Лишь только найдя в себе достаточно мужества прислушаться к тому, о чем говорят факты в пространстве, мы, руководствуясь данными изучения границ и признав очевидную несогласованность между областью расселения немецкого народа и границами немецкого государства, сумеем воспринять удручающее впечатление от этого результата увечий и насилия не как повод для отчаяния, а как стимул к работе.

Лишь только заранее приняв как данность то, что в 1918 г. мы – во временном отношении – лишились более трех столетий пространственного развития, а в пространстве, утратив 72.697 кв. км родной земли и 2.650.000 человек населения обороняемой области, остались без нескольких важнейших для нас культурных ландшафтов; что теперь мы не можем считать мало-мальски защищенными с военно-географической точки зрения ни весь левый берег Рейна на площади 31.313 кв. км, ни 50-километровую зону по правому берегу; что мы лишились и на побережье всякого действенного права на оборону также на глубину 50 км внутрь страны, а на Востоке и на Юге еще в 1927 г. отказались от обеспечения защиты техническими средствами всей территории, которая расположена за пределами крохотного треугольника Сенсбург – Кенигсберг – Мариенбург в Восточной Пруссии, и восточнее или южнее линии Кониц (Хойнице) – Кюстрин (Костшин) – Бреслау (Вроцлав) – Бриг (Бжег) – Нейсе (Ныса) – Вальденбург – Гёрлиц – Баутцен – Кёнигштайн – Хоф – Нойштадт – Регенсбург – Донауэшинген – Нойштадт в Шварцвальде; что лишь между Кюстрином и Эльбой, между Франкфуртом и Эгером (Огрже) остается стратегически легко отсекаемое неполноценное образование, эта прекрасная для Европы мишень при ударах с воздуха, – лишь тогда мы встанем на почву фактов! Это означает помимо прочего и то, что мы увидим высокоорганизованные и опасные для нас системы пограничных укрепленных линий, находящуюся под чужой властью сеть железных дорог, интернационализированных водных путей, пространственно чуждых каналов, то, каким тяжким бременем это легло на наш народный и экономический организм, – и все это мы увидим уже не сквозь завесу самообольщения, под покровом которой многих ослепляет и вводит в заблуждение деятельность немецких исполнительных органов на иностранной службе.

Некоторые из этих ограничений движения далеко превосходят все, что даже после краха 1918-1919 гг. можно было бы [с.227] потребовать от запутавшегося в самом себе народа, например лишение самостоятельности железных дорог в 1924 г. и отказ от обороны границ всей земли северо-восточнее среднего течения Одера и южнее линии Бриг – Нейсе – Глац (Клодзко) в 1927 г., а также оголение в военно-техническом отношении целой области расселения баваров, в результате чего вражеские танковые корпуса могут, не встречая сопротивления, двинуться не только на Вену, Линц, Грац, Инсбрук, но и на Регенсбург, Штраубинг, Пассау, Мюнхен, Аугсбург, так что иностранным державам ничто не помешает наложить руку как на линию Дуная, так и на линию Рейна. Многие ли теперь отдают себе отчет в том, сколь удобно стрелять из находящихся на французской земле орудий по Фрайбургу, Карлсруэ, Мангейму и Людвигсхафену, с итальянской – по Инсбруку, Гармиш-Партенкирхену, Мюнхену? – как, впрочем, и по Цюриху, Берну и Куру.

Если только мы вспомним, что всего лишь несколько лет назад связанных косами поборников китайского самоопределения вели в заточение и на казнь, что пограничное и основное пространство древней Срединной империи было покрыто в качестве “сфер интересов” чуждыми красками и флагами, а ее реки бороздили вражеские военные корабли, ее железные дороги принадлежали иностранцам, что золотоносная сеть морской таможни с ее иноземным управлением опутывала огромную страну и что все это рухнуло в течение одного года под действием воли, – пусть лишь воли к экономическому обособлению, но воли, исходившей от неорганизованной в военном отношении 448-миллионной массы, – тогда мы, ввиду перемещения водоворота силы в сторону Тихого океана, экономического циклона в Америку, сможем надеяться, что уже ныне живущие поколения увидят и у нас спасительные перемены.

