В декабре девяносто седьмого года в возрасте двадцати девяти лет Гертруда отправилась с Морисом в свое первое кругосветное путешествие. Она любила своего брата, как и всех родных, и его любили металлурги Кларенса, пока его не позвала армейская служба и не увлекла прочь от Кливленда. Ехали они роскошно, в каютах первого класса на пароходе королевской почты «Рио-де-Жанейро».

Вскоре Морис попросил разрешения капитана разметить на корабле поле для гольфа, что имело большой успех среди прочих пассажиров. Он был сердцем и душой капитанского бала, а Гертруда тут же подружилась с детьми на корабле и организовала турнир по крикету.

Морис любил дразниться. Он взял с собой для Гертруды книжку с названием «Манеры для женщин» и получал большое удовольствие, читая ей вслух нравоучительные пассажи, пока она сидела в шезлонге и курила, глядя на горизонт. «Современные английские женщины, – читал он, – должны уметь работать иглой не хуже, чем ездить на велосипеде»… так вот, не пришьет ли ему Гертруда пуговицы, пока они в дороге? На что она вполне могла выхватить книжку и дать ему ею по голове.

В июне следующего года в Йоркшире Гертруда снова вернулась к работе с женщинами Кларенса, разъезжая с лекциями и организуя мероприятия. Она играла в теннис и гольф, охотилась и рыбачила. Наезжая в Лондон, она уходила с друзьями на долгие прогулки в лунные ночи, вдоль набережных Стрэнда, через Сити к Тауэр-Бридж, потом домой на Слоун-стрит через Холборнский виадук и Оксфорд-стрит. Свой старый велосипед она держала в передней и ездила через Гайд-парк к Британскому музею, на уроки арабского и в Лондонскую библиотеку, повесив корзинку с книгами на руль. Она ездила через Кенсингтон-Гарденс кататься на коньках на Принс-Ринк и на уроки танцев и фехтования. Когда Гертруда пожаловалась отцу, как это тяжело – крутить педали против ветра, – он прислал ей чек на новый велосипед. «Я сегодня пошла в магазин, села на новый велосипед и уехала. Это мечта! – написала она ему. – Я проехала через весь Лондон… Но у меня угрызения совести из-за того, что я хочу так много разных вещей. Это мне самой не на пользу, и я бы хотела, чтобы ты попробовал ввести на ближайшие месяцы систему отказов».

В 1901 году, после продолжительного спада в угольной, сталелитейной и судостроительной отраслях сэр Лотиан, достигший уже восьмидесяти пяти лет, принял меры для защиты интересов семьи Белл. Он видел, что вопреки его усилиям Британия не достигла тех технических высот, до которых добралась Германия. Америка и Япония тоже рванулись вперед в выработке чугуна и стали. Сэр Лотиан решил объединить свои компании с давним конкурентом Дорманом Лонгом, чтобы обеспечить необходимые ресурсы на будущее. Продажа акций и химических компаний плюс слияние железнодорожных предприятий с Северо-Западной железной дорогой освободили для семьи огромные суммы денег. Внуки, племянники и племянницы получили по пять тысяч фунтов. Такое состояние, несомненно, сыграло роль в решении Гертруды и ее сводного брата Хьюго посетить мероприятие, которое бывает лишь раз в жизни: торжественный прием лорда Керзона в Дели для провозглашения восшествия Эдуарда Седьмого на трон императора Индии. После этого путешествие продлится еще полгода: это будет второе кругосветное путешествие Гертруды.

