– Огонь прогорит, если я не принесу дров. И вообще мне нужно возвращаться в форт.

Они лежали, обнявшись, на ковре, а огонь в очаге превращался уже в угли, и холод закрадывался в комнату.

Майлс встал и поднял ее, переложив на диванчик и укутав покрывалом, когда она начала дрожать. Он надел свое нижнее белье, носки и брюки и занялся огнем.

– Я хотела бы, чтобы ты остался, – вздохнула она.

Это было бы райским наслаждением – проснуться рядом с ним утром, лежа в его объятиях.

Он положил небольшое полено на тлеющие угли и подождал, пока оно разгорится, и только после этого обернулся и улыбнулся ей.

– Я тоже хотел бы, дорогая, – но ведь форт, а потом и весь город будут знать, что я утром приехал от тебя.

Он нахмурил брови.

– Мы должны быть очень осторожны, Пейдж. Конечно, если ты хочешь иметь пациентов и чтобы о тебе в городе говорили как об уважаемой женщине-враче. Если станет известно, что ты моя любовница, мне это мало чем повредит, а тебе очень.

Все ее чувства сопротивлялись, но она знала, что он прав.

Занимаясь Элен Джиллеспи, она поняла, как хочет практиковать как врач, а теперь уже знала, какой жестокий моральный кодекс действует в этой эпохе.

Одевшись, Майлс взял ее на руки и отнес в спальню. Он нашел ее ночную рубашку – его ночную рубашку – и надел на Пейдж.

– Кто сшил тебе эту рубашку? – Этот вопрос давно ее интересовал.

– Моя мать. – Голос его был полон нежности. – Она была прекрасна, совсем как ты.

– Но я не смогу сшить ничего, разве только хирургические разрезы.

Он засмеялся и начал тискать ее под простынями, как если бы она была ребенком. Но поцелуй, который он подарил ей, был отнюдь не отеческим.

– Спите спокойно, миледи. Я скоро вернусь.

Изнеможенная после ночи любви, да еще после долгой поездки верхом, Пейдж еще лежала в постели, когда на следующее утро у ее дверей возник Роб Камерон.

Еще полусонная, она вскочила, когда стук в дверь разбудил ее, и пыталась найти халат, чтобы накинуть его поверх ночной рубашки. В спальне было тепло: Майлс перед тем, как уехать, зажег маленький обогреватель и сунул дрова и в другие очаги.

Так и не найдя халат, Пейдж накинула на плечи большую шаль и, пошатываясь, направилась к двери, ощущая себя как после наркоза.

– Роб, доброе утро. – Почти ослепленная ярким солнцем, она косилась на коренастого полицейского. – О Боже, который же сейчас час?

– Мои извинения, Пейдж. – Его загорелое лицо стало совсем красным при виде ее ночной рубашки. – Мне очень жаль, что я вас разбудил. Я был уверен, что вы уже встали. Я приехал, потому что подумал, что вы захотите свежего мяса. Я вчера во время патрулирования подстрелил оленя. – Он показал завернутый в парусину пакет. – Я положу его на холод и поеду дальше.

Он выглядел таким разочарованным, словно маленький мальчик, которому обещали удовольствие, а потом его лишили, что Пейдж почувствовала себя виноватой.

– Нет-нет, не торопитесь уезжать, Роб. Дайте мне только несколько минут, чтобы умыться, одеться и поставить кофейник на огонь, и тогда вы можете войти и разделить со мной завтрак.

Черт побери! Она закрыла дверь и нахмурилась. В это утро ей не хотелось находиться в чьей-либо компании. Она предпочла бы побездельничать и мысленно перебирать события прошедшей ночи.

Это напомнило ей кое о чем. Она заторопилась в холл, чтобы собрать кучу одежды, бюстгальтер и трусики, нижнее белье и нижнюю юбку, разбросанные по ковру.

Спустя полчаса Роб сидел за кухонным столом, в его широких обветренных ладонях дымилась кружка кофе.

– Я научилась хорошо готовить овсяную кашу, – похвасталась Пейдж, бросая в кастрюлю две полные горсти. – И, благодаря вам, я не так уж плохо справляюсь с супом и лепешками.

Она улыбнулась ему, думая о том, как высоко ценит его дружбу.

– Вы прекрасный учитель, Роб. – Она поставила кружку на стол и села в кресло. – И вы хороший друг.