Предпосылкой к этому должно явиться, однако, ясное ощущение и осознание невыносимости существующего состояния и трезвое понимание истинного положения дел самим пострадавшим народом. Имея в виду общую картину немецких границ, нельзя не заметить одного: противоположности между отчетливой, сопряженной и органичной западной границей немецкой народной и культурной почвы и языковой области, между относительным постоянством западной языковой границы и многократно изломанной, протянувшейся тремя выступами, подвижной восточной границей контактного метаморфоза с ее доходящими до Волги рассеянными поселениями.

Конечно, то, что сейчас происходит, выглядит довольно мрачно, оставляя впечатление всеобщего и едва ли преодолимого [с.228] состояния упадка, повседневной утраты культурного, языкового и народного достояния, лишь кое-где восполняемой свежими созидательными усилиями, цель которых – вернуть то, что было в большей мере потеряно из-за мягкотелости расы и пошло на пользу чуждой жизни. В ходе изложения мы уже указали на то, сколь поучительна задача, – каким бы мучительно горьким ни был ее результат, – собрать вместе и представить народу сведения о понесенных нами потерях, о которых все еще говорят названия на картах, архитектурные сооружения, гербы, изображения. При этом здесь следовало бы обсудить вопрос о потерях, понесенных островками нашего языка в иноязычной среде.

Если мы рассмотрим с использованием выработанных масштабов линию нынешних границ территории нашего народа, как их представили читателю Фольц, Пенк и Лёш в своих отличных сочинениях, синтезирующих искусство описания с картографическим искусством, то увидим, что она обнаруживает такое же своевольное многообразие, какое служит нашему народу, даже в его разделенном на обособленные части внутреннем пространстве, стимулом культурного развития и всемогущим роком (Machtverhangnis). Вспомним хотя бы о разделяющей силе Рёнских гор!

Уже общее рассмотрение контуров нашей народной и культурной почвы при резком контрасте западного и восточного типов ее границы показывает нам опасность нашего напряженного положения в переходной области Внутренней Европы, неоправданность чувства самоудовлетворенности – такова уж наша геополитическая судьба – и при этом, разумеется, невыносимость длительного существования нынешнего положения. Такое впечатление производит уже один только взгляд на карту, один лишь факт политических перемен, если бы он живо открылся духовному взору нашего народа, как это утверждал Уэхара о японцах, как индийцу значительно облегчают понимание его положения три крупные определяющие категории, указывающие на границы: море, Гималаи и область перед Индом; как в отношении англосаксонских государств можно сказать, что представление о своем серебряном поясе стало их второй натурой.

Ни в одном из четырех подверженных потрясениям регионов Старого Света, расположенных между “разбойниками моря” и “разбойниками степи” (ведь именно так, безжалостно, но справедливо, учит нас воспринимать их британец Макиндер со своих островов, находящихся в сравнительной безопасности), ограниченный в своем провинциальном кругозоре филистер, мнящий себя и свое государство всегда счастливыми, не представляет такой смертельной опасности для собственного государства, как [с.229] во Внутренней Европе. Однако нигде подобный тип не встречается так часто, нигде не бывает столь трудно разбудить в нем инстинкт границы; а между тем у других народов, как мне довелось наблюдать, он воспламеняется сам собой при первых же признаках внешнеполитической нестабильности, проявляясь как подлинная чуткость даже при отдаленной угрозе.

Если бы удалось побудить большинство нашего народа хотя бы только мысленно пройтись вдоль нынешних границ его государства, оно было бы, как мы уже сказали, поражено, увидев, что весьма немалая часть отчизны, так же как, возможно, и собственные родные места (например, это касается жителей всех городов Бадена, старой Баварии с Мюнхеном и Регенсбургом), даже в соответствии с договором [Версальским], живет абсолютно вне всякой возможности государственной вооруженной защиты: как птица на жердочке, не могущая улететь.