Само событие в январе 1903 года, время высшего расцвета империи, было из тех, которые никогда не забудет тот, кто их видел. В Дели Гертруда и Хьюго встретились со своей компанией – Расселлы, Валентайн Чирол и один из двоюродных братьев, Артур Годмен, – и куда бы они ни направились, по выражению Гертруды, встречали там весь свет. Жили они в шикарном лагере для гостей вице-короля и зрелищную процессию наблюдали с лучших мест. В дневнике Гертруда писала:

«Такое великолепное зрелище просто нельзя себе представить… Сперва солдаты, потом охрана вице-короля, местная кавалерия, потом Пертаб Сингх во главе кадетского корпуса (все кадеты – сыновья раджей), потом вице-король и леди Керзон, за ними Конноты, все на слонах, потом группа примерно из сотни раджей на слонах – сверкающая масса золота и драгоценностей. Раджи увешаны жемчугами и изумрудами от шеи до пояса, жемчужные шнуры через плечо, жемчужные кисти на тюрбанах, одежда из золотой парчи или вышитого золотом бархата. У слонов свисают с ушей кисточки с драгоценностями».

Но все же Гертруда, принимая в подарок новый велосипед или позволяя себе такие роскошные каникулы, часто задумывалась, как на самом деле следует использовать ей свое время и богатство. Она колебалась между личным счастьем и безвозмездным служением обществу. Эти сомнения преследовали ее всю жизнь. Убежденная атеистка, она была на переднем крае нового мышления, свежего взгляда на человека и общество. Утилитаризм, выраженный как основа нравственной философии Джереми Бентамом, подчеркивал, что стремление к счастью и избегание горя и страданий есть важнейшие цели человека. Утилитаризм признавал, что стремиться к таким целям может лишь свободный человек, но утверждал, что свободой нельзя пользоваться без чувства личной моральной ответственности перед людьми и окружающим миром. Джон Стюарт Милль рассматривал практические вопросы достижения ответственной свободы, предлагая возможные формы правления, которые позволят обществу развиваться сплоченно, оставляя в то же время личность свободной.

Вопросы, касающиеся должного поведения человека в обществе, возникали постоянно, и полученные заключения применялись как моральный ориентир для всех аспектов жизни. Например, должен ли человек, идущий играть в теннис, волноваться, правильно ли он проводит время? Не должен ли он дать противнику выиграть и вообще хорошо ли играть в теннис, пока другие работают? Или можно не заморачиваться и просто играть?

Такова была схема споров, постоянно вспыхивавших между Гертрудой и Хьюго в их совместном путешествии. В Редкаре, до отъезда в Индию, их навестил преподаватель из Тринити-колледжа, который учил Хьюго в Оксфорде и пестовал в нем желание пойти по церковной линии. Такое желание стало совершенным сюрпризом для всех Беллов – они были, по выражению Гертруды, «счастливо нерелигиозными» – и заметным разочарованием для Флоренс, желавшей, чтобы Хьюго реализовал свой музыкальный талант как композитор или концертирующий пианист. Гертруда, владеющая техникой научного спора, обнаружила, что она и Хьюго с его религиозными убеждениями стоят на разных полюсах. Приехавшего гостя, преподобного Майкла Ферза, впоследствии епископа Претории и Сент-Олбенса, Гертруда повела на прогулку в сад после обеда и вдруг огорошила вопросом: «Я полагаю, вы не одобряете план Хьюго поехать со мной вокруг света?» Удивленный Ферз спросил: «Почему я не должен его одобрить?» – «Да потому что обратно он, скорее всего, вернется не христианином». – «Почему так?» – «Да потому, – ответила Гертруда с обычной для нее нахальной прямотой, – что у меня мозги лучше. Год в моем обществе сильно пошатнет его веру».

Ферз, засмеявшись, ответил, что не был бы так уверен на ее месте.

Это был вызов, против которого она не могла устоять. Хьюго писал родителям:

«Гертруда – чудесный товарищ для путешествия, потому что, помимо факта, что она… очень интересуется вопросами Востока, еще она твердо придерживается (что весьма интересно мне) атеистических и материалистических взглядов, что должно, как говорит Майкл Ферз, достать меня и вывести из себя. Иногда она излагает их агрессивно: я думаю, что эта агрессия с ее стороны должна быть встречена агрессией с моей, после чего мы будем ругаться и ссориться!»