Неожиданно Роб резко поставил свою кружку, и Пейдж заметила, что у него дрожат руки. На лбу у него выступил пот, он двумя пальцами приглаживал усы. Потом он поднялся, встал по стойке «смирно», руки с сжатыми кулаками прижаты к бокам. Лицо у него покраснело, как его мундир, даже веснушки перестали быть видны.

Пейдж в изумлении уставилась на него.

– Бог мой! Что случилось, Роб? Или это виновата овсянка?

Он сделал три быстрых шага и упал на одно колено.

– Пейдж, я влюбился в вас. Вы мне окажете честь стать моей женой?

Он с трудом выговаривал слова, его шотландский акцент звучал так сильно, как никогда раньше, широкое серьезное лицо исказилось как от боли.

Она долго молчала, не в силах вымолвить ни слова. Его пунцовое лицо находилось всего в каком-нибудь футе от ее лица. Она смотрела на него, не зная, что сказать.

Роб откашлялся.

– Я понимаю, что сейчас не время, Пейдж. Я все хотел выбрать подходящий момент, но он никак не подворачивался.

Пейдж страстно желала оставаться в постели. В это утро она не была готова к такому разговору. Но взгляд на серьезное, открытое лицо Роба заставил ее оторваться от мыслей о своих неудобствах и подумать о том, что он должен сейчас переживать.

Она нерешительно протянула руку и коснулась его щеки, горячей, как в лихорадке.

– Роб, дорогой. О Боже, Роб, пожалуйста, встаньте, садитесь к столу и давайте… давайте поговорим.

Он поднялся, прямой, как марионетка, сел на стул, глядя ей в лицо, стараясь оценить ее реакцию, взволнованный поток слов вырывался у него:

– Я понимаю, что тороплюсь. Я знаю, вам нужно время, чтобы обдумать все, Пейдж. Я понимаю, что не ухаживал за вами, как это положено, не появлялся вместе с вами на людях, как должен был бы. Я все сделаю, мы будем гулять как положено. Вот, на следующей неделе собираются устроить катание на санях, вы пойдете туда со мной? Пойдете?

Сначала он сделал ей предложение, а теперь просит ее о свидании. От абсурдности всей ситуации у нее закружилась голова и в горле застрял истерический смех. Она подавила его, ибо подумала, что должна вести себя осторожно и тактично, а иначе она обидит Роба и потеряет его дружбу, которой очень дорожит.

Ей в голову пришла тревожная мысль. Слышал ли он что-нибудь о ней и о Майлсе? Откуда он мог узнать? Слухи быстро разлетаются по этому городу, но чтобы между полуночью и сегодняшним утром?

Тем не менее она почувствовала, что вся вспыхнула, как виноватая школьница. Святый Боже, эти здешние нравы просто достали ее!

– Роб, я вот чего не понимаю… – Она запнулась. – Что-нибудь случилось? Это так неожиданно, я не знаю… – Она молча проклинала себя за то, что избрала такой путь. – Роб, что заставило вас делать мне предложение сегодня утром? Для меня это полная неожиданность.

Он опустил глаза и она могла заметить, как движется его адамово яблоко – раз, другой.

– Похоже, что мои визиты к вам компрометируют вас, – выдавил он наконец из себя. – Я все равно собирался в скором времени просить вас, когда почувствую, что время пришло. Но я тут повстречал Лулу, и кое-что, что она мне сказала, заставило меня понять…

Опять эта Лулу Либерман! Пейдж представила себе, как она идет к меблированным комнатам и врезает кулаком прямо по зубам Лулу.

– Послушайте, Роб.

Она пыталась сообразить, как бы ему объяснить и в конце концов решила сказать ему правду – так мягко, как могла.

– Я не могу выйти за вас замуж.

Если бы она думала, что его предложение продиктовано чем-либо иным, а не любовью, то убедилась бы, глядя на потерянное выражение его лица, на нежность в его глазах. Она ненавидела себя за то, что причиняет ему боль, но у нее не было другого выхода – она должна поставить все на свои места, здесь и сейчас.

– Это замечательно, что вы делаете мне предложение, и я в ужасе, что могу потерять в вашем лице лучшего моего друга, но правда такова… – У нее перехватило дыхание. Пейдж сделала судорожный глоток и продолжала: – Правда заключается в том, что я связана с другим человеком.

