Задолго до начала уроков прибежал Веня Отмахов к Диме Пуртову.

Вид у Вени был встрепанный, шапка сидела боком, полушубок был распахнут.

— Что случилось, суслик?

— Сам увидишь! Айда к Тополиному!

Тихий солнечный день морозно застыл над Чалдонкой. Недвижно стояли круглоспинные ряды сопок, одетые в гладкие снежные сорочки. Верхушки лиственниц были в густых черных пятнах: там грелись вороньи стаи. В морозную тишь врывались привычные звуки. Отрывисто дышала труба электростанции, посылая в небо серые витки дыма. За Веселовской сопкой лихо свистнул паровоз. По Тунгирскому тракту, в сторону от подсобного, прошумела трехтонка. Из ворот механических мастерских, тарахтя, выполз гусеничный трактор, весь продымленный, черный — только-только, наверно, из ремонта.

Мальчики бежали вдоль белой ленты Урюма прямо к Тополиному острову. За учительским домом и яслями, оказавшись на береговой террасе, они перевели дух.

— Видишь? — Веня показал рукой в сторону Аммональной сопки. — Смотри получше!

Слева от высоких рыжих лиственниц, у подножия сопки, Дима различил телеги и сновавших вокруг здания людей.

Что им нужно? Что они делают?

— Понял? Аммоналку нашу разбирают! В поселок перевозят.

— Ох! — Диму будто по голове ударили. — Как же так? А мои припасы?

— Говорили тебе: отдай бойцам. Пожалел тогда!

Дима со злостью посмотрел на него:

— Пожалел! Дура ты, вот и все!

— Ну, чего ты ругаешься? Там еще мой компас остался.

— Найдут нас по твоему компасу — это факт. Эх, если бы Володя не заболел, далеко был бы я теперь!

— А если найдут, знаешь что скажем? — тряхнул головой Веня. — Что в военную игру играли.

— Ты уже раз говорил, — усмехнулся Дима, — когда Тамару совестили. Не поверят. Слушай, родительское собрание сегодня?

— Ну да, сегодня.

— Ага! Значит, никто не помешает. Я уж что-нибудь придумаю, пусть только стемнеет.

За партами, словно в школе взрослых, сидели в ожидании Анны Никитичны родители пятиклассников.

Резкий, пронзительный голос Пуртовой выделялся среди других.

— Нет уж, в этом деле мне никто не указчик, — говорила Димина мать матери Маши Хлудневой. — Я-то, Мелетина Федоровна, знаю, как капусту солить. Допреж всего надо донышко кадушки или там бочонка мукой присыпать, чтобы мука во все трещины зашла, проклеила их. Это чтобы рассол не утек. Какая же капуста без рассола укиснет? А сверху муки надо капустные листья уложить — покрупнее, верхнюю одежду с кочанов снять. Из корня осолодки сок выварить, наподобие сиропа, и залить тую капустку. Тогда она настоящим вкусом нальется.

— Не обязательно мукой засыпать, можно и тестом залепить, — вставила Хлуднева. — А еще капусту надо поздними огурцами проложить, желтыми. Огурцы капусту оберегают, вкус ей свой отдают.

— Вот уж разговор так разговор, — вмешался дядя Яша. — Ох, баба — она баба и есть!

Он только что вошел и выбирал место, где бы поудобней усесться. Старый плотник был в ватных брюках и телогрейке, перепоясанной веревкой; за веревку был заткнут топор с широкой, тонкой лопастью и острым, блестящим до синевы носком.

Пуртова быстро повернулась к старику и посмотрела на него злыми глазами:

— Э, Яков Лукьяныч, хоть и уважаемый вы человек, да куда вам понять, о чем мы, солдатки, разговор ведем? Мы о капусте толкуем — о мужьях думаем. Мы свою капусту слезами просолили. Мы ее исть не можем. Нам бы миску этой капусты с осолодочным соком и огуречным духом перед мужьями поставить да посмотреть, как они за семейным столом первую после войны стопку выпьют. А так… да чтоб она, капуста эта, пропадом пропала!

Говоря все это, Пуртова, по-птичьи вытянув шею, острым глазом рассматривала почтовый пакет в руках старика. Дядя Яша, добродушно отмахнувшись от Пуртовой, сел на краешек парты и стал распечатывать свой конверт.

— Толстый что-то, — сказал он.

— И то, — ответила Пуртова, хищно глядя на пакет. — Я каждое письмо по полчаса в руках держу: не знаешь, смерть в нем или жизнь.

— Мой редко пишет, — сказала Хлуднева, — и письма-то в два слова: жив, воюю, и все.

Отмахов между тем вынул из конверта два листочка бумаги и небольшого размера газетный клочок.

— Смотри-ка, зачем-то газету вложили, — заметила Пуртова. — Прочти-ка, Яков Лукьяныч, — не секрет?

— Какой там секрет… «Медицинская сестра Лидия Отмахова, — прочел дядя Яша, — под пулеметным и минометным огнем сделала перевязку и помогла уйти с поля боя двадцати раненым бойцам. Командованием представлена к награде». Вот только подробностей никаких нет… — с сожалением сказал он. — Может, в письмах.