Дебаты были вначале шутливые: Гертруда рассказала историю о бывшем епископе Лондона докторе Темпле. Однажды он взял кеб в Фулхем и дал чаевые, которые не устроили кучера. Тот сказал: «Будь на вашем месте святой Павел, он дал бы мне шиллинг и шесть пенсов». – «Будь на моем месте святой Павел, – ответил епископ с большим достоинством, – он бы ехал от Ламбета, а оттуда до Фулхема всего за шиллинг».

Они с Хьюго разговаривали об утилитаризме. Гертруда утверждала, что стремление к личному счастью – наиболее убедительный мотив действий человека – всегда должно ограничиваться тем, чтобы не испортить счастья другим. Людям приходится включать мозги. Сочинять стихи – лучшее времяпрепровождение, чем играть в крокет, потому что это более вероятно будет использовано обществом. Хьюго заявил, что любое действие либо нравственно, либо безнравственно, и человек должен стремиться идти по нравственному пути. Гертруда возразила, что когда она поднимается на гору, то делает это лишь для собственного удовольствия, никому не причиняя вреда, – это не морально и не аморально. Дебаты стали жарче, когда она заявила, что Христос в одном ранге с Мухаммедом и Буддой. Великие люди все трое, но не более чем люди. Хьюго начал раздражаться, Гертруда заговорила резче и более провокационно. Когда же она заявила, что если бы бедняки прониклись идеей равенства всех людей, то больше не было бы слуг, Хьюго ушел прочь, и некоторое время они старались друг другу не попадаться.

Гертруда любила осматривать достопримечательности. Ни один храм, музей или развалины в пределах досягаемости не были ею пропущены. При этом она не прекращала чтения и работы над языками. Денисон Росс очень удивился, получив от нее отправленную во время путешествия в Рангун телеграмму с просьбой: «Пожалуйста, пришлите мне первое полустишие стиха, который заканчивается словами “a khayru jalisin fi zaman kitabue”». При всех телеграфных искажениях он все же смог ответить: «A’azz makanin fiddunya zahru sabihin», и она закончила стих:

Свое глобальное путешествие Гертруда и Хьюго закончили в Соединенных Штатах и Канаде, где Гертруда пару дней до приезда в Чикаго провела, лазая по Скалистым горам. «Мы шли по серпантину, выводящему на перевал. Не могу сказать, чтобы это было приятно, – писала она родителям. – Помню только ветер и как мы лезли вверх, и у меня чуть не сорвало шляпу».

Когда в 1904 году умер ее дед Лотиан, Гертруде исполнилось тридцать шесть. Хью унаследовал титул баронета, и семья перебралась из Ред-Барнс в Раунтон-Грейндж, поднявшись по социальной лестнице. Солидный загородный дом с массивными дымовыми трубами, центр имения в три тысячи акров, был построен архитектором Филиппом Уэббом в семьдесят шестом году как образчик стиля «Искусства и ремесла». Медового цвета дом с красной крышей волнистой черепицы – характерная для Беллов черта – стоял среди старых деревьев, которые Лотиан не разрешал срубать. Вряд ли среди жителей двух деревень, расположенных на этих акрах, нашелся бы человек, не работавший в Раунтоне. Работники жили на небольшом расстоянии от дома в деревне, тоже построенной Уэббом. У Флоренс работали несколько дочерей рабочих с заводов Кларенса, она обучала их работе горничных и прачек и следила, чтобы «дом отдыха», построенный для того, чтобы их семьи могли отдохнуть в выходные в селе, никогда не пустовал.

В постройке этого дома, самого большого на тот момент проекта Уэбба, использовались элементы постсредневековых украшений и готические мотивы. Из холла с огромным камином спиралью уходила вверх широкая лестница, сводчатая галерея шла вдоль всей стены дома с одной стороны. Гостиная, с камином стиля Адама и двумя большими роялями, была укрыта таким большим ковром, что для ежегодного выбивания его выносили восемь человек. По всей комнате стояли столы и стулья, готовые принять самую большую из домашних вечеринок. В столовой, богато украшенной Уильямом Моррисом, висел фриз, иллюстрирующий «Роман о розе» Чосера, вышитый за несколько лет леди Белл и ее дочерьми, сестрами Хью, по проекту Морриса и Берн-Джонса.

