«..Это самые счастливые дни в моей жизни. Писать об этом очень трудно, и не потому, что в моей жизни случилось что-то сверхъестественное, нет! Я не готовила, я не стирала, не убирала за всеми. Я почти не бывала дома. Забросила уроки, получала двойки. Меня это мало беспокоило. Просто я была счастлива. А началось с того, что, прибежав, однажды сразу после школы домой, я увидала в качалке Ицу. Я сразу поняла, что она хочет осчастливить нас ещё одним ребёнком. Не знаю почему, но я подбежала к ней и поцеловала в щеку. Она удивлённо вскинула на меня прекрасные глаза. Возможно, хотела спросить, почему я вдруг её целую, но меня как ветром сдуло. Бросив сумку на стол, я вылетела из дома и побежала, куда глаза глядят. С этого дня я забегала домой поесть и поспать. Всё остальное время я носилась по подругам. Родители и сёстры вдруг сразу перестали быть главными в моей жизни. Я уже знала, что пока Ица не перестанет кормить новорождённого, я могу быть спокойной за них. И не только у них всё будет во время, но и у меня. Вскоре я настолько обленилась, что любая просьба что-то сделать по дому меня раздражала. К хорошему быстро привыкаешь. Стоило кому-нибудь по дому заикнуться о помощи, я, не дослушав, отвечала, что у меня нет времени. Я тут же придумывала уйму вещей, которые необходимо сделать для школы, убегала к подружкам. Не скажу, что с ними интересно, что мы решали проблемы, которые нас волновали. Нет! Мы чаще всего сидели, молча, курили, но мне с ними было хорошо. Почему? Не знаю. Возможно, я устала от прожитых лет без детства? А они – мои подруги. Ведь им хорошо и мне, хотя они ещё из детства не вышли. Мы стремились друг к другу, хотя не любили и могли спокойно прожить без кого-либо из нас. Возможно, нам важно общество себе подобных. Где никто ничего не требовал, никто не поучал. Хотя мы ничего не делали, но я обычно приходила домой очень уставшая, едва держалась на ногах. Иногда мне кажется, что там, среди подруг, хотя мне было с ними намного лучше, чем дома, я уставала больше, чем работая дома.

В этот период я стала намного доброжелательнее к своим сёстрам, иногда даже играла с ними в их игры. Но стоило мне потерять их из поля зрения, буквально забывала об их существовании. Это касалось не только сестёр, родителей, но и тех, с кем дружила и целовалась. Среди сверстников я чувствовала себя свободно, как нигде, здесь можно было делать всё, что тебе захочется. Не стесняясь: ни, своих поступков, ни желаний. Я чувствовала, что меня никто не понимает. Да и кто смог бы меня понять, если я себя не понимала? Возможно, мне и не нужен был никто. Я была полна собою. Я всё время прислушивалась к себе, к своим ощущениям и чувствам. Я созревала для чего-то. Может быть, я просто взрослела? Без видимой причины мне вдруг переставали нравиться какие-то вещи, к чему-то я вдруг начинала проявлять повышенный интерес. Я чаще и чаще ловила себя на мысли, что думаю о мальчиках, даже вижу их во сне. И это был не какой-то конкретный мальчик, а мальчик вообще. Я не могла его себе представить, но он был самый хороший, самый умный, самый красивый, и больше всего на свете любил меня. Ради меня он готов был расстаться с жизнью. Вот такой он был – и всё. Я жила им, а всё, что творилось вокруг меня, это была только прелюдия к нашей встрече. И я ждала её, но ожидание не мешало мне целоваться с другими мальчиками. Я абсолютно отбилась от дома, но то, что я всё же смогла заметить дома перед сном, внушало спокойствие. Правда, довольно часто можно было наблюдать такую картину. Отец сидел за столом, Ица с большим животом в своей качалке. Отец пьёт, мать вяжет. Я привыкла к этой сцене, и поэтому тот роковой вечер поначалу не сулил никаких эксцессов. Я спокойно готовила уроки, сидя напротив мамы. Я заметила, что почему-то маме не нравилось, что отец пьёт. Она сосредоточенно вязала, однако довольно часто поглядывала на отца и быстро отводила взгляд. Отец хотел перехватить её взгляд, очевидно, чтобы поговорить, но стоило ему только собраться с мыслями, она уже не смотрела на него. Так длилось до тех пор, пока он, опьянев, чуть было не опрокинул бутылку, когда потянулся к ней. Это не ускользнуло от внимания Ицы, которая спокойно произнесла, однако совершенно не глядя на него:

– Дьюри, не хватит пить?