«Связана». Да будь все проклято, никто еще не произнес такого слова, в этом она была уверена! Но так уж у нее вырвалось.

– Вы обручены? – От потрясения это слово прозвучало, как кашель. – Вы уже обручены с кем-то?

Все с каждой минутой становилось все хуже. Она затрясла головой.

– Нет, не обручена. Не помолвлена, – поправилась она.

Как объяснить этому простому, удивительному человеку сложные отношения, возникшие между ней и Майлсом?

– Но я люблю его, – произнесла она твердо. И даже при этих обстоятельствах сердце ее воспарилось, когда она добавила: – И он любит меня.

Лицо Роба побледнело, хотя до сих пор было пунцовым, веснушки на нем проступили, как капли краски.

– Кто? – С трудом выговорил он. – Кто он. – Его хорошие манеры взяли верх, и он торопливо добавил: – Простите меня, Пейдж, я был груб. – Его переживания вновь пересилили, и он взорвался: – Но вы должны сказать мне, кто он, будь он проклят!

– Вы имеете право знать, Роб. Это… это Майлс, Майлс Болдуин. Но об этом пока никто не знает.

– Главный врач Болдуин?

Роб был потрясен. Он не был бы больше потрясен или не поверил бы ей, если бы она сказала, что у нее любовь с Повелителем Грома. Пейдж ощутила, что в ней поднимается раздражение против него. Во имя Господа Бога, почему ему кажется таким невероятным, что она и Майлс влюблены друг в друга?

– Я думал… Я хочу сказать… вы оба… вы цапались, как кошка с собакой. Кроме того, все знают, что главный врач Болдуин держится сам по себе, он не из тех, кто ухаживает за дамами. Я имею в виду, что многие женщины здесь пытались, но… – Роб вдруг понял, что он говорит, и замолчал.

Для Пейдж было облегчением услышать, что Майлс не крутит любовь с половиной города, но она не могла придумать, что ей сказать Робу.

Наступило долгое тягостное молчание. В конце концов Роб снова встал, и Пейдж тоже поднялась, ощущая свое бессилие исправить положение.

– Роб, неужели мы не можем остаться друзьями? Я рада, что вы заезжаете ко мне, я жду ваших визитов. Мне будет очень не хватать вас, если у нас из-за этого возникнут проблемы.

В том, как он накинул свое тяжелое пальто и натянул ондатровую шапку на уши, было трогательное достоинство. Он ответил на ее вопрошающий взгляд грустной, кривой улыбкой, от которой у нее защемило сердце.

– Да, мы останемся друзьями, Пейдж, не бойтесь. Просто мне нужно некоторое время, чтобы привыкнуть к этой мысли.

Он отсалютовал ей одетой в перчатку рукой и вышел через заднюю дверь, аккуратно закрыв ее за собой.

После его ухода Пейдж дрожащими руками налила себе кружку кофе и упала в кресло, не зная, чего она хочет – смеяться или плакать. На протяжении двадцати четырех часов она заявила о своей любви к одному мужчине и ей сделал предложение другой.

Ничего подобного с ней никогда не случалось в той, как она теперь ее называла, «другой жизни».

Она однажды слышала, как кто-то тогда, в девятьсот девяностых годах, сказал, что жизнь, должно быть, была гораздо проще, прежде чем на мир обрушился шквал новых технологий.

Они не учитывали одного обстоятельства, что люди и тогда были людьми, и чувства были такими же вне зависимости от календаря.

Ее врачебная практика начала процветать.

Пейдж это казалось чудом, что женщины, нуждающиеся в медицинском уходе и совете, начали появляться у ее дверей.

Похоже было, что Элен Джиллеспи и Клара Флетчер распустили среди женщин Баттлфорда слух о том, что есть женщина-врач, которая спасла им жизнь, но главную рекламу Пейдж, ее репутации и бизнесу в действительности делала Абигайл Доналд.

Абигайл не скупясь расхваливала опытность Пейдж как врача по женским болезням и хирурга, а пользуясь своим положением повитухи, стала посылать женщин с гинекологическими проблемами к Пейдж, которая установила часы и дни приема: понедельник, среда и пятница, с десяти до четырех.

В назначенные дни женщины выстраивались в очередь в комнате ожидания у Пейдж. Неотложные операции Пейдж назначала на те дни, когда Абигайл могла прийти и помогать ей. Все сложные операции осуществлялись в госпитале форта, где Майлс мыл руки рядом с ней.