Имелось помещение для дворецкого, домоправительницы и шеф-повара плюс двухэтажная прачечная и холл для слуг. Каждые четверть часа на конюшне звонили «Раунтоновские часы». Вскоре Хью пришлось пристроить «автомобильный дом» для шоферов и семейного парка машин.

Рождественский список 1907 года, написанный рукой Флоренс, указывает двадцать человек домашней прислуги и подарки для них: платки, броши, пояса, кардиганы и шляпные булавки для женщин; булавки для галстуков, носовые платки и ножи для мужчин. Для родственников – кошельки и книжки, боа, несессеры, «Энциклопедия Ларусса», перчатки и наборы инструментов, лошадки-качалки и погремушки для детей. В том же году отмечены подарки для четырех постоянных слуг в Лондоне. В 1900 году, после смерти леди Оллифф, в чьем доме всегда предпочитали останавливаться родные при наездах в столицу, Флоренс получила в наследство дом 95 по Слоун-стрит и переделала его изнутри сверху донизу, даже перестелила полы. Гертруда, у которой были там свои комнаты, писала Чиролу на Рождество: «Дом 95 растет невероятно быстро. Когда вернетесь, увидите, что мы сделали самый красивый дом во всем Лондоне!» Через месяц она была рада сообщить, что на ее подругу Флору Расселл дом произвел «огромное впечатление».

Гертруде было тридцать шесть, когда семья переехала в дом деда. Нельзя сказать, чтобы она жила как старая дева, но Раунтон расширил ее мир в двух важных смыслах. Будучи вместе с Флоренс хозяйкой дома, она могла теперь приглашать в гости больше людей, а периоды времени, проведенные в Англии, стали разнообразиться вечеринками с друзьями и родными. Этот поток светской жизни начался в 1906 году блестящим новогодним балом для всех друзей и знакомых.

Гертруда сразу же взяла на себя заботу об обширном саде со стрижеными газонами, рощей с нарциссами, розарием и двумя озерами – одно таких размеров, что можно на лодках кататься. Ей доставляло огромное удовольствие разбивать новые участки под определенные растения, работать с Тэвишем – шотландским садовником – и дюжиной его помощников, и довольно скоро она превратила Раунтон в один из образцовых садов Англии.

Цветы Гертруда обожала с девяти лет – тогда у нее появился свой участок, где она выращивала «первоцветы и падснежники». В первом дневнике видно, как часто она «хадила в сад» смотреть на цветы. Начав писать дорожные дневники, она не думала скрывать своей любви к диким цветам и их влиянию на ландшафт: описывая, например, древнюю стену, Гертруда надолго останавливается на пучках диких фиалок, забившихся в щели. Орошенная пустыня поражает ее своими чудесами вдруг возникающего цвета и аромата. «Я поставила лагерь в рощице абрикосовых деревьев, снежных от цветов и гудящих пчелами. Трава густо усыпана анемонами и алыми лютиками», – напишет она потом. И дальше:

«Когда мы вышли на Иорданскую равнину – невероятно, но все вокруг цвело как роза. Совершенно незабываемое зрелище – по пояс в цветах. Я здесь нашла такие прекрасные ирисы, которых не видела никогда: большие, со сладким ароматом и такие темно-лиловые, что свисающие лепестки казались почти черными. Сейчас они стоят у меня в шатре».