В таком случае оно – пусть даже находясь в более трудных условиях, чем те, что мы описали выше, говоря о примечательных типах [границ], – постепенно нашло бы в своем окружении примеры почти всех видов опасных границ или пограничной напряженности. Мы не можем, следовательно, как многие другие крупные народы на Земле, приспособиться главным образом к какому-либо одному или к нескольким предпочтительным видам границ, таким, как серебряный пояс моря у Великобритании и Японии; мощные горные цепи Гималаев на севере индийского жизненного пространства; зоны анэйкумены, пояс пустынь и сходящиеся горные хребты, как это свойственно китайской культурной почве или обширным частям Советского Союза; опоясанная поросшими лесом горами Богемия, на две трети защищенный заболоченными лесами ареал Польши. Мы должны примириться чуть ли не со всеми видами границ, которые встречаются в зоне, установленной нам после войны. Перед войной мы также имели все виды границ в тропиках, хотя этот факт так никогда и не был осознан органами, политически представляющими государство (несмотря на всю возложенную на них ответственность), характер территории которого предрасполагает к напряженности. Среди этих границ были водоразделы, образованные высокогорьями и джунглями тропических островов (Новая Гвинея), устья крупных рек и речные бассейны с ярусными лесами и джунглями (Рувума и Кунене), пояс заболоченных лесов (Камерун), вулканический массив (Килиманджаро), тектонические впадины озер Восточной Африки, необычайно деформированные подступы к рекам и морю (мыс Каприви, Замбези, Конго), аномалии, такие, как исключительно неблагоприятная в политико-географическом отношении граница по реке Оранжевой, эксклав залива Уолфиш-Бей; к их числу принадлежали также освоенные позже рубежи морских и океанских пространств, вулканическая дуга океанских островов (Марианские острова), атолловые образования (Jaluit) и коралловые рифы как барьеры. Неутомимый труд старательных комиссий по демаркации границ филигранно [с.230] отчеканил их контуры из первоначально лишь едва намеченных рубежей, из простых и открытых линий раздела между зонами интересов, и проявленная при этом географическая искусность достойна, пожалуй, более доброго и признательного воспоминания, чем то, какое находит у большинства немецкого народа засвидетельствованный таким образом колонизаторский успех.

В пограничном предполье, окружающем ныне ту часть немецкой народной почвы (467.303 кв. км Германии, 78.000 кв. км Австрии), которая еще осталась после войны хотя бы под частичным контролем немецкой общности от 3.150.000 кв. км Германской империи и 675.000 кв. км государства Габсбургов 1914 г., есть как пограничный ландшафт на редкость цельная территория – Каринтия. В этом сильном едином природном ландшафте различается пограничье ярко выраженного восточного типа – с рассеянными поселениями, с прямо-таки искусственно расчлененными ландшафтами – и сильно замкнутое западного типа, те “древние стены, перед которыми лежат выпавшие их части”, или, иначе говоря, такие государственные образования, ни одно из которых теперь больше не находится в политической близости с остатками империи германской нации. Это Нидерланды и Швейцария, ставшие таковыми по вине Габсбургов, при ликвидации Первой империи выше всего поставивших лишь достояние своего дома и фамильные интересы; это Люксембург и Эльзас-Лотарингия – по вине Второй империи Гогенцоллернов, которая не знала ни как вовлечь их в сферу своего влияния, ни тем более как удержать их там.

Так разделяются на рубежах Каринтии два общеизвестных типа границ немецкой народной почвы – тип восточный и тип западный. (Подобное было бы невозможно на рубежах Штирии, увы разрушенной изнутри.)

Вот почему свой краткий обзор [границ] с достигнутой здесь точки зрения мы предпочитаем начать не с побережья, идя от него далее по суше, а именно с данного места на пограничном предполье. Ибо в противном случае мы должны были бы двигаться от оголенной в ходе исторического процесса границы Северной провинции, которой к тому же дозволено распоряжаться лишь на 50 км в глубь народной земли, тогда как Каринтия – не считая долины Канала – удержала за собой единственную прочную предвоенную границу немецкой народной почвы, которая в настоящее время еще является государственной: хребет Караванке. Это оказалось возможным лишь благодаря естественной прочности этого цельного ландшафта в пограничном организме, прочности, побудившей голосовать за немецкую Каринтию даже ее иноплеменных, но родственных в культурном отношении жителей. [с.231]

Пожалуй, каждому немцу следовало бы хоть раз в своей жизни подняться с благоговейным чувством к вершинам Караванке, прийти в Зал сословий Клагенфурта и постоять там в раздумье.

