1

От Закопане до Кракова два часа езды, и по меньшей мере половину этого времени мы плелись за одним из громадных грузовиков, что кружат по горным дорогам между Польшей и Словакией, но я все же ухитрился совершить это путешествие за час сорок минут и забросил Эльжбету в госпиталь за пять минут до начала ее смены.

— Если ты еще раз будешь так ездить со мной в машине, я с тобой разведусь, — сказала она.

— Было бы неплохо, — отозвался я.

— Ты сумасшедший.

— Ты говоришь сладчайшие вещи.

Она вздохнула.

— Ладно. Увидимся дома. — Она наклонилась к опущенному стеклу дверцы водителя и поцеловала меня. — Счастливого дня.

— Понедельники всегда медленные дни, — сказал я.

— Езжай. — Она выпрямилась и помахала мне. — Ты опоздаешь.

— Никто и не заметит, — сказал я, переключая рычаг скоростей. — Никто даже не обратит внимания.

— И — спасибо. Было очень приятно.

— Да, — сказал я, — было, правда?

Когда я поехал, то в зеркале заднего вида, стоя перед госпиталем, она казалась очень маленькой и одинокой.

С вечера пятницы уличное движение в городе совершенно не улучшилось.

Грузовик, перевозивший сточные трубы, заставил меня поехать в объезд почти вокруг всего центра Кракова. Трем днями ранее я бы отнесся к этому с яростью, и любой водила, погудевший позади меня своим сигналом, сильно бы рисковал.

Этим утром все было по-другому. Приятное, яркое осеннее утро и свежий ветерок, сдувавший прочь худшие занавесы грязищи, что собирается над Краковом в безветренные дни. В какой-то момент я обнаружил, что еду по неправильной стороне Вистулы, по ошибке повернув на мост, когда пытался найти дорогу обратно в центр, однако, я нашел, что и это мне неважно.

Изумительно, сколько отличий могут внести два дня. Если бы такое случилось со мной в пятницу, я бы, наверное, из чистой злости заехал бы на машине в реку.

Было девять, когда я добрался до министерства. Найти место для стоянки оказалось тяжелее обычного, потому что казалось, что снаружи стоит больше обычного машин. Озаботило ли это Томаша? Не этим утром. Этим утром ничто не могло бы озаботить Томаша. Я просто заехал за угол и запарковался на обочине. Я зафиксировал машину «Круклюком», который мой кузен Дариуш прислал мне из Дарлингтона, снял антенну и дворники, вытащил наши рюкзаки и походное снаряжение из багажника вместе с пакетом инструментов и, так нагруженный, пошел в здание.

— Доброе утро, пан Гомбрович, — сказал я старому Мареку, проходя мимо стойки в фойе. — Когда мы уезжали, в Закопане пошел снег. Смазывать лыжи лучше начать прямо сейчас.

Мареку было где-то между двумя сотнями и двумя тысячами лет, это был сгорбленный, умудренный, изборожденный морщинами джентльмен, плечи которого были покрыты снежными слоями перхоти, и который вечно носил на нагрудном кармане своего черного костюма медаль, прикрепленную ему самим генералом Сикорским, когда Мареку было одиннадцать лет от роду и он помогал подрывать немецкие панцер для Армии Крайовой. Он всегда сидел за стойкой министерства туризма; говорили, что когда мы въехали в здание, то уже нашли его здесь, ожидающего за стойкой и пахнущего свежим мылом. Кое-кто побаивался его, однако мне он нравился. С годами у нас выработалось легкое подшучивание друг над другом, которое обычно сводилось к тому, что, пока я шел к лифту, он печально отзывался о моем стиле одежды, а я пренебрежительно отзывался о лыжном чемпионате, который он, по его заявлению, выиграл вскоре после войны.

Однако, этим утром, он сказал:

— Пан Козинский, вам надо показать мне ваш пропуск.

Я мертво встал у стойки и посмотрел на кучу спальных мешков, которые прижимал к груди.

— Мой что?

Марек выглядел как-то по-другому. Плечи его лишились обычной перхоти, а костюм был явно свежевычищен. Немногие еще оставшиеся пряди волос были аккуратно зачесаны и приклеены гелем к его пятнистому скальпу. Он глядел гордо. Он стоял так близко к стойке смирно, как позволяла его природная сутулость.

— Ваш пропуск, пан, — сказал он весьма формальным тоном.

— Ты же никогда не спрашивал у меня пропуск, — сказал я. — Даже когда я пришел сюда впервые. — Я увидел как по его лицу прошла тень тревоги. — Да ты вообще никогда и ни у кого не просил никакого пропуска.

Марек нервно посмотрел вправо от меня, и я почуял с этого направления ужасный геологический сдвиг в воздухе.

— Вам следует просто выполнить требование этого человека, сэр… — сказал по-английски голос тоном чуть ниже громыхания землетрясения.

Мне пришлось переместить кучу в руках, чтобы я смог повернуть голову и обнаружить источник вибрации. Между мною и лифтом стоял колоссального размера негр в самом красивом костюме, что я когда-либо видел.

— А вы кто? — спросил я.

— Это неважно, сэр, — ответил он на почти безупречном польском. У него была очень короткая стрижка, а голова казалась вросшей в плечи без обычной формальности шеи. Он ни на секунду не спускал с меня взгляда. — Просто покажите нам ваш пропуск.

— Что происходит, пан Гомбрович? — спросил я.

Мареку становилось все более и более неудобно, чем дольше длилась эта причудливая маленькая пантомима.

— Это американцы, пан Козинский.

— Кто?

— Они появились час назад. Пан Павлюк говорит, что министр уже на пути.

Я посмотрел на американца.

— Меня зовут Томаш Козинский. Я второй помощник Директора.

Черный покачал головой. Ему пришлось делать это всем корпусом, что выглядело, словно он исполняет какой-то странный танец.

— Пропуск, приятель, или ты дальше не пройдешь.

Я обдумал сказанное. Потом бросил свою охапку на истертый мрамор пола и полез во внутренний карман куртки. Черный так резко напрягся, что мне показалось, что лопнут швы на его костюме. Я достал свою карточку и показал ему. Когда я показывал ее Мареку, черный что-то тихо проговорил в отворот пиджака, потом притронулся к правому уху.

— Окей, — сказал он, наконец. — Вы проверены. Забирайте барахло и подымайтесь, вас ждут.

Я стоял, глядя на него:

— Вы очень грубы, не так ли?

— Сейчас не в этом дело, сэр.

— А мне кажется, именно в этом. — С какого-то момента мы оба начали говорить на английском. — Я работник министерства и показал вам свое удостоверение. Теперь я хочу посмотреть ваше.

— В этом нет необходимости, сэр, — ответил он, и то, как он произнес слово «сэр», намекало, что он с гораздо большим удовольствием застрелил бы меня.

— Я могу носить джинсы и свитер, я могу быть не бритым с утра пятницы, но я все-таки сотрудник министерства, — сказал я ему и слегка к нему наклонился. — Я знаю, что ваш президент предпочитает джинсы и свитера; вы поэтому станете меньше оказывать ему уважения?

Он вздохнул и достал из кармана пиджака маленькую ламинированную карточку, которая идентифицировала его как сотрудника Секретной Службы Соединенных Штатов. Фотография на карточке ему не льстила.

— Благодарю вас, агент О'Хара, — сказал я. — Видите, как гладко идет жизнь, если кто-то готов проявить гибкость.

О'Хара уставился на меня, подняв бровь.

— Хорошо, — сказал я, начиная идти к лифту. — Теперь, если вы поможете мистеру Гомбровичу собрать мои вещи и поместить их куда-то в безопасное место, я буду вам весьма признателен. Я помог бы, но, очевидно, какие-то люди ждут меня наверху.

Двери лифта открылись, когда я нажал кнопку, что было само по себе необычно; большей частью надо было ждать пару минут, пока привлечешь внимание лифта к собственной персоне.

— Благодарю вас. — Я отпустил ОХаре и Мареку одну из своих самых солнечных улыбок, спиной попятился в лифт, и двери за мной закрылась.

* * *

Марек, должно быть, позвонил вдогон, потому что, когда двери лифта открылись на пятом этаже, меня ждала моя секретарша Зося.

— Они появились сегодня утром в семь, — сказала она, еще до того, как я вышел из лифта. — Пан Павлюк получил об этом сообщение прошлым вечером. Мы пытались связаться с вами, но вы не оставили контактный номер.

— Я второй помощник в министерстве туризма, — ответил я. — Единственный раз, когда мне пришлось оставить контактный номер, это когда английская футбольная команда приехала на игру в Чорзов, и даже тогда это в действительности была не моя ответственность. Что происходит? Там в фойе мужик из американской секретной службы.

— Здесь их еще больше. — Зося — изысканно красивая молодая женщина, которая предпочитает старомодные вязаные платья и тесные брюки, и никогда не пользуется косметикой, что я всегда считал просто позором. — Пятнадцать человек и двенадцать из них — охранники.

— А остальные трое?

— Американский посол и два его помощника. Пан Каминский говорит, что помощники, должно быть, из ЦРУ.

Мы были в коридоре на полпути в мой кабинет.

— Зофья, — сказал я, — ты хочешь мне просто сказать, что здесь находится американский посол?

— Это кошмар, пан Козинский. Марек повредился в уме. Мне пришлось показывать ему мой пропуск.

Я остановился, пытаясь сообразить.

— Пан Павлюк был здесь вчера, — сказала Зося.

Похоже, мир действительно слетел с катушек; идея того, что работа прервала выходные моего босса, была просто немыслима.

— Томаш, — раздался голос в коридоре. Бартек Каминский торопился в нашу сторону очень быстрым шагом, его туфли скрипели на неровном линолеуме. — Где ты, к черту, был?

— В Закопане, — сказал я. — Эльжбета и я поехали на выходные в Закопане. Что происходит? Зося говорит, что здесь американский посол.

Он наконец подошел к нам.

— И два человека из ЦРУ с дюжиной охранников. Они в кабинете Павлюка.

— Все?

— Только посол и ЦРУшники. Люди из секретной службы по всему зданию. — Он снял свои очки и полировал их о шов на своем свитере. — Это просто нашествие.

— Что они делают здесь? — спросил я, совершенно озадаченный. — Им нужна информация о туризме? Или они заблудились?

Дверь в кабинет Павлюка открылась, и он выглянул в коридор.

— Каминский, Козинский! — рявкнул он. — Сюда, немедленно!!

— А как я? — спросила Зося.

— Я потом тебе все расскажу — ответил я.

В кабинете Павлюка было только три кресла. То, что за его столом, оккупировал маленький лысый человечек, почти полностью утонувший в безмерном кашемировом плаще. На двух других креслах, жестких и неудобных, где Павлюк вынуждал сидеть своих визитеров, находились два почти идентичных безликих молодых человека с хорошими стрижками и ослепительно сверкающими туфлями. Маленький человечек глядел в окно на вид Вавельберга, на собор и на замок. Молодые люди говорили друг с другом тихими, конспиративными голосами. Все трое подняли глаза, когда в кабинет вошли я и Бартек. Никто из них, надо прямо сказать, не был особенно воодушевлен тем, что увидел.