Исследуя Альпы, Гертруда пишет домой сестре с просьбой прислать книжку по альпийской флоре, чтобы можно было определить «завораживающие» цветы, которые ей попадались. Она писала, что возле Глиона видела «луга, полные цветов. Склоны были белы, будто на них снег выпал, белы от огромных одиночных нарциссов. Никогда не видела ничего столь же красивого. Это поразительно, как меняется флора от долины к долине…»

Преодолевая нижнюю часть склонов Шрекхорна в 1901 году, Гертруда постоянно отвлекалась на аромат фиалок: «Я шла по склону, собирая гербарий, пока мои проводники варили суп. На этом возделанном склоне растут почти все виды альпийских растений, я нашла даже очень милые бледные фиалки под большими камнями. И все это было мне одной».

Гостя у своих друзей Розенов в Иерусалиме в девяносто девятом году, Гертруда «жарко занималась садоводством» в консульстве. В письмах к Чиролу частота упоминаний растений и садовых работ наводит на мысль, что этот интерес у них был взаимный: «Мои японские деревья зацветают, а сирийские корешки отлично всходят. Когда приедете, я вам покажу букет черных ирисов из Моава!»

Она привозила с собой, а иногда присылала домой самые сенсационные ботанические образцы. Однажды это были шишки ливанского кедра – один посадили в Раунтоне, другие все еще можно увидеть в Вашингтон-Холле, родовом гнезде Тревельянов – семьи, в которую вошла Молли, сводная сестра Гертруды. В другой раз она прислала мандрагору – загадочное растение, чьи клубни и разветвленные корни под розеткой листьев напоминают человеческую фигуру. В Средние века считалось, что когда корень вытаскивают, он «стонет» – и эти стоны могут свести с ума. Старинные рисунки показывают, как люди закрывают уши, а к корню привязана цепь от ошейника, надетого на собаку. Когда мандрагору вытащат, сойдет с ума собака, а не люди. И вот в Раунтоне появилась своя мандрагора. «Посылаю вам пакетик семян, – писала Гертруда. – Они более интересны ассоциациями, нежели красотой растений: это знаменитая и прославленная мандрагора. Кстати, корни мандрагоры вырастают до двух ярдов, так что, наверное, кто-то стонет, когда ее вытаскивают. Если не мандрагора, то ее сборщик».

В кругосветном путешествии с Хьюго после торжества в 1903 году Гертруда остановилась в Токио на достаточный срок, чтобы увидеться с Реджинальдом Фаррером, «великим садоводом». Фаррер восторгался сдержанной красотой японских садов, пренебрегая популярными английскими «имитациями» того времени. Рожденный с заячьей губой и говорящий с большим трудом, он прикрывал свой изъян большими черными усами. Происходил Фаррер из Клэпэма в Северном Йоркшире, что недалеко от родового гнезда Беллов. Его ждала слава одного из самых крупных коллекционеров растений в мире. В садоводстве Фаррер предпочитал естественность и писал о ней уайльдовской прозой. В Баллиоле он влюбился в Обри Герберта, сына графа Карнарвона. Герберт был атташе британского посольства в Токио, а Фаррер – одним из оксфордских друзей, которых он к себе пригласил. У Фаррера имелся там дом, и он ездил с Гертрудой и Хьюго по сельской Японии и Корее. В письме от 28 мая она описывает, как он спускался с горы Фудзи, неся «розовую кипродию [кипрепедию]». «К нам приехали Реджинальд Фаррер, Коллиеры и мистер Герберт и увезли Хьюго в чайный домик провести вечер в компании гейш! Интересно мне, как он там приспособился к обстановке».

Контраст между Гертрудой и гейшей был очень отчетлив, и в свою книгу «Сад Азии», вышедшую в следующем году, Фаррер включил главу о жизни японок – наверняка тема живых обсуждений между ним и Беллами. Двойной стандарт, применяемый к японским женщинам: они либо гейши, либо жены, – привел к резкому контрастному заключению о его соотечественницах, которые либо зануды, и тогда годятся в жены, либо не зануды, и тогда не годятся. Вероятно, Гертруда, незамужняя в тридцать пять лет, с ее ярчайшим любопытством и живой энергией, явилась катализатором этой идеи, которой Фаррер остался верен всю жизнь.