К западу от мощного естественного и цельного ландшафта Каринтии, от рубежа, где еще возвышается на своем изначальном месте постигнутая в ее истинном смысле Ратцелем древняя стена первой Священной Римской империи германской нации (ибо венецианское государство южнее Карнийских Альп никогда не было частью немецкой народной почвы), и далее вплоть до Ла-Манша и Северного моря длинным рядом тянутся теперь “выпавшие камни” самой разной величины; подвергшаяся насилию коренная земля возведенного в графство Тироля; небольшой, тяготеющий к Швейцарии феодальный реликт Лихтенштейн; древние хранители имперского перевала – Граубюнден, Вормс, Вельтлин, Клеве, старинные кантоны, города Берн и Фрайбург (Фрибур) и столь долго сохранявший верность империи Базель (в настоящее время все – члены Швейцарской Конфедерации или уже оторваны от нее повернувшей вспять романской волной); Савойя точно так же государство на перевале; Мемпельгард, стражник Бургундских ворот; Эльзас – отторгнутая часть естественного единства Верхнерейнской равнины; Лотарингия; уменьшившийся в объеме Люксембург; старинные имперские епископства Мец, Туль и Верден; хранитель Мааса Люттих (Льеж); так пламенно оспариваемая Фландрия, Нидерланды. Но эта повсюду – кроме Каринтии – отброшенная назад к ущербу для Германии стена на руинах Тироля – земли на перевале – пала жертвой требования границы по водоразделу, которое было хитро внушено Италией мировому общественному мнению, – границы, не совпадающей с линией раздела между народами и расами, фактически проходящей не по гребню горного хребта, а вдоль естественной исторической оборонительной линии горных теснин. При этом были принесены в жертву связи между народами и права выпаса по обе стороны горного хребта. Между тем вблизи этих мест, в Пустертале, где проведение границы по водоразделу противоречило бы итальянским претензиям, этот принцип не был соблюден!

В то время как изначально существовавшие небольшие государства на перевалах и в долинах северных известняковых Альп, такие, как Верденфельс, Берхтесгаден или скрепляющее австрийскую и баварскую части баварского плато архиепископство Зальцбург, лежавшие между Тиролем, этой расширяющейся областью на перевале, и возвышающимся к франконским уступам баварским предальпийским государством, были поглощены, – в то самое время в качестве алеманно-альпийской границы, имевшей даже политическое значение, все же остался укрепленный рубеж Арльберга и перевала Монтавон-Пацнаун между Тиролем и Форарльбергом; при этом он оставался таковым, даже когда родственный переходный ландшафт Алльгой (Алльгойские Альпы) [с.232] выпал из связи западных и восточных военных дорог, соединявших коренную часть Австрии с Передней Австрией, Брайсгау и Зундгау. От северной окраины Лихтенштейна через Боденское озеро – рассекая старинное герцогство алеманнов по его естественной оси от Констанца через Райхенау – и до Базеля сохранился тогда среди родственных соседей рубеж, который изначально формировался от района к району из мелких отрезков и первозданной альпийской и верхнерейнской границы, тот рубеж, который последний раз был испытан в Швабской войне и сохранялся до наших дней в своем старинном стиле, возможном лишь у добрых соседей, т.е. при жизненных формах, тяготеющих к совместной мирной жизни.