— Джентльмены, — сказал Павлюк на своем трясучем английском, — это люди, о которых я вам рассказывал.

Маленький человечек встал из-за стола и протянул руку.

— Эндрю Брайт, — сказал он на абсолютно безупречном польском. — Эти джентльмены — мистер Хопкинсон и мистер Рамиус.

Бартек посмотрел на молодых людей, пока я пожимал руку посла.

— Рамиус, — сказал он по-английски, — это же латышская фамилия.

— Это висконсинская фамилия, — оборонительным тоном возразил один молодой человек.

— Вы вызвали здесь настоящее смятение, мистер посол, — сказал я Брайту.

Он кивнул и снова сел, подобрав под себя полы своего плаща.

— К несчастью, этого было не избежать. У нас очень мало времени.

— На что? — спросил я настолько вежливо, насколько мне позволило мое любопытство.

Брайт взглянул на Хопкинсона, который поднялся, вышел из кабинета и закрыл за собою дверь.

— Мистер Хопкинсон и мистер Рамиус — работники консулата при нашем посольстве в Варшаве, — объяснил нам Брайт.

— ЦРУ, — сказал Бартек.

— Каминский, — предупредил Павлюк.

— Нет-нет, — улыбнулся Брайт и протянул ему руку. — Вы совершенно правы, мистер Каминский, ЦРУ.

Из кармана своего плаща он достал футляр из темно-красной кожи, размером и формой примерно с книгу в гибкой обложке, и мягко нажал на один конец. Футляр распался посередине, открыв ряд сигар.

— Это весьма деликатное дело.

Он вытянул сигару и снова нырнул в карман на поиски серебряной гильотины.

Я уселся в кресло, оставленное мистером Хопкинсоном.

— Американский турист натворил что-то страшное в Кракове, — сказал я. Это было единственное возможное объяснение его присутствию здесь, что я смог придумать. Если что-то страшное было бы сделано с американским туристом, то улаживать дела послали бы чиновника заметно меньшего по рангу.

Брайт не отрывал от меня взгляда все время, пока отрубал кончик сигары и раскуривал ее. Это был внушительный маневр; я бы, скорее всего, отрубил бы кончик собственного пальца, если бы попробовал.

В конце концов он сказал:

— Вы, конечно, слышали о лацертанах?

Долю секунды я прикидывал вероятность того, что американский посол в Польской Республике выбрал для посещения Краков и сошел с ума в кабинете моего начальника.

— Они, — продолжил он, — выразили желание посетить Польшу.

— Иезус Мария, — услышал я бормотание Бартека.

 

2

— Каминский и Козинский, — прошептал по-английски Хопкинсон Рамиусу достаточно громко, что его услышали я и Бартек.

Рамиус хихикнул:

— Еще идет в Кэтскиллс, я слышал.

— Держи меня, — сказал мне Бартек по-польски. — Я сейчас вызову международный конфликт.

— Справляйся сам, — сказал я, глядя в окно на страшную ширь бетона за ним. — Я, наверное, даже присоединюсь.

Бартек повернулся к Рамиусу и улыбнулся.

— Ах вы, сучьи дети, — сказал он американцам по-польски, продолжая широко улыбаться.

Рамиус улыбнулся в ответ:

— Хорошенький денек, не правда ли?

Бартек вздохнул и встал со мной рядом у окна.

— Что ж, либо у него исключительный самоконтроль, либо он не говорит ни слова по-польски, — сказал он.

— Либо он действительно сукин сын.

Бартек несколько секунд глядел через плечо на ЦРУшников. Потом покачал головой.

Маленькая VIP-гостиная краковского аэропорта была полна народу. Здесь в одинаково безликих костюмах были представители ЕС, НАТО, ООН, а так же польского и американского правительств, похоже, со всеми своими семействами: женами, детьми, тетями, дядями, бабушками и дедушками, и, похоже, с немалым количеством домашних животных. Всем хотелось заполучить шанс посмотреть на лацертан, и, несмотря на громкие жалобы представителей Секретной Службы, все заполучили такой шанс. Здесь же была группа ученых из НАСА в джинсах, рубашках поло и штормовках, которые прибыли за сорок минут до того на маленьком специальном реактивном самолете — самом чистом, что я когда-либо видел. Присутствовали президент и премьер-министр Польши, но так как они не могли выдерживать вид друг друга, то они и их соответствующие походные свиты удалились в разные боковые комнаты.

Снаружи на обжигающе холодном ветру стояла по стойке смирно рота солдат, пока их полковник инспектировал их в пятый-шестой раз. В нескольких сотнях метров в стороне ряды камер мировой прессы снимали унылую сцену из торопливо возведенного огороженного квадрата, который больше всего на свете походил на загон для скота. Я взглянул на часы. Рейс запаздывал.

— Какая будет ирония, если они прилетели так далеко, чтобы погибнуть в авиакатастрофе, — сказал Бартек.

— Да, уж.

Бартек тихонько поцокал языком.

— Ты начинаешь взвинчиваться.

— Нет.

— Ты говоришь односложно. Ты всегда начинаешь говорить односложно, когда взвинчен.

Я уставился на него. Он надел свой лучший костюм и туфли, и по такому случаю даже постригся, но все еще выглядел так, словно только что встал с постели, проведя предыдущую ночь на свадебной вечеринке.

— Да ты сам просто позор, — сказал я ему.

— Я знаю, — сказал он. — Могу я закурить?

Нам всем было сказано, что из уважения к американцам нам нельзя курить в гостиной. Поляки никогда не славились почтительным отношением к приказам, а говорить им не курить, это все равно что говорить американцам, что им не позволено носить оружие. Я уже путем пристального наблюдения установил, что и Рамиус и Хопкинсон вооружены, и, предполагаю, далеко не только они одни.

Возникла какая-то суматоха в дальнем конце гостиной, и общее движение тел к окнам. Я выглянул наружу и увидел крошечное темное пятнышко на фоне стремительно бегущих облаков.

Из дамской комнаты вернулась Эльжбета:

— Я что-нибудь пропустила?

Я показал на быстро приближающееся пятнышко.

— Там какая-то женщина сказала, что они не смогут здесь сесть, — сказала она. — Они говорит, что здесь короткая посадочная полоса.

Бартек хихикнул. Я почувствовал, как на меня накатывает волна паники.

— Это ведь неправда, да? — спросила Эльжбета.

Госпиталь выделил ей день отгула, чтобы присоединиться к мужу в его героической миссии, хотя попытка остановить ее была бы актом безрассудной храбрости. Она взглянула на Бартека, потом на меня, и на лице ее появилось встревоженное выражение.

— Они же должны знать, какая взлетная полоса им нужна, — сказала она. — Иначе они даже не попытаются приземлиться, ведь так?

— Команда инженеров американских ВВС проверяла полосу каждый день всю прошлую неделю, — сказал я. Бартек испустил грубый звук, и я локтем заехал ему в ребра. — Они даже привезли сюда своего авиадиспетчера для работ по посадке. Все должно пройти прекрасно.

Мы все снова посмотрели в окно. Темное пятнышко превратилось в темно-серый самолет, становящийся все больше и больше. Даже с такого далекого расстояния мы могли сказать, что он просто гигантский. Я следил, как он грациозно снижается в нашу сторону с юго-запада, и снова подумал о маршруте, который мне показали, когда я прибыл в аэропорт сегодня утром. Я все удивлялся, почему так много ответственности за визит лацертан было возложено на мои плечи, но когда я увидел маршрут, все стало совершенно ясно.

Лацертане, как оказалось, вовсе не выражали желания посетить Польшу. Они выразили интерес посетить в Польше всего лишь один конкретный город.

* * *

Американский военный самолет был невероятно большим. Он катился на VIP-стоянку, как океанский лайнер, заходящий в док. Вслед за президентом и послом Брайтом мы все гуськом вышли на ветер. Благодаря проклятию, выпавшему мне, я и Эльжбета двинулись с ними и их помощниками к самолету, в то время, как все остальные остались стоять сзади возле VIP-гостиной.

Передвижной трап вывернул на позицию и покатился к борту самолета.

Почетный караул из американских летчиков и польских солдат выстроился по обе стороны. Маленькая розовая шляпка, подпрыгивая, прокатилась мимо нас, уносимая ветром по бетону. Я оглянулся на толпу, но не разглядел, кто же потерял свой головной убор. Резкий порыв подхватил шляпку и точно забросил ее прямо в открытый грузовой люк самолета, где она и скрылась из глаз.

На вершине лестницы трапа в борту самолета открылась дверь. На платформу вышел летчик, закрепил дверь, потом шагнул в сторону, встал по стойке смирно и отдал салют.

Из двери самолета на четырех тяжело бронированных ногах появилась несколько побитая металлическая сфера около полутора метров в поперечину и на мгновение остановилась на платформе.

— О, боже, — сказала рядом со мной Эльжбета.

— Надеюсь, что нет, — отозвался Бартек по другую сторону от меня.

Металлическая сфера подошла к краю платформы. Ее передние ноги согнулись в коленях, и несколько секунд казалось, что она изучает ступеньки. Потом она неторопливо зашагала в нашу сторону. Позади нее на дневной свет наружу выходили другие бронированные сферы.

Первая сфера дошла до последней ступеньки. Четыре бронированные руки, заканчивающиеся сложными на вид клешнями, выросли у нее на экваторе на равном расстоянии друг от друга. Над каждой рукой был небольшой блестящий зеленый кабошон, и еще один на вершине сферы, словно зеленый сосок. С того места, где стояли мы с Эльжбетой, всего в паре метров от нее, я видел, что поверхность сферы покрыта путаным орнаментом, причем некоторые его части были гораздо старше и более выцветшие, чем другие.

Это было то самое, о чем в брифинг-документах, которыми нас снабдили американцы, говорилось, что «лацертане предпочитают изолирующие костюмы».

Иными словами, лацертане, неспособные дышать нашим воздухом, должны носить космические скафандры, как наши астронавты на Луне. Прилагалась масса дополнений относительно рисунков на этих костюмах, приписывавшим им все — от религиозных до корпоративных различий. Лично мне эти рисунки, большинство из которых выцвели, поцарапались и шелушились, говорили о попытках их использования многими владельцами, вроде как перекраска дважды и трижды подержанных автомобилей.

На самом деле, говорилось в брифинг-документах, они не были со звезды в созвездии Лацерта — Ящерицы. Просто так случилось, что когда они развернули свой колоссальный солнечный парус, чтобы при подходе к Солнечной системе начать снижать скорость, они приближались с направления Лацерты. Имя прилипло, а чужаки не побеспокоились никого поправить. Как оказалось, они вообще никому не говорили, откуда они произошли первоначально.

В голове очереди встречающий посол Брайт представил шестерых лацертан президенту. Президент произнес речь, которую к нашему счастью ветер от нас унес. Рядом с ним премьер-министр с демонстративной скукой рисовался перед объективами камер. Он уже объявил визит пришельцев циничным заговором президента, чтобы отвлечь внимание общества от глубоких социальных и экономических проблем Польши, или же простой болтологией с тем же эффектом.

Брифинг-документы были источником удивительной информации. Но не столько в широком смысле слова, потому что драма Первого Контакта с неведомыми пришельцами игралась на арене мировой прессы, сколько в мелких подробностях.