Определив часы приема на три дня в неделю, Пейдж создала для себя вполне удобную ситуацию – у нее оставалось свободное время для покупок и домашних дел.

Абигайл приходила помогать Пейдж всегда, когда та в ней нуждалась, и между ними царило полное согласие.

С большинством случаев, с которыми приходилось сталкиваться Пейдж, было бы довольно просто справиться в двадцатом веке: у многих пациенток было слишком много беременностей и слишком частых.

Решением этих проблем мог бы стать контроль за рождаемостью, но в те времена он не существовал. Как и в случае с Элен Джиллеспи, Пейдж обнаружила, что большинство женщин имеют самое смутное представление о своей анатомии. Ее работа частично была образовательной, но и разочаровывающей – многие женщины и слышать не хотели о предотвращении беременности, считая, что это, как они полагали, вмешательство в «функции природы» является грехом.

Для тех же, кто приходил к ней, желая контролировать свою беременность, Пейдж делала все, что могла. Она консультировалась с Майлсом, заказала запас губок и учила женщин, как обвязывать их шнурком и вкладывать внутрь, используя раствор уксуса для поглощения спермы.

Холодным декабрьским утром Пейдж как раз заканчивала такую процедуру.

– До свидания, миссис Тодд. Приходите теперь через две недели.

– Но это будет как раз Рождество, доктор.

Пейдж глянула на календарь, удивившись тому, что женщина, оказывается, права.

– Действительно. Тогда, миссис Тодд, через три, но не позже.

Пейдж открыла дверь, чтобы проводить миссис Тодд, и увидела, как в холл входит Клара Флетчер с белым свертком в руках.

– Клара! – обрадовалась Пейдж. – Как приятно видеть вас! – Пейдж бросилась навстречу и обняла и Клару и маленькую Элли. – Здравствуй, маленькая Элли Рандольф, как ты поживаешь?

С тех пор как Элли родилась, Пейдж видела ее только один раз и буквально несколько минут. Несколько недель назад Флетчеры приезжали в город за покупками и заглянули к Пейдж, но надвигающаяся буря заставила их заторопиться домой.

– Иди ко мне на руки, сладкая девочка, пока мама вытрет очки от морозного инея.

Пейдж взяла ребенка и начала разворачивать все, во что она была завернута, улыбаясь своей маленькой тезке, когда вынула ее из теплого одеяла.

– Жаль, что Абигайл сегодня здесь нет. Она будет в ярости, когда узнает, что ей не пришлось увидеть вас… – Пейдж резко оборвала поток взволнованных слов. – Клара, что это?

Она подняла глаза и увидела застывший ужас на круглом лице Клары.

– Заходите и садитесь, – распорядилась Пейдж, проводя Клару в комнату для осмотра.

Она показала Кларе на стул, а сама положила ребенка на стол и проворно развернула оставшиеся на ней одеяла.

– Ну, в чем проблема?

– У нее судороги, – пробормотала Клара. – Ужасные судороги, глаза закатываются, и, если бы Тео не засунул ей палец в рот и не прижал язык, она, наверное, задохнулась бы. О Пейдж, этому, казалось, не будет конца! Это случилось сегодня утром, около пяти. Мы тут же повезли ее к вам.

Клара была расстроена и близка к тому, чтобы разрыдаться.

Элли проснулась и лежала очень спокойно, она казалась сонной и вялой. На ее маленьком треугольном личике виднелись большие голубые глаза, премилая розочка рта и казавшаяся совершенно неуместной персикового цвета прядка волос на самой макушке. Она вела себя инертно, никак не отвечая на все усилия Пейдж расшевелить ее.

Пейдж дотошно расспрашивала Клару, продолжая осматривать девочку.

– Вчера вечером она казалась немножко более капризной, не хотела, чтобы ее укачивали, – рассказывала Клара. – Но у нее не было никакой лихорадки или чего-нибудь в этом роде. Мы подумали, что, может, у нее режутся зубки или что она слегка простудилась.

Слезы вот-вот готовы были хлынуть у Клары из глаз.

Пейдж распеленала Элли и склонилась над девочкой, запеленывая ее снова, завязывая тесемочки, боясь обернуться и посмотреть в глаза Клары, опасаясь, что бессилие, которое она испытывает, отражается на ее лице.

