Зажмурясь, размахивается ружьем и обрушивает приклад на голову лежащего за пулеметом Федора.

— Господи! — кричит она в ужасе, поднимая руки. — Я сдаюсь! Это Григорий, большевистская тварь, приказал нам стрелять в вас! Не убивайте меня, товарищи немцы!

Вскоре паника кончается, и они начинают ссориться.

Никто не хочет говорить с Федором, который все еще сидит, разговаривая сам с собой на своей версии финского языка.

— Ты выдал меня врагам! — кричит в ярости Григорий. — И ответишь за это в Мурманске, когда кончится война.

— Я просто шутил, — оправдывается Федор, принужденно смеясь. — Неужели уже не понимаешь шуток?

В зал шумно входят пять запорошенных снегом лопарей с еще более шумными собаками.

— Немцы здесь, — объявляют они с усмешкой.

— Где?! — кричит в ужасе Григорий, бросаясь на пол.

— Снаружи, — отвечает охотник Илми.

— Гасите лампы! — кричит Михаил, задувая ближайшую.

— Проклятье, вот они! — возбужденно орет Юрий, стреляя одиночными из ручного пулемета.

Лампы быстро гасят, становится темно, как в угольном бункере.

Люди осторожно выглядывают в окна, но там только завывает буря.

— Вы не могли ошибиться? —спрашивает Григорий с надеждой в голосе.

— Никак, — отвечает с оскорбленным видом Илми. — Мы подошли к ним так близко, что ощущали их дыхание на своих шеях. Они идут длинной колонной с севера. Мы встретили и войска НКВД. Они ищут каких-то немцев, которые взорвали крышу над их головой в таком месте, куда обычным смертным вход воспрещен. Думаю, этих немцев мы и встретили. Сюда мы зашли на минутку. Сейчас уходим и вам советуем тоже уйти.

— Как думаете, когда они дойдут сюда? — спрашивает Григорий дрожащим голосом.

— Они недалеко, раз мы здесь, — говорит Илми с неопровержимой логикой.

— Оставайтесь тут, — твердо приказывает Григорий. — Все мужчины и женщины, входящие в этот район, являются членами моей боевой группы!

— Неужели не можешь говорить больше ни о чем, кроме своей боевой группы? — язвит Федор. — Меня вырвет, если я еще услышу эти слова. Все старики в этой местности с парочкой целлулоидных звезд на плечах носятся, создавая боевые группы. Помоги нам, Господи!

— А как ты хочешь, чтобы я называл нас? — спрашивает с растерянным видом Григорий. — Для роты людей мало, отделение звучит несолидно. Эти черти разделаются с отделением, как лопарка с селедкой!

— Давайте назовем нас «Баррикадой Красного знамени», — гордо предлагает Соня.

В темноте раздается выстрел.

— Попал! — кричит Павлов и стреляет снова. — Черт возьми, я завалил этого гада!

— Где он лежит? — в один голос спрашивают Михаил и Григорий, осторожно выглядывая в разбитое окно.

— Не видите? Вон, возле сарая!

Чуть погодя они обнаруживают, что Павлов застрелил одну из собак. Притом вожака упряжки. Страх сменяется гневом. Все обрушиваются на Павлова.

Где-то в снегу строчит автомат.

Они в испуге прекращают стрелять. Звук доносится до них злобными, отрывистыми очередями, будто кто-то бьет по ведру.

Соня начинает дико, истерично вопить. Михаил бьет ее по губам тыльной стороной ладони.

Далекая автоматная стрельба прекращается.

— Погаси эту лампу, — ругается Григорий, когда Женя входит с зажженной лампой в руке. — Немцы подумают, что мы напрашиваемся на обстрел!

Какое-то время все лежат на полу, прислушиваясь к вою бури.

— Вот увидите, наши ребята нашли тех немцев, которых искали, — говорит Михаил, первым поднявшийся на ноги.

— И скосили всех одной очередью, — говорит Женя, выползая из-за стойки с двустволкой в руке. Зажигает карбидную лампу и наливает себе стакан водки. Залпом выпивает ее.

— Идите, пейте, — кричит она, кампанейски наполняя стаканы.

Все медленно вылезают из укрытий, убежденные, что немцы лежат убитыми где-то в исхлестанном ветром снегу.