Например, лацертане называли свой корабль, ныне находящийся на орбите Луны, «Корделией», именем, очевидно выхваченным из мониторинга земного радио- и телевещания. Никто не знал, важно ли это, хотя у одного из аналитиков НАСА была очаровательная теория, что пришельцам просто понравилось звучание имени, и он выдвинул идею, что колоссальное судно имеет сотни имен, под которыми оно известно людям тех портов, куда заходило.

Примерно так же лацертане назвали свой посадочный модуль, плавающий в Индийском океане возле берегов Мадагаскара — «Классическая Архитектура».

Имена, которыми они на языках Земли называли сами себя, казались такими же случайными.

Похоже было, что они были торговцами и путешественниками, исследователями в духе Колумба, плывущими в поисках новых цивилизаций и новых рынков. Считалось само собой, что большинство правительств рассматривало пришествие лацертан, как самое счастливое событие для человечества со времен вымирания динозавров.

Брифинг-документы намекали, что если лацертане и обладают иерархическим обществом, то его организацию нелегко понять. Похоже, у них не было явного лидера. Мне казалось совершенно очевидным, что если пришельцы разумны, то они должны оставить своих старших руководителей на борту «Корделии», заведомо за пределами досягаемости землян, однако, если у маленькой группы, продвигающейся вдоль очереди встречающих, был лидер, то я не смог его распознать. Они тесной группой медленно шагали за Брайтом, останавливаясь для представления каждому сановнику.

Когда настал мой черед, Брайт сказал:

— А этот человек известен как Томаш Козинский, и он будет вашим гидом.

Ближайший лацертанин испустил звук. Мне следовало быть к этому готовым, потому что я уже видел их по телевизору и знал из брифинг-документов, что они пользуются технологией синтеза человеческой речи, но все равно это было шоком.

— Томаш Козинский, — повторил пришелец. Из-за этой технологии синтеза человеческой речи слова прозвучали как Стивен Хоукинг. — Так же известный под именем Бедный Ублюдок.

Я уставился на него. Очевидно, лацертане подслушали то, что говорили обо мне некоторые умники.

— Козинский, — пробормотал Брайт.

Я перестал пялиться.

— Верно. Здравствуйте. — Не подумав, я протянул руку, и к моему ужасу лацертанин взял ее одной толстой бронированной рукой и осторожно пожал. Я ухитрился сказать: — Приятно познакомиться.

— Эта личность, — ответил он, — известна под именем Сверхмеховые Животные.

— Очень мило, — ответил я.

Брайт стрельнул в меня взглядом и шагнул дальше.

— А этот человек известен под именем…

Однако шагающие сферы не проявили интереса. Еще одна сказала:

— Это личность известна под именем Лотус Эспри. — У нее был такой же синтезированный голос, как и у Сверхмеховых Животных. — Эта личность правильно сообщила? Бедный Ублюдок является экспертом по месту назначения этих личностей?

Я смотрел вниз на лацертан. Они все в унисон покачивались с боку на бок. Я вдруг почувствовал дурноту.

— Этот… э-э… Бедный Ублюдок будет местным посредником этих личностей, — сказал Брайт пришельцам. — У этой личности есть все сведения, которые могут потребоваться тем личностям.

Я в свой черед стрельнул взглядом в Брайта, но он уже отвернулся и двинулся к Эльжбете, которая казалась совершенно загипнотизированной тем, что происходит.

На этот раз некоторые из лацертан двинулись за ним. Но один из них остался на месте. Он согнул свои задние ноги и наклонил тело так, что один из его экваториальных кабошонов стал смотреть в моем направлении.

— Я, — объявил он тем же лишенным эмоций компьютерным голосом с американским акцентом, — называюсь Хитрый Кот. — Потом он выпрямил ноги и, казалось, встряхнулся. — Не Скинхед, — сказал он, и я увидел, как Брайт вздрогнул, — это строка нонсенс. — И он переваливаясь зашагал к своей группе.

Скинхед. Я улыбнулся Брайту. Он не ответил улыбкой.

И так оно шло дальше более часа, лацертанам представили каждого члена группы встречающих. Когда все закончилось, поле вокруг гигантского транспортного самолета заполнилось громадным количеством машин. Хаммеры, военные грузовики, лимузины всех сортов и, похоже, все до единого черные «рено эспас» в Европе. Толпа вокруг самолета двинулась по машинам. Возникла некая толчея, и меня отделили от Эльжбеты. Я видел, как Брайт вел ее в сторону невероятных размеров лимузина марки «мерседес» вместе с полудюжиной людей, которых я не узнал.

Мы с Бартеком оказались в одном из «эспасов». Задние сидения вытащили и вставили рампу, позволившую одному лацертанину забраться внутрь через заднюю дверь. Бартек и я посмотрели друг на друга, когда пришелец процокал по рампе и устроился прямо за нами. Кто-то снаружи опустил дверцу и запер ее.

Возможно, сыграло просто мое воображение, но мне вдруг показалось, что здесь необычно холодно. Что точно не было моим воображением, я уверен, был очень слабый запах гиацинтов, повеявший на нас.

— Транспорт, — объявил лацертанин своим жутковатым голосом Стивена Хоукинга. Раздался шуршащий звук, когда он осматривался в хвосте «эспаса».

— Необычный.

— Думаю, — очень тихо сказал мне Бартек, — у меня сейчас начнется приступ паники.

— Эй, не надо так, — сказал радостный голос. — Эти маленькие парни не причинят вам никакого вреда. — Говоривший был высоким молодым человеком, стоявшим у открытой передней пассажирской дверцы. У него были песочные волосы, он был в яркой обычной рубашке и зеленой ветровке. Заглядывая в «эспас», он широко нам улыбался. — Эй, Лотус Эспри, — позвал он. — Мы готовы катиться, приятель?

— Готов катиться, — согласился лацертанин. — Абсолютно. Транспортировать эту личность в новые координаты.

Молодой хихикнул, забрался на пассажирское сидение и закрыл дверцу. Он кивнул водителю, и мы присоединились к длинному конвою, выезжавшему из аэропорта. Я потерял счет легковушкам, грузовикам и «хаммерам»; мы, похоже, устроим на дорогах хаос.

Где-то на пути молодой человек полуповернулся на сидении и улыбнулся мне с Бартеком.

— Я — Фруки, — сказал он.

Бартек и я посмотрели на него.

— Это, конечно, не мое настоящее имя, — продолжил он.

— Надо надеяться, что, конечно, нет, — сказал Бартек.

— Мое настоящее имя — Тим.

На сей раз мы с Бартеком просто уставились на него.

— Слушайте, — сказал наконец американец. — Я из команды связи НАСА/ДжПЛ, а вы из команды связи польского правительства. Думаю, мы должны коснуться базы.

— Коснуться чего? — спросил Бартек.

— Он думает, что мы должны познакомиться друг с другом, — сказал я.

Бартек фыркнул:

— Я не желаю касаться его базы. Да и всего другого.

Фруки широко улыбнулся ему:

— Бартек Каминский, верно?

Бартек скрестил руки и уставился прямо вперед в лобовое стекло.

— Эй, будет ли окей, если я стану звать тебя Барт? — спросил Фруки.

— Нет.

— Окей. — Улыбка Фруки уменьшилась всего на мельчайшую долю. — Тогда как же я должен тебя звать?

— Никак, — сказал Бартек.

— Если хочешь, можешь Бартом звать меня, — сказал я. Бартек грубо захохотал.

Улыбка Фруки почти исчезла.

— Окей, парни, — сказал он. — Реальность покажет.

Бартек смотрел на него.

— Здесь не будет ситуации, когда парни из большого города попадают в деревню, и их перехитряют местные, — сказал Фруки.

— Разве? — спросил я.

— О, нет, — покачал он головой. — Моя команда состоит из молодых, ярких, профессиональных и самомотивированных. Все, что мы хотим от вас — это кооперации.

— Вы пытаетесь сказать мне, что моя команда состоит из немолодых, неярких, непрофессиональных и несамомотивированных? — спросил я.

Фруки пожал плечами:

— Профессионалы, возможно.

— Если я подобью тебе глаз, — сказал Бартек, — это будет считаться международным инцидентом?

Я через плечо посмотрел на лацертанина в хвосте «эспаса».

— Насколько они понимают? — тихо спросил я.

— Что ж, это вопрос на шестьдесят четыре тысячи долларов, правда? — радостно сказал Фруки.

— А есть ли на этот вопрос ответ на шестьдесят четыре тысячи долларов? — поинтересовался Бартек.

Фруки широко улыбнулся ему. Я еще никогда не видел человека, который бы так много улыбался. Это начинало раздражать.

— Мы просто не знаем. Мы продали им базы данных для примерно дюжины самых распространенных языков мира вместе с оборудованием для обработки речи, так что говорить они могут. Хотя мы не думаем, что они уже вполне понимают, как правильно пользоваться соответствующим софтвером. Однако, сколько они понимают в действительности, об этом все только гадают.

— Простите меня за то, что я невежественный, немотивированный поляк среднего возраста, — сказал Бартек, — но, похоже, что на самом-то деле вы о них не слишком-то много знаете.

— Ну, конечно. — Из кармана ветровки Фруки достал пачку мятных леденцов и бросил один в рот. — В общем, у нас есть некое неформальное соглашение со всеми нашими связниками, может, и вы к нам присоединитесь?

— Нет, — сказал Бартек.

— Эй, нет ничего такого тяжелого, — сказал Фруки. — Просто вы будете рядом с этими коротышками почти все время в следующие несколько часов, и они могут сказать что-то такое, чего мы не услышим.

— Вроде чего? — спросил я.

Он пожал плечами.

— Да чего угодно. В данной ситуации все считается информацией. Если у них вырвется, где расположена их родная планета, это было бы хорошо.

— А что вы тогда собираетесь делать? — спросил Бартек. — Отправиться туда?

— Было бы хорошо просто это знать, — спокойно ответил ему Фруки.

— Вы просите, чтобы мы шпионили за ними, — сказал я.

— Конечно, — сказал Фруки. — Они собирают информацию о нас, мы собираем информацию о них. — Он пожал плечами. — Все, что можно заполучить даром.

— Я не хочу шпионить ни для кого, — сказал Бартек.

Фруки поглядел с сомнением.

— Ну, слово шпионить, наверное, чересчур резкое.

— Для меня оно звучит достаточно аккуратно, — сказал я.

— Нет, — сказал он. — Думайте об этом просто как о слухах. — Он снова нам заулыбался. — Ага? Просто слухи, что вы услышали за холодильником.

Бартек посмотрел на меня.

— Мы в руках безумцев, — сказал он.

* * *

В нескольких километрах от Кракова есть маленький польский городишко Освенцим, о котором едва ли кто слышал. И есть нацистская машина смерти Аушвиц, о которой слышал практически каждый. Трагедия в том, что это одно и то же место.

Моя семья долго жила в Освенциме. Моя прапрабабушка помнила, когда он был Аушвицем, но никогда не говорила об этом времени. Я родился там, а кое-кто из моего семейства еще живут там. Я ходил там в школу, а когда ее закончил, мой отец нашел мне работу в музее Аушвица.