Будь оно все проклято, она просто ничего не могла сказать! Ей нужен был анализ крови, сканирование мозга, электроэнцефалография, все совершенное медицинское оборудование, которого у нее нет, чтобы поставить диагноз Элли Рандольф Флетчер.

Без всех этих технологий Пейдж могла только предполагать, и предположения ее отнюдь не успокаивали.

Судорога была скорее симптомом, а не самой болезнью.

Повреждения при родах? Конечно, там были осложнения, достаточные, чтобы не исключать такую возможность. Врожденный дефект мозга? Ничего нельзя утверждать, надо только ждать и следить за тем, как будет развиваться Элли.

Недостаток кислорода в крови, внутричерепное кровоизлияние, поражение центральной нервной системы – прогрессирующее дегенеративное заболевание? Пейдж внимательно осмотрела маленький череп девочки в поисках опухоли, но ничего не нашла.

Перечень возможных вариантов был бесконечен, и ни одно из предположений ничего хорошего не сулило. И даже если Пейдж поставит правильный диагноз, что она может сделать? Об операциях брюшной полости здесь еще и не слышали, не говоря уже о мозговых операциях. Пейдж почувствовала себя плохо.

Однако она заставила себя улыбнуться, заворачивая девочку и передавая ее на руки Кларе.

– Она сейчас немного вялая, но это естественно после таких тяжелых судорог, которые вы описывали, – сказала Пейдж. – В остальном она выглядит нормально. Я даже не могу предположить, что вызвало у нее судороги. Все, что мы можем сделать, это только молиться, чтобы не было новых. Но не надо так уж волноваться – у семи детей из ста бывают судороги, Клара, и только немногие из них становятся постоянными.

Это была маленькая невинная ложь, потому что кроме нее Пейдж нечего было предложить: у нее не было лекарств, не было возможности провести анализы. Она даже не могла оставить ребенка у себя, чтобы пронаблюдать за ней, – Флетчеры должны вернуться на ферму к своему домашнему скоту, и вообще наблюдение будет безрезультатным, если нет лечения.

– Я хочу знать, будут ли еще судороги и когда.

В это утро других пациентов у Пейдж не было, и когда Тео, позаботившись о лошадях, зашел в дом. Пейдж пригласила Флетчеров в свою теплую кухню и угостила сандвичами и горячим супом, который грелся у нее на плите.

Пейдж старалась выглядеть веселой и оживленной до того момента, когда Флетчеры, приободренные ее поведением, не вскарабкались на свою двуколку уже в конце дня и помахали ей руками на прощание.

Когда скрип и стук колес замер вдали. Пейдж наконец-то могла перестать улыбаться. Она прикрыла за ними дверь, прислонилась к дверному косяку и разразилась потоком самых грязных ругательств, какие только знала.

Что хорошего от всех ее учебников, от всех лет практики, если она не может помочь одной крошечной девочке?!

В такие моменты все ее знания казались просто горькой насмешкой.

Она сидела, уронив голову на кухонный стол, на котором стыл нетронутый ею обед, когда поздно вечером в заднюю дверь проскользнул Майлс.

Она все еще была в своих джинсах – она переоделась в них, чтобы заняться домашними делами вне дома, принести дрова и воду, почистить стойло Минни и положить ей свежего сена и вообще за всеми этими делами забыться и избавиться от тяжелого ощущения, нависшего над ней грозовой тучей.

Она уже не надеялась, что Майлс сможет приехать сегодня вечером, проклиная, как всегда, отсутствие телефона, в итоге она никогда не знала, приедет он и когда.

– Майлс! Бог ты мой, Майлс, я так рада видеть тебя!

Она бросилась в его объятия, не дожидаясь, когда он сбросит свое тяжелое меховое пальто, не обращая внимания на снег, облепивший мех.

– Я вижу, ты оделась специально для меня.

Его рука в перчатке похлопала ее по заднице, которую облегали тесные брюки. Он крепко обнял ее и поцеловал, потом отстранился, чтобы снять пальто, шляпу и перчатки. Он сел на стул, расшнуровал свои мокасины из оленьей кожи и потом посадил ее к себе на колени, ожидая еще более страстного поцелуя.

Этот поцелуй затянулся надолго, пока он не встал и не поднял ее на руки. Через несколько секунд они уже были в ее спальне, и он швырнул ее джинсы на пол, где уже валялись его брюки.