Однако на изгибе Рейна у Базеля, на повороте от верховьев Рейна к Верхнему Рейну, от течения, используемого исключительно для производства энергии, к течению, используемому в транспортных целях, уже усвоивший, начиная от Кура, алеманнский темп и как раз в этой части своего бассейна стесненный водоток, прорвавшись отсюда на более широкий путь, устремляется к своей великой героической судьбе. Здесь идет борьба между осуществляемой путем нападения романской идеей барьера крупной реки и идеей насильственно разрушенного естественного рубежа между народами (Вогезского леса), – та борьба, которая со времен Юлия Цезаря придает границе Рейна и Вогезов кровавый и трагический характер. А ведь то, что Вогезы являются окраиной плато, климатической границей, лесной зоной с возможностями выпаса, с чередованием разноплеменных групп и языковыми различиями, могло бы сделать их одной из самоочевидных естественных границ между крупными жизненными формами этой части Света. Впрочем, этот естественный рубеж нарушен двумя широкими проходами, через которые происходит передвижение народов: Бургундскими воротами и низиной Цаберна. Но незначительная – около десяти километров – ширина их благоприятных для транспорта путей намного уступает разделительной силе горной цепи протяженностью свыше 260 км. Битш с его отчетливой границей, образованной пестрыми песчаниками, – наряду с разделением лес – высокогорье – типичный рубеж между областями, будучи хорошей природной защитой для внутренней границы, которая, пролегая между Эльзасом и Лотарингией, убедительно показала свою способность длительное время служить разделительной силой, но это не граница великой державы. К северо-западу от этого рубежа ныне идут через разделительные зоны, в изложении Фогеля, три большие полосы переселений против верхнего течения Мозеля, Мааса (Мёза) и Соммы, на которые в основном обрушилась атака франков. Ее след показывает откат этой народной волны, по большей части поглощенной ландшафтами-резерватами западной и альпийской расы, и здесь оставившей после себя “выпавшие камни”. Их самым важным венцом крепостей, предательски отданных Франции протестантскими немецкими князьями, были епископства [с.233] Мец , Туль и Верден, прежде оплоты империи на линии Мозель – Маас – Ригель. Заслуживает еще особого упоминания сильная природная граница – Коленвальд (Арденны), который в течение длительного времени образовывал разделительную зону между фламандцами и валлонами; затем через сеть каналов таких ранее совершенно нижненемецких, связанных с морем городов, как Гент и Брюгге, она достигает Северного моря.

И вот мы стоим на побережье, которое отделяет всей протяженностью своей береговой линии непригодную для сообщения часть Северного моря в Немецкой (Гельголандской) бухте от подходящего для плавания, но мало удобного для обороны протяженного побережья Балтийского моря на Кимврийском полуострове (полуостров Ютландия). На Кимврийском полуострове мы видим две противоборствующие речные границы – река Айдер и река Кёнигсау, – так же как и использование в качестве границы двух довольно разных береговых образований: глубоко врезающихся в сушу фиордов с городами во входящем угле на востоке и разбросанных у берегов островков на мелководье западной стороны. Обратимся к грубым подсчетам без сопутствующих пояснений, и пусть цифры говорят так, как в другом месте камни:

Гельголанд после ликвидации его военных сооружений оставлен на медленное, но верное и неудержимое разрушение морем; канал Норд-Остзе (Кильский канал) демилитаризован и беззащитен, так же как береговой ландшафт на расстоянии 50 км в глубь страны.

Таков безмолвный язык побережья, этой части немецкого народного организма, чья угасающая жизнь еще в 1901 г. была наглядно представлена на карте, опубликованной в “Petermanns Mitteilungen”. К приведенным данным добавим разнемечивание и искусственное отстранение от управления реками Рейн, Эльба, [с.234] Одер и Дунай тех, кому принадлежат прилегающие к этим районам земли, а также полную потерю Вислы и Мемеля (Немана).

И устье Вислы, и Мемель, вероятно, могли бы рассматриваться, подобно явлениям западной границы и остаткам немецких позиций в Латвии, Курляндии (Курземе), Эстонии, как “выпавшие камни”, те, что на Западе упали по обе стороны развалившихся строений, если бы в действительности они не были превращены в форпосты чуждого роста. Данциг (Гданьск) должен был так или иначе ускользнуть в руки Польши, Мемель (Клайпеда) уже сейчас из-за откровенного предательства Лиги Наций, о котором, к сожалению, слишком быстро забыли, отдан литовцам как скудная компенсация за Вильно (Вильнюс). Гораздо более похожа на такой обломок прежнего державного здания старейшая и почтенная колония, возникшая в ходе переселения нашего народа на Восток, – Восточная Пруссия, подобно тому как долгое время стояло герцогство Лотарингия, атакуемое со всех сторон волнами французского прибоя. Восточная Пруссия – это единственная, все еще не обвалившаяся руина огромного германского поселенческого выступа в балтийском моренном ландшафте, результат отступления самого северного из трех поселенческих клиньев, продвинувшихся далеко в глубь Восточной Европы, из которых второй, с севера обходивший Судеты и терявший свое острие на востоке Верхней Силезии, был представлен силезским германством, в то время как третий клин проник через Верхнюю и Нижнюю Австрию вдоль Дуная, через Зальцбург, Альпенклёстер и Штирию в направлении Альп и к их восточному подножию.

