Вот и седьмое ноября тысяча девятьсот сорок первого года. Красные флаги и лозунги на бревенчатых стенах конторы. И на кирпичных стенах мастерских. И на деревянной вышке пожарки. И по всей Приисковой улице, от Тунгирского тракта до старых разрезов. Володя постоял возле школы, около конторы, полюбовался звездой на трубе электростанции и узким проулком выбрался к Урюму. К дяде Яше было еще рано. Сидя на валунах против Тополиного острова, Володя всматривался в здание аммоналки, видневшееся у подножия сопки, глядел на мелкую шугу, скользившую по реке, и все думал, думал…

Эх, до чего же все нескладно получается! Такое важное письмо, такое важное — и пропало. А с тетей Верой он теперь уж никогда не помирится, и она с ним. Вот и с Ниной — как все глупо, какая она несправедливая! А может, она в самом деле что-нибудь узнала? Нет, к Димке надо, к Димке, надо с ним все обговорить. Он настоящий товарищ. Уедет — и останется Володя один, совсем один. А Дима как сказал: «В праздники меня уже не будет». Может, его уже и нет?..

Володя вскочил с валуна и побежал вдоль берега Урюма.

В доме Пуртовых, как и в большинстве домов на прииске, была всего одна просторная комната. Большая русская печь, слева от двери, отделяла от комнаты небольшую кухоньку и запечье — Димин уголок.

В комнате за обеденным столом, прикрытым дырявой клеенкой, сидела Прасковья Тихоновна. Слева и справа от нее пачки бумаг, сколотые булавками; поближе, под рукой, бухгалтерские счеты. Она так была занята выпиской из бумаг и выщелкиванием на счетах, что даже не повернула головы на скрип двери. Диму Володя заметил сразу. Он в своем углу за печкой, стой на коленях перед деревянной скамейкой, делал одновременно два дела: слушал радио и пришивал козырек к своему серо-зеленому картузу.

На скамейке, и на узкой железной кровати, и на фанерном ящике валялись в беспорядке Димины вещи: клетчатая ковбойка, самодельный пистолет, какая-то палка с торчащими гвоздями, раскрытый перочинный ножик, боксерская перчатка (одна-единственная!), жестяные маночки, а рядом измятые тетради и учебники с полуоторванными обложками.

На скамейке одним концом лежала лыжа, рядом — старая консервная банка с мазью и пробка. Пахло резиной, сосновой смолой, воском. Куда это он собирается? На охоту? А зачем все вещи перерыл?

— Наши оставили Харьков, — зашептал Дима, когда Володя подошел и сел на скамейку. — Бои на Волоколамском направлении… на Тульском…

Наушники, скрепленные стальной дужкой, делали Диму похожим на железнодорожного диспетчера. Дима положил картуз на скамью и прижал наушники руками, будто от этого должно было стать слышнее.

— Понимаешь, как от Москвы близко! Нет уж, дудки, хватит ждать!

— Замолчи, толкач деревянный! — не поворачивая головы, сказала Пуртова. — Цифры мне все попутаешь.

— Ожесточенные бои в Крыму… — Дима снял дужку, разъединил наушники. — Слушай, сейчас повторят. Не игрушечки!

Пуртова повернула голову. Роговые очки еще резче подчеркивали худобу ее лица.

— Я думала, гром его расшиби, он сам с собой… А ну, не будоражь меня, выключи!

Радио умолкло.

Дима сделал гримасу и, уткнув лыжу в скамейку, стал штриховать мазью ее темно-коричневую скользящую поверхность. Он растирал мазь, похожую на воск, то пробкой, то ладонью.

«Ишь, как старается, разравнивает, — думал Володя. — Это на дальний путь…»

Прасковья Тихоновна за их спиной ожесточенно перелистывала свои бумажки.

— Ты куда собрался? — шепотом спросил Володя.

Дима, оглянувшись на мать, кивнул на старую отцовскую берданку, висевшую на гвоздике, потом сложил ладони трубочкой, сделал вид, что загудел, и снова взялся за лыжу.

«Уже!»

Сердце у Володи замерло. Будто на охоту, а сам… к поезду. Нет, как же так — один! Как бы задержать. Диму?

— А тебя дядя Яша ждет, — громко сказал Володя. — Велел зайти. Вот… я зашел.

Дима свирепо посмотрел на него.

— Вечно так вот, сатана головастая! — отозвалась Прасковья Тихоновна. — Его люди ждут, а он… Обломаю лыжи твои! А ну, собирайся к Якову Лукьяновичу!

Дима расшвырял вещи, со стуком вынес лыжи в сени, а когда Прасковья Тихоновна велела ему надеть поверх ковбойки отцовский меховой жилет-безрукавку, совсем заартачился. Едва уговорил его Володя.

— Ты что! — сказал Дима, едва они сошли с крыльца. — Сам на попятный и мне мешать! Я бы к вечеру знаешь где был?

— Я не мешать, — торопливо ответил Володя, — я тоже с тобой. Я и не думаю на попятный. Только можешь ты подождать, пока вещи сдадим и отправим? Хоть два дня!

— Вещи! Вещи-то нам самим нужны. Что же, голые на фронт приедем? А потом с вами год не соберешься! То картошку убирали, то по дрова ездили, то клуб строили… Делов-то вон сколько набирается! Сводку слыхал?

И все же Дима шел рядом с Володей, все поглядывая на него сбоку. Если бы другой уговаривал, не согласился бы ни за что. А Володя… Володю он уважает. И причина на то есть. Он вспомнил Володино письмо, Володины магнитные щиты на колесах. И как запечатывал конверт. И как, таясь от Настеньки, опустил письмо в почтовый ящик. Надо было тогда все рассказать Володе, чтобы не тревожился. Все думал: вот-вот убегут, дорогой и расскажет. Хоть бы Алексей Яковлевич ответил — уж сколько времени прошло! Дошло ли до него письмо? А может быть, сейчас все рассказать Володе? Все же лучше рассказать.

— Я тебя почему дяде Яше, — вдруг заговорил Володя, — не потому только, что приглашали. Девчонки придут.

— Вот уж обрадовал! С Нинкой, что ли, тебя мирить?

— Не в этом дело. Прослышали девчонки что-то.

Дима остановился. А, значит, не зря болтала тогда Тамара! Володино письмо сразу было забыто.

— Ты что!

— А то. Все про тайну разговор заводят.

— Кто?

— Кто, кто! Девчонки, говорю!

Дима нахлобучил свой картуз с черным козырьком по самые уши.

— Ну, уж будет метелица тому, кто сболтнул! Ну и будет! Чего же ты стоишь… толкач деревянный? Скорее к дяде Яше!