Он не отвлекался на то, чтобы снять с нее остальную одежду, да и свою собственную – Пейдж дала ему понять, что она не хочет и не нуждается в предваряющей ласке. Они как безумные бросились в постель, и их взаимная страсть заставила их начать извиваться в тот же момент, когда Майлс вошел в нее.

Потом, лежа в объятиях друг друга, успокоенная его присутствием, Пейдж рассказала ему об Элли.

– Я чуть с ума не сошла, когда поняла, что ничего не могу сделать, – шептала она. – Маловероятно, что Клара и Тео когда-либо смогут заиметь другого ребенка, потому что у Клары скоро наступит климакс. И если она потеряет Элли…

Пейдж вздрогнула, и он еще теснее прижал ее к себе.

– Никто из нас не обладает божественной силой, дорогая. И одна судорога еще не означает смертный приговор. Как ты справедливо заметила Кларе, у некоторых детей бывают судороги по неизвестным причинам.

– Ты когда-нибудь испытываешь какие-то чувства к своим пациентам, Майлс? Просто ощущение у тебя в кишках, что что-то неправильно, хотя ты и не видишь никакой проблемы?

Она почувствовала, как он кивнул.

– Я хорошо это знаю. Это шестое чувство, которое развивается у некоторых врачей.

– Так вот, я испытываю такое чувство к девочке Элли. – Она вздохнула. – Пропади все пропадом, Майлс, но если бы я была пьющей женщиной, я бы сегодня напилась!

Он молча погладил ее по волосам и потом сказал со своим медленным акцентом:

– После смерти Бет я сильно пил.

– Бет… так звали твою жену?

Пейдж взяла его руку в свою и стала перебирать его пальцы, желая узнать что-нибудь о прошлом Майлса.

– Элизабет, но все ее называли Бет. Ты знаешь, Пейдж, когда у нее началось кровотечение, я чувствовал, что могу спасти ее. – Он издал звук, который можно было принять и за смешок, и за всхлип. – До сих пор мне так кажется, хотя прошло уже более девяти лет.

– Ты мог бы рассказать мне о том, как ты был молодым, Майлс? О своей семье?

Он глубоко вздохнул.

– Мой папа, генерал Джеймс Фрэнсис Болдуин, был профессиональным офицером в армии конфедератов. Он был человек жесткий, этот генерал. У него были четкие идеи о том, что и как должно происходить, чем должны заниматься его сыновья. – Голос его смягчился: – Мама была красавицей. Мне всегда говорили, что она была одной из самых красивых девушек в графстве, когда папа и она поженились. У нас была прекрасная жизнь, мы ни в чем не нуждались. Жили мы на хлопковой плантации около Чарлстона, эта земля в течение многих поколений принадлежала нашей семье.

Пейдж припомнила, как смотрела фильм «Унесенные ветром», и ее поразила невероятная мысль, от которой у нее дрожь пробежала по спине.

– У твоей семьи были рабы, Майлс?

– Конечно. – В его голосе прозвучало даже удивление, что она задает такой вопрос. – Bce знают, что у нас были рабы, это была часть нашей культуры. И меня, и моих братьев воспитывала Манди, наша черная няня. Так была устроена жизнь на Юге. Мало кто из них остался там после войны, после смерти Бет.

– У тебя было много братьев и сестер?

– Два брата, а из сестер никого не осталось в живых. У мамы было шестеро детей, нас, трое мальчиков, и две дочери и еще мальчик, который умер совсем еще маленьким. Я был средним. Мать нас баловала, отец редко бывал дома, поэтому мы, когда росли, пользовались большой свободой.

Пейдж по его голосу могла сказать, что он улыбается.

– Пожилые люди в округе называли нас повесами и запрещали своим внучкам разговаривать с этими дикими парнями Болдуинами, что очень привлекало к нам девушек.

Пейдж улыбнулась, представляя себе эти картины.

– Я особенно помню одно лето, перед тем, как началась война. Чапс был на два года старше меня, он приехал домой из колледжа, где изучал право. Я осенью должен был возвращаться в медицинское училище в Чарлстоне. Бо, который был на два года меня младше, учился еще в школе. Стояла очень жаркая погода, ни одного дождя за все лето. Папа был вне дома. Мы все были как дьяволята. Мы играли в азартные игры, дрались, крали хранившееся у папы самогонное виски, ездили на рыбную ловлю, носились на горячих конях, ухаживали за соседскими девушками. – Он громко рассмеялся. – Бедная мама все это лето просто с ума сходила.