Навстречу им выдвинулся из-за множества рассеянных поселений трудноотделимый стык польского, чешского и словенского встречного клина. Однако беда для рас, которые отчужденно относятся друг к другу и тем не менее вынуждены жить бок о бок в этой широко растянутой полосе Промежуточной Европы, состоит в том, что важные и сами по себе осуществимые географические связи и связности по эту и по ту сторону границы не складываются политически. Что же касается собственно немецкой стороны, то она не сумела при повторной колонизации создать действительно взаимосвязанные широкие заселенные полосы в нынешних долинах крупных рек и долинах, оставшихся от талых вод ледниковой эпохи, а труднопроходимость естественной области Богемии и неприступность ее лесов помешали сквозной колонизации древнего германского пути между Одером и заболоченным Дунаем, пути, который на заре германской истории, точно так же как и в Богемии, из-за недостаточно развитого политического инстинкта частично отклонился в сторону. Это – подлинный срединный путь переселений, следовательно, внутренний восточный путь в противоположность любому окраинному речному пути, который некогда вел варягов от Западной Двины через Киев по Днепру к Византии, и он был (в своей Моравской лощине и впадине Одера) как торговый [с.235] путь к германским племенам известен уже грекам. Большую роль при образовании германской восточной границы на Висле играет контраст между моренными образованиями и безлесными лёссовыми ландшафтами – которые при первом переселении германских племен на Запад получили предпочтение как полосы переселения – и предпочитавшимися при повторной колонизации землями лесных ландшафтов, лучшими, хотя и более трудными для освоения и обработки, лежавшими в долинах, созданных в ледниковую эпоху талыми водами, с их водными системами и каналами. При повторной колонизации в долинах крупных рек и низинах наряду с ограниченной крестьянской колонизацией проходит и городская, которая приобретает решающее значение. Ее градообразующий, но и сам уже урбанизированный поток теперь не осваивает всю территорию вокруг, но способствует тому, что немецкое расселение на восточных землях, в Польше и Юго-Восточной Европе, приобретает “диффузный” характер. Так возникают многочисленные островки языковых образований.

Иной раз немецкого поселенца – не только урбанизированного – вводило в заблуждение чувство, будто благодаря немецким династиям он еще связан с родной землей, замкнутой народ– ной основой, через пространства, на которых фактически из-за их скученности все же прерывалась культурная и хозяйственная связь. Так было в королевской земле старой Саксонской Трансильвании, в Банате и в Бургенланде, который, так же как Эгерланд, был продан якобы немецкой династией и который единственный из утерянных кусков народной земли воссоединился после мировой войны, – разумеется, страшно изуродованный и грабительски лишенный своего естественного транспортного узла Эденбурга и всех без исключения “бургов”, по которым он назван.

Если мы спросим себя, согласно последним геополитическим обоснованиям, почему – при взгляде с точки зрения исследователя границы – на немецкой народной почве именно в вопросе об отношении к обороне границ столь вопиющим образом разнятся между собой, с одной стороны, благоразумие государствообразующего народа, взращенное восприятие народностью жизненно необходимых и необязательных частей народной почвы, которая при такой скученности населения повсюду одинаково священна, и, с другой стороны, значительно более сознательно охраняемая основная структура? Далее, если мы спросим себя, почему, например, в свое время, когда император Карл V признал невосполнимую потерю ключевых крепостей западной границы, его народ мог насмешливо распевать в его адрес задорную песню о том, что ему отказали в танце важнейший пограничный оплот “Мец” и главный оплот “Магд”? Мы обнаружим затем при детальном исследовании как причину тот факт, что именно в нашем жизненном пространстве [с.236] внутренние границы и постоянная воля к его сохранению почти повсюду сильнее, чем естественная внешняя защита, физический орган внешнего покрова и периферическое чувство обороны государства – в этнопсихологическом и моральном отношении. Нас, немцев, во многих местах – там, где не понимают эту самоубийственную ориентацию, – прямо-таки обвиняли в национальной извращенности.