Внешне может показаться жестокостью послать шестнадцатилетнего парня работать в таком месте, но в то время я не выказывал никаких признаков блестящей карьеры, на которую надеялись мои родители. В то время, если быть честным, я выказывал мало следов интеллекта. Поэтому отец, который учил в школе одного из гидов лагеря, замолвил за меня словечко, и на следующий день я стоял на автостоянке, глядя на те самые ворота, на которых были выбиты слова: «Arbeit macht frei».

Двенадцать лет спустя я все еще был там. Я провел много лет, изучая это место и сопровождая туристские группы. Директор музея нашел способ послать меня на обучение в Ягеллонский университет в Кракове, чтобы изучить английский. Он брал меня в Варшаву на целые недели кряду, чтобы брать там уроки по туризму. Я продвинулся с места простого мальчика на побегушках до гида и до заместителя директора, и в конечном счете, когда директор ушел на пенсию, я занял его место.

А три месяца спустя открылась вакансия в Министерстве туризма в Кракове, и я ухватился за нее обеими руками и фактически швырнул Эльжбету со всеми нашими пожитками в фургон, решив никогда, никогда больше не возвращаться.

* * *

— Должно быть, это похоже на возвращение домой, — сказал Фруки, когда мы заехали на ту самую стоянку.

— Это и есть его дом, — сказал Бартек. — Томек родом из Освенцима.

— Да? — заулыбался мне Фруки. — Правда? И на что похожи здесь рестораны?

Я уставился на него:

— Ты серьезно?

Он задумался.

— Ага, вы правы. Догадываюсь, что здесь не тянет шляться по злачным местам.

— Верно.

Я открыл свою дверцу и выбрался наружу. Другие официальные машины, лимузины, автобусы и военные грузовики заезжали за нами, заполняя автостоянку и вставая даже на обочинах дороги, что вела в лагерь.

Я осмотрелся. Прошло по меньшей мере пять лет, когда я в последний раз видел Аушвиц. Конечно, сам лагерь все еще выглядел точно таким же, и даже вид его вызвал у меня дрожь. Но мой преемник на посту директора явно не сидел без дела: новый с иголочки музейный комплекс вырос на месте того, начальником которого я побыл, хотя и краткое время. Комплекс был современным, приземистым, деловым. Здесь не надо было выглядеть красиво; место служило для обучения. Я задумался, хватило бы у меня целеустремленности, чтобы отгрохать этот новый музей.

У ворот дожидалась громадная группа людей. Я увидел среди них своего преемника, и множество городских сановников, а среди последних и свою тетю Стасю и дядю Мирека. Дядя и тетя замахали мне и я нехотя помахал в ответ.

Когда все лацертане высадились из своих «эспасов», все солдаты НАТО, Америки и Польши спрыгнули со своих грузовиков и заняли позиции, а все сановники сошли со своих лимузинов, мы все единой группой двинулись к воротам и к дожидающемуся комитету встречи.

Когда мы приблизились, снова началась процедура представлений. Брифинг-документы НАСА говорили, что лацертанам, похоже, нравятся формальности встреч и знакомств с людьми. Ясно, что и разнообразные сановники тоже этим наслаждались, что казалось сейчас уже несколько излишним.

Даже если бы мы захотели скрыть некоторые менее достойные аспекты человеческой истории, это было бы бесполезным. Лацертане, сказал мне Брайт, изучали наше радио- и телевещание, когда еще только прокладывали дорогу в Солнечную систему. К тому времени, когда мы узнали, что они идут, они уже все знали о нашей истории и все наши грязные тайны. Они видели ученые документальные свидетельства холокоста. Они смотрели «Список Шиндлера», хотя было не вполне ясно, понимают ли они различие между документальным кино и драмой — Супермеховые Животные выражал желание обсудить соответствующие бизнес-стратегии людей и лацертан с Дж. Р. Эвингом. Они, если верить Брайту, отказались отплатить дань уважения мертвым в Шоа. Они попросили отвезти их в Аушвиц.

Я был не вполне уверен, что мне об этом думать. Часть меня находила весьма унизительным, что продвинутая, путешествующая к звездам раса ощущает необходимость сделать такое. Другая часть меня чувствовала страшный болезненный стыд, что мы показываем себя лацертанам с нашей самой отвратительной стороны. Они должны знать, что здесь произошло; но нет никакой необходимости давать им экскурсию.

Но все что лацертане хотели, то они и получали. Польское правительство получило запрос — ну, реально, это был набор инструкций — и было спущено указание: найти работника министерства, способного провести группу чужаков по Аушвицу, не вызвав фатального затруднения для Человечества. В конце концов они нашли представителя, удовлетворяющего первым двум критериям.

Павлюк на совещании, продолжавшемся почти два часа, внушал мне важность удовлетворить третьему критерию. Потом Брайт ухитрился сделать то же самое примерно за одну десятую часть этого времени. Я должен показать лацертанам Аушвиц, и не должен сплоховать никоим образом.

Было решено, что участвовать в экскурсии будут только лацертане, их охрана и несколько избранных гостей. Все остальные, пока мы не вернемся, подождут либо на автостоянке, либо в зданиях музея. Когда все представления закончились, около тридцати нас прошли через ворота в лагерь.

Миновало много времени с тех пор, когда я был здесь в последний раз, и я к некоторому огорчению обнаружил, что не забыл ничего. Я решил, что единственный способ пройти через все это — относиться к лацертанам как к очередной группе туристов, поэтому я пошел слегка впереди них, тараторя свои комментарии, как я делал это же самое сотни раз прежде.

Хотя на прежнее на этот раз все было не похоже. Скажем, никто не задал ни единого вопроса. Обычно кто-то задает по крайней мере один вопрос. Лацертане же просто брели маленькой группкой, а все остальные просто тащились за ними, пока я шествовал впереди, описывая, что они видят, и что происходило здесь. Никто из людей в этой группе не казался ужасно заинтересованным, что меня раздражало. В каком-то месте я оглянулся, и увидел Фруки и Эльжбету, глубоко погрузившихся в разговор, что раздражило меня еще больше.

Хотя в одном отношении это было похоже на другие экскурсии. Никогда нельзя удержать группу туристов вместе. Они не могут все идти одним темпом. Некоторые начинают слоняться, где хотят. Некоторые отходят, чтобы посмотреть на тривиальные вещи, и отстают, а потом рысью догоняют. Некоторые просто теряются и приходится возвращаться, чтобы их разыскать.

На этот раз никто не потерялся, но когда экскурсия приближалась к своему концу, и мы возвращались в музей, группа стала все больше и больше растягиваться, пока в конце концов я и Глобальное Потепление не пошли почти бок о бок на несколько десятков метров впереди других. И в этом месте, как когда мы должны были завернуть за угол здания, один лацертанин вдруг остановился посмотреть на что-то, заставив при этом остановиться и всю группу.

Поэтому я и Глобальное Потепление вместе завернули за угол и на несколько мгновений остались совершенно одни. Никаких людей из НАТО, никаких из ООН, никого из консульства США, никаких официальных поляков. Только я и создание, которое родилось в бессчетном количестве световых лет от Земли. Я остановился и посмотрел вниз на лацертанина, просто изумляясь самой ситуации.

То, что произошло потом, мне кажется, было просто случайностью. С туристами такое происходит все время. Они выучивают несколько слов на вашем языке, и им просто хочется поговорить. Фактически, это довольно лестно — особенно с языком, вроде польского, который, мне говорили, не самый легкий для изучения язык в мире — когда кто-то не устрашится трудностей.

Из всех лацертан именно Глобальное Потепление был единственным, который, казалось, научился справляться с языковым софтвером, что продало им НАСА. Он весь день болтал с каждым, кто желал слушать. С полицейскими, с агентами секретной службы, с морпехами. Наверное, он увидел, что я смотрю на него, и подумал, что должен что-то сказать. Наверное, он просто хотел затеять разговор. Задним числом, мне ясно, что такой случайности стоило ожидать.

Он сказал:

— Весьма впечатляет, Бедный Ублюдок. Вы должны здорово гордиться.

— Извините? — сказал я.

Глобальной Потепление махнул рукой жестом, который трогательно был почти человеческим.

— Эти координаты. Весьма впечатляет. Убито много миллионов неполноценных людей. Вы должны основательно гордиться.

Я, разинув рот, смотрел вниз на лацертанина.

— Удивляюсь только, — продолжил Глобальное Потепление, — почему вы остановились?

В этот момент Брайт и Фруки, которые, должно быть, торопились догнать нас, на случай если мы с лацертанином обменяемся друг с другом военными тайнами, завернули за угол, увидели выражение на моем лице и вежливо, но твердо взяли меня за оба локтя.

— Закройте рот, Том, — пробормотал мне в ухо Фруки, когда они почти силком повлекли меня к зданию музея. — Вы выглядите глупо.

Я закрыл рот. Потом открыл его снова и сказал:

— Он сказал…

— Думаю, мы все догадались, что он сказал, — тихо сказал Брайт. — Пан Козинский, давайте найдем какое-нибудь уединенное место, где мы сможем это обсудить.

Мы подошли к музею. Брайт открыл дверь, а Фруки, не затормозив ни на секунду, повлек меня внутрь, но к этому времени ко мне снова стал возвращаться разум. Я сказал:

— Вы мне лгали.

Брайт дергал двери кабинетов. Нашел ту, что открылась, заглянул внутрь.

— Окей, — сказал он, — сюда.

Фруки затащил меня в кабинет к Брайту и остался снаружи, гарантируя, что нас не потревожат. Но для пущей уверенности Брайт закрыл дверь и запер ее. Потом он посмотрел на меня. Он смотрел на меня очень долго.

— Что он вам сказал? — спросил он наконец.

Я не знал, что ответить. Я осмотрелся в кабинете. Это был гораздо более уютный кабинет, чем когда директором здесь был я. Тут стоял стол с компьютером и принтером. Стояли какие-то деловые шкафы, на которых располагались горшки с полузасохшими цветами. На полу лежал ковер, у одной стены стоял маленький диван и пара удобных кресел.

Брайт не отрывал от меня глаз:

— Козинский?

Я сказал:

— Мне кажется, Глобальное Потепление просто поздравил меня с Холокостом.

Брайт испустил легкий стон и потер глаза.

— Он спросил, почему мы перестали, — сказал я, и постучал себя по виску. — Либо это я свихнулся, пан посол, либо Глобальное Потепление считает, что Холокост был правильным делом.

Он казался смущенным. Возможно, он и был таким.

— Не только Глобальное Потепление, — сказал он. — Так считают они все.

— О боже.

Брайт подошел к столу, выдвинул кресло и уселся.

— Даже при всей их технологии, лацертане не могут путешествовать быстрее света, — сказал он. — Они были в сорока световых годах от нашей Солнечной системы, когда засекли здесь следы разумной жизни, и чтобы добраться сюда у них заняло почти столетие. — Он откинулся в кресле и сцепил руки. — И большую часть этого времени они изучали наше радио и телепередачи. Они знают о нас все.

— Мы здесь толкуем не о нас, господин посол, — напомнил я.

Он кивнул.