Садоводство до начала XX века сильно отличалось от того, что мы знаем сегодня. Упор делался на оранжереи, которые заставляли тысячи растений зацветать и давали возможность садам богатых домов и муниципальным паркам наполняться яркими кварталами цветов, сложенных в геометрические узоры, живыми коврами в границах, которые могли тянуться на сотни футов. В 1877 году в парках Лондона высадили два миллиона растений, выращенных в оранжереях. Поборником выращивания зимостойких растений – наиболее натурального садоводства сегодня – был садовод и писатель Уильям Робинсон, настроивший прессу против ковровых клумб. Робинсон, работая с Гертрудой Белл, наполнял клумбы многолетними травами, а цветы сажал большими группами – получаемый результат сегодня известен под названием английского сада.

Фаррер был одним из первых, построивших сад камней. Гертруда хотела сделать сад камней в Раунтоне, где его можно было разбить вокруг озера, и засадить альпийскими цветами, полюбившимися ей с альпинистских экспедиций. Сады камней Фаррера и Гертруды не были природными кучами щебня с больными колючими растениями, пробивающимися среди камней. Они оба выросли в местности, имевшей известняковые каменоломни и состоявшей из предметов массивных, вроде естественной скалы, в расщелинах которой цвели цветы, как весной в горах. Книга Фаррера «Мой сад камней» была выпущена в 1907 году, через четыре года после их встречи, но Гертруда разбила сад камней в Раунтоне двумя годами раньше. Используя большие куски известняка из каменоломен кливлендских холмов, раскопанных в процессе добычи железной руды, она, видимо, велела всем садовым службам в Раунтоне и конюшенному персоналу, в том числе помощникам из деревни, построить вокруг озерца ожерелье из массивных камней. Потом Гертруда засадила его большим количеством цветов, перемежаемых группами цветущих кустов, среди которых в семейном альбоме Беллов явно заметны азалии. В апреле 1910 года она писала Чиролу: «Почти все дни я провожу в саду камней, воплощающем мое представление о красоте, вопреки погоде, которая в основном склоняется к холоду и дождю. Но мир все равно на удивление красив, и какая бы ни была погода, я все же думаю, что нет в мире другого такого чуда, как Англия весной».

Через пару лет Гертруда построила в другой части озера водяной сад. «Если взглянуть на него очами веры, то можно увидеть ирисы, расцветающие над камнями и кучками грязи, – пишет она Чиролу. – Это будет прекрасно».

Летом 2004 года Национальная портретная галерея Лондона устроила выставку портретов женщин-первопроходцев, названную «Вдали от торной дороги».

В уголочке, посвященном Гертруде, висел ее акварельный портрет в ранней юности, написанный Флорой Расселл, карта и красивый маленький теодолит, выданный ей Королевским географическим обществом вместе с медалью имени Гилла в 1913 году. Она стала первой женщиной, награжденной этим августейшим институтом. Награда была присуждена за многие экспедиции и исследовательские путешествия. Четырехстрочный заголовок – все, что о ней сказано, – гласит: «Вопреки собственным достижениям, она активно возражала против предоставления британским женщинам права голоса». Это утверждение, хотя и формально справедливое, тем не менее есть грубое искажение ее конечных целей, не учитывающее ни политических сложностей тех времен, ни ее положения как дочери Промышленной революции. Это сверхупрощение часто выдвигается как обвинение против Гертруды, и в нем недооцениваются ее достижения. Право голоса для женщин было острой темой моральных и политических споров того времени, и с момента, как ее посадили за стол вместе со взрослыми, Гертруда слышала страстные обсуждения этого вопроса со всех точек зрения. Хью и Флоренс были против и выдвигали разумные доводы, но некоторые их друзья, например актриса Элизабет Робинс, были твердо за. Все Беллы соглашались с Джорджем Стюартом Миллем, великим в то время проповедником женской эмансипации, что для женщины жизненно необходимо быть Личностью, и семейной шуткой стало, что женщина редко чувствует себя достаточно Личностью.