Он замолчал, а Пейдж ждала продолжения его рассказа.

– Потом началась война. – Голос Майлса изменился, стал каким-то безжизненным. – Чапс умер в Манассасе. Бо заболел тифом в концентрационном лагере федератов и умер там за три месяца до окончания войны. Папа был убит в Гетисберге. Мама в действительности не была сильной женщиной, она всегда была избалованной, около нее всегда крутились служанки и слуги, которые защищали ее и ухаживали за ней. После войны она укрылась в какое-то царство грез, не хотела видеть мир таким, каким он стал.

Он зашевелился, лежа на спине, и поудобнее устроил ее голову на своем плече.

– Я пытался вернуть плантацию в рабочее состояние, но это оказалось безнадежным. Часть дома еще стояла, но поля погибли, а у меня не было ни времени, ни денег, ни желания налаживать хозяйство. Я был очень занят, после войны ощущалась большая нехватка врачей. Мама так и не смогла пережить смерть папы и мальчиков и гибель имения. Она умерла от сердечного приступа через год после того, как мы с Бет поженились.

Голос его звучал устало.

– Мы уже готовы были отказаться от идеи создать семью, когда Бет забеременела, и она была так счастлива, я никогда ее такой и не видел, узнав, что у нее будет ребенок. Для меня этот ребенок представлялся началом новой жизни, новым поколением Болдуинов, тем хорошим, что вознаградит нас после всех ужасов.

Он молчал так долго, что Пейдж уже подумала, что он, вероятно, задремал, но потом он снова заговорил:

– Я никогда никому об этом не рассказывал, тебе первой. Мне трудно было выразить все словами. После смерти Бет мне казалось, что все во мне умерло. Ничего не представляло никакой ценности. Я перестал ходить в госпиталь каждый день, как обычно. Я начал пить, чтобы заглушить боль, и алкоголь стал для меня побудительной причиной вставать по утрам. В течение месяцев бутылка «бурбона» всегда была у меня под рукой. Но однажды меня позвали к соседу, которого я знал всю мою жизнь. Он почти совсем отрезал себе косой стопу. Я старался, но я был слишком пьян и даже не мог наложить жгут, чтобы остановить кровотечение. Он был близок к смерти, когда его удалось перевезти в госпиталь.

Пейдж вздрогнула, ощутив в его голосе самоуничижение.

– И тогда ты перестал выпивать?

– Да, мэм. Я посмотрел на себя в зеркало, увидел, во что я превратился, и я себе не понравился. Я продал землю и уехал из Чарлстона, отправился на Запад, не имея никакой конкретной цели. Я хотел уехать как можно дальше от Юга.

– И как ты начал снова заниматься медициной?

Он поднес ее пальцы ко рту и поцеловал их.

– Как ты прекрасно знаешь, врача обычно ищет работа. Я лечил жителей границы и поселенцев то в одном поселении, то в другом. Случайно я услышал о создании в Канаде Северо-Западной Конной и предложил свои услуги в качестве хирурга. Канадская граница и скитальческая жизнь конного полицейского вполне меня устраивали.

– Жизнь здесь, со всем этим снегом и льдом и с индейцами должна была показаться тебе совершенно другим миром.

При этом она думала о себе, о том потрясении, которое испытала. Но Майлс с ней не согласился.

– Все не так уж разнится, как можно подумать, – настаивал он. – Люди заболевают, бывают несчастные случаи, и я убедился, что люди в основе своей все одинаковы – хорошие и плохие, слабые и сильные.

Он попытался отбросить хмурость, возникшую между ними, неожиданно повернулся и оказался на ней, голос его стал дразнящим:

– Женщины – теплые и желанные.

Она пнула его под ребра, и между ними завязалась борьба, завершившаяся любовной игрой. Она так и не сказала ему о предложении жениться, которое сделал ей Роб.

Рождество в Баттлфорде было веселым временем, временем вечеринок, катания на санях, танцев и концертов. Многие эти развлечения устраивались офицерами Конной полиции и проходили в форте. Приглашений не рассылали, просто ожидали, что каждый житель города, кто может себе это позволить, появится на этих праздничных увеселениях – и почти каждый действительно появлялся.