Совершенно очевидно, что эта объективность, доходящая до самоистязания, до неприязни народа к собственной жизненной форме, идущая на пользу чуждым, насилующим нас народам и государствам, эта удивительная смесь политической ограниченности с местными интересами, тупости в практике с космополитической, возвышающейся над народом несбыточной мечтой в теории – эта смесь качеств, которые совершенно несовместимы на практике, но временами уживаются между собой даже в таких натурах, как Гёте, – едва ли может быть понятна сыновьям замкнутых естественных жизненных форм. Во всяком случае именно психологическими предпосылками я попытался объяснить руководящим японским персонам наше поражение в 1918-1919 гг.

К тому же в нас, в немцах, нужно еще долго преодолевать нелепое представление, будто стоит лишь нам испытать собственную потребность передышки в защите границы, как тотчас же такая потребность возникает и у враждебного соседа, и что тем самым, т.е. путем самоусыпления, преодолевается худшая фаза кризиса в борьбе за пространство. Даже заслуживающие самого серьезного отношения свидетельства сохраняющейся у противника воли к борьбе, такие, как проект будущей Европы согласно сербским архивам (заметка в “Petermanns Mitteilungen”, 1920), не вызвали никакой настороженности у тех, кто так охотно верит в международные примирительные слова; и граф Куденхове-Калерги под гром аплодисментов построил свою “пан-Европу” на прочном отчленении Внутренней Европы. Один только Лёш указал на несостоятельность самой конструкции этого здания.

То, что идея пан-Европы, представляемая как некое пацифистское творение, втянула бы и нас, грабительски лишенных пространства, в ожесточенные битвы французского, бельгийского и нидерландского империализма за колонии, на это именно в кругах “друзей мира” предпочитают закрывать глаза. Впрочем, все эти наши бедствия имеют причиной два момента: первый – особенность нашего жизненного пространства, основательно разбитого внутренними границами на ячейки, и второй – рано проявившийся внутренний настрой нашей высокоодаренной, но склонной к шизофреническим катастрофам народной общности. [с.237]

Поэтому на постоянное воздействие нашей природной среды, которое в сочетании с определенным пороком национального характера способно порождать опасные бури, следует, с одной стороны, ответить постоянным воспитательным действием и бдительностью в отношении назревающей опасности вредных вспышек и проявлений. Но с другой стороны, именно из самой истории наиболее одаренных народов, таких, как индийцы и эллины, которые обладают сходными чертами характера, тоже обусловленными и усиленными влиянием ландшафта, черпаем мы надежду! Она проистекает от переданного нам уже Ратцелем геополитического познания большей долговечности деяний, совершаемых в истории многотипными группами людей, и особенно многотипными народами и расами. Однотипный легче себя исчерпывает, его однотипно конгениальный родовой ландшафт (такой, как средиземноморский или месопотамский) быстрее обнаруживает признаки исчерпанности, хозяйственного истощения, и творческая сила живущих на его почве парализуется вместе с ним. Но у многотипных людей и рас после исчерпаний отдельных пространственных зон отдельные части расы или народа восстают вновь из беспрестанно регенерирующей обширной народной почвы: целые ландшафты находятся в полузабытьи и грезят там еще с гордой уверенностью о том, что их расцвет впереди, в охраняемых прежних состояниях. Может случиться и так, что камни, на протяжении столетий отвергавшиеся строителями как бесполезные и мешающие, вновь станут угловыми камнями, которые будут поддерживать границы и на которых будет надежно покоиться в грядущих столетиях столь необходимое новое здание Европы, и прежде всего ее Центра! Но сначала предстоит, разумеется, передвинуть разного рода камни, дабы те не давили своей тяжестью на замурованную жизнь, как сегодня сдавливают ее со всех сторон границы немецкого народа и государства. [с.238]