– Я знаю, что мне делать, – ответил весьма агрессивно отец, что меня удивило. Я знаю, как Ица умеет выводить из равновесия своими „наивными“ до глупости вопросами, но сейчас я этого не заметила.

– Да, конечно, но мне потом приходится убирать.

Не успела она закончить фразу, отец подскочил к ней – она оказалась на полу. Вопль, который вырвался из её груди, потряс меня. Мне показалось, что ужас и радость смешались в нём. Я бросилась к маме. Не знаю, что я делала, мешала или помогала, но я все время хотела быть рядом с ней, трогать её, чувствовать её тепло. Потом скорая помощь. Люди в белых халатах. Её увезли. Меня оставили присмотреть за сёстрами. Мы остались одни, и я увидела их глаза, полные слёз и ужаса, я их ненавидела. Мы всю ночь просидели вместе на кровати. Они прижимались ко мне с двух сторон.

Им страшно. Я чувствовала, что была их единственной опорой, надеждой, защитницей. Я взяла на себя эту роль, хотя и мне было страшно. Я рассказала им сказки, которые знала. Наконец, под утро они уснули.

Рассвело, и наша соседка вышла во двор, я попросила её присмотреть за сёстрами, и пошла в роддом, куда повезли маму.

В приемной родильного дома, обхватив обеими руками голову, сидел отец. Я подошла к нему и остановилась. От страха у меня не хватало сил позвать его. Не помню, о чём я думала, стоя возле него, но когда он обнял меня и поцеловал, я пожалела, что пришла. Ица, его жена, по его милости была на краю жизни и смерти, а он продолжал пить. И снова он свесил голову и обхватил её руками вовсе не потому, что изнемогал от волнения. Он просто был пьян. Обнимая меня, он чуть не упал. Такого позора я ещё не испытывала. С отвращением я отстранилась от него и убежала. Только придя домой, я поняла, что ничего так и не узнала о состоянии мамы. К счастью, никого не было дома, как потом выяснилось, сестёр взяла соседка к себе. Войдя в дом, я присела за стол, собираясь с мыслями, как же действовать дальше. Я прекрасно понимала, что если утром я смогла ничего не рассказывать соседке и убежать к маме, то стоит ей сейчас увидеть меня, она прилипнет ко мне и постарается выпытать подробности. Ведь отец для неё по-прежнему остаётся желанной целью. Я единственный свидетель, и если, не дай Бог, мамы не станет, и если я расскажу правду соседке, буду, как сейчас Габи, её любимицей. Я так была зла на отца, что готова была кричать на весь мир, что он натворил, но что-то сдерживало меня и не позволяло этого делать. Вдруг я почувствовала, как Цили своим мягким боком потёрлась о мою ногу. От этого мне стало спокойнеё. Я взяла её на руки и усадила себе на колени, тихонько поглаживая пушистую шёрстку. Цили, замурлыкав, начала устраиваться, очевидно, надолго у меня на коленях. Я не противилась, потому что решила, для всех лучше, если о наших семейных делах узнают только полуправду. Приняв решение, я не боялась встречи с соседкой.

К счастью, всё обошлось. У нас появился братик, хотя недоношенный, но спокойный, назвали его Яно. Мама и он быстро стали поправляться. Мама чуть ли не каждый день носила его в поликлинику взвешивать, и он набирал вес буквально не по дням, а по часам. Отец перестал пить. Ходил в магазины и на базар. Постоянно таскал полные сумки продуктов, очень сосредоточенно глядя только себе под ноги. С первого же дня после этих событий мы с отцом старались не смотреть друг на друга, так, очевидно, нам обоим было спокойнее.