Пейдж, ощущая себя богатой женщиной благодаря доходам от своих пациенток, расшиковалась и купила себе в дамском магазине два новых платья – одно в зеленоватых тонах, подходящих к цвету ее глаз, другое темно-красное. Впервые она обнаружила, что начинает считать пышные аляповатые туалеты того времени весьма романтичными и женственными – пока она не сможет сменить их на свои джинсы после завершения вечера.

Ее даже смущала собственная популярность на этих празднествах. Майлс сопровождал ее на многие вечера, но Пейдж настояла на том, чтобы на некоторые она выезжала одна, чтобы избежать усердных сплетниц, против которых он ее предупреждал.

В первый раз Майлс заревновал, когда однажды она слишком часто танцевала с одним красивым полицейским. Пейдж была удивлена и, хотя ее несколько это смутило, польщена.

Никто никогда раньше не ревновал ее, но, с другой стороны, она никогда раньше не оказывалась в роли царицы бала. Она напомнила себе, что ее популярность обусловлена малым количеством женщин в Баттлфорде и обилием здесь одиноких молодых полицейских и поселенцев.

Единственным мужчиной, который ни разу не пригласил ее на танец, был Роб Камерон. Когда они столкнулись, он приветствовал ее со сдержанной вежливостью, но держался на расстоянии.

Пейдж несколько раз пыталась поговорить с ним, чтобы восстановить их дружеские отношения, но было ясно, что он чувствует себя неловко в ее присутствии. В конце концов она оставила эти попытки, хотя и жалела, что утратила его дружбу.

На Рождество Майлс подарил ей вывеску для ее входной двери, на которой было вырезано по дереву: «Пейдж Рандольф, доктор медицины, специальность – женские болезни». На другой табличке, размером поменьше, на одной стороне было вырезано: «Заходите», а на обратной – «Закрыто. Приходите еще раз». Еще он подарил ей флакон дорогих духов из роз с французской этикеткой.

А она подарила ему брюки «леви», похожие на те, которые она носила.

Однажды утром в шесть часов, это было в конце января, Пейдж чистила стойло Минни. Накануне весь вечер и большую часть ночи Майлс провел у нее – когда его обязанности позволяли, они были вместе, вот и в это утро ее тело сладко ныло после ночи любви.

Пыхтя от напряжения, она вышла из конюшни, чтобы вдохнуть свежий воздух после едкого запаха лошадиного помета и мочи.

Погода уже несколько дней стояла холодная и облачная, но в это утро небо очистилось, видны были только несколько звезд, все еще висевших на востоке. Она сделала несколько глубоких вдохов, очищая свои легкие.

Внизу, в городе, в домах зажигались лампы, и из труб начинал виться дымок – хозяйки разжигали огонь и готовили завтрак.

Со стороны форта донесся звук горна, трубившего утреннюю зарю, чистые звуки плыли в морозном воздухе.

Незнакомое чувство охватило Пейдж, оно сжало ей грудь и вызвало на глазах слезы. Во всем теле и в голове она ощущала легкость, чувство единения со всем окружающим.

Ей потребовалось несколько мгновений, чтобы проанализировать это странное состояние, и когда обнаружила причину, то сама изумилась.

Она испытывала счастье, глубокое и полное счастье, удовлетворение собой и своей жизнью, какого никогда раньше не испытывала.

Она постаралась разобраться в своих ощущениях, складывая их по кусочкам, как в картинке-загадке.

Она делала работу, которая доставляла ей радость, у нее был свой дом, она была обеспечена в финансовом отношении, она влюблена, как сумасшедшая, в мужчину, который любит ее с такой же силой, и впервые в жизни она обрела друзей-женщин – Клару, Абигайл, и она пообещала себе, что сблизится с Тананкоа Куинлан.

Пейдж часто думала о Тананкоа с того дня, когда она и Майлс были у них в гостях, но она до сих пор не могла выбраться к ним на ферму так, как ей хотелось бы.

Майлс уезжал на следующий день в пятницу инспектировать два аванпоста, откуда поступали донесения о заболеваниях. Он будет отсутствовать большую часть недели.

Ей, конечно, будет не хватать его, но она решила воспользоваться его отсутствием и в воскресенье одной отправиться к Тананкоа.