— Одно из первых сообщений, что они нам послали — они находились еще в годах, э-э, шести от нас — было поздравлением за понимание важности удаления неполноценных рас из коллективного генофонда. Это их слова, не мои, — торопливо добавил он. — Они сказали, что это доказывает, что мы расово зрелые.

У меня снова отвалилась челюсть.

— Это поставило нас перед определенной дилеммой, — признался Брайт.

— Да уж, — сказал я слабым, тонким голосом.

— Надо было принять определенные тяжелые решения, — сказал он. — Хотя в реальности, это были совсем не наши решения. Лацертане в любом случае шли сюда.

— Господин посол! — сказал я. — Лацертане одобряют Аушвиц!

Он кивнул и опустил взгляд на руки.

— Для меня это тоже было шоком.

— Прекрасно! — заорал я. — Проявили ли бы вы больше терпения, если б обнаружили, что они все — коммунисты?!

— Мистер Козинский, — сказал он успокаивающим тоном. — Я, как вы говорите, проявляю терпение. Я еврей. Мой дед и бабушка погибли в Бухенвальде. Что, вы думаете, я чувствую?

— Думаю, вы чувствуете то, что прикажет вам чувствовать ваше правительство.

Он снова опустил взгляд на руки.

— Больше никто об этом не знает? — спросил я.

— Вы в уникальном положении, — признал он. Он посмотрел на меня. — На личной встрече в Кэмп-Дэвиде три месяца назад Сверхмеховые Животные сказал президенту: он считает, что решением проблемы городских бездомных является программа организованной эвтаназии.

Я закрыл лицо руками.

— Сейчас думают, что мы не можем навязывать человеческие моральные ценности чужим цивилизациям, как не можем ожидать, что они воспримут Пикассо, — сказал Брайт. — Они не люди. У них иное восприятие. Они смотрят на вещи по-другому.

— Это не делает их правыми.

— Конечно, не делает. Но нам надо приспособиться к ним.

Я отнял руки от лица и уставился на него.

— Извините, что?

Он пожал плечами.

Я подошел прямо к столу и наклонился над Брайтом.

— Господин посол, нацисты превратили мою страну в скотобойню. Они настроились уничтожить заметный процент человеческой расы. Похоже, лацертане считают, что это было правильно. И нам надо согласиться с этим, потому что лацертане являются продвинутой космической расой, и у них есть вещи, которые мы хотим заполучить, так? — Он начал было отвечать, но я поднял руку и остановил его. — Пожалуйста, поправьте меня, если я понял это неправильно.

Он некоторое время со спокойным лицом смотрел на меня. В конце концов он сказал:

— Вы закончили, мистер Козинский?

Когда я не ответил, он достал свой футляр с сигарами и вынул гавану.

— Надеюсь, вы не думаете, что американскому правительству нравится положение, в котором оно оказалось, мистер Козинский, — сказал он наконец, катая сигару между пальцами. — Ясно, что моральные устои лацертан позорны. Но я должен повториться: они не люди. Если б вы знали кое-что из их точек зрения на религию… — Он покачал головой.

Я отвернулся от стола и подошел к окну. Я закрыл глаза и прижался лбом к холодному стеклу.

— Задайте себе вопрос, пан Козинский, — услышал я Брайта. — Учитывая то, что мы не контактируем с чужими цивилизациями раз в неделю, должны ли мы сказать лацертанам убираться прочь и никогда больше не подходить к нашему порогу? Или мы проглотим наше отвращение и будем иметь с ними дело? Вы мыслящий человек. Скажите мне.

Я открыл глаза и посмотрел в окно. Я увидел гравийную дорожку, деревья, стену. Часть меня была рада, что мне не придется принимать никаких решений. Другая часть испытывала большее отвращение, чем я мог выразить словами, что такие решения кому-то принимать надо. И что всем остальным приходится с этими решениями соглашаться.

Брайт встал из-за стола и закурил свою сигару.

— Люди станут удивляться, куда это я пропал.

— А такого нам допускать не надо, верно? — спросил я.

— Вы постойте здесь и подумайте над ситуацией, в которой вы оказались, пан Козинский, — сказал он, подходя к двери и отпирая ее. — И спросите себя, что вы собираетесь делать дальше. Потому что, поверьте мне, это самый важный вопрос, который вы когда-либо себе задавали.

Я отвернулся от окна и увидел, как выходит в дверь. Мгновением позже в кабинет зашел Фруки, закрыл дверь и снова запер ее.

— Ну, — радостно сказал он, — догадываюсь, вы поняли, что у этих недомерков есть маленький грязный секрет.

— Ты ублюдок, — сказал я. — Ты все знал с начала.

Он пожал плечами.

— Ага. Ну, мы сказали недомеркам, чтобы они не говорили ничего. Сказали, что люди не поймут.

— Боюсь, я понял чересчур хорошо.

— Ага. Наци из Большого Космоса. — Он издал звук поцелуя. — У тебя, Том, прости за выражение, коленная реакция.

— Если ты не перестанешь меня патронировать, я врежу тебе по зубам.

— Эй, успокойся. — Он выставил перед собой ладони. — Что сказал Брайт?

Я сел на диван.

— Сказал, что это прискорбно, и спросил, мог бы я справиться с ситуацией лучше.

— А ты смог бы?

— Не мое дело справляться с такой ситуацией, — ответил я. — Лично я испытываю отвращение.

Он задумчиво покачал головой.

— А ты знаешь, что мы к ним готовились?

— Извини?

— Ну, не к этим недомеркам в частности, но мы годы провели, обдумывая возможные сценарии Первого Контакта. Мы всегда были уверены, что когда-нибудь это обязательно произойдет и что нам надо быть готовым. Мы рассматривали случаи, когда мы не узнаем в них формы жизни, или когда они не узнают формы жизни в нас. Все эти научно-фантастические штучки, знаешь?

— Не имею понятия, о чем ты толкуешь.

— Но здесь у нас сценарий, о котором мы никогда не думали: мы узнаем в них жизнь, они узнают жизнь в нас, но их мораль оказывается такой…

— Злой? — подсказал я.

Он пожал плечами.

— Ну, как посоображаешь, зло — это строго человеческая концепция.

— Знаешь, ты мне начинаешь по-настоящему не нравиться, — сказал я. — Все это дело — сплошной фарс. Это вовсе не паломничество. Это вовсе не уважение. Они наслаждались каждым мгновением. Это их эквивалент поездки заграницу и посещения художественной галереи, чтобы там взглянуть на прекрасную живопись.

— Что ж, — сказал он, — нам же надо было что-то сказать прессе. Они не поняли бы правду.

Я потер глаза.

— Лично я думаю — это весьма хорошее прикрытие, — сказал он. — Мы же придумали эту версию второпях.

— От нее тошнит! — заорал я. — Она отвратительна!

Он смотрел на меня некоторое время. Потом сказал:

— Ходит одна теория. Ее называют Теорией Потерянного Племени.

Я уставился на него:

— Что?

— Теория Потерянного Племени. Говорят, в году 1939–1940 в недрах амазонского дождевого леса существовало потерянное племя, и в один прекрасный день с ним установила контакт группа немецких исследователей.

— Немецких исследователей, — повторил я.

— Нацистских исследователей. Арийские стереотипы, пропитанные нацистской идеологией и мелочами технологии, о которой потерянное племя никогда и не мечтало. Оружие, репелленты от москитов, двигатель внутреннего сгорания, туалетная бумага. Что-то в этом роде.

В общем, потерянное племя разговаривает с немцами, и они начинают ощущать, что что-то не совсем правильно в этих светловолосых, голубоглазых парнях. Те толкуют о расовой чистоте, о превосходстве арийцев, говорят до упаду. Потерянному племени это совсем не нравится, но они идут на это, потому что у немцев есть вещи, которые им нужны.

— Оружие, — сказал я, — туалетная бумага.

— Верно. И они понимают, что где-то там, за пределами леса, существуют люди, которые думают не так, как эти нацисты. Поэтому потерянное племя выдаивает из немцев все, что те могут дать, а потом в один прекрасный день они строят свой собственный самолет, улетают оттуда, устанавливают контакт со старыми добрыми американскими парнями, и после этого все живут вполне счастливо.

Я откинулся назад.

— И такое… безумие маскирует официальную политику?

— Лучше тебе в это поверить. Мы получим от лацертан все, что хотим, а потом поищем добрых парней.

— Шатко, — сказал я. Неужто весь мир управляется психами?

— Но — и в этом суть — только вожди потерянного племени знают о гнусных взглядах на жизнь этих нацистов. А остальное племя не должно ничего знать, потому что…

— Потому что если они узнают, то истыкают немцев стрелами, и тогда больше не будет туалетной бумаги.

Фруки улыбнулся мне:

— Мелким народцем было бы действительно тяжело крутить, если б они знали больше о вещах, в которые верят.

— Догадываюсь, какие возникли бы проблемы, — согласился я.

Он прямо засветился.

— Вот, — сказал он, — я знал, что в конечном счете ты это поймешь.

— С другой стороны, — добавил я, — проблемой может оказаться, когда станет всеобщим знание, что вы сознательно имели дело с людьми, которые заставляют Ивана Грозного казаться матерью Терезой.

Он махнул рукой:

— Э-э, это не проблема. Правительства все время это делают.

Конечно, я это уже понимал. Но по какой-то причине мне все еще было очень печально.

— Значит, тебе хочется создать впечатление высокой морали, не зная в действительности в чем она заключается.

— Черт, да мне плевать на то, что обо мне думают люди, Том. Я всего лишь выполняю свою работу. — Он потер лицо. — Слушай, пойдем отсюда, ладно? А то начнут удивляться, что случилось.

— Люди имеют право знать, что случилось.

— Конечно, имеют, конечно. — Он руками делал мелкие успокаивающие жесты. — Слушай, я же согласен с тобой, Том. В эту религию ты обратился здесь. Но нам надо держать это втихую ради всеобщего блага.

Я просто сидел и смотрел на него.

— Что скажешь? — спросил он. — Так ты на борту?

Я пожал плечами.

Он широко улыбнулся.

— Ну вот, — сказал он. — Пошли, Том, надо выбираться.

— Мне все это совсем не нравится, — сказал я.

— Знаю, знаю. Но, по крайней мере, мы теперь понимаем друг друга, верно?

Я сильно сомневался, понимает ли он меня вообще, но его я понимал слишком хорошо. В мою страну веками вторгались люди, наподобие Фруки. Они приходили потом, когда свое дело завершали солдаты. Бюрократы. Клерки. Безликие мелкие аппаратчики. Люди, которые всего лишь выполняют свою работу.

* * *

Мы вышли наружу. Лацертане стояли маленькой группой, почти окруженные морскими пехотинцами, ЦРУшниками и людьми из секретной службы. Все чужаки снова мягко переваливались с боку на бок. Эльжбета, Бартек и все остальные сановные лица стояли в нескольких метрах по одну сторону, со своими собственными морпехами, ЦРУшниками и агентами. Эльжбета перехватила мой взгляд, когда я шел в сторону лацертан, но я просто тихонько покачал головой.

— Бедный Ублюдок, — сказал Глобальное Потепление, когда я подошел к ним, — эта личность информирует, что была совершена оплошность.