Вскоре по возвращении Ицы из больницы мне бросилось в глаза, что я почему-то ей мешаю. Возможно, не совсем правильное определение, но я не могу сейчас подобрать нужное слово. Ну, как сказать иначе, если атмосфера после моего появления в семье стала совершенно другая. К моему удивлению, отношения между отцом и матерью после того случая стали лучше. Она начала не только замечать его, но и… Я даже не знаю, что сказать и подумать. Я на её месте ушла бы от него после того вечера, а она…. Правда, я не знаю, что было бы с нами, но на её месте я бы не простила этого отцу никогда. По мере налаживания нашей семейной жизни я больше удалялась от дома, меня всё больше тянула улица, танцульки, друзья. Впервые я себя почувствовала свободной от обязательств, никому не нужной. То, что родителям я была помехой, понятно, я была свидетелем их позора, но и сёстры не проявляли никакой солидарности со мной. К ним родители стали проявлять повышенный интерес, они плюнули на меня. Вот так. И это через несколько дней после той ночи, когда на целом свете только Я была им нужна».

– Да, может, ты и права, когда думаешь, что в этот период ты, которая была в семье помощницей, вдруг стала мешать нам. Мне трудно сказать, вернее, я совсем не знаю, что ты могла тогда чувствовать к нам, ко мне и матери, но одно могу тебе сказать, что совершенно отчётливо помню твой взгляд. Ты так смотрела на нас, как будто мы в чём-то тебя обманули, обокрали. В тот период нашей жизни я, конечно, тебя не понимал. Да пойми, дочка, ведь я после стольких мучений, наконец, обратил внимание Ицы на себя. Она стала меня не только замечать, я бы даже сказал, что у неё появились ко мне какие-то чувства. Я был на седьмом небе. Я боялся, что всё может измениться в любую минуту. Ты тогда правильно почувствовала, что стоило тебе придти в дом, у нас менялось настроение, мы теряли те неуловимые нити связи, которые возникали между матерью и мной в твоё отсутствие. Ты пишешь, что будь ты на месте Ицы, ушла бы, бросила бы меня. Возможно! Первая наша размолвка так и кончилась, когда она бросила не только меня, но и тебя. Я бы сказал по молодости, когда кажется, что в жизни происходит по логике наших представлений. Пожила немного, хлебнула горя, напоила им меня и своих детей и, возможно, поняла то, что пока тебе не понять. Прости, дочка, но тогда я думал только о себе. Наконец, я своего дождался, она стала моей. Пойми меня и пожалей. Сколько раз я пытался поговорить с тобой об этом, когда оставался один, но стоило тебе появиться в доме, как у меня сразу опускались руки. Ты вела себя так вызывающе, так дерзко, что отбивала всякую надежду на примирение, я уже не говорю – на понимание. Возможно, хорошо и сделал, что не поговорил. Только сейчас, кажется, что-то начинаю в тебе понимать. А тогда, чего бы я добился, поговорив с тобой, с которой не привык говорить, как со взрослой. Прости, но в тот период ты для меня была взрослой, только, то время, когда должна была смотреть и ухаживать за сестрами или готовить обед. Я часто говорил сам себе, что она уже взрослая и вполне может посмотреть за сёстрами. Но мало задумывался над этим. Удобная позиция и спасительная для меня мысль. Я просто пользовался этим, не очень вдаваясь в размышления. Не только я один такой. Взрослые часто так поступают, и никто в этом криминала не видит.