— Какие вам еще подробности! — сказала Пуртова. — Под пулеметным и — как там? — минометным огнем? Были там подробности, были, когда наших мужиков из пекла тащила… Вот оно как: не только капусту солить умеем!.. — Она воинственно посмотрела на дядю Яшу, словно это не чужой, а ее собственный подвиг был описан во фронтовой газете.

— Племяш узнает, распишет как следует, — добродушно засмеялась Хлуднева. — Прибавит от себя еще.

— А что прибавлять-то? — отрезала Пуртова. — Нам бы с тобой, Мелетина Федоровна, такую специальность, как у Лидии Степановны, чтобы с мужьями рядом стоять, а то злость одну в себе носишь.

— Ты уж не срами себя! — резко сказал дядя Яша. — Это разве не специальность — детей растить, воспитывать? Нелегкая это специальность — детей наших подымать.

Пуртова только отмахнулась:

— «Учить», «воспитывать…» Хорошо говорить! Когда мне воспитывать? Разве я своего лопоухого вижу? Я с утра — в свою землянку и до самых потемок. Когда я с ним заниматься буду? Корю его, корю: «Когда ты, змей, дракон этакий, терзать меня бросишь?» А он мне: «Ты, мама, зоологии не знаешь». Ему бы, язви его, кусок схватить да на улку! Мы сейчас, бабы, почти все работаем — мужикам воевать помогаем — и детей покамест кормим. А школа пусть учит да воспитывает. Это ихнее дело, учителей. Верно, Мелетина Федоровна?

Хлуднева, обычно склонная поддакивать, на этот раз не согласилась с Пуртовой:

— Зря воюешь ты, Прасковья Тихоновна. Что много сейчас работаешь, так уж это не одна твоя честь. А в прошлый год ты работала? Дома сидела. На полном обеспечении мужа была. А Дима на второй год остался. Что, у тебя тогда-то тоже времени не было? Почему в ту пору Димой не занималась?

— Не обязана я тебе отвечать, это меня лично касается! Ты своей девкой займись — подхалимой растет.

Хлуднева замолчала: не умела она противостоять резкому слову.

— Несознательная ты мать, Пуртова, — сказал с досадой дядя Яша. — Крику у тебя много, без ругательных слов жить не можешь. Побранка ведь не кашица, тумак — не привар… У Карякиной вот пятеро детей, а от нее таких речей не услышишь. Не просит, чтобы учитель домой приходил, детей укачивал.

Пуртова вновь собралась напасть на кого-нибудь, — может быть, на дядю Яшу, но в это время в класс вошли Анна Никитична и Карякина.

Любовь Васильевна, в рабочем комбинезоне, быстро прошла к задним партам и села, закрыв лицо руками.

— Простите, что опоздали, — сказала Анна Никитична. — Мы только что от Сухоребриев… Вместе с Любовь Васильевной…

— Что же, парень-то у них? — спросила Пуртова.

— Двустороннее воспаление легких. Только сейчас проводили в больницу. Тоня и Сеня остались там.

— Вона герои наши! — сердито сказала Пуртова. — Идолы! Мученье одно с ними!

— Это я виноватая! — сквозь слезы сказала Карякина. — Пусть бы лучше драге пропасть! И зачем это я их допустила!

— Кто же мог знать! — сказал дядя Яша. — Это когда сражение идет, долго-то не раздумывают! — Он вытащил кисет, свернул цигарку. — Уж не сердитесь, Анна Никитична, закурю.

В класс стремительно вбежал Бобылков. В руках у него толстый, о двух замках, портфель из желтой гофрированной кожи. Портфель раздут больше, чем обыкновенно: один ремень сорвался с замка. Кожаная фуражка сидит на голове Бобылкова косо, по-казацки, а кожаное пальто заляпано землей и снегом.

— Фу! — Бобылков оглянулся на дверь и, заскрипев кожами, сел на стул рядом со столиком Анны Никитичны, но тотчас же вскочил: — Где у вас телефон?

— В кабинете директора. Вас проводить?

— Ничего, я сам.

Он быстро вернулся:

— Ну вот, все! Фу-у!

— Что с вами, Валерьян Павлович? — улыбаясь, спросил дядя Яша. — Точно за вами гнались?

— Хуже, Яков Лукьянович, — пропел Бобылков на самой высокой ноте. — Такое происшествие, такое!.. Ну, да после об этом! — многозначительно сказал начальник продснаба. — Я очень тороплюсь: у меня ночное совещание завмагов. Жена заболела, дочь тоже…

— Что с Тамарой? — спросила Анна Никитична.

— Неужели в школе не знают? — Бобылков покачал головой. — Прибежала вчера, нет, кажется, позавчера. Шубка дорогой расстегнулась. Простудилась, кашляет. Жена ей и таблетки, и микстуры, и примочки.