— Забудем о ней, — пробормотал я.

— Очень хорошо, — сказал пришелец. — Забыто. Скинхед.

Подошел Брайт.

— Этим личностям надо посетить много других координат, — сказал послу Глобальное Потепление. — Покатили.

Брайт смотрел на меня несколько секунд, а я смотрел на него. Потом я кивнул и увидел, что он расслабился.

— Очень хорошо, — сказал он и посмотрел на одного из агентов секретной службы. — Пошли, Майк.

Весь цирк начал перемещаться через главные ворота на автостоянку, морпехи, агенты секретной службы и ЦРУшники вышли вперед, чтобы образовать широкий коридор между нами и машинами. Я шел рядом с лацертанами; Эльжбета и другие были в отдельной группе позади, но мыслями я был во многих милях отсюда. Я думал только о том, что сказал Глобальное Потепление, и о том, что рассказали мне Брайт и Фруки. Если бы я был начеку, то, наверное, реагировал бы не так, как реагировал на то, что произошло потом.

Вдруг повсюду вокруг меня началась суматоха. Люди завопили, побежали, закричали. А потом наступила тишина, и в это мгновение тишины я услышал, как о бетон ударился тяжелый металлический предмет.

Я оглянулся в поисках источника шума и увидел, как что-то темное размером с кулак катится между двумя ногами Хитрого Кота и останавливается прямо под его скафандром.

Еще крики и вопли, но как бы очень, очень далеко.

Лацертанин наклонялся на своих неуклюжих ногах туда-сюда, словно пытаясь увидеть, что закатилось под его тело. Потом он пустился в странный маленький танец на одном месте, высоко поднимая свои ноги и бухая ими назад в быстром темпе.

Не думая по-настоящему о том, что же я делаю, я подскочил, упал на колени, дотянулся под бронированную сферу и выхватил металлический объект.

Он оказался ручной гранатой. Я посмотрел на нее. Потом я попробовал отбросить ее прочь, но рука отказалась выпустить ее.

Я все еще стоял там на коленях, отставив руку от тела как только мог дальше, когда парни из американской службы безопасности подбежали ко мне. Им пришлось выдирать гранату из моей ладони, отковыривая палец за пальцем. Я минут пятнадцать не мог перестать вопить.

* * *

Это сделал Рамиус, тот ЦРУшник с латышским именем. Конечно. Никому другому не было позволено находиться возле лацертан с чем-то более опасным, чем зажигалка для сигарет, но ЦРУшники были уже вооружены, и никто не догадался проверить их самих еще и на взрывчатку. Что случилось с Рамиусом после инцидента, остается лишь догадываться. Казалось, он просто испарился.

— Перестал существовать, — сказал Бартек. — О нем, конечно, спрашивали. «Как там мистер Рамиус?» А ему отвечают: «Кто-кто?» Он перестал быть личностью. — Бартек откинулся и положил ноги на стол. — Словно во времена Сталина. Ты их, конечно, не можешь помнить.

— Ты тоже, — сказал я.

Он улыбнулся.

— Наверное, это ностальгия.

Он закурил сигарету.

— По-видимому, они называют себя Сынами Земли.

— Да.

Он кивнул и щелчком сбросил пепел на пол.

— Сыны Земли. Кто придумывает такие глупые имена?

— И много их?

— Похоже, никто не знает. Если верить Майку, мужику из секретной службы, то Белый Дом и ООН затоплены психованными сообщениями от разных групп, выступающих против лацертан. Сыны Земли — просто одна из многих.

— Предполагаю, было бы чересчур — просить американцев рассказать нам о них.

Бартек махнул рукой.

— Никто не принимал их всерьез, — сказал он.

— Теперь принимают.

Дорожное шоу с лацертанами вернулось в Краков и высадило нас всех возле здания министерства. Потом они умчали в неизвестное место, оставив нас стоять несколько растерянной группкой, осаждаемой журналистами и телевизионщиками, вопящими свои вопросы. Бартек большую часть дня провел вместе с агентами секретной службы, и с их помощью организовал группу весьма хмурых полицейских для сопровождения нас в здание, где меня многократно хлопали по спине и поздравляли за проявленную храбрость. Потом в течении почти двух часов меня безжалостно расспрашивал Павлюк, пока Эльжбету столь же безжалостно, но несколько более мягко расспрашивала Зося и другие секретарши за едой в столовой министерства. Я обратил внимание, что никто даже не предположил, что мне лучше бы повидаться с врачом.

Я не рассказал Павлюку о том, что именно Глобальное Потепление назвал оплошностью. Не рассказал я ему и о своем разговоре с Брайтом и Фруки. Свою отлучку от группы я объяснил тем, что мне внезапно стало нехорошо, и надеялся, что никто не найдет необычным, что о моем здоровье решили позаботиться американский посол и связник НАСА/ДжПЛ лично.

— Они все еще там? — спросил Бартек.

Я подошел к окну и выглянул. Большинство журналистов отчалили, но пара закоренелых групп оставались стоять через дорогу.

— Некоторые еще здесь.

— Ненавижу журналистов, — сказал он.

Я отвернулся от окна.

— Едва ли такой подход станут ожидать от человека, чья работа — доводить до публики невероятное очарование Кракова и его окрестностей.

Он засмеялся.

— Ну, теперь это едва ли будет проблемой. Мы стоим перед потопом людей, желающих посетить Краков и его окрестности только потому, что здесь побывали лацертане. Нам придется расширить в Освенциме автостоянку, чтобы вместить всех, кто захочет нанести визит.

В любое другое время перспектива возрастания потока туристов обрадовала бы мое сердце, но сейчас я ощущал просто смутное чувство страха.

— Я иду домой, — сказал я.

— Мы хорошо сработали сегодня, — сказал Бартек. — Такая экскурсия, почти без всякого предупреждения. Могло бы оказаться катастрофой.

Меня искушало сказать ему, что это и была катастрофа, что мы провели весь день, бродя по Аушвицу с самыми большими фанатами нацистов, но я вспомнил свое обещание, данное Фруки, и вместо этого пошел искать Эльжбету.

* * *

Меня разбудил звонящий на ночном столике телефон. Я схватил трубку до того, как проснулась Эльжбета, и пробормотал что-то напоминающее свое имя.

— Большое инфо, — сказал Фруки. — Настоящее большое инфо.

Рядом со мной Эльжбета вздохнула во сне и повернулась. Я посмотрел на будильник. Было полчетвертого.

— Ты где? — спросил я.

— Не могу тебе сказать. Но мы еще в Польше.

— Ты когда-нибудь спишь? — спросил я.

— Мы спим посменно, — сказал Фруки. На другом конце линии я слышал возгласы и пение на фоне какой-то из песен «Нирваны». Словно вечеринка в номере отеля. — Не мой черед.

— Поспи немного, — сказал я. — Ради нашей общей безопасности.

— Ты ведь хочешь реально узнать, почему она не взорвалась, не так ли? — спросил он.

— Не взорвалась, и ладно, — сказал я. — Мне и этого достаточно.

— Мы думаем, у них есть какое-то силовое поле, которое подавляет химические реакции, — сказал он. — Хитрый Кот просто остановил эту штуку.

— Иди спать, — повторил я.

— Я хочу сказать, чем бы это ни было, оно достаточно маленькое, чтобы поместиться внутри скафандра. Вообрази, если они продадут это нам.

— У меня был длинный день, — сказал я ему. — Вали прочь.

Я положил трубку, улегся на спину и уставился в потолок. Я очень устал, но не чувствовал ни капельки, что хочу спать. Я раздумывал, смогу ли я когда-нибудь перестать чувствовать ощущение формы гранаты в своей ладони.

 

3

Лацертане улетели из Кракова на следующий день, и я был рад видеть их и весь цирк дипломатов, сановников ООН и прихлебателей НАСА покидающими мою страну. Я хотел получить обратно свою жизнь, и я хотел, чтобы она вернулась ко мне в состоянии по возможности близком к тому, какой она была, прежде чем чужаки решили отдать дань уважения окончательному решению еврейского вопроса.

Так, конечно, не произошло. Я вернулся на работу, но все для меня стало выглядеть по-другому. Я пытался заниматься своим делом, но не мог перестать думать о том, как маленькие ублюдки восхищенно топают по лагерю в Освенциме.

Газетные и тележурналисты из такого далека, как Окленд и Душанбе, звонили мне, чтобы взять интервью о моем времени в компании лацертан, и хотя я обнаружил, что лично мне интересно наличие в Душанбе тележурналистов, я сказал им всем, что говорить с ними не желаю.

Множество британских, американских, французских и немецких телеканалов предлагали мне весьма ощутимые суммы за эксклюзивы, и я завернул их всех, что вызвало массу жгучих ссор с Эльжбетой. Поэтому я нарушил свое обещание Фруки и рассказал ей все. Когда я закончил, она подумала немного, а потом сказала, что, хотя она теперь понимает мое нежелание давать интервью, я все же должен дать одно ради денег. Мы согласились, хотя и без охоты, разойтись во мнениях.

Как-то ночью примерно через пару недель после лацертан меня около полуночи разбудил телефон, звонящий возле постели.

Я взял трубку и голос Стивена Хоукинга сказал:

— Эта личность говорит с личностью, известной как Бедный Ублюдок?

— О боже, — сказал я.

Голос произнес снова:

— Эта личность говорит с личностью, известной как Бедный Ублюдок?

— Это который их вас? — спросил я.

Возникла пауза, пока лацертанин справлялся в языковой базе данных.

Потом он начал:

— Эта личность гово…

— Да! — закричал я. — Кто вы?

— Эта личность известна как Хитрый Кот, — сказал лацертанин. — Удовлетворительно ли здоровье Бедного Ублюдка?

— Откуда вы взяли мой номер? — спросил я.

— Эта личность взяла справку в телефонном каталоге Кракова и установила контакт с личностью в списке под именем Козинский Т.

У меня вдруг возник пугающий образ Хитрого Кота, держащего трубку в бронированной руке, приближающего аппарат к боку скафандра и бешено набирающего номер каждого Козинского Т. из телефонного справочника Кракова.

— Что вы хотите? — пробормотал я, борясь с подушками, пока не уселся в постели.

Возникла пауза, лацертанин, очевидно, просматривал какую-то заранее приготовленную речь.

— Я хочу поблагодарить вас за спасение моей жизни, — сказал он. Потом он сказал: — Эта строка — просто шум, Бедный Ублюдок. Эта личность приносит много извинений за недостаток легкости с языком Бедного Ублюдка.

Я прижимал трубку к уху и думал, кончится ли когда-нибудь этот кошмар.

— Я не спас вашу жизнь, — сказал я. — У вас была штуковина, которая останавливает взрывы.

— Бедный Ублюдок верил, что жизнь этой личности в опасности. Бедный Ублюдок не знал о штуковине, которая останавливает взрывы.

— Ну, это верно, но…

— Поэтому Бедный Ублюдок спас жизнь этой личности.