После возвращения Ицы из больницы ты старалась не смотреть в мою сторону, но стоило тебе увидеть цветы у меня в руках, как ты будто бы вся преображалась. Ненависть горела в твоих глазах, и ты её не скрывала. Тогда я решил, что ты ревнуешь меня к Ице. Первое время мне это даже нравилось. Ты меньше времени проводила дома, под предлогом каких-то дел или дополнительных занятий в школе. Это меня тоже устраивало, и я успокоился, надеясь, что все образуется само собой, а получилось иначе, – слёзы обиды появились в глазах Дьюри, всё стало расплывчатым, как в его воспоминаниях. Буквы стали как большие пятна. Он закрыл глаза. Две большие слезы покатились по морщинистым щекам. Дьюри их даже не почувствовал от волнения. Он вдруг понял, что из-за своей нерешительности потерял всех. Эта мысль была настолько простой и так многое ему объясняла, что от волнения ему не хватало воздуха, стало совершенно нечем дышать. После сильного волнения наступила апатия. Он ни о чем не думал. Свет от настольной лампы освещал только стол, вокруг которого стоял ночной мрак. Дьюри сидел, глядя в темноту, туда, куда не проникал свет от настольной лампы. Сколько он сидел в оцепенении, не помнил. Вывела его из этого состояния Цили, которая, прыгнув ему на колени, замурлыкала и начала там устраиваться. Дьюри не мешал ей, он и сам сел удобнее и продолжил читать.

«…И потекли дни и месяцы, заполненные пустотой. Каждый день был похож на ранее прожитый. Трудно сказать, что мы делали. А к чему стремились – можно. Все мы стремились стать взрослыми, хотя и постоянно ругали их, но всё-таки подражали им на каждом шагу. Правда, одно дело – хотеть подражать кому-то в чём-то, и совершенно другое – начать и довести это до привычки. Для этого шага нужен случай, который подтолкнёт тебя.

Я хорошо помню, что курить я впервые попробовала в школьной уборной, где было столько старшеклассниц, что трудно было повернуться. Все курили. Я зашла по надобности, но так и не смогла дойти до места назначения. После первой затяжки я, очевидно, побледнела и у меня закружилась голова. Это всех привело в восторг, а я почувствовала себя униженной и тут же решила: больше никому не дам повода для смеха, хотя курить было противно.

Как-то раз иду я домой с двумя тяжёлыми кошёлками, нагружёнными провизией, и вижу на противоположной стороне улицы Марту, стоящую спиной ко мне и разговаривающую с какой-то девушкой. Я очень обрадовалась и решила подойти. Поток людей был настолько большим, что я не могла ни на шаг приблизиться к ней, но когда я увидела, что она собирается уйти, нерешительно позвала её. Марта сразу повернулась, одно мгновение посмотрела на меня серьёзно, потом, улыбаясь, направилась ко мне, да так, будто и не было людей, разделяющих нас. Подойдя ко мне, она спросила:

– Ты что стоишь?

Я почему-то вдруг почувствовала себя виноватой и только промямлила:

– Так много людей.

Она засмеялась и спросила меня:

– Ты где живёшь? Ждёшь, что найдётся, кто уступит? Не дождёшься! Не будь дурой, открой глаза! Смотри! – и она заставила меня присмотреться к прохожим. Постоянно восклицая:

– Смотри вот туда! указывая на всевозможные ситуации, когда уступали только тому, кто шёл напролом, не видя перед собой никого. Я готова была провалиться сквозь землю. Марта, белоручка, которая ничего не знала о жизни по сравнению со мной, учила меня.

Вначале мне показалось, что то, чему меня хотела научить Марта, выполнить проще простого, но, увы. Сколько я ни пыталась делать вид, что не замечаю идущих мне навстречу людей, свободно пройти мимо них мне не удавалось. Вечно я оказывалась помехой для пешеходов. Только спустя несколько месяцев тренировки я поняла, что уступят тебе дорогу прохожие только тогда, когда поймут, что ты никого не видишь и уступать дорогу никому не собираешься. Это оказалось не так просто, как мне поначалу думалось.

Чтобы пройти поперёк людского потока, словно нож в масле, надо было иметь такое душевное состояние, которое позволяет тебе садиться где попало, и как попало. Есть свой завтрак в окружении товарищей, не предлагая никому ни кусочка, и при этом чувствовать все его вкусовые особенности, целоваться в самых людных местах и получать удовольствие и т. д.

К этому выводу я пришла, конечно, не сразу. Помню, как-то раз, Марта тащила меня за руку поперёк потока людей. Мешала людям я, а не Марта, хотя она держала меня за руку и волокла за собой. Я так устала от напряжения, что в душе проклинала выигранные секунды, тем более что мы никуда не спешили. Тогда у меня в душе остался неприятный осадок, будто я кого-то обокрала или обхамила.