— Нет, товарищ Бобылков, — сказала Карякина, пересаживаясь поближе к остальным, — не такая у Тамары хворь, чтобы микстурами или капельками лечить!

Бобылков оторопело посмотрел на нее, потом на Анну Никитичну.

Та кивком подтвердила слова Карякиной.

— Не понимаю. Что же, она плохо ведет себя?

— Была я у вас дома, — отвечала Карякина, — и вот что скажу вам… Симпатичная женщина Аграфена Самсоновна, а рассуждает очень странно. Наша дочь, говорит, получает вполне нормальное и солидное воспитание: аккуратно чистит перед сном зубы, следит за своей внешностью, а вообще она, мол, слабенькая, перегружать ее нельзя; пусть резвится, успеет с учебой. Что у нее за дела дома? На диване лежит, перед зеркалом вертится, в фантики играет, — Карякина говорила сердито, — и комната отдельная, и забот никаких. Все за нее делают… а двойки! И еще товарищам пакостит.

— Позвольте, в чем же она все-таки провинилась? За что вы ее так?

Анна Никитична рассказала о последних происшествиях в школе.

— Да, — пробормотал Бобылков. — Это все мамаша, все мамаша. Я, конечно, сделаю соответствующие выводы.

— Эх, Валерьян Павлович, — сказал дядя Яша, — острый вы и сердитый в торговом деле, как этот мой инструмент. — Он провел рукой по лопасти своего топора. — Вы как любите говорить? «У Бобылкова не отвертишься!» И правильно. В торговом деле вы, скажу прямо, волк. А дома… кролик вы дома!

— Яков Лукьянович! — Все кожи на Бобылкове заскрипели возмущенно и протестующе. — В конце концов, вы же знаете мою работу! Я очень занят. Засыпка овощей, доставка продуктов, автотранспорт, горючее, строительство нового магазина… — Бобылков постучал пальцем по портфелю, который все время держал стоймя на коленях. — А тут еще всякие происшествия. Настоящая диверсия! Меня чуть не убили возле аммоналки. Да, да!

— Уж расскажите толком, Валерьян Павлович, — предложил дядя Яша. — Кто да что? Взорвалась, что ли, аммоналка?

— Вы ушли, Яков Лукьянович, — заговорил Бобылков, — а я задержался. Вспомнил, что все приготовления к разбору здания сделаны, а чердак не осмотрен, не убран. Будьте любезны, — попросил Бобылков: — стакан воды.

Анна Никитична налила ему полный стакан из графина, стоявшего на столике; Бобылков отпил половину.

— Слазил я с рабочими. Стащили с чердака разную рухлядь: ящики, лопаты, железные бочки, доски; сложили все это на сопочке — над самой крышей аммоналки. Рабочие пошли уже к лошадям, слышу — кто-то среди вещей копошится. Ближе подошел — вижу: большая бочка, килограммов на триста, зашевелилась. Что же, думаю, такое? «Кто там?» Молчат. Я к сопочке, давай карабкаться. Нет уж, думаю, гражданин хороший, от Бобылкова не скроешься! — Валерьян Павлович допил всю воду. — Почти добрался до самого верху и — к бочке, а бочка этаким манером, — Бобылков положил пустой стакан боком на ладонь и покатил его, — на меня, на меня… Я в сторону, а она меня краем подпихнула. Ну, бочка громыхает, и я за ней. Только видел, что кто-то с узлом к висячему мостику побежал.

— Не поймали? — спросил Яков Лукьянович.

— Не поймал… Поймаю! Тот-то впопыхах сверточек обронил.

Бобылков поставил стакан на стол, раскрыл портфель и вытащил пакет, завернутый в газету.

Родители столпились вокруг столика.

Бобылков торжественно развернул газету.

— Так. Галеты… Консервы — крабы. А тут что в банке? Грибы, должно быть! — Лицо Бобылкова вдруг застыло. — Это что же? У Бобылкова воруют? У Бобылкова в продснабе завелись жулики?

Дядя Яша взял со столика банку, оглядел со всех сторон, даже понюхал:

— Похоже, мои грузди, что Чернобоб съел. Бумажный колпачок сам белой ниткой перетягивал. А сверху марлей подвязал… Ах ты, дьяволенок, на собаку спихнул!

— А галеты вроде мои, — сказала мрачно Пуртова, — хотя и не меченые они. Хватилась я давеча — куда девались? Припрятала, потому они не портятся… Это все мой смутьян окаянный!

— Что же, — даже как-то разочарованно сказал Бобылков, — может, кто и консервы опознает? Зря, выходит, я в милицию звонил.

На консервы хозяина не нашлось.

Отмахов вытащил кисет, снял с него резиновое кольцо и снова завернул цигарку.

— Вот, Пуртов, как выходит… Твой Вадим и мой Вениамин в дружбе, замышляют что-то. И в том случае, с ножом моим охотничьим, оба замешаны. А что замыслили? Не знаем. Они вместе, а мы врозь.

— Что же, нам тоже вдвоем ходить? — буркнула в ответ Прасковья Тихоновна.