Флоренс критиковали за то, что в своей книге «На заводах» она не пришла ни к какому заключению. Однако на самом деле она пришла к одному глубокому убеждению: «Женщин, которые могут вынести тяжелое бремя, налагаемое сегодняшними условиями на рабочую-женщину, никогда не будет больше определенного процента».

Под словами «рабочая-женщина» она подразумевала жен рабочих-мужчин, и в этих немногих словах заключена суть ее антисуфражистских возражений.

Если Флоренс в чем-то повлияла на Гертруду, то именно в этой поддержке – для нас странной – движения против предоставления женщинам права голоса. Она лично видела, сопровождая мачеху при посещении семей рабочих в Миддлсборо, что эти женщины уже на пределе сил. Без жен, которые полностью отдавали бы себя ведению домашнего хозяйства и семье, эта самая семья, а с ней и социальная структура просто развалится. Многие женщины, как видели Флоренс и Гертруда, падают, обессилев, многие семьи голодают и погибают, и многие мужчины спиваются до смерти. Неужели эти вопросы, спрашивала Флоренс, менее важны, чем парламентские билли и реформы? Как может жена рабочего из Кларенса бросить детей, чтобы пойти голосовать, или найти время для чтения, или научиться сперва читать, потому что она неграмотная, – чтобы разобраться в политических вопросах? Что может жена из Кларенса знать о том, за что ее попросят голосовать, – о свободе торговли, билле о реформах, политической коррупции, реформе пенитенциарной системы, гомруле? Эти вопросы, которыми тогда занималось правительство, и возможность голосовать, теперь признанная универсальным правом человека, считались серьезным делом, требующим определенного образования и политической грамотности.

Такие вопросы, как здравоохранение, образование, отдых, социальные службы, законы о бедных, пособия нуждающимся, работные дома и богадельни, находились в ведении местного правления, и ими Флоренс и почти все знакомые ей женщины среднего класса занимались по мере сил. Они опасались, что реакцией на требования суфражистов (которые держались в рамках закона) и суфражисток (которые его нарушали) станут резкий откат и разрушение всего, чего женщины уже достигли.

Если что-то побудило Гертруду к действию – помимо давления семьи, – то это воинственность Кристабель Панкхерст, которая в 1904 году повела женщин на борьбу с «пагубной сутью мужской сексуальности». Суфражисток втянули в войну полов, где использовались методы вплоть до террористических. Сторонницы Панкхерст нападали на дома, били окна и громили вагоны, вытаптывали клумбы и резали в галереях изображения обнаженных женщин. Они отрицали брак, называя его легализованной проституцией, устраивали беспорядки, действовали бандами, срывали одежду с мужчин и пороли их. Заливали в почтовые ящики смолу и кислоту, отправляли посылки с серной кислотой Ллойд-Джорджу, потом пытались сжечь его дом. Нападали на людей, которым «посчастливилось» быть похожими на премьер-министра Герберта Асквита. 28 октября 1908 года Гертруда писала:

«Вчера была прекрасная вечеринка у Гленконноров, и как раз перед моим приездом (как обычно) на Асквита напали четыре суфражистки и схватили его. Тогда разъяренный Алек Лоуренс схватил двух из них и выкрутил им руки так, что они завизжали. Потом одна укусила его за руку до крови… когда он мне все это рассказывал, то еще был вымазан засохшей кровью».

Гертруда явно сожалеет, что пропустила действие, однако, наверное, это провидение позаботилось. Как ни противно ей было насилие, неизвестно, не возникло ли бы у нее желание влезть в драку и разбить вазу о чью-нибудь суфражистскую голову. Какой бы ни была драка, хорошей рекламы она бы Гертруде не сделала.