Я прекрасно понимала, что мне надо было пристать куда-то. Дома у меня уже не было, и не только потому, что меня там не хотели видеть, а потому, что я его ненавидела. А тот мир, в который я попала, хоть мне и не нравился, но притягивал своей новизной и простотой отношений. Среди подруг и знакомых Марта была хоть и глупа как гусыня, но всё-таки она была довольно мирным существом, в котором было хотя бы несколько сдерживающих центров, кроме неуёмного желания – хочу.

Однажды мы слонялись с Мартой по городу и случайно остановились возле большой афиши ежегодной цветочной ярмарки. Афиша была так же, как и в тот раз, цветная, броская, но я тогда не почувствовала ничего, кроме желания поскорее уйти от неё подальше.

– Хочешь, поедем на выставку? – поворачиваясь ко мне, спросила Марта. Я так решительно отказалась, что Марта сразу перевела разговор на другую тему. Однако при прощании она всё же спросила меня:

– Почему ты так покраснела? Ты что, воруешь цветы?

Что я ей могла тогда ответить? Врать не хотелось, а правду я никак не могла сказать, не хотелось обижать. А понять меня Марта не смогла бы ни за что на свете.

Я знала, что всему на свете приходит конец, и моей вольной жизни тоже, но не была готова к переменам. Один ненастный день загнал меня довольно рано домой. И вдруг я не застала Ицу дома. От страха, что всё возвращается, я выбежала на улицу. В этот день мне некуда было идти. Я пошаталась по улицам, продрогла и вернулась домой. Ица была дома и возилась с Яном, который улыбался ей. Только сейчас я обратила внимание, как он похорошел и вырос. Мне даже захотелось с ним поиграть. Впервые за многие месяцы я вдруг почувствовала, что рады моему приходу. Ица даже спросила меня, где я была, и даже заметила, что я совершенно замёрзла, и предложила выпить горячего чаю. Пока я играла с Яно, Ица приготовила чай, накрыла на стол и, напоив меня прекрасным чаем с малиновым вареньем, моим любимым, даже поцеловала меня в самую макушку. Я просто растаяла. Я не понимала, почему вдруг такие нежности, но была рада, я соскучилась по вниманию, заботе и всему, что называется… ну, как это там… по простым человеческим отношениям.

Две недели длилась идиллия. Всё это время я уже спешила домой сразу после школы, и каждый раз Ица одаривала меня разными знаками внимания. Ица была неистощима на знаки внимания, и я впервые увидела, как много вещей, оказывается, мне нравятся. И как мы обе были рады, я её подаркам и вниманию, она – моей реакции. За это короткое время я поняла, как немного усилий надо предпринять людям, чтобы доставить радость другому человеку, но никак не могла понять, почему она так раньше не поступала? Ведь и она вся светилась от моей реакции, а порой даже больше меня? Долго над этим думать у меня не хватало терпения, и я решила поступать так же. Это оказалось не так уж просто. У меня не было денег для больших подарков, которые могут доставить всем удовольствие, а маленькие подарки могут доставить удовольствие только тем, для кого это не пустяк. Однако при этом очень важно знать, кому и что преподносить. К своему удивлению, я абсолютно не знала свою мать, ни её привычек, ни её вкуса. А на то, чем она пользовалась: перчатки, шляпки, духи и так далее, у меня не было денег. Несколько дней я обдумывала, чтобы сделать для мамы приятное, но так и не смогла ничего придумать. Тщетность своих усилий я объясняла полным непониманием и незнанием своих родителей, но так как потребность испытать чувства, которые так естественны были в этой прекрасной женщине, была непреодолима, я решила сделать сюрприз Марте. Кого-кого, но её, мне казалось, я хорошо знала. В тот день мама подарила мне коробочку конфет „Raffaello“. Конфет было всего три штучки, но они были красиво упакованы и выглядели аппетитно. Эти конфеты мне тоже нравились, как и Марте, и я решила съесть только одну, а оставшиеся съесть с Мартой. Вечером, страдая от желания съесть и вторую, я решила, что за подарок, если я стану есть его вместе с Мартой. Надо было тогда дарить две. А две дарить не хотелось. Во-первых, в коробочке не дашь, сразу видно, что я уже одну съела, а во-вторых, я не была уверена, что Марта предложит мне попробовать другую. Поэтому я съела её сама.