Логика вывода в данный момент мне плохо давалась, поэтому я просто сказал:

— Ну, ладно, если вы так считаете…

— Поэтому эта личность… — Компьютерный голос прервался, и я мог поклясться, что услышал «тук-тук-тук» металлической ноги, в раздумье постукивающей по полу. — Мы вам обязаны, — сказал он. Потом пауза. — Нет, еще одна бессмысленная строка. В этом языке нет смысла, Бедный Ублюдок. Эти люди продали нам дефективные лингвистические программы. Эта личность будет требовать замены.

Я устало покачал головой.

— Нет, смысл есть. Может, вы еще не до конца поняли, как пользоваться языковым софтвером. Надо просто говорить «я», а не «мы». Хитрый Кот обязан мне, но не все лацертане. — Я никак не мог поверить, что веду такой разговор.

— Хитрый Кот, все лацертане, все — одна вещь, — сказал голос. — Эти личности не делают различий.

— Правда?

— Эти люди обязаны Бедному Ублюдку.

— Хорошо, порядок, купите мне какие-нибудь цветочки.

— Наверное, Бедный Ублюдок захочет технические спецификации на ту штуку, которая останавливает взрывы?

— Хорошая мысль, но я не думаю, что буду пользоваться ею очень часто.

Молчание на другом конце линии.

— Хотя, — сказал я, когда совершенно причудливая мысль скользнула ко мне неизвестно откуда, — кое-что вы могли бы сделать…

* * *

Я повесил трубку и потер ухо. Глянув на будильник, я увидел, что уже почти четыре утра. Рядом со мной Эльжбета — очевидно, привыкшая к долгим телефонным разговорам в нелепые ночные часы — тихонько посапывала. Я улегся и закрыл глаза.

И здесь кто-то начал тарабанить в дверь.

— Ты встанешь и ответишь, — сказала Эльжбета.

Я открыл глаза.

— Я думал, ты спишь.

— Когда столько происходит вокруг меня?

Снова затарабанили.

— Давай, посмотри кто это, Томек.

Я встал, надел шлепанцы и зашаркал из спальни через гостиную, в конце концов прислонив голову к входной двери. Дверной глазок оказался прямо напротив моего глаза, дал картинку типа рыбий глаз с очень возбужденным Фруки. Я не был слишком удивлен, даже если и предполагал, что он улетел вместе с лацертанами обратно в Америку.

Я отпер дверь, открыл ее и сказал:

— Тебе следовало позвонить загодя. Я бы приготовил еду.

— Ага, — пробормотал он, протираясь мимо меня в квартиру. — Только я не мог позвонить загодя. Разве я мог, когда твой телефон последние три с половиной часа был занят?

— Разве? — Я пожал плечами: — Наверное, сбой на линии.

— Нет, сбоя не было. Я проверил.

Он остановился в центре гостиной и повернулся ко мне лицом:

— Я думал, я у нас хорошие рабочие отношения, Том.

— Хорошие, — сказал я, — если ты запомнишь, что не надо называть меня Том.

Я закрыл входную дверь и снова запер ее.

— Том, — сказал он, — я когда-нибудь лгал тебе?

Я подумал.

— Не думаю, — сказал я. — Если не считать лжи умолчания, конечно, в противном случае ты лжешь мне более или менее постоянно с тех пор, как мы впервые встретились.

Его обычная улыбка полностью отсутствовала, и было не тяжело догадаться, почему. Он смотрел на меня так пронзительно, что я мог бы вспыхнуть от жара. Я устало мигал на него.

— О, это ты, Тим, — сказала Эльжбета из дверей спальни. — Я не знала, что ты вернулся.

— Иди в постель, Лиз, — сказал Фруки, не отрывая глаз от меня. — Нам с Томом надо кое о чем потолковать.

— Да как ты смеешь говорить со мной подобным образом! — закричала она, больше от удивления, чем от чего-то иного. — Врываешься сюда в черт знает какое…

— Иди в постель, — мягко сказал я.

— Томек!

— Просто иди, Эльжбета. Тиму и мне надо кое-что обсудить.

Она уставилась на нас, и я должен признать, это был гораздо более пугающий взгляд, чем тот, на который был способен Фруки.

— Мне что, и уши пальцами заткнуть? — иронически спросила она. — Просто на случай, если я подслушаю какие-то ваши секреты?

— Не попала, — сказал Фруки, так и не посмотрев на нее.

— И меня зовут не Лиз! — завопила она. До этой ночи я мог бы сказать, что невозможно делать резкие движения в рубашке до лодыжек, однако Эльжбете это прекрасно удалось, когда она бросилась обратно в спальню. И она хлопнула дверью достаточно сильно, чтобы сбить со стены одну из уродливых картин своей кузины Ивоны.

Фруки и я остались стоять в центре гостиной, уставясь друг на друга. Я сказал:

— У тебя две минуты, а потом я звоню в полицию.

— Думаешь, я боюсь полиции?

— Через пару минут узнаем.

— Окей, — сказал он, — о чем вы говорили?

— Извини? — сказал я.

— Ты и твой маленький приятель, — рявкнул он. — Не надо, я знаю, что один из них звонил тебе; который? Хитрый Кот? Сверхмеховые Животные?

— Тим, я в шоке, — сказал я. — Ты хочешь сказать, что следил за моими телефонными звонками?

— Не играй со мной в дурачки, Томаш. О чем вы говорили?

— Если ты подслушивал мой телефон, — сказал я, начиная злиться, — почему ты сам не можешь сказать?

Фруки уставился на меня. Он повернулся какой-то новой стороной своего характера, и при любых других обстоятельствах я нашел бы это очаровательным.

Он сказал:

— Мы сделаем это здесь или сделаем это где-то в другом месте, мне все равно.

Я встал.

— Достаточно, — сказал я. — Сейчас середина ночи, а я устал. Выматывайся из моей квартиры.

— О, нет, — сказал он, качая головой. — Нет, нет. У тебя нет представления, во что ты вляпался, Томаш. Я могу арестовать тебя немедленно, я тебя увезу и заставлю все рассказать.

— Не сможешь.

— Выгляни-ка наружу.

— Это становится ребячеством, Тим, — сказал я.

— Выгляни наружу, Томаш.

Я подошел и снова открыл дверь. В коридоре стояли два морпеха в полном боевом снаряжении. Напротив в своих дверях стоял наш сосед пан Рыбинский. Он был в пижаме и в потертом синем купальном халате, на ногах шлепанцы «Винни-Пух». Пан Рыбинский и я посмотрели друг на друга и безмолвно признали по сути своей глубоко комическую природу нашей Вселенной. Я шагнул назад в квартиру, закрыл дверь и прислонился к ней спиной.

— Ты совсем не из НАСА, — сказал я Фруки. — НАСА не прослушивает чужие телефоны. Ты из ЦРУ.

— Нет, — сказал он. Потом подумал. — Да. — Потом снова подумал. — Нет. — Он гневно махнул рукой в воздухе. — Ладно, это серая зона. Иногда я из ЦРУ, иногда из других структур. — Он увидел выражение моего лица. — Это лучший способ описать истину, окей?

— Твои жучки не сработали, верно? — спросил я. — Ты знаешь, что один лацертанин звонил мне, но не имеешь понятия, что он сказал.

Фруки посмотрел на меня секундой дольше, потом отвернулся и подошел к окну.

— Маленькие ублюдки, — пробормотал он.

Я улыбнулся.

— Силовые поля, что предотвращают взрывы гранат, — сказал я. — Что-то, отключающее телефонные жучки. Они полны сюрпризов, не так ли?

Он повернулся и снова посмотрел на меня:

— Так что он сказал?

Я вздохнул.

— Хитрый Кот позвонил, чтобы поблагодарить за спасение своей жизни.

— Но ты не спасал, — напомнил Фруки. — Граната никогда бы не взорвалась. Хитрый Кот знал все это.

— Но я не знал, — сказал я, снова начиная гневаться. — Хитрый Кот сказал, что благодарит за мои действия, которые я предпринял, не зная, что граната не взорвется.

Он фыркнул.

— Ты висел на телефоне три с половиной часа, Том. Вы ведь не обсуждали шансы «Вистулы» против «Манчестер Юнайтед» в кубке УЕФА.

— Верно, — сказал я. — Это, наверное, длилось бы дольше. — Я потер свое лицо. — Сколько у тебя времени?

— Все время мира, Том, — сказал он, доставая из кармана маленький цифровой рекордер и переходя к дивану. — Все время мира. Только ничего не оставляй за кадром.

* * *

У лацертан нет родного мира, по крайней мере такого, который они помнят. Вся их цивилизация, если ее можно назвать цивилизацией, состоит из сотен тысяч торговых кораблей, путешествующих между звезд в поисках экзотических товаров, чтобы торговать друг с другом.

Это очень древнее общество. Далеко за миллион лет возрастом. Его научный и технический прогресс остановился тысячи лет назад, и лацертане просто несутся дальше, ремонтируя свою существующую технологию снова и снова. Их центральному кораблю, «Корделии», уже почти десять тысяч лет, и хотя для наших глаз она может выглядеть технологическим чудом, в действительности это латанное-перелатанное старое корыто, межзвездный скрипучий и дымный пароход.

Лацертане не воспроизводятся. Они со всех точек зрения — бессмертны. Их память и личность постоянно перезаписываются и дополняются, а когда лацертанин умирает, его тело клонируется, а личность и воспоминания впечатываются в новое тело. Но после столь долгой жизни более далекие воспоминания становятся смутными, туманными и недостоверными. И хотя перенос памяти происходит почти без сбоев, если его делаешь снова и снова почти миллион лет, то по закону среднего что-то должно сбойнуть рано или поздно. Легче отредактировать и удалить эти малодостоверные воспоминания, и все такие удаления с годами тоже накапливаются. Многое в истории лацертан является загадкой даже для них.

«Корделия» не являлась одним из флагманских судов, это было совершенно ясно. Чужаки измеряли важность своих отдельных кораблей численностью популяции на борту — у более успешного судна большая команда. Нас посетило не самое успешное судно. Лацертане на Земле фактически представляли собой всю команду «Корделии». Их едва ли можно винить за то, что, протащившись в космосе бог знает как долго, они сразу захотели сойти на берег. На борту осталось всего два лацертанина — на случай неожиданностей.

На случай каких неожиданностей? Что ж, очень давно, так далеко в их истории, что об этом событии не осталось ясных записей, лацертане вели гражданскую войну, корабль против корабля. Ныне никто в точности не помнил, зачем воевали, и кто выиграл, а кто проиграл. Все, что у них осталось — это наследие экзотического оружия, с годами передаваемое потомкам. «Корделия», например, были экипирована устройством, которое могло строить гравитационные линзы, чтобы фокусировать солнечный свет на поверхности планеты, сильно напоминая жестокого ребенка, который увеличительным стеклом поджигает муравьев. Закипели бы моря, расплавились горные цепи. И конец неожиданности.

Я диктовал все это с минимальным понуканием, закрыв глаза и откинув голову на спинку кресла. Я не имел понятия, верит ли Фруки хоть чему-то, и в значительной степени мне было на это наплевать.

— И Хитрый Кот рассказал тебе все это только потому, что чувствует, что тебе обязан? — спросил он.

— Я понимаю, — вяло сказал я, глянув на часы. Было почти шесть утра. — Мне стоило бы попросить лекарство от рака, или оружие из гравитационных линз, или еще что-нибудь. Но я устал, Фруки. Я просто попросил первое, что мне пришло в голову.