Помимо переживаний Флоренс о трудной жизни жен рабочих и ущербе, который наносят делу воинственные суфражистки, были разумные причины, по которым Беллы сопротивлялись требованиям шумной кампании борьбы за всеобщее право голоса для женщин. Притом что Билль о реформах 1932 года и последующие увеличили число голосующих от жалких 500 тысяч до пяти миллионов к восемьдесят четвертому, право голоса все еще принадлежало лишь мужчинам, владеющим собственностью, так что голосовать могла лишь четверть всех мужчин Британии. Учитывая, что такой возможности лишены столько мужчин, парламент не стал бы ставить вопрос о предоставлении голоса всем женщинам.

Решение может показаться совершенно ясным: дать право голоса всем взрослым, независимо от пола и имущественного состояния. Но тогда систему захлестнули бы избиратели, не платящие налогов и требующие максимума льгот. Было много дискуссий о том, чтобы дать право голоса только женщинам, владеющим имуществом, но по существовавшим законам имущество жен автоматически становилось имуществом их мужей в момент брака. Таким образом, права голоса были бы лишены замужние женщины, в то время как оно оказалось бы предоставлено вдовам, старым девам и проституткам.

Как считали такие независимые и рациональные женщины, как Флоренс Найтингейл, вопрос о праве голоса для женщин не может быть рассмотрен, пока не изменятся имущественные законы. Палки и камни суфражисток – чепуха по сравнению с двадцатью миллионами рабочих, марширующих ради возврата своих имущественных прав. Для либеральных реформистов, таких как Беллы, существовали более важные социальные вопросы, нежели долгие битвы за корректировку баланса избирательных прав.

Гертруда примкнула к движению против права голоса для женщин в 1908 году и стала членом антисуфражистской лиги. Это была ее первая работа, а она никакую работу не делала наполовину. Она вступала в дебаты с жаждой победы в них, чему научилась в Оксфорде, и при ее таланте эффективного администратора вполне вероятно, что это Гертруда организовала 250 тысяч подписей под антисуфражистской петицией 1909 года. Но все же она проговаривается об отсутствии «миссии» в делах антисуфражистского движения, а это наводит на мысль, что за эту работу Гертруда взялась во многом ради того, чтобы сделать приятное Флоренс. О первом заседании лиги она пишет:

«У нас председателем леди Джерси… мне оказали честь стать почетным секретарем, что самое ужасное… Почти на месяц жизнь оказалась в развалинах – надо было организовать в Миддлсборо антисуфражистский митинг максимального масштаба. Мы это сделали, и плюх был очень громкий… это было интересно, но отняло ужасающее количество времени, долгие часы на писание писем и агитацию».

Позже в Ираке Гертруда довольно много сделала для женщин-мусульманок. Она помогла создать в Багдаде первые школы для девочек, собрала средства для женской больницы и организовала первую серию лекций женщины-врача для женской аудитории. Гертруде приходилось оглядываться на свои антисуфражистские дни со смешанным чувством: ее старая подруга Джанет Хогарт заметила, что Гертруде «было забавно вспоминать свою позицию» в те времена.

Ее участие в этом движении изжило себя к концу десятилетия. Она уже готова была предаться новым всепоглощающим занятиям: все сильнее ею овладевал интерес к археологии как мотиву для приключений в пустыне, и вскоре Гертруда уже влюбилась в это дело. Неловкая студентка стала в высшей степени эрудированной, умелой и одаренной женщиной; она была богата, одинока, ей не приходилось отвлекаться на детей. Ее способности и умения охватывали целый спектр, от стихов до административной работы, от приключений первопроходца до спорта и археологии. Мало кто так разбирался в мировой истории и современной политической ситуации, как она, и это вполне сочеталось с любовью к красивой одежде. Гертруда говорила на шести языках, умела писать интересные письма и вести дискуссии на любом из них. И все это имело хороший фундамент в виде добрых человеческих чувств: глубокого ощущения семьи, ландшафта, архитектуры – любви к самой жизни. Мало кто мог с ней соперничать просто по широте диапазона умений. Как Личность Гертруда пришла исполнить самые смелые надежды на судьбу женщин, которые питал Джон Стюарт Милль.