На другой день я раньше обычного была в школе. Марта опаздывала. Я стояла у дверей класса, и если бы не учительница, которая как раз входила в класс, я бы совсем не пошла на урок, а дожидалась бы Марту, но как говорят: судьба играет человеком. Я пошла в класс. Марта опоздала на урок. Я с трудом дождалась звонка на перемену. Вслед за учительницей мы, как обычно, вылетели из класса. Я подбежала к Марте, которая говорила с кем-то из мальчиков. Я начала подталкивать Марту в спину, чтобы увести её в конец коридора. Вначале она пыталась вырваться но, чувствуя, что ей это не удаётся, сдалась, покорно двигаясь мимо с любопытством глазеющих на нас учеников. Оказавшись в углу коридора, я освободила её. Марта, облегчённо вздохнув, повернулась ко мне лицом и удивлённо посмотрела на меня:

– Что тебе надо?

Я растерялась и сунула ей конфету. Откусив половину и жуя её как картошку, она, едва шевеля языком, с набитым конфетой ртом, пробубнила:

– Что с тобой?

– Ничего, – ответила я упавшим от разочарования голосом.

– Откуда это? – жуя конфету, спросила она.

– Да так, – нехотя ответила я и пошла по направлению к классу.

– Ты чего? – догнав меня, спросила Марта.

Я пожала плечами, в знак того, что со мной всё в порядке. Я злилась на себя. Мне хотелось плакать.

– Эх! Моя дорогая девочка, и дарить надо уметь, – не то с грустью, не то с досадой подумал Дьюри, отодвигая рукопись Чиллы под натиском своих дум.

– Я тоже не умел дарить и не научился до старости. Мукой искать подарок, а ещё большей преподносить. Я не дарил, я избавлялся от подарка. А вот Ица умела… Я помню, как она из трёх конфеток сделала для тебя праздник. Был прекрасный солнечный день. В тот день я почему-то раньше пришёл после работы. Не застав ни Ицы, ни детей во дворе, я пошёл искать их и нашёл Ицу и тебя в детской. Комната была убрана с ещё большей тщательностью, чем обычно. На столе, покрытом белой скатертью, стояла бледно жёлтого цвета изящная ваза с astromelia. Занавеска на окне висела так, что луч солнца, как прожектор, освещая вазу с цветами, падал на Ицу, перед которой стояла ты, зачарованная, с маленькой упаковкой конфет „Raffaello“. Комната была заполнена праздником, как светом. Я стоял в дверях и не верил своим глазам. Всё было как обычно, но только сегодня я чувствовал праздник. Я стал лихорадочно вспоминать дни рождения детей, Ицы, ни один не приходился на этот день. И впервые за долгие годы я увидел, как ты целуешь свою мать, стесняясь чувства. Чтобы не мешать вам, я тихо вышел. Вскоре пришли дети, стало шумно во дворе, где я сидел на скамейке, и только тогда понял, что напрасно не зашёл в комнату. В который раз я упустил возможность поговорить как с Ицей, так и с тобой. Некоторые приписали бы моей трусости, но, поверь мне, моя дорогая, хотя бы в этой ситуации, моя нерешительность связана не с трусостью, а с деликатностью. Я думал только о вас. Я боялся нарушить ваш праздник. Дьюри от волнения резко встал, забыв, что на коленях спит Цили, которая, упав на пол, мяукнула и бросилась во тьму. Дьюри от неожиданности вздрогнул и снова сел. Закрыв глаза, он постарался успокоиться. Сердце билось учащённо, но не помнил, о чём он думал, вставая. Вскоре сердце успокоилось, и он продолжил читать.»