— Ты попросил рассказать его о себе.

— И о своем народе, — зевнул я. — Типичная реакция гида для туристов. Извини.

Фруки смотрел на меня с выражением благоговейного ужаса на лице.

— За три с половиной часа ты ухитрился получить от лацертан больше, чем нам удалось выбить из них за год.

— Да всего-то надо было — чтобы хоть кто-то из них почувствовал, что чем-то обязан. — Я пожал плечами. — Хотя есть и еще кое-что.

Фруки проверил, сколько пространства осталось в памяти его цифрового рекордера.

— Да?

— Я спросил Хитрого Кота, где находятся хорошие парни.

Он поднял глаза:

— Ты что?

— Я спросил его о других разумных расах.

— Ты шутишь. — Его улыбка постепенно возвращалась по мере того, как я передавал свой разговор с Хитрым Котом. Теперь он заулыбался так широко, что я наполовину ожидал, что вся верхняя часть его головы подымется вверх, как крышка на мусорном баке с педалькой. — Ты просто выдаешь один сюрприз за другим, Том.

— Ну, раз уж мы разговорились…

— И что он сказал?

— Их нет.

Его улыбка застыла.

— Что?

— Никаких добрых парней нет. В действительности нет вообще никаких других парней.

В первый раз с тех пор, как мы познакомились, он не нашелся, что сказать, и это зрелище стоило потери ночного сна.

— Это… это же смешно, Том. Они же должны быть…

Я покачал головой.

— Лацертане путешествовали по Галактике, когда твои и мои предки пытались сообразить, каким концом берцовой кости лучше лупить друг друга, и за все это время они ни разу не нашли другие разумные виды. Хитрый Кот был тверд в этом пункте, потому что для торговой цивилизации важно помнить, где расположены все их рынки. Но других разумных рас нет. Есть прорва растений и животных; Галактика абсолютно кишит жизнью. Но насколько известно лацертанам — а я готов верить, что они знают, о чем говорят — существуют лишь два разумных вида. Они и мы! — И я завопил со всей силой: — А теперь скажи-ка мне, как эта инфо гармонирует с теорией потерянного племени! Давай! Говори!

— Он тебе солгал, — сказал он слишком быстро.

— Нет, не солгал, — ответил я, понизив голос. — За ним был должок, а я попросил сказать мне правду, и он сказал. Они не похожи на нас, Тим. Они держат свои обещания. Хитрый Кот сказал мне правду и я верю ему. Существуют только мы и они. И что ты собираешься делать теперь?

Из спальни вышла Эльжбета.

— Нет смысла пытаться хранить секреты от меня, а потом вопить, как сумасшедшему, — сказала она. — Тебя слышала, наверное, половина квартала.

Половина квартала вполне меня устраивала, но я особенно надеялся, что меня услышал два морпеха за входной дверью. Солдаты любят сплетничать. Я сказал Фруки:

— Выкатывайся из моего дома.

Он начал:

— Том…

— Прочь, — сказал я, поднимаясь. — Ты получил от меня, что хотел. Теперь проваливай.

Он встал и сунул рекордер в карман своей боевой куртки.

— Тебя станут еще допрашивать.

— Ты получил все, что хотел, — сказал я ему. И звонко хлопнул в ладоши. — Уходи. Прочь.

Он неохотно двинулся к двери.

— Дело еще не кончено, Том.

— Нет, кончено, — сказал я, выпроваживая его из квартиры, пока Эльжбета следила, широко распахнув глаза. — Я записал все, что знаю о лацертанах и об их отвратительных нравах, и я передал записи адвокату. По моим указаниям, если что-то случится со мной или с тем, кого я знаю, он по электронной почте перешлет все, что я ему дал, в десяток самых больших агентств новостей в мире.

Он улыбнулся мне.

— Такие приемчики срабатывают только в триллерах, Том.

— Я считаю до десяти, — сказал я ему. — А потом, если ты все еще будешь здесь, мы вместе узнаем, срабатывают ли такие приемчики не только в триллерах. Раз.

— Том.

— Два.

— Том, это так… бредово.

— Три.

— Том, я думал — мы друзья.

— Четыре.

— Ну, хорошо, — поднял он руки. — Окей, Томаш. — Он подошел к двери и открыл ее. — Ты уел лучшего парня из большого города. Я просто надеюсь, что ты от этого лучше себя почувствуешь, вот и все.

— От этого я чувствую себя просто замечательно, — сказал я и закрыл за ним дверь.

После того, как Фруки ушел, Эльжбета и я некоторое время молча смотрели друг на друга. Мне кажется, я выглядел несколько робко.

Наконец она сказала:

— Ты действительно записал все, что знаешь о лацертанах, и послал адвокату?

— Нет, — ответил я, — но лучше сделать это прямо сейчас, пока еще не вылетело из головы.

 

4

На месте Фруки я бы пошел искать подтверждающих показаний от лацертан.

И я действительно надеюсь, что он их получил, но у него не было слишком много времени, потому что четверо суток спустя моего разговора с Хитрым Котом пришельцы свернули свои палатки и покинули городишко. Мы наблюдали это по телевизору. Это было, несомненно, весьма эффектное зрелище. Одно мгновение «Классическая Архитектура» была громадной горбатой китоподобной формой, плавающей на волнах возле берегов Мадагаскара. В следующее мгновение море вздыбилось, сплющенное огненной колонной, уходящей далеко в стратосферу, с ярко-белым острием на конце. Огненная колонна быстро погасла, однако ярко-белое острие продолжало уходить в небо.

Эльжбета посмотрела на меня и сказала:

— Это как-то связано с тобой?

Я посмотрел в ответ:

— Ты, должно быть, работаешь на НАСА. Или на ЦРУ.

Она засмеялась.

— Я слишком долго за тобой замужем. У тебя именно то выражение лица.

— Разве?

— Точно. Словно ты думаешь: это я виноват. Мама заметила это сразу, как только увидела тебя. Она сказала, что у меня никогда не будет трудностей узнать, чувствуешь ли ты за собой какую-то вину.

Я улыбнулся и снова посмотрел на телевизор.

— Я попросил их уйти.

— Ты сделал что?

— Хитрый Кот сказал, что за ним должок, так я ответил, окей, тогда уходите и не возвращайтесь, и передайте всем своим другим, чтобы сюда больше не совались.

— Но ты же не спас его жизнь. Ты сказал, он сам обезвредил гранату.

— Но я же этого не знал. Для Хитрого Кота это все равно, что спасти его жизнь.

Эльжбета покачала головой.

— Они думают не так, как мы, — сказал я ей. — Для лацертан, если ты спасешь жизнь одного из них, то спасешь жизнь всех. И если за одним из них должок, то должок за всеми.

И я не стал говорить Фруки, что многое в общественной структуре лацертан основано на избежании оставаться перед кем-то в долгу, но в то же самое время пытаться обеспечить так, чтобы ты им был что-то должен. Как объяснил Хитрый Кот, обыденная жизнь среди лацертан была сплошным испытанием невообразимой византийской сложности. Они не разговаривали больше ни с кем, потому что, совершенно справедливо, хотели сохранить потенциальные торговые преимущества пока — когда у нас образуется громадное количество должков и обязательств — они не захотят обрушить их на нас единым разом. Тогда-то, конечно, они бы просто обнаружили, насколько же они не похожи на нас. И вскоре после этого они, наверное, расплавили бы Гималаи, просто чтобы напомнить, кто же здесь босс.

— Так ты просто попросил их уйти, и они… — Она посмотрела на экран. Маленькое белое пятнышко «Классической Архитектуры» стало почти невидимым на бесконечной синеве неба над Индийским океаном. — Ох, Томаш.

— Они верят в расовую чистоту. Они верят в этническую чистку, в селективный отбор, как в средство укрепления общества. И мы соглашались, потому что у них были вещи, которые нам нужны. Американцы пытались сохранить это в тайне, однако лацертане разговаривали со всеми, кто хотел слушать. Рано или поздно, но все это вышло бы наружу. Что произойдет с нами, если продвинутая, путешествующая по космосу раса говорит нам, что Холокост был правильным? У тебя есть хоть какое-то представление о том, сколько людей поверило бы им? Нам они не нужны, независимо от того, насколько развиты их технологии.

— Не могу поверить, что ты такое сделал, — сказала она ошеломленным голосом. — А как же то, что ты рассказал Тиму? Ты все придумал?

— Нет, все это правда. Хитрый Кот и я просто болтали. Ну, ты знаешь, как это бывает.

— Иезус Мария, — сказала она. — Кто избрал тебя в Лидеры Мира? Кто сказал, что у тебя есть право так поступить?

— Думаю, как раз время, чтобы это делал кто угодно, — сказал я. — И я надеялся на несколько большее понимание от собственной жены.

Она фыркнула.

— Тебе надо надеяться на нечто большее, чем просто понимание, если ООН когда-нибудь обнаружит, что ты натворил.

— Единственные другие люди, которые знают, что я натворил, сейчас на пути на свое пастбище, — сказал я. И показал на экран: — Взгляни, вон они уходят. Помаши им бай-бай.

Она посмотрела на экран, потом на меня:

— Но ты сказал, что в Галактике лишь две разумные расы.

— Насколько известно лацертанам, да.

— И они покинули единственную другую известную разумную расу в Галактике, просто потому что ты попросил их сделать это?

Эльжбета все никак не могла оценить безмерность того, на что согласился Хитрый Кот. В их обществе корабли грубо сравнимы с городами, а статус кораблей является прямым следствием их успехов в торговле. По их схеме вещей, «Корделия» — немногим более, чем деревушка. Заполучение исключительного права торговли с единственной другой известной разумной цивилизацией в Галактике, сразу вывело бы их к статусу столичного города, но все исчезло в момент. Я улыбнулся. Лацертане будут находиться в Солнечной системе еще долгие годы, совершая серию гравитационных маневров, прежде чем их парус придаст им что-то похожее на скорость убегания от Солнца. И все это время, пока НАСА, ООН и большинство отдельных правительств на Земле будут посылать сообщения, умоляя их изменить свое решение и вернуться, Хитрый Кот будет лягать сам себя. Если конечно лацертанину физически возможно лягать себя; иначе, это, наверное, будут делать другие члены команды.

— Они никогда не нарушают обещаний, — сказал я. — Надо просто застать их в нужном настроении.

— Разве они не сказали Тиму, что уходят?

— Я попросил их не говорить. — И я верю, что они так и сделали.

Эльжбета покачала головой.

— А как же другие корабли лацертан?

— Хитрый Кот сказал, что сообщит другим кораблям, с которыми может установить контакт, и они тоже не станут заходить сюда, но контакты — пока еще не точная наука. Вполне мыслимо, если визит нанесет другое их судно.

— И что ты тогда будешь делать?

Принимая во внимание размеры Галактики и сравнительную редкость кораблей лацертан, было весьма маловероятно, что они в скором времени нанесут еще один визит, но как любил поговаривать мой старый дядя, если несчастье случилось раз, то может случиться и снова.

— Самое лучшее, — сказал я, — если мы об этом никому не расскажем.